Глава четвертая. НАКАНУНЕ
Я уже несколько раз указывал антисемитам, что если некоторые евреи умеют занять в жизни наиболее выгодные и сытые позиции, это объясняется… экстазом, который они вносят в процесс труда…
Мы больше… набили и наломали, чем успели подсчитать.
В мае 1918 года большевики уже шесть месяцев находились у власти, а Гражданская война все еще не начиналась…
Нет-нет!
Уже возникли донские, кубанские, терские, астраханские правительства. Уже зазвучали имена Дутова и Краснова, а 13 апреля при неудачном штурме Екатеринодара осколком снаряда был убит генерал Лавр Георгиевич Корнилов, и тогда страна услышала имя Антона Ивановича Деникина. Он встал во главе Добровольческой армии…
8 мая добровольцы двинулись на Кубань. Пройдя форсированным маршем более сотни километров, бригады Богаевского, Маркова и Эрдели взяли на рассвете станции Крыловская, Сосыка и Ново-Леушковская. Взорвав бронепоезда, белогвардейские части отошли на Дон, уводя обозы с трофеями…
Но какими бы успешными (или неуспешными) ни были операции, проводимые Добровольческой армией, пока они происходили на крохотном пространстве и не оказывали серьезного влияния на общий ход событий.
1
Чтобы яснее представить мотивы, которыми руководствовались большевики весной 1918 года, нужно вспомнить, что, хотя Германия, перебросив на Западный фронт все освободившиеся на Восточном фронте дивизии, и достигла временного успеха, выдвинувшись к Марне, силы немцев были истощены и в конечном исходе войны мало кто сомневался…
Временное правительство сделало все, чтобы украсть у России победу, но все же именно большевики, разрушая русскую армию, сдали уже практически побежденной Германии Украину и гигантские территории России. Это именно большевики добились, чтобы Россия и Украина выплачивали немцам немыслимую контрибуцию.
Считается, что до падения кайзеровской Германии в ноябре 1918 года немцы успели вывезти из России 2 миллиона пудов сахара, 9132 вагона хлеба, 841 вагон лесоматериалов, 2 миллиона пудов льноволокна, 1218 вагонов мяса. Большевики компенсировали все убытки частных лиц немецкого подданства, выплатив Германии 2,5 миллиарда золотых рублей по курсу 1913 года…
Потери России от капитуляции в войне с Германией многократно увеличивались за счет той удивительной бесхозяйственности и разрухи, в которую обращали большевики все, к чему только прикасались.
Та малообразованная и малоспособная местечковщина, которую привлекли большевики, чтобы опереться на нее, для управления страной не годилась.
Очень точно деловые качества этого класса управленцев определил нарком Л. Красин, жалуясь Г. Соломону{70}:
— Насчет благородства здесь не спрашивай… Все у нас грызутся друг с другом, все боятся друг друга, все следят один за другим, как бы другой не опередил, не выдвинулся… Здесь нет и тени понимания общих задач и необходимой в общем деле солидарности… Нет, они грызутся. И, поверишь ли мне, если у одного и того же дела работает, скажем, десять человек, это вовсе не означает, что работа будет производиться совокупными усилиями десяти человек, нет, это значит только то, что все эти десять человек будут работать друг против друга, стараясь один другого подвести, вставить один другому палки в колеса, и, таким образом, в конечном счете данная работа не только не движется вперед, нет, она идет назад или в лучшем случае стоит на месте, ибо наши советские деятели взаимно уничтожают продуктивность работы друг друга…
Воровство как среди большевистской верхушки, так и на уровне местечковых управленцев царило невообразимое.
Но если еще в 1917 году что-то можно было списать на войну, то теперь, когда капитуляция Германии была не за горами, в сознании миллионов россиян неизбежно вставал вопрос: во имя чего отказалась Россия от своей победы?
За что она заплатила своей победой?
За разруху и голод, в который погрузили страну большевики?
Фронтовики-дезертиры успели позабыть, что сильнее большевистской агитации действовало на них желание спасти свои шкуры. Теперь, когда война завершалась, уже нетрудно было убедить вчерашних дезертиров, что они покинули фронт исключительно по вине немецких шпионов-большевиков.
В Петрограде чрезвычайную популярность в солдатской и матросской среде приобрели листовки, рассказывающие о сговоре большевиков с немцами. Опасность усиливалась тем, что эти слухи имели реальное подтверждение.
Со свойственным ему цинизмом Ленин выворачивал обвинения, доказывая, что не большевики, а русская буржуазия готова переменить свою политическую веру и от союза с английскими бандитами перейти к союзу с бандитами германскими против советской власти.
«Бушующие волны империалистической реакции… — говорил Ленин 14 мая на объединенном заседании ВЦИК и Московского совета, — бросаются на маленький остров социалистической Советской республики… готовы, кажется, вот-вот затопить его, но оказывается, что эти волны сплошь и рядом разбиваются одна о другую… Наша задача заключается в выдержке и осторожности, мы должны лавировать и отступать». (Выделено нами. — Н.К.).
И все же никакая изворотливость не способна была обеспечить выход из кризисной ситуации. У большевиков, собственно говоря, и не оставалось иного пути. Надо было утопить в крови Гражданской войны саму память о войне с Германией, о революции…
Многое было в эти дни сделано большевиками, чтобы перенести огонь классовой борьбы из противостояния трудящихся эксплуататорам в массы самих трудящихся, в противостояние городских жителей деревенским, рабочих — крестьянам.
15 мая 1918 года Всероссийский центральный исполнительный комитет издал декрет, который обязывал каждого владельца хлеба сдать весь излишек. Утаившие собственный хлеб объявлялись врагами народа. Для проведения декрета в жизнь в деревнях создавались комитеты деревенской бедноты, а в городах — продотряды.
И все равно, хотя страна, распавшаяся на множество республик и коммун, и погружалась под руководством большевиков в хаос, Гражданская война так еще и не начиналась.
Вот тогда «мирбаховский приказчик» — так называли Ленина — и сумел совместно с товарищем Троцким придумать воистину гениальный ход, чтобы, не откладывая, разжечь Гражданскую войну сразу по всей стране.
«Хотя у власти везде уже стояли большевики, но рыхлость провинции была еще очень велика. И немудрено. По-настоящему Октябрьская революция, как и Февральская, совершалась по телеграфу. Одни приходили, другие уходили, потому что это уже произошло в столице. Рыхлость общественной среды, отсутствие сопротивления вчерашних властителей имели своим последствием рыхлость и на стороне революции. Появление на сцене чехословацких частей изменило обстановку — сперва против нас, но в конечном счете в нашу пользу. Белые получили военный стержень для кристаллизации. В ответ началась настоящая революционная кристаллизация красных. Можно сказать, что только с появлением чехословаков Поволжье совершило свою Октябрьскую революцию…»
На это признание Лев Давидович Троцкий отважился, когда Иосиф Виссарионович Сталин лишил его места не только в партийном руководстве, но и в истории партии и СССР.
Такого поругания Троцкий с его гипертрофированным самолюбием перенести не смог, вот он и проговорился сгоряча, вот и разболтал то, о чем большевику-ленинцу положено было молчать…
2
Сейчас уже совершенно определенно можно утверждать, что чехословацкий мятеж фактически был спровоцирован самими большевиками…
Как известно, чехословаки были самыми ненадежными солдатами Австро-Венгрии и при первой возможности сдавались в плен, поскольку считали Россию более дружественной страной, нежели Австро-Венгрию, в состав которой входили.
Формирование чехословацких легионов началось в 1916 году, но на фронте трехдивизионный корпус появился уже после Февральской революции. Корпус отлично сражался во время летнего наступления Юго-Западного фронта в 1917 году.
Октябрьский переворот чехословацкие полки встретили достаточно индифферентно, но когда начались переговоры о мире, встревожились. Мирный договор предусматривал размен военнопленных, а в Австро-Венгрии солдаты и офицеры корпуса автоматически попадали за измену на виселицу[21].
Положение чехословаков усугублялось тем, что, пока Ленин и Троцкий вели в Брест-Литовске свою революционную игру, Украина, на территории которой размещался корпус, заключила сепаратный мир и признала все требования Германии и Австрии.
Через Киев чехословаки отошли в Россию и сосредоточились в Пензе.
Немедленно были форсированы переговоры со странами Антанты, и вскоре находящийся в Париже Чехословацкий национальный совет (председатель Томаш Масарик) принял решение о переброске корпуса во Францию.
Поначалу советское правительство поддержало это решение, и 21 марта — уже после заключения Брестского мира! — заявило о готовности вывезти 40-тысячный Чехословацкий корпус на Дальний Восток, откуда на пароходах стран Антанты можно было переправить чехословаков в Западную Европу.
Решение везти их во Владивосток, а не в Архангельск или Мурманск настораживало. Советское правительство явно пыталось затянуть эвакуацию корпуса. И можно было, конечно, объяснять это попыткой умиротворить немцев, заинтересованных, чтобы чехословаки попали на фронт как можно позже, но все же правильнее поискать тут чисто большевистский интерес…
Как бы то ни было, в середине мая чехословацкие эшелоны растянулись по всей длине сквозной железнодорожной магистрали от Пензы до Владивостока. Навстречу же им двигались эшелоны с военнопленными немцами и венграми. По замыслу стратегов, встретиться они должны были, обогнув весь земной шар, где-нибудь на Марне, но зачем же ждать так долго?
