Жизнь и судьба Федора Соймонова

1

Достопочтенному и любомудрому Читателю — привет! Любите ли Вы, голубчик, историю? Скорее всего — да, коли уж взялись за эту книгу. А вот задумывались ли Вы когда-нибудь — ЗА ЧТО?.. За что Вы и я, оба мы с Вами, любим историю? И вообще, что, собственно говоря, она, история, собою представляет?

Незабвенный Владимир Иванович Даль обозначил этим термином все то, «ЧТО БЫЛО ИЛИ ЧТО ЕСТЬ», то есть некое непременно истинное быто- и дееписание. Именно этим свойством, истинностью, история должна отличаться от сказки, повести или иного какого-либо поведания, коими столь богата изящная словесность наша.

Интересно, что когда-то Леонардо да Винчи считал истину дочерью времени. Может быть, потому мы с Вами так тщимся отыскать правду дней своих в летах прошедших? Возможно ли это? «Отец русской истории» Николай Михайлович Карамзин уверял, что история — «скрижаль откровений и правил, завет предков к потомству, дополнение и изъяснение настоящего и пример будущего». Можно привести речения и других авторитетов. Все они указывают на важность исторической науки, а ведь мы с Вами любим «указания», любим, а?.. Вы считаете, что — не все. Согласен, зачем абсолютизировать. Но большинство-то любит! Ведь как хорошо, как удобно, когда все указано, все расписано и своего разумения не требуется. Действуй — и никаких сомнений!

Так что же, неужто только по должному и привычному повиновению авторитетам, по некоей гражданской обязанности нравится нам перебирать дела дней минувших? Обидный вывод. Но вот современник наш писатель Алексей Толстой в «Краткой автобиографии», предпосланной роману «Петр Первый», писал: «Чтобы понять тайну русского народа, его величие, нужно глубоко узнать его прошлое: нашу историю, коренные узлы ее, трагические и творческие эпохи, в которых завязывался русский характер». Вот, оказывается, как — чтобы понять себя, осмыслить, почувствовать частью своего народа, нужно знать его прошлое. Должен Вам сказать, что сам я довольно поздно открыл для себя эту, казалось бы, не такую уж сложную истину. Не судите чересчур строго. Не вина то — беда, и не только моя...

Как и другие сверстники, я в 1936 году пошел в школу, а в 1946-м ее окончил. За эти годы мы столько раз замазывали и заклеивали в учебниках истории портреты «проштрафившихся» вождей, что уважение и интерес к самому предмету тоже скоро скрылись под чернильными вымарками. Уважение, как оказалось позже, требовало бережного к себе отношения. Хрупко это душевное свойство.

Позже, уже в середине 50‑х годов, окончив технический вуз, я с головой ушел в естественнонаучные проблемы. Вокруг было столько интересного: еще только развивалось телевидение, строились первые вычислительные машины, «проклевывались» полупроводники. И хотя кибернетика в нашей стране была объявлена «буржуазной лженаукой», мы, фрондируя, спорили до хрипоты, доказывая, что будущее принадлежит точным наукам и что сам интеллект является производной от простого количества информации. Кого в такой обстановке могли интересовать «историческое прошлое» или «историческая правда»? Для гуманитарной чепухи в нашей жизни места не оставалось. Вы скажете — дикари! А почему, собственно?.. Потому что не читали Достоевского? И не только Достоевского... Путали Гегеля с Гоголем?.. Канта не читали?.. Ну и что? Зато я, к примеру, восемь раз сдавал экзамен по «Краткому курсу», каждый раз изучая его заново. До сей поры «четвертая глава», как кошмарный сон, помнится наизусть, целыми абзацами. Мы знали физику и математику. Умели неплохо считать. Вспомните, ведь это в 1957-м в космос взлетели первые спутники, открыв перед человечеством необъятные горизонты. А до того, в 1954-м, в Обнинске дала ток первая АЭС. Разве думали мы, что через тридцать лет грянет Чернобыль?!.

