Жизнь способ употребления

ПОСЛЕСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

Есть произведения, которые вбирают в себя все написанное и задуманное автором, выдают не механическое соединение пусть даже переиначенных тем и сюжетов, а квинтэссенцию, заключительное творение, отражающее все творчество — а с ним и всю жизнь — целиком.

Есть произведения, которые, отражая глубоко личные переживания и индивидуальные воспоминания, раскрывают механизмы коллективной памяти и работу сознания нескольких поколений и тем самым оказываются убедительными социологическими документами целой эпохи.

Есть произведения, которые — в силу формальной необычности и сложности построения, оригинальности и изобретательности приемов — становятся неподражаемыми образцами новаторского, экспериментального творчества и являют примеры радикального переосмысления литературного процесса.

Есть произведения, которые читаются — как когда-то в детстве — запоем и запоминаются на всю жизнь.

Все это в полной мере можно отнести к роману Жоржа Перека. Более пятисот страниц основного текста с указателем более двух тысяч имен и названий, переводы на десятки иностранных языков, сотни диссертаций и монографий, статей и рецензий: сегодня «Жизнь способ употребления» воспринимается как одно из самых значительных явлений французской литературы XX века. И если написание этого гигантского произведения заняло почти двадцать месяцев (с октября 1976-го по апрель 1978-го), то работа над ним началась задолго до этого, поскольку первые упоминания о проекте датируются серединой 1960-х годов. Роман всей жизни. Роман жизни. Роман-жизнь.

Жорж Перек, родившийся в 1936 году в семье польских евреев, незадолго до этого иммигрировавших во Францию, в шесть лет остается сиротой: его отец погибает на фронте, а мать — в концентрационном лагере. Утрата глубоко отметит всю последующую жизнь и литературное творчество; так или иначе ни одно будущее произведение не избежит автобиографической маркировки. После окончания колледжа Перек поступает на исторический факультет Сорбонны, но быстро оставляет учебу; в это время он увлекается социологией и начинает писать заметки и рецензии для журналов. В конце 1950-х он сочиняет свои первые романы «Покушение в Сараево» и «Кондотьер», которые так и не будут опубликованы, а также участвует в проекте литературно-публицистического журнала левой направленности «Линь Женераль» («Генеральная линия»), который так и не будет издан. С начала 1960-х Перек работает научным сотрудником в Государственном центре научных исследований, но уже уверен в том, что его будущее связано только с литературой. «Мне кажется, — пишет он, — я могу писать, во всяком случае, знаю, что для меня это единственное средство примириться с самим собой и миром, быть счастливым, да и просто жить»[10].

Известность приходит к нему с первым опубликованным романом «Вещи»[11], отмеченным престижной премией Ренодо (1965). Эта «история шестидесятых годов» сразу же вызывает бурную полемику; но дело заключается не только в жанровой «расплывчатости». Привычная для романа интрига отсутствует, персонажи буквально растворяются в скрупулезном бытописании, а лукавая ироничность повествования обескураживает не только читателей, но и многих критиков. Книга Перека, осмысляя современное общество потребления, основанное на неутолимой жажде обладания и постоянном стремлении к накоплению, раскрывает механизм «вещизма» и становится одним из ключевых произведений, отразивших идейные искания Франции 1960-х.

В следующем романе, «Человек, который спит»[12] (1967), главный и единственный герой методически осуществляет и детально описывает свой добровольный уход от окружающих людей и вещей в зону «риторических мест безразличия». Хроника отторжения внешнего мира и медленного погружения в полное отрешение прочитывается не только как автобиографическое осмысление личного утопического проекта, но и как манифест целого поколения.