14 мая в Челябинске произошла первая крупная драка между чехословаками, пробирающимися во Владивосток, и венграми. Местный Совдеп, контролируемый австрийскими военнопленными, арестовал чехов, участвовавших в драке. Им грозил расстрел. Тогда весь чехословацкий эшелон взялся за оружие и силой освободил товарищей.
Они собирались двинуться дальше, но по приказу Льва Давидовича Троцкого эшелон был остановлен.
«Все Советы депутатов обязаны под страхом ответственности разоружить чехословаков. Каждый чехословак, найденный вооруженным на железнодорожной линии, должен быть расстрелян на месте. Каждый эшелон, в котором окажется хотя бы один вооруженный солдат, должен быть выгружен из вагонов и заключен в концлагерь…»
Мотивировался приказ тем, что Владивосток занят японцами, которые могут помешать погрузке чехословаков на корабли.
Объяснение подчеркнуто нелепое.
Непонятно, с какой стати японцы стали бы препятствовать, а главное — как сумели бы малочисленные японские подразделения остановить мощный (40 тысяч штыков) корпус регулярной, хорошо обученной армии, да к тому же составленной из людей, стремящихся избежать виселицы? Право же, если бы японцам и пришла в голову такая безумная идея, их просто смели бы в Японское море…
И мы уже не говорим о том, что даже если бы японцы и сумели остановить чехословаков, что за беда для большевиков? Там, на Дальнем Востоке, открылся бы еще один небольшой театр войны, на котором столкнулись бы между собой две чужеземные армии…
Видимо, и самим чехословакам забота, проявленная большевиками, показалась весьма подозрительной.
Оружие сдать они отказались.
Первая попытка насильно разоружить их была сделана в Пензе. Чехословаки ответили огнем, потом сами перешли в контратаку и нечаянно свергли в Пензе советскую власть.
Как огонек по бикфордову шнуру, вдоль железнодорожного пути, прорезавшего вдоль всю Россию, побежало восстание.
Утром 25 мая чешские части военфельдшера капитана Гайды взяли Мариинск, а вечером вступили в бой за станцию Марьяновка в 40 километрах от Омска. На следующий день бригада полковника С. Войцеховского заняла Челябинск и Новониколаевск, а еще через два дня капитан С. Чечек захватил Пензу и Саратов.
Это и был чехословацкий мятеж.
Но и этот открытый мятеж ничем еще не угрожал ни России, ни советской власти — чехословаки продолжали двигаться на восток.
7 июня С. Войцеховский взял Омск и через три дня соединился с эшелонами Гайды.
Большевикам, если бы они не хотели Гражданской войны, достаточно было ничего не предпринимать — восставшие чехословаки продолжали уходить к Владивостоку. Но Гражданская война была необходима, необходимо было начать ее сразу по всей территории России еще до капитуляции Германии, и большевики не упустили свой шанс.
С приближением чехословаков вспыхнуло вооруженное восстание в Самаре. Когда части С. Чечека захватили мост через реку Самару и входили в город, сами жители ловили на улицах большевиков и убивали их.
8 июня в Самаре, занятой белочехами, образовалось прави-тельство Поволжья — Комитет членов Учредительного собрания (КОМУЧ), а уже на следующий день, 9 июня 1918 года, советское правительство объявило об обязательной воинской службе[22].
Тогда же был образован Восточный фронт, задача которого заключалась на первых порах лишь в противодействии продвижению чехов к Владивостоку. Чехословацкие части оказались, таким образом, втянутыми в Гражданскую войну. Началась, как метко заметил Лев Давидович Троцкий, настоящая, революционная кристаллизация.
И это, когда дьявольский азарт революции постепенно стал стихать в народе…
3
«Настоящий момент русской истории… — звучали тогда голоса здравомыслящих, не равнодушных к судьбе России людей, — представляется куда более страшным, чем массовые убийства, грабежи и разбои, более страшным даже, чем Брестский мир. Ради Бога, тише!»
Петроградский митрополит Вениамин, прославленный сейчас Русской православной церковью как священномученик, сделал тогда распоряжение, чтобы во всех церквах в канун Великого поста было совершено особое моление с всенародным прощением друг друга.
А в ночь на саму Пасху Петроград стал свидетелем небывалого церковного торжества — ночного крестного хода. Ровно в полночь крестный ход вышел из Покровской церкви и двинулся по Коломне (район города). Тысячи людей с зажженными свечами шли следом по пустынным улицам. И навстречу вспыхивали окна в погруженных в темноту домах, и в ночном воздухе, словно вздох облегчения, издаваемый всем городом, звучали повторяемые тысячами голосов слова: «Христос Воскресе!»
Только под утро крестный ход возвратился в Покровскую церковь…
Возможно, что Церковь и теперь, в 1918 году, как и во времена Смуты, могла примирить страну. Еще бы немного времени, месяц-другой, и страна опомнилась бы от революционного дурмана, очнулась бы, стряхнула бы с себя хаос…
Увы…
История не знает сослагательного наклонения.
Все темные силы были употреблены тогда, чтобы не случилось того, что могло случиться…
На протяжении этой книги мы не раз цитировали отчеты-зарисовки чекиста Исаака Бабеля и отмечали их информационную точность. Отчет о визите в Петроград святителя Тихона в этом смысле стоит особняком.
А ведь вначале вроде бы отчет как отчет…
«Две недели тому назад Тихон, патриарх московский, принимал делегации от приходских советов, духовной академии и религиозно-просветительных обществ.
Представителями делегации — монахами, священнослужителями и мирянами — были произнесены речи. Я записал эти речи и воспроизведу их здесь:
— Социализм есть религия свиньи, приверженной земле.
— Темные люди рыщут по городам и селам, дымятся пожарища, льется кровь убиенных за веру. Нам сказывают — социализм. Мы ответим: грабеж, разорение земли русской, вызов святой непреходящей церкви.
— Темные люди возвысили лозунги братства и равенства. Они украли эти лозунги у христианства и злобно извратили до последнего постыдного предела»…
В принципе, тут можно было бы и остановиться. Материала вполне достаточно, чтобы идти и брать и самого святителя Тихона, и его петроградскую паству.
Но Бабель на этом не останавливается…
«Быстрой вереницей проходят кудреватые батюшки, чернобородые церковные старосты, короткие задыхающиеся генералы и девочки в белых платьицах.
Они падают ниц, тянутся губами к милому сапогу, скрытому колеблющимся шелком лиловой рясы (выделено нами. — Н.К.), припадают к старческой руке, не находя в себе сил оторваться от синеватых упавших пальцев…
Люди поднимают кверху дрожащие шеи. Схваченные тисками распаренных тел, тяжко дышащих жаром — они, стоя, затягивают гимны…
Золотое кресло скрыто круглыми поповскими спинами. Давнишняя усталость лежит на тонких морщинах патриарха. Она осветляет желтизну тихо шевелящихся щек, скупо поросших серебряным волосом»{71}.
И не в том беда, что писательская объективность изменяет тут Исааку Эммануиловичу и он путает святейшего патриарха с папой римским (это у него принято целовать туфлю), и не в том, что излишняя чекистская пристрастность делает Бабеля глуховатым к языку, одни только поднятые кверху дрожащие шеи чего стоят…
Но не это главное… Едва только начинают звучать «нетерпеливые» слова о возможности спасения России, которые «язвят слух» писателя-чекиста, так сразу мертвеет чекистский взгляд Бабеля.
Все, на что устремляется он, обращается в мертвь…
…Патриарх слушает «с бесстрастием и внимательностью обреченного»… А «за углом, протянув к небу четыре прямые ноги, лежит издохшая лошадь»… А на паперти «сморщенный чиновник жует овсяную лепешку… слюна закипает в углах лиловых губ»…
Был ли Бабель чекистом?
Вопрос вроде бы праздный, поскольку сам Бабель, как мы уже говорили, описал в рассказе «Дорога» свое устройство на службу к Урицкому…
И хотя никаких документов, подтверждающих работу Н.Э. Бабеля в Петроградской ЧК, найти пока не удается, это ни о чем не говорит, ибо работа первых чекистов документирована чрезвычайно плохо.
Многие документы в дальнейшем безжалостно изымались из архивов, а чекисты еврейской национальности к тому же настолько часто меняли свои имена и фамилии (тот же Исаак Бабель работал во время польского похода, записавшись Кириллом Лютовым), что проследить многие чекистские судьбы просто не представляется возможным.
Другое дело — сотрудничество Бабеля с либеральной «Новой жизнью».
Судя по публикациям, это Сотрудничество приходится на первую половину 1918 года…
В самом рассказе «Дорога» дата появления героя в Петрограде размыта.
Если герой рассказа «Дорога» приехал в Киев, чтобы оттуда отправиться в Петроград «накануне того дня, когда Муравьев начал бомбардировку городу», значит, отсчет его «дороге» следует вести с 25 января 1918 года, как раз с того дня, когда в Киеве у Печерской лавры неизвестными лицами был убит митрополит Владимир (Богоявленский).
