Жизнь строгого режима. Интеллигент на зоне

Конечно, прежде чем эксплуатировать в нужном направлении целебные свойства меда, чеснока и т. д., их надо… просто иметь в наличии. Спасибо жене, сестре, детям, друзьям — конвейер по снабжению меня натуральными витаминами работает почти бесперебойно. Дай Бог им здоровья и терпения!

Есть в моей личной методе выживания в этих условиях и третий фактор — движение, физкультура, физические нагрузки. Стараюсь один, а то и два раза в день, независимо от погоды и настроения, выходить на убогий спортгородок в локалке перед бараком — заниматься хотя бы по полчаса. Упражнения самые простые — турник, брусья, отжимания, приседания. Удивительно, здесь я подтягиваюсь 10–12 (однажды было даже 14!) раз — это мои послеармейские результаты более чем четвертьвековой давности. Такими достижениями я не просто доволен — я ими горжусь!

А болеть за весь свой арестантский срок я действительно не болел. Пока не болел. И болеть не собираюсь. Не имею права!

Все-таки очень здорово, что довелось в свое время попутешествовать. Сорок семь стран выпало посетить! В разное время. В разном качестве. При очень разных обстоятельствах. Где-то работал, где-то отдыхал, где-то даже воевал. Верно кем-то подмечено, что впечатления от путешествий — это вечный капитал, это то, что всегда с тобой, то, что может помочь отвлечься, забыться, а порою и лечит, окрыляет, вдохновляет.

Смотришь на раскаленный асфальтовый плац — вспоминаешь белоснежные пляжи Мальдивских островов. Хлебаешь баланду — вспоминаешь блюда на сановных банкетах в Токио, Шанхае и Сингапуре. Вдыхаешь едкую вонь разогретого полипропилена на промке — вспоминаешь настоянный на ароматах тропических цветов запах индийской ночи. Спотыкаешься взглядом о расхристанных, грызущих семечки контролеров — вспоминаешь, например, подтянутых полицейских (по традиции, заложенной еще в колониальные времена, это бородатые сикхи в громадных тюрбанах) — в Объединенных Арабских Эмиратах. Или невозмутимых британских гвардейцев в экзотических медвежьих шапках в Лондоне. Берешь в руки чашку с кофе (пусть вольный, но все-таки растворимый) — вспоминаешь кофе, что довелось пробовать в Ираке и Малайзии.

Увы, подобное здесь лучше держать глубоко в себе. Не обнажать и не высовывать даже краешком. Очень многим из тех, кто меня нынче окружает, понять и представить такое просто невозможно. Соответственно, подобные откровения будут встречены недоверчиво, недружелюбно, откровенно в штыки. Потому и путешествую в своей памяти я всегда в абсолютном одиночестве. Потому подробности былых приключений смакую тет-а-тет. Никого не посвящаю, ни с кем не делюсь. А впечатления эти, действительно, со мной всегда и навсегда! И никому их не отнять, не украсть, не позаимствовать, даже на время. Вот и обретает глубоко личный смысл афоризм, что прочитал я некогда на стене прогулочного дворика в Бутырской тюрьме: «Каждому — свое, а свое — никому»!

Сейчас и здесь более чутко, пожалуй, даже трепетно, отношусь к собственным снам. Похоже, их сюжеты — барометр моего настроения и состояния. Удивительно, за все время нахождения в неволе (включая период пребывания в московских изоляторах) сама эта неволя ни разу мне не снилась. Ни одного сна на тюремно-лагерную тему! За весь более чем трехгодичный зековско-арестантский период моей биографии! Ни пейзажей с колючкой, решетками и вышками! Ни характерных лиц представителей администрации! Ни соседей по бараку и промке! Все сюжеты снов — или из прошлого (из того времени, когда еще не сел), или — из будущего (когда уже якобы вышел). Снятся родные, близкие, друзья, что-то связанное с работой, путешествиями, вольным московским бытом. Иногда кажется, что сознание всеми силами и способами отгораживается, абстрагируется, баррикадируется от действительности, будто подчеркивая: это не твое, это чужое, это чуждое… Хотя какое же это «чужое» и «чуждое», когда я во всем этом с головы до ног, двадцать четыре часа в сутки, включая даже сутки, на которые приходятся свидания с женой и сыном (да, близкие люди рядом, но куда деть решетки на окнах, всепроникающие запахи зоны и прочие детали, типа зековских ботинок, торчащих из-под кровати)? Интересно, а будет ли сниться неволя, когда окажусь на воле? И что именно из этих тусклых, черно-белых сюжетов будет тогда сниться?

Наверное, опять про сны. Часто приходится читать, как книжный герой попадает в новую, необычную обстановку, всплескивает руками и сравнивает ситуацию, в которой очутился, со сном. У меня, похоже, все наоборот. Сон — все, что было раньше: еда, которую потребляют при помощи ножа и вилки, бассейн и тренажерный зал по вторникам и четвергам, клуб фалеристов по воскресеньям, метро, деньги, белая сорочка с галстуком и тысячу прочих мелочей и пустяков свободной жизни. Даже война, которую на воле не просто довелось чуть-чуть потрогать, а в которую пришлось окунуться с головой, со всеми потрохами, и она отсюда представляется далекой, снящейся, раскрашенной мягкими акварельными тонами. А близкая, конкретная, повседневная, круглосуточная явь — это то, что меня сейчас окружает, то, в чем я ныне барахтаюсь. Здесь и прокуренный барак, и негреющая телогрейка, и запах баланды, и продавленная шконка, и пейзаж, в котором если бы не небо, то только серый и черный цвет. До возвращения в сон еще долго, но уже сейчас чувствую, каким непростым будет это возвращение. Это что-то вроде поднятия водолаза с большой глубины. Подниматься надо долго и аккуратно, иначе разорвет легкие. Впрочем, на эту тему задумываться рано…

Состояние морали и нравственности в современном российском обществе плачевно. Поэтому люди, чья подлая роль в «моей истории» очень скоро станет достоянием гласности, ничем не рискуют. С ними не перестанут здороваться за руку, на них никто не будет указывать пальцем, вряд ли какие-то дома захлопнут перед ними свои двери. Их позиции в этом самом обществе, в основном купленные, частично добытые за счет интриг, подлости, холуйства, останутся такими же незыблемыми. Каждый останется при своем. И ворюга министр продовольствия, купивший на ворованные у государства деньги кучу мусоров и правоохранителей, чтобы вразумить непокорную газету и посадить строптивого журналиста. И мерзкий трус главный редактор, не пожелавший защищать достойным образом этого журналиста. И судья, похоже, «добросовестно» отработавшая деньги того же министра. И много кто еще, продемонстрировавшие в этой истории, что ныне те же самые деньги, теплая должность, просто сытый покой куда важнее, чем совесть, честь, порядочность. Бог им судья! Но самое время вспомнить, что ни одна великая Подлость, ни одно масштабное Зло не остается без наказания, не остается без возмездия. И время непременно подтвердит эту великую истину!

Несколько дней назад на страницах этого же дневника похвастался перед самим собой недюжинным арестантским иммунитетом, заметно укрепившимся здоровьем. Похоже, сглазил! Вчера, ближе к вечеру, почувствовал резь и зуд в глазах. Не придал этому значения, а утром с великим трудом разодрал слипшиеся от гноя веки и ресницы. Конъюнктивит! Только этой пакости в нынешней обстановке и не хватало! Окружающий мир представал теперь подернутым белесым туманом, предметы приходилось угадывать по зыбким контурам, людей по голосам.

Идти в санчасть, помня о царящей там волоките и откровенно ненавистном отношении к нашему брату-арестанту, не отважился. Решил прибегнуть к народному средству. Весь день промывал глаза холодной заваркой, а спать лег, положив на каждый из них по использованному чайному пакетику. И не зря. Утром прозрел в полной мере. Это тоже победа! Повезло, что глазная хворь настигла меня в выходной — иначе был бы «невыход»-прогул, незасчитанный трудодень, унизительные объяснения с мусорами на промке. А побежденный конъюнктивит — это все-таки здорово!

Иногда я мысленно перелистываю страницы своей еще не существующей книги, пытаюсь посмотреть на нее глазами читателя, стараюсь представить, что в этой книге людям понравится, что насторожит, что оттолкнет. Обнаружил с удивлением и даже с тревогой, что положительных героев в будущей книге вроде как и нет. Книга есть, почти уже есть, а положительных героев нет и не предвидится! Как-то ненормально, непривычно. Особенно для человека, «проходившего» литературу в советской школе, получавшего гуманитарное образование в советских вузах. Как же так без положительного героя, с которого надо брать пример, который своим образом поднимает, зажигает и ведет?

