Жизнь способ употребления

Глава XLVI Комнаты для прислуги, 7 Мсье Жером

Комната на восьмом этаже практически никем не занята; как и другие комнаты для прислуги, она принадлежит управляющему домом, который ее оставил за собой и иногда предоставляет в распоряжение друзей из провинции, приезжающих в Париж на несколько дней по случаю каких-нибудь салонов или международных ярмарок. Он обставил ее более чем безлико: джутовые панно на стенах; две одинаковые кровати, разделенные ночным столиком в стиле Людовик XV с рекламной пластмассовой пепельницей оранжевого цвета, на восьми гранях которой, поочередно, четыре раза каждое, написаны слова «СОСА» и «COLA»; вместо ночника — светильник на прищепке, к его лампочке пристроен маленький конический абажур из крашеного металла; затертый палас; шкаф с зеркалом и случайными вешалками из разных гостиниц; кубические пуфы в чехлах из искусственного меха; низкий стол на трех тонких ножках с наконечниками из позолоченного металла и цветной пластиковый поднос изогнутой формы, на котором лежит номер журнала «Дни Франции», чья обложка украшена крупно снятым улыбающимся лицом певца Клода Франсуа.

В эту комнату в конце пятидесятых годов вернулся доживать и умирать мсье Жером.

Мсье Жером не всегда был тусклым и желчным стариком, каким стал в последние десять лет своей жизни. В октябре 1924 года, когда он впервые поселился в доме на улице Симон-Крюбелье, — не в этой комнате для прислуги, а в квартире, которую позднее занял Гаспар Винклер, — это был молодой преподаватель истории, уверенный в себе выпускник престижной Высшей педагогической школы, переполняемый энергией и замыслами. Стройный, элегантный, питавший американскую страсть к рубашкам в тонкую полоску, с белыми накрахмаленными воротничками, бонвиван, гурман, любитель коктейлей и гаванских сигар, завсегдатай английских баров и активный участник светской жизни Парижа, он щеголял передовыми идеями и защищал их, умело дозируя снисходительность и непринужденность, дабы собеседник чувствовал себя одновременно уязвленным тем, что он об этом не знает, и польщенным тем, что ему это разъясняют.

Несколько лет он преподавал в лицее Пастера в Нейи, затем получил стипендию Фонда Тьер и написал диссертацию. Он выбрал тему «Пряный путь» и с изяществом, не лишенным юмора, проследил экономический аспект эволюции первых контактов между Западом и Востоком, сопоставляя их с западными кулинарными привычками того времени. Желая показать, что внедрение в Европу маленьких сушеных перцев, окрещенных «птичьими перчиками», знаменовало настоящий переворот в искусстве приготовления мясных блюд, он во время защиты диссертации предложил трем пожилым профессорам из экзаменационной комиссии отведать маринады своего собственного приготовления.

Разумеется, ему поставили наивысшую оценку со специальным поздравлением комиссии, и через какое-то время, получив должность атташе по культуре в Лахоре, он покинул Париж.

Несколько раз Валену доводилось слышать, как о нем говорили. Его имя неоднократно фигурировало под манифестами и призывами Наблюдательного Комитета Антифашистской Интеллигенции в период Народного Фронта. Как-то, будучи проездом во Франции, он прочитал в Музее Гиме лекцию на тему «Системы каст в Пенджабе и их социально-культурные последствия». Чуть позднее в журнале «Пятница» он опубликовал большую статью о Ганди.

В дом на улице Симон-Крюбелье мсье Жером вернулся в 1958-м или 1959 году совершенно неузнаваемым: он был какой-то потертый, помятый, побитый.

Он не претендовал на свое прежнее жилье, а лишь попросил сдать ему, если найдется, какую-нибудь свободную комнату для прислуги. Он уже не был ни преподавателем, ни атташе по культуре; он работал в библиотеке Института Истории Религии. Некий «пожилой эрудит», с которым он познакомился, кажется, в поезде, платил ему сто пятьдесят франков в месяц за составление картотеки по испанскому духовенству. За пять лет мсье Жером написал семь тысяч четыреста шестьдесят две биографии священников, состоявших на службе во время царствования Филиппа III (1598–1621), Филиппа IV (1621–1665) и Карла II (1665–1700), а затем рассортировал их под двадцатью семью рубриками (по какой-то магической случайности, — добавлял он, ухмыляясь, — в универсальной десятичной классификации, более известной как система УДК, порядковый номер 27 соответствует общей истории христианской религии).

За это время «пожилой эрудит» успел умереть. Историей испанской Церкви XVII века — куда более увлекательной, чем это можно себе представить, — мсье Жером тщетно пытался заинтересовать Министерство образования, Государственный центр научных исследований (ГЦНИ), Практическую школу высших наук (6-й отдел), Коллеж де Франс, а также другие государственные и частные организации, после чего пробовал — опять безрезультатно — предлагать ее издателям. Получив сорок шесть категорических и окончательных отказов, мсье Жером взял свою рукопись — более тысячи двухсот страниц, исписанных невероятно убористым почерком, — и сжег ее во дворе Сорбонны, за что, кстати, и поплатился, проведя ночь в полицейском участке.

Однако общение с издателями оказалось не совсем бесполезным. Чуть позднее один их них предложил ему переводить с английского языка. Речь шла о книгах для детей, о тех самых книжечках, которые в англоязычных странах называют primers и в которых до сих пор частенько можно встретить что-нибудь похожее на:

и их следовало перевести, разумеется, адаптируя к французским реалиям.

Этими заработками мсье Жером и перебивался до самой смерти. Трудиться ему приходилось немного, и большую часть времени он проводил в своей комнате, лежа на старом диване, обитом бутылочно-зеленым молескином, в одном и том же жаккардовом свитере или сероватой фланелевой фуфайке, положив голову на единственную вещь, которая у него осталась от многолетних индийских путешествий: лоскут — размером чуть больше носового платка — некогда роскошной ткани с серебряной вышивкой по пурпурному фону.

Паркетный пол вокруг дивана был завален детективными романами и одноразовыми носовыми платками (у мсье Жерома постоянно текло из носа); он легко проглатывал два-три детектива за день и гордился тем, что прочел и запомнил сто восемьдесят три книжки из серии «След» и не менее двухсот книжек из серии «Маска». Он любил исключительно старые добрые детективы с расследованиями, довоенные англоязычные романы в классическом стиле — с замкнутыми пространствами и неоспоримыми алиби, оказывая явное предпочтение нелепым названиям: «Убийца-пахарь», «А на рояле вам сыграет труп» или «Разгневанный Агнат».

Он читал чрезвычайно быстро — привычка и техника, оставшиеся от Педагогической школы, — но никогда не читал помногу. Часто прерывал чтение, лежал без дела, закрывал глаза. Поднимал на лоб толстые очки в черепаховой оправе, клал роман на пол у диванной ножки, заложив страницу почтовой открыткой с изображением глобуса, из-за точеной деревянной ручки похожего на волчок. Это был один из первых известных глобусов, изготовленный приятелем Коперника картографом Иоганнесом Шенером в 1520 году в Бамберге и хранившийся в нюрнбергской библиотеке.

Он так никогда никому и не сказал, что именно с ним произошло. Он почти не рассказывал о своих путешествиях. Однажды мсье Рири спросил у него, какое зрелище его больше всего удивило в жизни; он ответил, что это был один магараджа, который, сидя за инкрустированным костью столом, ужинал с тремя наместниками. Все они молчали, и в присутствии начальника три свирепых воина выглядели как малые дети. В другой раз, хотя у него ничего не спрашивали, мсье Жером сказал, что для него самым красивым, самым великолепным в мире видом был некий свод, разделенный на позолоченные и посеребренные восьмиугольники, который по искусности резьбы превосходил любое ювелирное украшение.

Глава XLVII Дентевиль, 2

Приемная доктора Дентевиля. Довольно просторное прямоугольное помещение, паркет, выложенный «елочкой», обитые кожей двери. У дальней стены — диван в синем бархатном чехле; повсюду кресла, стулья с лирообразными спинками, выдвижные столики с разложенными журналами и каталогами: на обложке одного из них — цветная фотография Франко на смертном одре, в окружении четырех монахов на коленях, которые словно сошли с полотна Де Латура. У стены справа — бюро с отделанной кожей столешницей, на которой лежит пенал в стиле Наполеон III из папье-маше, в мелких черепаховых инкрустациях и тонких золоченых арабесках, а под стеклянным колпаком стоят настольные лакированные часы, остановленные без десяти два.

В приемной два посетителя. Один из них — неимоверно худой старик, преподаватель французского языка на пенсии, продолжающий давать заочные уроки, — ждет своей очереди с целой кипой письменных заданий и остро отточенным карандашом. На сочинении, которое он как раз собрался проверять, можно прочесть тему:

Другой посетитель — не пациент: это представитель телефонной компании, которого доктор Дентевиль вызвал под конец дня, чтобы тот показал ему новые модели автоответчиков. Он сидит возле маленького столика, заваленного печатной продукцией, и листает одну из брошюр: это садоводческий каталог с изображенными на обложке садами храма Сузаку в Киото.

На стенах — много картин. Одна из них особенно привлекает внимание, не столько своей «псевдопримитивистской» манерой, сколько размерами — почти три на два метра — и сюжетом: это тщательно, почти скрупулезно воспроизведенный интерьер бистро. В центре, облокотившись на стойку, молодой человек в очках надкусывает сэндвич с ветчиной (сливочное масло и слишком много горчицы), намереваясь запить его пивом. За спиной у него — электрический бильярд, аляповато разрисованный в испанском или мексиканском духе, с портретом поигрывающей веером женщины в центре между четырьмя лузами. Согласно принципу, который часто применялся в средневековой живописи, на этом автомате играет тот же самый молодой человек в очках, причем весьма успешно, поскольку счетчик показывает 67 000 набранных очков, хотя 20 000 уже дают право на одну дополнительную бесплатную партию. За его успехами с восторгом следят четверо ребят, выстроившиеся в ряд вдоль автомата и не спускающие глаз с шарика: три мальчугана в потрепанных свитерах и беретах, соответствующие традиционному образу уличных сорванцов, и девчушка с красной бусиной на черной плетеной тесемке вокруг шеи и персиком в левой руке. На переднем плане, прямо у оконного стекла, где большими белыми буквами выведено наоборот:

двое мужчин играют в таро: один из них открывает карту — так называемого Шута, то есть Дурака, персонажа с палкой и котомкой, за которым бежит собака. Слева, за стойкой, хозяин, тучный мужчина в рубашке с закатанными рукавами и подтяжках в шотландскую клетку, настороженно рассматривает афишу, которую молодая женщина робкого вида просит, судя по всему, вывесить на витрине: вверху — длинный и заостренный металлический корнет с несколькими отверстиями; в середине — объявление о мировой премьере «Малахитес», опуса № 35 для пятнадцати духовых, вокала и ударных Морриса Шметтерлинга, в исполнении «New Brass Ensemble of Michigan State University at East Lansing» под управлением автора, которая состоится в церкви Сен-Сатюрнен в Шампини в субботу девятнадцатого декабря 1960 года, начало в 20 часов 45 минут. Внизу — план Шампини-сюр-Марн с маршрутом от ворот Венсенн, ворот Пикпюс и ворот Берси.

Доктор Дентевиль — участковый врач. В своем кабинете он принимает утром и вечером, а на дом к больным ходит в послеобеденное время. Люди его не очень любят, ставя ему в упрек недостаточную душевность, но, ценя за компетентность и пунктуальность, обращаются все равно к нему.

Уже давно доктор питает тайную страсть: ему хотелось бы связать свое имя с кулинарным рецептом, но пока он еще не определился с названием: «Крабовый салат а ля Дентевиль», «Крабовый салат Дентевиля» или более загадочный «Салат Дентевиль».

Глава XLVIII Мадам Альбен (комнаты для прислуги, 8)

Мансарда под крышей между прежней комнатой Морелле и комнатой мадам Орловска. В ней никого нет, если не считать красную рыбку в круглой банке. Съемщица, мадам Альбен, невзирая на тяжелую болезнь, отправилась, как она это делает каждый день, на кладбище к мужу.

Как и мсье Жером, мадам Альбен вернулась на улицу Симон-Крюбелье после долгого пребывания вдали от родины. Вскоре после свадьбы — но не с военным Рэймоном Альбеном, первым женихом, которого она оставила через несколько недель после инцидента в лифте, а с неким Рене Альбеном, — типографским рабочим, приходившимся предыдущему Альбену всего лишь однофамильцем, — она уехала из Франции в Дамаск, где ее муж нашел работу в большой типографии. Они планировали как можно быстрее заработать сумму, достаточную для того, чтобы вернуться во Францию и открыть свое дело.

Французский протекторат поддержал или, точнее, подстегнул их амбиции целой системой беспроцентных займов, направленной на развитие колониальных инвестиций, что позволило им основать типографию для издания учебников, которая очень скоро развила бурную деятельность. Когда разразилась война, Альбены сочли за благо остаться в Сирии, где их предприятие продолжало процветать, но когда в тысяча девятьсот сорок пятом году они уже собрались продать производство и, консолидировав весь свой капитал, гарантировавший им более чем надежный доход, вернуться во Францию, антифранцузский мятеж и его суровое подавление враз свели на нет все их усилия: их издательство, символ французского присутствия, было сожжено националистами, а несколько дней спустя, в результате артобстрела города франко-британскими войсками, большая гостиница, которую они построили и в которую вложили более трех четвертей своих средств, была разрушена.

Рене Альбен умер от разрыва сердца в ту самую ночь, когда начался артобстрел. Флора была репатриирована в 1946 году. Она перевезла останки супруга и похоронила их в Жювизи. Благодаря консьержке, мадам Клаво, с которой она продолжала поддерживать отношения, ей удалось снять свою прежнюю комнату.

И вот началась нескончаемая череда судебных разбирательств, которые она проигрывала одно за другим и которые поглотили оставшиеся у нее миллионы, драгоценности, серебряную утварь, ковры: она проиграла Французской Республике, она проиграла Ее Британскому Величеству, она проиграла Сирийской Республике, она проиграла муниципалитету Дамаска, она проиграла всем страховым и перестраховочным компаниям, на которые подавала в суд. В результате она получила лишь пособие для пострадавших гражданских лиц и, поскольку основанная вместе с мужем типография была национализирована, — компенсацию, переоформленную в виде пожизненной ренты: сегодня это дает ей свободный от налогообложения месячный доход в размере четырехсот восьмидесяти франков, что составляет ровно 16 франков в день.

Мадам Альбен — одна из тех высоких, сухих и костлявых женщин, которые словно писаны с «Этих дам в зеленых шляпах». Каждый день она ездит на кладбище: она выходит из дома приблизительно в два часа, едет на 84-м автобусе от улицы де Курсель до вокзала д’Орсэ, садится на поезд до Жювизи-сюр-Орж, а возвращается домой, на улицу Симон-Крюбелье, к половине шестого или около семи; все остальное время она проводит в своей комнате.

Комнату она поддерживает в безукоризненном порядке: пол, выложенный плиткой, тщательно вымыт, и всех приходящих она просит надевать бахилы, вырезанные из мешковины; два кресла покрыты нейлоновыми чехлами.

На столе, камине и двух столиках все предметы завернуты в старые номера единственной газеты, которую она читает с удовольствием: «Воскресная Франция». Получить приглашение для осмотра этих вещей — большая честь; она никогда не разворачивает их все сразу и редко больше двух-трех — для одного и того же посетителя. Валену, например, она позволила полюбоваться шахматами из палисандра с перламутровыми инкрустациями и ребабом, ценной арабской двухструнной скрипкой, датируемой XVI веком; мадмуазель Креспи она показала, — не объяснив, как он ей достался и какое отношение имел к ее пребыванию в Сирии, — китайский эротический эстамп с изображением лежащей на спине женщины, которую ублажают шесть гномиков с очень морщинистыми личиками; Джейн Саттон, которую она недолюбливает, потому что та — англичанка, она дала посмотреть лишь четыре открытки, также никак не связанные с ее биографией: петушиный бой на Борнео, закутанные самоеды, объезжающие на запряженных оленями санях снежную пустыню на севере Азии; молодая марокканка в пестрых шелках, цепочках, кольцах и блестках, с полуобнаженной пышной грудью, раздутыми ноздрями, очами, исполненными какой-то животной чувственности, и открытыми в улыбке белыми зубами; греческий крестьянин в большом берете, красной рубашке и сером жилете, толкающий плуг. Но мадам Орловска, которой, как и ей самой, довелось пожить в исламском мире, она показала самое ценное, что у нее было: ажурную медную лампу с узкими овальными прорезями, которые складываются в сказочные цветы, из мечети Омайяд, где похоронен Салах-ад-дин, и вручную раскрашенную фотографию возведенной ею гостиницы: просторный квадратный двор, с трех сторон окруженный белыми постройками с широкими горизонтальными красными, зелеными, синими, черными полосами, огромный куст олеандра, чьи распустившиеся цветы выделяются на фоне зелени яркими красными пятнами; посреди мощенного цветным мрамором двора семенит маленькая газель с крохотными копытцами и черными глазами.

Мадам Альбен начинает терять память и, возможно, немного разум; о чем соседи по этажу стали догадываться, когда она вздумала по вечерам стучать к ним в двери и предупреждать о скрытой опасности, исходящей, по ее мнению, от чернокурточников, харки, а иногда даже от OAC; в другой раз она принялась разворачивать одну из своих упаковок, чтобы показать ее содержимое Смотфу, и Смотф обнаружил, что предмет, оберегаемый как одно из ценнейших воспоминаний, оказался маленьким пакетиком апельсинового сока. Несколько месяцев назад, утром, она забыла вставить свою искусственную челюсть, которую каждый вечер опускала в стакан с водой; с тех пор она ее так и не вставила; челюсть по-прежнему пребывает в стакане с водой, на прикроватной тумбочке, и покрывается эдаким мохнатым инеем, в котором иногда можно высмотреть крохотные желтые цветочки.

Глава XLIX Лестницы, 7

На самом верху лестницы.

Справа — дверь в квартиру, которую занимал Гаспар Винклер; слева — шахта лифта; в глубине — застекленная дверь, которая выходит на маленькую лестницу, ведущую в комнаты для прислуги. Вместо разбитого стекла — страница журнала «Детектив» с легко читаемым заголовком «Пятеро несовершеннолетних, сменяя друг друга днем и ночью, удовлетворяют директоршу кемпинга» и напечатанной ниже фотографией вышеупомянутой директорши, женщины лет пятидесяти в шляпе в цветочек и белом плаще, под которым — как ничто не мешает предположить — ничего нет.

Сначала два последних этажа занимала исключительно прислуга. Слугам не дозволялось появляться на парадной лестнице; им предписывалось входить и выходить через черный ход в конце левого крыла дома и пользоваться черной лестницей, соединявшей двери из кухонь и офисов на всех этажах, а на двух последних этажах — от этой лестницы начинались длинные коридоры, ведущие в комнаты и мансарды. Застекленная дверь наверху парадной лестницы должна была использоваться лишь в тех редчайших случаях, когда хозяевам приходилось подниматься в комнату для прислуги, например, чтобы «проведать вещи», то есть убедиться, что выставленная за дверь челядь не прихватила серебряную ложечку, а то и пару подсвечников, либо отправить старой умирающей Виктории чашку настоя или плошку елея…

С окончанием войны Четырнадцатого года это святое правило, нарушить которое не приходило в голову ни хозяевам, ни слугам, начало смягчаться, главным образом потому, что комнаты и мансарды предоставлялись уже не только прислуге. Пример подал мсье Арди, марсельский торговец оливковым маслом, живший на третьем этаже слева, в квартире, которую позднее займут Аппенццеллы, а затем Альтамоны. Он снял одну из таких служебных комнат у Анри Френеля; Анри Френель относился некоторым образом к прислуге, поскольку был шеф-поваром в ресторане, который мсье Арди незадолго до этого открыл в Париже, привлекая клиентов свежестью и превосходным качеством своего товара («Во славу буйабес» по адресу: улица де Ришелье, дом 99, рядом с рестораном «Гранд Ю») в ту знаменитую эпоху, когда там бывали политические деятели и журналисты, но он — мсье Френель — не служил в самом доме, а посему с совершенно чистой совестью мог спускаться, пользуясь застекленной дверью и парадной лестницей. Второй пример подал Вален: мсье Коломб, пожилой чудак, издатель специализированных альманахов («Альманах Ипподромщика», «Альманах Нумизмата», «Альманах Меломана», «Альманах Специалиста по разведению устриц» и т. п.), отец акробата Родольфа, в то время блиставшего в «Новом Цирке», и дальний приятель родителей Валена, сдал ему за несколько франков — которые часто возвращались к художнику в виде гонорара за оформление какого-нибудь альманаха — свою служебную, но совершенно не нужную комнату, поскольку его гувернантка Жервеза уже давно спала в одной из комнат его квартиры на четвертом этаже справа, под Эшарами. А когда, спустя несколько лет, этой застекленной дверью, открывавшейся ранее лишь в исключительных случаях, стал ежедневно пользоваться юный Бартлбут, который поднимался к Валену на урок акварели, то уже никто не мог с уверенностью определить классовую принадлежность жильцов по их отношению к этой застекленной двери, точно так же, как старшее поколение уже не могло обосновывать эту принадлежность такими же укоренившимися понятиями, как первый этаж, полуэтаж и благородный этаж.

Сегодня из двадцати фасадных комнат, некогда отведенных для прислуги и изначально пронумерованных с помощью трафарета зелеными цифрами от 11-ти до 30-ти, и двадцати других комнат, от 1-й до 10-й и от 31-й до 40-й, расположенных по другую сторону коридора и выходящих во двор, осталось лишь две, действительно занимаемые прислугой, работающей в доме: № 13 Смотфа и № 26, где ночует нидерландско-парагвайская чета, которая служит у Хюттингов; к ним можно с натяжкой прибавить № 14, комнату Джейн Саттон, которую та оплачивает двумя часами ежедневной уборки у Роршашей, что в принципе оказывается невероятно дорогой квартплатой за такую маленькую комнатку; и — с большим трудом — № 15, где живет мадам Орловска, которая также иногда ходит убирать, но обычно не в этом доме (делая исключение — и то крайне редко — для Луве и Маркизо), когда гонораров за перевод с польского и арабского языков для «Библиографического бюллетеня ГЦНИ» ей не хватает, чтобы прокормить себя и своего маленького сына.

Другие комнаты и мансарды не обязательно принадлежат владельцам квартир: управляющий выкупил несколько из них и, проведя воду, начал сдавать их как «отдельные комнаты»; некоторые жильцы, начиная с наследника прежних владельцев Оливье Грасьоле, объединили по две или более комнаты, но нашлись и такие, кто, игнорируя правила совместного владения, с помощью процедурных хитростей и взяток присвоили себе часть территорий «общего пользования», как это сделал Хюттинг, который при обустройстве своей большой мастерской присоединил к ней старые коридоры.

Черной лестницей пользуются лишь курьеры и экспедиторы, а также рабочие, которые ведут какие-нибудь работы в доме. Лифтом — когда он работает — свободно пользуются все. А застекленная дверь остается незаметным, но навечно укоренившимся знаком отличия. Даже если наверху живут люди намного богаче тех, что живут внизу, все равно с точки зрения тех, что внизу, те, что наверху, — ниже их по положению: если это не слуги, то в любом случае бедняки, дети (молодежь) или художники, средой обитания которых должны быть обязательно узкие каморки, где есть место лишь для кровати, шкафа и полки с вареньем на черный день в ожидании грядущей зарплаты. Разумеется, нет никакого сомнения в том, что Хюттинг, художник с мировой известностью, намного богаче Альтамонов, и Альтамоны всегда польщены, когда принимают у себя Хюттинга, гостят у него в замке (Дордонь) или в поместье (Гатьер), но Альтамоны никогда не упустят возможности напомнить, что в XVII веке художники, писатели и музыканты были не более чем специализированной прислугой, подобно тому, как в XIX веке к этой категории относились парфюмеры, парикмахеры, портные и владельцы ресторанов, сегодня отмеченные не только крупными состояниями, но иногда и славой; но если портной или владелец ресторана способен, благодаря лишь своему труду, стать коммерсантом и даже промышленником, то художники останутся художниками и будут всегда зависеть от потребностей буржуазии.

Эта точка зрения великолепно изложена в 1879 году Эдмоном Абу, который в книге под названием «Букварь трудящегося» совершенно серьезно подсчитал, что когда мадмуазель Патти (1843–1919) поет в салоне какого-нибудь финансиста, то она, открывая рот, производит продукт, эквивалентный сорока тысячам килограммов чугуна по пятьдесят франков за тонну. Разумеется, разделить это мнение с одинаковым воодушевлением могут не все жильцы дома. Одни находят в нем повод для ревности и зависти, осуждения и пренебрежения; другим оно представляется фольклорным курьезом без каких-либо значительных последствий. Но и те и другие, как, впрочем, те, что внизу и те, что наверху, в итоге воспринимают это суждение как бесспорный факт: например, Луве говорят о Плассаерах, что те «обустроили комнаты для прислуги, однако получилось вовсе недурно»; со своей стороны, Плассаеры чувствуют себя обязанными каждый раз подчеркнуть «безумное очарование» своих трех мансард и прибавить, что это досталось им почти даром, и намекнуть, что они, Плассаеры, в поддельном золоте а ля Людовик XV не купаются, в отличие от мамаши Моро, что, в данном случае, совершенно неверно. Приблизительно в том же духе Хюттинг охотно скажет, как бы извиняясь, что он устал от того «ангара типа люкс», который у него был рядом с Орлеанскими воротами, и что он всегда мечтал о маленькой спокойной мастерской в тихом районе; с другой стороны, управляющий, говоря о Морелле, скажет: «Морелле», а говоря о Cinoc’e и Винклере, скажет: «мсье Cinoc» и: «мсье Винклер»; а если мадам Маркизо случится проехать на лифте вместе с мадам Орловска, то она, возможно, неосознанно, сделает жест, который будет означать, что это ее лифт и что она снисходит, предоставляя право на его временное использование тем, кто, доехав до седьмого, будет еще два этажа карабкаться пешком.

