Живые и мёртвые

Символическая роль героя

Эта история посвящена удачам и неудачам Бигги Малдуна. Она повествует о том, почему все жители Янки-Сити, мэром которого он был избран, и миллионы людей во всех Соединенных Штатах оказались эмоционально втянуты в его политическую и частную жизнь. Здесь мы попытаемся объяснить, каким образом радость, гнев и печаль, пережитые ими в минуты его захватывающих побед и горьких поражений, помогали набирать силу его карьере, но в то же время контролировали ее и устанавливали границы. Многие из важнейших факторов, оказавших влияние на его политическую жизнь, всегда были могущественными силами в общественно-политической жизни Америки. Если бы нам удалось выяснить значение его карьеры, то это позволило бы нам достичь более глубокого понимания некоторых важных особенностей американской политической действительности.

Бигги Малдун, «дрянной мальчишка из Янки-Сити», — широкоплечий, рыжеволосый ирландец с тяжелыми кулаками. Единственный ребенок в семье недавно иммигрировавших ирландцев-католиков, он родился в одном из беднейших кварталов, оккупировавших устье реки. Непременный участник уличных скандалов и потасовок, отъявленный хулиган, Бигги не раз задерживался полицией за игру в кости, драки, грубые и оскорбительные речи и прочие вульгарные выходки, несовместимые с понятиями людей благочестивых и респектабельных.

Бигги родился и вырос в Янки-Сити — сообществе в Новой Англии, расположившемся узкой полосой по берегам и в устье большой реки и насчитывающем около 17 000 жителей. История Янки-Сити восходит к истокам покорения континента англичанами. Будучи первоначально городом, живущим морской торговлей и кораблестроением, в начале прошлого века Янки-Сити направил свои силы и умения на производство текстиля, обуви и изделий из серебра. Теперь это современное новоанглийское промышленное сообщество[3]. На протяжении вот уже многих поколений высший класс в нем составляют «старые семьи», проживающие на Хилл-стрит, экономическая власть которых зиждется на богатстве, унаследованном от предков-мореходов; в настоящее время к ним присоединились «новые семьи» с более низким статусом, сколотившие свои состояния позднее, в сфере промышленного производства. Рангом ниже располагаются устойчивый средний класс и многочисленный низший класс, каждый из которых, соответственно стоящей перед нами задаче, подразделяется на два уровня. Таким образом, мы имеем в городе шесть социальных классов.

Этот новоанглийский городок полон достоинства и степенности. Некоторые говорят, что он более консервативен, чем чопорная Филадельфия, а в своем пристрастии к истории и осознанию собственного доблестного прошлого превосходит браминский[4] Бостон. Он крайне неодобрительно относится к любому нарушению внешних приличий или отклонению от правильной формы. С тех самых пор, как сообщество доросло до масштабов города и обзавелось муниципалитетом, мэры его всегда были олицетворением достижений, вызывавших восторг его лучших граждан. Кандидатами, добивавшимися успеха в борьбе за этот пост, были люди, социально стоявшие гораздо выше уровня простых людей; некоторые вступали на эту должность, сделав блестящую карьеру, снискавшую им общенациональное признание. Все они пользовались в сообществе безупречной репутацией, хотя иной раз и подвергались критике. Эти выдающиеся и преуспевающие люди, среди которых как-то был даже бывший генеральный прокурор Соединенных Штатов, готовы были потерпеть поражение, не найдя поддержки у местных избирателей, но, ради чести быть избранными в мэры родного города, сознательно шли на этот риск.

Несмотря на происхождение Бигги и вопреки сложившимся традициям города и этой должности, избиратели Янки-Сити выдвинули его кандидатом и выбрали мэром. Они принесли ему такой ощутимый перевес голосов, какого никогда прежде не было у кандидатов на этот пост. Избиратели предпочли его респектабельному, консервативному чиновнику, чья жизнь соответствовала всем лучшим традициям Янки-Сити, человеку, который жил на социальных высотах Хилл-стрит и принадлежал к «лучшему классу» города.

Более того, незадолго до первого избрания Бигги на этот пост и в течение последующих нескольких лет его политические успехи получали интенсивное и постоянное отражение на страницах крупных столичных газет, общенациональных журналов и в радиовещании. Подобное чрезвычайное нарушение политических традиций города и сильные чувства, которые Бигги всколыхнул в миллионах американцев по всей стране, ясно указывают на то, что здесь вступили в действие определенные силы, жизненно важные для американской жизни. Как исследователи, изучавшие сообщество, в котором разыгрался этот политический спектакль, мы задались вопросом, какое значение все это могло иметь для нас как ученых и вообще для американцев. Мы полагали, что если нам удастся получить какие-то ответы на этот вопрос, то мы достигнем лучшего понимания того, каким образом и почему американцы думают так, как они думают, говорят так, как они говорят, и действуют так, как они действуют. Описывая карьеру Бигги, мы расскажем, что выяснили в итоге. Хотя, помимо всего прочего, здесь были вовлечены и экономические факторы, тем не менее недовольство экономическим положением и экономические тяготы не объясняют его победу над другим кандидатом, ибо город в то время процветал. Не было также никаких изменений в местной политической жизни, которыми можно было бы объяснить эту непредвиденную победу. Политические принципы, которые он отстаивал — снижение налогов, эффективное и честное управление, справедливая доля для каждого, — хотя и достойны одобрения, но еще недостаточны для того, чтобы поднять на политический бунт электорат консервативного города или заставить представителей крупных общенациональных средств массовой информации поспешить в какой-то маленький городок, дабы поведать миллионам своих читателей о том, чем там занимается Бигги Малдун. У него не было официальной политической организации, которая бы ему помогала; у другого кандидата она была. Его соперник, хотя и был в то время мэром, не смог привлечь на свою сторону сколько-нибудь значительную часть избирателей, которые могли бы стать естественными сторонниками Бигги. Он выступал против сухого закона; но и Бигги был энергичным сторонником разрешения продажи спиртных напитков. Соперник был за воскресные киносеансы; но и Бигги — тоже. Более того, Бигги выступал также и за другие подобного рода акции, приходившиеся не по вкусу многим респектабельным гражданам Янки-Сити. Тем не менее, мэром выбрали именно его.

Может показаться, что это был такого рода человек, которого могли бы выбрать и раньше, если бы он только попытался, и что, откройся такая возможность, Янки-Сити предпочел бы его в качестве приятного бегства от ограничений, навязываемых правилами приличия среднего класса и аристократическим консерватизмом. Однако и это объяснение неправильно, ибо на предыдущих выборах на более скромные посты он проигрывал. В то время, когда в состязании за кресло мэра он одержал свою первую победу, ему был 31 год. За десять лет до этого, в возрасте 21 года, он боролся в числе шести претендентов за место члена муниципального совета и пришел к финишу шестым. Затем он еще несколько раз участвовал в борьбе за аналогичные должности и с треском проигрывал, однажды заняв двенадцатое место при четырнадцати кандидатах. За год до победы на выборах мэра он в очередной раз принял участие в выборах члена совета района, получив на удивление мало голосов, всего 47. Однако двенадцать месяцев спустя, когда он был избран мэром, набрав в общем счете 2852 голоса в противовес 2357 голосам, отданным за его соперника, жители его района внесли в его победу 355 голосов. Произошло что-то такое, что вызвало это изменение. Но что?

Объяснение триумфа Бигги Малдуна следует искать отнюдь не в тех причинах, которыми обычно объясняют политические победы. Рассмотрим кратко основные вехи его карьеры, чтобы всесторонне осветить эту проблему. По завершении первого двухгодичного срока пребывания в должности мэра он баллотировался снова. На этот раз для борьбы с ним были неофициально отобраны видные люди, которые должны были расколоть его электорат. Среди них был влиятельный и весьма уважаемый член одной из старейших семей Янки-Сити. И Бигги вновь одержал победу, хотя на этот раз не со столь большим преимуществом, опередив своего ближайшего конкурента всего на 40 голосов. Затем он выдвинул свою кандидатуру в сенат штата в надежде на большее признание среди избирателей штата и проиграл эти выборы. После этого он еще раз вступил в борьбу за кресло мэра и потерпел сокрушительное поражение, уступив более чем тысячу голосов одному из обитателей Хилл-стрит, человеку, воспитанному в «правильных» традициях и занимавшему высокое положение в сообществе.

Когда Бигги впервые был избран мэром, процентная доля поданных за него голосов была столь беспрецедентно велика, поддержка, оказанная ему, столь сильна, а интерес к нему как к общественному деятелю среди жителей Янки-Сити, штата и всей нации настолько высок, что он публично заявил о своем намерении баллотироваться в губернаторы или в Сенат Соединенных Штатов и обнародовал свою конечную цель — президентский пост. По нашим данным, на тот момент, когда мы проводили исследование, его надежды и ожидания вполне укладывались в рамки мечтаний любого сильного мужчины. Однако эти мечты не осуществились.

Бигги все еще остается одним из влиятельнейших факторов в политической жизни Янки-Сити. Он участвовал во всех выборах на пост мэра, начиная с тех первых, на которых он победил, т.е. в общей сложности в шестнадцати избирательных кампаниях. В шести из них он одержал победу, в десяти проиграл. В Янки-Сити принято проводить первичные выборы, в ходе которых из нескольких кандидатов отбираются два для участия в окончательных выборах, которые здесь проводятся на беспартийной основе. На всех выборах, за одним исключением, Бигги становился одним из двух финалистов. Кроме 1935 года, он после двух первых побед больше не избирался мэром вплоть до 1949 года; сейчас он опять мэр города.

Из этого краткого и ограниченного обзора его политической биографии вытекает несколько очевидных, но очень важных вопросов, касающихся возвышения Бигги Малдуна. Общественно значимые поступки, выливавшиеся в его победы и поражения, а также та своеобразная роль, которую он играл, не так-то уж и нетипичны для местных, штатских и общенациональных выборов в США, если принять во внимание политические карьеры таких людей, как Эл Смит, Хью Лонг, Фиорелло Ла Гардиа[5], а также в известном смысле, такие имена, как Уильям Дженнингс Брайан, Эндрю Джексон[6] и даже Авраам Линкольн.

Необходимо дать ответ на следующие важные вопросы.

Почему Бигги Малдун снискал местную и общенациональную популярность?

Почему он получил политическую власть?

Что помешало Бигги подняться выше той политической вершины, которой он быстро достиг, став мэром, и завоевать те более высокие позиции в штате и в стране, которых он жаждал? В залах Конгресса и в нашей общенациональной жизни занимают места люди гораздо менее талантливые и способные, чем Бигги. Почему же он потерял власть и положение, которых достиг?

Почему, несмотря на поражения, он с первых блестящих дней своей политической карьеры удерживал любовь и уважение крепкого ядра избирателей, в то же время устойчиво вызывая неприязнь и даже ненависть у весьма влиятельной группы в своем сообществе? Почему многие городские избиратели продолжали любить столь ненавистного другим Бигги Малдуна? И почему его недругам не удалось нанести ему окончательное и сокрушительное поражение, уничтожить его как политическую силу в Янки-Сити?

Для того чтобы ответить на эти вопросы, нам потребуется множество разных данных.

Необходимые для этого социальные и психологические данные разнообразны и сложны. Мы должны выяснить важнейшие факты, непосредственно касающиеся его карьеры и тех кампаний, в результате которых он в первый раз был избран, а затем терпел поражения. Чрезвычайно важно знать структуру и состояние общества на тот момент времени. Кроме того, имеет значение, как воспринимал себя Бигги Малдун в том социальном мире, в котором он жил, — т.е. его личность, сыгравшая решающую роль в горькой драме поражения на выборах мэра, — а также как развивались его личность и социальные обстоятельства, во многом определившие то, чем он стал[7].

Помимо всего прочего, важнейшую и решающую роль играет значение тех символов политического нападения и политической защиты, которые имели в своем распоряжении в ходе борьбы за власть Бигги и его соперники, а также их воздействие на самого Бигги, его политических оппонентов, население Янки-Сити и страны в целом.

Прежде чем вплотную приступить к анализу этих различных категорий данных, можно предложить общую гипотезу, состоящую из нескольких положений, которая поможет нам сосредоточить внимание на релевантных факторах и задаст направление нашему исследованию.

Нечего и говорить, что герой всегда выражает важные и основополагающие темы той культуры, к которой он принадлежит; это в полной мере применимо и к Америке, будь то прошлой или нынешней. Каждая тема есть символическое утверждение, которое организует и связывает определенные представления и ценности сообщества или нации друг с другом и с самой этой группой. Рациональное мышление не является подлинным источником эвокативных символов[8] или выражаемых ими тем, ценностей и представлений. Именно создание героических форм и их кристаллизация вокруг реальных личностей дают этим темам и репрезентируемым ими представлениям и ценностям внешнее выражение в том или ином человеческом существе [71а]. Таким образом они с легкостью становятся эмоционально убедительными и доступными для понимания каждого, обретая личностное значение как для ребенка, так и для взрослого, как для человека неграмотного и непритязательного, так и для человека образованного. Эти социальные представления и ценности обладают для людей, принадлежащих к определенной культуре, универсальной значимостью, так как базисная эмоциональная структура любого человека приобретается и формируется главным образом в детстве, на основе самых ранних интимных переживаний ребенка как нового члена общества. Каждый растущий индивид видит, слышит и осязает бытующие вокруг верования и ценности не как абстрактные понятия и принципы, а как неотъемлемые личные свойства тех людей, к которым он питает любовь или неприязнь и которых воспринимает через социальное и личностное взаимодействие. Сильнейшие чувства ребенка очень часто оказываются направленными на других индивидов, входящих составной частью в его непосредственное окружение, либо на его собственное «я» как неотъемлемую часть этой интимной личностной среды. Следовательно, абстрактные принципы, предписания и моральные суждения легче воспринимаются и понимаются и более высоко ценятся тогда, когда ребенок видит их воплощенными в конкретном человеческом существе, наделенном выражающей их символической формой. Безусловно, «герой» идеально подходит для этой роли.

Функции героя для верящих в него индивидов связаны с его функциями в обществе, но не совпадают с ними. Для членов группы он функционирует по крайней мере в трех значимых направлениях. Его реальное присутствие побуждает тех, кто в него верит, проецировать непосредственно на него свои личные чувства и представления. Кроме того, его присутствие служит им образцом для подражания и обучения, а также мерилом их собственных нравственных несовершенств. И наконец, герой оживляет надежды и страхи тех, кто в него верит, заряжает энергией и направляет в социальное русло некоторые их тревоги.

Для индивидуальных членов группы герой, безусловно, обладает как внешней, так и внутренней значимостью. Внутренний мир каждого человека постоянно пребывает под угрозой погружения в болезненное и беспокойное состояние личностного хаоса. Человек постоянно нуждается в моральной силе, интеллектуальной стабильности и прочных реалиях социального порядка, лежащих как внутри, так и вне каждого из нас. Вера в героя помогает отдельным членам группы более действенно связывать себя друг с другом, а также с общими и универсальными представлениями и ценностями всего общества. В личном плане, присутствие героя организует надежды и страхи индивида и дает им значимое как для него самого, так и для общества выражение. Вера в героя может избавить индивида от тревоги и вознаградить его уверенностью в том, что его надежды уже осуществляются или вот-вот осуществятся. Такая вера неизменно приводит индивида в приподнятое состояние духа и подбадривает его в его частном мире, однако это воодушевление колоссально возрастает, когда, исходя из свидетельств собственных чувств и благодаря физическому присутствию своего героя, он может публично удостовериться в своей вере. Герои и культ героя являются неотъемлемой частью любого сложного изменяющегося общества; а это значит, что в культурах как древних, так и современных народов и цивилизаций всегда должны быть свои герои.

Вернемся к Бигги Малдуну — человеку, ставшему героем.

Автор полагает, что благодаря стечению обстоятельств и последовательности развития событий, которые будут далее представлены в их связи друг с другом, Бигги в сознании многих жителей Янки-Сити превратился из обыденного референциального[9] образа, в котором он представал перед ними как еще один хулиганистый тип из социальных низов, в своего рода символического героя, столь любимыми американцами. В их глазах он стал защитником народа, сильным человеком, который нападает на высокородных и могущественных и заступается за бедных и униженных. Некоторое время он соответствовал в их сознании всем критериям, необходимым для выполнения этой героической роли. Позже, под влиянием новых событий, в глазах некоторых людей, веривших в него, он утратил свой героический облик; они присоединились к тем, кто считал его ничтожным дураком или негодяем, прониклись ненавистью к нему, и таких людей стало достаточно много, чтобы обеспечить его поражение.

Я думаю, что в целом, как личность, Бигги с течением времени мало в чем изменился. Хотя позднее некоторые аспекты его поведения и могли идти вразрез с первоначальным мнением людей в отношении него, он, по иронии судьбы, оставался во многом тем же самым живым, полным энергии человеком, Бигги Малдуном. Что изменилось, так это символы и составляющие их представления и ценности, приписывавшиеся ему в том политическом спектакле, в котором он играл главную роль; именно символы сначала сделали его героем — быть может, в какой-то степени даже мучеником, — а потом, по истечении некоторого времени, превратили его во мнении многих в «дурака» и даже «предателя» своего города. Распределение этих негативных и позитивных символов среди электората и в общенациональных средствах массовой информации изменялось с течением времени и по мере того, как оказывала свое воздействие последовательность событий его драматической карьеры.

Жизнь Бигги Малдуна легко делится на три основных этапа: раннюю формообразующую стадию воспитания и подготовки к выполнению той центральной роли, которую он позднее сыграл; саму эту роль, исполненную в весьма драматичный второй период, начавшийся с эпизода на Хилл-стрит и закончившийся после того, как он отслужил два срока в качестве высшего должностного лица города; и последний период, начавшийся с его неудачной попытки занять этот пост в третий раз и продолжающийся по сей день. Одной из наших важнейших задач будет попытка выяснить, почему Бигги продолжал удерживать под своим влиянием значительную часть электората и почему большой процент избирателей выступил против него. Но прежде всего нас будут интересовать две первые победы и последовавшее за ними поражение.

Возвышение героя

Мэри Малдун, мать Бигги, приехала в Янки-Сити из Ирландии семнадцатилетней деревенской девушкой с десятью долларами в кармане. Это была амбициозная и весьма решительная молодая женщина. Некоторое время она жила в прислугах в доме судьи Сэмпсона, «прекрасном особняке» в аристократической части города на Хилл-стрит. Судья Сэмпсон, бывший мэр, принадлежал к так называемому высшему классу города.

Мэри Малдун вышла замуж и незадолго до того, как ее муж уехал обратно на родину, родила своего единственного ребенка, Томаса Игнатиуса Малдуна, впоследствии ставшего известным всем как Бигги. В начале своей карьеры миссис Малдун была кухаркой и работницей на обувной фабрике. Со временем она накопила денег и открыла перед своим маленьким домом небольшой магазин. Во время первой мировой войны из намека удачно устроившегося приятеля она заключила, что можно занимать деньги и, пользуясь накопленными сбережениями, закупать крупные партии сахара и муки. Из этих и других прибылей, возникавших вследствие инфляции в годы войны, у нее сложился значительный капитал. Она вкладывала его в недвижимость. Помимо прочих зданий, она приобрела тюрьму, ставшую ненужной городу, — ту самую тюрьму, где она однажды отбывала срок за упорный отказ заплатить за лицензию на содержание бездомной собаки, которую приютил Бигги (через несколько лет после этого эпизода в ту же тюрьму угодил и сам Бигги). Позднее, когда был выставлен на продажу дом Сэмпсона, она заняла денег, и они с Бигги купили его. Разместившись в бывшей резиденции шерифа, они со свойственной им иронией наслаждались комизмом ситуации. Но довольно скоро далеко не безоблачная жизнь миссис Малдун оборвалась в результате сердечного приступа.

Тем временем Бигги вырос и превратился в крепкого юношу с жестким характером. Хотя он и «рос без присмотра», нравственное влияние матери на его жизнь было настолько велико, что он никогда не пил и не курил. Кроме того, она научила его, простого ирландца, не только нападать на своих врагов, но и теснить их как тех, кто занимает места, предназначенные для сильных. Возможно, он бы и сам так или иначе многое из этого постиг, поскольку район, в котором он вырос, приучает подростков быть агрессивными и приветствует физическое насилие как средство решения всех проблем.

Незадолго до кончины матери Бигги принял во владение семейную собственность и несколько раз пытался добиться у мэра и городского совета разрешения снести дом Сэмпсона, убрать сад, террасу и ограду вокруг него и построить на этом месте бензоколонку. С чисто коммерческой точки зрения это предприятие, возможно, и было выгодным. Однако власти из раза в раз отвечали отказом. Тогда он попробовал применить другую тактику.

Проснувшись однажды утром, благородные обитатели Хилл-стрит обнаружили на целомудренных стенах особняка Сэмпсона крупные, ярко раскрашенные цирковые афиши, извещавшие о представлении «Дикий Запад». Через несколько дней Бигги снес стены вокруг садовых террас. Из их каменных осколков он соорудил надгробные памятники, разместив их на вершинах аккуратно насыпанных холмиков земли. На этих надгробиях были написаны имена мэра города и членов городского совета, многие из которых жили на Хилл-стрит. Сад, расположенный в наиболее бросавшемся в глаза месте Янки-Сити, в насмешку над врагами был превращен в кладбище, где невежественное простонародье могло вдоволь над ними посмеяться. Тележки и грузовики, на которых вывозились из сада остатки стен и земля, были снабжены знаками, извещавшими, что они являются собственностью «Бигги Малдун Разрушение К°». В то время как продолжался вывоз земли, члены одной ветеранской организации, стоявшие по своей социальной принадлежности не выше низшего среднего класса, прошли строем по городу и с разрешения Бигги водрузили над его домом американский флаг их организации.

Разумеется, по Хилл-стрит прокатилась сильнейшая волна возмущения. Власти штата по неофициальным каналам убедили цирк снять афиши, однако несколько дней спустя негодование Хилл-стрит достигло предела, ибо из окон и с высоких фронтонов благородного старинного особняка свисали в несколько рядов ночные горшки, а ниже красовалась огромная вывеска, гласившая: дух янки-сити. Лишь недавно Линдберг[10] совершил перелет через Атлантику, заставив всех американцев испытать внутренний трепет от гордости за собственный научный прогресс и американскую способность одерживать победы над ограничениями пространства и времени. Напомним, что самолет, на котором был совершен исторический перелет, назывался «Дух Сент-Луиса». В Янки-Сити всем было известно, что некоторые влиятельные семьи на Хилл-стрит настолько цепко держатся за обычаи праотцов, что даже отказываются пользоваться удобствами современной канализации. Некоторые из них до сих пор пользовались старыми уборными, располагавшимися во дворах, газовым освещением и жестяными ваннами, поскольку не одобряли «всю эту теперешнюю нелепицу». Намек Бигги был недвусмысленным.

Он еще раз попробовал добиться разрешения на строительство бензоколонки, но, придя в приемную мэра, был настолько взбешен обрушившимся на него потоком брани, что ударил мэра, или, как он сам говорил, «врезал этому мерзавцу в челюсть». Бигги был арестован, осужден по нескольким пунктам обвинения и провел два месяца в тюрьме, на этот раз в окружной.

Ранее, как мы уже упоминали, Бигги неоднократно баллотировался в члены городского совета и каждый раз проигрывал. Не прошло и года со времени его тюремного заключения, как он, несколько поколебавшись, вступил в борьбу за кресло мэра. Объявление о выдвижении его кандидатуры привлекло внимание бостонского отделения одной из столичных газет. Когда он стал одним из двух кандидатов, отобранных в ходе первичных выборов для участия в «последнем туре», газета поместила на первой полосе большую статью, посвященную этому событию. Статья сразу же привлекла к себе огромный интерес. Она рассказывала о борьбе Бигги с Хилл-стрит и называла его не иначе как «дрянным мальчишкой» из Янки-Сити. В целом эта статья была написана в благоприятном и позитивном для Бигги ключе, хотя и имела слегка юмористический оттенок. Другие газеты Бостона, Нью-Йорка и прочих крупных городов немедленно направили в Янки-Сити своих репортеров; искушенные редакторы с первого взгляда увидели здесь интересную историю. Снова и снова в колонках новостей в газетах США и Канады рассказывалась волнующая сказка о бунтаре, о человеке из социальных низов, который ненавидит полицейских, бьет мэров, бросает вызов высокопоставленным и могущественным и показывает нос богатым и власть имущим. В статьях на все лады расписывалось, как он вел избирательную кампанию за пост мэра Янки-Сити, контролируемый в то время обитателями Хилл-стрит, заявляя своим высокопоставленным недругам, что вышвырнет их и будет управлять городом по-своему. Понимая, что здесь в жизнь ворвался герой мечты, в Янки-Сити устремились функционеры радио, кино и театра, и вскоре имя Бигги обрело известность от побережья до побережья. Оно несло долгожданное избавление от обычных дурных вестей, заполонявших передовицы и хроники. Тут и там люди, никогда раньше даже и не слышавшие о его родном городе, либо влюблялись в Бигги и смеялись над неловкостью его высокородных врагов, либо преисполнялись негодования и осуждения, предрекая, что наступит час и он «получит по заслугам».