Может быть, «слепить» этого героя «из того, что было», из того, что видел и вижу? В истинно «собирательном» смысле. По деталям, по частям. Внешность от одного. Характер от другого. Биография и «делюга» от третьего. Сомнительный соблазн. Ведь читателя не обманешь. Искусственно сконструированный, будто собранный из деталей детского конструктора, герой непременно будет производить впечатление ненастоящего, «невзаправдашнего». Не годится!

Набраться дерзости и предложить на вакантное место себя, «дорогого»? Пожалуй, это слишком. Не тяну. Не соответствую. Не подхожу. Много чего у меня и во мне для этого не хватает. Прежде всего — доброты, гуманности, объективности по отношению к тем, среди кого нахожусь, и к тем, кто «охраняет и воспитывает». Еще не хватает снисхождения и христианского всепрощения к тем, кто отправил «за колючку», кто удерживает меня здесь, кто предал в этой ситуации. Словом, дефицит на дефиците!

А может быть, вовсе и необязательно мучиться поиском традиционно конкретного положительного героя? Куда правильней и честней признать, что в каждом человеке, куда бы ни задвинула его судьба, непременно есть что-то хорошее, то самое положительное. Может быть, это хорошее, пусть не собранное в одном человеке, а рассеянное, разделенное по многим людям, и должно занять место привычного положительного героя в моей будущей книге? Это «хорошее», с учетом обстановки и окружения, — воля, мужество, самообладание, доброта, отзывчивость. Только, повторяю, эти качества должны быть собраны не в одном человеке, а поделены, даже не в равных пропорциях, а с учетом характера, почти на всех. Это куда ближе к истине, хотя и вопреки традиционным литературным канонам.

Итак, воля и доброта в качестве положительных литературных героев? Еще один эксперимент на теле многострадальной русской литературы? Время покажет, насколько это актуально, оригинально или нелепо.

Кстати, а много ли, часто ли, повсюду ли видим мы этих положительных героев в реальной жизни? Кажется, я беру курс не на социалистический, зато очень даже жизненный реализм.

О преобладающем типе внешности людей, ныне меня окружающих, уже писал. Отмечал выдвинутые челюсти, оттопыренные уши, не закрывающиеся рты. Известно, что подобные признаки определенным (деликатно сказать) образом свидетельствуют об интеллектуальном уровне, умственных способностях. Такой вывод вынесли специалисты давным-давно. Вывод — приговор. Вывод — ярлык. Вывод — правило. Хотя… и в этом правиле есть исключения…

Вот Виталий Д. — у него громадная, откровенно уродливой формы голова, нависший, будто оплывший лоб, тяжелый остановившийся взгляд темных глубоко посаженных глаз. От этого взгляда становится не по себе. Вдвойне не по себе, когда узнаешь, что сидит Виталий за убийство. Но внешность в данном случае обманчива. Виталий вполне разумный, деятельный, способный к самосовершенствованию и последовательному сопротивлению судьбе в этих условиях человек. Свой приговор он считает несправедливым (по его мнению, с учетом обстоятельств, он действовал в целях самообороны) и делает все (хлопоты с адвокатом, проработка юридической литературы, подготовка квалифицированных надзорных жалоб), чтобы этот приговор был «сломан», дело пересмотрено, наказание было заменено более легким. За время пребывания в зоне у него появилась семья (достойное завершение начавшегося еще на воле романа), ребенок, в воспитании которого он принимает самое трепетное, пусть заочное участие. А еще он работает над собой — много читает, читает вовсе не «макулатуру» в ярких, мягких обложках, а серьезные, заставляющие думать книги. Иногда книги берет у меня. Возвращая, трогательно норовит вручить «замутку» качественного «вольного» чая, пару шоколадных конфет. Прочитанное оценивает по-мужски сдержанно: понравилось, серьезно, интересно. Иногда имеет мужество признавать: ничего не понял, наверное, еще рано. Не сомневаюсь, что со временем непонятных книг для него не будет. Искренне желаю, чтобы он здесь не задержался!

Теперь-то я начинаю понимать, почему одно из моих предыдущих свиданий с женой и сыном было обрезано и вместо положенных трех продлилось только двое суток. Оказывается, что почти все, уходящие на длительное свидание, ненавязчиво обкладываются своеобразным оброком — вернуться с чем-то полезным для отряда. Согласился на оброк — получил три дня. Не согласился — сразу выясняется, что дней не хватает, что желающих в этом месяце очень много, в итоге получаешь вместо трех только два дня. Выясняется другое: «полезно» для отряда все, от лампочек и швабр до пластмассовых ведер и канцелярских принадлежностей. Странно, ведь все это должно быть в нашем федеральном бюджетном учреждении, все должно выдаваться из общего фонда. Однако всего этого вечно не хватает, вот и добывает каждый отрядник насущную и столь необходимую эту мелочевку общеизвестным проверенным способом — за счет самих арестантов. Система отлаженная, доведенная до совершенства. Если меня не вовлекали в нее раньше, то исключительно по причине страха к былой профессии (а вдруг напишет, вдруг пожалуется, вдруг приедет комиссия). Перед очередным распределением дней свиданий сам подошел к завхозу, нашему знаменитому на весь лагерь «двухсоткилограммовому Юрику». Спросил, в чем нуждается барак. Похоже, Юра только и ждал этого вопроса: «Все нужно, ничего ни маэ, ничого не получали, ничого не хватаэ, пусть хотя бы веники привезут». Веники так веники. Правда, я уверен, что эти самые веники непременно когда-то выписывались, распределялись, получались. Еще более уверен, что эти самые веники были просто банально украдены и поделены любителями халявы в погонах. С одной стороны, я поддерживаю гадкую традицию, когда отрядник, а в его лице вся администрация зоны, решает свои вопросы за счет нас — арестантов. С другой стороны — я вижу каждый день, какими убогими огрызками метут пол в нашем бараке те, кому это положено делать. Как немалая часть пыли и прочей дряни после такой уборки остается в нашем бараке и, соответственно, попадает в наш организм, оседает в легких. Получается, эти веники я заказываю не для людей в погонах, а для себя самого и для собственного здоровья. Пустяк? Мелочь? Конечно, пустяк. Разумеется, мелочь. Но из подобных пустяков и мелочей состоит арестантская жизнь. Кстати, любопытно, каково происхождение веника, которым подметают пол в доме начальника нашего отряда, капитана внутренней службы Василисы? Вопрос, ответ на который можно угадать с одного раза.

Иногда читаю своим соседям лекции-экспромты на тему «как сиделось в России лет эдак 150 назад». В качестве источников — произведения русских классиков (А. Герцен, Л. Толстой, Ф. Достоевский, Н. Лесков и др.) плюс кое-какие застрявшие в памяти детали из некогда читанной монографии М. Гернета «История царской тюрьмы», что была издана в СССР еще в сталинские времена. Особый интерес спонтанно образующейся аудитории вызывают вопросы быта и режима для арестантов относительно недалекого прошлого. Тогда этапы к месту отбывания наказания не разделялись по половому признаку, вместе «шли» и женщины и мужчины, деньги к числу «запретов» не относились, по выходным и праздникам каторжане могли выходить в город, общаться с вольным населением, собирать милостыню, употреблять спиртное и т. д. Одни мои слушатели не скрывают своей зависти к «коллегам» прошлых эпох: «Вот бы я сейчас за ворота, вроде как за подаянием, и… ищи ветра в поле!» Другие недоверчиво сплевывают: «Гонишь, какая же это каторга, когда повар тебе на Пасху мясо на выбор готовит, хошь — свинину, хошь — говядину…» Ну а те, кто посерьезней, задумываются на тему общего уровня гуманности в России нынешней, «либеральнодемократической», и России прошлой, «феодально-крепостнической». Сравнения не в пользу нынешней России. Получается — доброты, милосердия, гуманизма в стране нашей поубавилось. И никакие плазменные телевизоры и мобильные телефоны дефицит этот вовсе не компенсируют.

Сосед, крестьянского вида мужичок лет пятидесяти, отпущенный судом по УДО, собирается домой. Вижу, как в объемистую сумку он аккуратно складывает комплект казенной робы, упакованные в пакет зековские ботинки. Уловив вопрос в моих глазах, он торопливо поясняет: «Пригодится, помогать мне особо некому, любая одежда-обувь денег стоит, а здесь за все это уже вычли, изношу-истаскаю…»

Что за увиденным? Пример бережливости, граничащей со скупостью, с поправкой на отсутствие всякой брезгливости ко всему, что может напоминать о тюрьме-лагере-зоне? Или наглядное свидетельство запредельной нищеты, в которой пребывает немалая часть населения страны? Примета жуткой дифференциации нынешнего общества, когда одни его граждане озабочены особенностями модели приобретаемой яхты, а другие просто не имеют возможности заработать на нормальную еду и одежду?

