Жизнь Льва Шестова. Том 2

Глава XV Булонь и Париж, ноябрь 1938

— Болезнь и смерть.

— Статья о Гуссерле.

Gott hat mich in Gnaden aufgenommen und erlaub mir zu Sterben.

E. Husserl.

И думать, что близка награда, Что суждено мне умереть.

А.Блок.

…мне не было страшно, л<не было легко, очень легко. Вот, думал я, спадут спадут оковы.

Лев Шестов.

Я сам узрю Его, мои глаза увидят Его, не глаза другого; изнывает сердце мое от ожидания в груди моей*.

И обратится прах в землю, где он и был, а дух возвратится к Богу, который дал его.

Екклезиаст 12.7**

Проливай как поток слезы день и ночь, не давай себе покоя, да не осыха- ет зенница ока твоего.

Плач Иеремии 2.3.

Самочувствие Шестова не улучшалось.

Немного опоздал с ответом, — сообщает он Шлецеру, — т. к. прихворнул: бронхит с температурой — вот уже

* Эта и вышеприведенные цитаты — см. на стр.118, 175, 296–297. ** Эпиграф к статье Шестова «Памяти М.О.Гершензоиа».

неделю не выхожу и лежу в постели. Но, кажется, кончается.

Статья моя о Б.[Бердяеве] появилась в «Современных Записках» давно — три недели. Но оттисков еще нет. Б. говорит, что будут: как только получу, пошлю Вам.

Статья о Гуссерле набирается в «Русских Записках» и появится в декабрьском номере. У меня будет лишний корректурный оттиск — я его Вам пришлю. Вот только с переводом на французский не знаю, как будет. А ведь главное, чтобы она вышла по-французски. (10.11.1938).

Это письмо — последнее из писем Шестова, сохранившихся в архиве. В последующие дни состояние Шестова все ухудшалось. Врач посоветовал перевести больного в клинику.

Переезд в клинику и последние дни Шестова Наташа описала в письме к Володе, который был тогда опять в далекой командировке — в Аравии. Наташа пишет:

В понедельник 14 ноября утром я приехала за папой, чтобы везти в клинику Boileau, где нам удалось задержать для него прекрасную комнату. В 1 ч. 3/4 приехала карета скорой помощи. Я помогла папе одеться, съехать вниз на лифте, войти в карету скорой помощи, села рядом и держала его за рукав — молчали. В клинику его внесли на носилках. С сжатым сердцем думала, входя в ворота — «неужели ты не выйдешь отсюда» — наверное, та же дума тяготила папу. Ласковая infirmiereнас ждала в светлой комнате — вид на красивый парк с желтыми листьями на деревьях. Папа лег, не кашляя — просил заказать чай, так как он мало ел к завтраку — на душе как-то посветлело и думалось, что перемена обстановки и уход помогут ему оправиться. Но вечером он опять сильно кашлял. Он аккуратно мерил температуру и исполнял предписания врача…

Температура скоро спала, и мы друг друга уверяли, что он поправляется, хотя когда я забегала после службы и слышала, как он ужасно кашляет, то, конечно, знала, что это все пустые слова. Его кашель назвали бронхитом, хотя исследование показало туберкулезные бациллы. Ему трудно было говорить. Никто не знал, что сделать, чтобы ему помочь. Я ему прочла все места из твоего письма из Джибути, касающиеся моря, переезда, Этны. Кажется, он слушал. Но той радости, которую он проявлял при чтении твоих прошлогодних писем, уже не было. Он ничего не говорил, а в прошлом году то и дело меня прерывал и задавал вопросы. Единственное, что папу успокаивало, это посещения его самого близкого друга — мамы. Но мама говорила, что ей трудно сидеть с ним больше, чем час в день: она не в силах была быть спокойной дольше, слезы ее одолевали. Доктор Боман приезжал 3 раза по своей инициативе — ему папа всегда рад был…