Путь героя рассказа со всеми погромами и лазаретами занял от силы полтора месяца, и в марте он уже был в Петрограде, где сразу отправился в ЧК.
Даже если между приездом в Петроград и началом службы и оставался зазор, то небольшой. В любом случае Бабель начал работать в Петроградской ЧК при Урицком, то есть в промежутке между мартом и августом 1918 года, одновременно сотрудничая в либеральной газете.
Вот такое противоречие…
Или же никакого противоречия нет, а просто так и устраивалась ЧК, что и пропаганда, и карательные функции осуществлялись одновременно и одинаково провокационными методами.
Об этом свидетельствует «отношение председателя ВЧК Ф.Э. Дзержинского в президиум Московского областного совета от 8 мая 1918 года», в котором Феликс Эдмундович ходатайствует о передаче в ВЧК всего дела борьбы с контрреволюционной печатью.
Точно так же было и в Петрограде.
Здесь главный комиссар по делам печати, пропаганды и агитации Северной коммуны Моисей Маркович Володарский и главный чекист Северной коммуны Моисей Соломонович Урицкий тоже делали одно дело.
Судя по отчету о святителе Тихоне, Исаак Эммануилович Бабель на них и равнялся, и в дальнейшем он, судя по воспоминаниям, сумел-таки стать настоящим чекистом, достойным Моисея Марковича Володарского и Моисея Соломоновича Урицкого, с которыми и начинал свою работу в органах.
4
Словно бы предваряя события организованного большевиками чехословацкого мятежа, 21 мая в Смольном прошло совещание, на котором комиссар по делам печати, пропаганды и агитации Моисей Маркович Гольдштейн, более известный под псевдонимом В. Володарский, докладывал о подготовке показательного процесса над оппозиционными газетами.
Добыть доказательства их контрреволюционности товарищ Зиновьев поручил Моисею Соломоновичу Урицкому.
Однако борьбой с контрреволюцией, как объяснил товарищ Зиновьев, задача Петроградской ЧК на данном этапе не должна была ограничиться…
Мы знаем, что Циркулярное письмо «Всемирного Израильского Союза» считало приоритетной задачей всех задействованных во властных структурах евреев сохранение единства российского еврейства.
Хотя Григорий Евсеевич Зиновьев, подобно товарищу Троцкому, евреем себя не считал, но проигнорировать предписание «Всемирного Израильского Союза» не мог. Перед гражданской войной, в крови которой должна была потонуть сама память о Первой мировой войне, необходимо было срочно найти путь объединения евреев, принадлежавших зачастую к враждебным партиям, дабы они не пострадали в гигантской, запускаемой большевиками мясорубке.
Как ни горько было признавать это Григорию Евсеевичу Зиновьеву, но Петроград тут явно отставал. Совет народных комиссаров города Москвы и Московской области еще в апреле опубликовал циркуляр «по вопросу об антисемитской погромной агитации» и «имеющихся фактах еврейского погрома в некоторых городах Московской области»{72}.
Циркуляр этот указывал на необходимость принять «самые решительные меры борьбы» с черносотенной антисемитской агитацией духовенства, и, хотя необходимость создания особой боевой еврейской организации и была отвергнута, Комиссариату по еврейским делам вместе с Военным комиссариатом было указано принять «предупредительные меры по борьбе с еврейскими погромами».
Разумеется, кое-что было сделано и в Петрограде.
Надо сказать, что Моисей Маркович Гольдштейн по указанию товарища Зиновьева уже начал нагнетать на страницах своей «Красной газеты» «антипогромную» истерию.
Еще 9 мая здесь была опубликована программная статья «Провокаторы работают»:
«За последнее время они вылезли наружу. Они всегда были, но теперь чего-то ожили… за последнее время они занялись евреями. Говорят, врут небылицы и, уличенные в одном, перескакивают на другое… Товарищи, вылавливайте подобных предателей! Для них не должно быть пощады».
А на следующий день «Красная газета» напечатала постановление Петросовета «О продовольственном кризисе и погромной агитации»:
«Совет предостерегает рабочих от тех господ, которые, пользуясь продовольственными затруднениями, призывают к погромам и эксцессам, натравливая голодное население на неповинную еврейскую бедноту».
Это по поводу колпинских событий, когда большевики впервые отдали приказ солдатам стрелять в голодных рабочих…
Но виноватыми были объявлены конечно же черносотенцы.
Об этом и возвестила 12 мая «Красная газета», вышедшая с шапкой на первой полосе: ЧЕРНОСОТЕНЦЫ, ПОДНЯВШИЕ ГОЛОВЫ… ПЫТАЮТСЯ ВЫЗВАТЬ ГОЛОДНЫЕ БУНТЫ…
Несведущему читателю может показаться нелепым пафос обличений Моисея Марковича Гольдштейна. Возмущение воровством и бездарностью чиновников из правительства Северной коммуны и продовольственной управы товарищ Володарский приравнивает к «натравливанию населения на еврейскую бедноту».
Однако, если вспомнить, что и в правительстве Северной коммуны, и в продовольственной управе, как это показано в работах А. Солженицына, М. Бейзера и других исследователей, основные должности занимали представители этой самой местечковой бедноты, тревога Моисея Марковича выглядит вполне обоснованной.
И по-своему, по-местечковому, товарищ Володарский был прав.
Любые сомнения в компетентности властей тогда действительно были обязательно направлены против евреев, и вполне могли быть приравнены к проявлениям махрового антисемитизма[23].
Повторим, что эта кампания «Красной газеты» осуществлялась с ведома Григория Евсеевича Зиновьева.
Выступая на митингах, он каждый раз подчеркивал, что «черносотенные банды, потерявшие надежду сломить Советскую власть в открытом бою, принялись за свой излюбленный конек» (выделено нами. — Н.К.).
Правда, тогда, в апреле, Григорий Евсеевич еще не терял надежду, что все можно уладить, и «наш товарищ Троцкий будет гораздо ближе русскому рабочему, чем русские — Корнилов и Романов»{73} …
Однако к 20-м числам мая и миролюбивому Григорию Евсеевичу стало совершенно ясно, что эти глупые русские отнюдь не собираются восторгаться новой властью только потому, что она составлена из евреев.
И все-таки, признавая приоритет московских товарищей, Григорий Евсеевич решил не останавливаться на одной только профилактике антисемитизма. Что толку от этой профилактики, если в Петрограде и некоторые евреи уже начинали роптать на большевистскую власть?
Хотя они и принадлежали к враждебным большевикам партиям, но они ведь были евреями и не должны были, как считал Григорий Евсеевич, использовать в политических целях промашки, которые допускали большевики, стремясь защищать привлеченных ими для распределения продовольствия местечковых жителей.
Эти тревожные мысли Григория Евсеевича довольно точно выразил В. Володарский в своей статье «Погромщики», опубликованной в «Красной газете» 12 мая…
«Я бросаю всем меньшевикам и с-рам обвинение:
Вы, господа, погромщики!
И обвиняю я вас на основании следующего факта:
На собрании Путиловского завода 8 мая выступавший от вашего имени Измайлов, занимающий у вас видное место, предлагавший резолюцию об Учредительном собрании и тому подобных хороших вещах, заявил во всеуслышание:
— Этих жидов (членов правительства и продовольственной управы) надо бросить в Неву, выбрать стачечный комитет и немедленно объявить забастовку.
Это слышали многие рабочие. Назову в качестве свидетелей четырех: Тахтаева, Алъберга, Гутермана и Богданова…
Я три дня ждал, что вы выкинете этого погромщика из ваших рядов. Вместо этого он продолжает свою погромную агитацию».
Увы!..
Евреи, стоящие у руководства меньшевиками и эсерами, не выкинули из своих рядов объявленного товарищем Володарским погромщика.
Вот тогда-то товарищу Зиновьеву и стало ясно, что одной профилактики антисемитизма уже мало. Надобно было встряхнуть разнопартийную массу соплеменников.
Особо Григорий Евсеевич не мудрствовал.
Еврейское единство он решил укреплять по испытанному рецепту, с помощью страха погромов… Поскольку погром организовывать было некогда, а идти на прямой подлог (что это за имеющиеся факты еврейского погрома в некоторых городах Московской области?) было недейственно, решено было организовать хотя бы процесс над погромщиками…
Поручение Григория Евсеевича Зиновьева не застало Моисея Соломоновича Урицкого врасплох.
Как раз накануне совещания, 20 мая, он отдал приказ об аресте руководителей бывшего «Союза русского народа» и других патриотических организаций, которых решил провести по делу «Каморры народной расправы»…
5
Моисей Соломонович Урицкий, как утверждалось в официальной биографии, «был человек своеобразной романтической мягкости и добродушия. Этого не отрицают даже враги его».
Еще биографы утверждают, что у Урицкого было врожденное чувство юмора…
Никаких сведений, подтверждающих мягкость и добродушие петроградского палача, мне не удалось обнаружить ни в воспоминаниях, ни в архивных документах. А вот насчет юмора, пожалуй, стоит согласиться с биографами. Моисей Соломонович действительно обладал тонким, неповторимым юмором.
В понедельник, 20 мая 1918 года, он нацарапал на клочке бумаги:
«Обыск и арест:
1. Соколова В.П.,
2. Боброва Л.Н.,
3. Солодова Г.И. М. Урицкий»{74}.