Вспоминаются при этом и посылки, что получают иные из моих соседей, в которых ничего, кроме «Примы», куска заветренного сала и черных сухарей. Вспоминаются редкие откровения (кому в этом легко признаться?) некоторых из них, что на воле «не каждый день хлеба досыта ели». Очень к месту вспомнилось, как оказался свидетелем, как сосед часа три обзванивал друзей и родственников, клянча «полтинничек на телефонный счет». Никто из его «заочных собеседников» помочь ему не смог: кто-то сидел без работы, кому-то задерживали зарплату, у кого-то просто не было денег. А речь шла всего о пятидесяти рублях…

Странная модель общества выстроилась в нашем многострадальном Отечестве. Неужели этот порядок нерушим и окончателен?

Новость грустная, но для этого лагеря типичная и естественная. На меловом участке промки груда мешков с готовой продукцией обрушилась и завалила оказавшегося рядом арестанта. Пострадавший Вадим Н., парень лет тридцати, едва не лишился жизни. Теперь его ждет серьезная операция. Возможно, одну, а то и две, перебитых упавшими мешками, ноги придется отнять. ЧП случилось, понятно, по вине администрации, мешки укладывались не так, как надо, в нарушение существующей инструкции. Как водится, в этой ситуации у пострадавшего появилась масса доброжелателей-консультантов, что назойливо рекомендуют ему подать в суд на администрацию («вот, ужо, достанется проклятым мусорам»!). Он и сам вполне готов к подобному решению. Одно серьезное «но»: у Вадима Н. на носу УДО. Шансы уйти на волю у него относительные — были какие-то замечания, мелкие дисциплинарные нарушения, которые очень некстати могут всплыть на суде. Стоит ли удивляться, что у больничной койки пострадавшего появился представитель администрации. Вовсе не для того, чтобы справиться о состоянии его здоровья, а для того, чтобы с места в карьер предложить ему сделку: администрация отпускает его на УДО, а он и в его лице все родственники не подают в суд по поводу случившегося ЧП. Вадим попросил время, чтобы подумать. Следящие за ситуацией арестанты разделились на две неравные части. Первая — более многочисленная, более кровожадная, считает, что никаких сделок здесь быть не может, что «коварные мусора» все равно обманут. Вторая — придерживается иных позиций, с ее точки зрения компромисс здесь очень даже возможен. Как будет развиваться эта дурно пахнущая ситуация, покажет время.

Очень похоже на откровения идиота, но сейчас, здесь, именно сейчас, именно здесь, чувствую себя… счастливым! И это при всех здешних настроениях, запахах, традициях, при скудной палитре окружающих декораций, при концентрации произвола, кретинизма, при жутком дефиците элементарного здравого смысла, при неясном собственном будущем, при всей массе проблем, которые обрушились на моих оставшихся на воле близких. Разговаривать на эту тему с «несидевшим» бессмысленная затея, да и тем, кто «страданул», как здесь говорят, в несвободе, понять меня, наверное, непросто. Не собираюсь никому ничего объяснять, но именно здесь я предельно четко чувствую себя и изнутри (здоровье, состояние организма, состояние нервной системы), и снаружи (в этих условиях открывается особое чутье на окружение, на все происходящее кругом) взвешенным и правильным. Где-то читал откровение сидевшего в сталинское время глубоко верующего человека: «В лагере я был ближе к Богу». Великий смысл в этом признании.

Как ни сопротивляйся, как ни борись, а среда, обстановка, окружение все равно навязывает свои стереотипы, шаблоны, трафареты в оценках и суждениях. И шаблоны-трафареты не то чтобы целиком овладевают тобой, но основательно устраиваются в сознании, почти вживаются в него, прорастают в него и время от времени очень конкретно напоминают о себе. Один из таких воинственных стереотипов — резко отрицательное, брезгливопренебрежительное отношение к мусорам, в широком смысле слова ко всем правоохранителям, к людям, работающим в любых структурах, имеющих хотя бы отдаленное отношение к судьям, прокуратуре, милиции (простите, полиции), службе исполнения наказаний, даже адвокатуре. «Мусор» — символ, собирательный образ античеловечности, подлости, продажности, коварства, непорядочности во всем и вся.

Конечно, эти выводы поспешны и скоропалительны. Конечно, среди тех, кто работает в этих учреждениях и организациях, есть (ну должны быть, непременно должны быть!) честные, совестливые люди. Не сомневаюсь, что так оно и есть, но… Обстоятельства, вся окружающая среда настырно и неотвратимо навязывают совсем другой тезис. И утверждение, пусть даже половинчатое, этого тезиса в сознании не есть свидетельство моей слабости (вот, мол, спасовал, сломался, стал, как все…) перед расхожим стереотипом, что навязала мне эта далеко не самая лучшая, далеко не самая правильная, далеко не самая здоровая среда, а свидетельство… определенного состояния общества. Диагноза, которого заслуживает государство, — словом… словом, примета времени, знак эпохи.

Кстати, давным-давно в мемуарах узника одного из гитлеровских концлагерей я вычитал, что этот человек, отбывший там пару лет, на всю оставшуюся жизнь сохранил резко негативное отношение к немецким овчаркам. Понятно, какие ассоциации и воспоминания вызывали у бывшего узника эти собаки, но это отношение распространилось на всех без исключения представителей этой породы. Независимо от того, какую полезную и даже благородную роль играли те в той, другой, послевоенной, послелагерной жизни. После пережитого любая овчарка в сознании этого человека ассоциировалась исключительно с лагерем.

Вычитанное давным-давно это откровение некогда упало на дно памяти и лежало там невостребованным до поры до времени. А теперь вот всплыло. Не провожу прямых параллелей, ибо, как известно, любая параллель хромает, тем не менее этот образ вовсе не собирается погружаться-возвращаться назад…

Часто оказываюсь свидетелем споров на тему «какого цвета наша зона»: «красная» (где всем заправляют мусора и их ближайшие подручные — «козлы») или «черная» (где соблюдается во всех нюансах и тонкостях кодекс всех тюремно-лагерных традиций). Какие бы доводы ни звучали, какие бы аргументы ни использовались, к единому мнению спорщики ни разу не приходили. Наверное, это и невозможно, ибо в порядках, царящих в нашей зоне, «черное» и «красное» тесно переплелось, и отделить одно от другого бывает просто невозможно.

В идеале в «красной» зоне никаких «смотрунов» и прочих представителей блатной иерархии не должно быть вовсе. В нашей колонии упомянутые неформальные «чины» существуют, действуют, постоянно напоминают о своей значимости, но… назначение, да и функционирование каждого из них происходит непременно под контролем администрации. Малейшее сопротивление, малейшая самостоятельность и… представителя блатной иерархии закатывают в изолятор. До полного понимания, осознания, просветления. Другой параметр определения цвета зоны — наличие «черного хода», системы сбора общих взносов, часть из которых переводится, предается на волю, в том числе и для поддержания местного воровского «общака». Подобное присутствует, но на фоне вышеописанных особенностей (мусорское курирование кадровых назначений блатной иерархии) — это как-то меркнет, представляется не столь важным. А как вписать в рамки «правильной черной зоны» распоясавшихся «козлов», имеющих полномочия (данные мусорской администрацией при молчаливом согласии блатных) покрикивать на «мужиков», традиционно считающихся «центральными» самыми важными и уважаемыми фигурами на зоне? А как трактовать нежелание, а возможно уже и неспособность, представителей лагерного «блаткомитета» решать насущные проблемы тех же «мужиков» в отношениях с мусорами (лагерной администрацией)? Я имею в виду трудоустройство на промке, оплату труда на той же промке, получение поощрений, уход по УДО и т. д. Похоже, и вовсе не существует единого цвета для характеристики порядков, царящих в нашем лагере. Что очень пестрое «чернокрасное», «красно-черное». Пестрое и неопределенное, хотя известно, что во всезнающих электронных сетях, стоит только набрать точный адрес нашей колонии, выскакивает убийственное тавро «красная, коммерческая зона». Наверное, Интернету видней.

