Жизнь Наполеона

Глава 51. Государственный совет

Большинство основных декретов, не касавшихся назначений, направлялись в Государственный совет. Пройдет много времени, прежде чем кто-нибудь из монархов сможет завести у себя нечто подобное наполеоновскому Совету. Наполеон унаследовал от революции всех талантливых людей, сложившихся под ее воздействием. Исключение составляло только очень незначительное число лиц, слишком выделившихся в качестве членов той или иной партии. Вследствие своего презрения к людям, безразличия к назначению их на те или иные должности и нежелания противиться обстоятельствам Наполеон заживо похоронил в недрах Сената нескольких человек, которые — одни по своей честности, другие по своим дарованиям — принесли бы гораздо большую пользу в Государственном совете. К числу их принадлежали генерал Канкло, Буасси д’Англа, граф Лапарач, Редерер, Гарнье, Шапталь, Франсуа де Нешато, Семонвиль. Граф Сьейес, Вольней, Ланжюине были слишком известны своими либеральными, опасными взглядами. Вольней в день заключения конкордата предсказал Наполеону все те неприятности, которые папа доставил ему впоследствии.

За исключением этих лиц в Государственный совет вошло все, что имелось лучшего при данных условиях.

Он был разделен на пять секций:

• Законодательная,

• Внутренних дел,

• Финансовая,

• Военная,

• Морская.

Когда военный министр представлял какой-либо декрет, например об уставе Дома Инвалидов, император направлял его в военную секцию, где были рады случаю раскритиковать министра.

Затем декреты обсуждались в соответствующей секции шестью членами Государственного совета и четырьмя докладчиками. Было еще 7–8 аудиторов. Секция вырабатывала проект, который печатался параллельно с проектом министра: каждый из четырех докладчиков получал по экземпляру, и оба проекта обсуждались в заседании под председательством императора или великого канцлера Камбасереса[207]. Очень часто декрет снова направлялся в секцию, по 5–6 раз заново перерабатывался и столько же раз в печатном виде раздавался членам Совета, прежде чем император решался его подписать.

Вот замечательное усовершенствование, которое Наполеон внес в деспотию! Вот достойная власть, которую знающий свое дело министр неизбежно приобретает при государе слабом или, по крайней мере, таком, который лишь наполовину разбирается в делах!

На заседаниях Государственного совета император показывал себя в полном блеске. Более острый ум невозможно себе представить. Он неизменно поражал всех даже в делах, казалось бы, наиболее чуждых его военной профессии, например, при обсуждении гражданского кодекса. Благодаря своей изумительной, безграничной, блистательной проницательности он во всех решительно вопросах улавливал либо совсем новые, либо малозаметные стороны. Он облекал свои мысли в живую, образную форму, находил для них удачные, меткие выражения, которым самая неправильность его речи, всегда звучавшей несколько странно (ибо он не умел вполне правильно говорить ни по-французски, ни по-итальянски), придавала еще большую выразительность.

Он очаровывал своей прямотой и добродушием. Однажды при обсуждении какого-то разногласия, возникшего между ним и папой, он сказал: «Да, вам-то это легко говорить, но если папа скажет мне: „Сегодня ночью мне явился архангел Гавриил и возвестил то-то и то-то“, — я буду обязан ему поверить».

Среди членов Государственного совета были уроженцы Юга, легко увлекавшиеся, далеко заходившие в своей горячности и нередко, как, например, граф Беранже, не удовлетворявшиеся малоубедительными доводами. Император не ставил им этого в вину; напротив, он зачастую обращался к ним, спрашивая их мнения: «Ну-ка, барон Луи, что вы об этом скажете?» Руководствуясь своим природным здравым смыслом, он неоднократно отменял устарелые нелепости, сохранившиеся в Уложении о наказаниях. Он превосходно рассуждал, когда спорил по юридическим вопросам со старым графом Трельяром. Некоторые из самых разумных статей Гражданского кодекса, особенно в разделе о браке, составлены Наполеоном[208]. Заседания Совета поистине доставляли наслаждение.

