Жизнь в Советском Союзе была... (СИ)

Глава 1. «Ab ovo»

Автобиография каждого человека начинается с момента его рождения. Моя тоже не будет являться исключением. Однако, прежде чем говорить о моем появлении на свет, пожалуй, уместно будет рассказать о людях, причастных к этому событию — о моих родителях.

Сейчас модно «находить» в своей родословной знатных предков, желательно, дворянского происхождения или хотя бы, на худой конец, из купеческого или духовного сословия. Видимо, это сильно повышает самооценку граждан. Также модно искать факты, что родители или их предки пострадали от «кровожадного Сталинского режима», для чего всплывают из небытия двоюродные и троюродные дедушки и бабушки. Наверное, некоторым подобные факты греют душу и расцениваются, как своеобразное право на медаль. Чего только люди не выдумывают, кого только в родню к себе не зачисляют. Случалось мне встречать в интернет — сообществе даже потомков обер-прокурора Синода Победоносцева Константина Петровича, у которого, согласно всем бумажным и электронным энциклопедиям, родных детей никогда не было. Так что «сыновей лейтенанта Шмидта» ныне еще хватает.

Я же не буду уподобляться оным и не стану набивать себе цену, выдумывая благородных и состоятельных предков. Родители мои были простые нормальные люди. Отец мой — Алексей Васильевич — был из семьи железнодорожных рабочих со станции Грязи, а мать — Нина Сергеевна — из семьи каспийских рыбаков. Познакомились они сразу после Великой Отечественной войны в 1946-м году в селе Крайновка, расположенном на западном побережье Каспийского моря. В то время это был один из райцентров Грозненской области.

Мама, окончив семилетку в местной школе, начала там свой трудовой путь телеграфисткой в районной конторе связи. Девушкой она была толковой, с математикой на «ты», и довольно быстро сделала карьеру, став старшим бухгалтером этой организации.

А отец, только что демобилизовавшийся из армии двадцатипятилетний фронтовик, попал на Северный Кавказ благодаря случайным жизненным обстоятельствам.

В свое время я не догадался спросить у родителей, где именно и как они познакомились, но село было не такое уж и большое, так что, скорее всего, это произошло либо на почте, где трудилась мать, либо в районном доме культуры, где устроился работать отец. С его слов он был заведующим Крайновским клубом, который по статусу считался районным домом культуры. Отец организовал там духовой оркестр, игравший на торжественных мероприятиях туш в честь передовиков, был ведущим на праздничных вечерах и концертах, а также завел при клубе театральный кружок, с которым ставил незамысловатые пьесы известных и неизвестных советских драматургов. На серьезные постановки не хватило бы талантов ни у местных доморощенных актеров, ни у него, как у режиссера. Отец довольно честно оценивал свои возможности как театрального деятеля, поскольку из-за войны он ничего кроме десятилетки закончить не успел.

9 мая 1947 года мои родители поженились. Поскольку Нина Сергеевна в тот момент была круглой сиротой, а из ближайших родственников имела только сестру Анну Сергеевну да и для жилья снимала угол в доме своего дяди, то надо ли удивляться, что никто не стал препятствовать ее браку. Хотя 18 лет ей исполнилось буквально за месяц до дня бракосочетания. Отцу в то время шел 26 год.

В ноябре 1948 года у них родился первенец — мой старший брат Юрий. Тогда мамаши долго с младенцами не сидели, и в феврале 1949 года мать уже вышла на работу. Ставка бухгалтера была уже занята. Поэтому мама устроилась в контору связи старшей телеграфисткой, но уже к июню она становится заместителем начальника. Однако ее новый карьерный рост вскоре опять прервался. В августе 1949 году мои родители спешно покинули Крайновку.

Причиной тому, по рассказу отца, была компания против космополитов. Отец, работая завклубом, являлся чуть ли не единственным представителем творческой интеллигенции в райцентре. Поэтому, когда волна борьбы с безродными космополитами докатилась, наконец, до их глубинки, то именно он оказался удобным объектом нападок и отчетов с рапортами о принятии мер против преклонения перед западом. Человек он бы пришлый, без роду и племени, влиятельных покровителей и родственников в Грозненской области не имеющий. Кто бы за него вступился?