В сложившейся ситуации большинству из нас, технарей, жилось, в общем-то, совсем неплохо. Никаких проблем, никаких мучительных вопросов. Все четко, ясно, как в учебнике арифметики. А что оказывалось не совсем так, мы спешили списать как опечатки и неизбежные шероховатости, которые нетрудно исправить.

Я не отличался от других: с увлечением работал на кафедре, решал сложные технические проблемы, читал студентам лекции, писал диссертацию и бегал заниматься в Публичку...

Февраль 1956 года расколол мир благополучного неведения. В Ленинграде появился первый «самиздат» — доклад Н. С. Хрущева на закрытом заседании XX съезда КПСС «О культе личности и его последствиях». В сокращенном варианте доклад читался на партийных собраниях, тоже закрытых, и производил впечатление взрыва бомбы. «Самиздатчики» напечатали его весь, без купюр... Вместе с культом личности Сталина для нас рухнули стены, ограждавшие до того наш уютный, тихий мирок, «край непуганых (или наоборот, напуганных) идиотов», как выразился кто-то из современников тех лет. И из конца в конец огромной страны задули пронзительные сквозняки новых интересов, новых откровений и неожиданных открытий.

Оказалось, что не так-то уж и тихо было в государстве нашем. Далеко не все, склонив головы, зубрили «Краткий курс» и пели о том, что «Сталин — наша слава боевая, Сталин — нашей юности полет...», а также о том, что «С песнями, борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет...» То из одного города, то из другого приходили известия о раскрытии «органами» молодежных (в большинстве они были молодежными) групп сопротивления режиму. В Ленинграде прошли процессы над ребятами, издававшими «самиздатовские» журналы: в университете, в педагогическом, в ЛЭТИ ив ЛИИЖТе... Назывались группы: «Молодые марксисты», «Истинные ленинцы», «Социально-прогрессивный союз»... Среди студентов стал возрождаться интерес к философии и истории. С большим недоверием, я бы сказал даже — с опаскою, принялся за эти дисциплины и я.

В курсах, которые я читал, как и во всех иных, встречалось много имен. Были это в основном математики, физики, естествоиспытатели самых разных времен и народов, люди, с чьими именами связаны основополагающие законы, системы уравнений и формулы той отрасли науки, которой я занимался. О большинстве из этих лиц мы, молодые преподаватели, ничего не знали. Почему отвлеченная область знания была им столь любопытна, что они занимались ею всю жизнь? И занимались так упорно, что сумели вложить свой кирпичик в фундамент общечеловеческой цивилизации.

Я всегда считал, да пожалуй, считаю и до сих пор одним из важнейших свойств Человека, если он HOMO SAPIENS, — Любознательность. Далеко не все люди ею обладают. И загадка, откуда берется такое свойство в человеке, что представляют собой любознательные люди и чем они отличаются от остальных, чрезвычайно меня занимала. Я стал разыскивать подробности биографий сначала известных ученых, потом менее известных. Рассказывал о них своим студентам, а обнаружив в слушателях интерес, стал записывать результаты своих разысканий и пытаться приводить в систему.

Есть у меня такое занудное свойство — стремление все привести в какую-то систему...

Эти занятия требовали все большего погружения в историю, потому что каждый человек неотделим от своего времени. И постепенно я открыл для себя упоительно интересный мир прошлого, дотоле неизвестного, скрытого или скрываемого от меня стеною неправых школьных учебников, примитивных догм «Краткого курса» и бесчисленных брошюр, вкривь и вкось толкующих подлинные мысли философов и историков.

Так я стал писать свои книжки о людях науки, которые по тем или иным причинам оказывались либо близки, либо просто интересны. Так началось мое любительское постижение истории.

2

Первое мое знакомство с Федором Ивановичем Соймоновым произошло в Ленинградской Публичной библиотеке. В жизни каждого человека, занимающегося интеллектуальным трудом, библиотеки и архивы имеют первостатейное значение. Не потому ли и находятся они в таком небрежении при тоталитарных и диктаторских режимах?..