Дважды верхние и нижние жильцы вступали в открытый конфликт: в первый раз — когда Оливье Грасьоле предложил собственникам жилья проголосовать за то, чтобы протянуть ковровую дорожку до восьмого и девятого этажей, по ту сторону от застекленной двери. Его поддержал управляющий, для которого ковер на лестнице означал увеличение квартплаты на сто франков в месяц с каждой комнаты. Но большинство собственников, признавая само решение вполне легитимным, потребовало, чтобы связанные с ним расходы взяли на себя не все собственники, а лишь те, которые владеют собственностью на двух последних этажах. Это совершенно не устраивало управляющего, которому пришлось бы в таком случае почти единолично и полностью оплатить этот ковер, и он изловчился быстрее замять это дело.

Во второй раз конфликт произошел из-за доставки почты. Несмотря на то, что нынешняя консьержка, мадам Ношер, — добрейшая женщина в мире, она, тем не менее, не лишена классовых предрассудков, и отмеченный застекленной дверью рубеж для нее является вовсе не надуманным: она относит корреспонденцию тем, кто живет по эту сторону двери; остальные должны забирать ее из швейцарской сами; таковы инструкции, которые мадам Паукита некогда получила от Жюста Грасьоле, передала мадам Клаво, а та, в свою очередь, передала мадам Ношер. Хюттинг и еще более категорично Плассаеры потребовали упразднения этого позорного критерия: собственники были вынуждены уступить, дабы никто не усмотрел в их действиях продолжение дискриминационной практики, унаследованной от XIX века. Но мадам Ношер наотрез отказалась; после распоряжения управляющего разносить корреспонденцию всем жильцам, невзирая на этажи проживания, она попросила у самого доктора Дентевиля выдать ей медицинскую справку, удостоверяющую, что состояние ее ног не позволяет ей подниматься по лестнице пешком. В этом деле мадам Ношер руководствовалась главным образом неприязнью к Плассаерам и Хюттингу, поскольку она носит корреспонденцию даже тогда, когда лифт не работает (что случается весьма часто), и, как правило, не проходит и дня, чтобы она не зашла к мадам Орловска, к Валену или к мадмуазель Креспи и заодно не занесла им их корреспонденцию.

Разумеется, в практическом смысле эта история не имела серьезных последствий ни для кого, кроме самой консьержки, которая знает, что впредь может уже не рассчитывать на солидные новогодние подарки от Хюттинга и Плассаеров. Это один из тех расколов, вокруг которых организуется жизнь дома, один из поводов для всевозможных мелких проблем, микро-конфликтов, намеков, недомолвок, стычек; это одно из тех разногласий, которые приводят к спорам и зачастую превращают собрания жильцов в ожесточенные препирательства по самым разным поводам: цветочные горшки мадам Реоль, мотоцикл Давида Марсия (он имел или все же не имел право ставить свой мотоцикл во дворике в пристройку с мусорными баками: сегодня этот вопрос уже не актуален, но тогда для его разрешения были задействованы — впрочем, совершенно безрезультатно — пять или шесть юристов) или ужасная меломанская привычка одного дебила с третьего этажа справа в глубине двора, который ощущал острую потребность слушать — с непредсказуемой регулярностью и неопределенной продолжительностью, но не меньше 36 раз подряд и предпочтительнее с полуночи до трех часов ночи — «Хайли Хайло», «Лили Марлен» и прочие перлы гитлеровской музыки.

Существуют расслоения еще менее заметные, почти непостижимые: например, разделение жильцов на «старых» и «новых» по совершенно неуловимым признакам. Так, Роршаш, купивший свои квартиры в 1960 году, — «старый», тогда как Берже, приехавший меньше, чем через год после него, — «новый», хотя Берже въехал сразу же, тогда как Роршаш делал ремонт полтора года; или крыло Альтамонов и крыло Бомонов; или поведение во время последней войны: из тех четверых, которые и по сей день живут в доме, а в ту пору были достаточно взрослыми, чтобы сделать свой выбор, лишь один Оливье Грасьоле стал активным участником Сопротивления; в своем подвале он устроил подпольную типографию и почти целый год хранил под кроватью разобранный американский пулемет, который затем частями переносил в продуктовой кошелке; Вера де Бомон, наоборот, охотно афишировала свои пронемецкие настроения и неоднократно появлялась на людях в компании изысканных высокопоставленных пруссаков; двое других, мадмуазель Креспи и Вален, относились к происходящему скорее безразлично.

Все это складывается в довольно спокойную историю с драмами из-за собачьих какашек и трагедиями из-за помойных баков, слишком раннего утреннего радио и кофемолки Берже, которая будит мадам Реоль, часового боя Грасьоле, на который без устали жалуется Хюттинг, или бессонницы Леона Марсия, которую с трудом переносят Луве: часами пожилой мужчина меряет шагами комнату, идет на кухню, чтобы достать из холодильника молоко, или в ванную, чтобы освежить лицо, а еще включает приемник — очень тихо, но очень громко для соседей — и слушает хрипящие передачи с другого конца света.

За всю историю дома было не так много серьезных событий, если не считать мелкие инциденты, возникавшие при опытах Морелле, и еще ранее, под рождество 1925 года, пожар в будуаре мадам Данглар, превращенном сегодня в кабинет, где Бартлбут собирает свои пазлы.

Данглары ужинали в городе; комната была пуста, но в камине горел разведенный слугами огонь. Предположительно, пожар возник из-за того, что горящая головня перелетела через высокий прямоугольный экран из крашеного металла, находившийся перед камином, и угодила в вазу на журнальном столике. К несчастью, в вазе стояли великолепные искусственные цветы, которые мгновенно загорелись. Огонь перекинулся на прибитый гвоздями ковер и обои из набивной ткани Жуи с изображением античной пасторали: прыгающий фавн, удерживающий одну руку на бедре, изящно согнувший другую над головой, темная овца в гуще пасущихся барашков, крестьянка, срезающая серпом траву.

Сгорело все, включая самое ценное украшение мадам Данглар: одно из 49 пасхальных яиц Карла Фаберже, яйцо из горного хрусталя с розовым кустом внутри; когда яйцо открывалось, то розы образовывали круг со стайкой поющих птиц посередине.

Нашли лишь жемчужный браслет, который мсье Данглар подарил своей супруге на день рождения. Он купил его на торгах, устроенных одним из потомков мадам де Лафайетт, которая получила жемчужины в дар от Генриетты Английской. Ларец, в котором находился браслет, прекрасно перенес пожар, но жемчуг стал совершенно черным.

Половина квартиры Дангларов была разрушена. В доме больше никто не пострадал.

Порой Вален представлял, как какой-нибудь катаклизм, ураган или смерч, уносит весь дом как соломинку, и потрясенным жителям открываются бесчисленные чудеса солнечной системы; или как невидимая трещина словно дрожь пробегает сверху донизу через весь дом, и он, с глубоким и протяжным треском, раскалывается пополам и медленно погружается в неописуемую зияющую бездну; и тогда его захватывают какие-нибудь орды, чудовища с мрачными зелеными глазами, гигантские насекомые со стальными челюстями, слепые термиты, жирные белые черви с ненасытным зевом; дерево крошится, камень стирается в песок, шкафы разваливаются под собственным весом, все обращается в прах.

Но нет. Одни лишь гнусные перепалки по поводу ведер, спичек и раковин. А за этой навеки закрытой дверью — смертельная скука медленной мести, томительное соперничество выживающих из ума мономанов, навсегда завязнувших в своих вымышленных сюжетах и жалких ухищрениях.

Глава L Фульро, 3

Комната, или точнее будущая комната, Женевьевы Фульро.

Комнату недавно покрасили. Потолок — матово-белый, стены — блестящие, цвета слоновой кости; покрытый лаком паркет «елочкой» — черный. Голая лампочка на конце электрического провода частично прикрыта импровизированным абажуром, сделанным из большого листа конусообразно свернутой красной бумаги.

В комнате еще нет никакой мебели. Еще не повешенная картина огромного формата стоит у стены справа и частично отражается в темном зеркальном паркете.

На картине изображена комната. На подоконнике стоит банка с красными рыбками и горшок с резедой. Из настежь открытого окна виден сельский пейзаж: нежно-голубой округлый свод неба упирается на горизонте в зубчатый фриз леса; на переднем плане, у обочины дороги, в пыли стоит босоногая маленькая девочка, пасущая корову. Поодаль, у подножия дуба, сидит художник в синей блузе с коробкой красок на коленях и что-то рисует. На заднем плане сверкает озеро, над его берегами возносится туманный город с постройками, наползающими одна на другую верандами и высокими набережными, чьи парапеты с перилами выступают над водой.

Перед окном, чуть слева, сидит мужчина в вычурном костюме: белые панталоны, набивной хлопчатый китель, увешанный эполетами, бляхами, ташками, брандебурами, широкая черная накидка, сапоги со шпорами; перед ним — грубый письменный стол, старая школьная парта с углублением для чернильницы и слегка покатой крышкой, на которой стоят графин с водой, узкий бокал для шампанского под названием «флейта» и подсвечник с основанием в виде восхитительного яйца из слоновой кости в серебряной оправе. Мужчина только что получил письмо и читает его с совершенно подавленным видом.

Слева от окна на стене висит телефон, а еще левее — картина: на ней изображен морской берег; на переднем плане — куропатка сидит на ветви засохшего дерева, чей скрученный изрезанный ствол выбивается из скалистой кручи, спускающейся в бухту с бурлящей водой. Вдали, на море — лодка с треугольным парусом.

Справа от окна — большое зеркало в позолоченной раме, в котором, надо полагать, отражается сцена, происходящая за спиной у сидящего персонажа и представляющая трех других, подобно ему ряженых персонажей: женщину и двоих мужчин. На женщине — длинное серое шерстяное платье строгого покроя и квакерский чепец, а в руке — глиняный кувшин с пикулями; второй персонаж, явно чем-то озабоченный худощавый мужчина лет сорока, облачен в костюм средневекового шута: красно-желтый камзол, сшитый из чередующихся длинных треугольных лоскутов, шутовской жезл и колпак с бубенцами; третий персонаж, тусклый юноша с редкими желтоватыми волосами и кукольным выражением лица, изображает младенца в прорезиненных панталонах, раздутых от пеленок и подгузников, коротких белых носочках, лакированных туфлях и слюнявчике; он сосет пластмассовую погремушку, из тех, что дети постоянно суют себе в рот, а в руке держит гигантский рожок с рисками и просторечными, если не жаргонными выражениями, которые отмеряют амурные подвиги и фиаско, соответствующие количеству потребленного алкоголя («Иди ко мне, моя птичка», «Залезай и увидишь Монмартр», «Мост через реку Квай», «Недовольна — возместим убытки», «Пожалуйста, еще», «Баю-баюшки-баю», «Погасли огни» и т. п.).

Автор этой картины — дед Женевьевы по отцовской линии, Луи Фульро, — более известен как декоратор, чем художник. Он — единственный член семьи Фульро, который не отрекся от девушки после того, как та, желая сохранить и воспитать своего ребенка, сбежала из дома. Луи Фульро взял на себя все хлопоты по обустройству квартиры для своей внучки и, похоже, справился с этим хорошо: черновые работы уже закончены, кухня и ванная — готовы, дело за малярными и отделочными работами.

Идея картины возникла у него после прочтения детективного романа «Убийство красных рыбок», который ему так понравился, что он решил использовать его как сюжет для картины и даже собрать в одной сцене почти все элементы этого загадочного преступления.

Действие происходит в местности, которая напоминает итальянские Озера, неподалеку от вымышленного города под названием Вальдрад. Рассказчик — художник. Однажды он работал на пленэре, и к нему прибежала пастушка. Она услышала громкий крик из роскошной виллы, незадолго до этого снятой богатейшим торговцем драгоценностями, швейцарцем по имени Освальд Цайтгебер. В сопровождении девочки художник проникает в дом и обнаруживает жертву: рядом с телефоном лежит причудливо наряженный ювелир, убитый электрическим током. Посреди комнаты стоит стремянка, а к кольцу для люстры привязана веревка со скользящей петлей на конце. Красные рыбки в банке также мертвы.

Инспектор Вальдемар ведет расследование и делится своими соображениями с художником-рассказчиком. Он тщательно обыскивает все помещения виллы и отправляет материалы на судебную экспертизу. Самые важные следы обнаружены внутри школьной парты; там находятся: а) живой тарантул, б) маленькое объявление о сдаче виллы в аренду, в) программка проходившего в день преступления маскарада, на котором присутствовал певец Микки Мальвиль, и г) вложенный в конверт совершенно чистый лист, на который наклеена следующая заметка, вырезанная из какой-то африканской ежедневной газеты:

В тот день к Освальду Цайтгеберу приходили три человека. Они явились приблизительно в одно и то же время, — художник видел, как они заходили один за другим с интервалом в несколько минут, — и ушли все вместе. Все трое были в маскарадных костюмах. Их быстро идентифицировали и допросили порознь.

Первой явилась дама-квакерша. Ее зовут мадам Кастой. Она уверяет, что приходила предложить свои услуги в качестве домработницы, но никто не может это подтвердить. К тому же в ходе расследования вскоре обнаружится, что ее дочь была горничной у мадам Цайтгебер и умерла, утонув при невыясненных обстоятельствах.

Второй посетитель — мужчина в костюме шута. Его зовут Жарье, он — хозяин виллы. По его словам, он приходил проверить, хорошо ли устроился съемщик, и составить с ним опись мебели. Мадам Кастой, присутствовавшая при их разговоре, подтверждает его рассказ, а также сообщает, что, не успев зайти, Жарье поскользнулся на недавно натертом паркете, ухватился за подоконник и чуть не перевернул банку с красными рыбками, расплескав воду на ковер у настенного телефона.

Третий посетитель — певец Микки Мальвиль, наряженный «младенцем». Он сразу же признается, что на самом деле является зятем Освальда Цайтгебера и что приходил к нему одолжить денег. И Жарье, и мадам Кастой уточняют, что едва певец вошел, ювелир попросил их оставить его с зятем наедине. Чуть позднее он попросил их войти, извинился, что не может сопровождать их на бал, но пообещал к ним присоединиться после того, как сделает несколько срочных телефонных звонков. Художник видел, как три маски вышли, и, по его словам, когда они все вместе уходили, бок о бок, занимая всю ширину дорожки, у него вдруг возникло какое-то неприятное чувство. Приблизительно через час пастушка услышала крик.

Обстоятельства смерти удается выяснить без труда: под ковром имелась длинная стальная пластина: направляясь к телефону, Цайтгебер спровоцировал короткое замыкание, которое оказалось для него фатальным. Эту стальную пластину мог подложить только Жарье, и сразу же становится понятно, что он, едва войдя, специально залил ковер водой, дабы подстроить удар электрического тока. Но обнаруживаются еще более важные подробности: с одной стороны, именно он придумал Цайтгеберу маскарадный костюм; подковы и шпоры на сапогах, металлические бляшки на кителе также должны были проводить электрический ток; с другой стороны, и самое главное, он настроил телефон таким образом, чтобы смертельный удар тока произошел лишь тогда, когда уже подготовленная жертва — в своем маскарадном костюме Цайтгебер стал идеальным сверхпроводником — набрала определенный телефонный номер, а именно — номер медицинского кабинета, в котором работала мадам Жарье!

При изложении этих бесспорных улик Жарье почти сразу же признается: отличаясь болезненной ревностью, он заметил, что Освальд Цайтгебер, чье донжуанство хорошо известно в округе, вертится вокруг его жены. Желая в этом убедиться, он устанавливает смертоносный механизм, который должен сработать лишь в том случае, если торговец окажется действительно виновным, то есть если он попытается позвонить в медицинский кабинет.

Даже если мотив может показаться надуманным — мадам Жарье весит сто сорок килограммов и выражение «вертеться вокруг» должно здесь пониматься буквально, — все равно убийство является предумышленным: Жарье обвиняют, арестовывают и заключают под стражу.

Но это, разумеется, не может удовлетворить ни детектива, ни читателя: ничто не объясняет смерть красных рыбок, веревку с петлей, тарантула, конверт с заметкой из африканской газеты и последнее открытие Вальдемара: длинная булавка, наподобие шляпной, но без головки, которую нашли воткнутой в горшок с резедой. Заключения судебной экспертизы открывают два новых обстоятельства: с одной стороны, рыбки были отравлены веществом мгновенного действия — фибротоксином; с другой стороны, на острие булавки были обнаружены следы другого, менее быстрого яда, эрго-гидантоина.

В результате второстепенных коллизий, после рассмотрения и отказа от нескольких ложных версий, возлагающих вину на мадам Жарье, мадам Цайтгебер, художника, пастушку и одного из организаторов маскарада, инспектор Вальдемар наконец находит неожиданное и универсальное решение этой увлекательной головоломки, что позволяет, во время одного из собраний на месте преступления, в присутствии оставшихся в живых актеров, — без которых детективный роман не был бы детективным романом, — блистательно воспроизвести все обстоятельства преступления: разумеется, виновными оказываются все трое, но у каждого находится свой личный мотив.

Мадам Кастой — чья дочь, отвергая посягательства старого распутника, была вынуждена броситься в воду, чтобы спасти свою честь, — явилась к ювелиру и, выдав себя за ясновидицу, вызвалась погадать ему по руке: улучив момент, она уколола его булавкой, смоченной в яде, который, как ей было известно, подействует не сразу. Затем она спрятала булавку и подложила в парту тарантула, до поры до времени спрятанного в крышке от банки с пикулями: она знала, что укус тарантула вызывает реакцию, схожую с реакцией на ее яд, и, понимая, что эта уловка в итоге раскроется, все же наивно полагала, что следователи будут пребывать в заблуждении достаточно долго для того, чтобы она успела безнаказанно скрыться.

Что касается Микки Мальвиля, зятя жертвы, то этот несостоявшийся певец, опутанный долгами, не мог нести расходы, в которые вводила его дочка ювелира, взбалмошная дурочка, привыкшая к яхтам, каракульче и икре; он знал, что только смерть тестя поможет ему выбраться из положения, которое с каждым днем становилось все более безвыходным: он просто вылил в графин с водой содержимое флакончика фибротоксина, скрытого в соске огромного рожка.

Но главная и последняя разгадка этого дела, его неожиданный заключительный оборот, его завершающий поворот, его финальное разоблачение, его венчающий аккорд — в другом. Письмо, которое читал Освальд Цайтгебер, оказалось его смертным приговором: недавно обнаруженное в Африке захоронение человеческих останков — это все, что осталось от взбунтовавшейся деревни, население которой Цайтгебер приказал полностью уничтожить, а дома сровнять с землей, перед тем как разграбить баснословное кладбище слонов. Именно этому хладнокровно свершенному преступлению он и был обязан своим колоссальным состоянием. Человек, отправивший ему это письмо, выслеживал его в течение двадцати лет и без устали выискивал доказательства его вины: теперь он их получил, и уже на следующий день новость должна была появиться во всех швейцарских газетах. Цайтгебер получил подтверждение этой информации, позвонив коллегам, которые были его соучастниками и которые, как и он, получили такие же письма: для них всех смерть была единственным способом избежать скандала.

Итак, Цайтгебер пошел за стремянкой и веревкой, чтобы повеситься. Но, заметив, что в банке с красными рыбками, которую до этого умышленно опрокинул Жарье, не хватает воды, он — желая, возможно из суеверия, совершить перед смертью какой-нибудь добрый поступок, — вылил туда воду из графина. Затем занялся веревкой. К этому времени появились первые симптомы отравления эрго-гидантоином (тошнота, холодный пот, желудочные спазмы, учащенное сердцебиение) и ювелир, корчась от боли, позвонил докторше, но не потому, что был в нее влюблен (на самом деле он заглядывался на босоногую пастушку), а для того, чтобы позвать ее на помощь.

Неужели человек, готовящийся к самоубийству, будет так сильно переживать из-за изжоги? Автор, сознавая всю обоснованность вопроса, считает своим долгом уточнить в постскриптуме, что, одновременно с токсичным действием, эрго-гидантоин способен вызывать псевдогаллюцинаторные психические эффекты, и возможность подобных реакций вполне допустима.

Глава пятьдесят первая Вален (комнаты для прислуги, 9)

На картине он был бы изображен сам, как те художники Возрождения, что всегда оставляли себе крохотное место посреди толпы вассалов, солдат, епископов и купцов; не центральное положение, не привилегированное и значимое место в выбранном пересечении, вдоль некоей оси, в зависимости от той или иной освещающей перспективы, в продолжение исполненного смысла взора, от которого могла бы измениться вся интерпретация картины, а место на первый взгляд невинное, как будто это произошло просто так, между прочим, случайно, да и сама мысль об этом возникла непонятно почему, как если бы не очень хотелось, чтобы это было заметно, как если бы это была всего лишь подпись для посвященных, что-то вроде знака, дозволенного заказчиком картины, который смирился с тем, что художник подписал свое произведение, что-то, известное лишь немногим и быстро забываемое: после смерти художника это сразу же превратилось бы в анекдот, который передавался бы из поколения в поколение, из мастерской в мастерскую, легенда, в которую никто бы уже не верил до тех пор, пока в один прекрасный день не нашли бы доказательство, — произвольно сличая произведения или сравнивая картины с подготовительными эскизами, найденными на чердаке какого-нибудь музея, или даже совершенно случайно, подобно тому, как, читая книгу, можно натолкнуться на уже где-то прочитанные фразы, — и, возможно, заметили бы, что в этом маленьком персонаже было всегда что-то особенное, не только более тщательная проработка черт лица, но и более подчеркнутая непричастность или какой-то особенный едва заметный наклон головы, что-то похожее на понимание, на какую-то нежность, на какую-то радость, возможно, слегка окрашенную ностальгией.

На картине он был бы изображен сам, почти наверху справа, как внимательный паучок, сплетающий мерцающую сеть, он стоял бы в своей комнате возле своей картины, с палитрой в руке, в своей длинной серой блузе, перепачканной красками, и фиолетовом шарфе.

Он стоял бы возле своей почти законченной картины и как раз рисовал бы самого себя, выписывая концом кисти крохотный силуэт художника в длинной серой блузе и фиолетовом шарфе с палитрой в руке, рисующего микроскопическую фигурку рисующего художника: еще одна из тех картинок mise-en-abîme, которые он хотел бы продолжать до бесконечности, как если бы могущество его глаз и его руки было бы беспредельным.

Он рисовал бы самого себя, рисующего самого себя, а вокруг него, на большом квадратном холсте, все было бы уже на месте: шахта лифта, лестницы, лестничные площадки, половички у дверей, комнаты и гостиные, кухни, ванные, швейцарская, вестибюль с американской романисткой, изучающей список жильцов, лавка мадам Марсия, подвалы, котельная, аппаратная лифта.