И пусть он не был евреем, но осмеливался читать со сцены стихи Есенина и юмористические рассказы полузапрещенного Зощенко, не называя, впрочем, имен авторов. Да и пьесы ставил каких-то непонятных драматургов с подозрительными фамилиями. Как мне объяснял отец, из-за малого количества коротких пьес с небольшим количеством действующих лиц, написанных советскими драматургами, он сам вынужденно сочинял театральные миниатюры, слепленные по всем шаблонам соцреализма и проповедующие согласно веяниям той эпохи борьбу хорошего с еще более лучшим. Но поскольку папа мой не был членом литературных союзов, то ставить пьесы собственного сочинения права не имел и потому скрывал свое авторство. Начальству он говорил, что написаны эти пьески ленинградскими и московскими драматургами, и называл при этом популярные еврейские фамилии. Все равно начальники проверять существование автора не будут, они же не завзятые театралы, за новинками не следят.

Поэтому, когда запахло жаренным, и речь пошла о возможном запрете на профессию, (за космополитизм на излете сталинской эпохи уже не сажали, но лишали должностей с такими записями в трудовой, что мало не покажется), отец решил уволиться сам, не дожидаясь, когда его погонят поганой метлой. Заодно родители решили сменить и место жительства. Так они оказались в Молдавии.

Я долго не мог понять, почему именно в эту республику они поехали, никаких молдавских корней у предков моих не просматривалось, пока случайно в своих архивах не обнаружил фотографии одного из старших братьев отца — Михаила. Оказывается, Михаил после демобилизации из армии обосновался в этой южной республике в городишке Леово. Видимо, после войны братья списались, и когда младшему Алексею стало туго, старший Михаил предложил переехать поближе к нему. Именно в этот город на самой границе с Румынией отец с матерью приехали в конце августа 1949 года. Первого сентября 1949 года мать устраивается там работать бухгалтером в Совхозрабкоопе Леовского Райпотребсоюза.

Я не знаю, как сложились взаимоотношения между семьями братьев, но моим родителям чем-то там не прижилось, поскольку уже в марте 1950-го они покидают солнечную Молдавию.

Отец вербуется в кочевую строительную контору Мостопоезд-424 на должность кузнеца. Почему кочевую? Потому что у этой мостостроительной организации нет никакой постоянной базы и она, восстанавливая разоренную войной страну, просто переезжает всем составом от одной стройки до другой. Люди с семьями живут в вагончиках, места постоянной прописки не имеют и подчиняются полувоенному МПС.

Весной 50-го мои родители оказываются в г. Щурово Московской области, где Мостопоезд-424 строит мост через реку Оку.

Мать в Подмосковье на работу то ли не берут, (в мостостроительной организации для женщин рабочих мест было не так много), то ли она сама решила быть домохозяйкой, ведь в сентябре 1950 года у Юры появляется младший брат — Володя. За двумя пацанятами нужно приглядывать.

Город Щурово сейчас бесполезно искать на карте Московской области, так как в 1960 он административно вошел в состав Коломны и стал ее городским районом.

Аналогичная история, кстати, произошла и с Крайновкой. Село, по счастью, не исчезло с карты страны, но потеряло высокий статус районного центра, став рядовым поселком. Не стало в Крайновке ни райкома КПСС, ни райисполкома, ни других районных организаций, а вместе с ними исчезли и все привилегии и возможности для дальнейшего развития. К тому же, в результате нового возникновения Чечено-Ингушской АССР, Грозненская область была ликвидирована, и поселок из состава РСФСР административно перешел в подчинение к Дагестанской АССР.

Так что мои старшие братья в своих свидетельствах о рождении имеют записи о несуществующих ныне административных единицах: Юрий — отмененную Грозненскую область, а Владимир — растворившийся в Коломне городок Щурово.

В Щурово мои родители живут и работают где-то до конца 1954 года, а затем отправляются на новую стройку в Казахстан.

Как известно, главный советский волюнтарист Никита Сергеевич Хрущев именно тогда объявил о планах освоения целины. И, следуя указаниям партии, боевой отряд мостостроителей в первых рядах целинников в январе 1955 потянулся в Акмолинск (ныне столица Казахстана — Астана).

В Акмолинске многие мостопоездцы, включая моего отца, получили вполне заслуженные медали за освоение целины, и, выполнив все задания партии, в конце 1957 года отправились на Южный Урал. В город Челябинск.

В МПС было решено, что именно в этом городе Мостопоезд-424 встанет на прикол. В Челябинске будет развернута база мостостроительного треста, и на стройки мостов и путепроводов больше не будут выезжать эшелонами, всем кагалом с детьми и женами, как прежде. В командировки вахтовым методом будут ездить только необходимые работники.

