Жизнь Наполеона

Глава 85. Возвращение с острова Эльбы

Барон Жермановский, полковник лейб-улан, следующим образом изложил события своему почтенному другу, генералу Костюшко[340]. Это рассказ храбреца, которого слушал герой.

В начале своего рассказа полковник сообщил, что его уланы стояли в Порто-Лонгоне, где, кроме того, был расположен гарнизон из трехсот пехотинцев. За шесть дней до отъезда император вызвал его, чтобы узнать, сколько судов находится у него в порту. Полковнику был дан приказ зафрахтовать их, запасти для них продовольствие и строго следить за тем, чтобы даже самая захудалая лодка не выходила в море. За день до отплытия ему было велено уплатить три тысячи франков за сооружение дороги, которую Наполеон велел проложить. Он почти забыл о приказе не выпускать суда из порта, как вдруг 26 февраля, в то время как он работал в своем садике, один из адъютантов императора доставил ему приказ: к шести часам вечера посадить всех своих солдат на суда и в ту же ночь, в указанный час, присоединиться к флотилии, которая будет стоять у Порто-Феррайо. Было уже так поздно, что полковник не смог закончить посадку солдат раньше половины восьмого. Суда немедленно отплыли. Он подошел со своей маленькой флотилией к императорскому бригу «Inconstant», готовому к отплытию. Поднявшись на палубу, он увидел там императора, который встретил его словами: «Как дела? Где ваши люди?»

Полковник Жермановский узнал от своих товарищей, что приказ посадить солдат на суда был отдан гарнизону Порто-Феррайо только в час дня, что посадка закончилась только к четырем часам, что император с генералами Бертраном, Друо и своим штабом прибыл в восемь часов, что вслед за тем один-единственный пушечный выстрел возвестил отплытие, и суда вышли в море. Флотилия состояла из «Inconstant», вооруженного двадцатью шестью пушками, из двух бомбард — «Etoile» и «Caroline» — и четырех фелюг. На «Inconstant» находилось 400 солдат старой гвардии. Никто из них не знал, куда их везут. Переходя с берега на корабли, старые гренадеры кричали: «Париж или смерть!»

Южный ветер, вначале довольно сильный, вскоре сменился штилем. Когда рассвело, оказалось, что прошли всего шесть миль и что флотилия находится между Эльбой и Капрайей, на виду у английских и французских фрегатов. Всё же ночь не пропала даром: солдаты и экипаж успели перекрасить обшивку брига. Он был желтый с серым; цвета эти заменили черным и белым. Это было довольно ненадежное средство, чтобы ускользнуть от бдительности людей, заинтересованных в наблюдении за островом Эльбой.

Стали поговаривать о том, не вернуться ли в Порто-Феррайо; однако Наполеон приказал продолжать путь, решив в крайнем случае атаковать французские суда. Вокруг острова Эльбы постоянно крейсировали два фрегата и один бриг; по правде сказать, полагали, что они охотнее присоединятся к флоту императора, чем станут сражаться против него; но какой-нибудь офицер-роялист, мало-мальски решительный, мог велеть дать залп из орудий и увлечь за собой экипаж Около полудня поднялся ветер; в четыре часа флотилия уже была в виду Ливорно. Показались три военных корабля, один из которых, бриг, направился прямо к «Inconstant». Тотчас было велено закрыть люки. Солдаты гвардии сняли свои высокие шапки и легли плашмя на палубу. Император намеревался взять бриг на абордаж. Но это было крайним средством, к которому он решил прибегнуть только в том случае, если королевское судно не согласится пропустить «Inconstant», не подвергая его осмотру. «Zephir» (так назывался бриг под белым флагом) на всех парусах несся к «Inconstant»; корабли прошли один мимо другого, едва не соприкоснувшись бортами. Когда лейтенант Тальяд с «Inconstant» окликнул капитана Андриё[341], с которым был в приятельских отношениях, тот ограничился тем, что спросил, куда направляется «Inconstant». «В Геную», — ответил Тальяд и прибавил, что с удовольствием исполнит поручения Андриё, если таковые у него имеются. Андриё ответил, что ему ничего не нужно, и в заключение прокричал в рупор: «Как себя чувствует император?» Наполеон сам ответил: «Превосходно!» — и корабли разошлись.