Он рисовал бы самого себя, рисующего самого себя, и уже были бы видны поварешки и ножи, шумовки, дверные ручки, книги, газеты, ковры, графины, подставки для дров, для зонтиков, для блюд, радиоприемники, лампы у изголовья, телефоны, зеркала, зубные щетки, бельевые вешалки, игральные карты, окурки в пепельницах, семейные фотографии в рамках из специального материала, отпугивающего насекомых, цветы в вазах, радиаторы, миксеры, коньки, связки ключей в корзиночках, мороженицы, контейнеры для кошек, стеллажи для минеральной воды, люльки, чайники, будильники, керосиновые лампы «Pigeon», универсальные плоскогубцы. И два цилиндрических кашпо из плетеной рафии доктора Дентевиля, четыре календаря Cinoc’a, тонкинский пейзаж Берже, резной сундук Гаспара Винклера, аналой мадам Моро, тунисские тапки, привезенные Беатрис Брейдель для мадмуазель Креспи, изогнутый стол управляющего, механические аппараты мадам Марсия и план Намюра ее сына Давида, страницы, испещренные расчетами Анны Брейдель, банка для специй кухарки мадам Моро, «Адмирал Нельсон» Дентевиля, китайские стулья Альтамонов и их ценный ковер с влюбленной пожилой парой, зажигалка Нието, макинтош Джейн Саттон, корабельный сундук Смотфа, звездная бумага Плассаеров, перламутровая раковина Женевьевы Фульро, покрывало с большими треугольными композициями из листьев Cinoc’a, и кровать Реолей из искусственной кожи — замша, ручная работа, обшивка, с ремнем и хромированной пряжкой — теорба Грасьоле, курьезные кофейные банки в столовой Бартлбута и свет от его хирургической лампы, не дающей тени, экзотический ковер Луве и палас Маркизо, корреспонденция на столике в швейцарской, большая хрустальная люстра Оливии Роршаш, тщательно завернутые предметы мадам Альбен, античный каменный лев, найденный Хюттингом в окрестностях местечка Тубурбо-Майюс…

А вокруг — целая когорта персонажей со своими историями, своим прошлым, своими легендами:

1 Пелайо, чествуемый в Ковадонге после разгрома алькамских орд

2 Русская певица в изгнании, поехавшая к Шёнбергу в Нидерланды

3 Глухой котенок с разноцветными глазами с лестничной площадки

4 Тупой дружинник, решивший все завалить песочными баррикадами

5 Скупая женщина, записывающая все расходы в особую тетрадочку

6 Собиратель пазлов, отдающийся игре в жаке сполна и безудержно

7 Консьержка, поливающая растения, когда никого из соседей нет

8 Родители, назвавшие сына Жильбером из любви к серенадам Беко

9 Графиня, принявшая бигамию мужа, которому султанша дала волю

10 Деловая женщина, мечтающая переселиться в простую деревеньку

11 Мальчик, выносящий мусор, сочиняя очередной эпизод детектива

12 Племянник австралийской путешественницы, юный модник и франт

13 Пугливое племя, постоянно прятавшееся от безвредного ученого

14 Кухарка, избегающая пользоваться антинагарным духовым шкафом

15 Директор мировой сети отелей, дающий 1 % дохода на искусство

16 Санитарка, лениво разглядывающая картинки в дешевых журналах

17 Поэт-паломник с корабля, затонувшего на рейде у Архангельска

18 Итальянский скрипач, измучивший речами придворного художника

19 Жирная чета, поглощающая сосиски при всегда работающем радио

20 Полковник, потерявший одну руку при попадании снаряда в штаб

21 Печальные размышления мечтательницы, сидевшей у кровати отца

22 Австрийские клиенты, обсуждающие цену дымных «Турецких бань»

23 Парагвайский рабочий, собравшийся предать огню чье-то письмо

24 Молодой миллиардер, являвшийся в бриджах на занятия графикой

25 Инспектор лесничества, строящий в одиночку птичий заповедник

26 Вдова, закутывавшая сувениры и безделушки в газетные обрывки

27 Жулик международной категории, выдававший себя за главу суда

28 Робинзон Крузо, живущий в свое удовольствие на своем острове

29 Хомяк, играющий в домино и изъедающий все корки от сыра эдам

30 Cкорбный истребитель слов, ежедневно бродивший по букинистам

31 Рекламный агент в черном, предлагающий новый справочник снов

32 Торговец оливковым маслом, удачно основавший рыбный ресторан

33 Пожилой маршал, погибший под сорвавшейся хрустальной люстрой

34 Изуродованный стайер, обнадеженный браком с сестрой ведущего

35 Повариха, чьи функции сводились к варке пикши и яйца всмятку

36 Молодая пара, живущая в долг два года ради модного гарнитура

37 Жена галерейщика и арт-дилера, ревнующая к итальянской актрисе

38 Подруга детства, на отдыхе читающая биографию пяти племянниц

39 Мсье, с ловкостью продевающий резные фигурки в горло бутылки

40 Археолог, ищущий следы резиденции арабских королей в Испании

41 Бывший клоун, некогда кумир Варшавы, ныне прозябающий в Уазе

42 Теща, нарочно выводящая из строя водогрей перед бритьем зятя

43 Голландец, утверждавший, что суть числа есть сумма простых К

44 Сипьон, давший удачное определение термину «девяностолетний»

45 Ассистент, угадывающий формулы по губам глухонемого ученого

46 Албанский рецидивист, воспевающий любовь к голливудской диве

47 Немецкий заводчик, мечтавший приготовить пряное кабанье рагу

48 Сын пожилой дамы с шавкой, прочимый в кюре и продающий порно

49 Малаец, предложивший на пиджин-инглиш выменять у него богиню

50 Парнишка, днем лишенный десерта и ночью увидевший его во сне

51 Семь комедиантов, отвергнувших роль после прочтения сценария

52 Офицер, дезертир из войск США в Корее, погубивший свой отряд

53 Певец, додумавшийся изменить пол и ставший эстрадной звездой

54 Махараджа, предлагающий рыжему европейцу пострелять в тигров

55 Свободонравный дедушка, черпающий вдохновение в одном романе

56 Усердный каллиграф, перерисовывающий в Медине суру из Корана

57 Ландграф Орфаник, ждущий арию Анжелики из «Орландо» Арконати

58 Модный актер, инсценирующий с братом покушение на свою жизнь

59 Удерживающая в руке олимпийский факел юная атлетка из Японии

60 Доблестный Аэций, разбивший орды Аттилы на Каталаунском поле

61 Султан Селим III, пускающий стрелу на 888 м через целое зало

62 Старший сержант, умирающий от чрезмерного поглощения резинок

63 Лейтенант с «Fox», отыскавший след Фитц-Джемса и его матроса

64 Студент, который полгода безвылазно просидел в своей каморке

65 Жена продюсера в ожидании пред очередным кругосветным вояжем

66 Монтер, регулирующий подачу мазута для центрального обогрева

67 Собиратель, передающий в дар библиотеке музыкальную подборку

68 Мальчуган, разбирающий медицинские бювары из своей коллекции

69 Комедиант, нанятый поваром к богатенькой американской миссис

70 Устроительница притонов, превратившаяся в тихую, робкую даму

71 Невезучий химик-любитель, которому оторвало взрывом 3 пальца

72 Девушка, живущая с бельгийским каменщиком в г. Шомон-Порсьен

73 Химик, выращивающий синтетически перекристаллизованный алмаз

74 Молодая женщина, заверявшая для клиентов договоры с дьяволом

75 Сын антикварши, лихо проносящийся в красном мото-комбинезоне

76 Чиновник, отметающий секретные проекты химиков немецкой зоны

77 Бывший учитель, жгущий свою рукопись после очередного отказа

78 Пожилой японский промышленник, магнат подводных ручных часов

79 Дипломат, горящий желанием отомстить за погибших жену и сына

80 Дама, застрявшая на сутки и требующая свою стручковую фасоль

81 Звездный актер, медитирующий над рецептом земляничного мусса

82 Пожилая леди, собирающая коллекцию часов и редких механизмов

83 Фокусник, просто угадывающий все по номерам, выпавшим наугад

84 Русский князь, подаривший Гризи очаровательную софу из акажу

85 Ничем не занятый шофер, отныне проводящий время за пасьянсом

86 Доктор, страстно мечтающий дать свое имя кулинарному рецепту

87 Инженер, разорившийся на бойкой торговле африканскими кожами

88 Японец-мучитель, обращающий в свою веру Трех Свободных Людей

89 Старый автодидакт, живущий воспоминаниями о санаторной жизни

90 Двоюродный внук, вынужденный поставить наследство на аукцион

91 Таможенники, взявшиеся распаковывать самовар гневной княгини

92 Торговец индианщиной, оборудовавший на 9-м гостевую комнатку

93 Композитор, написавший для оперы Гамбурга францозиш-увертюру

94 Маргарита, разглядывающая отреставрированный рисунок в линзу

95 Жирный рыжий котище изготовителя пазлов, названный Шери-Биби

96 Официант ночного клуба, отплясывающий и распевающий на сцене

97 Чиновник, устраивающий очень помпезный прием для сослуживцев

98 Сотрудница агентства по продаже жилья в продающейся квартире

99 Дама, которая клеит коробки для пазлов по заказу англичанина

100 Маленькая девчушка, откусывающая уголочек песочной печенинки

101 Пророк, из-за которого в один день погибли 30 000 лузитанцев

102 Девушка в долгополой накидке, изучающая план метро г. Парижа

103 Удрученный управдом, планирующий, как свести концы с концами

104 Пожилой мастер, отдающий резные кольца в парфюмерный магазин

105 Книгоиздатель, оставшийся ни с чем после восстания в Дамаске

106 Критик, не устоявший пред преступлением ради марины британца

107 Служанка, которой на старости приснился негодующий могильщик

108 Ученый, проводящий опыт, сравнивая эффект стрихнина и кураре

109 Студент, сгоряча заливший мясной бульон в вегетарианский суп

110 Третий рабочий, уходящий со стройки, читая полученное письмо

111 Седой мажордом, безостановочно высчитывающий свои факториалы

112 Аббат, помогающий французу, оказавшемуся на мели в Нью-Йорке

113 Очень состоятельный аптекарь, идущий по следу Пресвятой Чаши

114 Химик-органик, применивший технологию итальянского литейщика

115 Пожилой господин в черном плаще, натягивающий новые перчатки

116 Чудной Гийомар, разрезающий рисунок Ганса Беллмера в толщину

117 Автор изнурительного вальса, а также приятель Листа и Шопена

118 Эконом Дом Периньон, угощающий Кольбера наилучшим шампанским

119 Помирающий Америго, знающий, что его именем назван континент

120 Осовевший после обеда и задремавший у своей стойки мсье Рири

121 Опешивший Марк Твен, читающий в газете некролог о себе самом

122 Секретарша, чистящая нож, коим Клебера сразил фанатик ислама

123 Бывший ректор, передающий вузу коллекцию, собранную им самим

124 Молодая мать, зачитывающаяся в ванной пиранделловыми драмами

125 Историк, пишущий под чужими именами серию скабрезных романов

126 Архивариус, взявшийся доказать, что Гитлер жив на самом деле

127 Слепой настройщик за настройкой рояля для русской примадонны

128 Декоратор, выгодно представивший скелет поросенка в мадженте

129 Импресарио, мечтающий сделать состояние, наладив обмен каури

130 Клиентка, у которой выпали волосы, вымытые красящим шампунем

131 Библиотекарь, помечающий красным статьи об оперном искусстве

132 Влюбленный кучер, которому за шторой послышался мышиный писк

133 Официанты, несущие горы горячих канапе для огромного фуршета

134 Пип и Ла Минуш, опрокинувшие кувшин молока на махровый ковер

135 Солдат, застрявший со своей невестой в лифте меж двух этажей

136 Английская няня, наконец-то прочитавшая письмо от бой-френда

137 Букинист, находящий в старой книге три письма самого В. Гюго

138 Любители сафари, позирующие вместе со своим гидом-аборигеном

139 Красивая полька, покидающая Тунис со своим маленьким дитятей

140 Главный инженер, убитый опытным снайпером в салоне гостиницы

141 Хирург, оперировавший пациента под дулами направленных ружей

142 Учитель по французскому, выверяющий домашние задания на лето

143 Жена судьи, взирающая на жемчуг, потемневший во время пожара

144 Гонщик, тщетно добивающийся, чтобы ему зачли рекорд скорости

145 Солдат пред торговцем — своим бывшим учителем химии и физики

146 Бывший рантье, мечтающий явить пример истинного героя романа

147 Слишком требовательный джазмен, уморивший группу репетициями

148 Поклонники с Тасмании, дарующие модной актрисе 71 белую мышь

149 Ас в математике, задумывающая смастерить самую высокую башню

150 Образ хореографа, пылкого безумца, мучающий суровую балерину

151 Экс-консьержка испанка, не сумевшая отладить застрявший лифт

152 Рассыльный фирмы «Nicolas», моющий большое зеркало вестибюля

153 Юноша, внимающий рупору граммофона, раскурив «Рог Larranaga»

154 Порнографический старик, сметливо караулящий у школьных врат

155 Ботаник, жаждущий своим именем окрестить кенийский эпифиллум

156 Юный Моцарт, играющий симфониетту Луи XVI и Марии Антуанетте

157 «Русский», который неизменно участвовал в газетных конкурсах

158 Жонглер, проглотивший меч и выплюнувший кучку мелких гвоздей

159 Мастеровой церковной мелочи, насмерть замерзший под Аргонном

160 Старые слеповатые ломовые лошади, тянущие вагонетки в шахтах

161 Уролог, увлеченный мудрым спором между Асклепиадом и Галеном

162 Красивый пилот, вымеряющий по карте маршрут к замку Корбеник

163 Краснодеревщик, смиренно греющийся у печи, топящейся щепками

164 Туристки, которым не удается собрать воедино турецкое кольцо

165 Балетмейстер, умерший от побоев, нанесенных тремя мерзавцами

166 Погруженная в молитву юная принцесса у изголовья деда-короля

167 Временная съемщица, проверяющая действие сантехники в ванной

168 Начальник, умудряющийся треть года проводить вдали от отдела

169 Антиквар, смачно выуживающий из баночки малосольные огурчики

170 Ювелирный магнат, увидевший в заметке свой смертный приговор

171 Художник-модернист, заволакивающий дымкой знаменитые шедевры

172 Принц Римский Евгений, поручающий сделать опись Святых Мощей

173 Ушлый император, привлекающий «Орла» к союзу против англичан

174 Некая мадам в платье в горошек, увлеченная вязанием на пляже

175 Юные меланезийки, занимающиеся гимнастикой под хорал Генделя

176 Ранимый акробат, решивший никогда боле не слезать с трапеции

177 Безмолвный Гедеон Спилет, достающий из кармана жилета спичку

178 Ремесленник из Италии, материализующий скрытую работу червей

179 Умелый старый художник, уместивший на своей картине весь дом

Глава LII Плассаеры, 2

Одна из комнат квартиры Плассаеров: та, которую они заняли лет тринадцать назад, за год до рождения своего ребенка. Через несколько лет умер Труайян, и они выкупили у управляющего его мансарду. Затем прикупили комнату в конце коридора, принадлежавшую Маркизо — в то время ее занимал пожилой мужчина по имени Троке, который жил тем, что собирал и сдавал пустые бутылки; некоторые он сохранял и, помещая внутрь маленьких человечков, вырезанных из пробок, — пьяниц, боксеров, моряков, морисов шевалье, генералов де голлей и т. п., — по воскресеньям продавал зевакам на Елисейских Полях. Так как Троке вносил квартплату нерегулярно, Плассаеры немедленно инициировали процедуру его выселения, а поскольку Троке имел репутацию чуть ли не бродяги, то их требование было легко удовлетворено.

В первой из их комнат года два жил необычный молодой человек, которого звали Грегуар Симпсон. Он был студентом-историком и какое-то время работал младшим помощником библиотекаря в Оперной Библиотеке. Нельзя сказать, что его работа была невероятно интересной: некий богатый любитель, Анри Астра, оставил Библиотеке коллекцию материалов, которую собирал на протяжении сорока лет. С тысяча девятьсот десятого года этот страстный поклонник оперы не пропустил практически ни одной премьеры и, не задумываясь, пересекал Ламанш, а два-три раза — даже Атлантический океан, чтобы послушать, как Фуртвенглер дирижирует постановкой «Кольца», Тебальди поет Дездемону, а Каллас — Норму.

По случаю каждого представления Астра собирал целое досье с выдержками из прессы, куда прикладывал программку — щедро подписанную дирижером и исполнителями — и, в зависимости от самого события, различные детали костюмов и декораций: фиолетовые подтяжки Марио дель Монако в роли Родольфо («Богема», Ковент-Гарден, Неаполитанская Опера, 1946 г.), дирижерская палочка Виктора де Сабата, партитура «Лоэнгрина» с ремарками Хайнца Титьена для исторической мизансцены, которую тот осуществил в Берлине в 1929 году, макеты Эмиля Преториуса для декораций того же самого спектакля, форма для отливки бутафорского мрамора, в который Карл Бём облек Хейга Вилхарда, игравшего Командора в «Don Giovanni» на майском фестивале в Урбино, и т. п.

С передачей коллекции Анри Астра поступили и соответствующие средства, позволявшие финансировать развитие этого специализированного справочника, не имевшего себе равных во всем мире. Благодаря этому Оперная Библиотека сумела основать Фонд Астра и получить три выставочно-читальных зала с двумя смотрителями, а также два кабинета: один — для хранителя, другой — для младшего библиотекаря и помощника младшего библиотекаря на пол ставки. Хранитель — профессор истории искусств, специализирующийся на Праздниках эпохи Возрождения — принимал лиц, допущенных к фондам, — исследователей, театральных критиков, историков, музыковедов, режиссеров, декораторов, музыкантов, костюмеров, актеров и т. д., — и готовил выставки (Посвящение МЕТ, Столетие «Травиаты» и т. п.); младший библиотекарь вычитывал почти все ежедневные парижские газеты, довольно большое количество еженедельных изданий, альманахов, журналов и прочих публикаций, и обводил красным карандашом все статьи об опере вообще («Закроют ли Оперу?», «Оперные проекты», «Что с Оперой?», «Призрак в Опере», «Легенда и действительность» и т. д.) и об определенной опере в частности; помощник младшего библиотекаря на полставки вырезал обведенные красной чертой статьи и помещал их, не наклеивая, во «временные папки» (ВП) на резинках; по истечении нефиксированного, но обычно не превышавшего шесть недель срока, вырезки из прессы (также имевшие аббревиатуру ВП) вынимали, наклеивали на листы белой бумаги размером 21x27 см и в левом верхнем углу красными чернилами писали название произведения — заглавными буквами и подчеркивая двумя чертами, — жанр (опера, комическая опера, опера-буфф, драматическая оратория, водевиль, оперетта и т. д.), фамилию композитора, фамилию дирижера, фамилию режиссера-постановщика, название зала — строчными буквами и подчеркивая одной чертой, — и дату первого публичного исполнения; затем приклеенные вырезки вновь складывали в папки, которые уже стягивались не резинками, а завязывались льняными тесемками, что переводило их в разряд «предварительные подборки» (ПП), и убирали в застекленный шкаф в кабинете младшего библиотекаря и помощника младшего библиотекаря на пол ставки (ПМБНПС); через две-три недели, когда уже становилось окончательно понятно, что публикаций о данной постановке больше не будет, ПП переносили в высокие обрешеченные шкафы, находящиеся в выставочно-читальных залах, где они наконец превращались в «завершенные подборки» (ЗП) и попадали под действие того же регламента, что и остальные единицы хранения Фонда Астра, то есть предоставлялись «для работы в читальном зале по предъявлении постоянного пропуска или специального разрешения, выданного Хранителем, заведующим Фондом» (выдержка из Правил, статья XVIII, § 3, пункт в).

К несчастью, должность на полставки была упразднена. Финансовый инспектор, который выявлял причины необъяснимого бюджетного дефицита, отмечаемого из года в год в библиотеках вообще и Оперной Библиотеке в частности, указал в своем отчете, что держать для трех залов двух смотрителей — расточительно, а сто семьдесят пять франков и восемнадцать сантимов, потраченных каждый месяц на вырезание газетных статей, это сто семьдесят пять франков и восемнадцать сантимов, потраченных бессмысленно, так как, если сократить одного смотрителя, второй, — у которого, кроме присмотра, других дел все равно не появится, — сможет прекрасно присматривать и вырезать статьи одновременно. Младший библиотекарь, робкая женщина пятидесяти лет с большими грустными глазами и слуховым аппаратом, попыталась объяснить, что в результате перемещений ВП и ПП между ее кабинетом и выставочно-читальными залами будут постоянно возникать проблемы, которые могут негативно сказаться на подготовке ЗП, — она, кстати, оказалась права, — но хранитель, слишком довольный уже тем, что сохранил свою собственную должность, поддержал мнение инспектора и, желая «решительно воспрепятствовать хронической финансовой геморрагии» своего отдела, постановил: 1) что останется лишь один смотритель; 2) что больше не будет помощника младшего библиотекаря на полставки (ПМБНПС); 3) что выставочно-читальные залы будут открыты лишь три неполных дня в неделю; 4) что младший библиотекарь будет сама вырезать статьи, которые посчитает «наиважнейшими», а остальные отдаст вырезать смотрителю; и, наконец, 5) что впредь в целях экономии вырезки будут наклеиваться на обе стороны листа.

Грегуар Симпсон закончил учебный год, перебиваясь временными заработками: он показывал продающиеся квартиры, советуя потенциальным покупателям вставать на высокие табуреты, дабы они сами могли убедиться, что если наклонить голову, то из окна будет видна церковь Сакре-Кёр; он пробовал работать торговым агентом, звоня в двери и предлагая «книги по искусству», уродливые энциклопедии с предисловиями маразматических знаменитостей, фирменные дамские сумочки «без фирменной этикетки», но со скидкой, которые являлись скверной имитацией посредственных марок, «молодежные» газеты типа «А вы любите студентов?», салфеточки, вышитые сиротами, коврики, сплетенные слепыми. А также, по поручению жившего рядом Морелле, — тот еще не успел оправиться после несчастного случая, в результате которого потерял три пальца, — он распространял в округе его мыло, его конусообразные трубочки, удаляющие неприятный запах, его таблетки, убивающие мух, его шампуни для мытья головы и его средства для чистки ковров.

На следующий год Грегуар Симпсон получил стипендию, которая была невелика, но все же позволяла ему, по крайней мере, выживать, избавляя от необходимости искать и находить какую-нибудь работу. Но вместо того, чтобы заняться учебой и защитить диплом лиценциата, он заболел неврастенией, погрузился в странную прострацию, из которой, казалось, ничто не могло его вывести. У тех, кому довелось с ним встречаться в то время, складывалось впечатление, что он жил словно в состоянии невесомости, пребывая в бесчувственности и безразличии ко всему происходящему: к погоде, времени, информации, которая продолжала поступать к нему из внешнего мира, но которую он был все менее расположен воспринимать; его жизнь становилась все более однообразной, он одевался всегда одинаково, питался каждый день в одной и той же забегаловке, где, не присаживаясь, прямо у стойки поглощал одну и ту же еду — «комплексный обед», то есть стейк с жареной картошкой, большой бокал красного вина, чашку кофе, — а каждый вечер в глубине кафе строчку за строчкой читал «Монд», хотя иногда сидел дома целый день, который уходил на раскладывание пасьянса и стирку в розовом пластмассовом тазу одной из четырех имевшихся у него пар носков и одной из трех имевшихся у него рубашек.

Затем наступил период долгих прогулок по Парижу. Он болтался бесцельно, брел наугад, смешивался с толпами служащих по окончании рабочего дня. Он шел вдоль витрин, заходил в каждую галерею, медленно проходил через крытые пассажи девятого округа, останавливался перед каждым магазином. С одинаковым вниманием он рассматривал деревенские комоды, ножки кроватей и пружины матрацев у мебельщиков, искусственные венки в похоронных бюро, карнизы для занавесок у галантерейщиков, «эротические» игральные карты с супергрудастыми красотками у торговцев парижскими сувенирами («Mann sprich deutsch», «English spoken»), пожелтевшие фотографии в художественных студиях: карапуз с круглым, как полная луна, лицом в сшитом на заказ костюмчике моряка, некрасивый мальчик в фуражке для игры в крикет, подросток с приплюснутым носом, мужчина бульдожьей внешности перед совершенно новой машиной; шартрский собор из свиного сала у колбасника, юмористические визитные карточки в лавке «Сюрпризы и Розыгрыши»:

блеклые визитные карточки, типы бланков, объявления граверов:

Иногда он давал себе смехотворные задания — например, пересчитать в XVII округе все русские рестораны и составить маршрут, который соединил бы их, но так, чтобы пути следования ни разу не пересеклись, — но чаще всего выбирал какую-нибудь нелепую цель — сто сорок седьмую скамью, восемь тысяч двести тридцать седьмой шаг, — и часами сидел на какой-нибудь зеленой деревянной скамейке с чугунными ножками, отлитыми в форме львиных лап, где-нибудь в районе Данфер-Рошро или Шато-Ландон, или застывал как статуя напротив торговца торговым оборудованием, выставлявшего за стеклом кроме манекенов с осиной талией и демонстрационных подставок, демонстрирующих лишь самих себя, еще и целый набор транспарантов, этикеток и табличек:

которые он рассматривал по нескольку минут, словно размышляя о парадоксальности, присущей подобным витринам.

Затем он все чаще оставался дома и начал понемногу терять всякое представление о времени. Как-то его будильник остановился на четверти шестого, и он даже не подумал его завести; иногда у него свет горел всю ночь; иногда проходили день, два, три, а то и целая неделя, в течение которых он выходил из своей комнаты лишь для того, чтобы дойти до туалета в конце коридора. Иногда он выходил из дома около десяти часов вечера и возвращался уже утром в своем обычном состоянии и, похоже, ничуть не устав от бессонной ночи; он ходил на Большие бульвары смотреть фильмы в грязных кинотеатрах, вонявших хлоркой; он просиживал в кафе, открытых всю ночь, часами играл в электрический бильярд или поверх своей чашки кофе искоса разглядывал подвыпивших гуляк, печальных пьяниц, жирных мясников, моряков, девиц.

Последние полгода он практически не выходил из своей комнаты. Время от времени его встречали в булочной на улице Леон-Жост (которую в то время почти все еще называли улицей Руссель); он клал на стеклянный прилавок монету в двадцать сантимов, и если булочница поднимала на него вопрошающий взгляд, — так было сначала, да и то всего несколько раз, — он лишь кивком головы указывал на багеты в плетеных корзинах, а пальцами левой руки делал жест, напоминавший ножницы, который означал, что ему нужна только половинка.

Отныне он уже ни к кому не обращался, а когда ему что-то говорили — отвечал лишь глухим бурчанием, которое отбивало всякое желание с ним общаться. Время от времени замечали, как он приоткрывает дверь, дабы убедиться, что никого нет у туалетной комнаты на лестничной площадке, и выходит набрать воды в розовый пластмассовый таз.

Однажды Труайян, его сосед справа, возвращаясь к себе около двух часов ночи, заметил, что в комнате студента горит свет; он постучал, не получил ответа, постучал еще, немного подождал, толкнул дверь, которая оказалась не запертой. Грегуар Симпсон лежал на кровати, в верхней одежде, с широко раскрытыми глазами и курил, удерживая сигарету средним и безымянным пальцами и стряхивая пепел в старый шлепанец. Когда Труайян вошел, студент даже не поднял глаз; Труайян спросил у него, не болен ли он, не принести ли ему стакан воды, не нуждается ли он в чем-нибудь, но тот ничего не ответил; и только когда Труйаян легонько дотронулся до его плеча, словно желая удостовериться, что он еще жив, тот резко отвернулся к стене, прошептав: «Отвяжитесь».