Сосед по бараку Олег К. уходит по УДО. На волю! Домой! Оставляя недосиженным почти полтора года срока! Искренне рад за его победу. Последнее слово в данном случае самое подходящее, ибо это самое УДО (заветное, злосчастное, вожделенное) далось парню нелегко. За него он боролся. Сколько бумаг пришлось ему собрать, сколько писем отправить во все инстанции, сколько нервов стоило ему выхлопотать необходимое количество поощрений! А в итоге — районный суд хлестанул его наотмашь вердиктом «нецелесообразно» (не знаю, чье мнение здесь было решающим — прокуратуры, администрации или самого районного судьи, — впрочем, это и не важно). Хорошо, что после этого у Олега не опустились руки, решение районного суда он грамотно опротестовал в суде высшей инстанции и… выиграл дело. Редчайший случай! Без взяток, без звонков влиятельных покровителей, без адвокатов-крохоборов — зек отстоял свое законное право на условно-досрочное освобождение!

А я, глядя на радостные хлопоты соседа-счастливчика, думаю о своем: через несколько месяцев подойдет срок моего ВОЗМОЖНОГО УДО, интересно, есть ЛИ ПО этому ПОВОДУ У руководства колонии особые установки? Установки-«указивки» из столицы («отпустить», «гноить до последнего», «отпустить позднее», «на усмотрение администрации» и т. д.)? Какую тактику выбирать? Идти на суд в одиночку? Самостоятельно собирать все необходимые документы? Идти на тот же суд с адвокатом? Каким адвокатом? Юристом, который будет контролировать законность процедуры моего условно-досрочного освобождения? Или посредником в унизительной процедуре задабривания администрации зоны и прочих, желающих «кушать», чиновников в мундирах? Последнее неприятно и нежелательно, но именно здесь понимаешь истинный смысл, спрятанный в простеньком, расхожем обороте «свобода дорого стоит». Пробовал обсудить эту скользкую тему с женой на последнем свидании, услышал в ответ вполне конкретное: «Об этом ты сейчас здесь не должен думать, это уже не твой вопрос…»

Вопрос-то не мой, но судьба — моя, и биография — моя, и много чего важного, принципиального здесь переплетается и аукается. И мысли по этому поводу самые, самые разные. Тут и принципиальный аспект (платить — значит участвовать в коррупционной схеме, прикармливать сволочь, и без того нажившую на арестантских бедах немалое состояние), и материальный (денежные возможности семьи ограничены, а чтобы кто-то пошел с шапкой по друзьям и близким — недопустимо!), и множество прочих нюансов. Надеюсь, время рассудит, время определит и стратегию и тактику.

С воли просачивается информация о ситуации в редакции газеты, бывшей последним местом моей работы. Да и сама газета из посылок и бандеролей периодически попадает в мои руки. Увы, она стала скучнее, однообразнее, «жиже». То и дело целые полосы в ней отдаются под фотоотчеты о званых тусовках в доме владельца — главного редактора. Одни и те же персонажи. Вальяжные банкиры, надутые чиновники, бесполая молодежь, модный писатель, какие-то лупоглазые тетки. Разумеется, все по соседству с многократно запечатленным громадным пузом хозяина. На фоне ваз, канделябров, картин и прочих антикварных шедевров. Каждый предмет в отдельности — предмет совершенства, несколько предметов в одном кадре — воплощение пошлости и безвкусицы.

Возможно, эта же самая безвкусица отразилась и на содержании газеты. Теперь там уже практически полностью отсутствует серьезная полемика, напрочь ушла (а этим ранее так славилась «Свободная газета») практика публикаций авторов, представляющих совершенно противоположные, часто взаимоисключающие, точки зрения, почти исчезли интересные, острые интервью. Похоже, умные, самостоятельно мыслящие люди просто стороной обходят некогда популярное издание. Вместо них засаленная, до брезгливой неприязни, колода официальных деятелей и дежурный набор якобы оппозиционных якобы лидеров. Плюс масса серых, убивающих живое предназначение газеты заказных материалов. Грустно! А когда-то это издание было правофланговым во всех отношениях в отряде отечественных печатных средств массовой информации. И отсутствие вкуса нового хозяина — главного редактора, пожалуй, вовсе не главная причина «потери лица» изданием. Куда важнее «ветры», дующие из-за кремлевских зубцов, и прочие составляющие емкого понятия «политической конъюнктуры», которую всегда так ловко улавливал своими хищными ноздрями мой бывший шеф. Зачем предоставлять трибуну людям, что подобны кости в горле нынешней власти? Стоит ли раздражать обитателей сегодняшнего политического Олимпа, публикуя правдивые прогнозы их вероятного карьерного будущего? Надо ли рисковать, решаясь на обнародование истинных, а не подтасованных данных о привязанностях и антипатиях российского электората? Проще, безопасней, надежней отдать большую часть газетной площади под «серятину», «заказуху», дежурные скучные «акынки». Впрочем, мне ли, российскому зеку, не имеющему ныне права даже голосовать, размышлять на тему высокой политики, задумываться о нюансах взаимоотношений власти и средств массовой информации, ломать голову над причинами утраты былого качества некогда родной газеты. У меня ныне куда более насущные задачи. В ближайшие день-два надо раздобыть три пачки «фильтровых» сигарет (обязательный ежемесячный взнос уборщикам — за поддержание чистоты в бараке, «атасникам» — за своевременное предупреждение о приближении к бараку всех нежелательных личностей, «заготовщикам» — за сервировку наших завтраков, обедов и ужинов), из рукава старой «телаги» давно собирался выкроить пару теплых стелек, пора бы исполнить и давно обещанное — помочь соседу в написании надзорной жалобы на несправедливый приговор.

Другая грань ранее затронутой темы: кадровый состав редакции заметно изменился. Профессионалов независимых, нестандартно мыслящих, а главное, совестливых журналистов из редакции выживают, выдавливают, кого-то после скандалов с последующими судами и исками (вот где оказываются востребованными профессиональные знания в сочетании с абсолютной бессовестностью редакционного юриста), кого-то тихой сапой после долгой полосы придирок и унижений.

Уже нет в редакции Бориса К., фотохудожника международного уровня (после него в газете уже не встретить достойных эксклюзивных фотографий), весь иллюстративный ряд издания просто сошел на нет. Уволилась Катя Б., великая умница — дока в вопросах кино, телевидения, человек взбалмошный, но совестливый и порядочный (уволилась, как говорят, после попыток грязных домогательств со стороны хозяина, некогда уверовавшего, что, покупая газету, он покупает со «всеми потрохами» и всех, кто там работает). Ушел Вадим С., курировавший громадный круг вопросов, связанных с проблемами армии, флота, военно-промышленного комплекса, не самый творческий, но предельно дисциплинированный и надежный работник. Покинула газету и Виктория Ш., признанный искусствовед и литературовед, получившая профессиональную выучку и уникальный опыт за время работы в толстых литературных журналах (разве мог ей это простить косноязычный, едва способный связно излагать свои мысли нувориш — главный редактор). Из толстых журналов Виктория Ш. вынесла не только безупречное чутье русского языка, но и стойкое отвращение к любым формам непорядочности (вспомним, что в нашем Отечестве литературные журналы, во всяком случае в былые времена, традиционно были очагами нравственности). Понятно, такой работник для нового хозяина, чья система ценностей легко утрамбовывалась в полдюжины расхожих «новорусских» формул (проект: прибыльный — неприбыльный; предложение: коммерческое — некоммерческое; работник: эффективный — неэффективный и т. д.), был, мягко сказать, неудобен…

Ушли профессионалы, ушли порядочные. Пришли те, кому было все равно куда идти, те, кто не понимал, куда пришел, те, кому некуда было податься.

А из тех, с кем некогда сиживал за одним столом на летучках, остались самые беспринципные и бессовестные, беспозвоночные, готовые гнуться в любом направлении под любым углом. Например, Аркадий П., первый заместитель нынешнего главного редактора, когда-то мой непосредственный руководитель, — уникальная персона, в которой легко уживаются недюжинный журналистский опыт (умение организовать дежурство по номеру, придумать бойкий заголовок, найти ошибку в материале, что уже прошел редактуру и корректуру) и… сиюминутная готовность к предательству. В последнем он просто талантлив. Уж так сложилось, что все три главных редактора издания, где он до сих пор пребывает, независимо от особенностей своих характеров, убеждений, политических пристрастий использовали и используют его для «грязной» работы, которой в любой редакции всегда достаточно и за которую нормальный человек и совестливый журналист никогда не возьмется (информирование неугодных и приговоренных к увольнению сотрудников об их участи, переговоры и торги с ними в случае их сопротивления, воспитание, точнее одергивание, зарвавшихся, переговоры по размещению и оплате особо грязных заказных материалов и т. д.).