Несмотря на краткость сего произведения, оно немало способно рассказать как о самом Моисее Соломоновиче, так и о методах работы возглавляемого им учреждения.
Начнем с того, что записка, нацарапанная на клочке бумаги, собственно говоря, не только начинает все дело «Каморры народной расправы», но и содержит весь сценарий этого дела.
В списке подлежащих аресту лиц — три фамилии.
Леонид Николаевич Бобров — статистик Казанской районной управы, в прошлом председатель «Общества русских патриотов», кандидат в члены главного совета «Союза русского народа».
Виктор Павлович Соколов — председатель районного комитета Василеостровского союза домовладельцев, в прошлом — товарищ председателя «Союза русского народа», ближайший помощник А.И. Дубровина.
И, наконец, Георгий Иванович Солодов…
Не монархист, не член «Союза русского народа», но владелец квартиры, в которой проживал член «Союза русского народа», кандидат в члены Главной Палаты Русского Народного Союза имени Михаила Архангела Лука Тимофеевич Злотников.
Если бы фамилия Солодова в списке Урицкого была заменена на фамилию Злотникова, по сути дела, перед нами была бы структура будущей организации, так сказать, вновь возрожденного «Союза русского народа».
В.П. Соколов — руководитель, Л.Т. Злотников — идеолог, Л.Н. Бобров — заместитель по организационной работе…
Разумеется, речь идет не о существующей организации, а об организации, которая, по мнению Моисея Соломоновича, могла бы существовать.
А почему бы и нет?
Главное, что все трое очень подходили для подпольной погромной организации. Как сказал один из свидетелей по делу «Каморры народной расправы», Злотников «не скрывает своих взглядов настолько, что мне это даже казалось подозрительным, провокаторским»…
Разумеется, все сказанное — только предположение.
Но предположение, которое позволяет объяснить ход мысли Моисея Соломоновича Урицкого, набрасывавшего на клочке бумаги не просто план арестов, а сценарий будущего дела.
Отказываясь же от этого предположения, мы погружаемся в полнейшую бессмысленность. Совершенно необъяснимо, почему появляется под пером Моисея Соломоновича Урицкого фамилия Виктора Павловича Соколова, — ведь ни 20 мая, ни в ходе дальнейшего следствия не появилось даже намека на его причастность к изготовлению предписания, которое было главной уликой дела «Каморры народной расправы»…
Ну а как же, спросите вы, Солодов?
Ведь в списке стоит именно его фамилия, а не Злотникова…
О!
Вы-таки забыли о тонком и неповторимом юморе, которым так щедро был одарен Моисей Соломонович.
Замена фамилии Злотникова — чрезвычайно остроумная находка Моисея Соломоновича, и она лишний раз убеждает нас, что записка его — действительно сценарий будущего дела.
Дело в том, что кроме евреев в Петроградской ЧК работало немало поляков, латышей и эстонцев, которых Урицкий во все тонкости своего плана посвящать не собирался. У рядовых чекистов и сомнения не должно было возникать, что дело фальсифицировано.
Поэтому-то — отличным был педагогом Моисей Соломонович! — он доверил своим молодым подручным самим найти Злотникова.
В ордере № 96, выписанном в семь часов вечера 21 мая, Моисей Соломонович поручил товарищу Юргенсону провести обыск в квартире Солодова и произвести там «арест всех мужчин».
Злотникова, таким образом, Юргенсон все равно бы арестовал, но сделал бы это как бы и без указания Моисея Соломоновича…
Да…
Не напрасно Исаак Эммануилович Бабель так восхищался Моисеем Соломоновичем Урицким.
Вот, нацарапав на бумажке фамилии Соколова и Боброва, Моисей Соломонович поправил спадающее пенсне, заправил за ухо черный засалившийся шнурок, а потом встал и, переваливаясь с боку на бок на кривых ногах, подошел к окну…
Как писал Марк Алданов, который лично знал председателя Петроградской ЧК, Урицкий походил на комиссионера гостиницы, уже скопившего порядочные деньги и подумывающего о собственных номерах для приезжающих…
«Вид у него был чрезвычайно интеллигентный; сразу становилось совершенно ясно, что все вопросы, существующие, существовавшие и возможные в жизни, давно разрешены Урицким по самым передовым и интеллигентным брошюрам; вследствие этого и повисло раз и навсегда на его лице тупо-ироническое самодовольное выражение».
С этим тупо-ироническим самодовольным выражением и вглядывался Урицкий в исхудавшие лица петроградцев, стремящихся побыстрее прошмыгнуть мимо нацеленных на них из подъезда Петроградской ЧК станковых пулеметов.
Если бы не этот добрый взгляд, трудно было бы понять, чем промышляет Моисей Соломонович…
Но такими добрыми глазами смотрел на прохожих Урицкий, так мудро усмехался, представляя, как, волнуясь, будет докладывать ему товарищ Юргенсон о своей удаче — «случайном» аресте матерого погромщика Злотникова, что жутковато стало бы человеку, заглянувшему в это мгновение в кабинет председателя Петроградской ЧК, морозом пробирало бы по спине…
— А что? — Моисей Соломонович стащил с угреватого носа пенсне и пальцами помассировал распухшие веки. — А почему бы и нет? Почему не поощрить молодого товарища? Пусть он сам почувствует радость, которая охватывает чекиста, когда удается найти антисемитскую сволочь… Почему бы и нет?
И, вернувшись к столу, заваленному бумагами, Урицкий снова водрузил на угреватый нос пенсне и вписал вместо фамилии Злотникова фамилию Солодова.
Правда, подумав еще чуть-чуть, Моисей Соломонович приказал кликнуть секретного агента Г.И. Снежкова-Якубинского и наказал ему быть у Злотникова в день ареста, чтобы тот не улизнул куда-нибудь…
Г.И. Снежков-Якубинский приказ Моисея Соломоновича добросовестно выполнил. Согласно показаниям Л.Т. Злотникова, за четверть часа до обыска он явился к нему и «купил на четыреста рублей картин, деньги за которые, конечно, не заплатил».
Обыски и аресты в соответствии со сценарием, набросанным Моисеем Соломоновичем, начались в тот же день.
В одиннадцать часов вечера был выписан ордер на арест Виктора Павловича Соколова. На Средний проспект Васильевского острова чекисты приехали уже ночью и — первый сбой в сценарии! — Виктора Павловича не застали дома. Еще днем он уехал в Царское Село.
Чекисты арестовали его брата — Николая, а также сослуживца Николая Павловича, солдата Мусина, недавно демобилизованного по болезни из армии. Самого же Виктора Павловича чекисты так и не смогли найти…
Любопытно, что в этот день в «Красной газете» появилась такая статья:
«Нами получен любопытный документ оголтелой кучки черносотенцев…»
Далее полностью приводился текст «Предписания Главного штаба “КАМОРРЫ НАРОДНОЙ РАСПРАВЫ”…
6
Это было первое большое дело петроградских чекистов.
Следствие по делу этой «организации», которой никогда не существовало, хотя участники ее и заполнили городские тюрьмы, затянулось на долгие месяцы.
Более того…
Очень скоро дело «Каморры народной расправы» начало сплетаться с другими, гораздо более громкими и значимыми событиями.
Нет-нет…
Следствие по этому делу напрямую не связано ни с эсеровским мятежом в Москве, ни с так называемым заговором в Михайловском артиллерийском училище, ни тем более с расстрелом царской семьи в Екатеринбурге.
Но вместе с тем совершенно очевидно, что дело «Каморры народной расправы» повлияло на события летних месяцев 1918 года, и более того — именно оно и определило судьбу Моисея Володарского и Моисея Урицкого, с убийства которого и начинает официально отмеряться большая кровь красного террора.
Опираясь на документы следствия по делу «Каморры народной расправы», и попробуем мы рассказать, что же на самом деле обусловило введение красного террора в Советской России, о тех ужасах, которые породил он.
В предыдущей главе мы высказали предположение, что Циркулярное письмо «Всемирного Израильского Союза», копия с которого была обнаружена нами в материалах дела «Каморры народной расправы», распространялось среди следователей Петроградской ЧК как некая служебная инструкция, а после, перепутавшись по небрежности с бумагами следственных дел, попало на хранение в чекистский архив…
В пользу этого предположения свидетельствует и совпадение дат.
Копия с циркуляра, требующего «без жалости… уничтожить всех лучших и талантливейших… дабы лишить рабскую Россию ее просвещенных руководителей…», была снята 17 мая 1918 года. Материалы дела «Каморры народной расправы» неопровержимо свидетельствуют, что с 20-х чисел мая Моисей Соломонович Урицкий все силы Петроградской ЧК бросил именно на раскрутку дела, по которому предполагалось пропустить и по возможности ликвидировать все патриотически настроенное русское население Петрограда.
Задача была не простая, но Моисей Соломонович верил, что сумеет справиться с нею.
Фабула дела «Каморры народной расправы» несложна.