Государственная Публичная библиотека имени М. Е. Салтыкова-Щедрина — старейшее в стране общедоступное книгохранилище. Основано в 1795‑м, открыто девятнадцать лет спустя, после наполеоновского нашествия.

Кто не знает сегодня ее главного здания — невысокого, изящного строения в классическом стиле на углу Невского и Садовой улицы? Закругленный угол эффектно оформлен полуколоннами ионического ордера, вознесенными на цокольный этаж.

Кто не знает ее главного входа с Александринской площади, где на всем пути вдоль фасада от Невского вас провожают незрячие глаза каменных мыслителей из ниш? В 1923 году площадь переименовали. Она стала носить имя Александра Островского, никогда не жившего в Петербурге.

Я начал ходить сюда, еще не получив даже диплома инженера, и остаюсь прилежным читателем ГПБ по сей день. Как у всякого завсегдатая, у меня там много знакомых среди работников разных отделов. Есть свои любимые места для серьезных занятий и для отдыха.

Кстати, в свое время я тщетно искал в воспоминаниях современников указаний на то, как и когда великий сатирик Михаил Евграфович Салтыков черпал вдохновение в залах знаменитого книгохранилища. Увы! А вот среди старых работников Публички бытует легенда, будто бы в 30‑х годах библиотеке собирались присвоить имя Сталина. Это было логично: в Москве Государственная библиотека СССР носила имя Ленина, следовательно, в Ленинграде... Но воспротивился будто бы этому «Сам»... Вряд ли из скромности. Вождь недолюбливал бывшую столицу, как, впрочем, не любила его и она. Глухо, тайно, но не любила... Говорили, будто бы «Сам» предложил присвоить национальному книгохранилищу имя Салтыкова-Щедрина. Прямо так — сросшиеся фамилию и псевдоним. Почему на память ему пришел именно Михаил Евграфович — сказать трудно. Может быть, в ту пору он читал сочинения классика и еще не находил в них слишком явных параллелей с собственной администрацией?..

Работая в читальных залах, я редко упускаю случай зайти в перерывах в отдел картографии. Не по делу, а так — поглядеть на развешанные по стенам «хартины плоския» с розами ветров и румбами, с пышногрудыми красавицами, поддерживающими картуши. А то и сам порой прошу показать листы каких-нибудь найденных по каталогу старинных планов, портуланов и ландкарт. Мы часто любим то, что находится далеко в стороне от наших профессиональных интересов. А я, должен сознаться, обожаю географические карты. Любые — старые, новые. Они, как партитуры, вызывают во мне чувство, близкое к благоговению, завораживают меня. Сколько в них информации! Какой титанический труд за скупым набором линий, условных знаков и красок! Ведь для того чтобы правильно нанести на бумагу очертания озер, горных хребтов и морских берегов, кто-то должен был все это прошагать пешком, промерить, определить по звездам координаты опорных точек и свести свои результаты с данными других геодезистов и гидрографов. Сколько героического преодоления и непреодоленных трудностей скрыто за молчаливыми значками! Сколько побед и поражений! Сколько подвигов и человеческих трагедий!..

Естественно, чувствую я себя в этом отделе не очень уверенно, гостем. Картография — не моя профессия, и мой интерес к ней чисто эстетический, а библиотека-то — научная... Единственным оправданием являлось всегда то обстоятельство, что посетителей в отделе бывало, как правило, немного. На всякий случай перед входом я «делал лицо», напуская на себя суровость и озабоченность большого учёного. Сегодня, правда, я почти уверен, что, несмотря на всю тонкость маневров, хранительница фондов, милейшая Нина Владимировна, их давно разгадала, хотя вида в том не подавала никогда. Подозреваю, что ей самой доставляло удовольствие время от времени лакомить читателя-любителя какой-нибудь незнакомой ему диковинкой и смотреть, как вспыхивают у того глаза и как появляется в них некое, я бы даже сказал, плотоядное, что ли, выражение. Прекрасное, великолепное и неоценимое качество для библиотекаря.