В субботу в 5 часов я пошла в клинику… Дождалась мамы. Папа ее просил позвать еще доктора, если можно, сегодня же. Я сразу побежала, чтобы визит, назначенный на понедельник, перенести на субботу, но оказалось невозможно — доктора К. не было дома. Мама осталась еще у папы час, потом пришла ко мне, и Таня пришла. Мама рассказала: «Я ему помогла есть, ему очень трудно глотать. Последние его слова были: «Теперь мне спокойно». Никто больше не зашел к нему — хотя душа моя просилась…» На следующее утро телефонный звонок из клиники — приходите сейчас же. Быстро оделась и побежала. Сестра встречает: «Ваш отец скончался. Он провел спокойную ночь. Я его видела в семь часов утра и проверила его пульс. Он бился ровно. Он сказал мне с доброй улыбкой: "Я очень устал". В семь с половиной ночная сестра пошла к нему измерить температуру. Он спросил: "Какая температура?", попробовал повернуться, и его не стало, сердце не выдержало. Он не страдал. У него не было агонии». Вошли в комнату — папа спокойно лежит. Рот приоткрыт, будто спит. Поехали за мамой, привезли ее. Мама поцеловала его в лоб, закрыла рот, обвязала белым платком, прибрали комнату. Я пошла и купила 5 белых хризантем, положила на кровать… Мама сидит рядом и на него смотрит, становится на колени, крестится. (23. 11.1938).

Известили родных и друзей. Пришли любимые сестры Шестова — старшая, Соня, и младшая, Фаня, с мужем Германом, всегда его оберегавшие и во много ему помогавшие. Пришли друзья: ближайший друг Адольф Маркович Лазарев с женой Бертой Абрамовной, Софья Иосифовна и Шура Лурье, преданный ученик Фондан с женой и сестрой, Жюль де Готье, Алексей Михайлович Ремизов с женой Серафимой Павловной, Виктор Мамченко и многие другие. Со слезами на глазах они смотрели на любимые черты и не могли оторвать глаз от умиротворенного лица. Жюль де Готье сказал: «Какое безмятежное выражение лица». Привожу отрывки из четырех писем, написанных родными Володе, и из записей Лазарева, Ремизова, Фондана и друга Шестова, имя которого не сохранилось в памяти:

Леля ушел от нас. Жаль, что ты не видел его усопшим; у него было такое светлое, спокойное лицо, что думается — он нашел, что искал всю жизнь, и его глубокая вера оправдалась. (Володе от Анны Ел., 24.11.1938).

Если бы ты видел Лелю на смертном ложе, ты не сказал бы, что он «бедный». Я смотрела на него в течение 2-х дней и не могла оторваться, такое у него было светлое, спокойное лицо… Конечно, мне тяжело, что ушел из моей жизни такой необыкновенный и любящий человек.

(Володе от Анны Ел., 24.12.1938).

Вы уже… знаете, какое страшное горе нас постигло, какую непоправимую утрату мы понесли — нет больше Л.И. Простите… не могу больше писать. (Володе от Фани, 9.12.1938).

В страшные часы, что мы переживали и переживаем здесь, Вас не хватает. Будьте бодры. (Володе от Германа, 9.12.1938).

Я стоял перед его открытым гробом, смотрел в лицо умершего учителя и друга и больше чем учителя и друга. Глаза его были закрыты. Уста замкнулись. И хотя он не был поэтом, в мое сознание неотступно толкалось: «Замолкли звуки чудных песен… И на устах его печать!» Но знаю, будут жить его мысли. Неужели же самого творца и источника их уже нету, ушел из бытия!.. Нет, он не ушел из жизни, а только от нас, отсюда, ушел туда, гда спали оковы, где не нужно уже бороться против са- моочевидностей и принудительных истин, ибо там истина не принуждает, а сотворенная Богом, как все в мире, и потому всегда благостная, подчиняется, служит Богу и человеку. (Адольф Лазарев. Памяти Льва Шестова, не издано).

Последнее напечатанное Льва Шестова о Бердяеве, последний рассвет на рю Буало: окна клиники против нашего окна… И вот, взглянув на него в последний раз в его последнее ноябрьское утро, в воскресенье, я увидел, как на мой пристальный взгляд… улыбкой осветилось… лицо. (Ремизов. Памяти Льва Шестова. — «Последние Новости», 24.11.1938, № 6451).

После обеда все мы идем в клинику Буало, — пишет Фондан. — Он лежит на кровати успокоенный, с мирным лицом, очень красивый. Мадам Шестова мне говорит… «Он вас так любил» и рыдает. Затем она показывает мне, рядом с кроватью, на столике, открытую русскую Библию, и книгу «DasSystemdesVedanta» (Brahma-Sutraи др.) в переводе Дейссена*. Книга открыта на главе «BrahmaalsFreude» (Брама как радость), и Шестов подчеркнул следующие строки: «NichttrlibeAskesekennzei- chnetdenBrahmanwisser, sonderndasfreudighoffnung- svolleBewustseinderErnheitmitGott…» Моя беседа 24 октября была нашей последней беседой, и письмо от 5 ноября было последним… которое он мне написал. (21.11.1938. Фондан, стр.169).

