Жизнь как она есть

НАХОЖУ "ДВАДЦАТЬ ПЯТЫЙ"

Лёля только посмеивалась надо мной: она считала, что таких смельчаков, которые активно работают в антифашистском подполье, в то время вообще не могло существовать. Есть где-то фронт. И там идет война. А здесь расправа, ужас, позор, голод и все другие прелести оккупации. На Украине она навидалась такого, что удивить ее, казалось, было нельзя.

Сама я тоже отчаялась встретить нужных мне людей, и постепенно у меня уже созревал план вернуться в Станьково и во что бы то ни стало разыскать партизан. Теперь я уже удивлялась своей прежней медлительности и недогадливости: ведь партизаны не могли вот так без следа исчезнуть. Возможно, они были совсем недалеко от Станькова, только в другом месте. И там мои ребята — Дядиченко, Привалов…

О том, что в нашем родном городе действуют партизаны, мы узнали от самих немцев.

Некоторые из железнодорожников ездили на облаву партизан вместе с солдатами. Один инженер (как раз из комнаты, которую я убирала по совместительству со своими обязанностями официантки) был ранен. От его товарища — молодого инженера Вальтера, очень доброго немца, который был расположен к нам с Лелей, — я узнала, что того "как зайца" подстрелили партизаны Негорелого. А ведь это в нескольких километрах от Станькова! Может быть, наши партизаны действовали там?

В голове моей рождались бешеные планы…

На решительный шаг подтолкнул меня приезд тети Веры. Она пожаловала в Минск на собственной лошади (знай наших!), чтобы выменять на толкучке картофель на мыло и соль.

Я тут же придумала предлог для поездки в Станьково: мне не во что переодеться, а там остались два моих платья. Эта версия была выдана и Лёле. Я официально отпросилась у начальства на три-четыре дня.

Лёля и по сей день в обиде на меня, что я бросила ее в Минске, не поделилась с ней своими планами. Третьего декабря к вечеру я уже была в Станькове. Домой идти было незачем — там пустота и холод. Если к моему отъезду в Минск там что и оставалось, то тетки и баба перенесли все к себе.

Я зашла к бабе, и она, против ожидания, мне очень обрадовалась. Сколько раз за войну она удивляла меня, баба Мариля! В ней опять проглянуло человеческое, доброе.

В доме она осталась одна. А где Марат? Я так спешила к нему, так истосковалась, так хотела его видеть!

Оказывается, сын бабы, Николай (мой дядя, но так как по возрасту он был ненамного старше меня, то я звала его просто Николаем) ушел в партизаны. А за ним увязался и Марат.

Вот оно, что так "переделало" бабу, смягчило ее! Я понемногу начинала понимать это превращение бабы Марили. Она сказала мне, что завтра Николай и Марат обещали приехать помыться в баньке.

С нетерпением я стала дожидаться следующей ночи. Казалось, я уже у цели. Если в партизаны приняли моего двенадцатилетнего братишку, то меня-то, взрослую, на целых четыре года старше, должны принять и подавно.

В назначенную ночь они приехали.

Лошадь привязали где-то у сарая, поближе к огородам, и потом уже зашли в хату. Баба вовсю топила печь, грела с запасом воду.

Марат увидел меня, обрадовался — я это поняла по его лукавым глазам и такой милой улыбке, — но подошел ко мне степенно, не торопясь, и по-взрослому подал руку.

Не знаю, не могу объяснить, что было в нем такое надежное, вдумчивое, что заставляло забывать о его малом возрасте.

Мое сердце радостно екнуло при виде его. Тоненький, стройный, одет аккуратно: брюки, сапоги, курточка- стеганка, шапка-ушанка с красной нашивкой. На широком армейском ремне с медной пряжкой — пистолет (дождался-таки тети Дусин!), две гранаты.

Так он и стоит у меня перед глазами всю жизнь, таким и остался в моей памяти. Он еще больше стал походить на отца, и баба Мариля, глядя на него, всплакнула.

Коля и Марат вымылись, переменили белье, легли немного отдохнуть, а мы с бабой по очереди караулили на улице: немцы по-прежнему стояли гарнизоном на той стороне пруда.

На рассвете, зайдя в хату, я заметила, что Марат проснулся.