Через несколько дней он исчез уже окончательно, и никто так никогда и не узнал, что с ним сталось. В доме большинство склонялось к тому, что он покончил с собой, а некоторые даже уточняли, что он бросился под поезд с моста Кардине. Но доказать это никто так и не сумел.

Спустя месяц управляющий, которому принадлежала эта комната, распорядился опечатать дверь; по истечении второго месяца он вызвал судебного исполнителя, дабы установить незанятость помещения, и выкинул находившиеся внутри скарб и пожитки: узкая короткая банкетка, едва способная служить кроватью, розовый пластмассовый таз, расколотое зеркало, несколько грязных рубашек и носков, кипы старых газет, колода из пятидесяти двух заляпанных, засаленных и рваных карт, будильник, остановившийся на четверти шестого, металлический штырь, заканчивающийся на одном конце шурупом, а на другом — пружинным клапаном, репродукция портрета эпохи кватроченто, изображающего мужчину с энергичным, хотя и оплывшим лицом и крохотным шрамом над верхней губой, переносной электрофон в чехле из кожзаменителя гранатового цвета, рифленый радиатор воздушного типа, модель «Congo», и несколько десятков книг, в том числе работа Рэймона Арона «Восемнадцать лекций об индустриальном обществе», заложенная на странице 112, и седьмой том монументальной «Истории Церкви» Флиша и Мартена, за шестнадцать месяцев до того взятый в библиотеке Педагогического института.

Несмотря на явно английскую фамилию, Грегуар Симпсон не был англичанином. Он приехал из Тонон-ле-Бэн. Однажды, еще до того, как им овладела эта фатальная прострация, он рассказал Морелле, что когда-то маленьким мальчиком играл на барабане в колонне матагассьеров на празднике в День середины поста. Мать, работавшая швеей, даже сшила ему традиционный костюм: красно-белые клетчатые штаны, просторную синюю рубаху, белый хлопчатобумажный колпак с кисточкой, а отец купил картонную маску, напоминавшую кошачью морду, в красивой круглой коробке с арабесками. Гордый, как царь парфянский, и серьезный, как Папа Римский, он прошел с процессией по улицам старого города от площади дю Шато до ворот Алленж и от ворот Рив до улицы Сен-Себастьян, после чего отправился в верхний город Бельведер объедаться приправленной можжевельником ветчиной, запивая ее белым вином «Ripaille», светлым, как ледниковая вода, и сухим, как кремень.

Глава LIII Винклер, 3

Третья комната квартиры Гаспара Винклера.

Именно здесь, напротив кровати, у окна находилась квадратная картина, которую мастер пазлов так любил и на которой были изображены трое мужчин в черном, стоящие в какой-то прихожей; это была не живописная работа, а ретушированная фотография, вырезанная из «Юного иллюстратора» или «Театральной недели». На картине была изображена первая сцена третьего акта жалкой мелодрамы «Утраченные амбиции», скверной имитации в духе Анри Бернстейна, поставленной режиссером по имени Полен-Альфор, где два секунданта явились к герою — его играл Мак Корней за полчаса до дуэли, которая оказалась для него фатальной.

Маргарита нашла эту фотографию на дне одной из коробок со старыми книгами, которые в то время еще продавались под арками театра «Одеон»: она наклеила ее на холст, подфактурила, подкрасила, поместила в рамку и подарила Гаспару по случаю их переезда на улицу Симон-Крюбелье.

Из всех помещений дома именно эта комната запомнилась Валену лучше всего, комната спокойная, с несколько гнетущей обстановкой: высокие деревянные плинтусы, кровать под сиреневым покрывалом, витая деревянная этажерка, прогибающаяся под тяжестью самых разных книг, а у окна большой стол, за которым работала Маргарита.

Он вспоминал, как она рассматривала в лупу тончайшие арабески на венецианской картонной шкатулке с позолотой и рельефными фестонами или смешивала краски на своей крохотной палитре из слоновой кости.

Она была миловидна и скромна: бледноватое лицо, усыпанное веснушками, слегка впалые щеки, серо-голубые глаза.

Она была миниатюристкой. Она редко придумывала сюжеты, а предпочитала воспроизводить или брать за основу уже существующие произведения; например, пробный пазл, который Гаспар Винклер вырезал для Бартлбута, она срисовала с гравюр, опубликованных в «Журнале Путешествий». Она умела в совершенстве и в мельчайших, почти неуловимых подробностях копировать самые крохотные сценки, писанные внутри карманных часов на цепочке, на шкатулках или форзацах миниатюрных требников, а также реставрировать табакерки, веера, бонбоньерки и медальоны. Ее клиентами были коллекционеры, торговцы курьезами и диковинами, торговцы фарфором, желавшие воссоздать престижные египетские и мальмезонские сервизы, торговцы украшениями, которые просили ее изобразить внутри медальона для хранения локона портрет близкого человека (с фотографии, нередко в скверном состоянии), и торговцы книгами по искусству, для которых она ретушировала романтические виньетки или рукописные миниатюры в часословах.

Маргарита работала с невероятной точностью, тщательностью и ловкостью. В рамку размером четыре на три сантиметра она умудрялась вмещать целый пейзаж: голубое небо, усеянное маленькими белыми облачками, на горизонте волнистые холмы со склонами, поросшими виноградниками, замок, две дороги, перекресток которых на гнедой лошади проскакивал всадник в красном одеянии, кладбище с двумя могильщиками при лопатах, кипарис, оливковые деревья, обсаженная тополями речка, сидящие на берегу три рыбака и плывущие в лодке два крохотных персонажа в белом.

А еще она могла на эмалевой печатке перстня воссоздать загадочную картинку: под утренним небом подмерзшее озеро, на берегу в чахлой траве — ослик, принюхивающийся к корням близ стоящего дерева; к стволу прибит серый фонарь, а в ветвях таится пустое гнездо.

Парадоксально, но эта столь пунктуальная и аккуратная женщина имела непреодолимую склонность к беспорядку. Ее стол был вечно завален всякими случайными вещами, ненужными принадлежностями, мешаниной самых разнородных предметов, которые ей приходилось постоянно разгребать, чтобы приступить к работе: письма, бокалы, бутылки, этикетки, ручки для пера, тарелки, спичечные коробки, чашки, трубки, ножницы, записные книжки, лекарства, денежные купюры, монеты, компасы, фотографии, газетные вырезки, марки; отдельные листы, страницы, вырванные из блокнотов и отрывных календарей, весы для писем, латунная ткацкая лупа, чернильница из грубо граненого стекла, перьевые пеналы, зелено-черная коробка со ста перьями «La République» № 705 фирмы «Gilbert et Blanzy-Poure» и серовато-бежевая коробка со ста сорока закругленными перьями № 394 фирмы «Baignol et Faijon», нож для разрезания бумаги с роговой ручкой, резинки, коробочки с кнопками и скрепками, наждачные пилочки для ногтей, бессмертник в вазе от «Kirby Beard», пачка сигарет «Athletic», — на которой спринтер в белой майке с синей полосой и красным номером «39» на спине раньше остальных пересекал финишную черту, — связка ключей на цепочке, желтый деревянный двойной дециметр, коробка с надписью «CURIOUSLY STRONG altoids PEPERMINT OIL», синий фаянсовый горшочек со всеми ее карандашами, пресс-папье из оникса, маленькие полусферические плошки, похожие на емкости, которыми пользуются, чтобы промывать глаза (или варить улиток) и в которых она размешивала краски, и чаша из британского металла с двумя постоянно заполненными отделениями, одно — солеными фисташками, другое — леденцами с ароматом фиалки.

Перемещаться в этом нагромождении, ничего не опрокидывая, могла лишь кошка, и у Гаспара и Маргариты действительно жил кот, большой рыжий котище, которого они сначала называли Рыжиком, затем — Гастоном, позже — Шери-Биби, и, в итоге, после окончательной аферезы, — Рибиби; больше всего кот любил погулять между этими предметами, никогда не нарушая их порядка, а потом удобно устроиться посреди стола, если, конечно, ему не разрешалось запрыгнуть к хозяйке на шею и вальяжно разлечься, расслабленно свесив с двух сторон лапы.

Однажды Маргарита рассказала Валену, как она встретилась с Гаспаром Винклером. Это произошло в тысяча девятьсот тридцатом году, ноябрьским утром, в Марселе, в кафе на улице Бле, неподалеку от арсенала и казармы Сен-Шарль. Моросил холодный дождик. На ней был серый костюм и черный дождевик, стянутый на талии широким поясом. Ей было девятнадцать лет, она только что вернулась во Францию и пила у стойки черный кофе, читая объявления в «Марсельских новостях». Хозяин кафе по имени Лабриг, не очень похожий на одноименного персонажа Куртелина, подозрительно наблюдал за одним военным, которому — как он определил заранее — было нечем заплатить за большую чашку кофе со сливками и тартинки с маслом.

Этим военным был Гаспар Винклер, и хозяин кафе не так уж и ошибался: после смерти мсье Гуттмана его подмастерье оказался в трудном положении; юноша, которому едва исполнилось девятнадцать лет, прекрасно освоил самые разнообразные технические приемы, но по-настоящему не владел ни одним ремеслом, не накопил почти никакого профессионального опыта и не имел ни жилья, ни друзей, ни семьи.

Когда владелец дома, снимаемого Гуттманом в Шарни, выставил его вон, Гаспар вернулся в Ла Ферте-Милон и узнал, что его отец погиб под Верденом, мать вновь вышла замуж за служащего страховой компании и жила в Каире, а сестра Анна, младше его на год, только что обвенчалась с неким Сириллом Вольтиманом, рабочим-плиточником из девятнадцатого округа города Парижа. И вот однажды, в марте 1929 года, Гаспар Винклер пешком прибыл в столицу, которую до этого никогда в жизни не видел. Он методично обходил улицы девятнадцатого округа и у всех встречных плиточников вежливо справлялся о Вольтимане Сирилле, который как-никак приходился ему зятем. Зятя он так и не нашел и, не зная, что делать дальше, пошел служить в армию.

Последующие восемнадцать месяцев он провел в форте, расположенном между Бу-Джелу и Баб-Фету, неподалеку от испанской зоны Марокко, где ему было практически нечем заняться, разве что вырезать филигранно отделанные кии для большей половины гарнизона, занятие не бог весть какое, но, по крайней мере, оно позволило ему не потерять сноровку.

Он вернулся из Африки накануне. Во время плавания сел играть в карты и спустил почти все свои сбережения. Маргарита и сама была без работы, но оплатить его кофе и тартинки все же смогла.

Через несколько дней они поженились и уехали в Париж. Сначала им пришлось нелегко, а потом повезло, так как они довольно быстро нашли работу: он — у торговца игрушками, который не справлялся с заказами в преддверии Рождества; она, чуть позднее, — у коллекционера старинных музыкальных инструментов, который предложил ей, копируя старые образцы, разрисовать якобы принадлежавший Шампьону де Шамбоньеру чудесный спинет, чью крышку все-таки пришлось заменить: среди пышной листвы, гирлянд и завитков, имитирующих маркетри, в двух окружностях трехсантиметрового диаметра Маргарита написала два портрета: один — молодого человека с томным лицом, повернувшего голову в три четверти, в напудренном парике, черном камзоле, желтом жилете и белом кружевном галстуке, стоящего, облокотившись о мраморный камин, перед отдернутым большим розовым занавесом, открывающим часть окна, за которым просматривается решетка; другой — миловидной, хотя и полноватой молодой женщины с большими карими глазами и пунцовыми щеками, в напудренном парике с розовой лентой и розой, и белом муслиновом фишю, оставляющим плечи открытыми.

Вален познакомился с Винклерами через несколько дней после их переезда на улицу Симон-Крюбелье, на ужине у Бартлбута, куда они все трое были приглашены. Его сразу же привлекла к себе эта мягкая и насмешливая женщина, которая взирала на мир так спокойно и просто.

Ему нравилось, как она откидывает волосы назад; ему нравилось, как она уверенно и в то же время грациозно опирается на левый локоть перед тем, как кончиком тонкой, как волос, кисти навести микроскопическую зеленую тень на чье-то глазное яблоко.

О своей семье, о своем детстве, о своих путешествиях она почти никогда ему не рассказывала. Лишь однажды обмолвилась, что ей приснился загородный дом, в котором еще девочкой она проводила каждое лето: большое белое строение, заросшее вьющимися клематисами, с чердаком, которого она побаивалась, и маленькая тележка, которую тянул ослик, откликавшийся на ласковое прозвище Бонифаций.

Несколько раз, когда Винклер запирался в своей мастерской, они прогуливались вдвоем. Они шли в парк Монсо, где следовали вдоль железной дороги малого кольца по бульварау Перейр или выбирались посмотреть какую-нибудь выставку на бульваре Осман, авеню де Мессии, улице дю Фобур Сент-Оноре. Иногда Бартлбут вез их всех троих к замкам Луары или сманивал на несколько дней в Довиль. А как-то летом тысяча девятьсот тридцать седьмого года даже пригласил их на свою яхту «Алкиона», которую перегонял вдоль адриатического побережья, и проплавал с ними два месяца между Триестом и Корфу, показывая розовые дворцы Пирана, отели в духе fin-de-siècle Портороза, диоклетиановы руины Спалато, мириады островов Далматии, Рагузу, ставшую спустя несколько лет Дубровником, и изрезанные очертания Бока-Которска и Черногории.

Во время этого незабываемого путешествия, как-то вечером, на фоне зубчатых стен Ровиньи, Вален признался молодой женщине в любви, но в ответ получил лишь неземную улыбку.

Сколько раз он мечтал убежать с ней или от нее, но их отношения оставались прежними, одновременно близкими и далекими — нежными и безнадежными узами непреодолимой дружбы.

Она умерла в ноябре тысяча девятьсот сорок третьего года, родив мертвого ребенка.

Всю зиму Гаспар Винклер провел, сидя у стола, за которым она работала; он перебирал один за другим предметы, которые она трогала, которые она рассматривала, которые она любила: стеклянный камень с белыми, бежевыми и оранжевыми прожилками, маленький нефритовый единорог, чудом оставшийся от дорогого шахматного набора, и флорентийская брошь, которую он подарил ей, прельстившись микроскопической мозаикой с изображением трех маргариток.

А потом, однажды, он выбросил все, что было на столе, сжег сам стол, отнес Рибиби к ветеринару на улице Альфред-де-Виньи и попросил его усыпить; он выкинул книги и витую деревянную этажерку, сиреневое стеганое одеяло, английское кресло с низкой спинкой и черной кожаной обивкой, в котором она сидела, — все, что хранило ее присутствие, все, что хранило ее прикосновение, — оставив в комнате лишь кровать и, напротив кровати, эту меланхоличную картину с тремя мужчинами в черном.

Затем он вернулся в мастерскую, где в конвертах с аргентинскими и чилийскими марками одиннадцать еще не тронутых акварелей ожидали своей очереди превратиться в пазлы.

Сегодня бывшая мастерская — это серая от пыли и печали комната, пустое и грязное помещение с выцветшими обоями; за приоткрытой дверью в обветшалый туалет можно увидеть раковину в ржавчине и разводах, на выщербленной кромке которой стоит початая бутылка апельсинового напитка «Pschitt», успевшего за два года совершенно позеленеть.

Глава LIV Плассаер, 3

Адель и Жан Плассаеры бок о бок сидят за своим бюро, серым металлическим сооружением, оснащенным подвесными картотеками. Рабочая поверхность стола завалена открытыми бухгалтерскими книгами с длинными колонками, исписанными аккуратным почерком. Свет падает от старой керосиновой лампы на латунной подставке с двумя зелеными стеклянными шарами. Рядом — бутылка виски «McAnguish’s Caledonian Panacea», на этикетке которой изображена ликующе разбитная маркитантка, подносящая выпивку усатому гренадеру в меховой шапке.

Жан Плассаер — мужчина низкорослый и скорее полноватый; на нем пестрая вычурная рубашка в духе «карнавал в Рио» и галстук — по сути, стянутый плетеным кожаным кольцом черный шнур с двумя блестящими наконечниками. Перед Жаном стоит щедро усыпанная этикетками, марками, штемпелями и печатями красного воска белая деревянная шкатулка, из нее он только что достал пять серебряных брошей со стразами, на которых изображены в стиле ар деко пять спортсменок: пловчиха, плывущая кролем посреди расходящихся гирляндами волн; лыжница на скоростном спуске; гимнастка в балетной пачке, жонглирующая горящими факелами; гольфистка с занесенной клюшкой; прыгунья, выполняющая безукоризненный прыжок в воду с разведенными в стороны руками. Четыре броши Плассаер разложил в ряд на бюваре, а пятую — с прыгуньей — показывает жене.

Адель — маленькая суховатая женщина лет сорока с тонкими губами. Она одета в красный бархатный костюм, отороченный меховым воротником. Чтобы рассмотреть указанную мужем брошь, она оторвала глаза от книги, которую в тот момент читала: это объемный путеводитель по Египту, открытый на развороте, воспроизводящем отрывок одного из первых известных словарей по египтологии «Великолепная Книга Чудес, кои можно обозреть во Эгипте» (Лион, 1560):

Торговцы индианщиной и прочими экзотическими аксессуарами, Плассаеры организованны, результативны и, как они сами говорят, «профессиональны».

Их первая встреча с Востоком совпала с их знакомством, тридцать лет тому назад. В тот год местный комитет банка, в котором они оба проходили стажировку, он — в Обервилье, она — в Монруж, организовал для своих служащих путешествие во Внутреннюю Монголию. Сама страна показалась им мало привлекательной; Улан-Батор оказался большим поселком с редкими административными постройками в типично сталинском стиле, а пустыня Гоби не могла предложить взору ничего, кроме лошадей да улыбчивых широкоскулых монголов в меховых шапках; зато места, где они останавливались — по пути туда — в Персии, и — на обратном пути — в Афганистане, их действительно заинтересовали. Обоюдная склонность к путешествиям и махинациям, более чем богатое воображение, редкая способность к некоей богемной изворотливости — все это привело к тому, что они оставили банковские окошки — которые и в самом деле не сулили им ничего увлекательного — и стали старьевщиками. Имея в своем распоряжении подъемный капитал в несколько тысяч старых франков и отремонтированный грузовичок, они начали собирать хлам по чердакам и подвалам, прочесывать сельские распродажи; на тогда еще мало посещаемом блошином рынке Ванв они предлагали слегка помятые трубы, недоукомплектованные энциклопедии, стертые серебряные вилки и декоративные тарелочки («Скверный фарс»: один мужчина предается послеобеденному отдыху в саду, а другой, подкравшись, заливает ему в ухо какую-то жидкость; «Куда подевались полы шинели?»: взбешенный сельский полицейский стоит между деревьев, в сросшихся кронах которых видны фигурки двух спрятавшихся ухмыляющихся озорников; или юный шпагоглотатель в костюме моряка, под которым красуется надпись: «Талант всегда прорвется»).

Конкуренция была серьезной, и при всем их отменном чутье опыта им не хватало; не раз сбывали им целые партии товара, в которых не оказывалось ничего интересного; все их удачные сделки были связаны с нераспроданными запасами старой одежды: куртки летчиков, американские рубашки с воротником на пуговицах, швейцарские мокасины, футболки, шапки в стиле Дэйви Крокетта и джинсы позволяли им в те годы если не развернуться, то хотя бы выжить.

В начале шестидесятых годов, — незадолго до того, как переехать на улицу Симон-Крюбелье, — в одной пиццерии на улице де Сизо они познакомились с курьезным персонажем, адвокатом голландского происхождения и неврастенического вида, который, обосновавшись в Индонезии и долгое время проработав представителем различных торговых предприятий в Джакарте, в итоге основал свою собственную фирму по экспорту-импорту. Прекрасно разбираясь во всех народных промыслах Юго-Восточной Азии, умея как никто другой увиливать от таможенных проверок, обходиться без страховых и посреднических компаний, а также уходить от налогов, он какой уже год подряд забивал до отказа три ветхих судна малайскими ракушками, филиппинскими платками, формозскими кимоно, индийскими рубахами, непальскими френчами, афганскими мехами, сингальскими лакированными изделиями, барометрами из Макао, игрушками из Гонконга, а также сотней других самых разных товаров из самых разных мест и реализовывал их в Германии, получая от двухсот до трехсот процентов чистой прибыли.

Плассаеры ему понравились, и он решил взять их в дело. Какую-нибудь рубаху, стоившую ему три франка, Плассаеры покупали у него за семь франков, а затем — в зависимости от обстоятельств — продавали за семнадцать, двадцать один, двадцать пять или тридцать франков. Они начали с крохотной лавочки, переоборудованной из сапожной мастерской, вблизи улицы Сент-Андре-дез-Ар. Сегодня им принадлежат три магазина в Париже, два магазина в Лилле и Каннах; они планируют открыть еще десяток постоянных или сезонных филиалов вблизи целебных источников, на атлантических пляжах и горнолыжных курортах. За это время они сумели утроить — если не учетверить — площадь своей парижской квартиры и полностью отремонтировать деревенский домик под Бернэ.

Деловая хватка супругов прекрасно сочетается с практичностью их индонезийского компаньона: они не только ездят туда за местной продукцией, которая легко сбывается во Франции, но еще и заказывают там украшения и побрякушки европейского вида, по образцам в стиле модерн и ар деко: на острове Сулавеси, в Макассаре они выискали гениального, на их взгляд, ремесленника, который, привлекая десяток рабочих, готовит им на заказ — по несколько сантимов за штуку — клипсы, кольца, броши, необычные пуговицы, зажигалки, курительные наборы, ручки, накладные ресницы, волчки на веревочке, очечные оправы, расчески, мундштуки, чернильницы, ножи для бумаги и массу прочих стекляшек, деревяшек, а также безделушек из бакелита, целлулоида, галалита и других пластмассовых материалов, которым можно смело дать как минимум полвека и которые поставляются с патиной «под старину», а иногда даже со следами якобы проведенной реставрации.

Хотя Плассаеры продолжают сохранять свойско-приятельский стиль общения, угощая клиентов кофе и обращаясь к работникам на «ты», такое быстрое расширение производства вызывает все больше проблем в сфере реализации, финансового учета, рентабельности, найма рабочей силы, что заставляет их варьировать ассортимент, передавать часть своей деятельности крупным универмагам и фирмам, доставляющим товары почтой, искать в новых регионах новые материалы, новые предметы и новые идеи; они начали налаживать контакты с Южной Америкой и черной Африкой и уже подписали соглашение с одним египетским торговцем о поставках тканей, копий коптских украшений и мелкой крашеной мебели, обеспечив себе эксклюзивное право распространять эту продукцию по всей Западной Европе.

Отличительной чертой Плассаеров является скупость, продуманная методичная бережливость, которой им иногда даже случается гордиться: к примеру, они хвалятся тем, что ни у них дома, ни в их магазинах никогда не бывает цветов — материала, портящегося слишком быстро, — зато есть композиции из бессмертника, камыша, синеголового чертополоха и лунника, украшенные павлиньими перьями. Эта ежесекундная скаредность никогда не ослабляет свои тиски и не только вынуждает их отказываться от всего бесполезного — необязательные расходы разрешены лишь в том случае, если они несут представительский характер, отвечают требованиям их профессии и могут рассматриваться как своеобразные инвестиции, — но доводит их до невообразимого скупердяйства; так, они разливают бельгийский виски в бутылки известных марок, когда ожидают гостей, систематически выносят из кафе сахар для своей сахарницы и программки «Досуг за неделю», которые затем кладут у кассы для своих клиентов, урезают расходы на свое пропитание, экономя гроши, торгуясь за каждую покупку, и предпочитают покупать просроченные продукты.

С точностью, не упускающей ничего на самотек, — подобно тому, как в девятнадцатом веке хозяйка дома въедливо проверяла расходную книгу кухарки и, не колеблясь, спрашивала с нее шесть сантимов, переплаченных за камбалу, — Адель Плассаер день за днем ведет в школьной тетрадке безжалостный учет своих ежедневных расходов:

За Плассаерами, на светлой стене с лепниной, окрашенной светло-желтой блестящей краской, висят шестнадцать маленьких прямоугольных рисунков, по манере напоминающих карикатуры в духе fin-de-siècle. На рисунках изображены «мелкие ремесленники и лавочники Парижа», и под каждым имеется указание на специализацию и характерный профессиональный клич:

ТОРГОВКА РАКУШКАМИ

«О, литорина, по два сантима литорина!»

СТАРЬЕВЩИК

«Продаем тряпье-железо!»

ТОРГОВЕЦ УЛИТКАМИ

«Улитки свежие и пригожие,

По шесть грошей за дюжину!»

ТОРГОВКА РЫБОЙ

«Креветка,

Хорошая креветка!

И скат живой,

Живой-преживой!»

ТОРГОВЕЦ БОЧКАМИ

«Бочки, бочонки, бочоночки!»

ТРЯПИЧНИК

«Одежду,

Торгую одежду

Оде-жду!»

ЗЕЛЕНЩИЦА

«Овощи и зелень свежайшие, нежнейшие!

Артишоки красивейшие!

Ар-тишоки!»

ЛУДИЛЬЩИК

«Жу-жу-жу!

Я паяю и лужу!

Даже на дорогу заплату положу!

Дно везде приделаю!

Дыры все заделаю!

Лудим! Паяем!»

ТОРГОВКА ВАФЛЯМИ

«Наслажденье для дам, наслажденье!»

ТОРГОВКА АПЕЛЬСИНАМИ

«Из Баланса апельсины, прекрасные валенсины,

свежие апельсины!»

СТРИГАЛЬЩИК СОБАК

«Собак стрижем,

Кошек режем!

Уши-хвосты!»

ОВОЩНИК

«Римский салат! Римский салат!