Считается, что 14 мая 1918 года, во вторник, Лука Тимофеевич Злотников якобы получил в фотоцинкографии Дворянчикова (Гороховая, 68) изготовленное по его заказу клише печати с восьмиконечным крестом в центре и надписью по обводу — «КАМОРРА НАРОДНОЙ РАСПРАВЫ…»
На адрес фотоцинкографии, которая находилась на одной с Петроградской ЧК стороне улицы, мы обращаем внимание, ибо показания владельца мастерской — едва ли не единственное свидетельство против Злотникова.
Получив печать, Лука Тимофеевич Злотников, как утверждало следствие, отпечатал на пишущей машинке несколько экземпляров прокламации такого содержания:
«ПРЕДПИСАНИЕ
ГЛАВНОГО ШТАБА “КАМОРРЫ НАРОДНОЙ РАСПРАВЫ”
ВСЕМ ПРЕДСЕДАТЕЛЯМ ДОМОВЫХ КОМИТЕТОВ.
Милостивый государь!
В доме, в котором вы проживаете, наверное, есть несколько большевиков и жидов, которых вы знаете по имени, отчеству и фамилии.
Знаете также и №№ квартир, где эти большевики и жиды поселились, и №№ телефонов, по которым они ведут переговоры.
Знаете также, может быть, когда они обычно бывают дома, когда и куда уходят, кто у них бывает и т.д.
Если вы ничего этого не знаете или знаете, но не все, то “Каморра народной расправы” предписывает вам немедленно собрать соответствующие справки и вручить их тому лицу, которое явится к вам с документами от имени Главного штаба “Каморры народной расправы”.
Справки эти соберите в самом непродолжительном времени, дабы все враги русского народа были на учете, и чтобы их всех в один заранее назначенный день и час можно было перерезать.
За себя не беспокойтесь, ибо ваша неприкосновенность обеспечена, если вы, конечно, не являетесь тайным или явным соучастником большевиков или не принадлежите к иудиному племени.
Все сведения, которые вы должны дать, будут нами проверены, и если окажется, что вы утаили что-либо или сообщили неверные сведения, то за это вы несете ответственность перед “Каморрой народной расправы”.
Имейте это в виду»{75}.
Эту прокламацию, проштемпелеванную печатью «Каморры народной расправы», Л.Т. Злотников якобы раздал своим знакомым, а частично разослал по газетам.
Отметим, что предпочтение он отдавал большевистским, наиболее непримиримым к любому антисемитизму изданиям. В этих газетах и была — с соответствующими комментариями! — опубликована прокламация.
22 мая Л.Т. Злотникова арестовали, а в начале сентября расстреляли вместе с «подельниками»…
Вот, пожалуй, и все описание фабулы «дела» — как-то и язык не поворачивается назвать это делом! — «Каморры народной расправы».
Тем не менее дело «золотой» страницей вошло в историю органов ВЧК-ОГПУ-НКВД.
«Три дня потребовалось чекистам, чтобы установить автора этого гнусного документа. Им оказался Л.Т. Злотников, известный черносотенец-погромщик, бывший сотрудник газеты “Русское знамя” — органа помещичье-монархической партии “Союз русского народа” — и других правых газет. Духовный брат и последователь Пуришкевича, Злотников и был главным организатором “Каморры народной расправы”.
Финансировал погромную организацию миллионер B.C. Мухин. 22 мая по ордеру, подписанному Урицким, Мухин и другие контрреволюционеры были арестованы. На следствии выяснилось, что многие из них одновременно являлись членами монархического “Союза спасения Родины”, созданного под лозунгом восстановления “великой, единой и неделимой России”… Последнее обстоятельство наводит на мысль, что “Каморра народной расправы” была попросту одним из филиалов “Союза спасения Родины”»{76}.
Оставим на совести авторов включение «Каморры» в структуру беспартийного «Союза спасения Родины», который распался еще до Октябрьского переворота… Не будем обращать внимания и на то, что «Союз русского народа» никогда не был помещичьей партией, a B.C. Мухин — миллионером…
Важнее понять другое…
Ведь даже если мы и допустим, что автором прокламаций действительно был Л.Т. Злотников, a B.C. Мухин финансировал рассылку их, то все равно состав преступления вызывающе ничтожен.
И тем не менее делом «Каморры народной расправы» чекисты гордились.
В 1918 году, когда новый шеф Петроградской ЧК Глеб Бокий докладывал о нем на конференции чекистов, товарищ Зиновьев изволил даже пошутить по этому поводу.
— Товарищу Бокию, — сказал он, — придется ездить в Берлин, давать уроки по организации Чрезвычайной комиссии и созывать конференцию в мировом масштабе. Это вопрос будущего{77}.
Хотя, кто знает, может, и не шутил Григорий Евсеевич, может, и всерьез считал, что провокации, подобные этой, очень скоро будут проворачиваться не только в России, но и по всему миру…
7
Так кто же такой был Злотников, расстрел которого чекисты считали своей большой победой в деле охраны завоеваний Октября?
Лука Тимофеевич Злотников, художник, «тридцати девяти лет отроду, жительствующий по Николаевской улице» (нынешняя Марата), был человеком в Петрограде известным.
Он сотрудничал с газетами «Земщина» и «Вече», а еще до войны издавал журнал «Паук», выходивший под девизом «Антисемиты всех стран, соединяйтесь», провозглашая, что «Россия гибнет от двух главных причин: еврея и алкоголя»…
Дни за днями летят, год за годом бежит,
Всё на свете на белом меняется.
Только жид, словно гад, и ползет, и шипит,
В наше русское тело впивается…
Понятно, что журнал такого направления создавал Луке Тимофеевичу известность определенного рода.
«Злотникова я знаю лишь по газетным сведениям, т.к. являюсь редактором-издателем газеты “Вечерняя почта”, — показывал Владимир Иосифович Шульзингер. — Могу сказать, что он является членом черносотенной организации “Союз русского народа” и к нам в редакцию его, как черносотенца, даже не впустили бы, если бы он пришел»{78}.
Но и в «черносотенных» организациях отношение к Злотникову не было однозначным. Членом Главной Палаты Русского Народного Союза им. Михаила Архангела Лев Алексеевич Балицкий, по сути дела, повторил слова В.И. Шульзингера, давая характеристику своему товарищу по движению:
«Злотникова кто не знает в Петрограде, это художник-антисемит, автор карикатур и открыток против евреев. Юдофобство — его стихия, и я думаю, что более широкие политические вопросы его не интересуют. Он не скрывает своих взглядов настолько, что мне это даже казалось подозрительным, провокаторским»{79}.
«За обедом у Лариных я встретилась с каким-то Злотниковым, которого мне представили как известного художника»{80}, — сообщила на допросе Анна Селивестровна Алексеева.
Из документов, приобщенных к делу, можно установить, что вырос Лука Тимофеевич Злотников в крестьянской старообрядческой семье, проживавшей в Витебской губернии. В девятнадцать лет поступил в Художественно-промышленную школу Общества поощрения художников. Закончив ее, уехал в Париж, где учился в Сорбонне, одновременно прирабатывая в парижских газетах.
Старообрядческое воспитание и учеба в Сорбонне — сочетание не самое привычное, а если добавить сюда еще очевидный талант и специфическую направленность интересов, то коктейль получится совсем чудной…
И понятно, что далеко не всем он был по вкусу.
Многих Злотников просто пугал…
«Что касается Злотникова, то живет он в одной со мной и Солодовым квартире и занимается тем, что рисует акварельные картины: пишет ли он что-нибудь — этого я не знаю, т.к. с ним совсем не разговариваю. В плохих отношениях с ним живет и Солодов»{81}.
«Злотникова я знаю лишь как квартиранта, ничего общего я с ним не имею, но могу сообщить кое-что о его деятельности. Когда он снял у меня комнату, которая была сдана ему прислугой, я, придя домой, счел необходимым с ним познакомиться, чтобы узнать, кто у меня живет. Когда я спросил о его деятельности, он ответил, что пишет картины, а кроме того сотрудничает в одной из газет. На мой вопрос, в какой именно, Злотников ответил, что это меня не касается. Из его разговоров по телефону мне удалось узнать, что Злотников работает в “Земщине”, а также в “Русском знамени” и “Грозе”. Присутствие Злотникова в моей квартире мне было нежелательно. Тем более что после убийства Распутина он поместил в “Новом времени” объявление, что в моей квартире продается портрет Распутина, и указал номер моего телефона…
Я просил Злотникова освободить комнату, но он не сделал этого, и я даже дважды подавал в суде иски о выселении его, но и это не увенчалось успехом, так как иски о выселении в военное время не всегда удовлетворялись»{82}.
Замешательство и отчуждение незнакомых людей, легко переходящее во враждебность, — психологически объяснимы.
Злотников был слишком опасным соседом…
Ведь и сейчас, перелистывая номера «Паука», порою ёжишься — так откровенны помещенные там статьи.
Наше воспитание таково, что любой человек, открыто объявивший себя антисемитом, сразу оказывается беззащитным для любой, даже и несправедливой критики, а любая попытка объективно разобраться в этом человеке тоже воспринимается как проявление антисемитизма…
Тем не менее рискнем это сделать.
Антисемитская направленность «Паука» очевидна.