Вскоре после первого избрания Бигги опять обратился в городской совет за разрешением о продаже бензина и вырубке старых вязов, мешавших проезду к его предполагаемой бензоколонке. И в том и в другом ему было немедленно отказано. На следующий день Бигги вырубил деревья, приступил к установке резервуара для хранения бензина и скоро уже продавал бензин тысячам людей, которые съезжались отовсюду, дабы увидеть знаменитого Бигги Малдуна и пожать ему руку, а затем спешили домой, чтобы рассказать своим друзьям о том, что говорил им «дрянной мальчишка» из Янки-Сити, пока наполнял их бензобаки.

Месть Хилл-стрит не заставила себя долго ждать. Бигги был арестован, отдан под суд и наказан. Его приговорили к двум месяцам исправительных работ и оштрафовали на четыреста долларов. Он руководил делами, предусмотренными обязанностями мэра, из камеры окружной тюрьмы. Его пребывание в тюрьме попало в кадры кинохроники, а газеты рассказывали его тюремную историю миллионам читателей по всему континенту.

Когда Бигги был освобожден из-под стражи, — а произошло это за два дня до местных выборов, — более сорока тысяч человек собралось вокруг тюрьмы и в ее окрестностях, дабы приветствовать его; все это непроизвольно вылилось в торжественное шествие, с триумфом сопроводившее его до дома. Когда шествие добралось до Янки-Сити, Бигги произнес речь, в которой заклеймил своих врагов, поведал о своем мученичестве и призвал выбрать в городской совет его сторонников. Граждане Янки-Сити откликнулись на призыв: все выдвинутые Бигги кандидаты были избраны, а все его противники потерпели поражение. Вскоре совет изменил закон о зонировании. Бигги с триумфом — хотя и к разочарованию тех, кто оказался эмоционально втянут в эту борьбу, — продал свою бензоколонку одной из крупных нефтяных компаний за 41 000 долларов. Бой на Хилл-стрит был окончен.

Бигги Малдун рассказывает, кто он такой

Прежде чем обратиться к исследованию важности влияния самого города на случившееся с Бигги Малдуном, мы должны дать Бигги возможность самому рассказать историю своей жизни. Автобиография, сочиненная Бигги сразу после первого избрания на пост мэра и несколько подредактированная, печаталась как роман с продолжением в нескольких номерах одной из бостонских газет. Она вызвала столь большой интерес, что несколько газет Юга, Среднего Запада, Канады, а также Новой Англии сразу же запросили права на ее опубликование. Нижеследующие извлечения составляют лишь часть оригинала, однако дают полноценное представление о наиболее важных его моментах. Судя по более поздним публикациям Малдуна и интервью, которые мы у него взяли, рассказанная история по большей части принадлежит ему самому. Его живой, образный язык дает ясную картину его представлений о самом себе и об окружающем его мире. Хотя кое-что из того, что он говорит, рассказать, должно быть, было нелегко, он, в отличие от самооткровений большинства людей, пишет и говорит, почти или вовсе не пытаясь приукрасить факты, искренне и прямолинейно описывая свою жизнь.

«Меня прозвали «Бигги»[11] Малдуном, мэром-хулиганом.

Говорят, что я ненавижу копов[12], протаскиваю повсюду своих дружков и недолюбливаю банкиров.

Все это правда, обо мне можно и похуже что-нибудь рассказать. Мне и в тюрьме довелось сидеть, и слоняться по городу, ввязываясь в драки, служить матросом, мойщиком посуды, бродяжничать. Я не привык выбирать выражения, не спускаю обиды и не каждый день меняю рубашку.

Копы арестовывали меня почти за все, за что вообще можно было арестовать рыжеволосого юнца с крепкими кулаками, разве что не за пьянство и не за кражу. Выпивка меня никогда не прельщала, и никто из этой публики, которой омерзительна даже моя тень, не смог бы упрекнуть меня в нечестности. Мальчишкой, мне иногда бывало очень одиноко. Мать вкалывала от зари до зари. После смены в цехе обувной фабрики подрабатывала кухаркой. Как она ни старалась, я рос неотесанным дикарем, хотя для меня это были безоблачные времена. Как-то раз я подобрал на улице бездомного щенка. Он был весь в грязи. Я назвал его Бро, сокращенно от «бродяги». Я его просто пожалел. Тогда я еще не знал, что позднее и сам стану бродягой.

Копы прознали, что на Бро нет лицензии. Маму и Бро сцапали. Конечно же, я ведь еще был слишком мал, чтобы нести ответственность, так что повестки приходили маме. Ей пришлось пойти в суд, и там ее оштрафовали на 5 долларов. Но мама была настоящая ирландка. Она высказала им все, что думает, и сказала, что они состарятся и умрут прежде, чем получат от нее хотя бы грош.

Ее предупредили: «Плати, иначе пойдешь в тюрьму».

Она отправилась в тюрьму, а ведь в кармане у нее тогда было больше 100 долларов наличными. Ее продержали взаперти восемь дней!

Все это чертовски на меня подействовало. Я был совершенно раздавлен. Я выбросил собаку. Мне уже никогда не прожить таких же ужасных восьми дней, как те... И я никогда не забуду, что виноваты во всем этом были копы.

Ну, да хватит об этих копах... Как бы там ни было, пока я здесь мэр, они больше не будут хватать мальчишек и собак. И ни с кем из них я цацкаться не намерен.

Меня обвиняют, будто я затаил злобу на банкиров. Я думаю, что по большинству из них плачет виселица. Они сдохнут, но не упустят своего. Они без конца пересчитывают то, что нахапали, и им плевать на молодых парней.

А вот другой парень из Янки-Сити, мистер У.Л. Гаррисон[13], был славный малый. Мальчишкой я думал, что он величайший человек в истории после Юлия Цезаря. Он считал, что сделал кое-что, стоящее того, чтобы об этом рассказать, и рассказал об этом хорошо; так и Цезарь, тот тоже сам написал книгу. О Юлии Цезаре я узнал в школе. Мне он казался человеком-машиной. Он и сам не боялся это признать.

Еще меня подозревают в том, что я не выношу женщин. Это вздор. Мне нравятся женщины, но только тогда, когда они знают свое место. Когда мы учились в школе, нам, мальчишкам, казалось, что девчонки — вроде маленьких щенят. Мы смотрели на них свысока. Но когда я служил на флоте, я вдоволь насмотрелся на этих сеньорит на Кубе и в Пуэрто-Рико. Уличные девки выглядели вдвое лучше, чем они. Единственная проблема с ними заключалась в том, что они думали, что каждый год — високосный[14]. В первое же свидание, на которое я отправился, когда мы высадились на берег в Санта-Крус-дель-Суре, — и надо же было, черт побери, такому случиться! — мне пришлось выпрыгнуть с третьего этажа из окна, чтобы сохранить свою независимость.

По окончании школы я пошел учиться в академию[15], но проучился там меньше года. Потом началась война. Я попытался завербоваться в военно-морские силы. Туда меня не взяли (не смог сдать экзамены по физической подготовке, а я ведь крепкий малый). Я отправился автобусом на западное побережье, чтобы еще раз попробовать завербоваться там. Я был, черт бы меня побрал, первоклассным бродягой. Я был, как принято говорить у бродяг, «бездельником по расписанию», «быстрым бродягой», ездил на лучших поездах, три раза пересек континент и ничем в это время не занимался. Мне нисколько не стыдно за свое бездельничанье. Никто, ни единая живая душа, не твердит вам, что следует делать и чего не следует делать. И никакого пустого трепа. Тебе достались два кулака и стойкость духа, и это все, что тебе нужно. Когда хочешь идти, идешь. Когда хочешь остановиться, останавливаешься.

Никто никогда не называл меня маменькиным сынком. Кое-кому из тех, кто досаждал моей матери, и кое-кому из тех, кто сейчас что-то там о ней болтает, еще доведется вспомнить, что я сын Мэри Малдун.

После того как мама умерла, я часто вспоминал ее совет. Она всегда говорила мне, что ничего не следует делать опрометчиво. Она просила меня, чтобы я крепко встал на ноги, прежде чем лезть на рожон.

Ее убили заботы и огорчения. Частично и я в этом виноват. Я пытался сделать что-то, стать кем-то. Власть имущие решили меня приструнить. Им не могло и в голову прийти, что тем самым они одновременно приструнят и мою мать. Срок, проведенный мною в Сейлемской тюрьме за то, что я врезал мэру, стал кошмаром для моей матери.

Мне до сих пор тяжко вспоминать о том, что они тогда учинили со мной в суде. Насколько я понимаю, судье конфиденциально намекнули, будто в Янки-Сити считают, что мне надо дать шанс «остудить голову». Меня приговорили к шестидесятидневному тюремному заключению. Это были тяжкие шестьдесят дней. Если бы я был убийцей, грабителем или вором, у меня были бы хоть какие-то шансы на снисхождение... Но все это не для Бигги. Меня приставили ходить за лошадьми, я был неизменным членом команды по разгребанию навоза.

Надо мной издеваются, потешаясь над тем, что я живу в помещении старой тюрьмы. Обидно, не такой уж я толстокожий. Мне нравится это место. Оно мне принадлежит. Это мой дом. И это был дом моей матери. Я никогда не был постояльцем в чужих домах. И не собираюсь им быть.

Можно еще кое-что добавить по поводу здания тюрьмы. Та часть его, которую я занимаю, — это резиденция, построенная для шерифа. Расскажите-ка о ваших исторических особняках. Мой дом уже успел мхом порасти, когда на месте «старинного» сэмпсоновского гнезда, которое я собираюсь снести, еще лес шумел. В один прекрасный день я его подновлю, укреплю фундамент, и у меня будет такой дом, о каком в Янки-Сити никто не смеет даже мечтать. Как бы то ни было, здание тюрьмы — моя крепость. И я останусь там жить.

Малдуны, моя мать и я, всегда принадлежали к тому сорту людей, без которых, как считали настоящие старомодные обветшалые янки, им легче было бы жить. Мы всегда боролись за себя, наивно полагая, что раз уж у нас свободная страна, то семья, преданная своему делу, работающая не покладая рук и зарабатывающая приличные деньги, вправе рассчитывать на справедливые возможности в сообществе.

Но эти паршивые аристократы, эти утонченные леди и джентльмены, чьи дедушки сколотили свои состояния на таких достойных занятиях, как торговля неграми и перевозка рома, желали, чтобы Янки-Сити так и остался диковинной, мертвой глухоманью. С торговлей в Янки-Сити всегда было все в порядке с тех пор, как он появился под солнцем, и не существовало никаких реальных препятствий к тому, чтобы его обживали способные трудолюбивые люди. Но когда старая ирландка и рыжий ирландский парень, еще не научившийся как положено ломать шапку перед белыми людьми, вложили реальные деньги в новое дело — о, какой тогда поднялся вой!

Когда я сколочу состояние — а я сколочу, — я хочу преподнести в дар Янки-Сити памятник Бигги Малдуну. Это будет не надгробный памятник. Это будет первоклассный крытый плавательный бассейн, оборудованный по последнему слову техники, где-нибудь на берегу реки. Он будет открыт круглый год, и там будет инструктор, обучающий всех желающих плаванию и спасению утопающих. Я хочу, чтобы Янки-Сити стал местом, где каждому рыжеволосому крепкому парню была бы дана возможность стать тем, кем он хочет. Я хочу, чтобы дети, независимо от того, кто их матери и отцы, росли без тех потрясений, которые превратили меня в хулигана, каким меня считают. Я хочу, чтобы они росли, гордясь своим родным городом, его историей и теми возможностями, которые ожидают их в будущем».

Политический и социальный миры Бигги Малдуна

Многое из того, что Бигги представлял собой как человек, а также из того, что сделало его в Янки-Сити фигурой значимой и для друзей, и для недругов, легче понять, если провести краткий анализ отдельных элементов того социального мира, в котором он достиг известности, и в частности тех политических и статусных условий, в которых ему приходилось действовать на протяжении его политической карьеры.

Сообщество, в котором имели место его взлет и падение, было не просто внешней обстановкой развернувшейся драмы. Действующие внутри него силы способствовали созданию личности Бигги; это были всемогущие чувства и представления, выполнявшие в его карьере функцию, подобную той, какую в жизни героев греческих трагедий выполняла Судьба. И в самом деле, можно было бы наглядно продемонстрировать, что трагические ошибки, выпадавшие на долю героев греческой трагедии, и преследующий их рок были не более чем основополагающими принципами и предписаниями их общества и его социальной логики, действовавшими в драматических постановках, а также в представлениях и ценностях внимавшей им аудитории. Ввиду того, что греческая драматургия до сих пор сохраняет силу своего воздействия — ибо история царя Эдипа способна вызвать слезы у современных зрителей, — представляется вероятным, что те же самые судьбы и трагические ошибки присутствуют в жизни современного человека.

Мать Бигги — человек способный и целеустремленный — подобно большинству новоприбывших из Старого света, начинала свой путь с подножия социальной пирамиды. Здесь Бигги получил первый жизненный опыт, сформировавший его личность. Сообщество Янки-Сити с его американским образом жизни разделено на несколько социальных классов (см. с. 10 и 12), которые образуют субкультуры, оказывающие могущественное влияние на установки всех членов сообщества. Мы уже упоминали о скромных размерах города и в общих чертах коснулись его исторической биографии. Большинство членов высшего класса проживает в районе Хилл-стрит, а также в прилегающих к нему новых районах и районах Старого города. Два высших класса — наследственная аристократия и новая элита — на момент проведения нашего исследования составляли вместе в населении города всего лишь 3 процента. Высший средний класс составлял 10 процентов, низший средний — 28 процентов, высший низший — 33 процента, а 25 процентов населения располагались на самом низшем уровне[16]. В районе, выходцем из которого был Бигги, имелась статистически значимая высокая концентрация населения, принадлежащего к низшему классу, и столь же значимая низкая концентрация представителей высшего и среднего классов. Из 400 домов, называемых особняками, примерно половина сосредоточена на Хилл-стрит и в прилегающих районах. Бигги был выходцем из района узких улочек и маленьких домишек, пребывавших, как правило, в бедственном состоянии. Владельцами особняков были преимущественно семьи, относящиеся к Уровням Выше Обычного Человека; маленькие же люди, принадлежащие к социальным низам, живут в домах, чаще всего классифицируемых как находящиеся в плохом состоянии. Поэтому особняки на высотах Хилл-стрит, равно как и название самого этого района[17], часто служат — и фактически, и символически — обозначением семей, обладающих самым высоким социальным статусом.

На вершине организации городского управления — т.е. иерархии избранных и назначенных должностных лиц — в Янки-Сити находятся мэр и городской совет, переизбираемые раз в два года. Каждый из шести административных районов города избирает в совет одного члена, и, кроме того, еще пять членов избираются от города в целом. Кандидаты на должности мэра и членов совета выдвигаются на беспартийной основе. Эти две когорты кандидатов сходны по своим качествам и социальным данным.

Избиратели распределены по шести социальным классам неравномерно; самые низшие значительно варьируют как по численности, так и по образу мыслей и способу участия в политической жизни города. Два высших класса, составлявших 3 процента в населении города в целом, имели 2,9 процента от общего числа зарегистрированных избирателей. Среди представителей двух средних классов зарегистрированных и принимавших участие в голосовании было больше по сравнению с их процентной долей в городском населении: составляя 38,3 процента в населении, они представляли 48,4 процента зарегистрированных избирателей. Что же касается низших классов, то представители высшего низшего класса политически проявляли себя как более легкие на подъем по сравнению с классом, располагавшимся ниже: высший низший класс в числе избирателей имел примерно такую же процентную долю, как и в городском населении, в то время как низший класс, составляя более 25 процентов населения, в числе избирателей имел менее 15 процентов[18]. В последнем особенно колоритной группой являются собиратели моллюсков, живущие ближе к реке, а также на другом берегу реки, где они живут почти обособленным сообществом. Их лачуги часто покрыты морскими водорослями и травами для защиты от зимних холодов. Это остатки старой морской культуры города, бывшего когда-то судоходным и рыболовным центром; до прихода Бигги эта группа по большей части никак политически себя не проявляла.

До тех пор, пока на сцену не вышел Бигги, нормальное поведение членов низшей группы вписывалось в общую модель их участия в жизни сообщества. Они были решительно равнодушны к политическим призывам. Подавляющее большинство из них редко утруждало себя участием в голосовании. Интервью показывали, что зачастую они были индифферентны к этим проблемам, вплоть до того, что вообще не знали о предстоящих выборах и не проявляли почти никакого интереса к кандидатам, их программам и исходу выборов. Из тех немногих, кто ходил голосовать, большинство считали, что это либо слабо, либо вообще никак не скажется на их существовании, поскольку кандидаты, как правило, не представляли их интересов. В целом можно отметить, что организации, занимающиеся привлечением населения на избирательные участки, редко добираются до этих людей. Символы, находящие отклик во всех других слоях сообщества, в том числе у занятых тяжелым трудом членов высшего низшего класса, и заряжающие их энергией, оказывают лишь очень незначительное воздействие на частный и публичный мир тех, кто живет на Уровне Ниже Обычного Человека. Для того чтобы их расшевелить, требуется нечто большее. Чтобы вытянуть этих людей из их апатии и индифферентности и завлечь на избирательный участок, необходимо использовать иные организации и объединения, с иными символами и призывами.

Что касается личной жизни Бигги, то, быть может, самыми важными событиями в его карьере мальчика и мужчины в Янки-Сити были неоднократные аресты и приговоры, вынесенные ему судом за физическое насилие и за прочие нарушения, внешне не связанные с насилием, но тем не менее выражающие его агрессивное отношение к респектабельности и господству высших социальных слоев Янки-Сити. Пристальное изучение пропорционального распределения арестов между членами шести классов в соотнесении с теми неприятностями, которые у Бигги были с полицией, обнаруживает одну важную особенность. 65 процентов всех арестов, зарегистрированных в полицейских архивах Янки-Сити, осуществлено в отношении представителей самого низшего социального слоя сообщества, т.е. того класса, который составляет 25 процентов населения. 90 процентов арестованных принадлежали к двум низшим классам, составляющим 58 процентов населения. Три высших класса, составляющих 13 процентов жителей, имели менее 3 процентов среди арестованных. Аресты Бигги и предъявлявшиеся ему обвинения не были акциями в отношении отклоняющегося от нормы индивида. Они целиком и полностью вписываются в общий образец, установленный отношением полиции и высшей политической власти к низшим слоям этнических групп, составляющим в Янки-Сити подножие социальной пирамиды.

Эти процентные показатели придают очевидную остроту социальной драме и статусному значению арестов Бигги. Когда в неофициальных выступлениях перед жителями своего района Бигги говорил, что «собирается показать копам, где раки зимуют», он произносил слова, заключавшие в себе значения и ценности, которые могли переживаться его слушателями с такой силой, с какой, вероятно, они не могли бы быть пережиты никаким другим социальным слоем американцев. Традиционно и неофициально принято считать, что большинство американцев недолюбливают «копов» и с удовлетворением наблюдают ниспровержение этих символов власти; но никакой другой слой не бывает столь падок на удовольствие «прочистить мозги копам», как эти самые беззащитные перед полицией социальные низы. Многострадальный Бигги, которого самого неоднократно арестовывали и мать которого предпочла отправиться в тюрьму, но не платить копам и судьям пять долларов за лицензию на содержание собаки, был человеком, который, как «все говорили», знает, как действовать, когда «станет боссом над копами». Людям, принадлежащим к низшим слоям общества, собирателям моллюсков — в особенности тем из них, кто в первый раз зарегистрировался и в большинстве своем собирался принять участие в голосовании, — было приятно прочесть в одной из крупных бостонских газет, что Бигги сказал: «Коп, много болтавший по поводу пришедших зарегистрироваться избирателей и называвший их портовыми крысами, пьяницами и бездельниками, будет наказан публично», а также: «Парочка копов, считавших себя шибко умными, имеют шанс получить наряд на кладбище, где подыщут себе компанию из таких же конченых типов». Когда Бигги был избран мэром и «заглянул в полицейский участок, дабы сказать им пару крепких слов для их же собственной пользы», множество его сторонников реально, а еще больше в своих фантазиях проследовали за ним и получили наслаждение от той выволочки, которую он устроил полицейским, смакуя, как Бигги «поставил их на место» и показал им, «где раки зимуют». Огромная толпа сторонников, которая несла в тот вечер традиционный факел и приветствовала Бигги на церемонии инаугурации, на которой тот поведал городу и миру о том, что теперь собирается делать, дабы он и ему подобные были «на коне», в полной мере уяснила значимость по крайней мере одного человеческого поступка: полицейский, который когда-то арестовывал Бигги, теперь послушно стоял, держа в руках его шляпу, готовый оказать «боссу» любую услугу.

Среди сил, действовавших в структуре сообщества и в личности Бигги и влиявших на происходящее, было также и много других социальных условий. Однако уже те из них, которые мы рассмотрели, дают нам большую часть данных, необходимых для понимания того, что происходило во время конфликта на Хилл-стрит и в ходе его последующей политической карьеры.

Символы нападения

Мудрые вожди, чтобы встряхнуть народные массы, нередко прибегают к эвокативной и драматической выразительности простого иносказания; его традиционные символы глубоко укоренены в общем ядре опыта, в ощущаемых всеми людьми предписаниях и образцах. В эпизоде на Хилл-стрит и последовавших далее событиях Бигги манипулировал гораздо более драматичными и повелительными символами с тем, чтобы сконцентрировать благосклонное внимание на себе и на своих устремлениях. Эта социальная драма сделала сложные абстракции и противоречивые ценности, лежащие в основе его аргументов, значимыми для большой массы людей. Вряд ли фигуральность иносказаний могла хоть как-то повредить ее действенности.

Если рассмотреть всю последовательность событий как нечто сосредоточенное вокруг художественного оформления особняка, то в Бигги легко увидеть импресарио, продюсирующего и ставящего публичный спектакль для увеселения и наставления масс, в котором он к тому же играет главную роль. У него всегда была наготове история, которую можно рассказать, довод, чтобы убедить в споре, и цель, к которой нужно стремиться. Благодаря врожденному артистизму Бигги так осуществлял отбор символов и монтаж накладывающихся друг на друга эпизодов, один лучше другого, что это позволяло ему достичь желаемого, нанести поражение врагам и снискать признание себе и тем коммерческим и политическим целям, которые он преследовал.

Насколько ясно сам Бигги понимал значимость этих символов и предвидел, какого рода влияние они могут оказать на Янки-Сити и Соединенные Штаты, — установить невозможно. Однако можно сказать, что он чувствовал их значимость и с мастерством и проницательностью подлинного художника выстраивал свой бурлеск таким образом, чтобы оскорбить лишь немногих власть имущих и минимальное (хотя и довольно значительное) число обычных людей. Огромной же массе простых обывателей устроенное им представление доставило удовольствие. Его великое мастерство оказывается еще более замечательным, если вспомнить, что в это время он высказывал такие замечания, как: «Они сдохнут, но не упустят своего», — об уважаемых людях. Имена некоторых из них были нанесены им также и на хилл-стритские надгробия. Его враждебность, выказываемая недвусмысленно, но с юмором, несла в себе бессознательную угрозу смерти; однако многое из того, что он делал и говорил, было настолько хорошо завуалировано и казалось «ненастоящим» как ему самому, так и другим, что не пробуждало сильных страхов и тревог, а, напротив, вызывало уместный в таких обстоятельствах смех. Точно так же, как сленговый стереотип «чтоб ты сдох» часто используется, чтобы развеселить окружающих, так и символические идиомы Бигги доставляли удовольствие и пробуждали в тех, кто видел его спектакль, приятные чувства и значения, а отнюдь не страх. Тем не менее использование этих символов вне их контекста подвергало насилию рамки приличия и почти переступало границы легкой вседозволенности, за пределами которых реакцию людей начинают определять чувства гнева и отвращения.