В ночь с 27-го на 28-е ветер стал крепчать, и 28[342] февраля на рассвете вдали обрисовалось побережье Прованса. Показался корабль, по-видимому, направлявшийся к берегам Сардинии. Полковник Жермановский говорит, что до этой минуты почти все, кто находился на судах флотилии, думали, что она держит курс на Неаполь. Солдаты много раз спрашивали об этом офицеров, а те сами задавали вопросы императору, который упорно молчал в ответ. Наконец он сказал с улыбкой: «Мы держим курс на Францию!» При этих словах все столпились вокруг него, чтобы узнать его распоряжения. Первым делом он приказал двум-трем комиссарам своего маленького войска приготовить бумагу и перья. Под его диктовку они написали воззвания к армии и к французам. Когда они кончили писать, воззвания были прочитаны во всеуслышание. Наполеон внес несколько поправок, затем еще раз велел прочесть вслух и снова исправил; наконец, проверив текст по меньшей мере раз десять, он сказал: «Хорошо; теперь надо изготовить побольше копий». После этого все солдаты и матросы, умевшие писать, разлеглись на палубе. Им раздали бумагу, и они вскоре представили копии воззваний в количестве, достаточном для того, чтобы распространить их в момент высадки. Затем принялись изготовлять трехцветные кокарды. Для этого было достаточно срезать наружный край кокарды, которую они носили на острове Эльбе. В первое время после прибытия на остров кокарда императора еще более напоминала французскую. Впоследствии он несколько изменил ее, чтобы не возбуждать подозрений. Занимаясь всем этим, да и вообще под конец плавания офицеры, солдаты и матросы непрерывно толпились вокруг Наполеона, который мало спал и почти безотлучно находился на палубе. Они лежали, сидели, стояли, непринужденно расхаживали вокруг него, стремясь поговорить с ним; они забрасывали его вопросами, на которые он отвечал, не выказывая ни малейшего раздражения, хотя некоторые из этих вопросов были в достаточной мере нескромными. Они хотели знать его мнение о многих значительных лицах, еще находившихся в живых, о королях, маршалах, министрах прежних лет. Они отваживались обсуждать с ним некоторые наиболее известные эпизоды его походов и даже внутреннюю его политику. Он умел удовлетворять их любопытство и объяснить непонятные для них вещи; много раз он подробнейшим образом излагал им причины своих собственных действий и действий своих противников. О чем бы ни заходила речь — о подлинных или мнимых заслугах современников, о походах древних и новых времен, — все его ответы были исполнены непринужденности, искренности и благородной простоты, возбуждавших восторг солдат. «Каждое его слово, — говорил полковник Жермановский, — казалось нам заслуживающим быть сохраненным для будущих поколений». Император откровенно говорил о задуманном им предприятии, о связанных с ним трудностях, о своих надеждах. «В случаях, подобных этому, следует долго обдумывать, но действовать быстро. Я тщательно взвешивал этот план, я обсуждал его со всем тем вниманием, на какое способен. Излишне говорить вам о бессмертной славе и о награде, которая нас ждет, если наше предприятие увенчается успехом. Если же нас постигнет неудача, то от вас, воинов, с юных лет проявлявших равнодушие к смерти во всех ее видах и во всех странах, я не стану скрывать, какая нас ждет участь. Она нам известна, и мы ее презираем.»

Таковы приблизительно были последние слова, которые он произнес перед тем, как его флотилия бросила якорь в бухте Жуан. Они производили впечатление некоторой надуманности. То было своего рода обращение к спутникам, с которыми ему, быть может, уже некогда будет разговаривать в предстоящие трудные дни.