Как в присутствии Наполеона, так и без него председательствовал Камбасерес. В этой роли он проявлял необычайное искусство и глубокий ум. Он отлично резюмировал прения. Умеряя самолюбие отдельных членов Совета, отмечая все ошибки и высказываясь за наиболее разумное решение, он как нельзя более способствовал прояснению всякого вопроса. Государственному совету мы обязаны изумительной системой французской администрации, о которой, несмотря на то, что ею насильственно были нарушены давние обычаи, и поныне еще с сожалением вспоминают Бельгия, Италия и Рейнские провинции.

Император не хотел ни поощрять среди граждан опасных склонностей, при республике слывших добродетелями, ни основывать особые школы, наподобие Политехнической, для подготовки судей и образованных чиновников. Он был так далек от всего этого, что ни разу не посетил важнейшего военного учебного заведения — Политехнической школы, не только оправдавшей, но и превзошедшей надежды философов, которыми она была основана, и пополнившей армию отличными батальонными командирами и капитанами.

Несмотря на эти два обстоятельства, несколько ее ухудшавшие, администрация во Франции представляла собой лучшее, что только может быть создано. Все в ней было определенно, разумно, свободно от нелепостей. Находят, что в ней было слишком много бумажной волокиты и бюрократизма. Те, кто приводит это возражение, забывают, что император решил ничего, ровно ничего не сохранять из стеснительных для него порядков, существовавших при республике. Деспот говорил своим подданным: «Вы можете сидеть сложа руки; мои префекты сделают за вас все. Взамен этого сладостного покоя вы будете отдавать мне только ваших детей и ваши деньги». Так как большинство генералов разбогатело, обворовывая казну, то необходимо было путем контроля и ревизий добиться того, чтобы хищения стали невозможны. Никогда ни у одного деспота не будет таких слуг, как граф Франсуа де Нант, управлявший ведомством косвенных налогов, которое давало сто восемьдесят миллионов в год, и граф Монталиве, ведавший путями сообщения, обходившимися в 30–40 миллионов. Граф Дюшатель, суровый управляющий ведомством государственных имуществ, хотя и получил свое назначение благодаря жене, однако превосходно выполнял свои обязанности. Граф Лавалет, начальник почтового ведомства, мог, как и герцог Отрантский, скомпрометировать пол-Франции; однако он делал в этом отношении лишь строго необходимое. За это следует воздать ему хвалу, это свидетельствует о высокой порядочности. Граф Дарю, честнейший человек в мире, как никто другой, умел снабжать армию. Граф Сюсси был отличным начальником таможенного ведомства. Император был смертельным врагом торговли, создающей независимых людей, и граф Сюсси, насквозь царедворец, никогда не выступал в защиту торговли, против своего повелителя. Мерлен, председатель кассационного суда, и Пеле де Ла-Лозер, ведавший полицией, превосходно выполняли свои обязанности. Печать являлась в руках императора послушным орудием, которым он пользовался для унижения и посрамления всякого, кто вызывал его неудовольствие. Но хотя он был вспыльчивого нрава и в гневе не знал удержу, однако жестокость и мстительность были ему чужды. «Он оскорблял людей гораздо больше, нежели карал», — говорил о нем один из тех, на кого его гнев обрушивался с особенной силой. А ведь граф Реаль был человеком, быть может, более значительным, чем все остальные, одним из тех людей, которых деспоту следовало бы приблизить к себе.

Всё, что было сколько-нибудь выдающегося в Государственном совете, принадлежало к числу старых либералов, слывших якобинцами и продавшихся императору за титулы и 25 тысяч франков в год. Большинство этих талантливых людей повергались ниц перед орденской лентой[209] и по своей угодливости немногим уступали графам Лапласу[210] и Фонтану[211].