Развитию последнего таланта во многом способствовал прогрессирующий алкоголизм Аркадия П. Все в редакции, начиная от уборщицы, выгружающей каждое утро специфическую стеклянную тару из мусорной корзины в его кабинете, кончая стажером-журфаковцем, случайно встретившим его в коридоре и с изумлением отметившим его интенсивно свекольный цвет лица, об этом знали. Прекрасно были осведомлены об этом и все три редактора, с которыми довелось Аркадию работать. Знали и сознательно закрывали на это глаза, руководствуясь золотым правилом всех спецслужб мира: порочный человек — наш человек, порочный человек — лучший объект для вербовки и прочих манипуляций.

Все три редактора, под которыми Аркадию доводилось работать, прощали ему и уже упомянутый свекольный цвет лица, и извечный коньячно-водочный запашок, который не могли перебить ни сигареты, ни кофе, ни жвачка. Взамен по негласной договоренности требовалось только одно — в нужный момент он должен был стать исполнителем грязной работы. Сколько чисток за это время пронеслось по редакционным кабинетам, сколько журналистов от рядовых корреспондентов до заместителей главного оказались за порогом! И в каждом подобном «спецмероприятии» (когда явно, когда кулуарно) неприметно участвовал Аркадий. Сдавал и предавал. Предавал и сдавал. Не жалел ни тех, с кем делил ежедневную алкогольную дозу, ни тех, кого сам приводил в газету с личными рекомендациями для трудоустройства, ни тех, кто считал его по великой наивности своим другом, кто был вхож в его дом. В лучшем случае «приговоренного к увольнению» приглашал к себе в кабинет, протягивал рюмку коньяка и проникновенно пояснял: «Понимаешь, главный не хочет, что ты здесь работал, тебе лучше уйти без скандала, я позвоню в другие редакции, может быть, устроишься не хуже…» В худшем случае ту же информацию до «приговоренного» доносил кто-то из отдела кадров, а за час до этого Аркадий уже переставал замечать этого «приговоренного» в коридоре, не отвечал на приветствия, не видел, что говорится, в упор.

Возможно, уникальная склонность к предательству в характере Аркадия — это что-то генное, фамильное, наследственное. Говорят, он родом из Западной Белоруссии. Говорят, многие его родственники прожили всю войну «под немцем». Не удивлюсь, если когда-нибудь узнаю, что были среди них бургомистры, полицаи и каратели. На зоне я часто вспоминаю Аркадия (шутка ли, проработали вместе десять лет, и каких лет!), иногда пытаюсь представить его в нынешней моей обстановке в роли коллеги — российского арестанта. Как бы он повел себя здесь? По привычке и по инерции используя многолетний опыт, предложил бы себя в помощники администрации, «одел рога», принял должность завхоза, бригадира или хотя бы здесь прозрел, задумался бы о выбранной системе ценностей?

Если бы… Если бы… Только разве жизнь терпит сослагательное наклонение? На сегодняшней момент все в этой жизни сложилось и определилось: он, Аркадий, при всех своих гадостных заслугах, — на воле, в тепле, при белой рубашке, «в муках над номером», я — в арестантской «телаге», таскаю на горбу мешки с вонючими полипропиленовыми пакетами на продуваемой всеми сквозняками «промке».

Вот только кто сказал, что этот порядок жизни извечен? Разве кто-то в силах отменить законы высшей справедливости?

Иногда я слышу от соседей-собеседников: «Это хорошая зона, ты даже представить не можешь, насколько все могло бы быть хуже…» И представлять не хочу. Полемизировать не собираюсь. Что значит «хорошая» зона, «плохая» зона? Это то же самое, что объяснять посаженному на цепь преимущество цепи с хромированными звеньями перед цепью со звеньями проржавевшими, достоинство ошейника, украшенного бубенчиками, перед ошейником обыкновенным сыромятным. Цепь остается цепью. И ошейник остается ошейником. И несвобода остается несвободой. Даже в клетке с кондиционером, набором тренажеров и бутербродом с черной икрой, что регулярно можно просовывать сквозь те же самые позолоченные прутья.

Что такое преступление? Что такое грех? Что такое подлость? Не сказать, чтобы я здесь постоянно мучительно размышляю над этими вечными вопросами, но именно здесь, в неволе, они напоминают о себе куда чаще и острее, чем в «прошлой» свободной жизни. Впрочем, в «прошлой» жизни эти категории были отвлеченными, почти общими, почти абстрактными. А здесь они очень конкретные, очень личные, они «без пяти минут» родные. Выводы из всех этих раздумий для меня (хотелось бы верить, что и для моих близких, детей в первую очередь) вполне определенные, очень важные. Выводы сродни диагнозу, сродни приговору. Выходит, что в результате определенного стечения обстоятельств и злой воли некоторых недобрых людей я попал в категорию преступников, де-юре стал преступником. Однако моя принадлежность к этой категории — временная, не постоянная, не окончательная: пройдет какое-то время, и в соответствии с законом и всякого рода юридическими нормами (плюс мои хлопоты, разумеется) — я перестану быть преступником (окончится срок заключения, снимется судимость, возможно, даже удастся добиться чего-то вроде реабилитации). Получается, мое пребывание в антиобщественной, для иных даже презираемой и отвергаемой категории — все-таки временно. Совсем иная ситуация со статусом людей, которые меня «сажали» и удерживали в этом самом «посаженном» состоянии. Решившись на подобное, они стали подлецами. Подлецами навсегда. Окончательно. Бесповоротно. На всю оставшуюся жизнь. И даже после собственной смерти они останутся этими подлецами. На весь период времени, в течение которого их хотя бы кто-то будет помнить. Очень может быть, что многие из этой группы людей законченными подлецами стали задолго до участия в масштабных «хлопотах» по моей посадке. Значит, тем самым подтвердили «кровную» свою принадлежность к этой самой категории. Категории подлецов.

Кстати, за то время, которое я пребываю в ранге преступника, окреп мой дух, закалилась воля, кажется, шлифуется характер. Называя вещи своими именами, я — окончательно стал борцом. А еще за это время я окончательно стал писателем, человеком, которому есть что сказать другим людям. Все перемены со знаком «плюс», все перемены из разряда дающих основания уважать себя, даже гордиться собой и… двигаться по жизни дальше с чистой душой и высоко поднятой головой. Разве могут похвастаться чем-то похожим те, кто меня сажал, кто ныне удерживает меня в этом самом «посаженном» состоянии? При самой необузданной фантазии такого даже представить себе невозможно.

Уже отмечал, как безвозвратно в прошлое уходит из арестантского сознания сверхуважительное, почти религиозное уважение к хлебу. Стоящая в отрядной «чайхане» специальная картонная коробка для хлебных отходов (с расчетом дальнейшей передачи на лагерный свинарник) каждый день заполняется с верхом. А еще хлебные куски очень часто обнаруживаются в обычных урнах, среди окурков, пустых сигаретных пачек и прочего мусора. Это — не дело! Подобное в российском лагере 20—30-летней давности и представить себе невозможно. Верно, ныне хлеба нам хватает — три раза в день по пайке. Пайка — одна пятая часть буханки. Выходит, три пятых буханки на человека в день. С учетом всего остального (суп, каша и т. д.) — вполне достаточно. Другое дело, этот хлеб не всегда бывает качественным. Говорят, что это не просто хлеб, а хлеб вторичный, произведенный из хлебных отходов — из тех самых кусков, что собирают «столотеры» с наших столов после ужинов, завтраков и обедов. Вроде как эти отходы дробят, перемалывают, как-то обрабатывают, чего-то добавляют. Возможно, поэтому наш хлеб часто бывает тяжелым, невкусным, когда с липким и влажным, когда с очень сухим мякишем. Для многих из нас его потребление непременно оборачивается жуткой изжогой и непомерной тяжестью на желудке. Очень похожий хлеб давали в Березовке. Одно региональное тюремное управление. Один стиль отношения к людям. Там лагерные ветераны ненавязчиво советовали: «Корку-то съешь, а мякиш оставляй, от него и тяжесть, и все прочие беды…» Так до сих пор и поступаю. Из каждой пайки выламываю мякиш. Выламываю не для того, чтобы съесть, а для того, чтобы оставить на столе. Корки съедаю. Старческий стиль потребления хлеба наоборот. Зато ни изжоги, ни тяжести…

Перебирал полученные с воли новогодние и рождественские поздравления, заодно перечитывал. Удивительно, очень разные люди порою желали мне приблизительно одного и того же — «чтобы скорее закончился этот кошмар», «пусть быстрее останутся в прошлом все нынешние ужасы» и т. д.