* Paul Deussen. Das System des Vedanta, vierte Auflage. Leipzig, F.A.Brock- haus, 1923.540 стр.

Я не отметил вчера этот покой, это сияние на его лице. (21.11.1938. Фондан, стр.169).

Смерть кажется побежденной, — пишет французский друг Шестова, — когда видишь его. Все, что вокруг него, исчезает: серые стены комнаты в морге, родственники, которые плачут или молятся, цветы, гроб. Остается только человек, чье спокойное, светлое лицо царит над всем окружающим и на мгновенье отрывает вас от земли… (Отрывок из неизданной заметки Татьяны Ражо о смерти Шестова).

Через много лет, после войны, Наташа встретила писателя Сергея Жабу. Он вспомнил, что в день кончины Шестова его друзья были на лекции Бердяева и, вернувшись оттуда, рассказали, что во время лекции Бердяеву подали записку и что, прочитав ее, он заплакал. Это было извещение о смерти Шестова.

Передаю продолжение письма Наташи к Володе:

В воскресенье вечером должны были перенести папу в chambremortuaire. Пошла в клинику с Германом. Там уже был Валя*. Он сильно о папе горюет и много с ним пробыл эти два дня. В 9 ч. два infirmiersпришли с носилками и понесли папу потихоньку через двор в другое здание и положили в chambremortuaire. Голая, с серыми стенами келья, посреди лежанка, куда положили папу, покрыли белой простыней. У изголовья цветы. Рядом стол с лампадой. 4 стула. Герман сел и читал про себя Библию. Мы стояли: Валя, Таня, Жорж и я. В 11 ч. ушли домой и оставили папу одного.

На следующее утро (понедельник) хлопоты — шляпа, черное платье, цветы. А потом к папе. Три свечи вместо лампады — несколько минут мы вдвоем. Потом мама, Таня, Марья Георгиевна Сев, Вера Николаевна Бунина. Все в слезах.

* Валентин Дудкин, первый муж Таии.

После завтрака опять беготня, а к 4 ч. в клинику. В келье толстый добродушный немец — это еврей, который читает молитвы и одевает покойника. Я принесла для этого простынь и купила белую рубашку. Весь день ужасный проливной дождь. Прочел немец удивительные молитвы, раньше по-древнееврейски, а потом по-немецки. Слова простые, детские совсем, а кажется, что именно для папы написано, я только запомнила: «BahrmherzigerGott, schnikeihmdeineEngelwieDusieJakobgeschickthast, dassieseineSeelezuDirfiihrenundmogeerewigbeiDirruheninFriedeundSeeligkeit». (Милосердный Боже, пошли ему свонх ангелов, как Ты послал Якову, дабы они вознесли его душу к Тебе, дабы он вечно у Тебя покоился в мире и блаженстве). Все столько говорили о светлом выражении папиного лица, что мне показалось, что слова этой молитвы сбылись.

В 1Уг положили в гроб и закрыли гроб. В 8У2 проводила маму в Булонь. Валя тоже с нами поехал. Везли чемоданчик с папиными вещами. Мама не захотела, чтобы я с ней ночевала. Она сказала, что папин вид ее успокоил. В 10 ч. я опять в клинике. Немец встречает и идет со мной в келью и читает еще раз молитву про ангелов, которые душу Якова вознесли на небо. Потом я одна и могу тихо плакать — смотрю на гроб, покрытый темной покрышкой, на белые и красные цветы. Стала на колени. Передо мной 3 свечи, рядом гроб.

Эти одинокие минуты перед свечами были наполнены тишиной, миром и слезами. В 11 ч. ушла домой, если бы не чужой человек, охотно бы всю ночь осталась.

Мне Шура Лурье* написал такое письмо: «Если есть утешение, то его можно найти только в самом горе: чем глубже оно, и чем сильнее боль, тем ярче оживает образ умершего н крепче становится со временем в сознании не оборванная смертью связь». Но чтобы эту связь найти, нельзя бояться слез и, может быть, надо было простоять целую ночь на коленях в серой келье рядом с покойником.

* См. приложение.