Уже в пробном номере Л.Т. Злотников заявил:
«Недремлющее око Антисемита, изображенного на первой странице, будет вечно, беспристрастно и не отрываясь следить за всеми поползновениями, за всеми поступками, мыслями и преступлениями иудейского племени… Око Антисемита не закроется ни перед какими угрозами, ни перед какими проявлениями иудейского человеконенавистничества»{83} …
Установить путь, которым пришел Л.Т. Злотников к таким убеждениям, и как укрепился в них, трудно. Но то, что он сам был убежден в своей правоте, — очевидно. Он очень любил изображать в карикатурах «угнетенного» толстосумаеврея и «угнетателя» — нищего русского мужика.
Вероятно, именно с этого, еще с детских лет — Л.Т. Злот-ников родился в Витебской губернии — вынесенного ощущения и вырос его антисемитизм. Образование же не только не заглушило детских впечатлений, но, напротив, кажется, еще более укрепило их.
Как и многим, впервые столкнувшимся с «русско-еврейской» проблемой, Злотникову казалось, что именно ему и суждено указать на способ ее разрешения.
«Конечно, мы победим… — писал он в своем журнале. — Они сильны только нашей слабостью, а мы слабы только потому, что недостаточно объединены»{84}.
Можно спорить, насколько верно поставлен диагноз, но едва ли это имеет смысл. Прописанным Злотниковым рецептом никто, кажется, до сих пор и не воспользовался.
В том числе и сам Злотников.
На допросах в ЧК он откровенно признавался в этом:
«Ни в какой политической партии не состою, ибо считаю, что всякая партийная программа связывает свободу суждений того, кто в этой партии состоит…
Как урожденный крестьянин, чувствовавший на своей спине все тяготы, не могу сочувствовать тому строю, который существовал до революции или вернее до 1905 года, и разделяю мнение партий, стоящих ближе к народу, то есть демократических. Хотя по некоторым вопросам (аграрному и национальному) несколько отступаюсь и присоединяюсь к мнению партий более правых»{85}.
Показания даны в застенке ЧК, и у нас нет оснований подозревать Злотникова в сознательной корректировке своих политических воззрений — ведь именно такая позиция вызывала, как мы увидим, наибольшую неприязнь Урицкого и его подручных.
На первый взгляд уклончивость Злотникова даже раздражает.
Ишь ты… И демократии ему, видите ли, хочется, и политика предательства интересов русского народа в демократах тоже не устраивает…
Нет… Вы уж, батенька, определитесь, пожалуйста, чего вам желается. А то ведь, как у Гоголя получается: «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича…»
Но несомненно и другое.
Только у нас в стране почему-то (айв самом деле — почему?) невозможно совмещение демократии с национальными интересами. Это только у нас, в России, уже второй раз на протяжении столетия с помощью так называемого общественного мнения удалось по разные стороны баррикады развести патриотизм и демократию…
Ни в Англии, ни во Франции такого произойти не могло…
Так что позиция Злотникова, не вмещающаяся в прокрустово ложе партийных программ, не только не страдает расплывчатостью, а, напротив, выглядит единственно возможной, поскольку она — естественна…
Все это важно для понимания того, что думал и чувствовал Лука Тимофеевич Злотников в мае 1918 года.
Мы видим, он был довольно умным, бесстрашным, но при этом по-своему очень совестливым человеком.
Открыто провозглашаемый им антисемитизм базировался на неприятии мифа об угнетении евреев, которым многие представители еврейской национальности довольно ловко пользовались в собственных интересах. Можно не соглашаться с категоричностью постановки проблем в «Пауке», но при всем желании нигде не найдешь там призывов к погромам, к уничтожению евреев, тем более физическому.
И вот теперь: «Предписание Главного штаба “Каморры народной расправы”…
Эта фраза: «…чтобы их всех в один заранее назначенный день и час можно было перерезать»…
Даже и не соглашаясь с позицией, из номера в номер заявляемой в «Пауке», все же трудно представить, что текст прокламации составлен тем же человеком, который редактировал этот журнал. Злотников не был столь кровожадным, а главное — столь неумным…
Редактируя журнал, он довольно отчетливо представлял себе своего читателя и очень точно адресовался к нему.
А кому адресована прокламация? Домовым комитетам, куда она почему-то не поступала?
Совершенно неясна и цель прокламации. Запугать евреев? Но едва ли человек, занимавшийся таким сложным производством, как выпуск журнала, не понимал, что сделать это с помощью нескольких листовок в огромном городе невозможно.
И опять-таки Злотников не мог не понимать, что такая прокламация выгодна прежде всего той большевистско-местечковой команде, против которой она и была направлена. Злотников не мог не знать, что эта листовка немедленно будет с соответствующими комментариями опубликована в большевистских газетах, куда, как установило следствие, он якобы и разослал большую часть «предписаний».
В чем же дело?
Неужели Л.Т. Злотников так поглупел, что не понимал элементарного?
Неужели так ослепила ненависть к евреям, что разум совсем покинул его?
Нет… Читаешь показания Злотникова и видишь: это по-прежнему умный и гораздо более, чем раньше, осторожный человек…
Безусловно, кому-то очень нужно было, чтобы Л.Т. Злотников и был автором прокламации. Он очень уж всей своей прежней деятельностью подходил для этой роли…
Но вот был ли он автором на самом деле?
Понимаю, что даже постановка вопроса кажется нелепой.
Уже на втором допросе Злотников сознался в авторстве. Кроме того, его уличают показания В.И. Дворянчикова, в фотоцинкографии которого он якобы заказывал печать «Каморры». Косвенно свидетельствуют против Злотникова и показания Л.Н. Боброва. Наконец, при втором обыске в комнате Л.Т. Злотникова нашли и печать «Каморры народной расправы».
Но эти доказательства только на первый взгляд кажутся бесспорными.
При более внимательном рассмотрении неопровержимость их становится эфемерной.
Начнем с признания…
Мы не случайно подчеркнули, что Злотников признался в авторстве только на втором допросе, 12 июня 1918 года, проведя в чекистском застенке уже три недели.
В руках чекистов «раскалывались», как известно из мемуарной литературы, и более мужественные люди. И трех дней было достаточно, чтобы выбить из бравого генерала признание в попытке прорыть туннель в Японию или, на худой случай, — на Мадагаскар.
Признание обвиняемого, данное в ходе следствия, не является бесспорным свидетельством вины. Это аксиома. Но особенно осторожно нужно относиться к признаниям, полученным в застенках ЧК.
Теперь о других доказательствах…
Итак, во вторник, 14 мая, Л.Т. Злотников получил в фотоцинкографии В.И. Дворянчикова изготовленное для него клише печати.
Факт подтверждается показаниями самого Василия Илларионовича Дворянчикова, который на допросе 8 июня заявил: «Относительно того, для какой цели он заказывал это клише, я не знаю и даже не поинтересовался этим при заказе»…
Странно, конечно, что Василий Илларионович даже не спросил, что это за организация, печать которой он изготовляет… Ведь все-таки в мае 1918 года борьба с контрреволюцией шла уже вовсю, и изготовлять печать для организации с названием «Каморра народной расправы», даже не поинтересовавшись, что это за организация, было, по меньшей мере, неосторожно. Едва ли Дворянчикова, как хозяина мастерской, могла прельстить лишь — кстати, весьма скромная — оплата заказа.
Видимо, следователь Байковский почувствовал, что этот момент надо как-то пояснить.
«Скорее можно было предположить, что Злотников хочет что-либо издать из эпохи Французской революции…»{86}, — ответил ему В.И. Дворянчиков.
Странно…
В центре печати был изображен восьмиконечный крест, который распространен у русских христиан и встречается, как правило, только в православном обиходе.
Конечно, В.И. Дворянчиков мог не разбираться в тонкостях церковных обрядов, но и вспомнить по ассоциации с православным крестом эпоху революции в католической Франции он тоже не мог. Ведь Василий Илларионович учился не в советской атеистической школе, а в прежней, где уроки Закона Божьего были обязательными для всех. Едва ли итальянское слово «Каморра» могло сбить его с толку.
Еще более странно само предположение, что Злотников хочет что-либо издать… Как это можно издать что-то с помощью печати?
Остается предположить только, что Василий Илларионович, говоря об «эпохе Французской революции», тонко пошутил.
Увы…
Подобное предположение еще более фантастично, поскольку оно не очень-то вяжется с человеком, облик которого обрисовывается по мере знакомства с материалами дела.
Среди бумаг, изъятых при обыске фотоцинкографии, есть замечательный рецепт:
«На одну с половиной бутылки воды — 1 фунт изюма, 14 кубиков дрожжей, 5 шт. гвоздики, 5 чайных ложек сахарного песку. Всё влить в бутылку, закупорить дырявой пробкой. Держать в теплом месте, пока не забродит и на дне не получится осадок. Потом слить и профильтровать».
Право же, этот рецепт, сохраненный чекистами в деле, более реалистично обрисовывает круг интересов владельца фотоцинкографии, нежели гипотеза о его бесстрашном и тонком юморе.
Нет…
Складывается впечатление, что Дворянчиков просто не видел никогда ни эскиза печати, ни изготовленного клише, только слышал с чьих-то — не следователя ли Байковского? — слов про текст, размещенный на печати. Вот тогда-то у не слишком образованного владельца цинкографии и могла возникнуть по ассоциации со словом «каморра» — Французская революция.