Совсем неправильная постановка вопроса, совсем неверные формулировки. Какие «ужасы», какие «кошмары»? Просто я ныне, не по своей, разумеется, воле, нахожусь в очень специфических условиях. Что-то вроде командировки в горячую точку. Да, здесь совсем другая жизнь, но все-таки жизнь! Да, здесь совсем другие люди, но все-таки люди! Словом, всюду жизнь, всюду люди!

А за «ужасы» и «кошмары» надо благодарить отечественное мерзкое телевидение, чья разрушающая, разобщающая, одуряющая роль здесь особенно заметна. Именно это телевидение за последние годы наплодило столько гадких сериалов про зону. Что ни серия — то вранье! Когда сладкое, до приторности, когда горькое до рвотных спазм. Иногда кажется, из зоны сознательно и целеустремленно лепят образ масштабного ужастика — пусть обыватель смотрит, пугается, ужасается. Пусть больше думает о тех ужасах, что «за колючкой», чем об ужасах, что окружают его на воле. Власти так удобнее и выгоднее!

Именно здесь начинает казаться, что спрятанный внутри каждого из нас механизм формирования тематики наших сновидений, мистический и пугающий, совершенно не изученный даже современной наукой, наделен уникальным свойством заглядывать в будущее, предсказывать это будущее.

Часто снится редакция: дежурство по номерам, суета летучек и планерок, люди, некогда меня окружавшие. Интересно, что во время «трансляции» подобных сновидений внутри будто щелкает какой-то тумблер, и неведомый голос информирует, предсказывает, успокаивает: «В эту редакцию ты уже не вернешься, хотя бы потому, что там правят бал подлецы, эта редакция — уже прошлая страница твоей биографии, это редакция — то, что осталось позади, а ты должен, обязан, ты просто приговорен идти вперед!»

Проснувшись, перевариваю услышанное и увиденное, ловлю себя на мысли, что ничего плохого в этих «вещих сюжетах» нет. Сплошной прогресс, сплошное поступательное движение вперед. Значит, будем двигаться!

Чем ближе время моего возможного условно-досрочного освобождения (пресловуто-вожделенного УДО), тем актуальнее любая информация об особенностях подобной процедуры именно в этой зоне. Слишком много штрихов, деталей, нюансов. Все это складывалось годами под влиянием общего стиля руководства и установок регионального управления тюремного ведомства, с учетом особенностей характеров чиновников, там работающих, и множества прочих факторов. А еще выясняется, что в этой ситуации всегда хватает, с избытком хватает, людей, желающих и даже назойливо стремящихся помочь, посодействовать, похлопотать. Традиционные персонажи здесь — представители администрации региона, разумеется, имеющие своих «агентов» в колонии, вечно нуждающиеся в дополнительном заработке адвокаты с воли, местные «авторитетные» предприниматели, масса падких на халяву начальников самого разного калибра в погонах и без погон. Желания понятные, логичные, объяснимые. Два процента гуманности и человечности. Девяносто восемь процентов — корысть, проявления инстинкта «хапнуть». Любопытно, что на этом поле пытаются играть, правда, очень неуклюже, и кое-кто из «мурчащих». Из тех, кто некогда провозгласил себя якобы хранителем и продолжателем «правильных» тюремных традиций. Сценарий отработан. К арестанту, взявшему курс на УДО (обычно выбирают таких, кому и на волю невтерпеж как хочется, и кто в то же время в людях не сильно разбирается, у кого чутье на «засады» и «разводки» отсутствует), «подруливают» добродетели из приблатненных и начинают «грузить». Вкрадчиво и проникновенно: «Собрался на УДО — хорошо, дай Бог, чтобы все срослось, но здесь уж так сложилось, уж так заведено, если без поддержки, то шансов у тебя никаких… Правда, есть на воле человек, у него все схвачено, и у мусоров, и в суде. Хочешь, поговорим? Конечно, платить надо, но немного, адвокаты больше берут и часто ничего не делают, а здесь — реальные деньги, реальная помощь. Ты как? Готов?» Разумеется, при этом следует масса примеров, когда упомянутый «влиятельный человек» непременно «вытаскивал» кого-то из зоны. Вроде и фамилии реальные, и отряд соседний, и время почти нынешнее, только ни уточнить, ни проверить: кто-то уже на воле, переехал, с кем-то просто не связаться, а кто-то ни за что откровенен в таких вопросах не будет.

Потом определяется объем необходимой суммы. Разумеется, с учетом размера недосиженного оставляемого срока и потенциальной платежеспособности «клиента». Чаще всего деньги предлагается, вполне в духе времени, перевести на банковский счет, иногда просят по старинке — «занести», передать в руки нужного человека «наликом».

При этом на всех этапах переговоров «виновнику торжества» — кандидату на УДО многозначительно объясняют, что вероятность положительного решения «проблемы» очень велика, что во всем этом участвуют «оч-чень влиятельные, оч-чень серьезные люди», и, будто мимоходом, вскользь, скороговоркой добавляется, что, если что-то «не срастется», деньги обязательно будут возвращены тем, кто их платил, перечислял, заносил. И уж совсем скороговоркой добавляется, будто деньги вернутся все, почти все, за вычетом некоторой пустяковой суммы, что потребовалась на представительские и прочие накладные расходы. В зависимости от степени доверчивости «клиента», это обычно пять — десять, реже пятнадцать — двадцать процентов от фигурировавшей суммы. Универсальная, гениальная в своей простоте, схема вытрясания денег из доверчивых простаков! Если претендующий на УДО благополучно проходит все суды и вытаскивает свой счастливый билет, то, разумеется, слышит в свой адрес: «Вот видишь, мы постарались, мы сделали, все получилось…» Если же он сталкивается в этой ситуации с кондовым коррупционным произволом и получает отказ (слышит традиционное в этой ситуации мерзкое слово «нецелесообразно»), то слышит еще более предсказуемое: «Вот, не срослось, мусора виноваты, мусора оборзели, что обещали — не решили, мы же все возможное сделали, ну а деньги твоим близким обязательно вернут за вычетом процентов десяти, как обещали, как договаривались…»

Несложно догадаться, что злополучные «десять процентов» списываются чаще всего на ресторан, в котором якобы обсуждались детали грядущей операции (мусора пили-ели, ничего не сделали…).

«Качать права» в этой ситуации бесполезно и бессмысленно. Явного обмана, откровенного мошенничества вроде бы нет, ну а все прочее… это как раз те самые издержки производства, без которых ни в одном деле не обойтись. Говорят, какая-то доля с этих денег идет в «общак», что-то делится между участниками «проекта», что-то просто теряется на сложном пути перевода с одного счета на другой. Кстати, и основная сумма возвращается очень часто нескоро, нехотя, нередко несерьезно малыми частями.

Очень может быть, что в самое ближайшее время какие-то аналогичные предложения на подобную тему поступят в мой адрес. Кажется, я уже знаю, как вести себя в этой ситуации.

Случайно попал в руки томик Д. Оруэлла (разумеется, «1984» и «Ферма животных»). Перечитал. Как говорится, нужная книга в нужном месте в нужное время. Споткнулся на призыве «привыкнуть к жизни без результатов и без надежд…». Долго переваривал все возможные смыслы, скрытые в этих словах. Кажется, в моей ситуации это сверхактуально. Всерьез следовать этой установке — значит по максимуму мобилизовывать свой характер. Здесь необходимы и воля, и мужество, и прочие достойные качества. Почти путь героя. И все-таки — не мой путь. Результаты и надежды есть всегда. Без них невозможно. Если они не обнаруживают себя сами — их найти, добыть, построить, отвоевать. Даже придумать их в этой ситуации вполне простительно. Результаты и надежды нормальному человеку просто необходимы. В моем конкретном случае результаты — это вполне конкретные события и факты, свидетельства развития и движения (сегодня подтянулся восемь раз, завтра надо непременно подтянуться девять раз, сегодня написал один абзац в дневнике, завтра — обязательно два и т. д.). И понятие «надежда» здесь сверхактуально. Надеяться надо, выжить, выжить достойно, вернуться нормальным, мыслящим, окрепшим. В идеале, плюс к этому добиться пересмотра дела, восстановления справедливости. Надо надеяться и на более скорое, чем предусмотрено незаслуженным наказанием, возвращение домой (используя возможности УДО).

Вот и получается, что в «моем случае» смысл понятия «результаты» самым тесным образом переплетен со смыслом, скрытым в понятии «надежда». Все переплетено, перекручено. Значит, будем расплетать, раскручивать. Без надежд и без результатов здесь никак нельзя!