Людей селили прямо там, где встали эшелоны, — на платформе «19 км» — (ныне это поселок Федоровка на юге Челябинска). Вскоре из привычных всем вагончиков людей распихали по быстро возведенным засыпным дощатым баракам.

Потом вдруг пошли разговоры о том, что Мостопоезд будет для своих работников строить нормальное жилье — каменные дома с отоплением, с водопроводом, канализацией и прочими удобствами. И строить будут в самом Челябинске.

Отец оказался одним из самых сообразительных. Узнав о таких перспективах, он, с его слов, первым обратился в профком и встал в очередь на получение жилья, чем вызвал явное недоумение у своих коллег. Многие знакомые вертели пальцем у виска и говорили:

— Леша, ты, что дурак, ты же «колесные» потеряешь!

Отец в спор не вступал и молча гнул свою линию.

«Колесными» в то время называли деньги, которые выплачивали за разъездной характер работ, и их размер был от 40 до 70 процентов от оклада. Деньги весьма приличные, надо сказать. Но у отца были свои резоны. На момент постановки на учет у него уже было два сына, ради которых собственно он и решил бросить якорь в Челябинске. Пацанам надо было ходить в нормальную школу, а не мотаться по случайным поселковым учебным заведениям. Да и самому ему на четвертом десятке лет уже надоела кочевая жизнь, хотелось покоя и обывательского комфорта. К тому же и жене в большом областном центре проще было бы найти службу, отпадала необходимость цепляться за любую работу в Мостопоезде.

Для того, чтобы иметь возможность претендовать на квартиру площадью побольше, мои родители решили завести третьего ребенка. Хотели девочку — мамину помощницу. В январе 1959 года моя мать родила… двух мальчиков — двойняшек: меня и брата Алексея.

Вскоре время подтвердило правоту отца. Сперва переименовали организацию. Вместо подвижного слова «Мостопоезд №424» ее обозвали скромно «Мостотрядом № 16». Кочевая жизнь кончилась навсегда. Потом перестали выплачивать «колесные» только за то, что ты — штатный сотрудник этой организации. Их начисляли только тем, кто уезжал работать в командировки.

А когда слухи о строительстве комфортного жилья стали явью, и «Мостоотряду» выдели участок под застройку, в профком обратились и другие желающие получить цивилизованное жилье.

Очередь сразу разбухла и растянулась на годы. Многие мостостроители смогли выехать из бараков только в 60-е и 70-е годы. Причем, часто «Мостоотряд № 16» строил жилье уже не в черте города, а в той же самой Федоровке. И хотя со временем поселок был включен в состав Советского района Челябинска, но окраиной бывший «19 км» так и остался. Все равно всем хотелось переехать оттуда поближе к центру.

Глава 2. Дом

Мостопоезду в Челябинске под строительство жилья отдали небольшой пустырь в Заречье, ограниченный теперешними проспектом Победы, улицами Краснознаменной, Дальневосточной и Колхозной.

Дома лепили один за другим. В первую очередь Мостоотряд забабахал на этом участке ведомственный детский сад и несколько двухэтажных небоскребов. До этого момента на Колхозном поселке существовал исключительно частный сектор и только здания школ № 9 и № 78 возвышались над одноэтажными домиками. А тут сразу столько многоквартирок!

Первыми выросли засыпные двухэтажные деревянные дома номер 23 и 29 на улице Колхозной, затем ведомственный детский сад, а потом и два первых двухэтажных кирпичных дома на улице Краснознаменной. С мостопоездскими домами в поселок шагнуло и такое достижение цивилизации, как асфальтированные тротуары. До этого здесь имелись только грунтовые дороги.

Наш дом построили осенью 1959. Потом его принимали и утрясали списки на заселение. Будущие владельцы, по рассказам родителей, по очереди ездили охранять свое жилье от «незаконных захватчиков», уж не знаю, были ли реально случаи захвата жилья в СССР, но, тем не менее, и старшие братья, и родители эпизодически ездили ночевать в новых квартирах. И вот торжественный момент — ордера на вселение были получены, и в январе 1960 года наша семья переехала в новую трехкомнатную квартиру.