28 февраля в полдень показался Антиб, а 1 марта в три часа дня флотилия бросила якорь в бухте. Один из капитанов и 25 человек солдат были посланы захватить батареи, которые, возможно, господствовали над местом предстоящей высадки. Убедившись, что никаких батарей нет, капитан на свой страх и риск отправился в Антиб. Отряд вошел в город и был взят в плен. В пять часов вечера войска высадились на побережье, неподалеку от Канна. Император сошел с брига последним. Он отдохнул немного на биваке посреди луга, окруженного оливковыми деревьями, поблизости от моря. Теперь крестьяне показывают приезжим столик, на котором ему был подан обед[343].

Император позвал к себе Жермановского и спросил его, известно ли ему, сколько лошадей было взято с собой при отплытии. Полковник ответил, что ничего об этом не знает и что сам он не взял ни одной. «Ну что ж, — ответил Наполеон, — я захватил с собой четырех лошадей; распределим их. Я думаю, что мне необходимо иметь лошадь. Раз вы командуете моей кавалерией, вторая лошадь будет для вас, а две оставшиеся получат Бертран, Друо[344] и Камбронн»[345].

Лошадей спустили на берег, немного пониже. Наполеон покинул бивак и в сопровождении своего штаба пешком направился к месту, где находились лошади. Он шел один, расспрашивая крестьян, встречавшихся по пути. За ним следовали Жермановский и другие генералы с седлами в руках. Когда они дошли до цели, фельдмаршал Бертран отказался взять себе лошадь, заявив, что пойдет пешком; так же поступил и Друо[346]. Камбронн и Мола сели на коней. Император дал полковнику Жермановскому пригоршню червонцев и велел ему раздобыть хоть несколько крестьянских лошадей. Полковник купил пятнадцать лошадей, за которых с него взяли втридорога. Их впрягли в лафеты трех пушек, привезенных с острова Эльбы, и четвертой, подаренной Наполеону принцессой Полиной.

Императору сообщили о неудаче в Антибе. «Мы плохо начали, — сказал он, — самое разумное, что мы можем сейчас сделать, это идти вперед как можно быстрее, чтобы добраться до горных проходов прежде, чем весть о нашей высадке успеет распространиться». Взошла луна, и Наполеон со своим маленьким войском двинулся в путь. Шли всю ночь напролет. Крестьяне селений, через которые они проходили, не задавали им никаких вопросов; когда им говорили, что император вернулся, они пожимали плечами и покачивали головой. В насчитывавшем шесть тысяч жителей городке Грасс, через который они прошли, население вообразило, что это набег пиратов, и сильно встревожилось. Лавки и окна закрыли наглухо, и, несмотря на трехцветные кокарды солдат, на их возгласы «Да здравствует император!», собравшаяся толпа держалась безучастно, не выражая ни одобрения, ни порицания. Покинув город, войско Наполеона сделало привал на холме. Солдаты начали переглядываться, лица их выражали недоумение и грусть. Вдруг появилась кучка горожан; они несли съестные припасы и кричали: «Да здравствует император!»

С этого момента[347] крестьяне начали проявлять радость по поводу возвращения Наполеона, и дальнейший его путь напоминал скорее триумфальное шествие, чем вторжение. Коляска и пушки были оставлены в Грассе, а так как дороги на протяжении первых двадцати пяти миль после этого города были в весьма дурном состоянии, то Наполеон зачастую шел пешком посреди своих гренадеров. Когда они жаловались на усталость, он называл их «старыми ворчунами», а они, в свою очередь, когда ему случалось оступиться, громко смеялись над его неловкостью. 2 марта под вечер они пришли в деревню Серанон, в двадцати лье от Грасса. Во время этого перехода солдаты, переговариваясь между собой, называли Наполеона не иначе, как «наш маленький капрал» или «Жан с саблей». Эти произносимые вполголоса слова много раз долетали до его ушей, когда он, окруженный своими ветеранами, взбирался на возвышенности. 3 марта он ночевал в Бареме, а 4-го обедал в Дине. По словам Жермановского, не то в Дине, не то в Кастеллане Наполеон стал уговаривать хозяина постоялого двора, где он остановился, крикнуть: «Да здравствует император!» Тот самым решительным образом отказался и крикнул: «Да здравствует король!» Наполеон нимало не рассердился, но похвалил его за верность и только попросил хозяина выпить за его здоровье, на что тот охотно согласился.