Мне очень хотелось побыстрее расспросить его обо всем, но он был немногословен.

— Где вы живете? В каком лесу? — допытывалась я. Марат держался невозмутимо и солидно.

— Какой же это партизан ответит, где он живет? Везде!

— А у вас что, шалаши или хаты?

Марат вдруг по-прежнему рассмеялся:

— А ты приди и посмотри.

— Маратик, — заискивающе спросила я, — а партизан у вас много?

— Ну, Адок!.. — Он развел руками, как это делал отец. — Ты просто меня удивляешь. Откуда мне знать, сколько. Во-первых, я рядовой, а во-вторых — это военная тайна.

Признаться, я завидовала тогда Марату.

Вот он уже полноправный партизан, ему портной по приказу командира отряда сшил специальное обмундирование, у него есть личное оружие и гранаты, он уже ходит в разведку и даже получил две благодарности в приказе по отряду.

Я стала уговаривать Николая, чтобы он сегодня же взял меня в отряд. Он объяснил, что без разрешения командования не может привести меня в расположение партизанского отряда. Законы на этот счет заведены очень строгие, и никому их нарушать не позволено.

— Но ты, Адка, не горюй, — сказал Николай уверенно, — поговорю в штабе, и завтра кто-нибудь приедет и заберет тебя.

Под утро они уехали. Я провела их за огороды и подъехала с ними немного на санях. Ох, как мне не хотелось слезать с саней! Я стояла, смотрела им вслед, и слезы застилали мне глаза.

В следующую ночь никто не приехал. Я не ложилась, не сомкнула глаз, все время торчала у окна, выбегала в сени. Все ждала, прислушивалась к каждому шороху, к каждому звуку. Напрасно!

Бабе я ничего не говорила. Она была, как и в первый день, непривычно ласкова, но шестого числа объявила, что Костик-муж тети Веры — повезет в Дзержинск сено и подбросит меня до Минского шоссе, а там я сяду на попутную машину и вернусь в Минск. Она считала, что в Минске мне будет лучше, раз уж я устроилась на такое место, где и сама от голода спасалась и кое-чем могла помочь семье Лены.

На этот раз баба наготовила мне в дорогу каких-то мешочков, баночек, сложила все в корзину и еще кадочку с капустой отдельно поставила.

Я стала думать, как бы мне увернуться от бабы Марили и не ехать в Минск, но ничего путного в голову не приходило.

После обеда она подвела меня к запряженной уже лошади, подала Костику на воз с сеном мой "багаж", поцеловала меня, наверное, первый раз в жизни, и я пошла рядом с возом.

Я шла, все замедляя шаг, как идут люди, готовые вернуться. Но возвращаться мне было некуда. И тут вдруг меня осенило: никуда я не поеду, обману и Костика и бабу, а все равно к партизанам уйду.

Я вдруг вспомнила дядю Сашу и тут же решила пробраться к нему в Ляховичи.

Когда подъехали к военному городку, Костик обернулся ко мне и крикнул:

— Эй, Ада, полезай на воз! Поедем на Крысово через мост.

За военным городком через Усу Мост был сожжен партизанами, и поэтому приходилось объезжать севернее городка километров на шесть, у деревни Крысово. Здесь же только пешеходу можно было пройти по узкому мосточку из жердочек. Я сказала Костику, что пойду через городок, а там по узкоколейке доберусь до Дзержинска и при въезде в городок, на шоссе, буду его ждать. Я приду туда раньше, идя напрямик, чем он приедет, делая круг. Костик охотно согласился.

— Как хочешь, — довольно хмыкнул он и привычно вытер рукавицей под носом, — не хошь ехать — иди пешком, — и быстро-быстро зацокал на лошадь, подгоняя ее.

Прошла я городок, перебралась через Усу. Мороз стоял небольшой, и река посредине вскрылась.

На перекрестке за городком, у старых ив, я постояла немного, проводила взглядом воз и повернула обратно. Тут все мне было знакомо-перезнакомо: прошла городок и у ворот, при входе в парк, свернула по дороге направо. А там по снежной целине напрямик всего километра три — и Ляховичи.