Это своеобразная развернутая антитеза романа «Вещи», где персонажи низведены до роли потребителей-марионеток. Два текста кажутся составными частями одного целого, прекрасной иллюстрацией сочетания двух полярных, но одинаково иллюзорных и тупиковых устремлений человеческой природы: желать все или ничего, быть ничем или всем. В обоих вариантах выбор — сделанный, как представляется героям Перека, сознательно, — не приносит им ни радости, ни свободы. Вряд ли справедливо усматривать в этих книгах только социологическую и автобиографическую направленность; они несут еще и глубоко философское содержание, поскольку трактуют извечную тему антагонизма личности и общества. В «Человеке, который спит», также как и в «Вещах», сюжет обусловлен стилем, тема — литературной формой: словесная вязь отсылает к Флоберу, а плотная ткань письма напоминает вязкую, почти навязчивую пытливость Кафки. Несколько отстраненный, ироничный подход Перека — это не только попытка «обойти себя вдоль и поперек», описать себя и других, всмотреться в окружающий мир; письмо раскрывается как эффективный способ изучения власти языка и прием радикального обновления традиционного жанра романа.

С середины 1960-х годов Перека все больше увлекают эксперименты с формой: в 1966 году писатель публикует сатирический и гротескный рассказ об уклонении призывника от военной службы «Что за маленький велосипед с хромированным рулем в глубине двора?», где проводит настоящую инвентаризацию традиционных риторических приемов. Через год он вступает в группу УЛИПО[13], основанную литератором Рэймоном Кено и математиком Франсуа Ле Лионнэ, которая изучает «новые „структуры” математического характера, осваивает искусственные и механические приемы, способствующие литературной деятельности <…> и поддерживающие вдохновение»[14]. УЛИПО развивает уже существующие и вырабатывает новые «ограничения», то есть жесткие правила, которые писатель осознанно принимает для построения произведений. Перека и УЛИПО объединяют не только глубокое изучение возможностей литературы, увлекательная игра в язык и игра с языком, но еще и своеобразный подход к литературной деятельности: письмо мыслится не как результат вдохновения, а как интеллектуальный труд и продукт технического мастерства, а сам писатель — как ремесленник языка, манипулятор словами. Перек принимает активное участие в этой работе и использует самые различные «ограничительные» приемы: липограммы[15], палиндромы[16], моновокализмы[17], анаграмматические комбинации, как, например, посвящения из букв, составляющих имя и фамилию адресата[18], или гетерограммы[19] и т. п. Впоследствии Перек даже назовет себя «продуктом УЛИПО на 97 %».

И все же самым ярким примером радикальной формализации литературного письма становится знаменитый роман Перека «Исчезание»[20] (1969), в котором автор ни разу не использует самую употребительную гласную французского языка — «е». Прием не является новаторским: так же, как анаграмма или палиндром, липограмма известна в литературе испокон веков[21]. Перек, продолжая античную и средневековую традицию, усложняет задачу, поскольку делает липограмматическим не отдельное стихотворение или отрывок, а большое повествовательное произведение. Дискриминирующее правило, возведенное в основополагающий принцип, само порождает текст; жесткое ограничение стимулирует воображение, развивает фантазию и раскрывает потенциал языка: автор обращается к архаизмам, образует неологизмы, употребляет жаргонную лексику, вводит иностранные слова и выражения. В результате вырастает многоярусный текст-монстр, яркий, пестрый текст-мутант; настоящий памятник эклектике и абсурду. Ничто не мешает читать этот липограмматический шедевр как увлекательный детектив с лихо закрученным сюжетом и неожиданной развязкой. Можно воспринимать его как гениальную провокацию, как подрыв языковой нормы, как стилизацию под существующие произведения или пародию на литературные жанры. Можно вычитать в нем даже фарс, превращающийся местами в разнузданное ерничанье и откровенное издевательство над читателем. Зачастую эти очевидные прочтения мешают увидеть более глубокое, истинно трагическое содержание: невзирая на многочисленные указания, метафора исчезновения знака, имени или персонажа скрывает разрыв в речи, провал в памяти, неизьяснимость скорби, необратимость утраты, превращающие любой автобиографический проект в утопию.

Через четыре года Перек публикует еще один образец жесткого формального насилия над языком — буйную «эротическую фантазию» «Преведенее», которая не только полностью восстанавливает в правах ранее дискриминированную букву «е», но даже делает ее единственной гласной[22].