Сегодня, к сожалению, многое изменилось. Нина Владимировна ушла, как говорится, на «заслуженный отдых», старые работники повывелись. А новым вовсе недосуг разглядывать, какое там выражение появляется в глазах у читателя. Новые — в большинстве своем молодые, лохматые и неприступные во всем, что касается их службы, девчонки. Они не знают фондов и не хотят их знать. Им это не интересно... Жаль их и себя. Обидно, что на стенах отдела картографии уже не удается увидеть выставки древних портуланов и ландкарт. А ведь это от них в пыльном помещении вдруг начинало веять свежим морским ветром дальних странствий и пахло солью и йодом...

3

История, послужившая началом «соймоновской эпопеи», возникла в тот день, когда, устав от обязательного чтива, я пришел в «Картографию» и Нина Владимировна с лукавым торжеством вынесла из-за стеллажей большой фолиант формата сложенного пополам листа. Сшит он был из толстой рыхловатой бумаги ручного производства, и я сразу прикинул на глаз его возраст — лет двести. Осторожно разогнув, не без удовольствия стал разглядывать наивную гравюру в духе любимого мною петровского времени. Чего там только не было: в волнах на дельфине верхом Меркурий с жезлом-кадуцеем, нимфы с якорем, символизирующим надежду, человек с зерцалом, сжимающий правою рукою коварного змия, и над всем этим Богиня со звездой во лбу, с факелом в одной руке и глобусом в другой... А что, знаете, я подчас жалею, что ушла из нашей жизни вот такая, пусть незамысловатая, символика. Есть в этом что-то притягательное, романтическое...

Под гравюрой шло название: «СВЪТИЛНИКЪ МОРЯ ПЕЧАТАНЪ при САНКТПИТЕРБУРГЪ В МОРСКОЙ АКАДЕМИЧЕСКОЙ ТVПОГРАФIИ лъта хртова 1738 гw»

Нина Владимировна улыбнулась, спросила:

— Не встречалось?

Я энергично замотал головой. Она проводила меня в тихий угол, где стоял небольшой стол с лампой. Я сел, зажег свет, вынул очки, довольный в душе, что почти не ошибся в датировке издания... Удивительное все-таки существо человек. Кажется, ну что особенного в угаданной дате, а радости на целое открытие. Впрочем, позже я стал подозревать во всех этих событиях некий перст судьбы. Но это потом. А пока я углубился в текст. Полное название звучало так: «Светильник морской, сочиненный повелением всепресветлейшей державнейшей великой государыни императрицы Анны Iоанновны самодержицы всероссийской, то есть описание Восточного или Варяжского моря. От Санктпетербурга к западу, в южную и восточную стороны: Ингерманландии, Эстландии, Лифландии, Курляндии, Пруссии, Померании, а по северную и западную стороны: Карелии, Финляндии, Лапландии, Швеции, Шхоны, чрез Зунт к Шхагер Раку до Северного моря положение берегов и островов, форватера в заливах и в портах, глубины и грунты и виды знатных мест, которое с галаннскаго на российский язык переведено и что от российских мореплавателей чрез многие лета обсервовано и описано было к тому же присообщено и по определению государственной Адмиралтейской коллегии напечатан в Морской академической типографии в царствующем Санктпетербурге лета Христова MDCCXXXVIII. Книга первая».

Все это было очень вкусно. Правда, недолго. Споткнулся я на «посвящении». Очень уж отличался его подобострастный стиль от сдержанной деловой части. «Всепресветлейшей державнейшей великой Государыне Iмператрице Анне Iоанновне, самодержице Всероссийской, Государыне всемилостивейшей...» Эк его разобрало. Я, конечно, понимал, что текст был выдержан в духе времени, но, имея даже школьное представление о величии и «всемилостивости» именно Анны Иоанновны, невольно морщился. Особенно меня сразила подпись: «...вашего Iмператорскаго Величества всенижайший и всеподданнейший раб Федор Соймонов». Сразу подумалось: этакое самоуничижение, каким же льстивым царедворцем и паркетным шаркуном нужно быть, чтобы испытать столь сильный верноподданнический восторг.