Не продаем,

А выставляем на променад!»

ТОРГОВЕЦ СЫРАМИ

«Вкусный сыр, вкусный сыр на любой сырный вкус!»

ТОЧИЛЬЩИК

«Пилы точить-затачивать!

Точильщик!»

СТЕКОЛЬЩИК

«Стеколь, Стеколь-щик,

Битые стекла!

А вот и стекольщик!

Стеколь-щик!»

Глава LV Комнаты для прислуги, 10

Повар Анри Френель поселился в этой комнате в июне тысяча девятьсот девятнадцатого года. Это был меланхоличный южанин лет двадцати пяти, маленький, сухопарый, с тонкими черными усиками. Он готовил изысканные блюда из рыб и ракообразных, а также овощные закуски: артишоки в перце, огурцы в укропе, баклажаны в куркуме, холодное соте с мятой, редис с кервелем под сметаной, тушеные сладкие перцы с базиликом, помидоры оливет с тимьяном. В честь своего дальнего однофамильца он даже придумал специальный рецепт почти прозрачной чечевицы, которая варится в сидре, охлаждается, приправляется оливковым маслом и шафраном, а затем подается на жареных круглых хлебцах, обычно используемых для бутербродов с помидорами, салатом, яйцом, тунцом и анчоусами.

В тысяча девятьсот двадцать четвертом году этот неразговорчивый человек женился на дочери коммерческого директора крупного колбасного производства в Питивье, специализирующегося на том самом паштете из жаворонков, которому город — наравне со знаменитыми миндальными пирожными — обязан своей славой. Не без оснований полагая, что мсье Арди слишком занят реализацией своего оливкового масла и своих анчоусов в бочках и вряд ли будет способствовать продвижению чужих кулинарных талантов, Анри Френель, окрыленный успехом, которым пользовалась его кухня, решил открыть собственное дело: вместе с молодой супругой Алисой, пожертвовавшей на это все свое приданое, они открыли ресторанчик на улице де Матюрен, в районе Мадлен. Они назвали его «Прекрасный жаворонок». Френель стоял у плиты, Алиса обслуживала в зале; они работали допоздна, привлекая актеров, журналистов, полуночников, праздных гуляк, которых в этом районе было немало; скромные цены при отменном качестве сделали заведение столь популярным, что вскоре посетителям уже приходилось выстраиваться в очередь, а на светлых деревянных панелях, покрывающих стены, стали появляться фотографии с автографами звезд мюзик-холла, известных актеров и призеров-тяжелоатлетов.

Все шло как нельзя лучше, и чета Френель уже строила планы на будущее, мечтая завести ребенка и выехать из своей узкой каморки. Но однажды утром, в октябре тысяча девятьсот двадцать девятого года, когда Алиса была уже на шестом месяце беременности, Анри исчез, оставив жене лаконичную записку, в которой объяснял, что за кухонной плитой он умирает от скуки и уезжает, чтобы осуществить свою давнюю мечту: стать актером.

Алиса Френель восприняла новость с поразительным спокойствием: в тот же день она наняла повара и взялась очень энергично руководить своим заведением, ослабив бразды правления лишь однажды, чтобы родить щекастого мальчугана, который был окрещен Гиленом и тут же определен к кормилице. Что касается мужа, то никаких попыток его отыскать она не делала.

Она встретилась с ним через сорок лет. За это время ресторан успел захиреть, и она его продала; Гилен вырос и завербовался в армию, а сама Алиса, пользуясь рентой, продолжала жить в той же самой комнатушке и тушить на краю газовой плитки с облупившейся эмалью налима по-американски, говядину с луком и чесноком в маринаде, телятину с сельдереем и пореем в сметане, ягнятину с морковью в белом вине и прочие наполнявшие черную лестницу восхитительными запахами яства, которыми она иногда угощала соседей.

Анри Френель бросил все не из-за какой-то актрисы — как всегда считала Алиса, — а действительно ради театра. Как разорившийся дворянин, что в один прекрасный день уходил с Бродячими Актерами Великого Века, которые накануне под проливным дождем забредали во двор его ветхого замка в поисках приюта, Анри пустился странствовать с четырьмя товарищами по несчастью, провалившимися на экзаменах в театральную школу и уже отчаявшимися вообще где-либо играть. Труппа состояла из двух близнецов по имени Изидор и Люка, высоких и сильных уроженцев Юра́, игравших матаморов и героев-любовников, одной инженю родом из Тулона и одной несколько мужиковатой дуэньи, которая была всеобщей любимицей. Изидор и Люка перегоняли два грузовичка, обустроенные под кибитки, и устанавливали подмостки, Анри отвечал за кухню, счета и режиссуру, инженю Люсетта рисовала, шила и, главное, штопала костюмы, а дуэнья Шарлотта занималась всем остальным: мытьем посуды, уборкой в кибитках, покупками, завивкой и глажкой в последнюю минуту и т. д. У них было два раскрашенных задника: первый, с изображенным в перспективе дворцом, использовался с равным успехом для постановок Расина, Мольера, Лабиша, Фейдо, Кайаве и Куртелина; второй, подобранный в каком-то церковном приюте, представлял Вифлеемские ясли: благодаря двум фанерным деревьям и искусственным цветам они превращались в Заколдованный Лес, где разворачивалось действие самой успешной пьесы из их репертуара, пост романтической драмы «Сила Судьбы», не имевшей никакого отношения к Верди и в свое время прославившей бульварные подмостки «Театр де ла Порт Сен-Мартен» и шесть поколений антрепренеров: Королева (Люсетта) усматривает свирепого разбойника (Изидора), висящего на дыбе под раскаленным солнцем. Она сочувствует ему, подходит, дабы утолить его жажду, и замечает, что он молод, недурен собой и весьма мил. Под покровом ночи она его освобождает, предлагает ему бежать и укрыться в густом лесу, пока она не приедет за ним в своей королевской карете. Но в этот момент во главе своей армии (Люка и Френель) появляется блестящая воительница (Шарлотта) в позолоченном картонном шлеме:

И вот выступают две Королевы в шлемах с султанами, в доспехах, усыпанных драгоценными камнями, в перчатках-крагах, обе при длинных копьях и картонных щитах, украшенных один — сверкающим солнцем, другой — лунным месяцем на фоне звездного неба, обе верхом на сказочных животных, один из которых похож на дракона (Френель), другой — на верблюда (Изидор и Люка), чьи шкуры были сшиты неким венгерским портным с авеню дю Мэн.

С остальным не менее жалким реквизитом — табурет с ножками крест-накрест вместо трона, пружинный матрац и три подушки, черный шкафчик для нот, щиты, сбитые из старых ящиков и с помощью заштопанного зеленого драпа превращавшиеся в письменный стол с красными углами, заваленный бумагами и книгами, сидя за которым мечтательный кардинал, но не Ришелье, а его тень — Мазарини (Френель) решает послать в Бастилию за состарившимся заключенным, а именно Рошфором (Изидор), и поручает это задание лейтенанту черных мушкетеров, а именно д’Артаньяну (Люка), — в костюмах тысячу раз перекроенных, перешитых, перештопанных, переделанных с помощью клейких лент, скрепок, булавок, при свете двух ржавых прожекторов, то и дело сменяемых и через раз выходящих из строя, труппа ставила исторические драмы, комедии нравов, великих классиков, мещанские трагедии, современные мелодрамы, водевили, фарсы, кукольные представления в духе гранд-гиньоля, а также инсценировки таких произведений, как «Без семьи», «Отверженные» или даже «Пиноккио», где Френель исполнял роль Совести Джимини: старый подкрашенный фрак, в котором он выходил на сцену, ассоциировался с телом сверчка, а две приклеенные на лоб пружины, увенчанные пробками, заменяли усики.

Они играли на школьных дворах, в скверах перед мэриями, на площадях невообразимых предместий, где-нибудь в глуши Севенн или в Верхнем Провансе, каждый вечер проявляя чудеса выдумки и фантазии, выступая в одной и той же пьесе в шести ролях и двенадцати костюмах, перед публикой, состоявшей из десятка дремавших взрослых в воскресных нарядах и полутора десятка детей в беретах, вязаных шарфах и галошах, которые пихали друг друга локтями и давились от смеха, когда сквозь порванное платье молодой актрисы виднелись розовые трусики.

Спектакли срывались из-за дождя, грузовики отказывались заводиться, за несколько минут до выхода на сцену мсье Журдена бутылка с маслом проливалась на единственный презентабельный костюм Людовика XIV — вышитый цветами небесно-голубой бархатный камзол с кружевными манжетами, на груди героинь высыпали неприличные фурункулы, но в течение трех лет они не сдавались. А потом, за одну неделю, все вдруг развалилось: как-то ночью Люка и Изидор сбежали, угнав один из грузовичков и забрав недельную выручку, которая в кои-то веки оказалась не совсем плачевной; через два дня Люсетта ушла с глуповатым кадастровым агентом, который безуспешно волочился за ней уже третий месяц. Шарлотта и Френель продержались еще две недели, пытаясь вдвоем играть репертуарные пьесы и позволяя себе тешиться ложной надеждой, что им не составит труда восстановить труппу, едва они окажутся в каком-нибудь большом городе. Они добрались до Лиона и там с обоюдного согласия расстались. Шарлотта вернулась к родителям, швейцарским банкирам, для которых театр всегда был занятием в высшей степени греховным, а Френель присоединился к труппе бродячих циркачей, направлявшейся в Испанию и состоявшей из человека-змеи в бессменном тонком чешуйчатом трико, который, изгибаясь, проползал под раскаленной пластиной, установленной в тридцати сантиметрах от земли, и пары карлиц, — одна из них на самом деле оказалась карликом, — которые исполняли номер сиамских близнецов с банджо, трещотками и шансонетками. Что касается Френеля, то он стал «Мистером Мефисто», магом, прорицателем и целителем, которого зазывали коронованные особы со всей Европы. Красный смокинг с гвоздикой в петлице, цилиндр, трость с бриллиантовым набалдашником и неуловимый русский акцент — таким он являлся зрителям: он доставал из высокого и узкого кожаного чемодана без крышки большие колоды таро, раскладывал на столе прямоугольник из восьми карт и с помощью лопаточки из слоновой кости посыпал их серо-голубым порошком; это был всего лишь размельченный галенит, но Френель величал его Галеновым Веществом, приписывая ему опотерапевтические свойства, способные лечить любые заболевания в прошлом, настоящем и будущем, и в частности рекомендуя его при удалении зубов, мигренях и головных болях, менструальных недомоганиях, артритах и артрозах, невралгиях, судорогах и вывихах, коликах и камнях, а также прочих недугах, в зависимости от места, времени года и нравов присутствующей публики.

Два года ушло на то, чтобы пересечь Испанию, затем они перебрались в Марокко, спустились до Мавритании и Сенегала. Году в тысяча девятьсот тридцать седьмом они отплыли в Бразилию, добрались до Венесуэлы, Никарагуа, Гондураса и, в итоге, одним апрельским утром тысяча девятьсот сорокового года Анри Френель уже один, с семнадцатью центами в кармане, очутился в Нью-Йорке (NY, USA), на скамейке возле церкви Сент-Марк в Боуэри, перед наклонно возложенной у деревянного портика каменной плитой с надписью, гласящей, что сия церковь, датируемая 1799 годом, является одним из 28 американских строений, возведенных до 1800 года. Он отправился просить о вспоможении у местного пастора, и тот, вероятно, тронутый акцентом просителя, согласился его выслушать. Услышав, что Френель был шарлатаном, иллюзионистом и актером, священник грустно покачал головой, но, узнав, что он заведовал рестораном в Париже и среди прочих клиентов принимал у себя Мистангет, Мориса Шевалье, Лифаря, жокея Тома Лэйна, Нунжессера и Пикассо, широко улыбнулся и, направившись к телефону, заявил французу, что на этом его невзгоды закончились.

Так, после одиннадцатилетних скитаний, Анри Френель стал поваром у богатой и эксцентричной американки Грэйс Твинкер. Семидесятилетняя Грэйс Твинкер была той самой знаменитой Твинки, которая в шестнадцать лет дебютировала в одном бурлескном спектакле, представляя Статую Свободы, — памятник только что торжественно открыли, — а на исходе века прославилась как одна из мифических Королев Бродвея, после того как побывала замужем поочередно за пятью миллиардерами, каждый из которых весьма удачно умирал вскоре после женитьбы, оставляя ей все свое состояние.

Экстравагантная и щедрая Твинки содержала огромную свиту театральных деятелей, режиссеров, музыкантов, хореографов, танцоров, авторов, либреттистов, декораторов и т. п., призванных сочинить музыкальную комедию, в которой предстала бы ее сказочная жизнь: ее триумфальный проезд по улицам Нью-Йорка в роли Леди Годивы; ее свадьба с принцем Геменоле; ее бурная связь с мэром Гронцем; ее выезд в автомобиле «Duesenberg» на взлетное поле Ист-Нойла во время авиационного выступления, когда аргентинский авиатор Карлос Кравшник, влюбленный в нее до безумия, выбросился из своего биплана после целой серии из одиннадцати «падений листом» и самого поразительного из всех когда-либо выполненных взлетов «свечой»; история с монастырем Братьев Милосердия в Гранбене, около Понт-Одемера, который она выкупила, перевезла по частям в Коннектикут и подарила Хайпулскому университету, дабы тот выстроил себе библиотеку; ее огромная хрустальная ванна, высеченная в форме чаши, которую она заполняла шампанским (калифорнийским); ее восемь сиамских кошек с темно-синими глазами, за которыми круглосуточно наблюдали два врача и четыре медсестры; ее участие в избирательных компаниях Хардинга, Кулиджа и Гувера, выражавшееся в пышных и чересчур роскошных выступлениях, без которых, как это неоднократно отмечалось, заинтересованные лица могли бы вполне обойтись; знаменитая телеграмма «Shut up, you singing-buoy!», которую она адресовала Карузо за несколько минут до его первого выступления в «Метрополитен Опера»; все это должно было фигурировать в «стопроцентно американском» шоу, по сравнению с которым самые безумные Folies того времени выглядели бы тусклыми местечковыми антрепризами.

Крайний национализм Грэйс Слотер — это была фамилия ее пятого мужа, производителя фармацевтических товаров и «профилактических» средств, который умер от перитонита, возникшего в результате ущемления грыжи, — допускал лишь два исключения, под которые вне сомнения попадал и ее первый муж, Астольф де Геменоле-Лонжермен: готовить должны французы мужского пола, а стирать и гладить — англичанки женского пола (ни в коем случае не китаянки). Поэтому Анри Френель и был взят на работу, причем ему даже не пришлось скрывать свою национальность, в отличие от озабоченных этой проблемой режиссера-постановщика (венгра), художника-декоратора (русского), хореографа (литовца), танцоров (итальянца, грека, египтянина), сценариста (англичанина), либреттиста (австрийца) и композитора (финна болгарского происхождения с изрядной долей румынской крови).

Бомбежка Пёрл-Харбора и вступление в войну Соединенных Штатов в конце 1941 года положили конец грандиозным проектам, которыми Твинки, кстати, так ни разу и не была удовлетворена, поскольку полагала, что вдохновляющая роль, сыгранная ею в жизни нации, отражалась в них недостаточно ярко. Несмотря на полное несогласие с позицией администрации Рузвельта, Твинки решила внести свой вклад в благотворительность и отправила всем американским военнослужащим, участвовавшим в Тихоокеанской кампании, посылки с товарами народного потребления, производимыми на предприятиях, которые она прямо или косвенно контролировала. Каждая посылка укладывалась в нейлоновый мешочек, окрашенный в цвета американского флага, и содержала зубную щетку, тюбик зубной пасты, три упаковки растворимых порошков, рекомендуемых при невралгиях, гастралгиях и изжогах, кусочек мыла, три флакончика шампуня, бутылочку с газированным напитком, шариковую ручку, четыре упаковки жевательной резинки, коробочку с бритвенными лезвиями, пластмассовую рамочку для фотокарточки — в качестве примера, Твинки распорядилась вставить в нее фотографию себя самой во время инаугурации торпедного катера «Remember the Alamo», — медальку, повторяющую очертания штата, в котором солдат родился (или всей территории Соединенных Штатов, если он родился за их пределами), и пару носков. Еще раньше исполнительный комитет «Американских крестных», уполномоченный Министерством обороны контролировать содержимое почтовых отправлений, распорядился изъять из этих подарочных пакетов «профилактические» средства и настоятельно порекомендовал не посылать их даже в индивидуальном порядке.

Грэйс Твинкер умерла в тысяча девятьсот пятьдесят первом году от малоизвестной болезни поджелудочной железы. Она оставила всем своим слугам более чем приличную ренту. На эти средства Генри Френель — отныне он писал свое имя по-английски — открыл ресторан, который в память об актерских странствиях назвал «Капитан Фракасс», опубликовал книгу с гордым названием «Mastering the French Art of Cookery» и основал школу кулинарного искусства, которая быстро начала процветать. Однако это не мешало ему удовлетворять свою глубокую страсть. Благодаря театральным деятелям, которые имели возможность оценить его кухню у Твинки и вскоре проторили путь к его ресторану, он стал продюсером, техническим консультантом и главным ведущим телепередачи под названием «I am the cookie» («Ай ям зи куки», — произносил он с неподражаемым марсельским акцентом, победно продержавшимся все годы эмиграции). Его программа, заканчивающаяся каждый раз представлением какого-нибудь оригинального рецепта, пользовалась таким успехом, что другие продюсеры начали предлагать ему роли симпатичных французов, но уже в своих передачах; так он наконец-то сумел осуществить свою мечту.

Он отошел от дел в 1970 году, в возрасте семидесяти шести лет, и решил вернуться в Париж, который оставил сорок лет назад.

Он, наверное, с удивлением узнал, что его жена по-прежнему жила в той же самой комнатушке на улице Симон-Крюбелье. Он пришел к ней и рассказал все, что ему довелось пережить: ночи в сараях, разбитые дороги, миски с картофелем, жаренным на сале и залитым дождевой водой, узкоглазые туареги, моментально разгадывавшие все его фокусы, жара и голод в Мексике, феерические приемы старой американки и приготовленные им гигантские торты, из которых в нужный момент вылетали стайки girls в страусовых перьях…

Она слушала его молча. Когда он закончил и робко предложил ей часть денег, накопленных в результате своих приключений, она сказала, что ее не интересуют ни его истории, ни его деньги, после чего указала ему на дверь, даже не пожелав записать его адрес в Майами.

Судя по всему, она жила в этой комнате лишь для того, чтобы дождаться — пусть даже такой короткой и нерадостной — встречи со своим мужем. Так как уже через несколько месяцев, распродав все свое имущество, она переехала жить к сыну, кадровому офицеру гарнизонной службы в Нумеа. Через год мадмуазель Креспи получила от нее письмо, в котором та рассказывала о своей жизни, о своей тоскливой жизни там, на краю света, где приходилось жить на правах прислуги, нянчить детей невестки, спать в комнате без удобств и мыться на кухне.

Сегодня комнату занимает мужчина лет тридцати: совершенно голый, он лежит в кровати с пятью надувными куклами, растянувшись на одной из них и сжимая еще двух в своих объятиях, и, похоже, испытывает в обществе этих непрочных симулякров ни с чем не сравнимый оргазм.

Все остальное в комнате выглядит более сурово: голые стены, одежда, разбросанная по водянисто-зеленому линолеуму. Стул, стол с клеенкой, остатки трапезы — жестяная банка из-под какого-то напитка, серые креветки на блюдце — и вечерняя газета, раскрытая на огромном кроссворде.

Глава LVI Лестницы, 8

На седьмом этаже, перед дверью в кабинет доктора Дентевиля, ждет посетитель; это мужчина лет пятидесяти, по виду военный, эдакий покоритель североафриканских гор: волосы ежиком, серый костюм, галстук из набивного шелка с крохотным бриллиантом, солидные золотые часы-хронометр. Под левой мышкой у него ежедневная утренняя газета, на которой можно рассмотреть рекламу чулок, анонс скорого выхода на экраны фильма Гейта Фландерса «Любовь, Маракасы и Салями» с Фай Долорес и Санни Филипс в главных ролях, и заголовок «Княгиня де Фосиньи Люсенж вернулась!» над фотографией, где разъяренная княгиня сидит в кресле модерн, в то время как пять таможенников с превеликой осторожностью вынимают из большого ящика, испещренного иностранными печатями, самовар цельного серебра и тяжелое зеркало.

Возле половика установлена подставка для зонтиков: высокий цилиндр из крашеного гипса, имитирующий античную колонну. Справа — кипа перевязанных бечевкой газет, предназначенная для студентов, которые периодически заходят в дом за макулатурой. Доктор Дентевиль остается одним из их наилучших поставщиков даже после изъятий бюваров с картинками, практикуемых консьержкой. Верхняя в кипе газета — не медицинский печатный орган, а журнал по лингвистике следующего содержания:

Глава LVII Мадам Орловска (Комнаты для прислуги, 11)

Эльжбета Орловска — Прекрасная Полячка, как ее называет вся округа, — женщина лет тридцати, высокая, величественная и солидная, с копной светлых волос, чаще всего взбитых в высокую прическу, синеглазая, белокожая, с дородной шеей на округлых, почти пухлых плечах. Она стоит приблизительно в центре комнаты и, подняв руки, протирает маленький светильник с ажурными медными перекладинами, который кажется уменьшенной копией люстры в типичном голландском интерьере.

Ее крохотная комнатка тщательно убрана. Слева — придвинутая к стене кровать, узкая тахта с подушками и встроенными внизу ящиками для белья; затем белый деревянный столик с портативной пишущей машинкой и разными бумагами, а также другой, меньший размерами складной металлический столик, на котором умещаются газовая плитка и кухонная утварь.

У стены справа стоит кроватка с решетчатыми стенками и табурет. Другой табурет, находящийся рядом с тахтой и занимающий узкое пространство, отделяющее ее от двери, служит прикроватной тумбочкой: на нем соседствуют лампа на витой ножке, восьмигранная фаянсовая пепельница белого цвета, маленькая сигаретница из резного дерева, по форме напоминающая бочку, объемистое эссе под названием «The Arabian Knights, New Visions of Islamic Feudalism in the Beginnings of the Hegira» некоего Charles Nunneley и детективный роман Лоуренса Уоргрейва «Следователь-убийца»: X убивает А таким образом, что убежденные в его виновности судьи не могут выдвинуть ему обвинение; тогда один следователь убивает Б таким образом, что подозрение падает на X; подозреваемого X арестовывают, признают виновным и казнят, а он ничего не может сделать, дабы доказать свою невиновность.

Пол покрыт темно-красным линолеумом. Стены, увешанные полками с одеждой, книгами, посудой и т. д., окрашены светло-бежевой краской. Их оживляют прикрепленные на стену справа, между детской кроваткой и дверью, две красочные афиши: первая — портрет клоуна с шариком от пинг-понга на носу и морковно-красной челкой, в клетчатом костюме, гигантской бабочке в горошек и длинных плоских туфлях. На второй афише изображены шестеро мужчин, стоящих в ряд: у первого — большая черная борода, у второго — толстое кольцо на пальце, у третьего — красный пояс, у четвертого — разорванные на коленях штаны, у пятого открыт только один глаз, шестой скалит зубы.

Когда у Эльжбеты Орловска спрашивают, в чем смысл этой афиши, она отвечает, что это иллюстрация очень популярной в Польше считалочки, которую рассказывают маленьким детям на сон грядущий:

— Я встретила шестерых мужчин, — говорит мама.

— Каких мужчин? — спрашивает ребенок.

— У первого — черная борода, — говорит мама.

— Почему? — спрашивает ребенок.

— Да потому, что не умеет бриться, чтоб его!.. — говорит мама.

— А второй? — спрашивает ребенок.

— У второго — кольцо, — говорит мама.

— Почему? — спрашивает ребенок.

— Да потому, что женат, чтоб его!.. — говорит мама.

— А третий? — спрашивает ребенок.

— У третьего штаны на ремне, — говорит мама.

— Почему? — спрашивает ребенок.

— Да потому, что иначе спадут, чтоб его!.. — говорит мама.

— А четвертый? — спрашивает ребенок.

— Четвертый разорвал свои штаны, — говорит мама.

— Почему? — спрашивает ребенок.

— Да потому, что слишком быстро бежал, чтоб его!.. — говорит мама.

— А пятый? — спрашивает ребенок.

— У пятого открыт только один глаз, — говорит мама.

— Почему? — спрашивает ребенок.

— Потому что засыпает, как и ты, мое дитя, — очень ласково произносит мама.

— А последний? — шепотом спрашивает ребенок.

— Последний скалит зубы, — почти неслышно шепчет мама.

Самое главное, чтобы ребенок не повторил свой вопрос, так как если на свою беду он спросит:

— Почему? —

то мама рявкнет:

— Да потому, что, если ты не будешь спать, он тебя съест, чтоб тебя!

Эльжбете Орловска было одиннадцать лет, когда она впервые приехала во Францию. Это произошло в детском лагере под Парсэ-ле-Пен, в департаменте Мен и Луара. Лагерь находился в ведении Министерства иностранных дел и принимал детей, чьи родители были министерскими служащими и посольскими работниками. Маленькая Эльжбета поехала в этот лагерь, потому что ее отец служил консьержем при посольстве Франции в Варшаве. В принципе лагерь был скорее интернациональный, но в тот год получилось так, что маленькие французы оказались в подавляющем большинстве, и редкие иностранцы там чувствовали себя несколько скованно. Среди них был маленький тунисец по имени Бубакер. Его отец, мусульманин традиционного толка, почти никак не связанный с французским присутствием в Тунисе, никогда бы и не подумал отправлять мальчика во Францию, но на этом настоял его дядя, архивист из Министерства иностранных дел с набережной д’Орсэ, убежденный в том, что таким образом его юный племянник сумеет лучше всего узнать язык и культуру, которые новому поколению отныне независимых тунисцев было непозволительно игнорировать.