В 1970-е годы, параллельно с экспериментами в прозе и поэзии, Перек продолжает работать над серией автобиографических книг; он публикует тексты, в которых описание и перечисление, строящиеся каждый раз по определенному, заранее заданному принципу, являются своеобразным средством воссоздания утраченного прошлого, восстановлением индивидуальной и коллективной памяти: «Темная лавочка»[23], «Простые пространства»[24], «Попытка исчерпывающего описания одного парижского места»[25], «Я вспоминаю»[26] и очерк «Места побега», по которому сам снимает одноименный короткометражный фильм. В 1975 году выходит роман «W, или Воспоминание детства»[27], в котором сухая и скупая на эффекты автобиографическая история сироты — жертвы геноцида поразительным образом срастается с красочной фиктивной историей о тоталитарном обществе вымышленного острова W, которая может прочитываться как одна из самых страшных антиутопий XX века.

С 1976 года Перек ведет рубрику кроссвордов для еженедельного журнала «Лё Пуан», а после публикации отмеченного престижной премией Медичи романа «Жизнь способ употребления» (1978) оставляет научно-исследовательскую работу и полностью посвящает себя литературе. В 1979 году выходит «Кабинет любителя» (в русском переводе «Кунсткамера»[28]), где читателю предлагается проследить за головокружительной «историей одной картины», включающей сотни других картин (и их историй), и ознакомиться с запутанным механизмом фальсифицированной фальсификации[29]. В начале 1980-х Перек пишет книгу об американском иммиграционном приемнике-распределителе «Рассказы об Эллис-Айленд»[30] (она послужит основой для создания одноименного документального фильма, который он снимет вместе с Робером Бобером), построенные на комбинаторике театральные пьесы «Сектор Парментье» и «Увеличение»[31], а также сборник философско-социологических статей «Думать / Классифицировать»[32].

Размышляя об истоках своего творчества, Перек связывает написанные им книги «с четырьмя различными областями, с четырьмя способами постижения, которые, возможно, в конце концов, ставят один и тот же вопрос, но задают его по-разному»[33] в зависимости от направленности, от установки на определенный вид литературной работы. Он сравнивает себя с крестьянином, обрабатывающим одновременно четыре разных поля. Первое из них, «социологическое», является отправной точкой для таких текстов, как «Вещи», «Простые пространства», «Попытка описания некоторых парижских мест». Второе, «автобиографическое», лежит в основе таких текстов, как «W, или Воспоминание детства», «Темная лавочка», «Я помню», «Места, где я спал». Третье, игровое, Перек связывает со своей склонностью к литературным ограничениям, рекордам, «гаммам», а также с участием в деятельности УЛИПО: составление палиндромов, липограмм, панграмм, анаграмм, изограмм, акростихов, кроссвордов и т. д. Четвертое, «романтическое», выявляет пристрастие автора к приключениям и перипетиям, желание «писать книги, которые читались бы с упоением, запоем, лежа на животе».

«Это распределение, — пишет Перек, — несколько произвольно, оно могло бы быть менее категоричным: наверное, ни в одной книге мне не удалось избежать некоей автобиографической маркировки (например, в главе, над которой я работаю, скрыт намек на событие, происшедшее в этот же день); ни одна моя книга не обходится и без того, чтобы я не обратился — пусть даже чисто символически — к тем или иным ограничениям и структурам УЛИПО, даже если вышеупомянутые структуры и ограничения меня совершенно ни в чем не ограничивают.

За этими четырьмя полюсами, определяющими четыре горизонта моей работы, — окружающий меня мир, моя собственная история, язык, вымысел, — мои писательские устремления, как мне представляется, могли бы свестись к следующей установке: пройти всю современную литературу, причем без ощущения, что идешь в обратную сторону и шагаешь по своим собственным следам, а еще написать все, что сегодняшний человек способен написать: книги толстые и тонкие, романы и поэмы, драмы, оперные либретто, детективы, романы-приключения, фантастические романы, сериалы, книги для детей…