Это даже как-то приглушило интерес, и я уже с раздражением листал лоцию «доброхотных мореплавателей доброжелательнаго слуги», как называл себя автор обер-штер-кригс-комиссар Федор Соймонов. Ни имя, ни загадочная должность ничего мне не говорили, и я скоро вернул раритет. Думаю, что я бы забыл случайную находку, если бы не ряд последовавших совпадений. Теперь я подозреваю, что были они не совсем случайными. Раздосадованная тем, что я в должной мере не оценил раскопанную ею «единицу хранения», Нина Владимировна приготовила к следующему моему посещению еще один раритет. На этот раз — старинный атлас, вышедший из-под печатного пресса в Нюрнберге трудами и попечением известного европейского картографа XVIII века Иоганна Гомана. Дата выпуска атласа — 1725 год. В середине книги меня ждал сюрприз: на одном листе, объединенные единым картушем, красовались две карты: одна — Каспийского моря, другая — Камчатки! Обе — начерченные с вполне приемлемой для своего времени точностью.

Вы спросите: в чем здесь сюрприз? Их несколько! Сначала — о Камчатке. Первые сведения об этом полуострове были получены благодаря походам служилых людей еще в XVII веке. Но первые карты — Ивана ли Козыревского 1711—1713 годов, Семена ли Ремезова — 1713 года, давали очертания полуострова совершенно не соответствующими действительности. И только после геодезических съемок, проведенных Иваном Евреиновым и Федором Лужиным в 1720—1721 годах, «земля Камчатская» получила на бумаге более правильную форму. В 1722 году во время Персидского похода Иван Евреинов передал царю Петру листы секретной карты. Обратите внимание: в 1722 году — и «листы секретной карты». Все экспедиции, а тем более их результаты в ту пору были секретными. Из каких же источников черпал сведения почтенный Иоганн Гоман?

Не менее удивительным было происхождение карты Каспийского моря. Изображение этого водного бассейна, опубликованное тем же издателем в 1722 году, не имело ничего общего с истиной. И вдруг, всего через три года, в новом атласе — новая карта, совершенно удивительная по своей точности? Откуда?

Наконец, третья неожиданность: зачем издателю всемирного атласа, имеющего объем всего в 126 листов, уделять целый лист двум столь незначительным объектам земной поверхности, как полуостров и море-озеро? И почему эти столь удаленные регионы оказались на карте рядом?..

Я думаю, что в такой постановке перечисленные вопросы никого бы не оставили равнодушным. А тут еще и сама судьба словно решила побудить меня к действиям. Выпали неожиданно мне две командировки: одна — в Астрахань и в Баку, а другая — в Сибирь. Собираясь в такие поездки, я обычно знакомлюсь с историей мест, куда предстоит ехать. И что же? Оказалось, что в самом начале основания Астраханской губернии в порту на Каспийском море служил Федор Соймонов. Он же занимался там гидрографическими работами и составлял карту моря.

А в Сибири во второй половине XVIII столетия губернатором был тоже какой-то Федор Соймонов.

Последней же каплей явилась выписка из журнала Тайной розыскной канцелярии, в которой говорилось, что по делу Волынского был осужден... Федор Соймонов, бывший генерал-кригс-комиссар и вице-президент Адмиралтейств-коллегии. Поистине все обстоятельства меня подталкивали, словно понуждая заняться историей жизни этого совсем незнакомого мне ранее человека. Правы древние, утверждавшие: «Volentem ducunt fata, nolentem frahunt».[1] Мне же оставалось лишь покориться мойрам.