То, что Дворянчиков как-то был связан с ЧК, подтверждается и его дальнейшей судьбой.
По делу «Каморры народной расправы» было расстреляно семь человек, и все они, не считая Злотникова, за провинность — мы исходим сейчас из официальной, чекистской версии — куда меньшую, чем та, что совершил Дворянчиков, изготовив печать «погромной» организации. Леонида Николаевича Боброва расстреляли, например, всего за один экземпляр прокламации, якобы взятый у Злотникова. Дворянчикова же освободили, и даже мастерскую, где изготовлялись документы «погромщиков», не закрыли.
Эти два факта — незнание, как выглядит печать, и такое не по-чекистски гуманное разрешение судьбы обвиняемого — и заставляют нас усомниться в показаниях владельца фотоцинкографии, позволяют предположить, что говорил он не о том, что было на самом деле, а о том, что хотели услышать от него чекисты, о том, что нужно было им услышать.
Но пойдем дальше…
Получив печать в фотоцинкографии, Злотников — мы продолжаем излагать чекистскую версию! — отпечатал на пишущей машинке предписание.
Своей машинки у Злотникова не было, и машинку чекисты тоже пытались найти.
Однако и тут у них что-то не получилось.
Единственное показание на сей счет дал Ричард Робертович Гроссман, как и Злотников, квартировавший у Солодова:
«Месяцев около трех тому назад Злотников брал однажды пишущую машинку у жившей в той же квартире гр. Некрасовой и пользовался этой машинкой два дня»{87}.
Некрасова уже выехала из Петрограда; разыскать ее пишущую машинку не удалось, но следователя Байковского вполне устроил вариант, по которому получалось, что Злотников отпечатал свое предписание еще в феврале 1918 года и только ждал, пока будет изготовлена печать, чтобы, проштамповав прокламации, разослать их по редакциям большевистских газет.
Интересно, что некоторые «исследователи» обратили внимание на эту неувязку следствия и по-своему решили заполнить пробел:
«Было установлено, что текст воззваний и предписаний “Каморры народной расправы” отпечатан на пишущей машинке, принадлежащей статистическому отделу продовольственной управы 2-го городского района, находящейся на Казанской улице, 50»{88}.
Не будем обращать внимания на множественное число, не слишком удачно употребленное авторами исследования. Из материалов дела явствует, что группой Злотникова было выпущено одно-единственное предписание и никаких иных «воззваний и предписаний» следствию обнаружить не удалось.
Не так уж важно и то, что предположение о перепечатке прокламации на машинке, принадлежащей продовольственной управе, никакими документами не подкреплено.
Существеннее другое…
Трудно придумать себе что-либо более нелепое, чем перепечатка листовки откровенно антисемитского содержания в учреждении, где большинство сотрудников были евреями.
Следствие утверждало, что отпечатанные прокламации Л.Т. Злотников разослал по редакциям, а несколько штук раздал знакомым. Одну прокламацию вручил Л.Н. Боброву, а другую — его спутнику, Г.И. Снежкову-Якубинскому.
«Возвращаясь с обеда в ресторане, куда я был приглашен Г. Снежковым, мы были остановлены возгласом Злотникова, который знал нас обоих: “Здравствуйте, товарищи!” По происшедшем разговоре Злотников дал нам по экземпляру прокламации о Каморре народной расправы, совпадающей по содержанию с теми, которые были в газетах» (показания Л.Н. Боброва).
Леонид Николаевич Бобров, судя по тому, как держался он на допросах, производит впечатление исключительно честного и благородного человека. И его свидетельство, на наш взгляд, изобличало бы причастность Л.Т. Злотникова к прокламации гораздо убедительнее, чем выбитые на допросах признания самого Злотникова.
Но Леонид Николаевич действительно очень порядочный человек, и, будучи вынужденным дать показания, он делает это со свойственной ему щепетильностью. Он добавляет, что взял прокламацию, «не желая сконфузить» Злотникова.
«Я не раскрыл даже и не посмотрел данный экземпляр. Такой же экземпляр получил мой спутник Г.И. Снежков-Якубинский, который пересказал его содержание»{89}.
Читателю может показаться, что я совершаю ошибку — торможу повествование, задерживаясь на несущественных деталях.
Это не так.
Детали, о которых мы говорим сейчас, — единственные улики против Злотникова. И оценить их достоверность необходимо…
Итак, из показаний Л.Н. Боброва мы узнаем, что в воскресенье, 19 мая 1918 года (в день 50-летия Николая II), Лука Тимофеевич Злотников вручил Боброву и его спутнику Г.И. Снежкову-Якубинскому какие-то прокламации. Бобров засунул свой экземпляр в карман, а затем, даже не ознакомившись с содержанием прокламации, выбросил ее. О содержании предписания он узнал от Снежкова-Якубинского.
Этот Снежков-Якубинский, как явствует из ряда показаний, был секретным сотрудником Петроградской ЧК. Кстати, об этом свидетельствует и тот факт, что, в отличие от Боброва, Снежков не только не был расстрелян, но его и не арестовали, и даже не допрашивали.
Значит, Леонид Николаевич Бобров узнал, что врученная ему прокламация является опубликованным во всех большевистских газетах предписанием «Каморры народной расправы», со слов сотрудника ЧК. И узнал тогда, когда уже выбросил прокламацию и не мог сверить тексты… Вот об этом, и ни о чем ином, припертый «признанием» самого Злотникова, и сообщил Бобров следователю Байковскому на допросе.
Отметим также, что чрезвычайно странен сам факт распространения антисемитской и антибольшевистской прокламации таким — из рук в руки! — образом. Особенно странно то, что Злотников совершает это явно самоубийственное деяние 19 мая, когда прокламация эта уже была напечатана в газетах «Петроградская правда» и «Вечер Петрограда».
«Вечер Петрограда» опубликовал прокламацию под заголовком «Каморра народной расправы» подготавливает еврейский погром»:
«За последние дни в связи с усилившейся антисемитской агитацией в Петрограде председателям домовых комитетов рассылаются особые предписания Главного штаба “Каморры народной расправы”… Под этим предписанием имеется круглая печать с надписью “Каморра народной расправы”. В центре — большой семиконечный крест (выделено нами. — Н.К.).
К предписанию приложен особый листок следующего содержания:
“От Главного штаба Каморры народной расправы. Презренный сын Иуды, дни твои сочтены. За квартирой твоей нами ведется неустанное наблюдение. Каждый твой шаг известен нам. Прислуга твоя, дворники и швейцары дома, в котором ты живешь, состоят членами Каморры народной расправы и поэтому все, что бы ты ни делал, известно нам. Все твои знакомые и родственники, у которых ты бываешь или которые у тебя бывают и с которыми ты разговариваешь по телефону, известны нам, и их постигнет такая же участь, какая постигнет и тебя, т.е. они будут безжалостно уничтожены.
Презренный сын Иуды, дни твои сочтены и скоро грязная душа твоя вылетит из смрадного своего обиталища. Беги без оглядки, пока не поздно, и не оскверняй воздух своим дыханием. Дни твои сочтены”».
Точно такой же текст «Петроградская правда» поместила под заголовком «Черная сотня за работой»…
Вот и возникает вопрос: зачем нужно было Злотникову распространять уже опубликованные прокламации?
И, наконец, последняя улика — печать «Каморры народной расправы», которую при втором обыске нашли в комнате Л.Т. Злотникова… Печати, естественно, в архиве нет, нет и контрольных оттисков с нее. Сохранилось изображение печати лишь на единственном, подшитом к делу тексте предписания…
Но это попутные замечания.
Главное заключается в том, что печать нашли в комнате Злотникова не при аресте его, хотя тогда и производился обыск комнаты, а неделю спустя, когда в комнате Злотникова успело побывать несколько секретных и несекретных сотрудников Петроградской ЧК, которые, как нам представляется, и подложили ее…
Вот и все улики, на которых строилось доказательство вины Л.Т. Злотникова. Улики, которые в любом суде были бы сразу поставлены под сомнение…
Мы с вами, дорогие читатели, не судьи, и послать «дело» Злотникова на доследование у нас нет возможности. Тем не менее, хотя по-прежнему тяготеет над Лукой Тимофеевичем Злотниковым, и после расстрела, это обвинение, мы должны признать, что доказанным оно считаться не может.
8
Вернувшись с совещания в Смольном, Моисей Соломонович Урицкий в три часа дня выдал Иосифу Наумовичу Шейкману (Стодолину) ордер на обыск в письменном столе статистика Казанской продовольственной управы Леонида Николаевича Боброва.
Одновременно Шейкман должен был и арестовать Боброва.
Леонида Николаевича на работе не оказалось, и обыск сделали без него.
Точной описи изъятого Шейкман не составлял.
Среди бумаг, найденных у Боброва, — письма, программа беспартийного «Союза спасения Родины», стихи…
«Я кончил!» — «Правильно! Согласны». —
«Позвольте, все ль единогласно?» —
«Все! Все!» — «Тогда вопрос второй…
Где находиться епутатам?
И надоть ли ходить им в строй?
В окопы то ись? Или жить по хатам?
Прошу по очереди врать». —
«Позвольте мне тогда сказать…
Ребята! Что нам делать в ротах?