Мне всегда неловко говорить о своей работе абстрактно, теоретически; даже если то, что я делаю, кажется результатом уже давно продуманной программы, давно задуманного проекта, мне кажется, что я обретаю — и испытываю — свое движение по ходу и на ходу: последовательность моих книг рождает во мне порой успокаивающее, порой неспокойное ощущение (поскольку оно всегда связано с «книгой грядущей», с незавершенностью, указывающей на невысказываемость, к чему, впрочем, безнадежно сводится всякое желание писать); ощущение того, что они проходят путь, ограничивают пространство, отмечают маршрут на ощупь, описывают пункт за пунктом все стадии поисков, относительно которых я не смог бы ответить „зачем”, но могу лишь пояснить „как”. Я смутно чувствую, что написанные мною книги, обретая свой смысл, вписываются в общее представление о литературе, которое у меня складывается, но я, кажется, никогда не сумею зафиксировать это представление в точности; оно для меня — нечто запредельное письму, нечто вопрошающее „почему я пишу”, на которое я способен ответить лишь тем, что пишу, беспрестанно откладывая тот самый миг, когда — при прерывании письма — картина станет зримой подобно неизбежно разгаданной головоломке»[34].

В случае с Переком метафора головоломки чрезвычайно важна для понимания как общей концепции литературной деятельности, так и особенностей создания отдельных произведений. «Жизнь способ употребления» — деталь пазла и пазл одновременно: этот роман — или, согласно подзаголовку, «романы», — неотъемлемая часть творчества Перека (которое в свою очередь является частью французской и мировой литературы) и в то же время цельное произведение (которое в свою очередь раскладывается на еще более мелкие фрагменты: главы, сюжеты, эпизоды, описания).

Этот сложный принцип «выдвижных ящиков» предопределяет и сюжет, и структуру произведения. В нем подробно и методично описывается полувековая жизнь вымышленного дома, жизнь обитателей и предметов, а также прямо или косвенно связанные с ними истории, охватывающие самые разные страны и эпохи. «Я представляю себе парижский дом, у которого снята фасадная стена, — представлял себе Перек, — подобно тому, как приподнимается крыша в „Хромом бесе“ или изображается сцена игры в го в «Повести о Гэндзи» — таким образом, что с первого до последнего этажа все фасадные помещения были бы видны сразу и одновременно»[35]. И вот мгновение остановилось: застигнутые врасплох вещи и персонажи замирают, как будто на стоп-кадре; они становятся предметами описания и в свою очередь порождают десятки параллельных, происходящих накануне или за несколько веков до этого, историй, в которых другие вещи и персонажи могут стать предметами описания и в свою очередь порождать… и т. д.

Одним из самых ярких и символических примеров подобных «провалов» является mise-en-abîme (буквально: сталкивание в пропасть): часть изображения воспроизводит все изображение целиком, а часть воспроизведенного изображения вновь, но уже в меньшем масштабе, воспроизводит все изображение целиком — и так далее до бесконечности. Так, художник Вален, думая о своей будущей картине, воображает повторяющиеся и каждый раз уменьшающиеся изображения самой картины, а на каждом из них (внутри?) — повторяющиеся и уменьшающиеся изображения себя самого: «Он стоял бы возле своей почти законченной картины и как раз рисовал бы самого себя, выписывая концом кисти крохотный силуэт художника в длинной серой блузе и фиолетовом шарфе с палитрой в руке, рисующего микроскопическую фигурку рисующего художника: еще одна из тех картинок mise-en-abime, которые он хотел бы продолжать до бесконечности, как если бы могущество его глаз и его руки было бы беспредельным».

Подобное трехмерное дробление, не только в высоту и ширину, но еще и в глубину, должно приводить к рассеиванию, распылению самой формы романа. И действительно, на первый взгляд биографии кажутся разбитыми, истории — расколотыми, а предметы — беспорядочно разбросанными. Мысль увлекается даже не в сторону, а куда-то вглубь, по спирали, и всякий раз приходится ее возвращать, дабы уследить за калейдоскопичным сюжетом. Однако — и в этом заключается одна из особенностей произведения — кажущийся хаос жизни и литературы упорядочивается благодаря подробнейшему плану.