Так как первый год моей жизни, прожитый в бараке на платформе «19 километра» я не помню совершенно, я считаю себя коренным челябинцем, поскольку и родился я в челябинском роддоме, да и крещен был в челябинской церкви, которая находилась в то время где-то в районе Переселенки.

Квартиры, по мнению бывших обитателей вагончиков и бараков, были просто шикарные. Полнометражные, потолки под три метра, фасадные стены сантиметров в 70 толщиной, большие окна, паровое отопление, водопровод с холодной водой, ванна с титаном, туалет с нормальной канализацией, а на кухне — печка. Красотища! Балконов, правда, не было, но зато, не выходя из подъезда, можно было спуститься в подвал, где для каждой квартиры была оборудована ячейка для хранения дров и угля. У жильцов из засыпных домов по улице Колхозной тоже были хозяйственные подсобные помещения — сарайки, но располагались они на улице, и в осенне-зимний период посещение их было связано с некоторыми сложностями.

Следом за нашими домами сдали дом N 34 по Краснознаменной. Он тоже был из кирпича, но, похоже, уже попал под хрущёвское стремление к экономии средств в строительстве и борьбе с излишествами, и при тех же габаритах, что и предыдущий 30-й дом, в него умудрились втиснуть уже 16 квартир вместо 12. Потолки в нем стали ниже, стены тоньше, оконца меньше и подвала в доме уже не предусматривалось. Для хранения дров имелись только сараи на улице.

Когда мы переехали в новый дом, вдруг выяснилось, что у нас нет мебели.

В бараке, в единственной нашей комнате, нам ее ставить было некуда, поэтому кроме кроватей и стола, да пары самодельных табуреток у нас имелся лишь фирменный «мостопоездский» сундук, сделанный плотниками нашей организации, да самодельные книжные полки.

А здесь, все-таки, настоящая квартира и три полнометражных комнаты. Пришлось обрастать мебелью. Купили плательный шкаф, буфет, кожаный диван с маленьким зеркалом в высокой спинке и шесть парадных стульев.

И вот одно из воспоминаний детства. Приходишь в гости к соседям, а там все как у тебя дома. У Наумовых и диван, и гардероб точно такой же, как у нас, зайдешь к Филиппенко, а у них стулья один в один как наши, только светлее, и буфет точь-в-точь такой же. Просто мы заезжали в дом одновременно, и родители все вместе по мебельным магазинам бегали, покупая одинаковую мебель.

Вот только электротехника у всех была разная. Телевизор и большая ламповая радиола появились у нас рано, на моей памяти они были всегда, а вот первый малюсенький холодильник «Орск» — мать купила, когда мы с братом уже в школу пошли.

Так что жизнь потихоньку налаживалась.

Здесь, я думаю, пора переходить к следующей главе воспоминаний.

Глава 3. Двор

В момент, когда я более-менее самостоятельно начал покидать квартиру и отправляться на исследование окружающего мира, двор выглядел так: первое, что я видел, выходя из своего подъезда, — это здание котельной, отапливающей все дома нашего квартала. Главным украшением этого кирпичного здания в полтора этажа без окон и с широкими воротами была высоченная по моим детским впечатлениям труба. Сейчас-то я понимаю, что была она не выше пятнадцати метров, но тогда-то она точно собой подпирала небо. Три или четыре стальных растяжки удерживали ее на постаменте. Один из этих стальных канатов цеплялся за землю рядом с моим подъездом и неоднократно служил объектом игр и различных экспериментов дворовой детворы. В отопительный сезон из жерла трубы валил черный дым — (топили обычно углем), — и знающий человек сразу по нему определял, с какой стороны нынче дует ветер и какое у нас атмосферное давление, синоптиков не надо.

Из ворот кочегарки стремительно выскальзывали рельсы и обрывались метров через десять. По рельсам можно было ходить безбоязненно, поезда по ним не ходили. И только став постарше, я, наконец, узнал, что предназначена эта железная дорога была для вагонетки, на которой с заасфальтированной площадки перед котельной привезенный самосвалами уголь подвозили поближе к печам.

Иногда ворота кочегарки были широко распахнуты и, пройдя мимо них с занятым видом, можно было быстро зыркнуть и увидеть, наконец, что же там внутри все-таки есть. В вечном сумраке виднелись те же рельсы, убегающие в огромную пустоту зала с высокими потолками, куча угля на каменном полу, какие-то зловещие стальные механизмы и тяжеленные двери заслонки. Ну а если учесть, что хозяевами всего этого были весьма серьезные дяденьки в чумазых одеждах, то не трудно догадаться, что кочегарка в детском восприятии представлялась довольно-таки страшным и запретным местом, этаким местным Мордором.