Когда я подходила к деревне, стало смеркаться. В доме у дяди Саши мне очень обрадовались. Вот ведь добрые люди, приветливые, гостеприимные! Богата все-таки ими наша земля.

Дядя Саша — брат мужа моей тети Симы, папиной сестры. Простой, малограмотный человек, от природы очень умный, чуткий к чужой беде и бесконечно добрый.

За ужином разговоры пошли, расспросы, воспоминания. Дядя Саша интересовался, где и как я жила эти последние месяцы.

Я немного рассказала о своих мытарствах и честно призналась, что сплю и во сне вижу — как бы попасть к партизанам. И о своем побеге от Костика рассказала, что уж тут было скрывать.

— Это, пожалуй, для тебя самое правильное — к партизанам податься, — сказал дядя Саша и переглянулся с женой. — Э, да что там, — махнул он рукой, — партизаны у нас часто бывают. Вот и сегодня ночью придут. Ложись, Ада, и спи спокойно: как появится кто-нибудь — разбужу.

Но разве мог прийти ко мне сон: лежу, слушаю, жду. Так жду!

Ночью, часов в двенадцать тихонько постучали в крайнее окошко со двора. Дядя Саша слез с печки, пошел в сени, открыл наружную дверь, до меня донесся тихий мужской разговор.

Дядя Саша ввел кого-то в хату, на кухню, отгороженную досками от чистой половины, где меня уложили спать.

Как ветром меня сорвало с кровати, и я стала быстро одеваться. Хозяин зажег коптилочку, слышу: о чем-то говорят. Я вышла на кухню, увидела двоих ребят, совсем еще молоденьких. Мы познакомились.

Дядя Саша на чистой половине поставил на стол сало, молоко, хлеб. Ну и, конечно, самогон. После первой рюмки кто-то из ребят спросил у меня, действительно ли я хочу уйти к партизанам.

— Ясно, хочу, тут и спрашивать нечего, — ответила я.

— Ишь ты какая быстрая! — заухмылялся паренек и пошире уселся на лавке. — А в какой же отряд ты хочешь по- пасть?

— В тот, где мой брат, — говорю.

— А кто твой брат?

— Марат Казей. Он еще маленький, ему всего двенадцать лет. Но он уже разведчик и две благодарности получил, — расхвасталась я.

— Знаем такого. Это тот малыш из двадцать пятого отряда. Ну, это рядом с нашим. Знаем мы твоего Марата хорошо. Боевой парнишка, ничего не скажешь.

Меня прямо распирало от гордости: вот он каков, мой Маратик! Его даже в соседнем отряде знают! Я уже в душе ликую: все в порядке, наконец-то я попаду к партизанам.

Но ребята быстро умерили мой пыл: не могли они взять меня с собой, так как они совсем не из этой партизанской бригады, а "из-за железки" (так условно называли партизан из лесов по ту сторону Дзержинска, за железной дорогой) И приехали они сюда на связь совсем с другим партизанским отрядом. А "Двадцать пятый" они, конечно, знают. (Только позднее я расшифровала это название: отряд имени 25-й годовщины Октября.)

— Эх, — сказал парень лихо и подмигнул мне заговорщицки — ты духом не падай. Вот зайдет сейчас третий наш товарищ, он здешний. Может, и сумеет помочь в твоем деле.

Вскоре действительно зашел еще один партизан с задорным, как у петушка, чубчиком и с планшетом на боку. Видно — не рядовой. Назвался Сашей.

Саша был комсомольским организатором отряда "Боевой". Он пообещал взять меня в партизанскую зону, но с условием, что я подожду до утра, когда они будут возвращаться на базу после выполнения задания.

— В залог мы здесь соль оставляем, — улыбнулся Саша, — а соль, сама понимаешь, на дороге теперь не валяется.

Саша стал подтрунивать над моей обувью: на мне были те самые мамины разношенные туфли, да в придачу к ним резиновые ботики. Конечно, все это не подходило к суровому партизанскому быту, но где я могла взять другую обувь?

— Прежде чем везти тебя в зону, мы обязаны достать тебе валенки или, на крайний случай, сапоги, — командирским тоном, солидно и веско сказал Саша.