4

Странное явление — возникновение авторского интереса к теме. Что в основе?.. Правда, кажется, эта тема уже обсуждалась. Помните: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда...» И все-таки: почему одни темы не трогают и мимо них проходишь, не обращая внимания, а другие приковывают к себе и держат годами, не отпуская?.. Конечно, сегодня, после нескольких лет довольно упорной, а главное, заинтересованной работы над крохотным отрезком исторического времени XVIII столетия, падающего на период частой смены правителей, на репрессии, я бы мог попробовать экстраполировать свой исторический интерес на свое время, а судьбу героя или героев — на свою. Но это было бы слишком прямолинейно. Связи, конечно, есть, но они сложнее.

Повествование, представленное в этой книге, не является, как мне кажется, ни историческим романом, ни чистым жизнеописанием избранного героя, в их классическом жанровом, так сказать, виде. Скорее, это некий опыт историко-литературного расследования, основанный на документах, но и не лишенный домыслов там, где это было допустимо и возможно с точки зрения автора. Однако такому необычному определению мешает довольно большое количество авторских отступлений, реминисценций и попыток осмыслить какие-то черты уже своего времени с исторических позиций... Может быть, правильнее было бы назвать это повествование «романом-эссе»? Имея в виду лишь чисто смысловое определение такого жанра, как «непринужденное изложение, подчеркивающее индивидуальную позицию автора и ориентированное на разговорную речь», не более. Но в самом термине «эссе» есть какая-то претенциозность. Мною же во время работы двигало прежде всего желание не удаляться, насколько это возможно, от исторической правды и писать просто. Конечно, о том, что получилось, судить читателям.

Хочу в «Предуведомлении» рассказать в общих чертах еще о том, как я работал. Без особых подробностей.

Пожалуй, мое историческое самообразование началось с того, что однажды в Доме Книги на Невском проспекте при входе я случайно купил полную «Историю России с древнейших времен» С. М. Соловьева у одного инвалида... Спасибо ему!.. Случилось это где-то в конце 60‑х, когда книжного бума еще не было. Дома я начал читать, неожиданно увлекся и не отрываясь проштудировал все двадцать девять томов. Это явилось будто прозрением. Потом было много других исторических сводов, составленных не менее достойными людьми, но «История» Соловьева так и осталась для меня «первой любовью» по сей день.

Как всякий неофит, я вначале свято верил каждой фразе из прочитанных книг и нередко недоумевал, встречая пробелы и даже противоречия в толкованиях одних и тех же мест разными авторами. Лишь много позже отыскал я любопытное высказывание профессора Н. И. Кареева, достаточно актуальное и для наших дней. Николай Иванович писал, что «достоинство истории, как «свидетельницы истины», требует полной свободы; но бывали целые периоды, когда правительства не позволяли касаться наиболее важных исторических вопросов, по тем или иным политическим соображениям, и общество, находившееся в других отношениях на высоком культурном уровне, или совсем не знало своего прошлого, или представляло его себе в том виде, в каком это было желательно официальной историографии...».

Разочаровавшись несколько в сводах, я принялся читать мемуары, воспоминания и письма, даже заметки в «Санктпетербургских ведомостях» позапрошлого века. Мне казалось, что, чем ближе документ к эпохе, тем больше в нем правды. Святая простота! Сомнительная истина, гласящая, что никто не врет так много и так самозабвенно, как очевидец, — оказывалась бесспорной.

Мне отчаянно хотелось знать подробности, мелочи жизни, быта ушедшего времени. Но русские авторы, как правило, опускали эти подробности, очевидные для них. Выручали записки иностранцев, но они часто оказывались излишне субъективными. Особенно трудно давалось мне понимание причин приязни-неприязни между отдельными историческими личностями, государственными деятелями. Как сыскать ключ к взаимоотношениям людей и где найти подтверждения собственным выводам, чтобы не соблазниться на выдумку? Сначала я делал общие выписки, потом стал составлять карточки-формуляры на тех, кто являлся современниками интересующих меня событий, кто в силу родства ли, соседства или общих служебных интересов мог быть связан с главным героем. И тут я сделал открытие для себя, что одно из величайших зол нашего времени — непотизм, или служебное покровительство родственникам, кумовство, — отнюдь не является изобретением XX столетия. Я продолжал чертить родословные деревья, составлять хронологические таблицы событий внешней и внутренней жизни избранного периода. Приписывал слева и справа на обрывках бумаги сопутствующие интриги в придворной и административно-общественной жизни и даже мелкие события личного плана действующих лиц... Вести такое расследование — занятие чрезвычайно увлекательное, хотя и не простое. Как восстановить, именно восстановить, жизнь, отделенную от нас быстротекущим потоком времени, ежели мы с молоком матери впитали истину, что «в одну реку не войти дважды»?..