На следующее утро (вторник 22-го ноября) в 7 ч. я опять была там, несколько позже пришел Герман. Выслушали несколько молитв и еще раз ту, о которой я писала. Затем люди пришли, принесли цветы, гроб. Я села рядом, и положила руку на гроб, и вспомнила, как я 8 дней тому назад так же везла папу, только живого, и в больницу.

ПохоронысостоялисьвNouveau cimetiere de Boulogne- Billancourt. Погода прояснилась. Выглянуло солнце. У входа на кладбище ждали представители парижской эмигрантской интеллигенции, человек сто. Мало французов, так как не было объявлений во французских газетах. Из французских писателей только Фондан и Жюль Готье, из французских друзей — доктор Боман. Гроб ставят перед семейным склепом — Раввин Sachs(тот самый, который служил на похоронах дяди Миши) читает ясно, спокойно молитвы. Про эти молитвы папа тогда говорил: какие они прекрасные, как хорошо, что он нх читал и по-французски, и по-еврейски, а не только по-еврейски. Раввин цитирует слова Иова: «Бог дал, Бог взял», не подозревая о размышлениях Шестова на эту тему. А потом самое страшное — гроб опускают в землю. Мы подходим и бросаем маленькие крупинки святой земли, которую папа нам привез весной 1936 г. из Палестины. А затем нас поставили в ряд и мимо нас прошли знакомые и незнакомые люди и жали нам руки.

* *

Статья о Гуссерле, которую Шестов послал в «Русские Записки» 20 октября, появилась уже после его смерти, в №№ 12 и 13 журнала (дек. 1938 и январь 1939) под заглавием «Памяти великого философа. Эдмунд Гуссерль», со вступительным словом редакции: «Предлагаемая статья — последняя по времени в огромном и ценном литературно-философском наследии JI. И. Шестова. Она в буквальном смысле — его лебединая песнь. Он писал ее

с большим, можно сказать, с последним напряжением душевных и физических сил». Выдержки из статьи даны в главе XI (см. стр.9-12, 27–28).

По-французски статья появилась в «Ревю Филозофик» в переводе Шлецера, в номере за январь/февраль 1940 г., и много позже, после войны, по-немецки (1948), на идиш (1952) и по-английски (1962).

*

Из многочисленных писем, полученных после смерти Шестова, сохранилось всего пять, из которых мы даем выдержки:

Retenu par une commission au ministere de l'Education nationale, je ne pourrai, a mon extreme regret, me rendre aupres de vous demain.

La mort de Leon Chestov est un deuil cruel pour la pensee humaine. L'originalite de sa philosophie, la haute dignite de sa vie, la distinction de son esprit lui marquent sa place entre Spinoza et Blaise Pascal.

Vous pouvez porter avec fierte, Madame, le nom glorieux qu'il vous a transmis.

Des hommes comme Leon Chestov sont un reconfort et un espoir au cours des jours d'angoisse et de honte que nous vivons.

Je mets a vos pieds, Madame, avec une douleureuse compassion, mon hommage le plus respectueux. (От Поля Буайе, 21.11.1938)[101].

Я сегодня узнал о смерти Льва Исааковича и был сильно потрясен.

В моей жизни очень мало людей имели то значение и занимали то место, что ему принадлежало. Мне казалось, что я понимал, чему он нас учил и куда он нас звал, и любил я его за бесконечную доброту и за эту тихую красоту того воплощения человечности, которым он являлся.

Так бесконечно больно при мысли, что этого великого ума и этого так светящегося сердца больше нет. Но нет, оно было слишком большим, чтобы что-нибудь могло его в нашей памяти погасить. Горько, очень горько, что расстояние лишает нас возможности пожать Вашу руку со всей теплотой глубокой благодарности за Льва Исааковича. (ОтМаксаЭйтингона, [дек. 1938]).