В Дине воззвания[348] к армии, к французскому народу были отпечатаны и распространились по Дофине с такой быстротой, что на дальнейшем пути Наполеона города и села уже проявляли готовность принять его. До той поры, однако, к нему присоединился лишь один-единственный солдат. Этого солдата полковник Жермановский, встретивший его дорогой, захотел привлечь на сторону Наполеона. Когда полковник стал ему говорить, что император скоро прибудет, солдат расхохотался и сказал: «Ладно, у меня будет что рассказать дома нынче вечером!» Полковнику стоило большого труда убедить собеседника в том, что он и не думает шутить; тогда солдат спросил: «Где вы будете ночевать сегодня?», — и когда Жермановский назвал ему селение, солдат заявил ему: «Моя мать живет в трех милях отсюда; я схожу, попрощаюсь с ней и сегодня вечером приду к вам». И действительно, вечером гренадер хлопнул полковника по плечу и не успокоился, пока тот не обещал ему передать императору, что гренадер Мелон решил разделить судьбу своего бывшего повелителя.

5 марта Наполеон провел ночь в Гапе под охраной нескольких кавалеристов и сорока гренадеров. Того же числа генерал Камбронн с сорока гренадерами занял мост и бывшую крепость Систерон[349]. Но, кроме Мелона, никто еще не примкнул к ним. Жители Сен-Бонне и других деревень хотели ударить в набат и скопом сопровождать небольшое войско Наполеона. Крестьяне толпились на дорогах и нередко мешали продвижению войск, преграждая им путь в своем стремлении увидеть императора, иной раз шедшего пешком, или прикоснуться к нему.

Дороги были в отвратительном состоянии из-за талого снега. Мул, который был навьючен золотом, поскользнулся и упал в пропасть. Это происшествие, по-видимому, сильно расстроило императора. В продолжение двух часов пытались вытащить мула. Наконец императору пришлось бросить его на произвол судьбы, чтобы не терять времени понапрасну; весной этими деньгами воспользовались крестьяне.

6 марта император ночевал в Гапе, а генерал Камбронн со своим авангардом из сорока человек — в Ламюре. Там состоявший из шестисот человек авангард гренобльского гарнизона отказался войти в переговоры с генералом Камбронном. Дойдя до ущелья, находящегося неподалеку от Визиля, полковник Жермановский, командовавший головным отрядом авангарда, нашел ущелье занятым отрядом солдат под белым знаменем. Он хотел было обратиться к ним с речью, но их командир выступил вперед и крикнул: «Отойдите! Я не имею права вступать с вами в какие-либо сношения. Соблюдайте положенную дистанцию, иначе мои люди будут стрелять». Полковник пробовал подействовать на него сообщением, что ему придется говорить не с ним, а с самим императором Наполеоном. Но командир продолжал неистовствовать, и Жермановский пошел доложить императору о своей неудаче. Наполеон с улыбкой сказал ему: «Раз так, придется мне самому попробовать чего-нибудь добиться». Он спешился и приказал полсотне своих гренадеров следовать за ним, повернув ружья дулом в землю; сохраняя полное спокойствие, он дошел до ущелья, где застал батальон 5-го линейного полка, роту саперов и роту минеров, в общей сложности человек 700–800. Офицер, командовавший ими, продолжал выкрикивать ругательства, нередко направленные против самого императора. Он кричал: «Это не Наполеон, а какой-нибудь самозванец!» Время от времени он накидывался на своих подчиненных, приказывая им открыть огонь. Солдаты стояли неподвижно и молчали. Когда они увидели отряд под предводительством Наполеона, минуту-другую казалось, что они сейчас возьмут на прицел. Наполеон велел своим гренадерам остановиться, а сам с невозмутимым спокойствием отделился от них и направился к передовому батальону королевских войск. Подойдя к ним почти вплотную, он круто остановился, устремил на них спокойный взор и, распахнув сюртук, воскликнул: «Это я. Вы меня узнаете? Если кто-нибудь из вас намерен посягнуть на своего императора — пусть стреляет, самое время!»