Очень быстро Эльжбета и Бубакер стали неразлучными друзьями. Они сторонились других детей, не принимали участия в их играх; они ходили вдвоем, держась за мизинцы, смотрели друг на друга, улыбаясь, и рассказывали друг другу — каждый на своем языке — бесконечные истории, которые и он и она радостно слушали, ни слова не понимая. Остальные дети их недолюбливали, над ними жестоко подшучивали и даже подкладывали им в кровати мертвых мышей, но взрослые, приезжавшие провести день со своими отпрысками, восторгались этой парой: она — пухленькая, белокурая и светлокожая, как куколка из саксонского фарфора, и он — худенький, гибкий как лиана, с матовой кожей, курчавыми смолистыми волосами и огромными глазами, исполненными ангельской кротости. В последний день лагерной смены они укололи себе большие пальцы и, смешав капельки крови, поклялись, что будут любить друг друга вечно.

Последующие десять лет они не виделись, но дважды в неделю писали письма, которые становились все более пылкими. Эльжбете удалось довольно быстро упросить своих родителей обучить ее французскому и арабскому языкам, поскольку она все равно решила переехать в Тунис к своему будущему мужу. А вот Бубакер столкнулся с большими трудностями: несколько месяцев ему пришлось убеждать отца, который его всегда тиранил, что он ни за что на свете не перестанет его уважать, что он сохранит верность традициям ислама и заветам Корана, и что он вовсе не намерен одеваться по-европейски и переезжать во французский район города только потому, что женится на европейке.

Но труднее всего было получить все разрешения, необходимые для поездки Эльжбеты в Тунис. Более восемнадцати месяцев тянулась административная волокита, как с тунисской, так и с польской стороны. Между Тунисом и Польшей существовали договоры о сотрудничестве, согласно которым тунисские студенты могли ехать в Польшу и учиться на инженеров, а польские дантисты, агрономы и ветеринары могли служить в тунисских Министерствах здравоохранения и сельского хозяйства. Но Эльжбета не была ни дантистом, ни ветеринаром, ни агрономом, и в течение целого года все ее прошения о выдаче визы, какие бы объяснения она к ним ни прикладывала, возвращались с отметкой: «Не соответствует критериям, определенным вышеуказанными соглашениями». Понадобилась целая серия невероятно сложных комбинаций, — в результате которых Эльжбета сумела обойти официальные каналы и рассказать свою историю помощнику замминистра, — чтобы через каких-то шесть месяцев администрация признала ее диплом лиценциата по арабскому и французскому языкам и наконец-то разрешила ей занять должность переводчицы при польском консульстве в Тунисе.

Она прилетела в аэропорт Тунис-Карфаген первого июня тысяча девятьсот шестьдесят шестого года. Ярко сияло солнце. Она светилась от счастья, свободы и любви. Среди толпы тунисцев, которые с балкона махали вновь прибывшим пассажирам, она искала глазами своего жениха. Неоднократно они посылали друг другу свои фотографии: он — на футбольном поле, в плавках на пляже Саламбо, в джелабе и вышитых бабушах рядом с отцом, которого уже успел перерасти на целую голову; она — на лыжах в Закопане или верхом на лошади. Она была уверена, что сумеет его узнать, и все же, увидев его, на какой-то миг засомневалась: он стоял в зале, сразу за кабинами полицейских, и первое, что она ему сказала, было:

— Да ты совсем не вырос!

Когда они познакомились в Парсэ-ле-Пен, то были одного роста; но если он вырос всего лишь на каких-нибудь двадцать-тридцать сантиметров, то она вытянулась как минимум на шестьдесят: ее рост составлял метр семьдесят семь, а его — от силы метр пятьдесят пять; она была похожа на подсолнечник в разгар лета, он же казался засохшим и скукожившимся, как лимон, забытый на кухонном столе.

Прежде всего Бубакер повез ее к своему отцу. Тот был общественным писарем и каллиграфом и работал в крохотной лавке Медины; там он продавал ранцы, пеналы и карандаши, но чаще всего клиенты просили написать их имя на дипломе или справке, а также вывести священные строчки на пергаменте, который они могли бы повестить на стену в рамке. Там Эльжбета впервые увидела этого человека: в очках с толстыми, как стаканное дно, стеклами, он сидел по-турецки, положив доску на колени, и с важным видом точил перья. Это был низкорослый худой мужчина с зеленоватым цветом лица, лживым взглядом и отвратительной улыбкой, чопорный, очень скованный и молчаливый в присутствии женщин. За два года он обратился к невестке не больше трех раз.

Первый год был самым ужасным; Эльжбета и Бубакер провели его в доме отца, в арабской части города. У них была своя спальня — каморка без освещения, где умещалась одна лишь кровать, — отделенная от комнат братьев тонкими перегородками, которые, как ей представлялось, позволяли за ней не только подслушивать, но еще и подсматривать. Они даже не могли питаться вместе; он ел с отцом и старшими братьями; она должна была молча им прислуживать и уходить на кухню к женщинам и детям, и свекровь надоедала ей там своими поцелуями, объятиями, сластями, изнурительными сетованиями на живот и поясницу, а также более чем неприличными вопросами о том, что с ней делает и что хочет от нее получить в постели ее муж.

На второй год, после того, как она родила сына, который был назван Махмудом, она взбунтовалась и втянула в свой бунт Бубакера. Они сняли трехкомнатную квартиру в европейской части города на Турецкой улице, холодно безликую, с высокими потолками и уродливой мебелью. Несколько раз их приглашали европейские коллеги Бубакера; несколько раз она устраивала дома тоскливые ужины для скучных специалистов, командированных в Тунис; все остальное время ей приходилось неделями уговаривать мужа поужинать вместе в каком-нибудь ресторане; всякий раз он находил повод, чтобы остаться дома или выйти без нее.

Он отличался на редкость стойкой и дотошной ревностью; каждый вечер, возвращаясь из консульства, ей приходилось описывать ему свой рабочий день в мельчайших подробностях: перечислять всех мужчин, с которыми она виделась, вспоминать, сколько времени они проводили в ее кабинете, что они ей говорили, что она им отвечала, куда ходила обедать, почему так долго разговаривала по телефону с такой-то, и т. п. А когда им случалось вместе идти по улице, и вслед ей, красивой блондинке, оборачивались прохожие мужчины, Бубакер, не успев зайти в дом, устраивал ужасные сцены, как будто она была виновата в светлом цвете своих волос, белизне своей кожи и синеве своих глаз. У нее было такое чувство, что он хочет ее заточить, навсегда скрыть от посторонних взглядов, хранить для удовольствия лишь своих глаз, лишь для своего немого и лихорадочного обожания.

Ей понадобилось два года, чтобы осознать, сколь велик был разрыв между мечтами, которые они питали в течение десяти лет, и жалкой действительностью, к которой отныне свелась ее жизнь. Она начала ненавидеть мужа; она перенесла всю свою любовь на сына и решила с ним бежать. При пособничестве нескольких соотечественников ей удалось покинуть Тунис тайком, на борту литовского судна, которое доставило ее в Неаполь, а уже оттуда, по суше, она добралась до Франции.

По чистой случайности в Париж она приехала в самый разгар майских событий 68 года. В той атмосфере эйфории и ликования она пережила страстную, но кратковременную связь с молодым американцем, певцом folk-song, покинувшим Париж в тот вечер, когда у восставших был отбит театр «Одеон». Вскоре она нашла себе эту комнату; до нее там жила Жермена, кастелянша Бартлбута, которая в тот год вышла на пенсию, но которую англичанин так никем и не заменил.

Первые месяцы она таилась, опасаясь, что Бубакер может внезапно появиться и отобрать у нее ребенка. Позднее она узнала, что, уступая требованиям отца, он позволил свахе женить его на какой-то вдове, матери четверых детей, и вернулся жить в Медину.

Она стала вести простую, почти монашескую жизнь, целиком выстроенную вокруг сына. Чтобы заработать на эту жизнь, она нашла место в конторе по экспорту-импорту, которая торговала с арабскими странами и для которой она переводила инструкции по применению, административные правила и технические описания. Но предприятие довольно быстро обанкротилось, и с тех пор она живет на гонорары ГЦНИ за составление резюме арабских и польских статей для «Библиографического Бюллетеня» и в дополнение к этой скудной зарплате эпизодически подрабатывает уборкой чужих квартир.

В доме ее сразу полюбили. Даже сам Бартлбут, хозяин ее комнаты, — чье безразличие ко всему происходящему в доме все всегда воспринимали как данность, — отнесся к ней с симпатией. Не раз — еще до того, как болезненная страсть навсегда приговорила его к полному одиночеству — он приглашал ее поужинать. А однажды — что не случалось ни с кем и никогда ни до, ни после, — он даже показал ей пазл, который собирал в очередной двухнедельный срок: это была рыбачья гавань Хаммертаун на острове Ванкувер, белый от снега порт с низкими домишками и горсткой рыбаков в меховых полушубках, вытягивающих на отмель длинную светлую лодку.

Не считая друзей, появившихся у нее в доме, Эльжбета почти никого не знает в Париже. Она растеряла все контакты с Польшей и не общается с польскими иммигрантами. Лишь один из них приходит к ней регулярно; мужчина скорее пожилого возраста с живым взглядом, неизменным белым фланелевым шарфом и тростью. По ее словам, этот человек, как казалось, утративший интерес ко всему, был до войны самым популярным клоуном в Варшаве, и именно он изображен на афише. Она познакомилась с ним три года назад в сквере Анны де Ноай, где ее сын играл в песочнице. Мужчина сел на ту же скамейку, что и Эльжбета, и она заметила, что он читает «Дочерей огня» на польском языке — «Sylwia i inne opowiadania». Они подружились. Два раза в месяц он приходит к ней ужинать. Так как у него совсем не осталось зубов, она поит его теплым молоком и кормит заварным сливочным кремом.

Он живет не в Париже, а в деревушке под названием Нивиллер, в Уазе, около Бовэ, в длинном одноэтажном доме с низкой крышей и окошками из маленьких разноцветных стеклышек. Именно туда маленький Махмуд, которому сегодня исполнилось девять лет, уехал на каникулы.

Глава LVIII Грасьоле, 1

Предпоследний потомок владельцев дома живет со своей дочерью на восьмом этаже, в двух бывших комнатах для прислуги, перестроенных в маленькую, но уютную квартирку.

Оливье Грасьоле сидит перед складным столиком, покрытым зеленой суконной скатертью, и читает. Его тринадцатилетняя дочь Изабелла стоит на коленях на паркетном полу; она выстраивает карточный замок, конструкцию, в высшей степени амбициозную и неустойчивую. Перед ними, на экране телевизора, который ни один из них не смотрит, на фоне уродливых декораций в духе научной фантастики — блестящие металлические панно, разукрашенные ура-патриотическими аббревиатурами, — ведущая, затянутая в эдакий космический комбинезон, представляет на табличке восьмиугольной формы, что предположительно соответствует очертаниям Французской Республики, программу вечерних передач: в двадцать часов тридцать минут — «Желтая нить», детективно-фантастический фильм Стюарта Винтера, повествующий о том, как в начале века один дерзкий похититель ювелирных украшений укрылся на плоту, среди древесины, сплавляемой по Желтой реке; в двадцать два часа — «Серп златой на звездной ниве», камерная опера Филоксанты Шапска по стихотворению Виктора Гюго «Уснувший Вооз», впервые представленная по случаю открытия фестиваля в Безансоне.

Книга, которую читает Оливье Грасьоле, — история анатомии: лежащий на столе фолиант открыт на развороте, где представлена репродукция работы Джорджо да Кастельфранко, ученика Мондино ди Луцци, с приложенным описанием, которое спустя полтора века Франсуа Бероальд де Вервиль включил в свою «Картину ценных сведений, сокрытых благодаря ухищрениям любви и представленных в „Hypnerotomachia Poliphili“»:

Оливье нарекли именем брата-близнеца его деда Жерара, который погиб 26 сентября 1914 года под Перт-лез-Юрлю, в Шампани, во время тыловых стычек, последовавших за первой битвой на Марне.

Жерар — тот из четверых детей Грасьоле, который получил в наследство сельскохозяйственные угодья в Берри и продал почти половину из них, чтобы попытаться, вместе с братом Эмилем, продававшим по частям дом, помочь третьему брату, Фердинану, а позднее его вдове, — имел двух сыновей. Анри, младший, так и не женился. В 1934 году, после смерти отца, он взял хозяйство в свои руки; попробовал модернизировать технику и методы, и даже взял ипотечный кредит, чтобы закупить оборудование, но после его смерти в 1938 году — а умер он от удара лошадиным копытом — осталось столько долгов, что старший брат Луи, отец Оливье, предпочел просто отказаться от наследства, чем взваливать на себя управление хозяйством, которое было бы еще долгие годы нерентабельным.

Луи отучился в Вьерзоне и в Туре, затем поступил работать в Лесное ведомство. В самом начале войны юноше, которому едва исполнился двадцать один год, поручили создать один из первых природных заповедников Франции, в Сен-Трожан д’Олерон, где — как и на обустроенном в 1912 году архипелаге Сет-Иль, в акватории Перрос-Гирек, — требовалось принять все меры для сохранения местной флоры и фауны. Итак, Луи переехал на Олерон, где женился на Франс Лидрон, дочке кузнеца, старого чудака, заполонившего весь остров художественно выполненными решетками из кованого железа и позолоченными бронзовыми изделиями одно агрессивно-уродливее другого, которые пользовались неизменной популярностью.

Оливье родился в 1920 году и практически вырос на пляже, в те времена чаще всего пустынном, а десяти лет был определен пансионером в один из рошфорских лицеев. Питая стойкую ненависть к интернату и к наукам вообще, он всю неделю томился на последней парте, мечтая о предстоящей воскресной прогулке верхом. В третьем классе лицея он остался на второй год и четыре раза проваливал экзамен на степень бакалавра, после чего отец махнул рукой на учебу и отпустил сына работать подручным в конюшни под Сен-Жан-д’Анжели. Эта работа ему нравилась и, быть может, в ней он нашел бы себя, если бы через два года не разразилась война: Оливье был призван на передовую, взят в плен под Аррасом в мае 1940 года и отправлен в лагерь военнопленных под Хофом, во Франконии. Там он провел два года. Тем временем сын Фердинана, Марк, сумевший еще ранее, после банкротства и исчезновения своего отца, получить звание агреже для преподавания философии, устроился в комитет Франция-Германия и 18 апреля 1942 года поступил на службу в аппарат Фернана де Бринона, незадолго до этого назначенного госсекретарем второго правительства Лаваля. Получив от Луи письмо с просьбой о содействии, Марк уже через месяц сумел без особого труда добиться разрешения об освобождении своего двоюродного племянника.

Оливье приехал жить в Париж. Франсуа, другой кузен его отца, управляя совместным жильем собственников и все еще владея, вместе с женой Мартой, примерно половиной квартир в доме, устроил ему трехкомнатную квартиру прямо над своей (ту самую, в которой позднее жили Грифалькони). Оливье просидел там до конца войны, спускаясь в подвал, чтобы послушать радиопередачу «Французы обращаются к французам», а затем выпускать и распространять с помощью Марты и Франсуа сводки для различных групп Сопротивления, что-то вроде ежедневного бюллетеня с информацией из Лондона и шифрованными сведениями.

В 1943 году от бруцеллеза умер отец Оливье, Луи. На следующий год при так и не выясненных до конца обстоятельствах был убит Марк. В 1947 году скончалась последняя дочь Жюста, Элен Броден. Когда в 1948 году, при пожаре в кинотеатре «Рюэль-Палас» погибли Марта и Франсуа, Оливье остался последним живым представителем рода Грасьоле.

Оливье со всей ответственностью принял на себя бремя домовладельца и представителя домового комитета, но через несколько лет его вновь подкосила война: в 1956 году его отправили в Алжир, там он подорвался на мине, и ему ампутировали ногу выше колена. В военном госпитале в Шамбери он влюбился в медсестру Арлетту Криола и женился на ней, хотя девушка была на десять лет моложе. Они переехали жить к ее отцу, владельцу фермы по разведению лошадей, и Оливье, вспомнив свое давнее призвание, взялся вести бухгалтерию.

Реабилитация шла медленно и стоила дорого. На Оливье испробовали прототип полного протеза, настоящую анатомо-физиологическую копию ноги, которая учитывала самые последние разработки в области мышечной нейрофизиологии и была снабжена координирующей системой, помогающей уравновешивать сгибания и растяжения. После нескольких месяцев тренировок Оливье уже мог управлять своим аппаратом до такой степени, что ходил без палки и даже, как-то раз, со слезами на глазах, сел в седло.

И хотя ему пришлось продать одну за другой унаследованные им квартиры, сохранив лишь две комнаты для прислуги, те годы были несомненно самыми прекрасными в его жизни, благим временем, когда краткие поездки в столицу сменялись длительными пребываниями на ферме тестя, посреди заливных лугов, в низком светлом домике, благоухавшем цветами и воском. Именно там в 1962 году родилась Изабелла, и ее первым воспоминанием была прогулка с отцом на повозке, которую тянула белая в серых яблоках лошадка.

В канун Рождества тысяча девятьсот шестьдесят пятого года, в приступе внезапного безумия отец Арлетты задушил свою дочь и повесился. На следующий день Оливье с Изабеллой переехал в Париж. Он не искал работу и ухитрялся жить лишь на одну пенсию инвалида войны; он целиком посвятил себя дочери; сам готовил, сам перешивал, сам штопал и даже сам учил ее читать и считать.

А теперь вот настала очередь Изабеллы ухаживать за отцом, который болеет все чаще и чаще. Она ходит за покупками, готовит омлеты, чистит кастрюли, ведет хозяйство. Эта худая девушка с печальным лицом и меланхолическим взглядом часами просиживает перед зеркалом и сама себе тихо рассказывает страшные истории.

Оливье уже почти не двигается. Ему больно носить протез, но средств на корректировку столь сложного механизма у него нет. Большую часть времени он сидит в пижамных штанах и старой клетчатой кофте в своем кресле с подголовником и весь день, несмотря на строгий запрет доктора Дентевиля, потягивает из рюмочки ликер. В дополнение к своим скудным доходам он рисует — очень плохо — ребусы и отправляет их в еженедельник, посвященный тому, что помпезно именуется «гимнастикой ума»; ребусы щедро оплачивают — когда берут — по пятнадцать франков за штуку. На его последнем ребусе изображена река; на носу лодки сидит роскошно одетая женщина, вокруг нее — мешки с золотом и приоткрытые ларцы, наполненные драгоценностями, вместо ее головы нарисована буква «S»; на корме в роли перевозчика стоит мужчина в графской короне; на его плаще вышиты буквы «ENTEMENT». Ответ: «CONTENTEMENT PASSE RICHESSE»[2].

Этот пятидесятипятилетний мужчина, вдовец, инвалид с печальной судьбой, исковерканной войнами, вынашивает два грандиозных и утопических проекта.

Первый проект — литературного характера: Грасьоле хотел бы создать героя романа, но героя настоящего; не какого-то там жирного поляка, думающего лишь о том, как бы колбасу кровяную жрать да под корень истреблять, а настоящего воина, героя, защитника вдов и сирот, покровителя обиженных, истинного дворянина, влиятельного сеньора, тонкого стратега, обходительного, мужественного, умного и богатого. Сколько раз Грасьоле представлял себе его лицо: волевой подбородок, высокий лоб, зубы, обнаженные в радушной улыбке, искорку, сверкающую в уголках глаз; сколько раз Грасьоле облачал его в безукоризненно пошитые костюмы и светло-желтые перчатки; украшал рубиновыми запонками, жемчужной заколкой на галстуке, моноклем, тростью с золотым набалдашником; правда, Грасьоле до сих пор не подобрал ему подходящие имя и фамилию.

Второй проект относится к метафизической области: с целью доказать, что, по меткому выражению профессора Г. М. Тутена, «эволюция — это надувательство», Оливье Грасьоле решил составить полный перечень всех несовершенств и недостатков, от которых страдает человеческий организм: так, например, вертикальное положение не может обеспечить человеку идеальную устойчивость; мы стоим лишь благодаря напряжению мышц, а это является постоянной причиной усталости и дискомфорта позвоночника, который, — будучи действительно в шестнадцать раз сильнее оттого, что он не прямой, — все же не позволяет человеку носить на спине значительные грузы; ступни могли бы быть более широкими, развернутыми и специально адаптированными к передвижению, а вместо этого они представляют собой всего лишь атрофированные нижние конечности, утратившие хватательную функцию; ноги недостаточно крепки, чтобы нести туловище, чей вес заставляет их сгибаться, к тому же они утомляют сердце, вынужденное гнать кровь почти на метровую высоту, в результате чего распухают ступни, начинается варикозное расширение вен и т. п.; бедренные суставы хрупки и подвержены бесконечным артрозам и серьезным переломам (шейки бедра); руки атрофированы и слишком тонки; кисти и пальцы слабы, особенно совершенно бесполезный мизинец; живот — как, впрочем, и гениталии — ничем не прикрыты; шея жестко фиксирована и ограничивает поворот головы, зубы не рассчитаны на боковой захват, обоняние крайне ограничено, зрение в темноте более чем посредственно, слух недостаточен; кожа без волосяного покрова и меха никак не защищает от холода… Короче говоря, человек, которого обычно считают самым развитым из всех когда-либо существовавших на свете животных, на самом деле является самым ущербным.

Глава LIX Хюттинг, 2

Хюттинг работает, но не в своей большой мастерской, а в лоджии, приспособленной для длительных сеансов позирования, которые он навязывает своим клиентам с тех пор, как стал портретистом.

Это богато обставленная и идеально убранная светлая комнатка, которая ничем не напоминает привычный беспорядок в мастерских художников; здесь нет ни подрамников, развернутых холстами к стене, ни шатко составленных мольбертов, ни помятых чайников на допотопных плитках: дверь обита черной кожей, высокие зеленые растения из больших бронзовых кадок тянутся к стеклянной крыше, стены окрашены блестящей белой краской и совершенно пусты, за исключением длинного панно из полированной стали, к которому магнитными кнопками полусферической формы прикреплены три афиши: цветная репродукция триптиха «Страшный Суд» Рогира ван дер Вейдена, хранящегося в больничном приюте Отель-Дьё в Боне, афиша фильма Ива Аллегре «Гордецы» с Мишель Морган, Жераром Филиппом и Виктором Манюэлем Мендозой в главных ролях, и увеличенная фотография меню в духе fin-de-siècle, обрамленного арабесками в духе Бердсли:

Клиент — японец с морщинистым лицом в пенсне с золотой оправой — одет в строгий черный костюм, белую рубашку с перламутрово-серым галстуком. Он сидит на стуле — прямая спина, руки на коленях, ноги вместе, — но его взор обращен не в сторону художника, а на столик с мозаичным изображением поля для игры в триктрак, на котором стоят белый телефон, кофейник из британского металла и ивовая корзина, полная экзотических фруктов.

Хюттинг с палитрой в руке сидит перед мольбертом на каменном льве, импозантной скульптуре, чье ассирийское происхождение ни у кого не вызывает сомнения, но все же озадачивает экспертов, так как художник нашел ее сам на каком-то поле, как минимум на метровой глубине, еще в то время, когда, будучи чемпионом «Mineral Art», собирал булыжники в окрестностях Тубурбо Майюс.

Хюттинг обнажен по пояс, на нем — ситцевые штаны, белые толстые шерстяные носки, тонкий батистовый платок вокруг шеи и десяток разноцветных браслетов на левом запястье. Все материалы и инструменты — тюбики, плошки, щетки и кисти, ножи, мел, тряпки, распылители, скребки, перья, губки и т. п. — тщательно сложены в длинную наборную кассу, по правую руку от живописца.

На мольберте стоит трапециевидный подрамник с натянутым на него холстом высотой приблизительно два метра, а шириной сантиметров шестьдесят в верхней части и метр двадцать — в нижней, как если бы произведение планировалось повесить очень высоко и таким образом, учитывая анаморфоз, еще больше увеличить эффект перспективы.

На почти законченной картине изображены три персонажа. Двое стоят по обе стороны от высокого серванта, забитого книгами, мелкими инструментами и различными безделушками: астрономическими калейдоскопами, показывающими двенадцать созвездий Зодиака — от Ариеса до Писцеса, миниатюрными моделями планетария Оррери, конфетами в форме цифр, печенья в форме геометрических фигур и животных, глобусами, куклами в исторических костюмах.

Персонаж слева — крупный мужчина, отличительные черты которого полностью скрыты объемной экипировкой для подводной охоты: блестящий резиновый комбинезон черного цвета с белыми полосами, черная шапочка, маска, кислородный баллон, гарпун, нож с пробковой ручкой, подводные часы, ласты.

Персонаж справа — очевидно, позирующий пожилой японец — облачен в черное одеяние с красноватым отливом.

Третий персонаж изображен на переднем плане; он стоит на коленях лицом к двум другим персонажам, спиной к зрителю. У него на голове ромбовидная шапочка, подобная той, что профессоры и студенты англо-саксонских университетов надевают на церемонию вручения дипломов.

Пол, выписанный с предельной точностью, выложен геометрическими плитками с орнаментом, воспроизводящим мраморную мозаику, привезенную из Рима около 1268 года итальянскими мастерами для хо́ров Вестминстерского аббатства, когда его аббатом еще был Роберт Уэр.