Направо от котельной буквой «П» стояли деревянные сарайки жильцов дома N 23 по улице Колхозной. Хотя, если быть дотошным, то между этими сараями и котельной находилась еще и помойка, куда жители двора стаскивали всякую дрянь и пищевые отходы. Железных контейнеров, как сейчас, тогда не было, и помойкой служил большой побеленный известкой деревянный ящик с дощатой же крышкой.

В теплое время года от ящика дурно пахло, а летом на нем плодились огромные зеленые мухи, вызывавшие всеобщее отвращение. Если к обычным домашним мухам все относились терпимо, а рыболовы даже использовали их как наживку для рыбалки, то зеленых их собратьев не любил никто. Поэтому это место нашего двора никогда не казалось нам интересным, и мы его всячески избегали. Да и сейчас я упоминаю о нем в последний раз.

Время от времени ящик периодически разгружал несчастный, по нашим понятиям, мужичок с лопатой. И хотя он приезжал к нам во двор на машине, этого мужичка не обступали любопытные дети, не вертелись вокруг него и никто из ребятишек ему не завидовал, мечтая оказаться на его месте. И это даже несмотря на то, что он целый день катался на машине. А чего ему завидовать? Ведь машина у него была «мусоркой» и катался дяденька только от помойки до помойки.

Другое дело сарайки. Вот возле них была какая — никакая жизнь. Там можно было играть, там можно было увидеть много интересного. То кто-нибудь из мальчишек возьмется за ремонт своего велосипеда, и вокруг него соберется группа ребятишек «советчиков-специалистов». То кто-то из мужчин зачнет строгать какую-то деревяшку или пилить железку, и можно, сидя в сторонке, посмотреть, как ловко и умело он это делает. То хозяйка распахнет дверь своей сарайки, и можно увидеть, что у нее в ячейке вырыт погреб, из которого она поднимает на свет божий какие-то свои запасы для встречи гостей. Бывало, что перед началом охотничьего сезона кто-то из мужиков возьмется делать войлочные пыжи из старого валенка — тоже весьма любопытное зрелище.

На шиферной крыше сараев можно было играть в баши — (разновидность игры в догонялки) — и демонстрировать свою ловкость, перепрыгивая с нее на рядом стоящие металлические гаражи и обратно. В общем, не скучное было место.

Еще правее располагался сам 23-й дом по улице Колхозной. Был он деревянный, засыпной, оштукатуренный и побеленный в желтый или желто-оранжевый цвет. В нем было два подъезда и восемь квартир. В отличие от кирпичных домов по Краснознаменной, в этом не было ванных комнат и жильцам приходилось мыться либо в корыте на кухне, либо ходить в баню. Лестничные пролеты между этажами в 23-м доме были деревянными и потом указались прикольными и симпатичными.

Еще правее был уже проспект Победы. Вдоль проспекта двор был огорожен полутораметровым штакетником с двумя калитками. Начинался он у 23 дома, а заканчивался у 28-го по улице Краснознаменной. На площадке между двумя этими домами периодически то возникала, то исчезала песочница.

28-й и 30-й дома на Краснознаменной мало чем отличался друг от друга, даже расположение комнат в квартирах было аналогичным. Единственно, что дом № 28 был построен был буквой «Г», что позволило втиснуть в него по одной лишней квартире на каждом этаже первого подъезда, всего их было 14. Кроме того, подвал 28-го дома, в отличие от подвала дома N 30, имел сквозной проход, и если двери туда были открыты в обоих подъездах, то из подъезда в подъезд можно было пройти через подвал, не выходя на улицу.

Узнал я об этом случайно, уже в отроческом возрасте, когда именно в этом подвале была устроена игра со стрельбой из пистолетов с пистонами. Команды «бойцов» заходили в подвал с разных подъездов, где-то на середине встречались и устраивали перестрелку. В кромешной темноте подвала вспышка и звук от сработавшего пистона давали иллюзию настоящего выстрела, так что игра ребятишкам нравилась. Вот только жильцам первого этажа быстро надоели табуны пацанов, бегающих под их квартирами мимо их ячеек, да еще и устраивающих там шумные дуэли. Двери подвалов вскоре оказались на запоре.