А меня все это почему-то не радовало. Опять новая отсрочка. Поманили, как это уже было, и след их простынет. Так я думала и тут же приняла "оперативное решение".

Пока ребята ужинали и о чем-то говорили с дядей Сашей, я потихоньку накинула пальто и платок, всунула туфли в боты и пошла на улицу. Увидев у забора лошадь, запряженную в обычные крестьянские сани-розвальни, я обрадовалась: раз сани — места хватит. Вот если бы они были верхами или пешими, мне бы за ними не увязаться.

Я уселась в сани, ноги укрыла сеном, руки засунула в рукава пальто (даже варежек не было) — и жду.

Ребята скоро вышли из дому, увидели меня в санях и рассмеялись.

— Да иди ты и спокойно спи, — уговаривал меня Саша, — слово даю, что возьмем тебя.

— Нет, — закричала я и готова была разреветься, — никуда я не пойду, хоть силой выбрасывайте из саней! Теперь куда вы, туда и я.

— Э-эх, — с сердцем сказал Саша, — ты что думаешь, мне есть время с тобой в бирюльки играть? Мне задание выполнять надо.

— Ну и выполняй, садись, и поехали, — сказала я, подвигаясь в санях.

Саша снова не выдержал и засмеялся.

— Горе ты луковое. Что нам с тобой делать? Если бы ты хоть из пистолета стрелять умела, дал бы я тебе свой, а себе винтовку оставил.

— А я умею, — сказала я и повеселела.

Уж что-что, а стрелять я умела и пистолет и винтовку знала.

— Я же ворошиловский стрелок, — с гордостью отрапортовала я.

— Ну, раз ворошиловский, то получай, — сказал Саша и снял с ремня пистолет в кобуре.

И мы поехали. Ребята, видно, поняли мое состояние: относились ко мне, как к равной, оставляли меня в карауле, подбадривали, немного подшучивали. Мне вообще теперь кажется, что партизаны никогда, даже в самые тяжелые минуты, не обходились без шутки, задиристого, острого словца. Это, как ничто другое, помогало выносить тяжелые будни партизанской жизни, лишения и опасности.

В одном селе мои ребята "для храбрости" еще раз приложились к самогону и мне налили. От радости, что ли, но я отчаянно, впервые в жизни выпила полстакана. И ничего: на меня это не подействовало. Нет, я и без того была пьяна. Я чувствовала себя равноправной, нужной, впереди — определенность. Теперь-то я буду партизанкой. Уже партизанка!

Задание у ребят, кажется, заключалось в сборе оружия у населения по данным партизанской агентурной разведки. Хлопцы мои лазили на сеновалы, в сараи, в погреба, на чердаки домов. Одному деревенскому парню пообещали "всыпать", и только после этого он увел ребят в сад и там, под деревом, помог выкопать целый ящик с оружием.

— Почему скрывал? Для кого берег? — кипятился Саша, сдвинув набекрень шапку, и его русый чуб грозно топор- щился.

— Мне Митька велел спрятать. И никому не отдавать. "Двадцать пятому" отряду сберечь.

— Слышь, Ада, — расхохотался Саша, — твоему отряду.

Мы объехали три деревни; очевидно, ребятам были известны адреса, и действовали они безошибочно.

За эту ночь ребята меня здорово экипировали. В одной деревне помогли сменять мои туфли и боты на стеганые, сшитые на машинке ватные бурки с калошами. В другом доме этой же деревни, куда мы зашли, одна девушка подарила мне шерстяные белые перчатки.

К утру мы возвращались снова в Ляховичи. Почти в центре деревни нас остановил вооруженный часовой и спросил пароль. Выяснилось, что это возвращались с задания партизаны из "Двадцать пятого". Теперь они отдыхали в доме связной Марии Ивашиной. Мы зашли в этот дом, и я увидела там среди партизан своего дядю Николая.

— Что же ты не приехал за мной, как обещал? — набросилась я на него, вместо того чтобы поздороваться.

— Да понимаешь, Адка, командир в другое место послал, — оправдывался Николай. — Но ты, того… поезжай теперь с нами.

— А как же мы? — взлохматив еще больше свой чуб и выпятив грудь, шутливо вскричал Саша. — Мы ее нашли, мы ее отогрели, мы ее обули, одели, а теперь отдавай какому-нибудь дяде? Так не пойдет.