Понятно, что в процессе своей работы я беспрестанно «изобретал велосипеды», искренне считая их космическими кораблями-звездолетами, и притом безумно гордился «собственной методологией». Специалисты-историки наверняка высмеяли бы меня. К примеру, прочитав где-то, что еще в древнеримские времена была создана устойчивая схема вопросов для расследования, так называемая знаменитая «римская формула», заключающаяся в логической цепи вопросов: «кто—что—где—с чьею помощью—для чего—каким образом—когда», и что эта формула сохранилась в юриспруденции до наших дней, я тут же принял ее на вооружение... Затем, вспомнив, что когда-то был знаком с опросным методом, применяемым ныне в психологии для исследования жизненного пути реального человека, тоже стал применять его в своей работе. Только вместо живых реципиентов, то есть опрашиваемых субъектов, отвечающих на задаваемые мною вопросы, я имел дело с документами, дневниками, воспоминаниями...

5

Постепенно в моих папках накопилось множество всевозможных сведений об эпохе и о людях. Я постарался разыскать портреты большинства действующих лиц и повесил их над письменным столом. И постепенно, мало-помалу они стали для меня оживать. Из-под резца гравера начали проступать черты характеров. Знакомство с биографиями позволило прийти к мысли, что и среди них, как среди моих и ваших знакомых, есть умные и глупцы, хитрованы и продувные бестии, а также простаки и славные люди, благородные, смелые и великодушные, но так же встречалось, как и ныне встречается, немало злобных трусов и мелочных негодяев. Причем почему-то о дураках или злодеях сведений всегда оказывалось больше.

Труднее всего оказалось собрать материал о главном герое — Федоре Ивановиче Соймонове. Несмотря на разностороннюю деятельность, человеком он был скромным. Другие, более яркие фигуры эпохи постоянно затмевали его.

К счастью, в сферу моего внимания попали работы советского историка Леонида Аркадьевича Гольденберга, подлинного первооткрывателя и биографа Соймонова. Его книги и библиографические указания позволили вести поиски более целенаправленно. И, пользуясь случаем, я хотел бы принести свою благодарность уважаемому исследователю.

Накапливая свой «архив», я пытался все время приводить его в систему. Понимаю, что склонность к классификации и к упорядочиванию не черта гения. Но что поделать... Я раскладывал бесконечный «пасьянс», что-то компоновал, что-то выбрасывал, а потом лихорадочно рылся в мусорной корзине, дабы восстановить изъятое. Главное — не давались межсобытийные связи. Я даже пришел к мысли, что история — это собрание не столько фактов, сколько умолчаний...

Там, где события поддавались экстраполяции, я позволял себе что-то додумывать, уговаривая «внутренний голос», восстававший против такого некорректного метода, что пишется-де не академическое исследование, а беллетристика... Страшное слово!..

Привыкнув уважать факт в четко детерминированной логической последовательности естественнонаучного процесса, я был вначале уверен, что история должна подчиняться не менее строгому детерминизму. Но рукопись жила своею жизнью, сопротивляясь линейному замыслу. И лишь когда я от него отказался, сквозь прошлое стало проглядывать настоящее.

6

Сегодня я с грустью вспоминаю о том времени. Оно было счастливым и горьким. Счастливым первооткрытиями, радостью неофита и горьким от прозрения своей малограмотности.

Мой покойный отец, учившийся до революции в Кадетском корпусе, рассказывал о том, сколько уроков римской, всемирной и отечественной истории было в его, достаточно специализированном, учебном заведении. Куда там нашим школам...