От 28-го дома до дома № 30 по Краснознаменной двор также был огорожен штакетником, в котором тоже имелась калитка для пешеходов. Забор простоял лет восемь, добросовестно исполняя свои ограничивающие доступ обязанности. А потом его сломали. И я даже видел, кто это сделал и как.

Один из столбов калитки подгнил, и стал клониться к земле. Вместе с собой он тянул вниз и большой пролет прибитого к нему штакетника. Гуляя по двору, группа малолетних обалдуев в возрасте от семи до десяти лет обнаружила эту неустойчивую конструкцию и опытном путем определила, что если навалиться на забор, то согласно законам физики, он начинает вибрировать вверх-вниз, позволяя бесплатно покачаться.

Одного ребенка забор качал легко, с двумя сорванцами тоже справлялся. Но ждать своей очереди для получения удовольствия никто не хотел, и мы навалились на него сразу впятером или вшестером, пролет-то был длинный…

Надо ли говорить, что трудяга забор такого напора не выдержал и, качнувшись несколько раз, с жалобным треском рухнул на землю. Сразу раздался рев моего ровесника Вовки Попова. Он единственный серьезно пострадал от этого падения, разбив себе нос до крови. Все остальные сразу разбежались и сделали вид, что они тут ни при чем. Ревущего Вовку увела его старшая сестра Валентина, а мы пошли искать себе другое развлечение.

Поваленный забор пролежал неделю или две. ЖЭК Мостопоезда восстанавливать его не спешил, и через некоторое время его сломанные пролеты растворились в ночи. Скорее всего, жители частного сектора Колхозного поселка растащили его на дрова. Они всегда заботливо собирали в наших дворах все деревянное, что считалось бесхозным и могло быть использовано в роли топлива для печи. Бесхозным же они считали все, что не было хорошо прибито или оснавательно вкопано.

На маленьком пустыре между домами 28-м и 30-м долгое время не было ничего интересного, мы даже игр там не устраивали. Но однажды туда прикатил экскаваторик «Беларусь», который вырыл на нем большую яму. Потом было еще несколько строительных операций, и, в результате этих трудов, на площадке появились два погреба, в которых хозяйки этих семей из нашего дома теперь могли хранить всякие соленья, варенья и картошку.

Ну вот, описав круг по двору, я вновь оказался возле своего дома, о котором уже рассказывал. Так что упомянуть осталось только два объекта: первый — это детский сад № 175, своим забором ограничивающий наш двор слева, и второй — трансформаторную будку, всегда, по счастью, закрытую и единственно используемую в качестве отбойной стенки для футбольного мяча. Поскольку детский сад я опишу отдельно, то эту главу, пожалуй, можно заканчивать и переходить к следующей.

Глава 4. Мир вокруг нас

Северной границей нашего двора был теперешний проспект Победы. Уже тогда весьма широкий и с самой настоящей мостовой из крупных гладких камней, вкатанных в землю. Асфальт положили позднее, когда было решено начать строительство Северо-западного района.

Движение по проспекту было нечастое, машины ездили редко. Из общественного же транспорта иногда проходил какой-то рейсовый автобус, остановка которого была как раз у дома № 28 по Краснознаменной, но меня на нем почему-то ни разу никуда не возили. Я подозреваю, что либо это был какой-то пригородный маршрут от Центрального рынка до поселка Градский прииск, который в черту города тогда еще не входил, и куда нам сроду не надо было, либо это был садовый маршрут до первого садоводческого товарищества «Любитель», где нас, понятное дело, тоже никто никогда не ждал.

А за проспектом, говорят, был большой пустырь, который Челябинское автомобильное военное училище использовало как автодром. Но автодром там был недолго, выполняя наказы ЦК КПСС и лично товарища Хрущева, квартал от улицы Краснознаменной до Свердловского проспекта и от проспекта Победы до улицы Островского быстро застроили пятиэтажными домами. Настолько быстро, что автодрома я сам лично не помню, просто ссылаюсь на рассказы более взрослых товарищей, а вот дома по ул. Краснознаменной 27 и 29 вроде как уже стояли, значит, их точно построили года до 1965. Эти два дома и парочка стоящих за ними образовывала местный «Шанхай».

Почему именно так называлось это место, я не знаю, но моя версия такова: как известно, в годы индустриализации и войны жилья в Челябинске не хватало, появилось множество барачных и самостройных поселков. Люди жили порой просто в землянках.