И на страницах этого дневника (письменно), и просто во многие моменты моей арестантской биографии (устно, но про себя, разумеется) я неоднократно удивлялся тому, как многие мои «коллеги по неволе» (кто с бравурной рисовкой, кто с искренней скорбной грустью) признавались, что здесь, в зоне, «за колючкой», они чувствуют себя как дома, что здесь им хорошо, что здесь им чуть ли не лучше, чем на свободе. Пытался анализировать, пытался объяснить подобные аномалии. Чаще всего приходил к выводу, что за ними духовное нездоровье, личная ущербность, пробелы в воспитании, не лучшая наследственность. Кажется, с подобными выводами я здорово спешил.

Торопясь с окончательными оценками, я, похоже, не замечал главного. Ведь «вольная жизнь» для этих людей — жизнь в теперешнем нашем государстве, в нынешнем нашем обществе, главные приметы которых — разрушенная система правовых и социальных гарантий, продажные чиновники, вывернутая наизнанку мораль, диктатура произвола. Прискорбно, но вполне закономерно, что в подобных условиях и на воле (понятия «воля, свобода» и т. д. формальны) эти люди ощущают себя полностью незащищенными, никчемными и ничтожными.

Получается, зона, тюрьма, неволя для них хороши и комфортны не потому, что сами они такие «неправильные», а потому, что эта самая воля в лице государства и общества — сосредоточение несправедливости и прочего паскудства. А «за колючкой» проще и надежней. Есть весьма условный «кодекс порядочного арестанта», есть простенькая, но в целом здоровая и местами очень правильная система лагерных ценностей — следуй этому кодексу, придерживайся этих ценностей — и… почувствуешь себя винтиком в системе, начнешь испытывать что-то похожее на «уверенность в завтрашнем дне». Если в этих рассуждениях я хотя бы частично прав, то… презрения достойно такое государство, великой жалости заслуживает подобное общество…

Суд грянул… Суд разразился положительным решением — признал целесообразным отпустить меня на волю. Условно-досрочно. Удача улыбнулась. Да что там удача! Впервые за много лет закон повернулся ко мне лицом. А еще сыграли свою роль множество факторов, о которых я пока только догадываюсь. Придет время, все это я разложу по полочкам. Восстановлю в деталях весь механизм моего освобождения. Но это позднее. Наверное, уже на страницах книги, которую обязательно напишу. Ее основой будет этот дневник, который я вел здесь, в неволе. И с ним уже можно прощаться, тем более что большую его часть всеми правдами и неправдами я переправил на свободу. Прощай, моя «китайская» тайнопись в тетрадях, блокнотах и на случайных листах. Здравствуй, книга! Серьезная и честная, которой еще нет, но которая обязательно будет.

Согласно существующим в нашем государстве законам и положениям освобожденный по УДО арестант после решения суда еще десять дней находится на территории учреждения, где отбывал свой срок. Вот и для меня началась эта последняя десятидневка. Последняя стометровка марафона моего срока. Привожу в порядок свой архив. Раздаю одежду и бытовые предметы. Обхожу тех, с кем считаю необходимым проститься. Благодарю тех, кто заслужил благодарность. А еще со всего лагеря ко мне приходят знакомые и незнакомые арестанты. И спрашивают, формулируя по-разному, об одном и том же: правда ли, что я ухожу по УДО, не подписав заявление о вступлении в актив? и правда ли, что я ухожу на УДО, не признав полностью своей вины? На оба вопроса отвечаю утвердительно. Да, было дело, требовали, намекали, пугали, ломали. Всякий раз отвечал: «Нет». И не потому, что разделяю и поддерживаю неписаный тюремно-лагерный кодекс. И не потому, что хочу продемонстрировать жертвенный героизм и несгибаемое мужество. Просто я знал, что соответствующие министерства и прочие структуры давным-давно приняли соответствующее решение, согласно которому полное признание вины арестантом, уходящим на УДО, вовсе не является обязательным условием. Да и «актив» на основании соответствующих документов по сути упразднялся, ибо признавалось, что исправлению преступников он способствует не шибко, а вот внутренний климат в арестантской среде ухудшает. Почему представители лагерной администрации, включая грозного полковника-Вия, заместителя «хозяина» (квадратная фигура, голова без шеи и руки, растущие из туловища), не говоря уже о малограмотном отряднике капитане Василисе, так рьяно требовали от меня подписания упраздненных документов, я не знаю. То ли виной тому их невежество, то ли администрация зоны сознательно предпочитает игнорировать новые юридические нормы. По большому счету сейчас это меня совершенно не интересует, но копии выписки соответствующих документов я раздал всем желающим. Арестантский юридический ликбез — святое дело!

Состояние, когда всякое мгновение хочется щипать себя, тереть глаза и убеждаться всеми прочими способами, что происходящее не сон, а реальность, и ты — не просто действующая, а центральная фигура этой реальности.

Переданная по телефону в барак команда «Земцов, на вахту». Последний мой шмон. Интересно, что можно вынести из зоны на волю, что ищут контролеры в сумке покидающего лагерь арестанта? Слава богу, шаривший в моем тощем бауле прапорщик не придал значения внушительной пачке бумаг. Правда, поинтересовался: «Что это?» «Мой архив, переписка с судебными инстанциями, всякие записи», — как можно более равнодушно пояснил я. Кто бы знал, что под «всякими записями» подразумевался черновик целой книги, книги обо всем, что я здесь видел и чувствовал, книги, благодаря которой я здесь… не сломался, выстоял, выжил.

Потом какие-то двери, какие-то кабинеты, какие-то окошки. Получен железнодорожный билет до Москвы, получены деньги, гордо именуемые подъемными. В одном из окошек дама, отдававшая мне что-то положенное, замялась: «Тут еще у вас…», — и вручила… ту самую кенийскую монетку, что некогда вложил мне в письмо побывавший в Африке приятель. «Подарок» я принял молча. Разумеется, в моей коллекции эта монета займет почетное, пусть не подтвержденное нумизматической ценностью, место.

А первым человеком, встреченным на выходе с территории несвободы в пространство нормальной жизни, был сын. Приехал утренним поездом, дожидался меня в утлой беседке у здания лагерной администрации. «Привет, папуль», — поздоровался так, будто расстались мы пару дней назад.

Запах свободы… Литературный штамп. Избитый. Затасканный. Тем не менее этот запах существует. И для каждого, выходящего на волю, он — свой. Персональный. Индивидуальный. Очень личный. Вот и я в день освобождения на выходе из лагеря замер, поймав себя на мысли: «Вот он, тот самый шаг, что отделяет свободу от несвободы, зону от нормальной жизни». Конечно, шагнул. И, конечно, вдохнул! Не глубоко и сильно, а аккуратно и бережно. Чем пахла свобода? А вот никакой романтики, никаких высоких образов. Моя свобода утром 16 августа 2011 года пахла тем, чем пахнет окраина заштатного поселка в среднерусской полосе: немного свежескошенной травой (неподалеку частный сектор — жители избавлялись от сорняков у заборов и палисадников), немного горелым бензином (чуть дальше проходила дорога), немного прелыми, разогретыми солнцем яблоками (кто-то совсем рядом, не донеся до помойки, вывалил ведро падалицы). Простые, обыденные запахи. Шикарные, торжественные ароматы. И помнить мне их вечно!

Вот и пришло время посмотреть на место моего долгого вынужденного обитания со стороны. Со стороны воли. Со стороны свободы. Со стороны совсем другой жизни. Серенькие корпуса жилки. Не менее серые корпуса промки. Будто приклеенный косой столбик белесого дыма над цехом дробления и расфасовки мела. С трех сторон в бестолковую кучку кубиков жилки и промки то ли охраняют, то ли подпирают, норовя раздавить, меловые, едва прикрытые чахлой зеленью, холмы. Издалека, если не замечать лагерного забора и вышек с часовыми, ни дать, ни взять средних размеров фабрика, некогда много кого кормившая, дававшая план и проценты, а ныне обойденная вниманием инвесторов и эффективных менеджеров, плавно уходящая в никуда.

Фабрика, фабрика, наверное, действительно, фабрика. Фабрика по уродованию человеческого материала. Фабрика по уничтожению личности. Фабрика жестокого, трижды неестественного отбора. Очень сильные становятся здесь еще сильнее. Становятся такими сильными, что, едва очутившись на воле, они тотчас же попадают в поле хищного внимания завистников, недоброжелателей и просто откровенной сволочи в погонах и без погон, что желают во что бы то ни стало вернуть их обратно за колючку, за многослойный забор с вышками.