Quand je l'ai revu cet ete, il m'a paru affaibli, atteint physiquement, mais non spirituellement, si severement, si entierement lui-meme que Гidee de la mort n'osait pas s'approcher. Et pourtant, j'ai ressenti de Tangoisse, mais d'une facon sourde, etouffee; je m'en souviens tres bien. Pourquoi n'ai-je pas ecrit et recrit ce qu'il etait por moi, dit et redit mon affection, ma gratitude, mon admiration profonde la meme ou je ne pouvais pas le suivre? Helas, on croit toujours avoir du temps… Et maintenant il est trop tard. Toute ma vie, je serai tourmentee par ce regret. C'est Phomme le plus noble que j'aie approche. Je ne dit pas cela parce qu'il faut faire Teloge de ceux qui nous quittent, mais parce que c'est la verite. ЛевИсааковичest — je ne puis prononcer "etait" — la noblesse тёте, aussi bien dans la pensee que dans la vie, dans ses rapports avec les autres que dans ses rapports avec lui-meme — noblesse qui, chez lui, venait des sources тётеde son etre. Dans cette noblesse se trouvaient reunies Гintelligence et la bonte. De cette bonte qui pourrait mieux temoigner que moi qui en ai eu les manifestations les plus delicates et les plus emouvantes…J'eprouve un immense chagrin a Tidee que mon dernier travail sur lui a pu Pattrister et le decevoir. Mais tel etait mon respect pour ЛевИсааковичque seule la verite me sem- blait souhaitable, et necessaire lorsqu'il s'agissait de lui. Car il n'etait lui-тётеque desir et besoin et amour de la verite. (От Рахили Беспаловой, [дек. 1938]).[102]

Вам, дочери ушедшего, я могу признаться, что 20-го ноября, чуть забрезжил свет, я стал лицом на Восток и помолился, как о родном, о душе Вашего отца, «Кадиш» и любимую

мною очень трогательную и проникновенную молитву «Эль мулэ рахмим». (От Марка Львовича Цитрона. 27.11.1941).

Позвольте мне прислать Вам, как личное мое воспоминание о незабвенно величавом образе Вашего покойного отца, этот скромный плод поэтического вдохновения, один из «духовных» портретов, мною посвященных нашим мыслителям и писателям:

Он был особенный мыслитель, Рассудок променял на ум, Единой мудрости веститель, Всегда и всюду — однодум.

На нем, избраннике-еврее, Завета ветхого печать, — С великой Книгой, духом рея, Он стал учить и обличать. Как некогда апостол Павел, Лишь Откровеньем утолим, Науки века он оставил: Взамен Афин — Иерусалим.

Он всех пророков чистой веры Вознес, прославил, возлюбил, Философы пред ними серы, В них гнозис тайну загубил. А ныне в Авраама лоно Благочестивый муж проник — Как Иов сам, во время оно, Узрел Христа извечный Лик.

И понял он: под Отчей дланью, Где все обители для чад, Иной есть, высший, путь познанья — Любви благословенный Град.

(Мирра Лот-Бородина, написано после смерти Шестова, послано Тане 16.06.1951).

4 декабря 1938 г. была отслужена панихида в синагоге. 18 декабря Религиозно-философская Академия устроила собрание, посвященное памяти Шестова. Зал был полон. Были произнесены четыре речи: Н.А.Бердяев — «Основная идея философии J1.И.Шестова»; В.В.Зеньковский — «Религиозные искания Л.И.Шестова»; А.М.Лазарев — «Духовный облик Л.И.Шестова»; М.И.Цитрон — «Философский темперамент Л.И.Шестова».

Речь, которую он прочел на вечере памяти Шестова, Бердяев опубликовал в журнале «Путь» № 58 (Париж, ноябрь/дек. 1938, янв. 1939). До этого в газете «Последние Новости» появилась 23.11.1938 его небольшая статья «Памяти Л.И.Шестова». Появился еще ряд статей о Шестове:

Ремизов «Памяти Льва Шестова» («Последние Новости», 24.11.1938. Статья включена в книгу Ремизова «Встречи», Париж, «Лев», 1981); Ю.Мандельштам («Возрождение», 2.12.1938); Б.Шлецер («Последние Новости», 13.01. 1939); Г.Адамович («Русские Записки» № 19, янв. 1939);

Зеньковский(«Вестник РСХД», янв./февр. 1939); Н.Лосский («Русские Записки» № 15, март 1939); прот. С.Булгаков («Современные Записки» № 68, янв./июнь 1939) и др. Немало статей вышло на иностранных языках. Передаю несколько строк из указанных статей. «Для меня лично ушел близкий друг всей моей жизни, может быть, единственный, — пишет Бердяев. — Он был еврей по крови, но я не встречал среди русских такой любви к русской литературе и такого ее понимания… Он был прекрасный русский писатель». Г.Адамович пишет: «У него было выстрадано все, что другим далось даром. Оттого его книги останутся живы, когда будет забыто девять десятых написанного его современниками»*. «Стоя у самой границы обетованной земли, — пишет В.Зеньковский, — …он без устали, как

* Из всего написанного о Шестове слова Адамовича больше всего тронули Аниу Ел. Она их переписала на записку, хранящуюся в архиве Шестова.