Среди них было много, как сейчас говорят, лиц неславянской внешности, с азиатскими чертами лица, и с большим криминальным опытом. В их семьях часто было по нескольку детей и почему-то все больше мальчиков. И за все это на прежнем месте их видимо и обозвали в честь славного китайского города. Ну а потом, когда в эпоху массового жилищного строительства все эти самострои сносили, часть обитателей новоявленного «Шанхая» гуртом переселили в четыре дома на северо-восточном углу Краснознаменной и проспекта Победы, где они уже сами называли себя «шанхайцами», чтобы подчеркнуть свое отличие от всех прочих мирных жителей.

Со старого места шанхайская братва привезла и некоторые свои привычки. Во-первых, террор к окружающим. Правда, на «Колхозке» им пошустрить не удавалось, там и своих хулиганов имелось в достаточном количестве, но мирное население новостроек в своем и соседних кварталах обижать у них сил хватало. Во-вторых, они выстроили целый городок из сараюшек и каких-то будочек, где держали голубей, собак и прочую живность, заняв часть проспекта Победы напротив своих домов вдоль забора автомобильного училища. Снесли этот зоопарк только при асфальтировании проспекта.

С шанхайцами наши мостопоездские пацаны и парни не дружили и порою дрались, и, согласно легендам, на Великой Куче Щебня, которая была пограничной между нами и располагалась на том месте, где теперь стоит дом N 204 по проспекту Победы, не раз устраивали массовые дуэли, бросая друг в друга камнями.

Мы вообще долгое время относились к «шанхайцам» так же, как жители Средиземья относились к оркам: опасные и неприятные соседи.

На востоке у нас был один великий сосед. Нет не Китай, а ЧВВАКУ — Челябинское высшее военное автомобильное командное училище. Занимало оно одно всю территорию бывших Красных казарм. Между прочим, я еще застал времена, когда остановка общественного транспорта, именуемая ныне «Автомобильный институт», называлась именно так: «Красные казармы». Глядя из окна автобуса (троллейбус по Свердловскому проспекту еще не ходил), я думал: «Интересно, а почему она так называется»? И приходил к выводу, что либо в честь неказистого строения, побеленного в нежно розовый цвет, через двери которого входили и выходили военные, либо в честь Красной Армии. На самом деле старое здание КПП и гарнизонного магазинчика, которые я видел тогда из окна автобуса, к названию остановки отношения не имели. Только позднее, попав однажды на территорию училища, я, наконец, увидел те самые знаменитые дореволюционные казармы 196-го Инсарского полка, в честь которых и называли военный городок и автобусную остановку. Они действительно красные, поскольку построены из красно-коричневого кирпича.

Вот курсанты из училища нам нравились. Во-первых, они были мирные люди, хотя и военные. С местными парнями они не дрались, деньги не отнимали, подзатыльники мелкоте не отвешивали. Во-вторых, после недавно закончившейся войны у всех пацанов Страны Советов был культ военных, и ко всем служивым мы относились очень хорошо. Да и сами курсанты шестидесятых годов были не то, что нынешние солдатики и офицеры, строевая выправка и дисциплина у них была на высоте. Ну а в-третьих, автомобильное училище было неиссякаемым источником воинской атрибутики — пилоток, звездочек, эмблем и погон, всего того, что так ценно для мальчишек. Потом многие юноши нашей округи поступали в это училище.

С юга от нас был «Тот Двор» — единокровные наши мостопоездцы — дома 34-й по улице Краснознаменной и 29-й по Колхозной. По идее мы должны были жить одним большим кварталом, но между нами стоял детский сад и своим забором аккуратно разгораживал нас на два самостоятельных двора. Люди вместе работали, дети вместе ходили в садик и в школу, но все равно говорили: «а он в том дворе живет», или «мама, я в тот двор пойду, там в футбол поиграю». И все сразу понимали, о чем речь и где надо искать человека. В общем, это были наши главные союзники. И хотя в каждом дворе была своя шайка-лейка, но нам ничего не мешало объединять свои усилия в экстренных случаях.

В дальнем углу «того двора», огороженная с трех сторон деревянным забором, располагалась Баня № 7. Возводилась она одновременно с тем же 34-м домом — мои старшие братья бегали еще по обеим стройкам. Возможно, баню даже строил Мостопоезд, но мы как-то не считали ее своей, уж слишком много народу с Колхозного и Аэродромного поселков ее посещали, мы были каплями в их океане. Поэтому баня была как бы нейтральной землей. Постоянное присутствие взрослых и частое появление в бане курсантов не позволяло каким-либо молодежным дружинам заявить свои права на ее территорию, и мы, даже будучи малышами, не боялись туда ходить по одному, но в тоже время не чувствовали себя там и хозяевами.