— С кем была на задании — с теми и поеду, — решила я этот шутливый спор.

Мы еще раз остановились у дома дяди Саши, ребята забрали соль и напомнили, что я могла вот до этого времени спокойно спать. "Может быть, вы бы и взяли меня, — думала я, — но уж будить не стали бы. Нет, милые мои, правильно я поступила, поехав с вами".

В лагерь мы приехали с рассветом. И снова шутки в мой адрес:

— Если останешься в "Боевом" — мы пойдем в штаб о тебе докладывать, а если хочешь в "Двадцать пятый" — иди сама в их лагерь: вон туда, через ров, ищи штабную землянку и просись, чтобы тебя приняли в отряд.

— Хорошо, пойду сама. Спасибо вам, и до свиданья.

А они стоят у коновязи — молодые, сильные ребята — и смеются.

— Счастливо! Не выдавай, что мы ящик с оружием забрали у того слюнтяя. Ящик-то они для себя приберегали, да кое-кто нам проболтался. Мы еще встретимся с тобой: придем посмотреть, как тебя приняли в "Двадцать пятом".

Так как "Боевой" и "Двадцать пятый" находились рядом, между ними даже не было охранения. Во всяком случае, меня никто не задержал, и я свободно вышла в расположение "Двадцать пятого". Вижу: "кухня" — костер с подвешенным над ним большим котлом. Тишина, людей нет. Землянки на поляне рядком, но какая из них штабная? И как туда войти? Как рассказать о себе? Может, действительно надо было остаться в "Боевом"? Все же там появились у меня опекуны.

Очень волнуюсь: наконец-то, наконец я в настоящей партизанской зоне!

Это было для меня пределом счастья. Ведь здесь, где-то совсем рядом, и мой Марат. Мне теперь ничего не страшно. А то, что я сделаю все возможное, — в этом я была уверена. Вынесу все… Буду смелой… Не заплачу… Не струшу… Не смалодушничаю… Такого чувства я никогда в жизни еще не испытывала. Мне казалось, что я сразу выросла, стала сильной, взрослой.

Пока я стояла и гадала, в какую землянку мне войти, в одной из них отворилась дверь: показалась сначала шапка с красной ленточкой, потом и сам партизан — ладный, подтянутый, с двумя гранатами у ремня.

— Мара-ат!

— Адок! Пришла? Вот молодчина!

— Где штаб? Проводи меня туда.

— Да вот он: я там только что был. Пошли, тебя же все знают. И дядя Коля говорил, и я.

Мы вошли в землянку. Я осматривалась так, как будто это какой-то сказочный дворец. А "дворец" был довольно просторный. Ровный квадрат земляного пола хорошо утрамбован, по углам — четыре железные кровати под серыми солдатскими одеялами. Сбоку у правой стены — большой стол на столбиках, вкопанных в землю, сбитый из неотесанных досок. Такие же скамейки с двух сторон стола. На нем карты, бумаги, чертежи. Потом я увидела стоящих рядом мужчину и женщину в полушубках, накинутых на плечи. Она — с темными кудрявыми волосами, с вздернутым носом, подтянутая, стройная, с браунингом на ремне поверх гимнастерки. (Как я после узнала — Зина Егорова, комсорг отряда и жена начальника штаба.)

Он высокий, красивый, даже очень красивый, лет двадцати шести или двадцати семи, в смушковой папахе, в военном обмундировании, в валенках. Это был Иван Федорович Егоров — начальник штаба отряда.

Я смущенно здороваюсь, мужчина ободряюще улыбается.

— Товарищ начальник штаба, — четко рапортует Марат, став по стойке "смирно", — это моя сестра Ада. Разрешите…

— Я догадался. Садись, Ада, поговорите вот. А мы с тобой, Марат, зайдем к командиру. Дело есть.

Не припомню уж, о чем мы говорили с Зиной в первый раз, но мне врезался в память ее настойчивый, требующий немедленного ответа вопрос: "Зачем ты пришла в партизанский отряд?"

Вопрос этот, как мне показалось, прозвучал немного недружелюбно.

— Как — зачем? — так и подпрыгнула я от неожиданности на лавке. — Воевать вместе со всеми, бить фашистов.