В героические времена своего «туманного периода» и mineral art— техники наваливания камней, самым памятным примером которой стала история, когда он «приписал себе», «подписал», а чуть позднее продал какому-то урбанисту из Урбаны (штат Иллинойс) одну из баррикад с улицы Гей-Люссак, — Хюттинг подумывал заняться портретной живописью, и многие покупатели даже умоляли его написать их портреты. Проблема, однако (как, впрочем, и во всех его живописных проектах), заключалась в том, чтобы найти оригинальный ход, придумать, как он сам говорил, рецепт, позволяющий наладить «кухню».

В течение нескольких месяцев Хюттинг применял метод, которым, по его словам, один нищий мулат в затрапезном баре Лонг-Айленда поделился с ним в обмен на три порции джина, но происхождение которого, несмотря на настойчивые расспросы, он так и не пожелал раскрыть. По этому методу цветовая гамма портрета составлялась исходя из неизменной последовательности одиннадцати цветов и трех ключевых чисел: первое определялось в зависимости от даты и часа «рождения» картины («рождение» означало первый сеанс позирования), второе — от фазы Луны в момент «зачатия» картины («зачатие» соотносилось с обстоятельством, обусловившим концепцию картины, например, телефонным разговором с предложением написать портрет) и третье — от запрошенной цены.

Обезличенный характер этой системы не мог не увлечь Хюттинга. Но, быть может, из-за того, что он применял ее чересчур строго, достигнутый результат скорее озадачивал, нежели пленял. Разумеется, его «Графиня де Берлинг с красными глазами» пользовалась заслуженным успехом, но целый ряд других портретов оставлял чаяния критиков и клиентов неутоленными и, самое главное, Хюттинг жил с неясным и зачастую неприятным ощущением того, что он бездарно использует формулу, которую до него кто-то другой явно сумел подогнать под свои собственные художественные запросы.

Относительная неудача этих попыток не обескуражила Хюттинга, а сподвигла довести до совершенства то, что искусствовед Эльзеар Наум, его аккредитованный воспеватель, красиво назвал «личностным уравнением»: оно позволило художнику выявить — на пересечении жанровой сцены, реалистического портрета, чистого вымысла и исторического мифа — некую зону, окрещенную «воображаемым портретом». В течение двух ближайших лет он запланировал написать двадцать четыре подобные работы, по одной в месяц, неукоснительно придерживаясь следующего плана:

1 Тэм Дули, поднося коробку с надписью «настоящие металлические тракторы», встречает трех перемещенных лиц;

2 Бездарно, но элегантно Коппелия учит Ноя плавать;

3 Септимию Северу доносят, что Бей на будущие переговоры пойдет лишь в том случае, если получит в жены его сестру Септимию Октавиллу;

4 Жан-Луи Жирар комментирует знаменитый шестистрочник Исаака де Бенсерада;

5 Граф де Беллерваль (der Graf von Bellerval), немецкий логик, ученик Лукасевича, доказывает в присутствии своего учителя, что остров — пространство, замкнутое берегами, забывая о том, что оно часто выпукло от бержеров, шезлонгов и прочих аксессуаров;

6 Жюль Барнаво раскаивается в том, что не учел вывешенное в туалете министерства вторичное распоряжение, которое собственноручно подписал министр (хоть и дрябл, а въедлив);

7 Ниро Вульф застает капитана Фьерабра в форме в тот момент, когда тот взламывает сейф банка «Чейз Манхэттен»

8 Р. Мутт проваливает устный экзамен на степень бакалавра, заявив, что пародию-шантан «Песнь выступления в поход» сочинил Руже де Лиль;

9 Борие-Тори пьет охлажденный с наледью «Шато-Латур», глядя на то, как «Человек-волк» танцует фокстрот;

10 Молодой семинарист мечтает увидеть Лукку и проплыть на фелюке Тьень-Цзинь;

11 Бассет по кличке Оптимус Максимус с трудом доплывает до Кальви, но с радостью замечает, что на берегу его ждет мэр с костью;

12 Во время посадки на корабль, отправляющийся в Гамбург, Жавер вспоминает о каторжнике Вальжане, который спас ему жизнь;

13 Доктора Лажуа исключают из гильдии врачей, поскольку он рассказал о том, что, просмотрев фильм «Гражданин Кейн» о рае мономана, Уильям Рэндольф Хёрст заказал убийство Орсона Уэллса;

14 «Отправитель рифмованных посланий» требует, чтобы фермер стриг шерсть его овец, а жена фермера вила тисковую пряжу;

15 Нарцисс Фолланиньо, финалист поэтического конкурса «Цветочные Игры» в Амстердаме, вместо лэ, вирелэ или онегинских строф зачитывает членам жюри словарь рифм;

16 Зенон Дидимский, корсар с Антильских островов, получив от Вильгельма III крупную денежную сумму, оставляет беззащитный Курасао голландцам, подплывающим на корабле с кюре и картечью;

17 Жена директора Фабрики Повторной Штамповки Бритвенных Лезвий разрешает своей дочери гулять в одиночку по Парижу при условии, что в районе бульвара Сен-Мишель метать бисер она не будет, а дорожные чеки обязуется хранить где угодно, но только не в корсаже;

18 Актер Арчибальд Мун, не зная, какой из двух спектаклей выбрать, перечитывает сценарии «Гори медь юзом Заратустры» и «Иосиф Аримафейский»;

19 Художник Хюттинг упрашивает фининспектора перекинуть его задолженность на следующий период и распределить налоговые выплаты помесячно;

20 Географ Лёконт, спустившийся по реке Гамильтон, находит приют у эскимосов и в знак благодарности преподносит старейшему в деревне помору большой плод цератонии;

21 Максимилиан манерно съедает одиннадцатый птифур, неласково взирая на то, как его войска высаживаются в Мехико;

22 «Переводчик с того конца света» объявляет Орфею, что его пение усыпляет зверей лучше, чем бересклетовая настойка;

23 Критик Молине открывает свою лекцию в Коллеж де Франс с блестящих описаний Вентейля, Эльстира, Берготта и той, чье пение душу щемит, аль Берма, рисованных импрессионистских шедевров, о которых читатели Марселя Пруста не перестают судить до сих пор;

24 Ливингстон, видя, что обещанная лордом Рамсей премия от него ускользает, как щепа, манящая утопающего, выказывает свое недовольство.

Как поясняет Хюттинг, любая картина, а особенно портрет, находится на пересечении мечты и действительности. Исходя из этой основной идеи и был разработан концепт «воображаемого портрета»: покупатель, тот, кто желает заказать свой портрет или портрет любимого человека, есть лишь один из элементов картины, и, возможно, даже наименее значимый, — кто бы знал мсье Бертена без Энгра? — но все же элемент изначальный, а значит, справедливости ради, в картине следует ему отвести определяющую роль, роль «основную»; однако он предстанет не как эстетическая модель, навязывающая формы, цвета, «сходство» или даже сюжет картины, но как модель структурная: заказчик или, точнее, как в средневековой живописи, донатор выступит инициатором своего портрета, и преимущественно в характере его личности, а не в чертах его лица художнику предстоит черпать творческую энергию и воображение.

Хюттинг допустил исключение из этого правила лишь один раз, в девятнадцатом портрете, в том, на котором изобразил самого себя. Идея включить в эту уникальную серию автопортрет напрашивалась сама собой, хотя, как утверждал художник, его форма была обусловлена шестилетним периодом постоянных препирательств с налоговой инспекцией, в результате которых ему все же удалось отстоять свою точку зрения. Проблема заключалась в следующем: более трех четвертей своей продукции Хюттинг продавал в Соединенных Штатах, но, разумеется, предпочитал платить налоги во Франции, где они были намного ниже; в принципе, в этом выгадывании не было ничего незаконного, но художник претендовал еще и на то, чтобы его прибыль рассматривалась не как «доход, полученный вне Франции», — именно так, не делая почти никаких уступок, их высчитывал налоговый инспектор, — а как «доход от продукции, изготовленной вручную и предназначенной для экспорта за границу», что давало бы ему право рассчитывать на субсидию, которую государство — в виде сниженного налогообложения — предоставляет всем экспортерам. А какое производство больше всего подходит под определение «ручное», если не написание картин рукой Художника? Налоговый инспектор не мог не признать эту этимологическую очевидность, но вскоре взял реванш, отказавшись считать «французскими товарами, изготовленными ручным способом», картины, написанные пусть и вручную, но в мастерской, находящейся по ту сторону Атлантики; и лишь в результате блистательных прений сторон было установлено, что рука Хюттинга остается французской, даже когда она рисует за границей, вследствие чего — даже учитывая, что Хюттинг, американец по отцу и француз по матери, имеет двойное гражданство, — надлежало признать моральную, интеллектуальную и художественную пользу, извлекаемую Францией из экспорта творений Хюттинга по всему миру, а следовательно, осуществить относительно его доходов требуемый перерасчет налогообложения: в ознаменование сей победы Хюттинг изобразил себя в виде Дон Кихота, грозящего длинным копьем бледным тщедушным чиновникам в черном, удирающим из Министерства финансов, подобно крысам, бегущим с тонущего корабля.

Остальные двадцать три картины были задуманы исходя из фамилий, имен и профессий заказчиков, которые письменно обязались не оспаривать ни название, ни сюжет, ни уготованное им место. Пройдя различные лингвистические и числовые обработки, личностные и профессиональные параметры покупателя последовательно обуславливали размеры холста, количество персонажей, доминирующие цвета, «семантическое поле», [мифология (2, 22), вымысел (12), математика (5), дипломатия (3), зрелищные мероприятия (18), путешествия (10), история (21, 16), полицейское расследование (7) и т. д.], основную канву сюжета, второстепенные детали (исторические и географические аллюзии, элементы одежды, аксессуары и пр.) и, наконец, стоимость картины. Однако эта система подчинялась двум безусловным требованиям: покупатель — или тот, чей портрет покупатель заказывал, — должен безошибочно узнаваться на картине, а один из элементов сюжета — выстраиваемого вне какой-либо связи с личной жизнью портретируемого, — должен определенно на нее указывать.

Разумеется, использование имени покупателя в названии картины расценивалось как облегчение задачи, и Хюттинг решился на это всего лишь трижды: в № 4, портрете автора детективов Жана-Луи Жирара, в № 9, портрете швейцарского хирурга Борие-Тори, заведующего Отделом Экспериментального Криостаза при Всемирной Организации Здравоохранения, и в портрете № 18, образце наивысшего мастерства и удачного заимствования принципа голограммы: актер Арчибальд Мун выписан таким образом, что если проходить перед картиной слева направо, он представляется Иосифом Аримафейским в сером шерстяном бурнусе, с длинной белой бородой и посохом пилигрима, а если проходить справа налево — он является в образе Заратустры с огненной шевелюрой, обнаженным торсом, кожаными клепаными браслетами на запястьях и щиколотках. Зато на портрете № 11 действительно изображен бассет, — принадлежащий венесуэльскому кинопродюсеру Мельхиору Аристотелесу, который только в нем и видит истинного преемника Рин-Тин-Тина, — но этого бассета зовут вовсе не Оптимус Максимус, его именуют более звучной кличкой — Фрайшютц.

Порой совпадение вымысла и биографии превращает портрет в поразительную выжимку из жизни модели: таков № 10, портрет старого кардинала Фринджилли, который был аббатом в Лукке перед тем, как на долгие годы уехать миссионером в Тьень-Цзинь.

Иногда же, напротив, какой-нибудь незначительный элемент, присутствие которого уже можно было бы посчитать спорным, связывает произведение с моделью: так, венецианский промышленник, — чья очаровательная юная сестра живет в постоянном страхе, что ее похитят, — дал тройной повод для написания загадочного портрета № 3, где он фигурирует под видом императора Септимия Севера: прежде всего, его фирма регулярно оказывается седьмой в своей категории в списке, ежегодно публикуемом газетами «Financial Times» и «Enterprise»; затем, его суровость стала уже легендарной; и, наконец, он поддерживает отношения с иранским шахом (титул воистину императорский!) и предпочитает даже не думать о том, как похищение сестры может повлиять на ту или иную сделку международного значения. Еще более отдаленной, еще более неясной и произвольной кажется связь портрета № 5 с его заказчиком, Хуаном Мария Салинасом-Лукасевичем, магнатом баночного пива от Колумбии до Огненной Земли: на картине изображен эпизод — для пущего эффекта совершенно вымышленный — из жизни Яна Лукасевича, польского логика и основателя Варшавской школы, не связанного никакими родственными узами с аргентинским пивоваром, который фигурирует среди присутствующих в виде крохотного силуэта.

Из этих двадцати четырех портретов двенадцать уже завершены. Тринадцатый как раз стоит на мольберте: это портрет японского промышленника, магната кварцевых часов, Фудзивара Гомоку. Он предназначен для украшения зала, в котором собирается совет акционеров фирмы.

Выбранная для изображения история была рассказана Хюттингу ее главным участником, Франсуа-Пьером Лажуа, из университета Лаваль в Квебеке. В тысяча девятьсот сороковом году, после недавней защиты докторской диссертации, на прием к Франсуа-Пьеру Лажуа пришел страдавший от изжоги мужчина, который сказал ему вкратце следующее: «Подлец Хёрст меня отравил, потому что я не захотел делать его грязную работу»; на предложение объясниться мужчина заявил, что Хёрст пообещал ему пятнадцать тысяч долларов за то, чтобы тот избавил его от Орсона Уэллса. В тот же вечер Лажуа, не сдержавшись, пересказал услышанное в своем клубе. На следующее утро его срочно вызвали в коллегию врачей и обвинили в нарушении профессиональной этики, поскольку он предал публичной огласке конфиденциальные сведения, полученные во время медицинской консультации. Его признали виновным и немедленно исключили. Через несколько дней он заявил, что выдумал эту историю от начала и до конца, но было уже слишком поздно, и ему пришлось заново делать карьеру в научной области, где он стал одним из лучших специалистов по проблемам кровообращения и дыхания, связанным с подводным плаванием. Лишь это последнее обстоятельство позволяет объяснить присутствие Фудзивара Гомоку на картине: Лажуа действительно занимался изучением прибрежных племен на юге Японии, которых называют ама и которые проживают там уже более двух тысяч лет, что подтверждается одним из самых ранних упоминаний об этом народе, зафиксированном в хронике «Гиси-Вадзин-Ден», предположительно восходящей к III веку до Рождества Христова. Женщины народа ама — лучшие ныряльщицы в мире: они способны в течение четырех-пяти месяцев в году нырять до ста пятидесяти раз в день на глубину более двадцати пяти метров. Они ныряют голые, без всяких защитных приспособлений за исключением — и то лишь последние сто лет — очков, герметизированных благодаря двум маленьким боковым баллонетам, и каждый раз могут оставаться под водой в течение двух минут, собирая различные виды водорослей, в частности агар-агар, голотурий, морских ежей, морские огурцы, ракушки, перламутровых устриц и морских ушек абалоний, раковины которых некогда ценились очень высоко.

Альтамоны долго не отваживались заказать свой портрет, — вероятно, их смущали устанавливаемые Хюттингом цены, доступные лишь генеральным директорам и президентам очень крупных компаний, — но в итоге решились. Супруги представлены на картине № 2, он в образе Ноя, она — Коппелии: аллюзия на то, что когда-то она была танцовщицей.

Их немецкий друг Фуггер также фигурирует среди клиентов Хюттинга. Он запланирован в двадцать первом портрете, так как по материнской линии приходится очень дальним родственником Габсбургам, а из путешествия по Мексике привез одиннадцать рецептов тортиллий.

Глава LX Cinoc, 1

Кухня. На полу линолеум с орнаментом из ромбов: нефрит, лазурь и киноварь. Стены покрашены некогда блестящей краской. У дальней стены, рядом с раковиной, под сушкой для посуды из пластифицированной проволоки, за водосливной трубой стоят, один за другим, четыре почтовых календаря с цветными фоторепродукциями:

1972: «Маленькие Друзья» — джазовый оркестр из шестилетних карапузов с игрушечными инструментами; чрезвычайно серьезного вида пианист в очках немного напоминает Шредера, юное бетховенское дарование из комиксов «Peanuts» Шульца;

1973: «Образы Лета» — пчелы опыляют астры;

1974: «Ночь в Пампе» — сидя вокруг костра, три гаучо пощипывают струны на своих гитарах;

1975: «Помпон и Фифи» — обезьянья пара играет в домино. На самце шляпа-пирожок и спортивное трико с номером «32» из серебристых блесток на спине; самка курит сигару, держа ее между большим и указательным пальцами правой ноги; у нее шляпа с перьями, вязаные перчатки и дамская сумочка.

Сверху, на листе почти такого же формата, — три гвоздики в стеклянной вазе сферической формы с коротким горлышком, а также надпись «НАРИСОВАНО РТОМ И НОГАМИ» и в скобках «настоящая акварель».

Cinoc находится на кухне. Это тщедушный, сухой старик во фланелевом жилете желтовато-зеленого цвета. Он сидит на меламиновом табурете, у края стола, накрытого клеенкой, под белой металлической эмалированной лампой, чья высота регулируется системой пружин, уравновешенных грузом в виде груши. Из неровно открытой консервной банки он ест сардины-пильчард в специях. Перед ним на столе стоят три обувные коробки, которые заполнены карточками бристоль, исписанными мелким почерком.

Cinoc переехал в дом на улице Симон-Крюбелье в 1947 году и занял квартиру умершей за несколько месяцев до этого Элен Броден-Грасьоле. Его присутствие сразу же поставило жильцов дома и особенно мадам Клаво перед непростым выбором: как к нему обращаться? Ведь консьержка не могла читать его фамилию по правилам французского языка, поскольку тогда она произносилась бы как «Sinoque»[3]. За помощью она обратилась к Валену, который предложил «Cinoche»[4], к Винклеру, который посоветовал «Tchinotch», к Морелле, который порекомендовал «Cinots», к мадмуазель Креспи, которая высказалась за «Chinosse», к Франсуа Грасьоле, который ратовал за «Tsinoc», и, наконец, к мсье Эшару, библиотекарю, сведущему в дремучих письменностях и субсеквентных способах их выражения, который пояснил, что, не рассматривая эвентуальную трансформацию центрального «n» в «gn» или «nj» и в принципе допуская раз и навсегда, что «i» произносится как «i», а «о» как «о», имеются четыре варианта произнесения начального «с»: «s», «ts», «ch» и «tch», и пять вариантов произнесения конечного «с»: «s», «к», «tch», «ch» и «ts», а значит, учитывая наличие либо отсутствие того или иного ударения и диакритического знака, а также фонетические особенности того или иного языка и диалекта, следует выбирать один из двадцати следующих вариантов:

SINOSSE SINOK SINOTCH SINOCH SINOTS

TSINOSSE TSINOK TSINOTCH TSINOCH TSINOTS

CHINOSSE CHINOK CHINOTCH CHINOCH CHINOTS

TCHINOSSE TCHINOK TCHINOTCH TCHINOCH TCHINOTS

В результате чего целая делегация пришла с этим вопросом к наиболее заинтересованному лицу, которое ответило, что оно и само не знает, как правильнее всего произносить сию фамилию. Родовая фамилия, запись которой его прадед, шорник из Шчырка, официально оплатил в Бюро Актов Гражданского Состояния Палатината Кракова, была Kleinhof; но от поколения к поколению, от одного паспорта к другому, — то ли не удавалось достаточно щедро отблагодарить немецкого либо австрийского начальника бюро, то ли доводилось обращаться к венгерскими, польдевскими, моравскими или польскими чиновниками, которые читали «v», а записывали «ff», слышали «tz», а помечали «с», то ли приходилось иметь дело с людьми, которые вдруг с завидной легкостью становились безграмотными или тугими на ухо, когда речь шла об оформлении документов, удостоверяющих личность какого-то еврея, — в фамилии не осталось ничего от ее изначального произношения и написания, и Cinoc припоминал о том, как его отец ему рассказывал о том, как его отец ему рассказывал о своих двоюродных братьях, которых звали Klajnhoff, Keinhof, Klinov, Szinowcz, Linhaus. Так как же Kleinhof превратился в Cinoc? В точности Cinoc этого не знал; с определенностью можно было сказать лишь то, что однажды конечную «f» заменили тем особенным знаком «ß», которым немцы отмечают сдвоенную «s»; затем, «l» наверняка выпала или на ее место поставили «h»: так дошли до каких-нибудь Khinoss или Khleinhoss, а от них, возможно, к Kinoch, Chinoc, Tsinoc, Cinoc и т. д. В любом случае было не так уж и важно, как именно эту фамилию следует произносить.

Cinoc, которому к тому времени исполнилось лет пятьдесят, имел курьезную профессию. Он работал, по его собственному выражению, «истребителем слов»: он трудился над обновлением словарей Ларусс. Но если другие редакторы искали новые слова и значения, то ему приходилось — дабы освободить им место — уничтожать все слова и значения, вышедшие из употребления.

К выходу на пенсию в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году, за пятьдесят три года кропотливой деятельности, он успел изъять сотни и тысячи инструментов, методов, обычаев, верований, поговорок, блюд, игр, кличек, мер и весов; он стер с карты десятки островов, сотни городов и рек, тысячи окружных центров; он низвел до таксономической анонимности сотни пород коров, целые виды птиц, насекомых и змей, массу специальных рыб, необычных раковин, неординарных растений, особые разновидности овощей и фруктов; он растворил во тьме веков когорты географов, миссионеров, энтомологов, святых отцов, литераторов, генералов, богов & демонов.

Кто теперь знает, что представлял собой vigigraphe — «телеграф, где сообщение передается сигнальщиками вручную»? Кто отныне сумеет представить, что на протяжении нескольких поколений существовала «деревянная насадка на конце шеста для того, чтобы приминать салат-крессон в затопленных грядках», и что эта насадка называлась schuèle (шю-эль)? Кто вспомнит о том, что такое vélocimane?

Куда делись архиепископы эфиопской церкви abounas, меховые воротники palatines, которые женщины носили на шее зимой и которые были названы по имени принцессы Палатины, внедрившей эту моду во Франции при несовершеннолетнем Людовике XIV; унтер-офицеры chandernagors в обшитых золотом мундирах, проходящие во главе парада во времена Второй империи? Что сталось с Леопольдом Рудольфом фон Шванценбад-Ходенталером, чьи молниеносные действия в районе Айзенюра позволили Циммервальду одержать победу под местечком Кишассонь? А Юз (Жан-Пьер), 1720–1796, немецкий поэт, автор «Лирических стихотворений», дидактической поэмы «Искусство быть всегда веселым» и сборника «Оды и Песни»? А Альбер де Рутизи (Базель, 1834 — Белое море, 1867)? Этот французский поэт и романист, будучи восторженным поклонником Ломоносова, отправился поклониться его родному городу Архангельску, но погиб при кораблекрушении у самого порта. Позднее единственная дочь писателя Ирэна опубликовала его незавершенный роман «Сто дней», подборку стихотворений «Очи Мелюзины» и прекрасный сборник афоризмов под названием «Уроки», который является его наиболее законченным произведением. Кто отныне знает, что Франсуа Альбергати Капачелли был итальянским драматургом, родившимся в Болонье в 1728 году, и что мастеру литейщику Рондо (1493–1543) мы обязаны бронзовой дверью погребальной часовни в Кареннаке?

Cinoc бродил по набережным и рылся в развалах букинистов, листая романы по два су, старомодные эссе, устаревшие путеводители, старые трактаты по физиологии, механике и нравственности, древние атласы, в которых Италия была еще разбита на мелкие княжества. Позднее он стал брать книги в муниципальной библиотеке XVII округа на улице Жак-Бенжан, заставляя библиотекарей спускать для него с самых верхних стеллажей пыльные ин-фолио, учебники Pope, томики из серии «Библиотека Чудес», допотопные словари Лашатра, Викариуса, Бешреля-Старшего, Ларива и Флери, «Энциклопедию Разговора», составленную Обществом Литераторов, справочники Грава и д’Эсбине, Буйе, Дезобри и Башле. Наконец, исчерпав ресурсы районной библиотеки, он, набравшись мужества, записался в библиотеку Сент-Женевьев и принялся читать авторов, имена которых он, войдя, увидел выгравированными на стене.

Он прочел Аристотеля, Плиния, Альдрованди, сэра Томаса Брауна, Геснера, Рея, Линнея, Бриссона, Кювье, Боннетерра, Оуэна, Скоресби, Беннетта, Аронакса, Олмстеда, Пьера-Жозефа Маккара, Эжени де Герен, Гастрифера, Футатория, Сомноленция, Триптолема, Агеласта, Кисарция, Эгнация, Сигония, Боссия, Тисиненсия, Баифия, Будея, Салмасия, Липсия, Лация, Исаака Казобона, Иосифа Скалигера и даже трактат «De re vestiaria» Рубения (1665, ин-кварто), где ему весьма подробно объяснялось, что такое тога или свободное платье, хламида, ефод, туника или короткая накидка, синтезис, пенула, лацерна с капюшоном, палудаментум, претекста, сагум или легионерский плащ, а также трабея, у которой, согласно Светонию, существовало три разновидности.

Cinoc читал медленно, отмечал редкие слова, и постепенно его проект принимал все более четкие очертания: он решил составить большой словарь забытых слов, но не для того, чтобы обессмертить аккас, народность пигмеев из центральной Африки, исторического живописца Жана Жигу или композитора романсов Анри Романези (1781–1851), либо увековечить жесткокрылого четырехсуставчатого насекомого scoléocobrote (род длиннорогих, семейство усачей), а для того, чтобы спасти простые слова, которые для него все еще что-то значили.