Красочные афиши, которыми Бигги оклеил стены хилл-стритского особняка, рекламировали знаменитое цирковое представление «Дикий Запад». Их кричащие цвета, стоящие на задних лапах львы и тигры, родео с ковбоями и мустангами, старающимися сбросить своих седоков, живые трапеции и изящные силуэты акробаток — все это передавало молодую брызжущую через край энергию неукротимого фронтира. Все это пробуждало в людях любого возраста буйные юношеские фантазии. Однако обычно такие афиши выкрикивают свои жизнерадостные беззаботные небылицы со стен старых сараев, заброшенных зданий, надворных построек, с досок объявлений и других объектов с низким статусом. Их обещающее праздник возбуждение и жизнерадостность, взывающая едва ли не к каждому, секулярны, профанны и выходят за пределы сферы частной жизни. Они предназначены для публики; они рекламируют представления не для немногих избранных, а для масс, где входная плата делает каждого не хуже любого другого.

Несмотря на обращенность к каждому, такие представления и афиши в значительной мере зависят от пробуждения воображения толпы, простонародья, простого человека. Они вешают о простом и беззаботном веселье, о «смертельных номерах», в которых артисты бросают вызов смерти и испытывают свою судьбу; они не имеют никакого отношения к тому благополучному и безопасному спокойствию, в котором люди живут упорядоченной, респектабельной и неподвижной жизнью без событий. Риск — это нечто большее, чем просто вложение средств, позволяющее стричь купоны с долговой расписки.

И вот такими-то афишами было оклеено элегантное здание в районе, обладающем высокой статусной значимостью. К символам приватным, высоким и «священным» были прикреплены перекрывшие их общие, мирские и профанные. Тем самым высший, частный и в некотором смысле сакральный мир был символически преобразован в низкий, публичный, мирской и общедоступный.

Более того, необузданные кричащие символы «Дикого Запада» были полной противоположностью тихим стенам особняка, исторически принадлежавшего вышколенной Хилл-стрит, вотчине консервативного класса старых семей. Таким образом символы юношеской энергии, новизны и будущего были драматически противопоставлены символам старого, известного и отошедшего в прошлое; необузданное и неуправляемое было противопоставлено упорядоченной домашней жизни. Чтобы полностью описать то, что совершил Бигги этим своим действием, потребовалось бы написать длинный очерк. Между тем, для простых людей то, что он имел в виду, в полной мере проявилось в одном драматичном эпизоде. Афиши дерзко возвещали, причем самым беззастенчивым образом, что прошлое мешает прогрессу новой техники — заправочным станциям, эпохе автомобиля и настоятельным требованиям будущего. В реакции окружающих недостатка не было. Рекламный агент, работавший с цирком, прислал Бигги благодарственное письмо, в котором говорилось: «Афиши на вашем доме позволили нашему представлению обрести широкую известность». Еще сильнее высказался один мальчишка, пришедший на цирковое представление: «Эти старые брюзги, там наверху, все время стараются все застопорить. Они не хотят, чтобы кому-нибудь было весело». Призыв Бигги последовать тому, что он преподносил как требования технического прогресса, которым мешает мертвящая хватка благопристойных обычаев, оказался тесно переплетен в чувствах людей с весельем, радостным возбуждением и присущим едва ли не каждому желанием приятно провести время.

Надгробия, сооруженные из обломков окружавшей террасу каменной ограды, могильные холмики, насыпанные из земли, взятой с газона, и сотворенное в саду подобие древнего кладбища превратили священные символы в профанные и комичные объекты. Вся история западного церемониала — история праздников, когда священные символы профанируются, становятся поводом для смеха и развлечения толпы. Но нередко она также свидетельствует об упорных усилиях властей приглушить или полностью исключить подобные бесчинства. Попытки загнать такие шумные празднества в узкие, респектабельные границы установленного времени и места никогда не увенчивались полным успехом.

Могила и ее каменное надгробие, помечающие завершение жизни и место упокоения хладных останков некогда живого тела, являются видимыми и устойчивыми знаками сакральной церемонии, похорон, или rite de passage[19], символически переводящего тело из мира живых в мир мертвых и помогающего по-новому установить связи здравствующих членов группы друг с другом и с памятью об умершем. Имя на могильном камне — не просто знак уважения к умершему. Рассматриваемое в контексте сакрального церемониала, похорон и освященной земли кладбища, имя отошедшего в мир иной становится высшим символом, который помогает связать секулярных живых со священными мертвыми. Это знак того, что умершие навечно связаны с божеством и с сакральным миром. Соответственно, могильные памятники и кладбище относятся к тем немногим наиболее драматичным и могущественным символам, которые отсылают к идеализированным сторонам нашего прошлого и подтверждают наше уважение к собственным традициям.

Могила и могильный памятник имеют особую значимость в статусном обществе. Поскольку обоснование своих претензий на превосходство и нахождение на вершине классовой системы своей принадлежностью к высшему высшему классу во многом зависит от родословной, то место погребения нередко служит конечным доказательством и источником социальной власти. Имена длинной вереницы предков, составляющие высокородную родословную, «навечно» нанесены на могильные памятники, находящиеся под опекой кладбища, и являются для ныне живущих их потомков зримым и убедительным доказательством их старинной фамилии, потомственной принадлежности к аристократии и высокого положения в сообществе. Как писала городская газета «Геральд», кладбище Бигги обладало «удивительным сходством с древним погребением». Акцент на исключительной древности кладбища напрямую связал затеянный им спектакль со старинными семьями и ослабил его связь с современными и новыми кладбищами. Таким образом, особняк с садом, кладбище с могилами — два важных символа принадлежности к высшему классу — были объединены в одну композицию, отданную на вульгарную потеху толпе. Они стали своего рода символической пантомимой или фарсом. Напомним, что этот эпизод непосредственно последовал за развешиванием цирковых афиш. Он стал удачным и удовлетворительным ответом на вопрос, занимавший большинство горожан: что там такого еще придумает Бигги, чтобы поиздеваться над своими врагами с Хилл-стрит?

Кроме того — и с другой стороны, — могила представляет собой неопровержимый символ равенства людей. Как вместилище, хранящее в себе останки тех, кто когда-то жил, она служит напоминанием о том, что все люди неотвратимо умирают и расстаются со своими земными притязаниями на престиж и власть. Заупокойные службы и речи по случаю Дня памяти павших красноречиво напоминают о том факте, что «шесть футов земли делают всех людей равными». Христианская доктрина провозглашает, что все души равны перед Богом; в абсолютном свете сверхъестественных ценностей и представлений, кладбище и его могилы эгалитарны и демократичны, в то время как в мирском понимании живых они помогают установлению притязаний на ранг и статус. На кладбище, сооруженном Бигги, могильные памятники вместо того, чтобы быть подтверждениями высокого статуса, были знаками, которые на потеху вульгарной толпе сделали подобные притязания объектом насмешек.

Следующие вереницы символов, выставляемых как на театральном заднике на стенах этого эмоционально заряженного здания и приуроченных во времени к ожиданиям, пробужденным предыдущими сценами, продемонстрировали, что Бигги, подобно талантливому писателю или постановщику комедии, был способен сделать каждый акт таким, чтобы он перещеголял предыдущий.

Выставка старомодных ночных горшков, развешанных под окнами и карнизами особняка, и сопровождавшая их вывеска «Дух Янки-Сити» вызвали новый прилив уже нараставшего возбуждения, которое он спровоцировал, и довели до предела использование эмоционально могущественных символов, еще более глубоко воздействовавших на психику, нередко выходя за рамки общественно допустимого. Если воздействие эпизода с могильными памятниками проистекало главным образом из его нападения на высший класс посредством перенесения почитаемых объектов из уважаемого контекста в комический, то огромное воздействие следующего инцидента имело источником низведение дома, принадлежавшего высшему классу и символизировавшего его превосходство, на низкие, нечистые уровни. Ночные горшки явно намекали на выделительные процессы и возбуждали аналогичные чувства. Издевательство над домом и миром высшего класса, который он олицетворял, сопровождалось множеством грязных экскреторных шуток, в которых люди с их претензиями на нравственную и общественную респектабельность выставлялись в дурацком и нелепом виде. Вся сила десятков тысяч непристойных анекдотов анального характера, рассказанных и пересказанных за многие тысячелетия существования человеческой культуры, была высвобождена из-под спуда и направлена Бигги против его врагов. Таким образом, он сделал орудием своего нападения свойственное человеку ощущение собственного животного несовершенства и те чувства презрения и отвращения, которые каждый усваивает еще в раннем детстве, когда его приучают к чистоплотности.

Бесспорно, существуют и другие символы, помимо ночных горшков, которые могли бы принизить традиционные ценности высшего класса, но никакие другие не смогли бы вызвать скабрезный смех настолько легко и эффективно. Экскреторные и анальные аспекты темы ночной посуды привнесли еще один мотив в борьбу Бигги с высокомерными обитателями Хилл-стрит. Точно так же, как все люди равны «в шести футах земли», они равны и низводятся на один и тот же уровень нечистого и слишком человеческого своей потребностью в испражнении. То, что фекалии любого человека, будь то высокородного или простолюдина, одинаково отталкивающи, нечисты и одинаково скверно пахнут, составляет суть многих хорошо известных и очень популярных у американцев шуток. Скатологические символы — не для благородных гостиных и не для публичных мест, где собираются люди респектабельные; однако лежащее в их основе моральное утверждение ценностей демократии и равенства можно найти и в некоторых более фундаментальных декларациях отцов-основателей.

Незамысловатые, во всеуслышание отпускаемые скатологические шутки, хотя иногда принимаются и ценятся в высших слоях общества, более всего распространены на самых низших уровнях американского общества. Высшие классы наиболее отзывчивы к изысканным сексуальным шуткам, в меньшей степени к прямолинейным сексуальным шуткам и меньше всего к анальным, где юмор опирается главным образом на открытое и сознательное использование фекальных символов.

Смерть и разложение тела в могиле в американской, английской, да и вообще в европейской традиции всегда были предметом как страха и благоговейного трепета, так и смеха и всяческих насмешек. Своей изощренной буффонадой Бигги мобилизовал необычайную силу кладбищенского и непристойного юмора и направил ее против особняка — символа высшего класса. Со стороны подобные шутки могут казаться забавными для всех социальных слоев, однако воспринятые в контексте Янки-Сити на уровне чувств, они были модифицированы вторжением действовавших в сообществе классовых ценностей. Большая часть публики, принадлежащей к среднему классу, быть может, немного и посмеялась, однако официально одобрить такой юмор или зайти настолько далеко, чтобы отдать Бигги свои голоса, она не могла.

И здесь мы должны несколько уточнить наши прежние утверждения, ибо, быть может, самой важной особенностью «сортирного» юмора и мастерства Бигги, продемонстрированных им в спектакле с особняком на Хилл-стрит, была та стилистика, в какой все это было выражено. Судя по его неумеренности, по силе переполнявших его враждебных чувств и откровенной агрессивности (следует помнить, что он «врезал мэру» и оскорблял других должностных лиц), можно было бы заключить, что Бигги вот-вот перешагнет границы допустимого и оттолкнет от себя едва ли не каждого. Представьте себе, что он вдруг забыл бы всякие физические ограничения, как в случае с мэром, и, дабы выразить свое презрение и враждебность, заляпал бы стены дома фекалиями. От смешного не осталось бы следа, и результатом стало бы обыкновенное отвращение. Ночные горшки, употреблявшиеся ранее в обществе, были не только предметом необходимости и практического использования, но и формой самоуважения, которая окружала физиологический акт правилами приличия и снижала до минимума его отвратительность. Устраняя стыд и унижение, они способствовали усилению удовлетворения и удовольствия от этого акта — обычно испытываемых, но редко признаваемых. Наличие ночного горшка повышало в человеке ощущение того, что он личность, и помогало завуалировать его животную природу. Хотя шутка Бигги и была экскреторной и животной, на самом деле она была высказана с большей благопристойностью, чем можно было бы поначалу представить.

Стиль нападения Бигги — а именно, символическая риторика, — несмотря на его взрывоопасный и агрессивный характер и оскорбительность для многих, в известной степени всегда удерживался в рамках традиции, хотя и заметно нарушал правила степенной благопристойности. Его старомодные ночные горшки, напрямую сопоставимые с туалетным юмором Цыпленка Сейлза, были предметами домашней утвари, которые могли быть использованы в качестве экскреторных символов, но все-таки символов, а не фактов. Бигги воспользовался ими как великий актер, избежав тем самым всеобщего осуждения за рассказывание грязных и оскорбительных шуток. Для множества людей он удержал эту тему и ее предмет в рамках того, что считается смешным, но не повергающим в смущение и не отвратительным.

Но не эта грубая экскреторная тема, сама по себе важная и достигающая, по сравнению с другими, более глубинных пластов человеческой психики, была в действительности самой могущественной и действенной темой, затронутой этим эпизодом. Ночные горшки были анахроничным пережитком былых времен. Они были «художественными» намеками на прошлое, которое технические усовершенствования сделали для большинства жителей города безнадежно устаревшим. Согласно легенде, наиболее утонченным согражданам Бигги заявил по случаю устроенной им выставки: «Некоторые из вас не нуждаются ни в электрическом освещении, ни в бензине, ни в аэропланах, ни в каких бы то ни было других усовершенствованиях и новшествах, изобретенных в двадцатом веке. Точно так же некоторым из вас не нужен и я...». Не было лучшего способа показать сопротивление новым техническим изобретениям, нежели намекнув на известную отсталость некоторых членов правящей группы в вопросах оснащения дома канализацией.

В домах и офисах тысяч американцев висел портрет Линдберга «Одинокий орел», атлетическим обликом напоминавший Руперта Брука[20]; по всей стране потоками лилась восторженная поэзия и проза газетных передовиц, воспевавшая «неукротимую молодежь», отвага и бесстрашие которой символизировали прогресс человечества. Перелет через грозную Атлантику репрезентировал потребность человека в преодолении великих препятствий; кроме того, он символизировал освобождение от старых разочарований и прежних ограничений. Тысячи передовиц наперебой рассказывали о тех перспективах, которые он открывает для будущего, и пробуждали ощущение человеческого прогресса и безграничных способностей человека. Сам самолет — «Дух Сент-Луиса» — был олицетворением успеха и технического прогресса Америки; он стал символом надежды на лучший мир, которая в оптимистичные двадцатые годы идентифицировалась с «Духом Америки». Для каждого гражданина Линдберг и его самолет были могущественными символами того, к чему должен стремиться любой американец. Старомодные ночные горшки и традиции старых семей, с которыми они были соотнесены в язвительной сатирической выходке Бигги, никак не соответствовали этому идеалу, возбуждавшему столько человеческих эмоций.

Этот эпизод выявляет также другую важную тему американской культуры. Линдберг, Одинокий орел, летающий далеко и высоко, воспринимался всеми как некогда никому не известный механик и авиатор из маленького городка, который, преодолев массу препятствий, научился летать и в конце концов накопил достаточно денег, чтобы осуществить свой полет в Париж. Тема страны, в которой каждый имеет шанс чего-то достичь, воплотилась в этом безвестном пареньке, который успешно воспользовался своим неотъемлемым правом американца совершить что-то хорошее, достиг вершин славы и снискал шумные рукоплескания президентов и королей.

Линдберг воспользовался своим шансом. На пути Бигги стоял анахроничный дух Хилл-стрит. Нет возможности доказать, что Бигги вообразил себя этаким Линдбергом. Тем не менее разыгранное им представление символически отождествило его с величайшим современным героем Америки. Как он сказал непосредственно перед своим первым избранием, «мне нужен лишь шанс продемонстрировать, на что я способен». «Мертвецы» же, символически изображенные лежащими в своих могилах, которые тормозили прогресс и мешали ему построить бензоколонку, олицетворяли собою ценности, наглядно представленные старинными ночными горшками. Возможно, не будет большим преувеличением сказать, что содержимое этих двух типов символических вместилищ слилось воедино в нелогическом мире бессознательного.

Вдобавок к тому, эмблема «Бигги Малдун Разрушение К°» говорит сама за себя. Развевающийся над особняком американский флаг не только шокировал, но и напоминал о том, что этот символ выше всех других американских символов; он рассказывал собственную историю о силе простого народа и его победе над силой и престижем богатых и власть имущих. В каждом акте спектакля на Хилл-стрит из раза в раз повторялись и подчеркивались фундаментальные темы враждебности к высшим слоям общества и та основополагающая заповедь, что все люди сотворены равными.

Неудивительно, что для многих в Янки-Сити Бигги и сам вскоре стал воплощением тех ценностей и представлений, которые были неотъемлемыми элементами разыгранного им спектакля: противостояния Ривербрук и Хилл-стрит, конфликта между правами простых людей и привилегиями власть имущих, конфликта между равенством возможностей и рождения и неравенством унаследованного богатства и аристократического статуса. Ни одну из этих социальных тем в Янки-Сити невозможно было бы ни почувствовать, ни обсудить без фигуры Бигги Малдуна, появление которого на публике всегда подливало масла в огонь. Бигги был теперь не просто еще одним человеком из прибрежных лачуг, но «человеком из народа» — либо героем, либо злодеем, соответственно той роли, которую приписывал ему тот или иной очевидец спектакля как составляющую его новой символической значимости.

Как сообщение, внушаемое звуками военного марша, бывает порой красноречивее доводов рассудка, так и триумфальные выступления народного героя из плоти и крови на подмостках реальной жизни имеют окончательную и убедительную силу нокаутирующего удара. Через фигуру Бигги и драму, которую он поставил, простой народ и низший класс Янки-Сити велели могущественным обитателям Хилл-стрит катиться ко всем чертям и заставили их это проглотить. Позднее некоторые из них сделали то же самое в относительной безопасности избирательных кабинок, проголосовав за Бигги и тем самым одобрив его сокрушительные атаки на политическую власть высших классов и символы их высокого престижа. То, что он как герой делал открыто, простые люди могли сделать косвенным образом; когда он «врезал» власти и респектабельности, сбивал с ног мэра, наносил безобразную рану благочестивой красоте Хилл-стрит и лишал высокого статуса старинный особняк, они, отождествив себя с ним, могли испытать глубокое удовлетворение, редко доступное тем, кто чувствует себя беспомощным и постоянно испытывает разочарования из-за своего скромного положения. Когда Бигги оскорблял достоинство степенной Хилл-стрит, они могли смеяться. Позднее, голосуя за него и его сторонников, они имели возможность захватить в свои руки инструмент политической власти. Представление, организованное Бигги, было чем-то большим, нежели просто буффонадой для увеселения масс.

Некоторые группы символов и содержащиеся в них темы

Не нужно быть тонким психологом, чтобы понять кое-что из того, что двигало Бигги Малдуном, и узнать, почему он отказался или не сумел подчиниться некоторым из противоречивых влияний, которые на него оказывались. Очевидна глубокая любовь единственного сына к своей матери. Ее любовь и требовательность, живо ощущаемые Бигги, стали составной частью его «я». Характер матери, работавшей не покладая рук, агрессивной, враждебно настроенной по отношению к властям и вышестоящим, нетрудно разглядеть и в ее сыне. Невзгоды, которые матери пришлось претерпеть в Янки-Сити от власть имущих, воспринимались им болезненно, как свои собственные.

Воинственность и прямое насилие, нападки на полицию, которыми он гордится, — не только проявления индивидуальной психики, но и выражение социальных традиций, привитых ему его этнической и классовой культурами. Неугомонная энергия, побудившая его мать в семнадцатилетнем возрасте бросить семью и дом в Ирландии и уехать в Америку, передалась и сыну. Желание Бигги не подчиняться, а господствовать и очевидная сосредоточенность на самом себе неизменно проявляются во всем, что он говорит и делает. Его герои — Юлий Цезарь, завоеватель и диктатор, написавший «произведение о самом себе», и Уильям Ллойд Гаррисон, поднявшийся на борьбу с могущественными рабовладельцами и отстаивавший идеалы человеческой свободы и равенства, — репрезентируют логически несовместимые идеи, но эмоционально совместимые добродетели. Эти два набора ценностей, несмотря на рациональное противоречие между ними, в равной степени восхищали и притягивали Бигги. Можно заметить, кстати, что в обоих его кумирах присутствуют некоторые черты мучеников.

Если поместить рядом длинный перечень лиц и вещей, подвергавшихся нападкам Бигги во время двух первых избирательных кампаний и первых двух сроков пребывания на посту мэра, и гораздо более короткий список лиц и вещей, им одобряемых и любимых, то станет еще более очевидна та важная роль, которую сыграл Бигги в символической и социальной жизни города. Ценности и представления статусных групп, выступавших за и против него, находят выражение в использованных им символах. Некоторые их значения входят в более крупные группы значений и занимают свое место в общем значении социального мира Янки-Сити и Америки в целом.

Первыми и наиболее очевидными мишенями его нападения были лица и символы, представлявшие политическую власть, в том числе полиция, начальник пожарной охраны, мэр, городской совет, школьный инспектор, тюрьмы и тюремщики. В этот список входили также юристы, судьи, окружной прокурор и прокурор штата. В этот перечень попадали едва ли не все властные роли и статусы и некоторые роли и статусы аппарата местных органов управления и отправления правосудия. Заурядное и привычное для американцев сопротивление власти было доведено здесь до предела; между тем, Бигги поместил эту опасную агрессию в рамки смешного, присущего комиксам и мультфильмам. Когда дети и взрослые смеялись над комическими массовыми символами прежних лет — Капитаном и Беспокойными Крошками, Парнишкой Брауном, Счастливым Хулиганом и Кистонскими Полицейскими[21], — а также многочисленными современными символами вроде Микки Мауса и Дональда Дака[22], их смех был обращен на тех, кто занимал властные позиции в реальной жизни. Некоторые бессознательно радовались возможности насолить власть имущим, дав волю многим традиционным фантазиям и глубоко личным чувствам; других же страх перед тем, что может случиться, когда идет атака на власть, побудил вступить в борьбу с Бигги.

Кроме того, он обрушился с нападками на банкиров, тресты и ссудные банки, Торговую палату и ассоциацию производителей, а также на тех боссов, на которых ему довелось лично работать. Они занимали положение, аналогичное положению вышеуказанной политической группы, поскольку пользовались огромной властью в мире экономики. Нападение на эти фигуры было словесным, а не физическим и зримым, как в символах, использованных на Хилл-стрит. Так же, как, по мнению Бигги, полиция и политические власти заставили страдать его и его мать, когда он был молод, точно так же были признаны виновными банкиры и экономически могущественные люди. Между тем, Бигги и его мать, несмотря на все противодействие, которое им оказывалось, в финансовом отношении вели довольно благополучное существование. В их владении находилась кое-какая собственность, приносившая им немалый доход. Заявление Бигги, что он был «чертовки удачлив», ясно говорило о том, что он отнюдь не принадлежал к числу «наемных рабов» или экономически обездоленных. Он хотел больше денег и, будучи опытным предпринимателем, знал, как их получить. Он выступал не столько против частного предпринимательства, сколько против системы и наследования власти старыми семьями.

Другими объектами его нападок были «иностранцы», «лицемеры», «безнравственные люди» и юноши, уклонявшиеся от службы в армии. Символический образец (pattern) этого перечня не столь очевиден, как в других случаях, однако сквозной нитью здесь проходит одна общая тема: все они не являются хорошими членами группы. К «иностранцам» у него было двойственное отношение; он хотел, чтобы они были хорошими американцами и тем самым стали бы «не хуже всех остальных». Другие, куда включались лицемеры, безнравственные люди и юноши, «которых папаши уберегли от униформы», принадлежали главным образом к высшим слоям общества Янки-Сити. Он подвергал их нападкам за моральную испорченность, в особенности же за то, что они относились к той символической группе, которая у него называлась «паршивой аристократией». Сильные чувства, пробуждаемые в его сторонниках такими нападками, хотя и получали подпитку в их представлении о безнравственности и аморальности высших слоев общества, в большей степени вытекали все-таки не из морального неодобрения, а из ощущения неравенства, несправедливости и статусной фрустрации.

Вязы, старинные сады, особняк Сэмпсона, зажиточные ирландцы, Хилл-стрит и паршивые аристократы (все как на подбор связанные с высшими уровнями социально-классовой системы Янки-Сити) образуют логически гетерогенную, но нелогически гомогенную группу. В силу того, что именно они стали основной мишенью нападения, мы изучали их в контексте данного конфликта. Значимость деревьев и особняка как многогранного символа мы проанализируем отдельно.