Они мгновенно перешли на его сторону и с возгласами «Да здравствует император!» начали обниматься с солдатами его гвардии[350].

Незадолго до того, как солдаты 5-го полка присоединились к нему, Наполеон подошел к гренадеру, стоявшему на часах, взял его за ус и спросил: «А ты, старый усач, разве не побывал со мной под Маренго?»

Таков бесхитростный рассказ об одном из тех поступков, которые во все времена и во всех странах указывают народу, за кем надо следовать и за кого надо сражаться.

Соратники Наполеона сочли порыв, увлекший отряд в 700 человек, решающим для всего дальнейшего. В этом эпизоде они увидели доказательство того, что император не ошибся и что армия по-прежнему верна ему[351]; солдаты вновь присоединившихся полков надели трехцветные кокарды, выстроились под орлами войск, прибывших с острова Эльбы, и вместе с ними, при восторженных кликах населения, вступили в Визиль. Этот городок всегда отличался патриотизмом. Там, можно сказать, началась французская революция, там родилась свобода всего мира. Первое собрание штатов провинции Дофине состоялось в Визильской крепости.

Когда войска шли в Гренобль, к полковнику Жермановскому подъехал военный, примчавшийся во весь опор, и сказал ему: «Приветствую вас от имени полковника Шарля Лабедуайера»[352].

Вскоре явился и сам молодой полковник во главе большей части своего полка — 7-го пехотного, сформированного из остатков 112-го полка и некоторых других частей. Полковник тайно вышел со своими частями из Гренобля в четыре часа пополудни; отъехав на некоторое расстояние от города, он вынул из кармана орла, прикрепил его к длинному шесту и поцеловал его на глазах своего полка, который тотчас же дружно закричал: «Да здравствует император!» Затем он ударом ножа вспорол барабан, наполненный трехцветными кокардами, и тут же раздал их своим солдатам. Но генерал Маршан[353], оставшийся верным королю, сумел уговорить часть полка вернуться в Гренобль. Гарнизон города был усилен 11-м линейным полком и частями присланного из Шамбери 7-го полка. Сверх того, в гарнизон входило две тысячи человек 3-го пионерского полка и два батальона 5-го пехотного и 4-го артиллерийского — того самого полка, в котором Наполеон 25 лет назад получил первую свою роту.

Гренобль — плохонькая крепость, сохраняемая только в целях обеспечения артиллерией Альпийского горного хребта, посреди которого она расположена. Она имеет всего один вал со стороны равнины, вышиной около двадцати футов, перед которым протекает ручей. И под защитой этих жалких укреплений несколько месяцев спустя оставленные на произвол судьбы жители вывели из строя 1200 человек пьемонтской армии, целиком состоявшей из наполеоновских солдат!

Когда 7 марта этот великий человек подошел к городу, весь гарнизон стоял в боевой готовности на крепостном валу, посредине которого находятся выходящие на Визильскую дорогу Бонские ворота[354]. Пушки были заряжены, фитили дымились; национальная гвардия разместилась позади гарнизона в качестве резерва.

Вечером, в половине девятого, Бонские ворота были заперты. Наполеон вступил в предместье Сен-Жозеф, а тем временем Жермановский в сопровождении восьми польских улан подъехал к Бонским воротам. Он потребовал ключи; ему сказали, что они у генерала Маршана. Полковник обратился к солдатам, но они хранили молчание. Вскоре на мостике перед воротами появился Наполеон. Он едва ли не час просидел там на тумбе.