За десять лет он собрал более восьми тысяч подобных слов, которые сложились в целую историю, сегодня уже вряд ли доступную для изложения:

Глава LXI Берже, 1

Столовая Берже. Почти квадратная комната с паркетным полом. Посредине стоит круглый стол; на нем — два прибора, металлический ромбовидный поднос, супница с выемкой в крышке, через которую пропущена ручка поварешки из посеребренного металла, белая тарелка с разрезанной надвое сарделькой, залитой горчичным соусом, и сыр камамбер со старым гвардейцем на этикетке. У дальней стены — сервировочный столик неопределенного стиля; на нем — лампа с основанием в виде куба из опалового стекла, бутылка анисового ликера «Pastis 51», оловянное блюдо с красным яблоком и вечерняя газета, на верхней странице которой можно прочесть огромный заголовок: «ПОНЯ: НАКАЗАНИЕ ПОСЛУЖИТ ХОРОШИМ УРОКОМ». Над сервировочным столиком висит картина, на которой изображен азиатский пейзаж с причудливо обведенными кустарниками, группой местных жителей в больших конических панамах и джонками на горизонте. Картина была написана якобы прадедом Шарля Берже, кадровым унтер-офицером, якобы участвовавшим в Тонкинской кампании.

Лиза Берже в столовой одна. Это женщина лет сорока, полная, имеющая серьезную тенденцию если не к ожирению, то уж, во всяком случае, к дородности. Она уже накрыла стол для себя и своего сына — отправленного вынести мусор и купить хлеб — и теперь ставит на стол бутылку апельсинового сока и банку пива «Münich Spatenbräu».

Ее муж Шарль работает в ресторане официантом. Это веселый и полный мужчина; вдвоем они образуют одну из тех толстых пар, что любят сосиски, тушеную кислую капусту, недорогое белое вино и холодное баночное пиво, и почти наверняка окажутся в вашем купе, когда вы вздумаете поехать куда-нибудь на поезде.

Долгие годы Шарль работал в ночном клубе с помпезным названием «Igitur», «поэтическом» ресторане, где некий затейник, строящий из себя духовного сына Антонена Арто, прилежно выступал с изнуряющим чтением поэтической антологии, в которую без зазрения совести вставлял всю продукцию собственного сочинения, а чтобы ее чем-то разбавить — привлекал к скромному участию Гийома Аполлинера, Шарля Бодлера, Рене Декарта, Марко Поло, Жерара де Нерваля, Франсуа-Рене де Шатобриана и Жюля Верна. Что в итоге не помешало ресторану обанкротиться.

Теперь Шарль Берже работает в расположенном неподалеку от ворот Майо — откуда и его название — ресторане-ночном клубе «Западная Вилла»: заведение устраивает для посетителей травести-шоу и принадлежит бывшему координатору сети торговых агентов, обходящих квартиры, который представляется как Дезире или, еще более ласково, Диди. Это индивидуум без возраста и без морщин; он носит парик, питает слабость к мушкам, перстням с печаткой, браслетам, цепочкам и любит безупречно белые фланелевые костюмы с платочками в клеточку, фуляры из крепдешина и сиреневые или фиолетовые замшевые туфли.

Диди подавал себя как художника, то есть оправдывал свою скаредность и мелочность ремарками в духе: «Невозможно свершить ничего стоящего, не будучи хотя бы чуть-чуть преступником» или: «Дабы соответствовать уровню своих амбиций, нужно быть подонком, уметь собою рисковать, себя компрометировать, нарушать слово, поступать как художник, который берет деньги из семейного кошелька и покупает на них краски».

Диди рисковал собой нечасто, разве что на сцене, и компрометировал себя как можно реже, зато был, несомненно, самым настоящим мерзавцем, которого ненавидела и труппа, и персонал ресторана. Официанты прозвали его «Гарнир» с того достопамятного дня, когда он распорядился брать с клиентов за гарнир или добавку гарнира — жареного картофеля или других овощей — как за отдельно заказанное овощное блюдо.

Еда, которую там подавали, была отвратительна, и за пышными названиями — Жульен в выдержанном хересе, Креветочные оладьи в желе, Заливное из ортоланов а ля Суварофф, Омар в тмине а ля Сигала-Рабо, Суфле из мозгов под соусом Экселянс, Рагу из пиренейской серны с грибами в Амонтильядо, Салат «Македония» с испанскими артишоками и венгерской паприкой, торт-мокко «Omophor off Oxford», Свежие фиги а ля Фреголи и т. п. — таились уже приготовленные и расфасованные порции, которые поставщик привозил каждое утро, а псевдоповар в колпаке якобы готовил, например, разводя в маленьких медных кастрюльках соусы из кипятка, бульонных кубиков и кетчупа.

К счастью, посетители стремились попасть в «Западную Виллу» не ради ее кухни. Заказанные блюда подавались в ускоренном темпе перед двумя спектаклями в двадцать три часа и в два часа ночи, и бодрствующие до утра клиенты списывали бессонницу не на подозрительно дрожащий желатин, обволакивающий все, что они поглощали, а на сильное возбуждение, которое они испытывали во время show. Если «Западная Вилла» была заполнена с первого января по тридцать первое декабря, если здесь толпились дипломаты, бизнесмены, политические деятели и знаменитые актеры сцены и экрана, то это происходило по причине исключительного качества спектаклей, и, в частности, присутствия в труппе двух звезд — «Домино» и «Майской Красавицы»: несравненное «Домино» на фоне сверкающих алюминиевых панно изумительно имитировало Мэрилин Монро, и ее образ отражался до бесконечности, как в том незабываемом кадре из фильма «Как выйти замуж за миллионера», который в свою очередь лишь копировал еще более знаменитый кадр из фильма «Леди из Шанхая»; а сказочная «Майская красавица» в три мгновения ока превращалась в Шарля Трене.

Работа, которой Шарль Берже занимается здесь, почти не отличается от той, которую он выполнял в предыдущем кабаре, да и от той, которую он мог бы выполнять в любом другом ресторане: она скорее даже легче, чем где-либо — все блюда более или менее одинаковы и подаются в одно и то же время, — зато оплачивается значительно лучше. Существенное отличие заключается лишь в том, что в конце второй смены, непосредственно перед вторым спектаклем, — подав кофе, шампанское и дижестивы и расставив столы и стулья таким образом, чтобы спектакль увидело как можно больше посетителей, — четыре официанта в своих традиционных жилетках и длинных передниках, с белыми салфетками и серебряными подносами в руках должны подняться на сцену, встать в ряд перед красным занавесом, а затем — по сигналу пианиста — как можно выше задрать одну ногу и, удерживая ее на весу, пропеть как можно фальшивее и громче, но хором:

После чего из-за крохотных кулис появляются три «girls», которые и открывают спектакль.

Официанты заступают на свою смену в семь часов вечера, вместе обедают, затем расставляют столы, расстилают скатерти и раскладывают приборы, готовят ведра для льда, расставляют бокалы, пепельницы, подставки с бумажными салфетками, солонки, перечницы, зубочистки и маленькие пробные флакончики с туалетной водой «Дезире», которыми заведение в качестве приветствия встречает посетителей. В четыре часа утра, — по окончании второго сеанса, когда последние зрители выпивают по последней рюмке и уходят, — они ужинают с труппой, затем все убирают, сдвигают столы, складывают скатерти и уходят в тот момент, когда приходит уборщица, чтобы вытряхнуть пепельницы, проветрить и пропылесосить помещение.

Шарль возвращается домой в полседьмого. Он варит Лизе кофе, включает радио, чтобы ее разбудить, и ложится спать, в то время как она встает, приводит себя в порядок, одевается, будит Жильбера, умывает его, кормит и отводит в школу, после чего едет на работу.

Шарль спит до полтретьего, разогревает себе кофе и еще немного валяется в постели перед тем как принять душ и одеться. Затем он идет встречать Жильбера после школы. На обратном пути заходит на рынок, чтобы купить продукты, затем в киоск за газетой. Ему хватает времени лишь на то, чтобы ее бегло просмотреть. В пол седьмого он выходит, чтобы дойти пешком до «Западной Виллы», и обычно встречается с Лизой на лестнице.

Лиза работает в диспансере, около Орлеанских ворот. Она — логопед, исправляет заикание у маленьких детей. Понедельник у нее выходной, и поскольку «Западная Вилла» в воскресенье вечером закрыта, Лизе и Шарлю удается побыть вместе в воскресенье и первую половину понедельника.

Глава LXII Альтамон, 3

Будуар мадам Альтамон. Это интимная комната: темное помещение с резными дубовыми панелями, стенами, обтянутыми крашеным шелком, и тяжелыми гардинами из серого бархата. У стены слева, между двумя дверьми, — канапе табачного цвета, на котором лежит маленькая болонка с длинной шелковистой шерсткой. Над канапе висит большая картина в стиле гиперреализма, где изображены блюдо спагетти, от которого идет пар, и банка какао «Van Houten». Перед канапе — низкий столик с разными серебряными безделушками, в том числе маленькой коробочкой для гирек, которыми пользовались менялы и ювелиры, коробочкой круглой формы с цилиндрами, вставляющимися один в другой как русские матрешки, три стопки книг, где сверху лежат соответственно «Горькая победа» Рене Арди (издательство Ливр де Пош), «Диалоги с 33 вариациями Людвига ван Бетховена на тему Диабелли» Мишеля Бютора (издательство Галлимар) и «Конь гордыни» Пьера-Жакеза Элиаса (издательство Плон, серия «Земля человеческая»). У дальней стены, под двумя молельными ковриками, украшенными охристыми и черными арабесками, характерными для плетеных изделий банту, стоит шифоньерка в стиле Людовика XIII с большим овальным зеркалом в медной окантовке, перед которым сидит мадам Альтамон и косметическим карандашом подводит края век. Это женщина приблизительно сорока пяти лет, еще очень красивая, с безупречной осанкой, худым лицом, выступающими скулами и строгими глазами. На ней лишь бюстгальтер и черные кружевные трусики. Вокруг правого запястья намотана тонкая лента черной марли.

В комнате находится и мсье Альтамон. Он стоит у окна в просторном клетчатом пальто и с выражением глубокого безразличия читает письмо, отпечатанное на машинке. Рядом с ним возвышается металлическая скульптура, которая воспроизводит гигантское бильбоке: веретенообразное основание со сферой на вершине.

Выпускник Политехнического института и Национальной административной школы, в тридцать один год Сирилл Альтамон стал постоянным секретарем административного совета и уполномоченным МБРЭИР (Международного Банка Развития Энергетических и Ископаемых Ресурсов), организации с офисом в Женеве, которая субсидировалась различными государственными и частными институциями и была уполномочена финансировать исследования и проекты, связанные с эксплуатацией недр, выделяя кредиты лабораториям и стипендии исследователям, организуя симпозиумы, проводя экспертизы, а также, по необходимости, распространяя новые технологии бурения, добычи, переработки и перевозки.

Сирилл Альтамон — пятидесятипятилетний господин высокого роста в английском костюме и свежайшем, как цветочные лепестки, белье: у него с желтой, почти канареечной проседью волосы, посаженные очень близко голубые глаза, соломенного цвета усы и очень холеные руки. Он считается весьма энергичным, осмотрительным и прагматичным дельцом. Но это не помешало ему, по крайней мере, в одном конкретном случае, повести себя с недопустимой легкомысленностью, которая позднее пагубно сказалась на всей его организации.

В начале шестидесятых годов, в Женеве, к Альтамону пришел некий Везаль, мужчина с редкими волосами и гнилыми зубами. На тот момент Везаль служил профессором органической химии в университете Грин-Ривер в Огайо, но во время Второй мировой войны руководил лабораторией минеральной химии в мангеймской Chemische Akademie. В тысяча девятьсот сорок пятом он был одним из тех, кому американцы предложили следующую альтернативу: либо согласиться работать на американцев, эмигрировать в Соединенные Штаты и получить интересное предложение, либо предстать перед судом как пособник Военных Преступников и быть осужденным на длительный срок тюремного заключения. Эта операция, известная под названием «Paperclip» («Скрепка»), не оставляла людям выбора, и Везаль оказался одним из почти двух тысяч ученых — самым известным из которых на сегодняшний день остается Вернер фон Браун, — которые отправились в Америку вместе с тоннами научных архивов.

Везаль был убежден, что благодаря усилиям военного времени немецкая наука и техника добились потрясающих результатов во многих областях. Некоторые технологии и методики были с тех пор обнародованы: так, например, стало известно, что топливо для «Фау-2» вырабатывалось из картофельного спирта; доступной стала и информация о том, как правильное использование меди и олова позволило наладить производство аккумуляторов, которые спустя двадцать лет были найдены в совершенно рабочем стоянии на танках, брошенных Роммелем посреди голой пустыни.

Но большая часть этих открытий оставалась засекреченной, и Везаль, ненавидевший американцев, был убежден, что сами они не сумеют их обнаружить, а уж тем более — даже с чужой помощью — эффективно использовать. В ожидании, пока возродится Третий рейх и ему представится возможность применить эти передовые разработки, Везаль решил взять под свой контроль научно-техническое достояние Германии.

Везаль специализировался на гидрогенизации угля, то есть на производстве синтетической нефти, принцип которого был весьма прост: теоретически достаточно соединить гидрогенный ион и молекулу оксида углерода (СО), чтобы получить молекулы нефти, сырьем же может служить обыкновенный уголь, но также лигнит и торф. Немецкая военная промышленность всерьез интересовалась этим вопросом: ведь гитлеровской машине требовались нефтяные ресурсы, которыми недра страны в естественном виде не располагали, и ей приходилось делать ставку на синтетическую энергию, которую они рассчитывали получать из огромных месторождений прусского лигнита и не менее значительных залежей польского торфа.

Везаль прекрасно разбирался в экспериментальных схемах превращения, процесс которого он сам теоретически и установил, но он почти ничего не знал о технологии некоторых ключевых стадий, тех, что касались, в частности, дозировки и времени действия катализаторов, устранения серных осадков и мер предосторожности при хранении.

Поэтому Везаль решил связаться с бывшими коллегами, отныне рассеянными по всей Северной Америке. Он избегал клубов любителей тушеной кислой капусты, содружеств судетцев, обществ Сынов Аахена и прочих групп, покрывавших организации бывших нацистов, которые, как он знал, были почти все нашпигованы информаторами; используя свои отпуска и кулуарные разговоры на конференциях и конгрессах ему удалось найти 72 человека. Многие из них не имели никакого отношения к его проекту: специалист по магнитным бурям профессор Таддеус и специалист по распылению Давидофф не могли ничего ему сообщить; еще менее полезным оказался доктор Колликер, инженер-атомщик, который — потеряв одну руку и обе ноги в результате артобстрела своей лаборатории и будучи ко всему прочему глухим и немым, — все же считался самым перспективным ученым того времени: под присмотром четырех неотступных телохранителей и с помощью инженера-ассистента, прошедшего интенсивную специальную подготовку лишь для того, чтобы читать по его губам уравнения и записывать их на черной доске, Колликер изобрел прототип стратегической баллистической ракеты задолго до классических ракет Бермана «Атлас». Многие, по инициативе американцев, совершенно поменяли область исследований и сами американизировались до такой степени, что уже не желали вспоминать, что они сделали для Фатерлянда, и уж во всяком случае, отказывались об этом говорить. Некоторые даже доносили на Везаля в ЦРУ, что было совершенно излишне, так как ЦРУ ни на секунду не ослабляло надзор за всеми этими свежеиспеченными иммигрантами, а два агента следили за всеми перемещениями Везаля, пытаясь выяснить, что ему нужно; в итоге они его вызвали, допросили и, когда он признался, что хочет найти секрет превращения лигнита в бензин, отпустили, не усмотрев в подобных действиях ничего антиамериканского.

Со временем Везалю все же удалось достичь своей цели. В Вашингтоне ему попалась в руки целая партия архивных документов, которые федеральное правительство отправило на экспертизу и посчитало безинтересными: в них он нашел описание контейнеров для перевозки и хранения синтетической нефти. А из семидесяти двух бывших соотечественников трое смогли предоставить ему искомые решения.

Везаль хотел вернуться в Европу. Он связался с МБРЭИР и в обмен на место инженера-советника пообещал Сириллу Альтамону раскрыть все секретные материалы, связанные с гидрогенизацией углерода и промышленным производством синтетического топлива. А также, в виде бонуса, — добавил он, оскалив гнилые зубы, — метод, позволяющий делать сахар из древесных опилок. В качестве доказательства он вручил Альтамону несколько страничек, испещренных формулами и цифрами — общие уравнения синтеза, и раскрыл единственный секрет: название, состав, дозировку и длительность использования минеральных окисей, служащих катализаторами.

Молниеносный прорыв, который благодаря войне совершила наука, и секреты военного превосходства Германии не очень интересовали Сирилла Альтамона; он относился к подобным вещам так же, как и к историям о запрятанных эсэсовцами сокровищах и морских змеях, рассказываемых в популярной прессе, однако, будучи достаточно добросовестным чиновником, отдал предложенные Везалем методы на экспертизу. Большинство научных советников посмеялись над этими затратными, грубыми и устаревшими технологиями: разумеется, можно запускать космические ракеты, заправляя их водкой, можно перевести работу автомобильных двигателей на газоген путем сжигания древесного угля; можно производить бензин из лигнита или торфа и даже из опавших листьев, тряпья и картофельной кожуры; но это стоит так дорого и требует таких громоздких установок, что в тысячу раз предпочтительнее продолжать использовать старое черное золото. Что касается проекта изготовления сахара из древесных опилок, он представлял еще меньший интерес, поскольку в среднесрочной перспективе — в этом вопросе все эксперты высказались единодушно — древесные опилки станут более ценным продуктом, чем сахар.

Альтамон выбросил документацию Везаля в мусорную корзину и еще много лет рассказывал об этой анекдотической истории как о типичном примере научной несуразности.

Два года назад, после первого серьезного нефтяного кризиса, МБРЭИР принял решение финансировать исследования в области синтетической энергии, которую можно вырабатывать «из графита, антрацита, угля, лигнита, торфа, битума, смолы и органических солей»: с тех пор в эту программу банк инвестировал примерно в сто раз больше того, что стоил бы Везаль, если бы его приняли на работу. Альтамон неоднократно пытался связаться с химиком и в итоге выяснил, что в ноябре 1973 года, — спустя несколько дней после конференции ОПЕК в Кувейте, где было решено сократить как минимум на четверть поставки неочищенной нефти в большинство стран-импортеров, — Везаля арестовали, а затем обвинили в попытке выдать секреты «стратегического значения» иностранной державе — а именно Южной Родезии, — после чего он повесился в своей камере.

Глава LXIII Вход на черную лестницу

Длинный коридор, вдоль которого тянутся трубы, выложенный плиткой пол и стены, частично оклеенные старыми виниловыми обоями с рисунком, в котором угадываются пальмовые рощицы. Шары из молочного стекла, в начале и в конце коридора, освещают его холодным светом.

По коридору идут пять посыльных, которые привезли Альтамонам различные яства для предстоящего приема. Самый маленький идет впереди, склонившись под тяжестью птицы, которая кажется больше его самого; второй с превеликой осторожностью несет большое медное блюдо с восточными сладостями — пахлава, рожки, шакеры с медом и финиками выложены пирамидой и украшены искусственными цветами; третий держит в каждой руке по три бутылки марочного вина «Wachenheimer Oberstnest»; на голове у четвертого — целый противень мясных пирожков, горячих закусок и канапе; наконец, пятый замыкает шествие, удерживая на правом плече коробку с виски, на которой по трафарету выведено:

Последнего посыльного частично заслоняет выходящая из дома женщина лет пятидесяти: она одета в плащ с поясом, к которому пристегнута сумочка, кошель зеленой кожи, затягивающийся черным кожаным шнурком; ее голова покрыта платком из набивного хлопка с рисунком, напоминающим мобильные объекты Кальдера. У нее на руках — серая кошка, а между указательным и средним пальцами левой руки — почтовая открытка, на которой изображен Лудэн, тот самый городок на западе, где некую Мари Бенар обвинили в том, что она отравила всю свою семью.

Эта дама живет не в этом, а в соседнем доме. Ее кошка, которая отзывается на ласковую кличку Леди Пикколо, часами пропадает на этой черной лестнице, возможно, мечтая встретить здесь какого-нибудь кота. Эта мечта, увы, несбыточна, так как все обитающие в доме коты — Пип мадам Моро, Пальчик Маркизо и Покер Дайс Жильбера Берже — кастрированы.

Глава LXIV В котельной, 2

Маленький проход с развешанными по стенам счетчиками, манометрами и трубами разного диаметра, смежный с помещением, где находится котельная: прямо на бетонном полу разложен план, вычерченный на кальке, который, сидя на корточках, рассматривает какой-то рабочий в кожаных перчатках и куртке. Похоже, он не в духе; наверное понял, что, если соблюдать все условия договора по эксплуатации, то в этом году на очистку котельной потребуется значительно больше времени, чем он рассчитывал, а значит, и заработанных денег окажется соответственно меньше.

Именно в этом закутке во время войны Оливье Грасьоле установил свой радиоприемник и «спиртовую машинку», на которой тиражировал ежедневные информационные сводки. Тогда этот подвал принадлежал Франсуа. Оливье понимал, что ему придется провести здесь долгие часы, и соответственно его оборудовал, тщательно законопатив все щели старыми половиками, тряпьем и брусками пробкового дерева, которые ему дал Гаспар Винклер. Он освещал помещение свечкой, спасался от холода, кутаясь в кроликовую шубу Марты и шерстяной шлем с помпоном, а для пропитания спустил из квартиры Элен Броден продуктовый брезентовый короб, где мог в течение нескольких дней хранить бутылку воды, немного колбасы, козьего сыра, который дед умудрился переслать ему из Олерона, и несколько сидровых яблок, сморщенных и кисловатых на вкус, — единственные фрукты, которые можно было раздобыть в то время без особых проблем.

Он устраивался в старом кресле Людовик XV с овальной спинкой, у которого не было подлокотников и осталось лишь две с половиной ножки, так что ему приходилось устанавливать целую систему подпорок. Рисунок на поблекшей фиолетовой обивке представлял что-то наподобие Рождества: Святая Дева, держащая на коленях новорожденного с непомерно большой головой, а также заменяющие одновременно дарителей и волхвов — за неимением осла или быка, — епископ с двумя прислужниками, все это на фоне неожиданно скалистого пейзажа, переходящего в хорошо защищенный порт с мраморными дворцами и розоватыми крышами, утопающими в легкой дымке.

Дабы занять долгие часы ожидания, во время которых радио оставалось безмолвным, он читал найденный в ящике толстый роман. В книге не хватало целых страниц, и он пытался связать воедино имевшиеся в его распоряжении эпизоды. Кроме прочих персонажей в них рассказывалось о свирепом китайце, смелой девушке с карими глазами, высоком спокойном парне, на чьих кулаках белели костяшки, когда его злили всерьез, и некоем Дэвисе, который выдавал себя за приезжего из Натала, что в Южной Африке, хотя никогда в жизни там не был.

А еще он копался в барахле, которым были забиты дырявые плетеные сундуки. Он нашел там растрепанную записную книжку, датируемую тысяча девятьсот двадцать шестым годом и заполненную устаревшими номерами телефонов; корсет, выцветшую акварель с людьми, катающимися на коньках по Неве, книжечки классиков издательства Ашет, навевающие мучительные воспоминания о каких-то крылатых фразах:

или:

или знаменитое:

и прочих тирадах из «Митридата» и «Британика», которые следовало учить наизусть и отвечать без запинки, ничего в них не понимая. А еще он нашел старые игрушки, с которыми, вероятно, играл Франсуа: механический волчок и крашеный оловянный негритенок с маленькой замочной скважиной на боку; у него не было, — если можно так выразиться, — никакой толщины, поскольку он представлял собой два кое-как скрепленных профиля, а его тачка была искорежена и сломана.

Радиоприемник Оливье прятал в другую игрушку: ящик с некогда пронумерованными отверстиями на чуть покатой верхней крышке, — к тому времени отчетливо просматривался лишь номер «03» — в которые нужно было забросить металлическую шайбу; игра называлась «бочка» или «лягушка», потому что самое трудное для попадания отверстие располагалось на месте широко открытого рта нарисованной лягушки. Что касается спиртового дупликатора, — подобными портативными моделями пользовались для печатания ресторанных меню, — то его Оливье прятал на дне сундука. После ареста Поля Хебера немцы, которых привел начальник противопожарной дружины Берлу, устроили в подвалах дома обыск, но в подвал Оливье едва заглянули: он был самым пыльным, самым захламленным и наименее вероятным местом, где мог бы прятаться террорист.

Во время Освобождения Парижа Оливье хотел сражаться на баррикадах, но такой возможности ему не представилось. В первые часы столичного восстания пулемет, который он прятал под кроватью, установили на крыше какого-то дома у площади Клиши и доверили бригаде опытных стрелков. А Оливье приказали оставаться в подвале, чтобы получать инструкции, приходившие из Лондона и других мест. Он просидел там более тридцати шести часов подряд, без сна и еды, утоляя жажду лишь гнусным эрзацем абрикосового сока, и все это время исписывал блокнот за блокнотом загадочными сообщениями типа «дом священника не потерял своего очарования, а сад — своей роскоши», «архидиакон мастерски овладел искусством игры в японский бильярд» или «все хорошо, прекрасная маркиза», за которыми каждые пять минут прибывали гонцы в касках. Когда вечером следующего дня он наконец-то выбрался наружу, большой колокол собора Парижской Богоматери и все остальные колокола уже громко трезвонили, отмечая вступление союзных войск.