Важен и показателен перечень любимых объектов. Особняком стоит мать Бигги. Сын любил, восхищался и уважал ее так, как только может любить мать растущий без отца единственный ребенок. Он боялся ее, временами не слушался, однако глубоко любил, и во многом она служила ему образцом для подражания. Другую категорию составляли друзья детства, товарищи по бродяжничеству и по флотской службе. Все они прежде были членами его кликовых групп, сплоченных общением лицом-к-лицу. В атмосфере свойственного молодости пренебрежения к власти он их всех по-своему любил, и они символизировали для него некоторые из чувств, связанных с юностью, свободой и независимостью.

Еще одна группа включает в себя собирателей моллюсков, его дворняжку Бро, бастующих рабочих, некоего заключенного, обвиненного в убийстве, заключенных в целом, а также Эла Смита, Уильяма Ллойда Гаррисона и Эндрю Джексона. Бигги идентифицировал себя с ними либо как с жертвами несправедливости, либо как с защитниками обездоленных. Значимость этого списка, разумеется, соответствует значимости предыдущего. В еще одну группу вошли бы вечные задиры, Юлий Цезарь, футбол, военно-морской флот, бывшие военнослужащие, принимавшие участие в сражениях первой мировой войны, а также в целом технический прогресс. Помимо всего прочего, здесь находят выражение такие общие ценности, как соперничество, агрессивность, превосходство и успех.

Кроме того, Бигги глубоко любил Янки-Сити, особенно улицы, расположенные вдоль берега реки. Наибольший интерес среди всего этого представляли, пожалуй, его идентификация с налогоплательщиками и доброжелательное отношение к школьным учителям. Поскольку сам он был крупным налогоплательщиком и состоятельным человеком, первое из упомянутых чувств понять нетрудно. Что же касается учителей, то в силу исполняемой ими властной роли можно было бы предположить, что он должен их недолюбливать, однако его приязненное отношение к ним, по-видимому, как-то связано с тем, что они с пониманием относились к его мальчишеской неугомонности. Лишь немногие из импонировавших ему людей, статусов и символов относятся к впечатлениям взрослой жизни. Даже тема налогоплательщиков, возможно, является отражением его воспоминаний о многократных заявлениях матери, что она в Янки-Сити — крупный налогоплательщик. Мать, родной город, окружающая атмосфера детства и друзья составляют ядро его позитивных чувств.

К перечню положительных объектов следует добавить тюрьму, которая некогда была местом заточения для его матери и для него самого; теперь это его дом, к которому он относится с огромной любовью и восхищением. Поскольку он стал его владельцем, теперь он может делать с этим бывшим символом власти все, что захочет.

Бигги Малдун сидел в тюрьме три раза. Этот жизненный опыт ожесточил его и укрепил его враждебное отношение к власти, однако те несколько дней, что провела в тюрьме за отказ заплатить за лицензию на содержание приблудной собаки его мать, огорчили и разозлили его гораздо больше, чем его собственные сроки заключения. Когда судья вынес ему приговор за вырубку вязов, он сказал, что «станет губернатором и уволит судью», а получив срок за избиение мэра, сказал, что сам сядет в кресло мэра и выгонит с работы начальника тюрьмы. Когда он и в самом деле стал мэром, он не забыл о времени, проведенном им и его матерью в местной тюрьме, и отомстил некоторым чиновникам увольнением, а некоторым «копам» — тем, что заставил их выполнять лакейские и неприятные обязанности.

Покупка тюрьмы была коммерческой акцией, о которой, несомненно, следует судить по критериям коммерческого риска; тем не менее она стала источником большого удовлетворения для Бигги и миссис Малдун, дав им власть над символом их унижения. Символическая значимость этого акта становится еще более очевидной, если вспомнить, что жили они в бывшей резиденции шерифа, где теперь получили свободу ходить куда вздумается. Жители Янки-Сити не оставили без внимания это событие; они были в восхищении от него, многим пришлась по душе идея бывших заключенных приобрести и распоряжаться тюрьмой, в которой они когда-то отбывали заключение. Покупка особняка Сэмпсона, где миссис Малдун когда-то была служанкой, целиком вписывается в рамки той же самой символической категории. С практической точки зрения, это была хорошая покупка, однако от внимания горожан не ускользнула и общественная значимость перехода дома в собственность того, кто некогда в нем прислуживал.

Бигги драматизировал некоторые основные конфликты нашего общества, и в особенности, быть может, те из них, которые сосредоточены вокруг технических перемен. Он символически поддержал ценности прогресса и изменения в противовес ценностям консерватизма, отстаивающего нравственную, эстетическую и интеллектуальную значимость прошлого. В демократическом обществе конфликт между техникой и консервативными нравами прошлого делает манеры и моральные нормы старых семей уязвимыми для нападения, особенно если оно облечено в форму сатиры и бурлеска. Противопоставляемые символам старых семей и прошлого, символы юности и новой техники с ее открытиями и изобретениями, сплавляющиеся воедино в изменяющемся мире, в котором высоко ценится «прогресс», становятся очень грозной силой.

Особенно остро эта сила ощущается простыми людьми, претендующими на более высокий статус. Как только мобильный человек преодолевает экономические барьеры, для полноты триумфа ему не хватает только признания со стороны аристократии, всегда являющегося необходимым условием легитимации личного успеха мобильного человека и его семьи. Здесь кроется возможность конфликта. Те, кто занимает место на вершине на протяжении всего лишь одного-двух поколений, чаще всего становятся теми самыми людьми, которые и фактически, и символически препятствуют социальному и экономическому продвижению людей, занимающих низшие позиции. Этот класс людей отчаянно нуждается в том, чтобы удерживать под своим контролем процессы, посредством которых люди вступают в их группу и становятся ее частью. Кроме того, для ощущения собственной безопасности и стабильности им необходимо осуществлять строгий контроль над силами (или каналами), открывающими социально мобильным людям возможности для успешного продвижения. Низкий коэффициент рождаемости на вершине социальной иерархии требует постоянного рекрутирования новичков для пополнения их редеющих рядов. До тех пор, пока они держат под контролем неписаные соглашения, устанавливающие правила социального и экономического успеха на их социальном уровне, им и их формам поведения ничто не угрожает. Но как только над принципами, благодаря которым они осуществляют такой контроль, нависает опасность, они сами и весь их образ жизни оказываются перед угрозой уничтожения. Фундаментом власти класса старых семей является его право принимать в свои ряды немногих новичков с безупречной репутацией и преграждать дорогу всем другим, пытающимся в него влиться. В результате, благодаря этой власти, они осуществляют контроль над тем, каким образом претендующая на высокое положение семья будет тратить деньги, какие социальные ритуалы ее члены будут принимать, каким благотворительным, художественным и прочим весьма почтенным занятиям будут покровительствовать, какие ассоциации и церкви будут поддерживать своим членством и деньгами, а также (что верно для многих мобильных семей) какие представления о мире и самих себе они должны будут принять и сделать своими собственными.

Бигги Малдун бросил всему этому вызов и пригласил «малых и сирых» в Янки-Сити и за его пределами присоединиться к нему. Угрожающее присутствие элегантного особняка и его обнесенных стенами садов, огромное моральное и экономическое влияние и престиж ощетинившейся Хилл-стрит не испугали его. Социально он вел себя как человек из низов: для разрешения споров использовал агрессивный стиль нападения. Столичные газеты, неоднократно перепечатывавшие, к удовольствию своего массового читателя, россказни Бигги, в частности его признание репортеру в том, что он никогда не занимался боксом, а только дрался голыми руками на улицах, уловили одну важную черту Бигги, которая, помимо многих других, отождествляла его именно с этим классом. Однако его вера в деньги, упорный труд, сбережение и вложение капитала, участие в рискованных предприятиях представляли собой, опять-таки, нечто другое. Бенджамин Франклин, основоположник среднего класса и автор самого выражения «средний класс», восхитился бы и поддержал Бигги, верившего в предпринимательство и делание денег и не желавшего «социалистического» вздора, когда «мои деньги делят поровну». С экономической точки зрения, Бигги принадлежал к среднему классу и подчинялся основным правилам игры, которые диктовались этой стороной «истории успеха».

Однако он не захотел в качестве вознаграждения за столь блестящий успех жениться на дочери своего босса — этом символе принятия в высший класс и подчинения его социальной власти. Не предпринял он и никаких других шагов для общественного признания; скорее, он расценивал все свои достижения как атаки на высший класс и на все то, что олицетворяли собою те, кто к нему принадлежал, и те, кто им подражал. Бигги был не экономическим, а социальным бунтарем, который мужественно выступил против социальных, но никоим образом не экономических, оснований превосходства. Противоречия между его экономической и социальной идеологией породили мнимый парадокс, приведший в замешательство как его врагов, так и многих его соратников. Впрочем, именно этот парадокс уберег его от серьезных обвинений в том, что он «проклятый Богом большевик», возжелавший подорвать американский образ жизни. То, что он готов был платить требуемую цену за экономический успех, но не желал платить за общественное признание, сыграло решающую роль в определении его побед и поражений.

Мы рассмотрели некоторые значения устроенного Бигги спектакля с особняком на Хилл-стрит. Теперь мы должны перейти к значению самого этого дома.

Особняк и сад на Хилл-стрит — объекты насилия Бигги

В то время, когда Бигги и его мать купили особняк Сэмпсона, тот мирно стоял посреди красивого просторного сада, распростершегося на вершине холма и образующего самую верхнюю точку Хилл-стрит. Это спускающееся террасами поместье, обнесенное стеной из тяжелых гранитных плит, было надежно отгорожено от расположенной ниже общественной автомагистрали. Стена отгораживала высшую и благовоспитанную жизнь немногих от мира обычных людей. Старые деревья, растущие вдоль улицы со стороны дома, составляли часть длинной вязовой аллеи, очерчивающей границы Хилл-стрит и образующей огромный навес, растянувшийся на несколько миль вдоль этой широкой улицы.

Красота окаймленной деревьями улицы и общее благоговейное чувство, испытываемое к древним вязам ее обитателями, объединяют дома Хилл-стрит в сознании ее жителей в единое целое, а прекрасные старые вязы служат внешним символом самоуважения этого привилегированного района. Сами деревья представляют собою часть растительности, физически и символически связывающей современные семьи и их дома с более широким окультуренным миром их жилого района, а весь этот мир в свою очередь — с ценностями и представлениями, присущими стилю жизни высшего класса в прошлых поколениях. В живом присутствии вязов живет само прошлое. Хилл-стрит является важнейшим публичным символом высших классов Янки-Сити.

Хотя ряды прекрасных деревьев вообще характерны для городов и деревень старой Новой Англии, нельзя отрицать, что в жилом районе довольно большого города они дают публичное выражение присутствию здесь манер и утонченной рафинированности высшего класса. Здесь, на Хилл-стрит, их возраст, в сочетании с приятным, соответствующим исторической эпохе, стилем большинства домов, представляет красноречивое свидетельство того, что семьи, живущие здесь на протяжении многих поколений, до сих пор придерживались и продолжают придерживаться хорошей формы, хорошего воспитания и надлежащего ритуалистического способа потребления богатства. Исторические мемориальные доски, помещенные на многие из этих домов в дни празднования трехсотлетия штата, говорят о сохранении ими притязаний на превосходство — основной приметы старой семьи. Заслуживающая доверия книга, написанная владельцем одного из этих домов, содержит историю и изображения прославленных домов города, расположенных в основном на Хилл-стрит, предоставляя нам окончательные и убедительные данные. Она демонстрирует дома, окруженные садами, и рассказывает о художественных достоинствах порталов, очагов, лестниц. Помимо отбора старейших домов, связанных со славным прошлым, а также элегантных и примечательных с архитектурной точки зрения особняков, построенных на деньги первых торговцев Янки-Сити еще в те времена, когда город был крупным морским портом, самой замечательной особенностью книги является генеалогия владельцев, с гордостью предъявленная в отношении каждого дома. Рядом с изображением каждого дома в книге приводится список всех его владельцев с указанием периода времени, в течение которого тот находился в их собственности; и этот список точно так же по социальной форме, как и родословная старых семей, социально удостоверяет и легитимирует претензии дома на превосходство.

Дом, окруженный благоустроенным ландшафтом и архитектурными сооружениями, обычно составляет самую сердцевину технического и символического аппарата, необходимого для поддержания самоуважения в личности, принадлежащей к высшему классу, и для сохранения культуры группы, располагающейся на этом социальном уровне. Внутреннее убранство, предметы обстановки, картины и их распределение по разным комнатам, дифференцирующим и определяющим семейную жизнь, — все это символические объекты, принадлежащие к субкультуре, выражающей для обитателей дома, а также для тех, кто часто в нем бывает или знает о нем, природу внутреннего мира каждого живущего здесь человека. Данные символы не только говорят о манерах и нравах, присущих этой субкультуре, и выражают значимость этих людей и их образа жизни, но также возбуждают и поддерживают в них чувства, касающиеся того, кто они такие и что они должны делать, чтобы сохранить свой возвышенный образ и удержать при себе привлекательную и приятную видимость превосходства своего мира. Портреты, висящие на стене в гостиной, часто напрямую связывают хозяев дома с каким-нибудь предком, с его и их высоким положением. Они могут возбуждать чувства и выражать ценности, которые закрепляют в частных мирах членов семьи то, что было привито им в детстве воспитанием, или укреплять нынешнюю солидарность семьи, косвенным образом сплачивая ее членов друг с другом и упрочивая узы, связывающие их с общим предком.

В нашей культуре высшие классы обычно либо сами брали на себя, либо получали из рук большинства членов общества основную роль в поощрении искусств и воспитании вкуса, необходимого для их существования. Поскольку эти классы редко обладают достаточным творческим потенциалом для того, чтобы выдвигать из своей среды художников, необходимых для выживания искусства, то они оказывают художникам покровительство, а часто и рекрутируют многих из них посредством социального признания или брака в члены своего социального слоя. Присутствие произведений искусства и контроль над ними дает возможность высшим классам постоянно глядеться в зеркало превосходства и видеть то, что они считают собственным совершенством, укрепляясь тем самым в одной из основных своих претензий на превосходство, а именно — в вере в свой хороший вкус.

Благоустройство ландшафта придает окрестностям дома высшую эстетическую форму, выполняющую по отношению к внешней обстановке примерно такую же функцию, какую красота меблировки и убранства комнат выполняет по отношению к внутренней. Чтобы обладать статусной значимостью, сад должен свидетельствовать о тонком вкусе и чувстве прекрасного; его владелец должен иметь надлежащие познания в кустарниках и растениях, и лучше, чтобы сад и растущие в нем деревья и цветы имели свою собственную высокородную историю.

Традиция старых семейств требует соблюдения скромности во внешних формах, в особенности что касается личных вещей. Совершенно безупречного выражения «идеала» следует избегать, ибо стремление довести все в доме до совершенства и «привести все части в идеальную гармонию» часто является признаком парвеню, движимого тревогой по поводу того, «как бы не сделать чего не так», и бегущего от ощущения собственной неполноценности. Наличие подобных ценностей и страхов является также причиной того, почему в нашем обществе столь многочисленны и так хорошо оплачиваются художники по интерьеру. Враждебность и презрение, нередко выказываемые в их адрес, символически аналогичны чувствам, испытываемым обычно к сотрудникам похоронных бюро; и те, и другие необходимы для сокрытия человеческих страданий и человеческой ущербности.

Многие из лучших домов занимают люди, принадлежащие к низшему высшему классу, или классу новых семей, не имеющих фамильной родословной. Поскольку им удалось стать счастливыми обладателями домов, чьи родословные подкрепляют невысказанные притязания на общественное признание, которого, по их личному мнению, они заслуживают, то они тоже принадлежат к культуре, основанной на потомственных достижениях.

Покупка такого дома является не только выставкой богатства и публичным объявлением об экономическом положении семьи, но и демонстрацией того, что семья знает, как надлежит жить в соответствии с кодексом хороших манер, и может подстроиться под стилизованный образец, формирующий их образ жизни. Хороший дом — один из важнейших символов, которым могут воспользоваться стремящиеся вверх социально мобильные люди для преобразования денег в притязание на благородное поведение, которое могло бы быть принято верхними слоями общества. Такой дом с садом может стать перевалочным пунктом, опираясь на который, семья может увеличить свое участие в жизни высшего класса и в конечном счете быть в него включенной.

Что бы ни говорили по этому поводу теоретики, демонстративного потребления per se[23] для достижения этой цели недостаточно. Эффективность демонстративного потребления для повышения статуса определяется его формой и стилем. Оно способно положить конец всяким надеждам людей, находящихся в процессе восходящей мобильности, просто в силу того, как оно осуществляется. Лишь когда дом изнутри наполнится стилем существования, соответствующим его внешней форме, а внутренний образ жизни его владельцев будет признан и принят посредством их полного включения в жизнь высшей группы — лишь тогда он перестанет быть просто претензией на статус в высшем классе и станет символом реально достигнутого высокого семейного статуса.

Социальное положение детей, принадлежащих к семьям высшего класса, равно как и детей, принадлежащих к другим классам, полностью зависит от социального положения их родителей. Обычно, хотя и не всегда, экономическое положение семьи зависит от мужа и отца; функция же поддержания частной жизни семьи и ее статуса обычно сосредоточена в фигуре жены и матери. Семейная жизнь планируется и организуется вокруг нее, и в качестве хозяйки дома она часто становится грациозным символом семейного образа жизни.

Учитывая физическую форму дома, нетрудно понять, почему, исследуя символизм, мы сочли его женским, а не мужским символом. По ряду причин нелогического характера нет оснований удивляться и тому, что сад тоже рассматривается как женский, а не мужской символ. Самой приватной и защищенной частью социальной жизни, разделяемой двумя или более людьми, является семья; самая интимная связь, надежно укрытая от посторонних глаз завесой секретности, — это сексуальная связь между мужем и женой. Сексуальность женщины охраняется многочисленными ограничениями и табу. Они помогают сделать ее самой значимой персоной в непрерывном воспроизведении жизни нашей культуры и субкультур социальных классов. Огороженный и окруженный тайной физический характер ее сексуального бытия огораживается далее обычаем, а для некоторых христианских конфессий преображается в священное таинство. Ядром всей семейной жизни в Америке, и особенно семейной жизни высшего высшего класса, является личность жены и матери. Как правило, она является важнейшим фактором в формировании личности подрастающего ребенка, осуществляя передачу некоторых базисных ценностей и установок, составляющих основу воспитания, отличающего тот класс, к которому принадлежат ее дети. Устойчивость культуры социального класса как особого образа жизни отчасти опирается на ее силу — как жены и матери — в защищающих ее духовных стенах семьи и материальных стенах дома.

Если замкнутый внутренний мир дома и сада является женским символом и символом отчужденного превосходства, то внешний мир Хилл-стрит являет собою смешанный символ одновременно как женской грациозности и приватности, так и мужского доминирования и превосходства. Эта улица — теперешнее символическое выражение былой славы Янки-Сити, когда он был одним из знаменитых активно торговавших городов Новой Англии, портом, который строил и посылал парусные суда сражаться и торговать во все районы мира. Когда корабли возвращались из плавания, львиную долю привезенных ими богатств получала Хилл-стрит, так как во многих расположенных на этой улице домах жили судовладельцы и богатые купцы.

Разделение внутреннего и внешнего миров отдельных домов и всего этого жилого района в целом на женские и мужские символы стоит того, чтобы его изучить. Ранний период славы Хилл-стрит и Янки-Сити был преимущественно мужским и агрессивным; весь строй жизни того времени определялся ценностями и добродетелями, которыми наша культура обычно наделяет мужчин. Парусные суда, символически классифицируемые как женские, были частью более широкого мира, в котором господствовали и правили мужчины. В экономической жизни того времени они занимали символическое положение, аналогичное тому, какое занимали и продолжают занимать в жизни города дома. Они находились в собственности мужчин и, как экономические объекты, пребывали под их контролем и покровительством. По существу, таково же и положение большинства женщин высшего класса в нашем обществе; на протяжении большей части своей жизни они экономически зависимы от мужчин и находятся под их социальной опекой.

Следует упомянуть, что книга о домах Янки-Сити и их родословной снабжена приложением, в котором даны изображения некоторых знаменитых кораблей, построенных в городе и уходивших отсюда в плавание во времена его[24] морского величия — времена, являющиеся для некоторых его старинных семейств идеалом, а иногда и реальным источником унаследованного богатства. Включение этих кораблей в книгу наряду с домами, построенными благодаря тем же самым богатствам и умениям тех же самых плотников и мастеров, кажется неслучайным совпадением. И те, и другие являются совершенными символами передаваемого по наследству статуса высшего класса и напоминают об основных фактах прошлой социальной и экономической жизни города. И те, и другие пробуждают чувства, подобающие и необходимые для сохранения культуры этой высокопоставленной группы. Особняки на Хилл-стрит — важнейшие символы образа жизни, которым дорожат и который высоко ценят. Глубочайшие чувства, связанные с тем, что есть человек и кем он является для других, укоренились в этих стенах.

Когда Бигги затеял атаку на особняк, он обрушился на наиболее могущественный символ высших классов Янки-Сити; он нанес удар по самым их основаниям. Он не просто осквернил дом, поставил под угрозу ценности, приписываемые Хилл-стрит, и ранил чувства старых семей; он задел и поставил под угрозу более глубокие бессознательные переживания, связанные с этим защищенным местом, где живут жены и матери, личности которых составляют эмоциональный центр группы, а также являются инстанцией, обеспечивающей сохранение социальных форм и символов, поскольку они прививают молодому поколению свои особые обычаи.

Учиненные Бигги Малдуном снос знаменитого дома и замена его коммерческой бензоколонкой были чисто утилитарными акциями. Возросший автомобильный поток на Конститьюшн-авеню (часть автомагистрали, соединяющей штаты) сделал бензоколонку хорошим деловым предприятием. В традиционных ценностях, оберегавших Хилл-стрит, была пробита брешь, и это стало частью тех социальных изменений, которые были вызваны успехами автомобилестроения и другими техническими усовершенствованиями. Особняк на Хилл-стрит служил немногим и Многих к себе не подпускал; в него нельзя было войти за деньги. Бензозаправка же, будучи коммерческой и технической машиной, обслуживала любого и впускала в себя каждого. Она не была нацелена «социальным» престижем. Она откровенно выставлялась на потребу, предназначалась для извлечения прибыли и была создана отнюдь не ради того, чтобы, потратившись и продемонстрировав богатство семьи, заявить тем самым о ее притязаниях на высший статус.

Из всех этих действий, перенесенных в сферу эвокативных символов, глубже всего затронула и ранила сознательную и бессознательную жизнь светского общества Янки-Сити вырубка величественных древних вязов. Деревья издавна были символами жизненной силы человека и его надежды на вечную жизнь. Дерево — это эвокативный символ, играющий важную роль в легенде, религии, поэзии и театральном искусстве; это существеннейшая часть нашего культурного контекста. Его значимость для жизни вообще и символическая связь с человеческим существованием, усиливаемая чувствами тех аграрных обществ, которые были нашими культурными предшественниками, имеют глубокие корни в самых истоках социального существования человека. В «Золотой ветви» Фрэзера — литературном и научном памятнике — особо отмечается значимость дерева для чувств и представлений человека о самом себе и о том, что он собой представляет.

Автору «Вишневого сада» не составило бы труда понять, что именно произошло на Хилл-стрит и Конститьюшн-авеню. Напомним, что в пьесе Чехова купец — выходец из бывших крепостных, ставший состоятельным человеком, — купил сад у семьи разорившихся аристократов. Новая железная дорога наделила землю новой социальной ценностью. Выбившийся из низов человек, купивший вишневый сад, заявляет, что его можно «разбить на дачные участки»[25] и получать большие прибыли. При этом он все время напоминает, что «мой отец был крепостным у вашего деда и отца»[26]. Для этих аристократов сад — прошлое, живущее в настоящем и в каждом из них. «...Когда вечером или ночью проходишь по саду, — говорит один из них[27], — то старая кора на деревьях отсвечивает тускло, и кажется, вишневые деревья видят во сне то, что было сто, двести лет назад»[28]. Когда стук топоров вот-вот должен возвестить о кульминации и финале пьесы, купец Лопахин восклицает: «Я купил имение, где дед и отец были рабами...»[29].