Генералу Маршану следовало перейти на ту часть вала, которая была не более чем в пятидесяти футах от императора, и самолично выстрелить в него. Два десятка дворян могли бы для верности сделать то же самое. Промахнуться было невозможно. Если бы императора не стало, его затея рухнула бы. Если приверженцы короля по малодушию опасались, что, как только они выстрелят, их разорвут на части, они могли расположиться в доме некоего Эймара, окна которого выходят на вал, или на той части вала, которая входит в территорию казармы. Совершенно бесспорно, что в этот момент всеобщего смятения любой дерзкий замысел увенчался бы успехом. Можно было с такой же легкостью разместить два десятка дворян в домах предместья Сен-Жозеф, мимо которых на расстоянии каких-нибудь пятнадцати футов проезжал Наполеон

После длившихся три четверти часа переговоров и неопределенности гарнизон, вместо того чтобы открыть огонь, дружно закричал: «Да здравствует император!» Так как ворота были все еще на запоре, жители предместья притащили бревна и с помощью горожан высадили их, хотя ворота были очень массивны, ибо за год до того Гренобль находился под угрозой осады. Ключи были принесены в тот момент, когда ворота рухнули. Войдя в город, восемь улан увидели перед собой толпу людей с зажженными факелами в руках, спешивших приветствовать Наполеона, который мгновение спустя вступил туда пешком, идя на двадцать шагов впереди своего войска.

Несколько офицеров, людей рассудительных, заранее отправились из Гренобля навстречу Наполеону. Они приняли все меры к тому, чтобы обеспечить императору, на случай, если бы у Бонских ворот его постигла неудача, возможность перейти Изеру близ Сен-Лоранских ворот, расположенных у подножия так называемой Бастильской горы, где вал не более как садовая ограда, местами разрушенная. Эти офицеры посоветовали Наполеону не допускать ни единого выстрела со стороны своих войск, ибо стрельба могла вызвать у людей, склонных к нему примкнуть, опасение прослыть побежденными. Могло случиться, что половина армии из-за этого соображения, затрагивавшего ее честь, отказалась бы перейти на его сторону.

Толпа хлынула к нему. Люди вглядывались в него, хватали его за руки, обнимали колени, целовали его одежду, старались хотя бы прикоснуться к ней; ничто не могло утолить их восторг. Для них Наполеон воплощал не свое собственное правление, а правление, противоположное тому, которое установили Бурбоны. Ему хотели отвести помещение в ратуше, но он пожелал переночевать на постоялом дворе, принадлежавшем солдату по имени Лабар, участнику похода в Египет. Там его штаб совершенно потерял его из виду; наконец через полчаса Жермановскому и Бертрану ценой величайших усилий удалось проникнуть в комнату, где они застали его окруженным людьми, похожими на помешанных, — до такой степени восторг и любовь заставляли их пренебрегать простейшей вежливостью, соблюдение которой обычно предохраняет тех, вокруг кого теснятся, от опасности быть задушенными. Приближенным Наполеона удалось на короткое время очистить комнату; чтобы помешать вторичному нашествию, они заставили дверь столами и стульями. Но тщетно! Толпа снова хлынула в комнату, и в продолжение двух часов император оставался среди посторонних без всякой охраны. Его тысячу раз могли убить, если бы среди роялистов и священников нашелся хотя бы один смелый человек. Вскоре под окнами постоялого двора появилась толпа людей, несших обломки Бонских ворот. Они кричали: «Наполеон, мы не могли вручать вам ключи вашего верного Гренобля, но вот вам городские ворота!»

На другой день Наполеон произвел на учебном плацу смотр войскам. Его снова окружила несметная толпа; восторг народа достиг апогея, но не вызвал ни одного из тех раболепных поступков, которые люди обычно совершают в присутствии государей. Под окнами Наполеона и вокруг него непрестанно кричали: «Не надо рекрутского набора, этого мы не хотим больше, нам нужна конституция!» Некий молодой греноблец, г-н Жозеф Рей, выразил чувства народа в адресе, который он представил Наполеону.

Г-н Дюмулен, молодой человек, фабрикант перчаток, у которого за два дня до этого нашел приют уроженец Гренобля, врач императора, прибывший с острова Эльбы, предложил Наполеону в полное его распоряжение свою жизнь и сто тысяч франков. Император сказал ему: «В настоящий момент я не нуждаюсь в деньгах; благодарю вас; мне нужны решительные люди». Он назначил фабриканта перчаток своим ординарцем и тут же дал ему поручение, которое тот отлично выполнил. Молодой человек немедленно бросил на произвол судьбы свое предприятие, весьма значительное.