Подавляющее большинство прочих превращаются здесь в безликую, лишенную прав, воли и всего человеческого биомассу. То ли фарш, из которого лепят котлеты для пропитания тех же сильных, то ли глину, из которой будут лепить кирпичи и посуду опять же для нужд сильных.

Чем не модель нынешнего нашего общества с той же самой сверхжесткой диктатурой его величества запредельно неестественного, бесчеловечного отбора. Сильные, богатые, успешные становятся или еще сильнее, богаче, успешнее, или… сходят с круга, превращаются в корм, в материал для мощения дорог, чтобы те, кто превзошел их, плотно питались и ловко двигались, умножая силу, богатство и успех.

Что же касается гуманизма и милосердия, и то в этом раскладе они вроде импортных медикаментов: или не купить по причине жуткой дороговизны, или нарвешься на бесполезный, а то и смертельный для здоровья «фальшак», сработанный таджикскими или вьетнамскими умельцами в подвале или на чердаке.

Прощай, лагерь! Не хватает фантазии, чтобы представить ситуацию, после которой я вернусь за этот забор, за эти вышки. Зато есть четкая уверенность, что если такое, не дай бог, случится, все это выпадет здесь вынести, — вынесу достойно. Так же достойно, как вынес все, что выпало за время этого срока, в любой день и час которого я мог с уверенностью заявить: «У меня прямая спина и начищенные ботинки!»

До поезда три часа. Билеты на руках. Городищко (скорее, конечно, поселок) таков, что пойти здесь просто некуда. Да и не хочется. С удовольствием просидел бы все эти три часа на скамейке в привокзальном сквере. Просто просидел бы, перебрасываясь неспешными фразами с сыном, шаря взглядом наугад по… декорациям свободы: дома без решеток, люди не в робах, люди без дубинок, машины, дети, женщины. То ли пил бы, то ли ел, но и в том и в другом случае, конечно, смаковал вкус свободы. Уверен, что и не заметил бы, как пролетели эти три часа. Какие-то три часа! Всего сто восемьдесят минут! Какой пустяк по сравнению со сроком моей теперь уже прошлой, но все еще такой близкой, такой осязаемой, такой конкретной неволи…

Тем не менее внесенное сыном предложение посетить ближайший универсам я принял. Вольный магазин, где можно купить все желаемое за деньги, которые так давно не держал в руках, — да это же здорово!

Универсам — часть свободы! Универсам — примета свободы. Универсам — символ свободы! Даешь универсам!!!

Стоит ли объяснять, почему среди прочих пустяков, впопыхах попавших в универсамовскую корзину, оказалась и четвертинка водки? Фирменной местной водки? В бутылке с зеленой этикеткой? И эта бутылка представлялась мне в этот момент не менее емким символом свободы, чем тот же универсам, в котором она куплена.

А до поезда еще целых три часа… А за весь срок никакого алкоголя (ни в каких видах, ни в каких количествах по ранее описанным причинам) я не употреблял. Короче (вот и сам использовал слово, которое совсем недавние мои соседи так беспощадно эксплуатировали и которое так же недавно чувствительно царапало мой слух), фольговая шапка-крышечка была сдвинута с той четвертинки уже в ближайшем за универсамом двором. Столом и стульями послужили кругляши недавно спиленных тополиных стволов. Закуска — «вольная», только что купленная за наличные (!) деньги в «вольном» магазине, колбаса. Не чесноком и пряностями, а Свободой пахли эти бордовые кружочки, и совсем не вспоминалось ни о малополезных вкусовых добавках, ни о коварной генно-модифицированной сое, ни о трагической статистике пищевых отравлений в стране.

«Сколько?» — только и спросил повзрослевший и, кажется, все понимающий сын. Мой абстрактный режущий жест указательным пальцем был истолкован исключительно правильно. Через мгновение в моей руке оказался приятно тяжелый хрустящий пластиковый стаканчик, на две трети наполненный водкой. Некогда я люто ненавидел этот вид питейной посуды и никогда, даже в трудные командировочно-горячечные моменты своей биографии, им не пользовался. Похоже, пришло время корректировать и эту привычку.

Чуть выдохнув, как учили когда-то на тульской окраине асы питейного дела, выпил. Что случилось, точнее, что испытал потом, описать, даже имея в своем распоряжении такое универсальное средство, как русский язык, очень трудно. Все устные и печатные откровения «курнувших», «нюхнувших», «уколовшихся» и т. д. на фоне испытанного и прочувствованного — блеклая и невнятная чепуха.

После выпитой водки меня будто накрыло теплой, ласковой и в то же время очень мощной, подчиняющей и диктующей волной, ноги, руки, язык сделались пухлыми и тяжелыми, как будто увеличились в размерах и полностью утратили всякую способность двигаться. Показалось, что щелкнул неведомый тумблер, и мои зрение, слух, обоняние перестали работать на меня, вовсе ушли из меня, уступая место иным, доселе не знакомым мне и не известным никому, чувствам.

Скомандуй кто-нибудь мне в тот момент: «Встань, двигайся, иди! Или в тебя будут стрелять!» — я бы только слегка качнул головой и чуть улыбнулся в ответ. Мягкой, доброй, чуть глуповатой была бы в тот момент моя улыбка. А вот пошевелить при этом рукой, ногой, языком я бы так и не смог.

В очередной раз отдаю должное лагерно-тюремному арго, в котором есть термин «зашторило» — так называют состояние человека, хватившего немалую дозу алкоголя, переборщившего с наркотиками или испытавшего необычайно сильное потрясение.

Действительно, зашторило. Будто кто-то где-то внутри резко задвинул шторы из темной и тяжелой материи. И оставил по ту сторону шторы всю окружающую действительность: пыльный двор за стеной универсама, едко пахнущие тополиные бревна, несуразный, когда-то люто ненавидимый, а ныне такой возжеланный пластмассовый, уже опустошенный стаканчик, и за всем этим — и время моей несвободы, еще такое близкое, и уже такое далекое. А по другую сторону этой самой шторы нет предметов, людей, деталей пейзажа. Есть только что-то сочное, вспыхивающее, сверкающее и блестящее, яркое, цветное, но ничего общего не имеющее с красками знакомого с детства спектра. Какой там охотник с идиотским желанием знать идиотское местонахождение какого-то не менее идиотского фазана! Это совсем другие краски! Совсем других цветов. Из совсем другого измерения.

«Зашторное» наваждение продолжалось минут двадцать. Потом отступило, уступило реальной действительности в привычных красках, звуках и даже запахах. Действительности, воплощенной в простых предметах и деталях обыденного пейзажа.

И эти неполные сто граммов в ломком пластиковом стаканчике, и все, что грянуло потом, я запомнил навсегда, а если когда-нибудь напишу об этом рассказ, непременно назову его «Волшебная водка свободы».

Потом был поезд… Вагон не СВ, не купейный, но и не «СТОЛЫПИН»! Белое постельное белье. Возможность выйти на любой остановке и купить бутылку пива, газету, порцию мороженого. Возможность смотреть в вагонное окно, за которым всегда что-то происходит, что-то меняется. (Окна в «Столыпине» всегда были тщательно закрашены белой краской). Возможность по собственному выбору лежать, сидеть или идти в соседний вагон, в котором едут двое таких же ошалевших от обрушившейся свободы вчерашних солагерников. Возможность ежесекундно пользоваться своей свободой, цену которой, независимо от возраста и жизненного опыта, образования и объема прочитанных книг, узнаешь только после того, как эту свободу у тебя отнимут. Можно прислушиваться к перестуку вагонных колес и услышать в этих звуках бесконечное повторение этого, отныне наполненного очень личным смыслом, слова: «сво-бо-да, сво-бо-да, сво-бо-да…».

Можно ни к чему не прислушиваться, ни к чему не присматриваться, а просто… почувствовать себя счастливым.

Сильное, светлое, ни с чем не сравнимое чувство.

Едва поставил точку в последнем «бодреньком» предложении, как поймал себя на малоприятной, но очень откровенной мысли: а ведь неизвестно, чем бы все это могло кончиться, если бы была у лагерного начальства на мой счет жесткая, пусть неписаная, установка-указивка «гнобить по максимуму», сродни некогда практиковавшимся гулаговским инструкциям — «стереть в лагерную пыль!».

Конечно, «иные нынче времена», и никакому, даже сверхчувствительному лагерному «хозяину» не нужен в руководимой им зоне эдакий сгусток проблем, в который могла бы вылиться всякая попытка третировать меня за лагерным забором, но…

Спасибо ангелу-хранителю, чьи крыла я чувствовал над собой все это время! Спасибо родным и близким, крепко молившимся за меня весь мой срок! Спасибо Судьбе за все то, что хорошо кончается.