В то утро, когда Бигги вырубал вязы, мимо проходил один старик, живший на Хилл-стрит. Говорили, что он, не таясь, плакал, и слезы лились по его щекам, пока он шел вниз по улице. Один из его друзей сказал нам: «Для человека вроде меня, родившегося и выросшего в Янки-Сити, прогулка под вязами на Хилл-стрит всегда таит в себе много переживаний. Иногда я как будто попадаю в иной мир; я опять разговариваю со своим дедом и слушаю все, что он, бывало, мне говорил. Эти деревья — они как люди, люди, которых мне довелось знать, такие же люди, какими были мои родители».

Маска для героя

Поединок Бигги Малдуна с Хилл-стрит разыгрывался перед двумя весьма заинтересованными аудиториями. Местная аудитория — а именно, граждане Янки-Сити — состояла из тех, кто участвовал в качестве актеров в самой драме, и тех, кто, служа своего рода хором, наблюдал и комментировал сюжет по мере его развертывания. Сюда входили массовка с Хилл-стрит, зажиточные ирландцы и обычные «маленькие» люди — как янки, так и этнические группы, — жившие вниз по реке. Для общенациональной же аудитории благодаря символам, используемым средствами массовой информации, Янки-Сити сам по себе превратился в сцену, на которой разыгрывалась человеческая драма, крайне ее интересующая, хотя никто из этой аудитории напрямую в ней не участвовал. Каждый косвенно переживал происходящие события, читая о них в крупных столичных газетах и журналах, узнавая о них из выпусков кинохроники или слыша о них по радио. По всей стране Бигги стал темой разговоров за обеденным столом, досужих сплетен в парикмахерских и частью оживленных и непристойных пересудов в кабаках.

Поначалу аудитория Янки-Сити видела в нем один персонаж: человека, прославившегося экстравагантными выходками и столкновениями с жителями города. Позднее и он, и другие участники его драмы предстали перед ней в ином свете, как персонажи, чьи роли были по-новому переписаны общенациональными средствами массовой коммуникации. Здесь он стал чем-то большим, нежели раньше, и ему соответствующим образом аплодировали. Локальный эффект этого внешнего влияния был велик. Причем ощущался он непосредственно, поскольку около половины газет, продаваемых в Янки-Сити, поступали сюда из столицы[30].

Для местной аудитории, несмотря на смех, это была серьезная пьеса — трагедия или драма триумфа, в зависимости от момента и потребностей тех, кто был ее зрителем. Воспринимая ее таким образом, они могли смеяться, причем смеяться взахлеб, когда Бигги выставлял своих противников на посмешище; однако под этим смехом, а нередко и наряду с ним присутствовало тревожное ощущение того, что все происходящее требует трезвого осмысления. В представление о том, как следует воспринимать каждое событие, закрадывалось чувство гражданской ответственности.

Для аудитории же, наблюдавшей за происходящим извне — из окружавшего Янки-Сити мира, — драма Бигги была либо несерьезной комедией, либо фарсом. Герой мог нравиться и доставлять удовольствие буквально каждому, поскольку дубасил богатых по их толстым задам, наносил урон самоуважению респектабельных и низвергал их власть и авторитет. Вместе с тем, никому не нужно было чувствовать никакой ответственности за происходящее; все могли просто беспечно забавляться. Здесь косвенным образом переживались детские фантазии по поводу того, как бы пнуть под зад кого-нибудь из этих взрослых, выйти из подчинения и сбросить с себя ограничения респектабельности. Для широкой аудитории Бигги был наивным мальчишкой, сидящим внутри каждого «малым ребенком», все еще бунтующим против тюремных ограничений ответственности, требуемой от взрослых. Кроме того, он был воплощением их недоверия и настороженного отношения к жестким моральным установкам среднего класса. Однако прежде всего он был символом бунта против всеобщего насаждения влиятельным средним классом этих моральных ограничений; и благодаря ему они получили прекрасную возможность, не опасаясь наказания, закатить скандал на глазах недовольной приличной публики.

Для Янки-Сити фигура Бигги Малдуна отчасти была неотвратимо подлинной, реальной и живой личностью, однако для Мемфиса, Пеории или Питсбурга он был восхитительным клоуном или персонажем легкомысленной комедии, хотя оставался в то же время героем шоу и человеком, которого аудитория могла уважать. Он им нравился, и они доверяли ему как «честному человеку, делающему все возможное и невозможное». Второе, о чем могли подумать серьезные люди, — о нежелательности «подобных событий в моем городе», — можно было с легкостью отбросить, поскольку Бигги был далеко. Многие, а возможно и большинство, вполне могли бы сказать: «Кто нужен нашему городу, так это Бигги Малдун; может, он как-то расшевелил бы его и избавил от этих чертовых напыщенных ничтожеств и политиков-крючкотворцев, которые здесь всем заправляют». В Янки-Сити для таких людей единственная загвоздка в связи с Бигги состояла в том, что тот жил в Янки-Сити.

Для многих в обеих аудиториях поступки Бигги, его друзья и его враги были трансформированы столичными газетами и общенациональными средствами массовой информации в нечто большее, чем просто провинциальная драма. Все это в целом, пожалуй, можно было бы назвать современным коллективным ритуалом, а его участников — персонажами коллективного обряда, к которому каждый был символически причастен. Эти персонажи появлялись под разными именами в тысячах пьес, легенд и историй, рассказываемых всерьез или с юмором, которые каждый слышал и видел. Герой, основной и положительный символ бесчисленных народных сказок, занимающий прочное место в сладостных потаенных фантазиях каждого и являющийся мифическим олицетворением людских надежд, вступает в борьбу в качестве защитника угнетенных. Он идет в наступление на позиции могущественного меньшинства и тех, кто пробуждает во многих страх и тревогу. Власть имущие отражают натиск и, имея превосходство в вооружении, захватывают героя в плен, бросают в тюрьму, одерживают временную победу и выставляют его на позор. Однако всем известно, что благодаря своему непоколебимому мужеству и исполинской решимости, а также помощи «маленьких людей» он снова пойдет в атаку на твердыни могущественных, в конце концов поразит врагов и одержит великую победу во имя простого народа. Эта драма, постоянно видоизменяемая в зависимости от требований времени, более древняя, чем сама история, представляет собой публичный миф, нередко подтверждаемый эмпирически, и личную фантазию, глубоко укорененную в воображении всех американцев.

На короткий период времени, когда Бигги был в зените славы, Янки-Сити стал одной из многих малых сцен общенационального театра. На этих подмостках то и дело возникают и исчезают новые герои, на глазах у Америки разыгрывая драму, в персонажах и сюжете которой выражаются изменчивые чувства, ценности и символические темы нашего народа, а также система общественных отношений, которая нас организует и контролирует. Через газеты, журналы, радио и кинохронику события, происходившие в этом городе, передавались миру в форме драмы, которая не обязательно фактически соответствовала тому, какими были события и действующие лица на самом деле; не передавали их репрезентации и точного образа социального мира Янки-Сити [79].

Современные рассказчики, чье массовое искусство поддерживает живую преемственность мифа и легенды в нашем обществе и вносит лепту в интеграцию и сохранение нашей культуры, работают в гораздо более сложных условиях, чем сказители давно минувших дней. Раньше сказки, легенды и мифы можно было рассказывать так, словно описываемые в них события были подлинными, поскольку они должны были быть подлинными, а воображение и фантазии аудитории безропотно их принимали. Герои и злодеи, сюжетные интриги и развязки сообразовывались с традиционными условностями; и для аудитории, и для развлекавшего ее рассказчика определялась надлежащая роль каждого персонажа и устанавливалось, какими должны быть взаимоотношения символических существ друг с другом. Художник и его аудитория, хотя чем-то и отличались друг от друга, были продуктами одной и той же социальной матрицы с очень схожими представлениями, ценностями и ожиданиями относительно друг друга и того мира, в котором они жили. Символы и темы, используемые для возбуждения тревоги или приглушения страха, маски и ритуалистические сюжеты драмы, пробуждавшие во внимавшей им аудитории надежды и страхи, для того чтобы быть жадно воспринятыми, нуждались лишь в артистизме исполнителей и санкции соответствия культурным конвенциям.

Аудитория верила, что сказка или драма правдивы и согласуются с ее реальностью, если те укладывались в границы санкционированных коллективных репрезентаций[31]. Тесная подогнанность друг к другу частного образа и публичного символа обеспечивала уверенность в реальности, пробуждая в индивиде личные эмоции и одновременно их контролируя. Коллективные репрезентации были ценимыми представлениями, санкционированными всем моральным и социальным порядком. Сказители далекого прошлого, чьи индивидуальные фантазии полнее контролировались коллективными репрезентациями их общества, легко проецировали свои собственные образы на те истории, которые они рассказывали, и на те народные театральные представления, которые они ставили. Их частные образы были зачастую не более чем незначительными индивидуальными вариациями публичных образов. А потому потребность в доказательствах, логических выводах и рациональной эмпирической проверке была крайне низкой.

Сегодняшнего репортера учат быть объективным, точным и собирать те факты, касающиеся людей и событий, из которых делаются новости. Получившие в последнее время развитие средства массовой информации пользуются теми же критериями и требуют от репортеров, сообщающих о текущих событиях, руководствоваться правилами доказательности. Незамедлительный эффект нового закона о клевете, а также тот факт, что его нарушители неизменно готовы принести извинение за промахи, всегда возможные в современной системе коммуникаций, и обнародовать опровержение, подчеркивают значимость этого правила.

Несмотря на проникновение в газеты и другие средства массовой информации современных канонов точности и духа рациональности, взятая наугад подборка преобладающих новостей и простейший анализ критериев «удачной новости» — новости, которая захватит читателей и, возможно, пойдет распространяться по кругу — показывают, что «объективное» освещение того, что изо дня в день происходит в мире, подстраивается под основные желания, надежды и страхи, нелогические символические темы и народные верования тех, кто покупает и читает газеты. Уровень рациональности и точности, обнаруживаемый в газетных и журнальных новостях, напрямую связан со степенью рациональности тех ценностей, которые присущи их аудитории. Аудитории средств массовой информации различны по возрасту, полу, образованию, социально-классовой принадлежности, воспитанию и многим другим социальным характеристикам. Те, кого приучили уважать рациональность и объективность и ожидать точного освещения событий, обычно читают газеты и журналы, содержащие в себе больше материалов такого характера и проводящие соответствующую политику [76b]. Однако даже эти газеты печатают новости, зачастую наполненные вовсе не логическими и эмпирическими, а эвокативными и нелогическими символами — символами, которые скорее пробуждают чувства и культурные представления читателя, нежели указывают на фактический поток человеческих действий, составляющих описываемое событие.

Так уж обстоит дело, что современный корреспондент должен рассказывать свою историю во многом так же, как это делали его предки. Его рассказ должен пробуждать и удерживать интерес его читателей; он должен преподносить их страхам и надеждам такого же рода символы, что и его предшественники. В каждой газете должны присутствовать злодеи и герои, а основные сюжетные линии должны соответствовать тем привычным схемам тревожного ожидания, конфликта, победы над злом и торжества добра, которые определяли художественное чутье и мастерство рассказчиков прошлого и контролировали способность к отклику в их аудитории [9b].

Вместе с тем, сегодняшний репортер должен придавать рассказу — всему сюжету в целом, его dramatis personae[32] и развязке — черты эмпирической подлинности, как будто бы все происходило на самом деле. Он должен верить (или делать вид, что верит) в то, что не он рассказывает, а факты говорят сами за себя. Даже если события, описываемые в газетной новости, и могли произойти именно в той форме, в какой они преподносятся, установление связей между основными и второстепенными персонажами, упорядочение событий, а также выбор символов для их обозначения должны быть частью искусства рассказчика. Следовательно, газетное сообщение складывается из комбинации фактов с собранными репортером материалами, относящимися к основной теме, а также с обычаями и традициями его профессии, его читателей и его общества [9а]. Точное соответствие между научной реальностью того, что произошло на самом деле, и рассказом о том, что, как предполагается, произошло, не обязательно служит критерием убедительности этого рассказа для читателей. Маска эмпирической подлинности часто присутствует исключительно ради облегчения восприятия нелогических «истин» современных массовых искусств. Эмпирические факты события для тех, кто пишет и читает, могут быть не более чем случайными иллюстрациями к более глубоким эвокативным «истинам», заключенным в нелогических символах нашей культуры [76a].

Бигги Малдун и масс медиа

Символическая трансформация Бигги началась с платных рекламных объявлений, которые он поместил в местной газете; именно тогда он впервые призвал своих врагов ответить на выдвинутые им обвинения в несправедливости и нечестной игре. Таким образом, сам того не сознавая, Бигги начал свое публичное превращение из непоследовательного в своих поступках подростка из социальных низов в американского гражданина, которому не был предоставлен законный шанс. В одном из первых своих политических объявлений Бигги поведал всем, что все, чего он хочет, — это иметь возможность проявить свои «подлинные достоинства». Позднее он говорил, что его недруги, высокородные и могущественные «паршивые аристократы», сговорились уничтожить по праву принадлежащую каждому американцу возможность стать кем-то. «В этом старом городе — повторял он снова и снова в ходе своей избирательной кампании, — есть небольшая кучка банкиров и аристократов, не желающих, чтобы кто-то еще, кроме них, имел свой шанс. Они уже достаточно поправили городом, но не хотят, чтобы и у меня была такая возможность. Отсюда и весь шум. Они достали меня». Став мэром, он добавил: «Теперь я их достану. Я отменю их закон о зонировании и добьюсь-таки этого разрешения».

Обитателям жалких лачуг на берегу реки и всем, кто был готов его слушать, он говорил, что закон о зонировании, которым пользовались его противники, дабы не дать ему построить на Хилл-стрит бензоколонку, — это закон, защищающий живущих на Хилл-стрит, но не обитателей Ривербрука. Собиратели моллюсков (почти все урожденные янки и почти все принадлежащие к низшему низшему классу) лишены средств к существованию, — говорил он, — ибо до сих пор никто не шел к ним на помощь; однако он, Бигги, станет их защитником, возглавит их, заставит власти штата очистить грязные воды реки и сделает их моллюсков пригодными для продажи и употребления в пищу.

Эти выступления были первым указанием на его превращение в героя, защищающего бедных. Однако, как говорил сам Бигги, сомнительно, чтобы этого было достаточно для его избрания. Непосредственно накануне выборов был сделан еще один важный шаг в его символической трансформации, который вознес его над ним самим и сделал его чем-то большим, нежели просто человеком или просто Бигги Малдуном. Это была уже упоминавшаяся статья, появившаяся сначала в столичной прессе, а потом в сотнях других газет, и начавшая тем самым преобразование Бигги в реального публичного героя. Она превратила кампанию из вороха локальных фактов и фантазий в нечто такое, что было помимо того еще и битвой между позитивными и негативными национальными стереотипами, или символами, идентифицируемыми теперь с Бигги, которыми пытались воспользоваться его друзья и враги с целью завладеть воображением и голосами избирателей. Эта статья была опубликована за несколько дней до выборов на первой странице бостонской газеты; в двух колонках блока новостей, снабженных фотографией Бигги, подробно излагались инциденты — к тому времени уже годовой давности, связанные с цирковыми афишами, ночными горшками и домом на Хилл-стрит. Следует помнить, что сами по себе действия Бигги, пусть даже и весьма эффектные, вплоть до самых выборов мэра мало чем помогли реальному осуществлению его политических устремлений. Очевидно, что лишь очень немногие считали сделанное им на Хилл-стрит достаточно важным, чтобы он мог успешно претендовать на высший политический пост в сообществе. Тем не менее, эмоциональные основания для этого были заложены.

Автор статьи — в прошлом житель Янки-Сити, хорошо осведомленный о том, что происходило в то время, когда Бигги пытался снести дом и построить бензоколонку, — прекрасно схватил суть этого эпизода.

Столкнувшись с вопросом о том, что могло бы привести к избранию Бигги и принести ему голоса горожан, автор статьи затруднился найти подходящий ответ.

Далее автор пересказал историю, которая произошла с домом Сэмпсона. Он изложил ее драматично и ясно, не без комплиментов в отношении Бигги, добавив при этом, что «разрушение каменной стены, соседствовавшей с шоссе, было актом, пронизанным заботой об интересах общества, поскольку оно улучшило обзор на опасном повороте». Между тем, он рискнул предположить, что после всех этих выходок выдвижение кандидатуры Бигги рассматривается как очередная шутка:

Статья, помещенная в бостонской газете, возможно, и не спровоцировала бы последовавших далее головокружительных изменений, если бы Бигги не отреагировал на нее необычным объявлением в местной газете. Он написал его (враги говорили, что не без чьей-то помощи, сам же Бигги говорил, что «с помощью своего собственного пера») отчасти из опасения по поводу того, как бы ироничный и полупрезрительный тон этой статьи не пошел ему во вред. Кроме того, он считал, что сообщение в столь важном блоке новостей служит признаком того, что его влиятельные враги предпринимают ответный ход, вызванный тем, что он попал в их больное место. Он сам обратился к «Господину Избирателю и Налогоплательщику».

Обращение взбудоражило всех. Литературные критики, восхищавшиеся Германом Мелвиллом и Уолтом Уитменом[34], историки и писатели, знавшие и любившие культуру и фольклор тех славных дней, когда Янки-Сити и другие старые города Новой Англии были знаменитыми морскими портами, с восторгом откликнулись на него. В каждом, кто любил Новую Англию, оно затронуло глубокие чувства, связанные с тем периодом, когда ее торговые короли строили корабли и посылали их торговать в Ост- и Вест-Индию или охотиться в далеких морях на Моби Дика[35], а ее талантливые мореходы погружались на суда и разносили по всей земле весть о смелости и экономической предприимчивости янки. Никто в Новой Англии, и особенно в Янки-Сити, не мог остаться равнодушным к воздействию этих символов.

Критикуя грамматику и синтаксис Бигги, все, однако, понимали и — лучше было бы даже сказать — чувствовали, что тот имел в виду. Метафоры, возможно, были слегка нарочитыми, но «загарпунивание кита» и «старый, добрый жир», «шейлоки»[36] и «паршивые аристократы» — все это прочная часть нашего традиционного багажа.

Теперь атака на Бигги должна была претерпеть изменение, поскольку действие вышло за пределы локальной сцены. Сразу же вслед за этим объявлением к Бигги обратился с открытым письмом через местную газету его оппонент. К несчастью для автора, несмотря на приведенные в письме реальные факты, его язвительный и высокопарный тон вряд ли мог найти понимание; он скорее смущал, нежели доставлял удовольствие. Грубые импликации скверной грамматики, шуточки насчет «счастливых рабочих», надменный тон важного господина, обращающегося к нижестоящим, лишь подтверждали точку зрения Бигги, что простых людей должен представлять простой человек. Общее впечатление лишь укрепило его репутацию защитника «маленького человека».

Вмешательство бостонских, нью-йоркских и других газет внесло радикальное изменение в значимость Бигги и в характер локальной политической борьбы. К местной аудитории внезапно присоединилась новоприобретенная широкая общенациональная аудитория. Влияние этой силы на сообщество было велико, однако ее воздействие на Бигги как публичный символ переоценить просто невозможно. Бигги-человек оставался преимущественно таким же, каким и был, однако Бигги-символ быстро претерпел видоизменение и переработку, сделавшие его общенациональной знаменитостью. Мельчайшие особенности его публичной персоны обрели новые очертания и стали доминирующими темами в сфабрикованной легенде: вскоре Бигги-человек уже играл новую роль перед новой аудиторией, созданной масс медиа. Хотя свидетельства изменений в его внутреннем мире крайне скудны, имеется ясное доказательство того, что внешний человек — т.е. социальная личность Бигги, воспринимаемая публикой, — сильно изменился. Новые интерпретаторы отбирали одни события его жизни и политических баталий, отбрасывали другие и перерабатывали их для общенационального потребления. Глаз фотоаппарата, микрофон и телеграфные службы новостных агентств уловили накал драмы и начали переводить ее в стереотипы, развлекающие массовую аудиторию.

Как только столичная пресса сосредоточила на Бигги интерес публики, он превратится в «вооруженного двумя кулачищами, рыжеволосого, трудолюбивого энергичного человека. Он не только называет белое белым, а черное черным, но пойдет дальше и докажет вам, что черное это белое, причем таким образом, что вам будет нечего возразить.

Но только не подумайте, будто мистер Томас Игнатиус Малдун этакий мужлан из кабака. Его речь и манеры могут иной раз быть несколько неотесанными, но его умственный аппарат работает как хорошо смазанный подшипник».

Теперь противникам Бигги было уже не так легко задавать в местной прессе риторические или язвительные вопросы по поводу его компетентности и думать, будто ответ электората всегда будет таким, какого они хотят. Когда один из высокопоставленных противников Бигги поинтересовался: «Неужели вы хотите, чтобы он был вашим начальником? Неужели вы доверите ему городскую казну? Неужели вы хотите, чтобы он следил за образованием ваших детей?», — многие ответили: «А почему бы и нет? Он трудолюбивый энергичный человек. Может быть, в Гарварде он и не учился, но зато ходил в нашу школу и к тому же чертовски умен. Взгляните-ка, как он задал жару всей этой компании с Хилл-стрит».

Бигги преображенный, символический и человек из плоти и крови нераздельно соединились в сознании публики. Реальный Бигги, действующий в качестве героя пьесы — сочиняемой иногда прессой, иногда самим Бигги, — и символический стереотип слились воедино. Более того, поскольку местная аудитория читала теперь о Бигги в столичной прессе, то соответственно и то, что люди здесь думали и делали, определялось теперь в некоторой степени символами, исходящими не только из локальной группы, но и из внешнего мира. Возможно, став мэром, Бигги уже и не нуждался в том, чтобы ему подсказывали, что он должен делать, однако прежнее восхищение репортеров и широкое освещение первых актов драмы направили ход событий и помогли Бигги, его друзьям, а также его недругам узнать, кто они такие, и определить для самих себя, что они делают.

Его инаугурационная речь, последовавшая за избранием, привлекла в Янки-Сити еще больше репортеров, кинооператоров и агентов всех крупных американских средств массовой информации, которые прибывали сюда затем, чтобы записывать и сообщать о том, что говорилось и делалось новым мэром и окружающими его людьми — неважно, друзьями или врагами. Символ Бигги как неприрученного человека из бедной части города, знаменитого героя уличной толпы, сильного и могущественного защитника слабых, не имевшего никаких социальных претензий, был еще более подробно прорисован, расширен, сделан более привлекательным, более понятным и на некоторое время более приемлемым для американской публики.

Несмотря на тот факт, что человеком он был весьма состоятельным, для некоторых из этих изготовителей легенд и творцов мифов он был «человеком, у которого только одна рубашка», парнем, одетым в «дешевый костюм за 25 долларов», и «рыжим человеком в старой шляпе, которая ему не идет». Предполагалось, что эти внешние знаки представляли внутреннюю суть Бигги как человека и то, чем он был для своего сообщества. Такая позитивная символическая персона — представленная в облике человека физически сильного, одевающегося «точно так же, как и любой другой, но только хуже», — была вполне понятна широким массам, и с ней было легко себя идентифицировать. Случалось, говорили: «Ты смеешься не над таким парнем, ты смеешься вместе с ним, и смеешься потому, что он тебе нравится. Это такой парень, который может сам о себе позаботиться, и ему не нужно считать себя Иисусом Христом, чтобы сделать это».

Некоторые сообщения в колонках новостей подробно обыгрывали связь между одеждой Бигги и его статусом. Одно из них, озаглавленное «МЭР ГОВОРИТ, ЧТО У НЕГО ЕСТЬ РУБАШКА», сообщало о впечатлениях торгового агента, посетившего приемную мэра.

Когда же мэр вышел на трибуну, чтобы обратиться с инаугурационной речью к огромной толпе, переполнившей аудиторию, запрудившей коридоры и выплеснувшейся на улицу, одна из крупных ежедневных столичных газет, расходившаяся в Янки-Сити большим тиражом, сообщила:

Все газеты сообщили о его выступлении и с огромным восторгом описали все, что было сказано Бигги и его слушателями. Во всех анекдотах и сообщениях неизменно использовался один и тот же символ, единственное отличие заключалось в порядке изложения и расстановке акцентов. Везде обыгрывалось то, что теперь Бигги получил контроль над законной властью, и особое внимание уделялось тому, что он будет говорить о полицейских. «А лучше всех, — было сказано американской публике, — были копы, те самые копы, которые «охотились» за Бигги, дважды его «зацапали» и обращались с ним как с «бродягой». В этот вечер все они были хорошими копами. Они стояли и почтительно внимали. На их лицах было написано: «Есть, господин мэр», а патрульный Джонни Эванс, которому Бигги обещал, что тот у него «получит», стоял возле Бигги, пока тот выступал, и держал его шляпу. Это был удивительный вечер».