Однако этот план отличается от традиционных черновых набросков, которые часто изменяются по ходу выполнения, используются для определения общих направлений и приблизительных ориентиров, с которыми сверяются, дабы уравновесить так называемые «сцены» и «эпизоды» во имя соблюдения миметической достоверности и логической связности повествования. План-Проект Перека — не краткая памятка, а инструкция, требующая неукоснительного выполнения; точный механизм, генерирующий тексты, который можно сравнить с чудесной литературной машиной из Лапутской Великой Академии и который уже сам по себе является произведением. Здесь, как и у Свифта, подробно разработанная система правил позволяет (или, скорее, обязывает) производить литературу. При этом автор руководствуется не «естественной» логикой вымышленных событий, а абстрактной логикой структуры, безучастной к последующим коллизиям вымысла. Структура, разработанная без какой-либо установки на подражание реальности, оказывается действенным средством для того, чтобы создавать множество различных и по-своему «реалистичных» повествований. Чем-то вроде литературной модели для сборки… рассказов о жизни.

Радикальный эксперимент Перека предлагает не просто необычный, новаторский роман, а новый подход к письму вообще и к написанию романов в частности, поскольку органично сочетает с одной стороны «математическую» систему структурирования и композиции, а с другой — повествовательную манеру изложения.

Система строгих правил, которые для себя устанавливает автор, столь же сложна, сколь и неумолима.

Первая, самая явная, установка — композиционная. Все здание — главный сюжет и предмет описания — раскладывается на сто помещений, по одному на каждую главу, а переход из одного помещения в другое осуществляется по принципу шахматной «задачи о ходе коня». Таким образом, мы проходим всю шахматную доску (но не из 64-х, а из 100 клеток) — весь дом от подвалов до мансард, — попадая в каждую клетку-помещение только по одному разу. Этот маршрут обусловливает и деление романа на сто глав и шесть частей (как здесь не вспомнить, что во французском языке всего шесть гласных?): всякий раз, когда конь проходит через четыре края «доски», начинается новая часть.

Вторая группа правил отвечает за повествовательный материал. После того, как размечен путь следования, перед автором возникает вопрос: кем населять и чем заполнять пространство? Кого, что и куда помещать? И здесь Перек, верный принципам УЛИПО, также отказывается от произвольного описания и обращается к точным расчетам. Заполнение клеток-помещений доски-дома он производит в два этапа.

Сначала автор составляет «тематический репертуар» из двадцати одной пары списков по десять элементов в каждом; эта виртуальная инвентаризация призвана «оснастить» повествование. Так появляются подробные перечни элементов по каждому разделу: «Расположение и Деятельность», «Количество и Роль», «Возраст и Пол» жильцов, а еще «Домашние животные», «Стены и Полы», «Эпоха и Место», «Стиль и Мебель», «Одежда», «Ткани», «Цвета», «Аксессуары и Украшения», «Цветы», «Безделушки», «Картины», «Книги», «Напитки и Еда», «Игры и Игрушки» и т. д. Тщательность описания и обилие исторических и географических деталей в романе может сравниться с «документальностью» сочинений Оноре де Бальзака или Жюля Верна, а использование редких или устаревших слов и понятий становится поистине энциклопедическим. Текст, претендуя на научную объективность, изобилует списками и перечнями, описями и каталогами, не говоря уже о биографиях и библиографиях…

Особое место занимают подборки «Цитаты и Аллюзии»: роман буквально нашпигован литературными сюжетами и персонажами, заимствованиями и обращениями, а также точными или искаженными цитатами из творений мировой литературы, причем Перек не упускает возможности отослать читателя к творчеству своих товарищей по УЛИПО и напомнить о собственных произведениях. Так, в одной главе фигурирует «человек, который спит», а в другой — ресторанное меню со странными и чем-то схожими между собой названиями блюд…

С целью смягчить жесткие правила автор предусматривает определенное количество «поблажек», программирует мелкие системные сбои, без которых, как известно, не может функционировать ни одна даже самая совершенная система; с этой целью составляется специальная серия элементов «Упущение и Несоответствие». Внимательный читатель может с удовольствием выискивать «неточности» и «погрешности»: здесь он найдет ошибку в подсчете калорий потребляемых продуктов, там выявит несоответствие дат рождения или смерти, а где-то еще обнаружит пропажу какой-нибудь комнаты или буквы. На всех уровнях — тематическом, логическом или грамматическом — случайность оказывается вписанной в игровую программу литературы… и жизни.