С юго-запада, сразу за котельной находилась школа № 9. Самое высокое здание в округе до строительства на нашей улице девятиэтажных домов. Хотя этажей в ней было только четыре, но это были полнометражные этажи в 3–3,5 метра высотой, так что даже пятиэтажные хрущевки с их потолками в два двадцать не могли смотреть на нее сверху вниз.

Возле школы был стадион с футбольным полем, небольшая спортивная площадка с баскетбольными щитами, сквер с кустарниками и тополями, задний двор с какими-то сараями и гаражом, и весьма приличный школьный сад с фруктовыми деревьями и кустами. Все это хозяйство, размером примерно в гектар, было огорожено солидной железной оградой с острыми пиками по верхней кромке. Правда, уже в то время в железном заборе кое-где были дыры. Напомню, все-таки дело происходило в России, а наш народ обходить препятствия не любит и по возможности всегда прокладывает себе короткие пути.

Школьный сад — это вообще отдельная песня. Это место было одновременно притягательным, романтичным, героическим и опасным. И, что самое интересное, поначалу сад даже охранялся. Там имелся самый настоящий сторож, тот самый, который с «ружжом и с солью». Я, будучи мелким, сам видел какого-то старичка-пенсионера с винтовкой за спиной (скорей всего «воздушкой»), который через забор переругивался с нашими старшими пацанами.

Потом сторожить перестали, урожай срывали до того, как он успел созреть, так что, как плодоовощное хозяйство школьный сад захирел. Но зато часто использовался для всяких тайных дел. Среди зеленого массива деревьев и кустарников, теперь можно было скрываться, прятаться, заниматься всякими запрещенными вещами, типа курить, выпивать и играть в азартные игры, но также легко можно было нарваться на неприятности.

Ну а чисто на западе, прямо за сарайками и 23-м домом начиналась «Колхозка» — застроенный частными домами огромный массив Колхозного поселка. Он располагался и за школой, и за баней, и только берег реки Миасс был ему естественной границей на юге. А на север он перетекал за проспект Победы и тянулся до улицы Каховского, ныне Комсомольского проспекта. Еще дальше на запад, с улицы Аэродромной, ныне Косарева начинался уже Аэродромный поселок. Но тогда для нас они были неразличимы с Колхозным и потому сливались в одно большое море частного сектора под названием «Колхозка».

Менталитет у ребятишек Колхозного поселка заметно отличался от нашего. У них у каждого был «свой двор» в несколько соток, и только за высоким забором находилась общая улица. У нас же личными были только наши квартиры, а у кого и просто комната в коммуналке, и общее начиналось сразу за их порогом. Общими для нас были и двор, и подъезд, и лестничная площадка, а для некоторых даже и кухня с ванной и санузлом.

Мы редко сидели по домам, и много гуляли на улице в общем дворе, собираясь иногда в большие команды. Их же дети тоже общались с соседскими ребятишками, но сроду не помню, чтобы в их играх видел более пяти человек сразу. Так что мы росли чуть больше коллективистами, а они все чаще индивидуалистами.

В те давние времена жизнь на «колхозке» была почти деревенской. Практически в каждом дворе было по собаке. Многие жители содержали скот, начиная с коз и свиней и вплоть до коров с лошадьми. Иные имели гужевой транспорт, а по улицам поселка гордо бродили стаи кур и даже гусей.

Чуть не треть населения Колхозного поселка были татары и их непривычные азиатские лица, поначалу в детстве внушали мне если не страх, то тревогу: «Это чужой, может быть опасен»! Иногда эти ожидания неприятностей сбывались. Но в отличие от «шанхайцев», колхозненские хулиганы (а пацанов с криминальными наклонностями там тоже хватало) — крайне редко сбивались в большие банды, и я не помню ни одного случая, чтобы они пытались наезжать на парней с наших дворов. Наоборот, после совместного обучения в 9-й школе, многие наши пацаны легко находили с ними общий язык и начинали дружить. Большинство школьных друзей моего старшего брата Юрия жили и воспитывались на Колхозном поселке.

Вот такая у нас была окружающая среда.