Другие репортеры под такими, например, заголовками, как «НОВЫЙ МЭР — ПОКРОВИТЕЛЬ БРОДЯГ», писали о том, что Бигги заявил, что «собирается заглянуть в полицейский участок, дабы сказать им пару крепких слов для их же собственной пользы, и «если я когда-нибудь услышу, что они позволяют себе вечерами кричать на заключенного, желающего договориться об освобождении под залог, то я уж о них позабочусь. Именно так они поступали со мной, когда я был арестован за то, что съездил кулаком по морде тогдашнему мэру»».

Когда Бигги Малдун объявил, что вознаградит своих сторонников, пресса изменила его выражение так, чтобы оно соответствовало требованиям созданного ее стараниями символа и удовлетворило аппетиты читателей. «Черт побери, разве мы не победили? — говорила она его устами. — Разве победители не заслуживают того, чтобы немного поживиться?»

В первые дни после инаугурации Бигги вел ожесточенную борьбу с городским советом. «Этим утром, — оповещали крупные ежедневные газеты, — когда над инаугурационной сценой еще не успел рассеяться дым от вспышек фотоаппаратов газетных репортеров, Бигги призвал к себе новоиспеченных членов городского совета и без утайки расписал им в живописных и подчас непечатных выражениях, в употреблении которых матросские кубрики и городские закоулки сделали его непревзойденным мастером, «что есть что отныне в этом городе, кто есть кто и почему это так»».

О первой встрече с городским советом, которая все-таки не принесла ему разрешения на строительство автозаправки, «Нью-Йорк Таймс» сообщала под следующими заголовками:

«НОВЫЙ МЭР, ВЫВШИЙ МОРЯК, ДРАИТ ГОРОДСКУЮ ПАЛУБУ. МЭР ОБЪЯСНЯЕТ ГОРОДСКОМУ СОВЕТУ, ЧТО ЕСТЬ ЧТО, КТО ЕСТЬ КТО И ПОЧЕМУ ЭТО ТАК. ГРЯДЕТ РАСПЛАТА ЗА СТАРЫЕ ОБИДЫ. НЕСЛАДКО ПРИДЕТСЯ ТОМУ, КТО ЕГО «СЦАПАЛ», И ТОМУ, КТО НАЗВАЛ ЕГО «ЩЕНКОМ»».

В течение двух недель после избрания в драму Бигги Малдуна вклинились два класса функционеров: представители сценического искусства и антрепренеры, которым, по их мнению, представился шанс сделать быстрые деньги из славы этой новой знаменитости. Бостонские газеты обыгрывали поистине американскую практичность, с которой Бигги вступил в торг в этой ситуации. Заголовок в одной из газет резюмировал содержание большой статьи: «БИГГИ СЛУШАЕТ СИРЕН ИЗ ВАРЬЕТЕ. НЕ СЛИШКОМ ЛИ ДЕШЕВО ЕГО СОБИРАЮТСЯ КУПИТЬ? — СПРАШИВАЕТ ОН ПОСЛЕ ВСТРЕЧИ С АГЕНТОМ. — СТАВКУ НУЖНО ПО МЕНЬШЕЙ МЕРЕ УДВОИТЬ».

Тем временем пришла, среди многих других, следующая телеграмма от одной из кинокомпаний: «Ваша блистательная карьера превосходный материал для фильма. Пожалуйста пришлите ответ если заинтересованы в главной роли съемки в Янки-Сити». Еще один заголовок оповещал: БИГГИ ПОЛУЧАЕТ ПРЕДЛОЖЕНИЕ ОТ ТЕАТРА НА 10 000 ДОЛЛАРОВ. ПРИГЛАШЕНИЕ В ЖЮРИ НА ДВА КОНКУРСА КРАСОТЫ. В статье сообщалось о телеграмме, полученной из Нью-Йорка, в которой предлагался ангажемент на десять недель с гонораром 1000 долларов в неделю.

Вскоре печатные издания страны сообщали о новых поворотах в карьере Бигги под такими, например, заголовками, как следующий, взятый из «Нью-Йорк Геральд Трибюн»: БИГГИ МАЛДУН ПОДПЛЫВАЕТ К БЕРЕГУ, ВОЗМОЖНО, В ПОИСКАХ НЕВЕСТЫ. ОТПРАВЛЯЯСЬ НА ЗАПАД, МЭР ЯНКИ-СИТИ ИЩЕТ ОТДЫХА И ПОКОЯ. ПРЕДСКАЗАНИЕ ОТМЕНЫ СУХОГО ЗАКОНА В ШТАТЕ НА ЗАЛИВЕ[38] И ИЗБРАНИЯ «МОКРОГО»[39] ГУБЕРНАТОРА. ВСЯ АМЕРИКАНСКАЯ ПРЕССА СООБЩАЛА: БИГГИ МАЛДУН ПОДЫСКИВАЕТ НА ЗАПАДЕ ЖЕНУ, БРЮНЕТКУ ИЛИ РЫЖУЮ. МЭР РЕШАЕТ «ДАТЬ СЧАСТЛИВЫЙ ШАНС» КАКОЙ-НИБУДЬ КРАСИВОЙ ДЕВУШКЕ. НЕ ВЫНОСИТ БЛОНДИНОК, ПОСКОЛЬКУ «ОНИ НЕ ОЧЕНЬ-ТО ХОРОШИЕ ДОМОХОЗЯЙКИ».

Все эти истории были частью рекламной кампании, развернувшейся после того, как его стали приглашать судьей на конкурсы красоты, танцевальные марафоны и прочие подобные мероприятия, проходившие по всей стране. Многие из этих приглашений он принимал. Куда бы он ни направлялся, пресса и публика повсюду тепло его принимали, а он по всей стране рассказывал о том, как его притесняли, как он заступался за простого человека и старался, чтобы каждому было веселее жить.

Он стал фигурой, символизирующей удовольствие и вседозволенность. Вместе с ним миллионы людей могли косвенным образом восстать против ограничений своей среды и приятно провести время. Хотя он сам и не пил, запрет на употребление спиртных напитков не был для него «благородным экспериментом», он выступал за то, чтобы каждый мог пить, сколько ему захочется. Он сквернословил и был не прочь сыграть с дружками на деньги. Ему нравилось весело проводить время. Для своей огромной аудитории он был «славным малым» и «человеком, говорящим то, что он думает», а никак не лицемером и не надутым ничтожеством.

Любимец женщин и мужской символ

Как видно из упоминаний блондинок и рыжих, одной из наиболее поразительных символических трансформаций Бигги Малдуна, последовавших за его признанием общенациональными средствами массовой информации, стала его мужская роль и его отношение к женщинам. Напомним, что во время выборов он имел такую репутацию, что почувствовал необходимым публично заявить: «Меня подозревают в том, что я ненавижу женщин. Это вздор», — а также рассказать о том, что, служа на флоте в Карибском море, был вынужден «выпрыгнуть с третьего этажа из окна, чтобы сохранить свою независимость».

Редакторы газет и журналов, а также те, кто держал под контролем другие средства массовой информации, быстро почувствовали потенциал Бигги как сексуального символа. На протяжении одного-двух месяцев он фигурировал в качестве знатока красивых женщин, человека, пребывающего в поисках красивой невесты, авторитета в вопросах женской привлекательности. Бизнесмены, устраивавшие такие зрелищные мероприятия, как конкурсы красоты, танцевальные марафоны и представления со стриптизом, увидели в нем фигуру, способную найти отклик как у мужской, так и у женской аудиторий и в качестве человека искушенного и привлекательного для женщин. Представителями обоих полов он рассматривался жак настоящий мужчина, «не смазливый мальчишка, которого вы видите в кино, а крепкий парень с кулаками». Для многих в его огромной аудитории Бигги превратился в могущественный маскулинный секс-символ. Женщины увидели в нем нечто большее, нежели дрянного мальчишку, походя называющего девчонок «щенятами»; на него обрушились горы писем, как застенчивых, так и откровенно эротических.

В Америке спектр значений, сопутствующих крупному, вооруженному двумя кулаками, сильному молодому мужчине, знающему, что ему нужно, и добивающемуся своего, всегда возбуждает во многих позитивные чувства в отношении его сексуальности и потенции. В фантазиях массовой аудитории Бигги был быстро трансформирован и стал служить символом неприрученного мужского начала, символом этакого огромного мускулистого «животного». Он стал еще одним образцом переполненного либидо мужчины-самца, образ которого обнаруживается в таких произведениях большой литературы, как «Косматая обезьяна»[40] и «Любовник леди Чаттерли»[41], в «Чалом жеребце» Робинсона Джефферса[42], в фигурах водителя грузовика и здоровенного моряка из популярных романов, кинофильмов и радиопередач, а также находит выражение в сексуальной мощи подчиненного белого или негра в народных мифах и балладах. Для многих он символически являл собою неуправляемую монаду, вольного человека, свободного от иссушающей нравственности среднего класса. В действительности, даже в категориях среднего класса Бигги был во многих отношениях хорошо воспитанным и правильным парнем; в своем сексуальном поведении он был раскован не более чем в любом другом. Воспитание, которое дала ему мать, осталось при нем. Он не употреблял спиртное и не курил, и хотя аскетом он не был, его обращение с женщинами было осторожным и заботливым. Между тем, женщины, писавшие ему со всех концов Соединенных Штатов, видели другого Бигги и реагировали на другого Бигги — Бигги символического, созданного прессой. Так, молодая женщина из Миссури писала ему:

Одна молодая мать прислала ему такую записку: «Глубокоуважаемый мэр! У меня есть четырнадцатимесячный сынишка, рыжеволосый крикун. Он обязательно будет иметь все, что захочет, и все будет делать по-своему. Так я надеюсь, что Вы не станете возражать, если я назову его Бигги Малдуном-вторым». Бигги ответил, что не возражает.

Молодая леди из штата Миссисипи поведала Бигги, что она «любит его портрет и восхищается его пониманием прекрасного». Далее она писала:

Не все письма, приходившие Бигги, были от женщин одного с ним возраста. Много писем было от женщин гораздо старше него, которые давали ему материнские советы. Одно из них начиналось так: «Милостивый государь! Я старая семидесятилетняя женщина. Мне хотелось бы поговорить с Вами, и надеюсь, что Вы воспримете все в том же самом духе, в каком я это имела в виду, что было бы с Вашей стороны очень любезно». Далее следовал длинный ряд нравственных наставлений по поводу того, как ему следует себя вести в качестве мужчины и в качестве мэра.

Письма от мужчин были самыми разнообразными. Хотя с точки зрения грамматики, пунктуации и орфографии ниже следующее письмо не является репрезентативным для всех писем, полученных им от мужчин, в нем, тем не менее, находят отражение некоторые интересы широкого круга писавших.

Еще одну большую группу составляли письма от людей, просивших в чем-то им посодействовать или оказать финансовую поддержку. В других выражалась благодарность за оказанную помощь. Одно письмо, украшенное яркими фигурами львов и тигров, пришло от рекламного агента того самого цирка диких животных, афиши которого принесли Бигги известность. Начиналось оно так:

Газеты превратили Бигги-символ из человека, называвшего некоторые этнические группы «парнями, которые не являются белыми людьми», в человека, говорившего, что каждый американец не хуже любого другого. Также представляется вероятным, что и сам Бигги, реагируя на эту новую ситуацию, несколько изменил свою позицию. К тому времени, когда он созрел для выдвижения своей кандидатуры на пост президента, он заявлял:

В результате обзора некоторых комментариев, появившихся в то время в газетах по всей стране, создается впечатление, что Бигги стал для американской публики своего рода составным символом. «Нью-Йорк Таймс» писала, что «хотя его теория о том, что «победители заслуживают того, чтобы немного поживиться», в политике не нова, в ней есть по крайней мере какая-то свежая откровенность». «Канзас-Сити Пост» писала: «Как известно каждому солдату, женщины теряют голову, когда речь заходит о моряках; официальное поведение мэра Бигги Малдуна обещает быть достойным сожаления, но Бигги Малдуну все сойдет с рук. Женщины Янки-Сити, как и женщины других городов, простят его на том основании, что он такая колоритная фигура». Газета «Стар», выходящая в Линкольне, штат Небраска, характеризовала его как «честного, откровенного, прямого, энергичного мэра, очень отличающегося от большинства своих современников». В передовице газеты «Трибюн», издающейся в Саут-Бенде, штат Индиана, говорилось: «Он занимает положение, которое в то или иное время хотели занять многие. Как много граждан говорили себе: «Да если бы я был мэром этого города», — когда слышали грубости от уличного регулировщика или сталкивались с унизительными для них действиями государственных служащих». Что касается карьеры Бигги, то в целом суть ситуации была хорошо обобщена в «Нью-Йорк Геральд Трибюн».

Бигги-человек, живущий и действующий в Янки-Сити, в значительной степени растворился в той разросшейся и чрезвычайно изменившейся героической фигуре, в которую он был преобразован прессой и другими средствами массовой информации. Хотя каждый компонент этой популярной фигуры базировался на каких-то фактах, эти немногие цитаты из писем от почитателей Бигги ясно говорят о том, что его значение для них, даже будучи глубоко личным, выражает коллективные ценности, надежды и страхи, желания и тревоги американского народа [77].

Мученик и клоун

Когда Бигги и его мать сажали в тюрьму, он яростно негодовал. Он чувствовал, что с ними обошлись несправедливо и что судьи вели себя нечестно; он публично заявлял, что его приговорили к заключению не за преступление, а по политическим мотивам. Временами он чувствовал и вел себя как мученик.

Когда человек сидит в тюрьме, его чувства и представления о том, что он собой представляет как личность в нашем свободном обществе, оказываются оскорбленными, его свобода существенно ограничивается, у него отбирается право на самостоятельное действие, и он всегда находится во власти других и им подчинен. До тех пор, пока общество верит и чувствует, что заключенный совершил предосудительное действие, за которое был справедливо осужден и приговорен к наказанию, эта подчиненная, своего рода рабская роль представляется оправданной. Но когда, в представлении сообщества, свободный гражданин теряет свободу из-за несправедливого приговора, его положение заключенного обычно стимулирует сочувствие публики и повышает его личностный статус. Как человек, принесший себя в жертву моральным или гражданским принципам, он может превратиться в мученика.

Чтобы завоевать полное признание собственной группы или общества в целом, мученик должен пожертвовать своей свободой, жизнью или каким-нибудь другим дорогим объектом во имя морального или священного принципа, основательно возвышающегося над обыденным уровнем рыночной площади; или же он должен принести эту жертву ради высокоценимого института, представляющего большую моральную ценность. Иногда он может приобрести ореол мученичества и стать жертвенным символом лишь для какого-то сегмента населения или для тех, кто принадлежит к какой-то особой классовой прослойке. Когда в обществе появляется эта роль, это всегда означает, что в культуре присутствуют противоборствующие ценности и что некоторые группы в достаточной степени дифференцировались от остальных, чтобы использовать этот символ для укрепления своей внутренней сплоченности.

Мученик — это человек, принесший себя в жертву во имя своей группы. Представляемая им группа может занимать подчиненное положение; она может быть сильна моральной властью, но слаба в политическом и материальном плане. Идеальным материалом для формирования образа мученика является, однако, человек с высоким статусом, чье собственное высокое социальное и политическое положение гарантировано, но который, тем не менее, идентифицирует себя с людьми зависимыми, социально находящимися на низшей ступени и ради них приносит себя в жертву, уступая моральной силе высших духовных ценностей. Для своего класса такой человек может оказаться предателем. Если определение его поведения вышестоящим классом будет принято как официальное и правильное, то со временем мученик может превратиться во внушающего отвращение предателя.

Если перейти к другой крайности, то там мы имеем клоуна. В обычной жизни человек, исполняющий ради достижения каких-то своих целей роль клоуна, вступает в очень опасную игру. Он может оказаться окружен символической стеной, которую сам возвел вокруг себя в установках других людей. Если он не управляет как следует переносом нападения с себя на те мишени, которые он выбирает, его нападение может обратиться против него самого; если люди направляют свой смех не на выбранные им мишени, а на него самого, все его надежды могут быть разрушены. Для успеха столь опасного предприятия исполнитель должен быть очень искусным, а его аудитория — восприимчивой и готовой повеселиться. Действия Бигги поначалу пробуждали смех: над его недругами, но также и над ним самим. Хотя это было серьезное достижение, для осуществления одного из его устремлений этого, тем не менее, было еще недостаточно. Его аудитория «взрывалась смехом», но при этом явно недостаточно росло уважение к тому, что он сделал. Если шут, в привычном понимании слова, хочет повысить свое положение в глазах тех, кто смеется, то его проделки должны направлять смех на других, а на него самого переносить часть того уважения, которое обычно оказывается объектам его нападения. Он должен продемонстрировать, что обладает некоторыми из тех талантов и частью той социальной силы, которыми восхищаются его собратья.

У Бигги было много ценных качеств. Он был энергичным, честным, трудолюбивым, мужественным, он был бойцом и жертвой несправедливости; тем не менее, ему явно недоставало многих необходимых атрибутов такого рода гражданина, который бы рассматривался большинством в качестве подходящего кандидата на высокую должность. Более того, многим из тех, кто принял его как мэра, оказалось довольно трудно представить тот его образ, который он и они сообща создали, в губернаторском кресле или на месте сенатора в Конгрессе.

Традиционному клоуну до сих пор сопутствует аура его прежнего значения. Это не только цирковой паяц, развлекающий детей своей притворной тупостью и совершающий проступки, направленные против внешних приличий. Для некоторых он идентифицируется с вульгарным типом прежних дней: невоспитанным хамом, неотесанным болваном из лесной глуши, тупым деревенщиной или простаком из бруклинских доков. Персонаж радиопародий, обладающий так называемым бруклинским акцентом, может идентифицироваться как человек забавный, часто недалекий, общественно отсталый и, следовательно, происходящий из социальных низов. Он может быть дураком, чьи бессмысленные поступки определяются неисправимой тупостью; либо его поведение может быть всего лишь маской, надеваемой ради того, чтобы дурачить благопристойных, благочестивых и лицемерных людей, носящих социальные маски притворных добродетелей. Ради достижения драматических или социальных целей маску клоуна может натянуть на себя каждый, независимо от того, какую роль он исполняет. Мудрый и добродетельный, слабый и сильный, добрый и злой — все могут быть дураками либо в действительности, либо надевая эту социальную маску в своем социальном или театральном окружении по собственной воле или под влиянием действий других.

Те, кто потешается над дураком, обычно чувствуют свое превосходство над ним; своим смехом они претендуют на наличие у себя тех добродетелей, которыми тот обделен. Если он умеет направлять смех аудитории на мишени своего нападения, то иногда может ниспровергать высшие общие символы и поднимать самоуважение своей аудитории. В силу ощущаемого отсутствия в нем морального чувства и здравого интеллекта он способен снимать напряжение у тех, кто смеется, доставляя косвенное удовлетворение их затаенным страстям и желаниям. Высокоценимая роль героя-трикстера, которую мы находим во многих культурах и цивилизациях, в значительной степени базируется на освобождении от моральных и логических ограничений [139a]. Рассказы о возмутительном поведении трикстера — опрокидывающие моральный порядок, приводящие в шок благовоспитанных людей и выставляющие в дурацком виде власть имущих — возбуждают смех; этот смех позволяет аудитории рассказчика испытать удовольствие, переступая границы вместе с нарушителем и одновременно осуществляя сатирическую санкцию против тех самых поступков, которые она таким образом косвенно совершает. Сила смеха направлена одновременно и вовне, и внутрь: как внешняя социальная и психологическая сила, она служит поддержанию правил и контролирующих рычагов морального и социального порядка, внутри же выполняет функцию освобождения человека от некоторых его морально порицаемых и саморазрушительных желаний.

Когда смех, высвобождаясь, обращается на клоуна, который сам же его инспирирует, накопившиеся и прорывающиеся таким образом наружу ненависть и враждебность направляются, по-видимому, на подсознательные образы внутренней жизни индивида. Это могут быть образы власти, безответной любви или, на более сознательном уровне, образ собственного «я». Поскольку эмоции связаны с частным миром индивида и с переживаемыми им удовольствиями и страданиями, то такой смех является очистительным, «заставляет вас почувствовать себя хорошо», а к символу, сыгравшему роль спускового крючка в его высвобождении, проявляется благожелательное или даже нежное отношение. Внешний мир становится «лучшим» и более вознаграждающим, ибо «лучшим» и менее самокарающим становится внутренний мир индивида. В этой символической ситуации сатирическая санкция применяется позитивно и вознаграждающе [114d].

Таким образом, клоун может открыто или подспудно направить смех и чувство враждебности на мишень своего нападения, например, общепринятое правило, роль или социальный институт; либо он может заместить собой в бессознательном зрителя что-то иное, возбудить в нем враждебные чувства и направить их на тот объект, который он замещает.

Дети, получающие прямо-таки глубочайшее удовольствие от лицезрения клоунов в цирке, одновременно, в мире своих фантазий, могут смеяться над взрослыми, которые для них настолько же нелепы и ни на что не годны, насколько дети хотят их такими видеть и иногда видят. Взрослые менее способны к таким переживаниям.

Любопытен переход от дурака или злодея к симпатичному клоуну и наоборот. До тех пор, пока на Бигги могли навешивать клеймо человека из социальных низов — либо неуклюжего и мало на что годного, либо на самом деле злонамеренного, — у него было мало шансов на поддержку у местных избирателей. Клеймо «дрянного мальчишки», наклеенное на него средствами массовой информации, помогло превратить его из «дрянного» человека в «дрянного мальчишку» — а это уже нечто совершенно иное — и в заступника тех, кто знал, что он делает. Это символическое превращение произошло в сознании многих людей. Клеймо «дрянного мальчишки» превратило его из обычного клоуна и хулигана в человека, чьи действия не только забавляют, но и вызывают одобрение. Стоило только приклеить к нему этот символ, или клеймо, как его тут же стали использовать все средства массовой информации, когда бы ни заводили речь о Бигги. Этот символ высоко ценится в нашем обществе. Он означает человека, чьи поступки, обычно не одобряемые, импонируют многим. Нарушение правил дрянным мальчишкой обычно принимает форму, позволяющую тем, кто видит его в этом свете, лично с ним идентифицироваться. Изобретательность дрянного мальчишки обычно обращена против лиц и ограничительных правил, которые публика находит раздражающими и в эмоциональном освобождении от которых она нуждается. Его поступки, вполне возможно, хотели бы совершить и сами его зрители; следствием их были события, которые они, возможно, желали бы увидеть. Выходками такого юнца ненавистные, но уважаемые объекты могут быть временно низведены до уровня вещей незначительных.

Дрянной мальчишка — вознаграждаемый антагонист всех фигур, обладающих властью над ним: родителей, занудных старух, учителей, священников, копов или маленьких девочек, чей моральный авторитет, должным образом используемый, подчиняет маленьких мальчиков. Это раскованный, незрелый, еще не вполне взрослый маленький мужчина, над которым общество и его члены обладают, по их мнению, высшей властью; тем не менее, сама природа этого символа воплощает в себе высокую степень автономии, большую, нежели возможна в обычной жизни. Действия, совершаемые им в реальной жизни или в воображении, могут доставлять удовольствие и восприниматься снисходительно, ибо не выходят за рамки принятых представлений настолько, чтобы возникла необходимость в применении серьезных наказательных санкций. Несмотря на кажущуюся крайнюю агрессивность его поведения, всегда есть пределы, за которые, как считается, он выходить не будет; границы, которые он для себя устанавливает, обычно ясно различимы.

История о Несносном Ребенке, сказка, наполненная десятками старинных шуток, в которых авторитет взрослых торжествующе выставляется на посмешище, ностальгические комиксы о беззаботных днях, когда мальчишки сбегают с уроков, истории о проделках Тома Сойера и Гекльберри Финна[43], тысячи историй и шуток, рассказываемых в периодике, романах, пьесах, радиопередачах и кинофильмах, а также анекдотичные случаи из собственной молодости, которыми забавляют друг друга взрослые американцы, — все говорит о мощи этого символа. Нарушения правил приличия, совершаемые дрянным мальчишкой в литературе, зачастую гораздо разнузданнее, нежели нарушения, допускаемые им в реальной жизни. Беспокойные Крошки дурачат Капитана так, что настоящие мальчишки за подобные шутки обязательно были бы наказаны. Бигги, будучи выведенным из непосредственного окружения общенациональной аудитории, даже оставаясь живым человеком, был для нее вымышленным мальчишкой. Он удовлетворял основным правилам удачной новости: он реально существовал, и на все, что он делал, можно было ссылаться как на реально существующее. Таким образом, на вымышленные элементы истории можно было надеть маску реальности.