Государственный совет был превосходен до того момента, когда император окружил себя двором, то есть до 1810 года.

Тогда министры начали открыто стремиться стать тем, чем они были при Людовике XIV. Возражать против проекта декрета, внесенного кем-либо из министров, теперь значило совершить глупость и тем самым поставить себя в смешное положение. Еще несколько лет — и высказать в докладе, представленном в секции, мнение, расходящееся с мнением министра, было бы сочтено за дерзкую выходку. Всякая прямота в выражении мыслей возбранялась. Император призвал в Государственный совет нескольких лиц, не только не воспитавшихся на идеях революции, но и усвоивших в своих префектурах привычку к безграничной угодливости и слепому преклонению перед министрами[212]. Высшей заслугой префекта считалось умение вести себя наподобие военачальника, действующего в завоеванной области. Граф Реньо де Сен-Жан-д’Анжели, самый бессовестный человек в мире, постепенно приобретал в Государственном совете тираническую власть. Отсутствие порядочных людей становилось ощутительным; дело было не в продажности (сомнительной была честность одного лишь Реньо), но не стало тех порядочных, хотя и грубоватых людей, которым ничто не может помешать говорить правду, даже если она неприятна министрам.

Братья Каффарелли были людьми именно такого склада. Но эта прекрасная черта с каждым днем все больше высмеивалась, становилась все более «средневековой». Одни лишь графы Дефермон[213] и Андреосси[214] со свойственным им задором осмеливались не преклоняться перед проектами, исходившими от министров. Так как министры по своему тщеславию неуклонно проводили проекты, выработанные в их канцеляриях, то место членов Государственного совета мало-помалу заступили чиновники, и проекты декретов обсуждались одним только императором в тот момент, когда нужно было их подписывать.

Ко времени падения империи Государственный совет, создавший гражданский кодекс и французскую администрацию, утратил почти всякое значение, и те, кто умел разгадывать замыслы министров, говорили, что его надо упразднить.

В последние годы своего царствования император часто созывал заседания кабинета министров; к участию в них он привлекал кое-кого из сенаторов и членов Государственного совета. Там обсуждались дела, в которые нельзя было посвятить полсотни людей. Это и был подлинный Государственный совет. Заседания эти имели бы огромное значение, если бы можно было вдохнуть в них дух независимости по отношению хотя бы к влиятельным министрам, ибо о независимости по отношению к монарху говорить не приходится. Но кто посмел бы сказать в присутствии графа Монталиве, что управление внутренними делами непрерывно ухудшается? Что каждый день знаменует утрату того или иного благодеяния революции?

Упразднив светский разговор, Наполеон иной раз, в особенности ночью, все же чувствовал потребность в общении с людьми. Он искал пищи для своего ума. Во время беседы у него являлись мысли, к которым он не пришел бы, размышляя в одиночестве. Удовлетворяя эту склонность, он в то же время испытывал того, с кем говорил; или, вернее сказать, на другой день политик припоминал то, что накануне слышал мыслитель. Так, однажды в два часа ночи он спросил одного военного из числа своих приближенных: «Что будет во Франции после меня?» — «Ваше величество, ваш преемник, который справедливо будет опасаться, как бы в свете вашей славы он не показался ничтожным, постарается подчеркнуть недостатки вашего правления. Поднимут шум из-за пятнадцати или двадцати миллионов, которые вы не разрешаете вашему министру военного снабжения уплатить несчастным Лодевским купцам, и т.д. и т.д.». Император стал обсуждать с ним все эти вопросы по-философски, с полной откровенностью, с величайшей простотой и, можно сказать, самым вдумчивым и учтивым образом. Спустя два месяца на заседании кабинета министров рассматривалась жалоба какого-то поставщика. Военный, с которым император за месяц до того беседовал, начал говорить. «Ну, — прервал его император, — я хорошо знаю, что вы на стороне поставщиков». Это совершенно не соответствовало действительности.