Я так волновалась и боялась этой красивой женщины. Мне казалось, что это от нее зависит, быть мне или не быть в отряде.

Помню, что, когда вернулись Егоров и Марат, я снова обрела уверенность.

— Кем же ты у нас собираешься стать? — улыбаясь, спросил начальник штаба. — Что бы ты хотела делать?

Вот это уже другой разговор.

— Все равно, но только чтобы воевать.

— Ну конечно, воевать, а то как же! Все мы здесь затем, чтобы воевать. Только вот оружия у нас маловато, а поэтому поработаешь пока на кухне. Да ты не вешай носа, — засмеялся Егоров, — зачисляешься ты бойцом-стрелком, а на кухне — это временно, всего на несколько дней… Марат, отведи сестру в первый взвод первой роты. Передай, что Ариадна Казей зачисляется к ним.

Землянка первого взвода выглядела уже несколько иначе, чем штабная. Вдоль своеобразных земляных нар, устланных соломой и тянувшихся вдоль стен, — узкий проход. В конце его, у самой стенки, — крошечный столик из тонких стволов неошкуренной ели. У входа в землянку, в правом углу, — печка из обычной железной бочки с вырезанным отверстием для топки и жестяной трубой, выходящей наружу сквозь потолок (вернее, накат). Рядом — узкая скамейка, на ней-ведро с водой и жестяная кружка.

Пахло влажным теплом, отогретой землей, соломой, еловым смолистым дымком, крепкой махоркой, талым снегом, печеным хлебом и еще чем-то непривычным — то ли прелым мхом, то ли лежалым листом. С накатных бревен капала вода. Не сильно, но капала.

В землянке почти никого не было. Женька Трич — мой земляк и сосед — чистил винтовку, да спала на нарах моя двоюродная сестра Нина. Одно отделение взвода ушло на какую-то хозяйственную операцию, другое находилось в карауле.

Вошел Михаил Бондаревич — командир моего отделения, которого ходил разыскивать Марат.

— Пришла? — сказал он, хитро прищурившись, как будто расстался со мной только вчера. — Значит, нашего полку прибыло. Спать вот будешь рядом с Ниной. А с другого боку — я. Не возражаешь?

— Не возражаю, — ответила я, совершенно счастливая. Женька Трич дал мне половину какого-то старого одеяла, под боком была солома, под головой — мох. Чего же лучше!

Днем я помогала Васе Давыдову на "кухне": сидела под сосной и чистила картошку. Ладно, пусть будет картошка, но все равно этот день — седьмое декабря сорок второго года — мой первый по-настоящему счастливый день с начала войны.

Вечером в землянке собрался весь взвод, и тут я увидела командира нашего взвода Николая Веселовского. Это был в прошлом кадровый командир.

Кроме Женьки, Нины и меня, во взводе были еще станьковцы: братья Михаил и Костя Бондаревичи и Валентин Пекарский. А в отряде станьковцев было около 30 человек. И почти все они когда-то состояли в группе, созданной Домаревым и мамой. Так что я попала не к чужим, а к знакомым и даже близким людям.

В этот вечер я впервые увидела Михаила Герасимовича Аскерко — командира нашей роты. Это был милый, мягкий и умный человек, необыкновенно скромный, улыбчивый. Я говорю "был", потому что он погиб в 1944 году… Если уж вспоминать, кто погиб, то список это некороткий. Но все это произошло позднее! А пока моей радости не было предела: все ново, интересно, необыкновенно.

Второй день я тоже провела на "кухне".

Вечером в землянку пришел политрук роты Сергей Петрович Петкевич и прочитал сводку Совинформбюро.

Впервые с тех пор как не стало мамы и Домарева, я слушала сводку. И не тайно, а открыто, свободно. Я начинала жить полнокровной жизнью бойца-стрелка, хотя и чистила два дня подряд картошку. Зато вечером вместе с другими я разбирала и собирала ручной пулемет.

Через день Михаил Бондаревич торжественно вручил мне винтовку и сорок штук патронов в подсумке. Вот теперь я себя чувствовала уже вполне равной со всеми, теперь я действительно могла считать себя бойцом-стрелком.