Чтобы показать значимость символа дрянного мальчишки, достаточно противопоставить его символу дрянной девчонки. Применительно к маленькой девочке выражение «дрянная девчонка» может всего лишь означать, что она непослушна, однако когда его применяют в отношении молодой женщины в возрасте Бигги, оно несет в себе сильные моральные коннотации, которые вряд ли побудят аудиторию ожидать чего-то невинно забавного. В данном случае, подпадая под категорию морально предосудительного, этот символ подлежит моральным санкциям; он может быть «понят и объяснен», по поводу него могут быть выражены сожаления, его могут простить, но его редко одобряют и поощряют. Символ дрянного мальчишки, пробуждающий чувства терпимости и снисходительности, показывает, что предварительные приготовления к взрослой ответственности в сексуальной роли молодого мужчины гораздо гибче, чем в соответствующей роли молодой женщины.

Когда Бигги превратился в дрянного мальчишку, местный образ «хулигана», которого арестовывали за азартные игры и драки, и «бродяги, связанного с закоренелыми преступниками», претерпел изменение. Легкость, с которой «все» во внешнем мире приняли образ дрянного мальчишки, и постоянное упоминание этого выражения в столичных газетах обеспечили для признания и понимания Бигги в Янки-Сити приемлемый символ. Он помог перевести события, произошедшие на Хилл-стрит, в такой контекст, который мог с большей вероятностью пробудить симпатию и допустить идентификацию. Когда дрянной мальчишка из какой-нибудь семьи начинает цениться посторонними и нравиться им, другие члены семьи иногда начинают находить, что его поступки не только простительны, но и забавны, при условии, разумеется, что над ними не смеются и они не нарушают общественный порядок. Он не может все время нарушать правила, но может делать это большую часть времени; однако он все же возбуждает опасения по поводу того, как бы он не зашел слишком далеко и не навредил всем.

Стоит только аудитории почувствовать, что люди, отвечающие за мальчишку, слишком строго наказывают его за не более чем забавное поведение, ее реакция всегда становится враждебной. Незаслуженное наказание дрянного мальчишки неизбежно превращает наказавших его авторитетных лиц в людей, вызывающих неодобрение и презрение. Когда Бигги надел на себя более привлекательную маску дрянного мальчишки, полиция, судьи и другие люди, облеченные в Янки-Сити властью, арестовавшие и посадившие его в тюрьму, навлекли на себя моральное осуждение. Но как только в новостях стали акцентироваться менее приемлемые символы злодея и дурака, его положение сразу же начало становиться все более и более затруднительным.

Образ злодея

На всем протяжении двух первых избирательных кампаний и двух первых сроков пребывания Бигги на посту мэра его местные недруги и те, кто противился осуществлению его политических и личных амбиций и деловых устремлений, не переставали атаковать его с помощью символов, выражавших их ненависть, презрение и насмешку. Они попытались, и довольно успешно, превратить его в сознании избирателей либо в злодея — человека, который, преследуя собственные эгоистические интересы, как только ему доверили моральные и правовые обязанности мэра, умышленно разрушил моральный порядок в городе, уронил его доброе имя и достоинство его граждан, преступно изменил своему народу и привел его к катастрофе, — либо в дурака, клоуна, превратившего Янки-Сити в объект насмешек и выставившего на посмешище его жителей ради достижения личного успеха и привлечения внимания публики.

Утверждалось, что он предал свой город и своих сограждан, усугубляя вредные влияния статусной и классовой принадлежности, способные расколоть демократическое общество и ввергнуть в братоубийственную борьбу группы граждан, граждан, которые должны быть братьями и отстаивать общие интересы. Говорили, что, став мэром родного города, он серией своих оскорбительных поступков нарушил клятву защищать правовой и моральный порядок и, натравив друг на друга классы, разрушил издавна существовавшее единство.

В начале первой кампании за избрание Бигги на пост мэра символы, с помощью которых он преподносился среди других dramatis personae как человек порицаемый, были сдержанными и умеренными. В то время казалось вполне достаточным противопоставить неодобряемым качествам Бигги традиционные достоинства его соперника — характерные для длинной череды общественных деятелей, занимавших ранее кресло мэра, — и дать избирателям возможность самим выбрать такого человека, какого они всегда выбирали. Как писал в газете лидер оппозиции:

Далее автор переходит к Бигги:

Оба портрета написаны с кажущейся беспристрастностью, однако намерение представить Бигги как человека, не отвечающего требованиям высокой должности, совершенно очевидно. В свете дальнейших событий и последующего развития символического образа Бигги, эти мягкость и сравнительная «объективность» имеют важное значение: в то время еще не предпринималось никаких открытых публичных попыток поместить его в символический «полицейский архив фотоснимков преступников» [5a].

Снисходительные насмешки сыпались постоянно. Хотя в них и не всегда вкладывалось сознательное намерение навредить Бигги, они, тем не менее, вносили свою лепту в стереотип «клоуна». Одну из многочисленных длинных статей о мистере Малдуне написал Джон Маркуонд[44], писавший тогда для одной из бостонских газет, почти исключительно рассчитанной на читателей из высших классов Новой Англии. Семья Маркуондов, живущая в Янки-Сити почти с самого его основания, принадлежит к числу самых высокопоставленных. Автор, питавший весьма амбивалентные чувства к родному городу и его жителям, — хотя и сам был отчасти продуктом его жизни, — написал сатирическую статью, на которую его непосредственно вдохновило заявление Бигги о «загарпунивании кита». В ней Бигги рассматривался как современный вариант «лорда» Тимоти Декстера[45] — человека из низшего класса Янки-Сити, который, разбогатев в начале восемнадцатого века, ни во что не ставил высокопоставленных и могущественных членов сообщества и всячески им досаждал, однако пользовался репутацией своего рода клоуна или дурака. Маркуонд, писавший с большим изяществом, но в том же насмешливом тоне, что и политические противники Бигги, увидел в нем мобильного человека из низших слоев, отказавшегося следовать обычными, общепринятыми маршрутами честолюбивого человека.

Передовая статья, помещенная на первой странице местной газеты «Геральд», написанная незадолго до второго избрания Бигги на пост мэра ее влиятельным редактором, весьма уважаемым и солидным господином из высшего среднего класса, выражавшим мнение Уровней Выше Обычного Человека, — прекрасный образец того, каким образом Бигги преобразовывали в злодея. Сдержанности и снисходительности как не бывало; в используемых символах преобладают глубокая обеспокоенность и враждебность. В статье, озаглавленной «КЛАССОВЫЕ ЧУВСТВА РАЗРУШАЮТ СООБЩЕСТВО», м-р Джонс обращался к городу:

В этой передовице и во многих других статьях Бигги подвергался осуждению не только как человек, оказывающий дурное влияние на свое сообщество, разрушающий добрые чувства, которые, как предполагалось, здесь все друг к другу питали, и возбуждающий вражду и зависть, но и как предатель своего города, пытающийся ввергнуть его в хаос, посеяв в нем классовую вражду и тем самым «вонзив кинжал в его грудь». Не может быть никаких сомнений, что большинство людей, принадлежавших к классам выше уровня простого человека, а также многие представители низшего среднего класса видели в Бигги злодея, который, пробуждая подспудную враждебность и язвительный смех в низших классах, тем самым подрывал основы их самоуважения, престижа и власти, как принадлежащих к более высоким социальным слоям. Хотя в других контекстах они могли по достоинству оценить и отчасти в самом деле ценили его юмор, в разгар битвы им было нелегко наслаждаться бойцовским искусством Бигги. Мнение, что каждый человек, разжигающий враждебные чувства низших классов по отношению к высшим, является врагом народа, было сотни раз практически буквально повторено в ходе первых двух победных кампаний, в течение первых двух сроков пребывания Бигги на посту мэра и в ходе последующих выборов, на которых он потерпел поражение [76с].

Любые открытые проявления классового чувства рассматривались как брешь в моральном кодексе и основополагающей вере американцев. Один из обвинителей Бигги заявлял:

Можно было бы предположить, что непосредственная деятельность Бигги в качестве общественного деятеля Янки-Сити и Соединенных Штатов в целом — его выступления, участие в публичных мероприятиях, членство в жюри конкурсов красоты, обращения по радио к большим аудиториям, а также появление в многочисленных выпусках новостей — не оставляла ему возможности посвящать достаточно много времени обязанностям мэра и ввязываться в новые ссоры со своими старыми врагами. Это, безусловно, не так, ибо уже в самом скором времени он оказался втянут в свой самый серьезный конфликт, и конфликт этот вылился в сражение, принесшее ему еще большую известность по всей Америке и внесшее огромный вклад в создание тех публичных символов, которые окончательно скрыли от людских глаз реального Бигги. Пройдемся еще раз по истории, имевшей место сразу же после его первого избрания, дабы увидеть в изменчивом зеркале прессы эпизоды, уже рассмотренные под другим углом зрения.

В статье, озаглавленной «ДИКИЕ СЦЕНЫ НА ЗАСЕДАНИИ ГОРОДСКОГО СОВЕТА» и снабженной подзаголовком «ПОЗОРНЫЕ ВЫПАДЫ МЭРА ПРОТИВ ЧЛЕНОВ СОВЕТА В ДИСКУССИИ О ВЫРУБКЕ ДЕРЕВЬЕВ», местная газета «Геральд» сообщала: «Вчера вечером городской совет, после диких и бурных сцен собравшийся в здании совета на свое очередное заседание накануне летнего отпуска, проголосовал за то, чтобы отказать в разрешении на вырубку деревьев перед владением Томаса Игнатиуса Малдуна на пересечении Конститьюшн-авеню и Хилл-стрит». В статье рассказывается о спорах, разгоревшихся после того, как Бигги вновь представил свое прошение о разрешении вырубить вязы и построить бензоколонку. Газета сообщала:

На следующий день та же газета сообщила:

Рядом с этой новостью расположилась в две колонки редакционная передовица. Она была озаглавлена:

Несколько дней спустя эта же газета сообщала: «Закон о зонировании существует не для Хилл-стрит или какого-нибудь класса. Он принят для защиты всех людей». В газете говорилось, что люди, живущие в небольших домиках, понимают, что закон о зонировании защищает их возможность пользоваться своей собственностью.

Столичная пресса тоже рассказала о происшедшем, но придала всему этому иную тональность и иначе расставила акценты.

Когда Бигги признали виновным в низовых судах, он подал апелляцию, и его дело перешло в более высокие судебные инстанции. Тем временем были установлены резервуары для хранения бензина, и вскоре он уже готов был продавать топливо. И опять столичная пресса, кинохроника и другие средства массовой информации весьма оперативно стали живописать это событие. Нет необходимости говорить, что делали они это без всякой подсказки; здесь можно четко зафиксировать, что Бигги никогда никого не нанимал, дабы эксплуатировать в газетах проявляемый к нему интерес. Выходящие за пределами города печатные издания продолжали жизнерадостно расписывать его карьеру. В статье «БИГГИ, УХМЫЛЯЯСЬ, ВСТРЕЧАЕТ УГРОЗУ ТЮРЕМНОГО ЗАКЛЮЧЕНИЯ» одна из бостонских газет, уделявшая его фигуре наибольшее внимание, сообщала:

Подзаголовок «МАССА КЛИЕНТОВ» предварял в этой статье рассказ о том, как большие машины заворачивали на бензоколонку и водители смущенно просили налить им «всего галлон, или около того». Их баки уже были полны, но они хотели иметь возможность рассказывать, что являются клиентами прославленной автозаправки Малдуна.

Приговаривая Бигги к тюремному заключению и штрафу за вырубку вязов и установку бензоколонки, судья Кэбот Т. Перкинс, сам живший на Хилл-стрит и принадлежавший к классу старых семей, заявил: «Этот человек — преступник. Такого человека, как он, нельзя назвать иначе. Он, похоже, забыл, что он мэр».

Но, возможно, самая драматичная попытка втиснуть Бигги в символический шаблон злодея, предавшего интересы своего сообщества, была предпринята прежним мэром, который также принадлежал к высшим слоям Янки-Сити. Этот джентльмен занимал много уважаемых и влиятельных постов. Мистер О’Коннел, один из очень немногих ирландцев-католиков, принадлежавших в сообществе к высшему классу, был женат на протестантке и имел родственные связи с некоторыми из наиболее высокопоставленных семей сообщества. Его обличения в адрес Бигги появились непосредственно накануне второго успеха на выборах и избрания последнего. Они заняли две колонки в центре первой полосы городской газеты «Геральд» и были подкреплены письмом поддержки, подписанным пятью бывшими мэрами, людьми заметными и значительными, которые хвалили его за подлинно гражданский поступок и моральное мужество. В своем письме «К гражданам Янки-Сити» мистер О’Коннел обратился к ним с такими словами: «Почти всю свою жизнь прожил я в этом прекрасном городке покоя и счастья. Он был добр ко мне, слишком добр; относясь с великодушием и мягкостью к моим недостаткам и моим чувствам, он вознаграждал мой скромный вклад в повседневную работу сообщества неимоверно выше, чем я мог даже помыслить в самых сладких мечтах. Я в долгу перед ним, и за всю жизнь мне не рассчитаться с этим долгом».

Стоит заметить, что мистер О’Коннел выбился в люди из низших слоев общества, воспользовавшись для этого общепринятыми и весьма одобряемыми способами получения высшего образования, и, упорно работая и приспосабливаясь к принятым обычаям, честно служил городу и самому себе.

Враждебные символы осмеяния и унижения, постепенно скапливавшиеся вокруг Бигги, с нарастающей частотой стали появляться и во внешней прессе. Наметилась тенденция к уменьшению благосклонного восприятия его как защитника «маленьких» людей и забавного малого, превратившего высокопоставленных и могущественных в мишень своей низкой комедии. Теперь его показывали в образе, все больше и больше походившем на образ, представляемый городской газетой Янки-Сити. В конце концов, когда после двух сроков пребывания в должности мэра он впервые потерпел поражение, об этом событии сообщил журнал «Тайм». Очевидно, что досье журнала были набиты вырезками из нью-йоркских и бостонских газет.

Когда публичный персонаж утрачивает свою героическую стать, его роль часто сменяется ролью дурака или злодея. Ему трудно возвратиться к жизни обычного человека; люди в своих мифах и легендах вряд ли позволят ему такое счастье. Отчасти это связано с тем, что герой и злодей очевидным образом взаимосвязаны, отчасти — с тем, что разные социальные слои пользуются этими символами для выражения своих различий и взаимной враждебности. Всегда трудно понять злодея, если не знать, что собой представляет герой; и наоборот, для описания роли героя необходимо понимание того, что такое злодей. Эти роли воспринимаются в нашем обществе двойственно, давая воображаемые пределы двум нравственным крайностям. Каждая из них символически воплощает в образе некоего человека моральный кодекс группы, дает выражение негативным и позитивным моральным представлениям и ценностям группы и обеспечивает их непрерывное воспроизводство, в ходе которого они приспосабливаются к ее вечно меняющейся, но в то же время неизменно постоянной форме.

В более широком смысле представляемых этими ролями стандартов, или идеалов, там, где есть одна, должна быть и другая, поскольку обе эти роли созданы одними и теми же закономерностями, действующими в индивидах и тех системах жизни, которые связывают их в единое целое и обеспечивают культурную и биологическую преемственность. Если некоторые осязаемые знаки — например, символы тотема, христианский крест или иудейская звезда — нужны для того, чтобы выразить любовь и одобрение народа в отношении верований и ценностей своей группы, и если эти объекты воплощают в себе спроецированное на них моральное самоуважение каждого индивида, служа образцами для воспитания и ориентирами для поведения, то другие материальные объекты нужны для возбуждения ненависти и страха по отношению к силам и вещам, угрожающим существованию группы или принадлежащих к ней индивидов. Кроме того, они нужны для выражения негативных ценностей, заключенных в той амбивалентности, с которой все относятся к механизмам контроля, наказаниям и фрустрациям, необходимым для удержания человеческой плоти и человеческих эмоций в упорядоченных границах социальной системы. Надлежаще прорисованный образ злодея позволяет аудитории косвенным образом вырваться из приручающих ограничений общества и сопутствующего чувства чрезмерной скованности в первозданный неприрученный мир злодейства. Очевидно, что каждый индивид нередко испытывает — но обычно подавляет — желание нанести удар и причинить ущерб любому человеку или социальному объекту, которые становятся на пути осуществления его личных устремлений в то время, когда он эгоцентрически борется за достижение своих эгоистических целей. Иногда удовлетворение может черпаться из того чувства удовольствия, которое реализуется в воображаемом или реальном причинении боли — причем зачастую тем, кого больше всех любят. Здесь заложено зло, и символ злодея дает ему косвенное выражение.

Злодей, в его идеальной форме, должен обладать еще одним качеством. Недостаточно, чтобы он воплощал в своей персоне злые качества всех людей и давал им драматическое выражение в критических ситуациях. В идеале, злодей должен быть членом мы-группы, ибо тогда он наиболее эффективно выполняет функции символа и выражает амбивалентность, испытываемую всеми индивидами по отношению к своей цивилизованности и ограничениям, накладываемым групповой принадлежностью. Такой злодей драматизирует их страх перед дезинтеграцией группы и наказанием, ожидающим тех, кто преднамеренно выступает против социального порядка. Для американцев такую функцию превосходно выполняет Бенедикт Арнольд[46], для христиан — Иуда Искариот, один из двенадцати апостолов, и для всех людей — Яго[47], предающий своего друга.

Индивид, находящийся вне группы, может быть удобным объектом для ненависти, однако редко бывает идеальным злодеем, поскольку ему недостает важных качеств, необходимых для того, чтобы возбуждать, направлять и организовывать некоторые эмоции, ощущаемые в нашем современном обществе каждым человеком. Должна присутствовать измена базисному моральному порядку группы, к которой принадлежат как он, так и те, кто считает его злодеем. Такую роль может адекватно играть только член самой этой группы. Пилат[48] и римские воины, напавшие на Иисуса Христа и способствовавшие его гибели, могут быть внушающими ненависть символами внешнего мира, но Иуда, один из Двенадцати, принимавших участие в священных таинствах Тайной Вечери и Первой Обедни, превосходит все подобные фигуры в христианском понимании злодейства. Георг III, Корнуоллис и «красные мундиры»[49] — ненавистные символы эпохи основания Америки — никогда не смогут быть такими кандидатами на злодейскую роль, как предатель Бенедикт Арнольд.

Проблема, возникающая в связи с пониманием значения предательства и злодейства, неизбежно выводит нас на роль героя и ее значение для человеческого общества. В народной мифологии роль героя позитивно подтверждает и укрепляет идеалы моральной структуры группы; роль злодея как вызывающего ненависть отступника, изменившего группе и ее моральным принципам, позволяет выразить моральное неодобрение антисоциальным действиям и в то же время получить от них косвенное удовлетворение, тем самым подтверждая и укрепляя личные убеждения каждого члена группы и моральную жизнь группы в целом.

Для многих жителей Янки-Сити Бигги Малдун был злодеем, навлекшим позор на них и их город. Если другие американцы, жившие за пределами данного сообщества и не отождествлявшие себя с ним, могли видеть в нем умного придворного шута, смеяться вместе с ним и получать от этого удовольствие, то многие жители Янки-Сити испытывали унижение, поскольку как его сограждане вынуждены были чувствовать себя отождествляемыми с ним. В результате многие его возненавидели, а некоторые и помогли нанести ему поражение, когда он вновь баллотировался в мэры.

Хотя символическая схема злодея или предателя, подгоняемая к личности индивида, состоит не из видимой оболочки костюма, а из нематериальных ценностей, знаков и социальных актов, тем не менее эти составные части упорядочиваются ею в значимую форму, соответствующую требованиям непосредственной социальной сцены. Здесь используются все имеющиеся под рукой материалы для максимизации в индивиде худших и наиболее предосудительных качеств, и тем самым создается символ, способный вызвать самые враждебные, а подчас и неуправляемые реакции со стороны тех, кто как-то с ним связан. Такое символическое одеяние изготовили для Бигги те, кто боялся и ненавидел его. Они превратили его в сознании некоторых людей в тот самый типаж, для которого и был скроен этот костюм. На него-то и нападали в передовицах и письмах, помещаемых в местной газете, а также в слухах и сплетнях, распространявшихся по всему сообществу [5а].

Без сомнения, кое-кто из тех, кто вносил свою лепту в разрастание его злодейской и клоунской ролей, были переполнены злобными чувствами и преследовали эту цель намеренно, однако они составляли меньшинство. Эти неодобряемые роли выросли главным образом из ценностей и представлений людей, в особенности тех, кого занимаемое положение вынуждало быть противниками Бигги; эти роли возникли таким же естественным путем, как и его героическая роль. Фактически, они были необходимыми элементами социальной драмы, в которой политический защитник низших слоев бросает вызов социальным условностям и властям. Защитники народа в народных ценностях и представлениях их современников должны носить также маску злодея и дурака. Те же сознательные и бессознательные народные фантазии, которые находят выражение в героях, злодеях и дураках в популярной литературе, преобразуют обычного индивида в прямо противоположные роли: с одной стороны, мудрого и благородного заступника и, с другой — тупого или сумасбродного дурня или подлого злодея. Только параноик может верить, будто против героя всегда существует хитро сплетенный заговор, составленный могущественным меньшинством с тем, чтобы нанести поражение справедливым требованиям большинства [71d].

Вообще говоря, политическая карьера Бигги, ставшая в один прекрасный день публичным достоянием, несет в себе поразительное сходство со старыми пьесами моралите. С того самого момента, как он впервые баллотировался на пост мэра, на всем пути его ранних побед и последующих поражений и унижений и вплоть до сегодняшнего дня шла непрекращающаяся борьба между двойственными и прямо противоположными традиционными символами за контроль над его значимостью для населения города. Каждая из противоборствующих сил пыталась символическими средствами захватить в плен публичную персону Бигги Малдуна и заключить ее в такую символическую форму, которая сделала бы его объектом либо восхваления и одобрения, либо осуждения и презрения.

В пьесах моралите все без исключения — и публика, и актеры — знали, кто герой, и четко различали, какие персонажи и силы добрые, а какие злые; следовательно, они знали, за кого и против кого они должны быть. Однако в нашем обществе тот, кто для одной группы является героем, для другой группы часто является злодеем или дураком. В драме, разыгравшейся в Янки-Сити, один и тот же человек — и герой, и злодей. Он одновременно и могущественный вождь народа, и презренный клоун. Разделены и находятся в оппозиции друг к другу не персонажи социальной драмы, а их зрители. Именно зрители придерживаются противоположных взглядов насчет Бигги; именно они ведут борьбу за то, чтобы захватить в плен если уж не душу, то по крайне мере значение Бигги как публичной персоны. И они не могут договориться между собой, какую роль он играет.

Необходимо добавить также, что в большой группе самих зрителей символы Бигги как дурака, клоуна и злого человека вступают в конфликт с символами Бигги как мужественного борца за права народа. Эта последняя группа из года в год колеблется, а вместе с ней колеблются и ее голоса.

Писатели и поэты, преобразуя реальность в воображаемые формы, чаще всего базирующиеся на более глубоких традициях культуры, дают аудитории возможность косвенным образом выразить свои личные эмоции в ответ на действия персонажей и повороты сюжета [82]. Станет ли и останется ли центральный персонаж героем, падет ли до уровня дурака, предателя или злодея или же возвысится до духовных высот мученика, может зависеть от реальных обстоятельств его жизни, от интерпретаторов его действий, от тех сообщений, которые они передают широкой публике, а также от социальных и психологических потребностей людей в тот или иной период их истории. Так, какой-нибудь Робин Гуд может поначалу определяться как разбойник и нарушитель общественного порядка, но со временем может стать символическим лидером угнетенных, который защищает их от обидчиков, побеждает их врагов и несет обществу справедливость. Джесси Джеймс[50], представляющий собой одну из современных американских разновидностей Робин Гуда, поначалу был для многих лишь безжалостным убийцей, грабившим поезда, врагом закона и порядка на Западе. Однако с годами рассказчики, исполнители баллад, а также те социально значимые темы и ценности, которые они использовали, превратили его в защитника «маленьких» людей того времени — пионеров и первых поселенцев Запада, — оказавшихся беззащитными перед жестоким натиском с Востока банков и гигантских железнодорожных корпораций, которые, не обращая ни малейшего внимания на права человека, отбирали у людей собственность, попирая свободу и равноправие. Джесси Джеймс-человек, умерший и покоящийся в могиле, как был, так и остается Джесси Джеймсом; однако его символическая роль злодея была обменена на роль народного героя, взявшего под свою защиту угнетенных.