Особенно много неутешных мыслей появлялось, когда я стал обсуждать отдельные главы с первыми моими читателями, будь то друзья-потворщики или не столь снисходительные и терпеливые знакомые, мнением которых я дорожил. Печалился я не по поводу литературных несовершенств текста, тут уж либо есть, либо нет! Удручало то, что большинству товарищей, как правило технарей по образованию, приходилось очень многое пояснять дополнительно...

Нет, нет, поймите меня правильно — я люблю рассказывать, растолковывать непонятное. Но они не знали элементарной истории!..

Сегодня я говорю: слава Богу! Среди них нашлись дотошные спорщики. Для их убеждения мне приходилось снова и снова листать тома мемуаров, дневников, словарей и энциклопедий; вступать в тяжелейшие эпистолярные баталии с архивами, чтобы выманить, выклянчить оплаченные фотокопии документов. Все это я сначала складывал в стопу, потом стал писать примечания и дополнения к главам, аккуратно раскладывая по бесчисленным папкам. Не помню уже, кто первым предложил включить часть поясняющих заметок непосредственно в текст рукописи... Я попробовал. И знаете — нам всем это понравилось. Конечно, вставки разбивали сюжет, тормозили его развитие, но картина определенно приобретала большую четкость. Я их то вставлял, то выбрасывал... А это трудно — вынуть из текста то, что так долго и с такой любовью подбираешь, а потом подстругиваешь, подколачиваешь... И вдруг видишь, что дополнения затопляют. «Множество сделанных мною примечаний устрашают меня самого, — пишет Николай Михайлович Карамзин в предисловии к своему бессмертному труду. — ...В воле Читателя заглядывать в сию пеструю смесь, которая служит иногда свидетельством, иногда объяснением или дополнением. Для охотников все бывает любопытно: старое имя, слово; малейшая черта древности дает повод к соображениям...» — Ну, уж ежели сам Карамзин... И я оставил «Прибавления». Они действительно рассчитаны на любителей. Читателю-эрудиту они ни к чему.

Должен сказать также, что вполне понимаю уязвимость своего «расследования». Не имея систематического исторического образования, я наверняка в чем-то подходил с технарских позиций. Может быть, с точки зрения высокой науки, подчас пользовался сомнительными источниками. Но последнее делал я иногда специально: раз они, эти сомнительные источники, существуют, значит, такие версии в свое время имели место... Читатель вправе их знать!

И наконец, чтобы быть до конца честным, должен предупредить глубоко уважаемого читателя: перед Вами, к сожалению, не «Три мушкетера», не «Квентин Дорвард» и даже не «Слово и дело»... Я бы рад написать приключенческий роман на историческом фоне, с лихо закрученной интригой, ярким колоритом эпохи, с живыми историческими личностями, похожими на соседей по лестничной площадке... Но не получается. Другое интересно, а может быть, и не умею. Не исключено, что не прав, но тут уж ничего не поделаешь, — каждому свое!..

7

В заключение мне хотелось бы поблагодарить тех, кто на разных этапах работы брал на себя труд прочесть рукопись; тех, кто с вдохновляющей заинтересованностью спорил со мною, скрупулезно указывал на ошибки и поддерживал авторскую уверенность в необходимости затеянного. Это прежде всего относится к замечательному историку, доктору наук Евгению Анисимову, к писателям Геннадию Николаеву, Радию Погодину и Льву Куклину. Они с завидным терпением сносили длинные излияния неофита, одержимого своей темой, в течение достаточно долгого времени. Моя искренняя благодарность — хранительнице фондов отдела «Россики» в ГПБ Ии Гавриловне Яковлевой, без участия и помощи которой вряд ли состоялась бы встреча автора со своим героем. И еще моя благодарность — коллегам по семинару Ленинградской писательской организации. Много людей участвует в создании рукописи, еще больше — в издании книги, и каждому — сердечное спасибо.

Все же остальное — читателям!..