Городские власти представились Наполеону; он долго беседовал с ними, но его рассуждения были слишком возвышенного свойства, чтобы их могли понять люди, которых 14 лет подряд приучали беспрекословно повиноваться и не питать никаких других чувств, кроме боязни лишиться должности. Они слушали его с тупым видом, и он не мог добиться от них ни одного слова, которое выражало бы искреннее чувство. Истинными его друзьями оказались крестьяне и мелкая буржуазия. Все, что они говорили, было исполнено героического патриотизма. Наполеон выразил жителям Дофине свою благодарность в обращении, которое было напечатано в Гренобле. У всех почти солдат в шапках оказались запрятаны трехцветные кокарды. Они с невыразимой радостью снова надели их. Генерал Бертран, исполнявший обязанности начальника главного штаба, приказал гарнизону Гренобля двинуться на Лион.

Значительную часть пути от Гренобля до Лиона император проехал без всякой охраны; лошадям его кареты зачастую приходилось идти шагом; крестьяне наводнили дорогу; все жаждали поговорить с ним, прикоснуться к нему или хотя бы на него взглянуть. Они карабкались на его карету, влезали на запряженных в нее лошадей, со всех сторон кидали ему букеты фиалок и примул. Короче говоря, Наполеон все время находился в объятиях своего народа.

Вечером в окрестностях Рив крестьяне провожали его на протяжении свыше лье, освещая путь наспех изготовленными факелами и распевая ставшую необычайно популярной за последние два месяца песню, содержание которой было таково, что священники, прежде чем отпустить грехи, спрашивали исповедовавшегося, пел ли он ее, и в случае утвердительного ответа отказывались примирить его с богом[355].

В деревне Рив его сначала не узнали. Когда затем поняли, кто он такой, крестьяне наводнили постоялый двор и, видя, что ему подали скудный ужин, наперебой стали его угощать кто чем мог.

9 марта император ночевал в Бургуане.

Иногда впереди его кареты скакало человек шесть гусар, но обычно охрана отсутствовала, и он почти всегда ехал на расстоянии трех-четырех лье от своего войска. Прибывшие вместе с ним с острова Эльбы гренадеры, сломленные усталостью, задержались в Гренобле; они вскоре двинулись дальше, но даже самые выносливые из них достигли Бургуана лишь через час после того, как Наполеон выехал оттуда, что дало им повод крепко ругаться. Они рассказывали крестьянам мельчайшие подробности его жизни на острове Эльбе. Вот самая характерная подробность отношений между крестьянами и солдатами, кроме общего для тех и других энтузиазма: видя, что синие мундиры и высокие шапки солдат изорваны и кое-как починены белыми нитками, крестьяне спрашивали их: «Что ж, разве у императора на острове Эльба не было денег, что вы так плохо одеты?» — «Как бы не так! Денег у него было вдоволь, он ведь там строил дома, прокладывал дороги; остров стал неузнаваем. Когда он видел нас грустными, он говорил: «Что, ворчун, ты, видно, все Францию вспоминаешь?» — «Да ведь скучно здесь, ваше величество.» — «Чини пока свой мундир; там у нас их достаточно лежит на складах; тебе не вечно придется скучать». «Он сам, — прибавляли гренадеры, — подавал нам пример: его шляпа была вся в заплатах. Мы все догадывались, что он задумал куда-то нас повести, но он остерегался говорить нам что-либо определенное. Нас то и дело сажали на корабли и снова высаживали, чтобы сбить жителей с толку». В Гренобле император не купил себе новой шляпы, а велел починить старую; на нем был изношенный серый сюртук, наглухо застегнутый. Он был до того тучен и утомлен, что, когда надо было садиться в карету, его нередко подсаживали. Деревенские мудрецы из этого заключили, что он носил панцирь.

Миновав Лаверпильер, карета остановилась, хотя вокруг не было ни охраны, ни скопления крестьян; Наполеон подошел к карете богатого купца, также остановившейся…