Возможен также и обратный процесс, а иногда оба процесса протекают одновременно, неразделимо смешиваясь друг с другом.

Влияние экономических, социальных и символических факторов на карьеру героя

Как простой человек и жертва несправедливости Бигги с успехом боролся против высокопоставленных могущественных людей, находившихся на самой вершине социальной пирамиды. Фигура защитника «маленького человека» — маленького Давида, вышедшего на борьбу с гигантским Голиафом, — лишь один из тысяч подобных символов, насквозь пронизывающих все стороны нашей сакральной и секулярной жизни. Многие наши символы — от таких недавних любимцев, как Микки Маус и три поросенка, и их экранного сумасбродства (на секулярном полюсе) до Смиренного[51], выступившего против власти высокопоставленных иудеев (на сакральном полюсе), — выражают желания, представления и ценности народа, истосковавшегося по скромному защитнику, способному, действуя в качестве их представителя, отнестись к высоким и могущественным с тем презрением и осуждением, которого, с точки зрения народа, они заслуживают, одержать над ними справедливую победу или даже уничтожить этих «злейших врагов народа». Между тем, победитель в Америке должен постоянно следить за тем, чтобы оставаться не столько победителем, сколько простым человеком, иначе его последователи подыщут себе новых Давидов, дабы те сразили его — старого Давида, — ставшего для них новым Голиафом.

Бигги выиграл бой за снижение значимости и коммерциализацию особняка и окружающей его обстановки. Ему удалось перевести их из статусных символов, возбуждавших чувство превосходства, связанное с образом жизни элиты, в чисто экономические символы, для обладания которыми вполне достаточно такой ценности, как деньги. Дом был перемещен в низкостатусную сферу и перепланирован неприемлемым для социальных верхов образом. Вместо него и красивого сада выросла автозаправочная станция — одно из многочисленных звеньев в цепи крупной нефтяной корпорации.

После того как это место было продано, насилие Бигги уже не так легко было связать с нападением обиженного на вышестоящих. Продажа автозаправки столкнула его борьбу с публичной арены, на которой он был маленьким человеком, сражающимся с окопавшимися богачами, и заступником, совершающим ради своих собратьев необычайные подвиги, и низвела ее до уровня частной коммерческой сделки. Наблюдать этот спектакль было, может быть, и забавно, но символ борьбы правды с неправдой, добра со злом, бедных с богатыми, большинства с Хилл-стрит из него исчез. Когда дом превратился в толстую пачку купюр, легшую в карман Бигги, каждый мог порадоваться его триумфу, однако теперь власть денег стала частью собственного значения Бигги. Его новое положение требовало иного стиля поведения. В некотором смысле он теперь сам наглядно представлял те самые вещи и ценности, которые прежде высмеивал. Атака на особняк имплицитно сделала его человеком из народа; превращение особняка в деньги эксплицитно превратило его в человека, принадлежащего к миру богатых.

Малдун никогда не достигал такого положения, когда бы его имя символизировало правовую или политическую защиту простого человека. Его достижения на властном посту были незначительными, а если были захватывающими, то, во всяком случае, лишь с точки зрения его личных конфликтов. На этом посту он был хорошим бизнесменом; он делал то, что обещал, а именно — поддерживал честный стиль делового управления. Он назначал на должности толковых и честных. Он требовал, чтобы они напряженно работали, и они трудились вовсю. Управляя городом, он никоим образом не проводил каких бы то ни было реформ или изменений.

К тому же более поздний этап его политической карьеры совпал с Великой депрессией, когда все изменилось. Ни местные органы управления, ни частные организации не могли больше заниматься удовлетворением нужд бедняков. Местные благотворительные организации и общественные фонды поддержки нуждающихся были упразднены, а их место заняли федеральные и общенациональные пособия. Пока Бигги боролся с самим собой, пытаясь понять, что же необходимо сделать для решения его личных политических проблем и проблем других людей, был провозглашен Новый курс, призванный обеспечить широкую защиту обездоленных. Многие политические соратники покинули его, равно как и других республиканских лидеров, дабы последовать за Рузвельтом. Тем не менее в 1935 г. после нескольких поражений Бигги был вновь избран мэром. Впоследствии он постоянно терпел поражения вплоть до двух последних избирательных кампаний.

Мы не имеем здесь возможности проследить его позднейшую карьеру. Вполне очевидна привязанность к нему очень многих жителей его города. Для того чтобы полностью понять его как политический символ, потребовалось бы изучить всю историю его жизни, однако для нашего понимания значимости такого символа в политической жизни американцев наиболее важны ранние этапы его карьеры, в том числе две первые победы на выборах и головокружительный взлет к славе, сменившиеся поражениями и неудачными попытками занять более высокие посты.

Добившись коммерческого успеха, Бигги поддался влиятельному мотиву быстрого обогащения — основополагающему жизненному принципу американцев. Миф о конечном достижении успеха и сотворение символической роли преуспевающего человека, взбирающегося из низов на вершины величия и заоблачные высоты, — необходимая часть механизма нашей социально-статусной системы. Чтобы жить так, как живут нормальные и уважаемые граждане, большинство американцев должны либо интернализировать этот миф и сделать его частью самих себя, либо каким-нибудь приемлемым образом с ним смириться. В противном случае их ждут нападки со стороны окружающего общества и возможность личного краха. От человека без амбиций требуют объяснений, почему он такой.

Бигги обладал способностью переводить свои установки, намерения и поступки в простые, но очень могущественные символы, с которыми большинство жителей Янки-Сити (и Соединенных Штатов) могли себя сочувственно идентифицировать. Это были элементарные символы, несущие в себе большой эмоциональный заряд, понятный каждому, и эти символы пробуждали в избирателях скорее смех, чем гнев.

Причины последовавшего далее поражения Бигги многочисленны, разнообразны и трудноопределимы, однако важнейшие из них указать можно. Знаки и символы средств массовой информации, если их не обновлять постоянно новыми значениями, быстро наскучивают и теряют свою привлекательность для аудитории. Проще говоря, один и тот же человек, часто повторяющий одни и те же действия, надоедает. Если аудитория слышит о нем по радио или видит его по телевизору, то она может выключить эту программу и переключиться на другую. Когда тот или иной персонаж локальной сцены теряет свою привлекательность, редакторы печатных изданий переключают всеобщее внимание на какой-нибудь другой узел свежих событий. Эти факторы способствовали падению популярности Бигги и все более редкому использованию его в качестве символа в средствах массовой информации.

Однако гораздо важнее здесь то, что роль героя, в рамках которой Бигги выступал как конферансье, способный выставить на посмешище своих врагов, а особняк на Хилл-стрит служил сценой для его публичного спектакля, эта роль для большей части аудитории уступила место роли клоуна, а для тех, кто научился ненавидеть его за то, что он подверг угрозе и опасности их самоуважение и положение в сообществе, — роли злодея. Всегда, с самых первых шагов по пути к славе, его сопровождали намеки на то, что его поведение смешно, а сам он нелеп.

Американцы всегда ценили политическое шутовство выходцев из социальных низов, которые высмеивали людей, считавших себя высшими. Эйба Линкольна[52], часто пребывавшего в веселом расположении духа, многие современники считали чудаковатым. Юмор Эйба, как и юмор Бигги, временами был чересчур груб и приземлен для изысканного общества. Он был выходцем из социальных низов, и в его юморе находило выражение его происхождение. Недруги критиковали Линкольна отчасти в силу того, что считали его грубым, неотесанным, вульгарным, человеком низшего класса. Газетные передовицы и карикатуры изображали его шутом и неотесанным мужланом, неспособным выполнять обязанности на высоком посту. И тем не менее Линкольн преодолел те пределы, которые установили ему его недруги. Как удавалось ему и другим, гораздо менее одаренным людям, побеждать своих противников и избегать постоянного клеймения символами низкого положения?

Здесь действовало множество факторов, однако важное место среди них занимала готовность выходцев из низов играть в игру социальной мобильности по традиционным правилам. Когда они это делали, те, кто становился их сторонниками, без труда прикладывали к ним ценности, представления и темы, пронизывающие фундаментальную структуру нашего общества. Линкольн прошел путь от бревенчатой хижины бедной белой семьи, затерянной в лесной глуши, до Белого дома, играя в соответствии с общепринятыми правилами культуры. Каждая ступень в профессиональной и экономической жизни, покоряемая им, готовила его к следующей, более высокой. Каждый профессиональный и экономический шаг переводился в социальное достижение. По мере того как он переходил на все более высокие уровни, изменялись его речь и одежда, менялись дома, в которых он жил, и их местоположение, видоизменялись его манеры и некоторые его ценности. Он взял в жены женщину из высшего класса. Снял енотовую шапку и надел модный цилиндр, какие носили в то время в Спрингфилде и Вашингтоне[53]. Выбросил деревенские мокасины и нацепил столь обычные в высшем обществе начищенные до блеска туфли преуспевающего юриста, занимающегося проблемами железных дорог. Вместо того чтобы будить враждебность в простых людях, он вызывал их одобрение, поскольку никогда не отрекался от своих истоков и настойчиво повторял, что он всего лишь один из них, даже тогда, когда в поздние годы жизни общался на равных с руководителями государства. Его сторонникам было легко идентифицироваться с таким символом и осуществить в его реальности собственные лелеемые мечты.

Линкольн никогда не воспринимал социальную мобильность в чисто экономических категориях, равно как и тысячи других преуспевающих американцев. Они не отвергали символы статуса и не нападали на тех, кто ими обладал. Они играли в игру. Вряд ли последователи Великого Освободителя[54] это осознавали. Они видели в нем человека из народа, который, имея невысокое происхождение, оказался достаточно умен, чтобы стать преуспевающим юристом и блестящим политиком, кем они и сами могли бы стать, сопутствуй им удача и будь на то их воля.

Бигги отказался подчиниться обычным правилам, которыми руководствуется большинство людей в своих попытках продвинуться вверх по социальной лестнице. Он верил в экономические ценности и мораль среднего класса, но в то же время взбунтовался против социальных ценностей среднего и высшего классов; тем не менее, он жаждал мобильности и признания и даже хотел стать президентом Соединенных Штатов. Однако он не желал платить дань ученичества, постигая эти правила. Объектом его нападения стала вся система, контролирующая рост преуспевающего человека, и его атаки породили конфликты, которые не могли быть разрешены в рамках обычного функционирования этой системы.

Чтобы добиться успеха в нашем обществе, социально мобильный человек и его семья должны быть готовы и способны перевести свои экономические достижения в статусные символы, приемлемые для более высоких социальных слоев. Ни Бигги, ни его мать не желали даже пытаться это сделать. Напротив, задачи своего возвышения в сообществе они определяли в строго экономических категориях и агрессивно нападали на каждого, принадлежавшего к высшим слоям, кто играл согласно социальным правилам. Их поведение было слишком девиантным, чтобы не пробуждать тревожных и враждебных чувств в тех, кто их окружал. Сумей Бигги и его мать привить Янки-Сити свои ценности, представления и соответствующее поведение, они бы поставили под угрозу всю систему, ибо фундаментальные ценности, на которых зиждется современное общество, полностью противоречат тому, что пытались делать они. Мать и сын знали и соблюдали правила экономической игры, конвенционально определенные в Америке: они упорно трудились, экономили деньги и инвестировали их в собственность и, будучи хорошими предпринимателями, дешево покупали и дорого продавали. Они кое-что скопили и тем самым вписались в традиционный образец быстрого обогащения, пройдя путь от бедных иммигрантов до богатых американцев. Но на этом они остановились. Они не только отказались превратить накопленное ими богатство в символы социального статуса и в сам социальный статус, но и отказались привести свое поведение в соответствие со стандартами, установленными теми, кто располагался выше; фактически, они подвергли нападению и попытались разрушить символы статуса и вместо того, чтобы самим подчиниться высшей власти, попытались победить и подчинить ее себе.

Разрушение хилл-стритского особняка и замена его бензоколонкой, вместе со всеми предшествовавшими и последовавшими поступками, связанными с этим враждебным актом, эксплицитно выразили этот ценностный конфликт. Ни Бигги, ни его мать не желали переводить свое экономическое возвышение в социальную мобильность. На символы вышестоящих — на особняк и окружающие сады, на окруженный вязовой аллей жилой район Хилл-стрит — они обычно смотрели не как на социальные, а как на экономические объекты; всякий же раз, когда они воспринимали их как нечто большее, нежели просто объекты купли-продажи, они намеренно злоупотребляли ими для нападения на власть и престиж высших и высшего среднего класса. Они, несомненно, сознавали, что эти объекты представляют собой нечто большее, чем просто экономические ценности. Уже то, что они использовали эти объекты, пусть даже это и не входило в их намерения, демонстрирует, что они тоже воспринимали эти объекты как статусные символы.

Бигги достиг своей конкретной цели и осуществил свои намерения отчасти благодаря тому, что ни он, ни его мать не желали делать того, что полагалось делать для социального роста, и упорно продолжали высмеивать преуспевающих ирландцев, прошедших по конвенциональному пути снискания уважения своих сограждан и утверждения собственной значимости. Они уничижительно называли таких людей «зажиточными ирландскими обывателями»[55], а также использовали применительно к ним другие выражения, не столь печатные. Глубоко враждебное отношение обоих к власти, кажется, сделало их неспособными к принятию стандартов статусного общества.

Когда Бигги одержал верх над своими врагами из высших классов, он перевел свою победу в коммерческий успех. Продав автозаправочную станцию «Стандарт Ойл Компани», он отделил от себя противоречивый символ дома и сада и тем самым провозгласил себя победившим обитателей Хилл-стрит, однако этим же самым поступком он преобразовал социальный символ триумфа мобильного человека из низшего класса в холодные реалии констатации финансового положения. Не может быть никаких сомнений, что в ценностных категориях его приверженцев из среды низших классов и простых людей Бигги одержал великую победу. Многие восхищались его финансовым успехом и способностью побеждать своих мучителей, завидовали ему, однако, как только он достиг своей цели, он сразу же отделил себя от того могущественного символа, который привлек к нему их внимание.

Непрекращающиеся атаки Бигги на политическую власть и статусную систему либо побуждали людей к открытому бунту против системы — для многих слишком пугающему, — либо сеяли среди них раздражение, нерешительность и, в конечном счете, смятение и усталость. Состав его приверженцев постоянно менялся. Некоторые то ходили в его близких советниках, то переходили в стан его врагов. Временами вокруг него формировалась сплоченная маленькая клика, работавшая с ним в тесном контакте, в другие моменты его окружало не более двух-трех человек. По сути дела, он очень одинок. Люди с опаской относятся к нему.

Наш политический порядок позволяет амбициозным индивидам выбирать из нескольких возможных путей развития карьеры. Они могут принять существующий мир таким, каков он есть; они могут обрушиться на его слабости и недостатки и попытаться улучшить те или иные части структуры, привести их в соответствие с требованиями справедливости и нравственности; либо они могут бросить вызов всему социальному и политическому порядку и попытаться заменить старую систему новой. Последнее неизбежно влечет за собой применение насильственных санкций против тех, кто возглавляет такие революционные движения; тем не менее такие роли предполагаются, признаются и нехотя принимаются нашим обществом. Если рассуждать в более широком смысле, то теоретически они необходимы для успешного функционирования политического сообщества, так как наше общество исходит из предпосылки, что свободные и разумные индивиды выбирают коллективное существование. Выбирающие революционный путь подтверждают право других думать и действовать в качестве свободных от принуждения индивидов и демонстрируют, что наши политические заповеди и в самом деле возможны. В то же время большинство революционеров дают наглядный урок, доказывающий, что подобный выбор может обернуться против них самих и что существуют вполне ощутимые границы, за которые люди здравомыслящие и патриотичные заходить не должны.

В политическом плане Бигги был социальным, а не экономическим бунтарем. Политическим или экономическим революционером, в привычном понимании слова, он не был. Тем не менее он покусился на один из столпов американского общества — наш статусный порядок. Психологически он всегда был мятежником, а потому не смог приспособиться к ситуации, когда сам стал человеком, наделенным авторитетом и политической властью. Будучи мэром, он подчас приводил в замешательство своих приверженцев тем, что продолжал бунтовать против того, что фактически было в его собственной власти. В какое-то время он пробуждал больше тревоги и напряженности, чем мог разрядить. После избрания мэром его борьба, хотя некоторые и продолжали относиться к ней весьма уважительно, многих смутила и напугала, особенно когда он стал обрушиваться на своих соратников и вносить смуту в собственные ряды. Многие из последователей уже не чувствовали себя с ним спокойно; их защитник стал потенциальной угрозой их собственной безопасности. Страх, нараставший в социальной группе Бигги, сдерживал и парализовывал действие. В этом не обязательно была вина Бигги; возможно, это было следствием неопределенности социальной структуры низших групп и агрессивности людей, привлеченных его деятельностью. Страх перед Бигги нарастал также вследствие его нападок на моральные недостатки тех, кого он знал. Хотя его и считали весьма снисходительным, он обрушивался на моральные несовершенства тех, кто его окружал, задавая нескромные вопросы или вспоминая досадные случаи трусости, пьянства, вероломства и другие неприглядные поступки.

Защитник народа, мученик, предатель, злодей, дурак и клоун — все те роли, которые Бигги играл или был вынужден играть, — выражают в идеальной форме некоторые из тех ценностей и представлений, которые мы имеем в отношении самих себя. В них представлены в преувеличенном виде незначительные действия, мелкие случаи соблюдения и нарушения правил, являющиеся частью нашего поведения. Поведение человека и все ценности и представления, его упорядочивающие, разрастаются в таких ролях до героических и божественных пропорций. Такие символические фигуры доводят до предела обычные чувства, испытываемые нами в отношении добра и зла, влечения и ограничения, порядка и индивидуальной свободы.

Добропорядочный гражданин, становящийся мучеником и жертвующий своей жизнью ради моральных принципов, которые составляют фундамент и опору нации, герой, с величайшим риском и полным самоотречением одерживающий верх над безнравственными врагами родной страны, злодей, ведущий свой народ в бездну разрушения или предающий его в руки врага, и нелепый импульсивный малый, выбивающий почву из-под ног законной власти, не давая прохода прилично одетой публике даже в холле респектабельного отеля, — все эти типажи переросли свои обычные жизненные пропорции и стали символами, возбуждающими в нас самые важные чувства по поводу самих себя и нашего социального мира. Они нас успокаивают и освобождают, но в то же время связывают и контролируют, поскольку выносят нас за пределы самих себя и позволяют нам идентифицироваться с идеалами нашей культуры. Всего лишь шаг отделяет нас от священных идеалов божественности; иногда они даны непосредственно и присутствуют здесь, ведь в истории человечества герои нередко становились богами.

Культурные ценности нации сами заключают в себе могущественные символы, которые, при надлежащей обработке, становятся сюжетом и историей жизни мистического героя, злодея или дурака. Культурный герой — это привлекательный и могущественный символ, с которым можно идентифицироваться; он легко покоряет души слушателей. Для людей сторонних, непосредственно не причастных к его истории, она — всего лишь история и только, но для тех, кто лично вовлечен в драму народного защитника, борющегося со своими и их врагами, это уже не история, а «реальность». Как только «реальность» политического героя утвердится в чувствах и представлениях его сторонников, публика может верить в самые фантастические легенды и самые удивительные сказки, и точно так же доверчиво будут приниматься ею самые лживые и неправдоподобные рассказы, порочащие героя, если она чувствует «реальность» тех дурных проступков, о которых в них сообщается.

Злодей и герой — идеализации взаимозависимых, двойственных сил добра и зла — вынуждают порок и добродетель проявиться внешне в чувственной, осязаемой человеческой форме. Когда это происходит, фантазия перекраивает реальность, нерациональные и мифические символы начинают преобладать над логическими и эмпирическими, а внешние понятия об эмпирических фактах подпадают под эмоциональный контроль полуосознанных и бессознательных внутренних образов. Люди получают возможность ненавидеть и любить и черпают из этого удовольствие. Для каждого наступает время праздника. И если праздник официально не провозглашен, а праздничные шествия для выражения любви к герою не организованы, то они находят выход в неофициальных действиях, представлениях и общем возбуждении людей. Иногда поколение спустя те, кто не участвовал в происходивших событиях, пытаясь еще раз пережить эмоциональное возбуждение прошлого и принять в нем участие, официально учреждают праздник, посвященный умершему герою. Однако интенсивные удовольствия, переживаемые при поклонении ему, обычно остаются такими же безжизненными, как и он сам; когда отмечается годовщина его рождения, может быть воскрешено лишь ощущение моральной ценности. Порой творение великого художника, поэта или драматурга или представление на площади ненадолго помогают новому поколению пережить то возбуждение, которое испытывало старшее поколение, когда его герой еще ходил по земле.

В разгар политической битвы Бигги Малдун, Хью Лонг, Эл Смит, сенатор Маккарти[56], Франклин Рузвельт, а в прошлых поколениях Эндрю Джексон, Авраам Линкольн и другие — каждый по-своему пленял воображение сограждан и превращался для своего времени в человека, символизирующего добро или зло, святость или злодейство. Холодные суждения рассудка могут возобладать лишь тогда, когда мифы о сегодняшних героях перестанут пробуждать желания и страхи в тех, кто их любит или ненавидит; но даже тогда легенды о них превращаются в канонизированные мифы и моральные репрезентации, необходимые для сохранения их общества и его культурной преемственности. Символы Авраама Линкольна как клоуна и злодея умерли вместе со страхами и ненавистью прошлого, но освященный миф о «старине Эйбе», чье остроумие разило наповал его врагов, чей смех вел его самого и его народ сквозь горькие и страшные часы поражений и надвигающейся катастрофы, продолжает присутствовать в жизни всех американцев, а вместе с ним продолжают жить и народные легенды о богатыре, сумевшем-таки справиться с наемным убийцей, о большом и крепком человеке, который, будучи родом из лесной глуши и речных низин, стал великим, но остался при этом таким же простым человеком, как и любой другой. Факты и рассудочные суждения, составляющие самое объективное исследование, с легкостью вписываются в моральные допущения и ценности, т.е. социальную логику мифа о Линкольне.

Бигги — не Авраам Линкольн и не Эндрю Джексон, и не претендует на то, чтобы ими быть. Однако и ему, и другим американцам, коим довелось наслаждаться и страдать от превращения их средствами массовой информации в символы, способные возбуждать ненависть и любовь, присущи обязательные психологические и социальные атрибуты, необходимые их соотечественникам в качестве материала, могущего составить содержание их коллективных мифов.

Чтобы понять Бигги, полезно взглянуть на него так, как если бы он был героем трагедии, который — в силу требований и подспудных допущений того социального контекста, в котором он боролся за достижение успеха, — имел возможность добиться частичной, но никоим образом не полной победы. Всегда имелись какие-то скрытые, но вполне определенные силы, которые должны были вести к крушению его надежд на больший успех и на окончательный триумф. Хотя «время, не желая того» показало его человеком мужественным и бесстрашно ведущим борьбу, Судьба — явленная в форме социальной реальности и внутреннего мира его личности — не дала осуществиться его устремлениям, по крайней мере пока. В классической драме сильный человек, считающий, что с ним обходятся несправедливо, следует велению собственного «я», но, поступая таким образом, обнаруживает, что частично нарушил кодекс своей группы. Малдун, сильный человек, считавший себя хорошим человеком, с которым обошлись несправедливо, последовал призыву своего «я» и боролся за успех, пользуясь некоторыми из принятых правил своего общества; но при этом он тоже нарушил некоторые основные правила своей группы.

Такого человека, как Бигги Малдун, возможно, никогда уже больше не будет ни в Янки-Сити, ни даже в Америке, однако будут приходить другие, дабы сыграть роль героя, защитника угнетенных или простого человека, который бросает вызов немногим избранным и убивает дракона. Иные из них поднимутся до довольно высоких постов в стране, однако самых высших уровней они достигнут лишь тогда, когда научатся приспосабливаться к базисным представлениям и ценностям группы. И если их постигнет неудача, то это будет обусловлено и их неспособностью привести свои базисные представления и ценности в соответствие с теми представлениями и ценностями, которые управляют американским обществом.