И, как бы подтверждая, что жизнь есть игра, а иногда — просто розыгрыш, из главы в главу снуют мистификаторы, фальсификаторы, махинаторы, аферисты, иллюзионисты и просто заурядные жулики со своими волшебными числами, магическими кольцами и дьявольскими зеркалами. Если внимательно вчитываться, то вся книга может оказаться лукавой игрой в загадки и отгадки, причем последних окажется куда меньше; если припомнить все утопические, а следовательно, нереализуемые и нереализованные проекты, наполняющие смыслом жизнь многих персонажей, то перед нами предстанет безжалостный отчет об упущенных возможностях, утраченных иллюзиях и разбитых судьбах…

Третья установка «оживляет» материал. Для связывания и распределения всех разнородных элементов Перек использует принцип двойного ортогонального латинского квадрата десятого порядка[36], затем подвергает элементы специальной операции под названием «псевдокенина десятого порядка», которая берет за основу комбинаторный принцип средневековой секстины[37] и — в довершении всего — придумывает еще четыре дополнительных правила…

Вот так — так и хочется сказать: «легко и непринужденно», за каких-то десять-двенадцать лет — с помощью схем, структур и правил реализуется глобальный и тотальный проект, исключающий «любую поправку на случай», оформляется повествование и рождается книга. Разумеется, построение произведения не есть само произведение; нас больше интересует конечный результат, а не начальный замысел и промежуточный процесс; мы хотим вкушать уже готовое блюдо, а не внимать рассказам о кулинарных ухищрениях; и «демонтаж книги, — по образному выражению Перека, — не привносит ничего». Однако иногда автор, убежденный в значимости инструментальной, «ремесленнической» составляющей творчества, сам раскрывает свои литературные рецепты, быть может, полагая, что они помогают понимать, даже если незнание вовсе не мешает читать.

Среди всех возможных прочтений романа существует самый простой и самый очевидный. Журналисту, который спросил, как следует читать этот объемный труд, Перек ответил: «Сначала по порядку — потому, что есть история Бартлбута, которая проходит через весь роман». Действительно, этот персонаж со сложной фамилией оказывается в центре многих историй, к нему сходятся и от него расходятся многие сюжетные нити; его собственная история оказывается своеобразной развернутой метафорой и всего дома и всего романа. Подобно автору он пересекает моря и океаны, страны и континенты, контролирует перемещение людей и предметов ради реализации проекта всей своей жизни. Идея Бартлбута, поразительный пример гигантомании и претенциозности, заключается в том, чтобы «запутанной хаотичности мира противопоставить несомненно ограниченную, но полную и цельную программу, которая будет реализована с неумолимым совершенством».

Однажды богатый англичанин решает, что «вся его жизнь будет строиться вокруг единственного проекта, обоснованием которого станет одна лишь произвольная необходимость его свершения». В течение десяти лет он берет ежедневные уроки акварели (Вален); затем вместе со своим слугой-секретарем-камердинером (Смотф) отправляется в путешествие, которое в общей сложности продлится около двадцати лет, и в строгом соответствии с установленным графиком (по две недели на каждую остановку) рисует пятьсот морских пейзажей. Акварели регулярно отсылаются в Париж, где специально для этого нанятый мастер (Винклер) изготавливает из них сложнейшие пазлы, а специально для этого нанятая работница (мадам Уркад) складывает их в специально изготовленные коробки с монограммой заказчика. По возвращении Бартлбут в строгом соответствии с графиком (по две недели на каждую штуку) собирает пазлы. Собранный пазл поступает обратно к мастеру (Винклер) и его ассистенту (Морелле): бумага с изображением отделяется от деревянной основы, бумажные фрагменты склеиваются в единое целое, швы заделываются, и исходная акварель восстанавливается. По мере восстановления акварели отвозятся или отсылаются в те места, где они были нарисованы, и — подобно буддийским мандалам — смываются.