добрый и верный раб, расчищал путь для других… Да найдет же душа его то, что так любил, о чем томился… верный слуга Божий». «О Шестове хочется сказать, — пишет С.Булгаков, — словами псалма о ветхозаветном праведнике: всем сердцем своим ищу Тебя, не дай мне уклониться от заповедей Твоих (Пс. 119, 10)».

Через много лет, в 1955 г., Анна Ел. пишет Наташе: «Я довольна, что взяла сюда папины рукописи [ «SolaFide»]. Живу духовно с ним. Есть места, редкие по силе и искренности; он ведь сам переживал то же, что Лютер и Толстой. Как странно, что есть люди, у которых вся жизнь заполнена исканиями истины и Бога, а другие никогда не знающие этих вопросов».

В Иерусалиме Бубер прочел траурную речь о Шестове. Х.Руди (H.Rudy)опубликовал о нем большую статью на иврите в сборнике «Гильгокот».

В архиве Лазарева сохранились две заметки Шестова, относящиеся, вероятно, к 1935 г.

В первой Шестов дает выписку из Киркегарда, которую он цитирует на стр. 175 и 185 книги «Киркегард и экзистенциальная философия»: «Для Бога все возможно. Эта мысль стала для меня лозунгом в глубочайшем сысле этого слова и приобрела для меня такое значение, какого я никогда не думал, что она могла приобрести. Никогда, ни на мгновение я не должен дерзать утверждать, что потому что я не вижу никакого выхода, никакого выхода нет и для Бога. Ибо в том отчаяние и в том дерзость отожествлять свою слабую фантазию и т. п. с возможностью, находящейся в распоряжении Бога». Сходные мысли Шестов высказал раньше: «Нитше открыл путь. Нужно искать того, что выше сострадания, выше добра. Нужно искать

Бога». («Добро в учении Гр. Толстого и Ф.Нитше», стр. 209). «Главное научиться думать, что если бы люди… были убеждены, что Бога нет — это ровно ничего не значит. И, если бы можно было доказать как дважды два четыре, что Бога нет — это тоже ничего не значило бы. Скажут, что такого нельзя требовать от человека. Конечно, нельзя! Но Бог всегда требует от нас невозможного». («Афины и Иерусалим», стр.269).

Во второй мы читаем: «Иерусалим видит последнее в Боге: оттого все "непосредственные данные сознания" не кажутся ему окончательными истинами. Апокалипсис обещает, что человеку будет дано вкусить от древа жизни [побеждающему дам вкусить от древа жизни, которое посреди рая Божия. (Ап. 2,7)]. Апокалипсис же повторяет пророчество Исаи — отрется всякая слеза [И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло. (Ап. 21,4). — И смерть будет уничтожена навека; и Господь Бог отрет слезы со всех лиц и изгладит срам народа Своего со всей земли. (Ис. 25.8)]. Все это несообразно ни с нашим разумением, ни с данными опыта… Но тут-то и возникает вопрос об источниках истины: есть ли разум и опыт источники истины. Или грехопадение первого человека, погнавшегося за знанием, закрыло от нас источник истины и только искупление, понимаемое как уничтожение знания (лютеровское толкование искупления) освободит нас от греха, от ужасов жизни и приведет к истине?» Эти слова из Библии Шестов цитирует не раз.

* * *

В начале декабря 1938 г. друзья философской мысли Шестова образовали под председательством Н. А. Бердяева Комитет по изданию книг Льва Шестова. В комитет

вошли: А.Безредка, И.Бунаков, Б.Вышеславцев, Жюль де Готье, В.Зеньковский, А.Лазарев, Л.Леви-Брюль, С.С.Ме- тальников, П.Милюков, В.Руднев, Б.Шлецер, М.Цитрон. Комитет открыл подписку на две последние книги Шестова, появившиеся до этого времени только в переводе на иностранные языки — «Киркегард и экзистенциальная философия» (том 9) и «Афины и Иерусалим» (том 10). Первые подписные листы были розданы на собрании 18 декабря 1938 г. Книга «Киркегард и экзистенциальная философия» вышла 8 июня 1939 г. в издательстве «Современные Записки» и «Дом Книги». Тираж небольшой — 400 экземпляров. Рукопись книги «Афины и Иерусалим» была своевременно сдана издателю, но ввиду объявления войны (3.09.1939), появиться тогда не смогла. Она вышла после войны, в 1951 г., в издательстве ИМКА-Пресс.