Мастер Винклер успевает в срок изготовить заказанные ему пятьсот пазлов, но умирает, так и не узнав о своей «победе» в этом странном соперничестве. Прожектер и проектировщик Бартлбут теряет зрение и умирает, так и не закончив разгадку очередной головоломки. Неистовая борьба, где не сразу понятно, кто кому бросает вызов, заканчивается неубедительной ничьей. Ничем завершается и проект художника Валена: он умирает, так и не нарисовав картину, которая вместила бы в себя весь дом и всех его обитателей. Впрочем, и сам дом готовится к смерти, поскольку в рамках плана по модернизации и облагораживанию территории грядет снос целого квартала. Конец романа-жизни утверждает эфемерность любого тотального проекта и — как бессилие любой утопии — невозможность подчинить хаос жесткой организационной структуре.

Кроме этой самой очевидной интерпретации у «Жизни…» существует множество других, которые могут (но не обязаны) соотноситься с различными читательскими стратегиями. Кроме обычного, традиционного пути — читать по порядку и с оглядкой на центральную канву и фигуру Бартлбута (демиурга, творца, безумца?) — есть и другие; например, чтение по отдельным историям или отдельным персонажам, выбранным по желанию или наугад. Подобный подход в корне меняет роль и статус читателя, его восприятие произведения и само воспринимаемое произведение. С этой точки зрения «Жизнь…» оказывается настоящим шедевром «потенциальной» литературы, неподражаемым образцом повествования с бесконечной разветвленностью и бездонной глубиной: «дом с расходящимися историями» есть не что иное, как «гипертекст», причем задолго до того, как появился сам термин. «Я мечтаю, — мечтал Перек, — чтобы читатели играли с книгой, чтобы они пользовались приложениями, чтобы они воссоздавали текст, чтобы они гуляли по разрозненным главам и историям, чтобы они увидели, как все персонажи так или иначе связываются и соотносятся с Бартлбутом, как все это сообщается, как выстраивается пазл»[38]. Сегодня мы можем представить себе электронную версию этого «романа романов», которая позволит прочесть и увидеть все сразу…

Книга для чтения взахлеб, книга для игры, книга для удовольствия, книга для самообразования, книга для придумывания историй: «Жизнь способ употребления» — все это одновременно, но не только это. Каждое прочтение приносит очередной улов иногда незначительных, а иногда и существенных находок: однажды мы заметим, что мебель из гостиной Бартлбута позаимствована из описи наследства матери Рэймона Русселя; в другой раз удивимся, что перечень предметов, собранных для путешествия Бартлбута, соответствует описи сундука, найденного в одном из романов Жюля Верна, а то вдруг задумаемся о более чем странных названиях картин в списках Валена и Хюттинга или о не совсем обычных аннотациях в именном указателе…

Пазлы в романе можно разбирать и собирать бесконечно. Как рассматривать воду или облака. Но в отличие от пазлов Винклера, чьи уловки и западни приводят Бартлбута к отчаянию и слепоте, пазлы Перека — в невозможности их завершения и заключения — оттачивают взгляд читателя, подстегивают его любознательность и любопытство, даруют ему возможность неожиданных и радостных открытий.

Перек предлагает читателю больше, чем познание и удовольствие: тонкая ирония, пропитывающая всю ткань «Жизни…», не умаляет нежности по отношению к людям и вещам; мудрая отстраненность взгляда не мешает струиться мягкому и теплому свету; за терпеливостью и тщательностью описания раскрывается любовь ко всему, что можно выразить словами и — прежде всего — к самим словам.

И слова эти можно по-разному читать, а еще по-разному прочитывать и переосмыслять. В книге-жизни читатель имеет полное право замечать в необычном — заурядное, в обыденном — удивительное, в малом — большое, а в великом — мелкое; он может в раздробленности усматривать цельность, в единстве угадывать множество; он может искать и находить в самом строгом ограничении безграничную свободу.

Переводчик выражает искреннюю признательность коллегам и друзьям, помогавшим ему своими советами и замечаниями: Ирине Адельгейм, Сергею Афонину, Александру Богдановскому, Дени Даббади, Анастасии Дашевской, Вадиму Карманову, Елене Коловской, Александру Кислову, Виктору Лапицкому, Бернару Мане, Андрею Михайлову, Андрею Наследникову, Елене Носкиной, Владимиру Петрову, Сергею Подушкину, Анне Савицкой, Дмитрию Сильвестрову, Роману Эйвадису.

Переводчик выражает особую благодарность первой читательнице книги Анне Зиндер и редактору Ольге Абрамович.