Аль там без нас народу нет?
Совсем не в наших то расчетах,
Довольно мы терпели бед!
Коль ты не выбран, ну и пухни
В окопах с вшами и цингой.
А мы туда уж не ногой,
Ведь наше жительство — при кухне!» —
«Ура! Качай его, ребята,
Сыцывалиста-епутата!»{90}
Так и видишь, как по-доброму щурился Моисей Соломонович Урицкий, перечитывая эти стихи, — он не ошибся в выборе организатора погромщиков.
Передав бумаги Леонида Николаевича следователю Владиславу Александровичу Байковскому — двадцатитрехлетнему поляку, накануне, 20 мая, принятому в Петроградскую ЧК, Моисей Соломонович с легким сердцем и «добрыми глазами» подписал ордер на арест «всех мужчин» в квартире Солодова и в конторе по продаже недвижимости, где также подрабатывал Бобров.
На Николаевскую улицу — в квартиру Солодова — поехал товарищ Юргенсон, а на Невский проспект — товарищ Апанасевич.
Было восемь часов вечера…
Как мы уже говорили, сотрудник ЧК, загадочный Г.И. Снежков-Якубинский, который выдавал себя иногда за члена Совета рабочих и солдатских депутатов, иногда за директора фабрики, а то так и за владельца шоколадной, выполняя поручение Моисея Соломоновича Урицкого, добросовестно пас Л.Т. Злотникова перед арестом.
Он отобрал у Злотникова на четыреста рублей картин, но главного поручения — подложить печать «Каморры народной расправы» — выполнить не сумел. То ли замешкался, рассматривая картины, то ли Злотников что-то почувствовал и уже не отходил от «директора двух фабрик и шоколадной», но товарищ Юргенсон, производивший обыск в комнате Злотникова, так ничего и не обнаружил.
Забрав всю переписку Злотникова, он начал оформлять «арест всех мужчин». И вот тут-то и начались совсем уж чудные происшествия, никак не вмещающиеся в реалистическое повествование.
Как явствует из протокола обыска, «на основании ордера № 96 от 21 мая задержаны граждане: Злотников, Гроссман, Раковский, Рабинов…»
Однако из показаний Ричарда Робертовича Гроссмана мы узнаем, что его арестовали в другой день и в другом месте: «Когда был арестован мой хороший знакомый и приятель Солодов, я зашел на Гороховую, чтобы справиться о положении дел Солодова, и, совершенно ничего не зная, был арестован и посажен в число хулиганов и взломщиков, не чувствуя за собой никакой вины»{91}.
Что же получается? Или протокол обыска товарищем Юргенсоном составлялся на следующий день после обыска, или вместо Гроссмана был арестован кто-то другой, назвавшийся соседом Злотникова — Гроссманом…
Еще более любопытны обстоятельства ареста Леонида Петровича Раковского.
Раковский — человек весьма темный и загадочный.
До революции он совмещал журналистскую деятельность с работой осведомителя, не гнушаясь при этом и шантажом.
Чекистам о сотрудничестве Раковского с охранкой стало известно из показаний З.П. Жданова, но на судьбе Леонида Петровича это разоблачение никак не отразилось. Вскоре он был отпущен с миром, хотя и Злотников подтвердил в своем «признании», что Раковский знал о «Каморре», знал, где находится печать, и т.п.
Это, конечно, наводит на размышления…
Казалось бы — секретный сотрудник охранки, посвященный в дела тайной погромной организации… Это ли не находка для чекистов?
И вот такого человека отпускают на свободу.
Объяснить это можно только тем, что Леонид Петрович Раковский сотрудничал и с Петроградской ЧК…
Но понятно и другое — товарищ Юргенсон, проводивший обыск, об этом не знал, как не знал и о том, что все дело «Каморры народной расправы» сочинено Моисеем Соломоновичем…
Судьба товарища Юргенсона печальна.
Использовав его «втемную» на провокации с «Каморрой народной расправы», через несколько недель Урицкий перебросит товарища Юргенсона на организацию убийства своего друга, Моисея Марковича Гольдштейна (Володарского).
В этом деле товарищ Юргенсон будет действовать еще более неуклюже, чем при обыске у Злотникова, за это вскоре и будет расстрелян по приказу кривоногого шутника из Петроградской ЧК…
Впрочем, это произойдет потом, а пока, выяснив, что товарищ Юргенсон не только не сумел отыскать печать «Каморры», но еще сумел и арестовать двух сексотов, Моисей Соломонович сильно огорчился.
Он понял, что немножко перемудрил со Злотниковым.
Ну да и что ж?
Как говорится у этих русских, первый блин-таки комом…
Засучив рукава, товарищ Урицкий принялся наверстывать упущенное.
Алексей Максимович Горький, выдающийся борец за права евреев, не мог не откликнуться на публикацию в газетах листовки «Каморры народной расправы».
В своей статье, посвященной «Каморре», он писал: «Я уже несколько раз указывал антисемитам, что если некоторые евреи умеют занять в жизни наиболее выгодные и сытые позиции, это объясняется их умением работать, экстазом, который они вносят в процесс труда…»
Очень точные слова нашел Алексей Максимович.
Только так и можно объяснить бурную деятельность, которую развил в тот вечер Моисей Соломонович.
В 22 часа 45 минут он направил товарища Апанасевича произвести «арест всех мужчин в квартире гр. Аненкова». Номер этого ордера — 102{92}.
Товарищу Юргенсону, напомним, был выдан ордер № 96.
Семь ордеров на аресты за три часа сорок пять минут!
Воистину, это, как сказал бы товарищ Горький, экстаз, привносимый в процесс труда!
Для справки отметим, что 20 и 21 мая налетчиками только в Петрограде, как утверждала газета «Знамя борьбы», было украдено полтора миллиона рублей, а налеты на квартиры стали в городе обычным делом…
На следующий день, как мы и говорили, прокламация «Каморры народной расправы» с соответствующими комментариями Моисея Марковича Володарского была напечатана в «Красной газете».
Моисей Соломонович в этот день появился на Гороховой уже после обеда.
Ордер № 108, выданный в 12.30, подписывал заместитель Урицкого — Бокий, а ордер на арест Леонида Николаевича Боброва и конечно же «всех мужчин, находящихся в его квартире», выданный в 13.00, — уже сам Моисей Соломонович.
Где он пропадал с утра, станет понятно, если мы вспомним, что этот день, 23 мая, был объявлен днем национального траура евреев. И хотя в Петрограде еврейских погромов еще не было, но и здесь скорбели широко и торжественно…
«Во всех еврейских общественных учреждениях, школах, частных предприятиях работы были прекращены, — сообщает “Вечер Петрограда”. — В синагогах были совершены панихиды по невиновным жертвам погромов. Состоялись также собрания, митинги, на которых произносились речи и принимались резолюции протеста против погромов»{93}.
И хотя Петроградскую ЧК вполне можно было считать «еврейским общественным учреждением», но все же Моисей Соломонович не мог позволить себе прервать ее работу. Поскорбев на панихиде, он вернулся в свой кабинет на Гороховой, чтобы попытаться «остановить торжество надвигающейся реакции» не словами, а делом.
Кроме Боброва в этот день арестовали и председателя Казанской районной продовольственной управы, где работал Бобров, Иосифа Васильевича Ревенко. А поздно вечером арестовали и «миллионера» В.П. Мухина.
Так получилось, что практически все арестованные 23 мая, в том числе и Бобров, и Ревенко, и Мухин, были потом расстреляны, но, видимо, с днем национального траура евреев это уже никак не связано…
А Моисей Соломонович Урицкий, разумеется, спешил.
Должно быть, он считал, что костяк «погромной» организации полностью сформирован им, потому что 24 мая аресты по делу «Каморры народной расправы» уже не проводились.
24 мая следователь Байковский приступил к допросам.
Это было первое дело двадцатитрехлетнего поляка.
В дальнейшем он сделает блестящую чекистскую карьеру, станет членом коллегии Саратовской ГубЧК, отличится в особом отделе 15-й армии, на расстрелах в Витебске, станет помощником Иосифа Станиславовича Уншлихта…
Но тогда, 24 мая, когда в его кабинет ввели Леонида Николаевича Боброва, чекистское счастье явно отступило от Владислава Александровича…
9
Леониду Николаевичу Боброву было шестьдесят лет. Родился он в дворянской семье, получил высшее юридическое образование, работал присяжным поверенным.
Он был организатором Общества русских патриотов и членом Союза русских людей…
14 декабря 1905 года в составе делегации Союза русских людей Леонид Николаевич был представлен государю и произнес краткую речь. Бобров участвовал практически во всех монархических съездах и совещаниях, а на IV Всероссийском съезде объединенного русского народа в Москве сделал доклад «Новый способ разрешения еврейского вопроса».
Всю жизнь Леонид Николаевич прожил в Москве, но во время войны организовывал работу госпиталей и их снабжение, долгое время жил в Одессе и Кишиневе, а перед революцией оказался в Петрограде.
Здесь он жил с семнадцатилетней дочерью Лидией и работал на скромной должности статистика в Казанской продовольственной управе с окладом в 800 рублей.
Шестьдесят лет — возраст, когда многое остается позади.
В 1918 году для Леонида Николаевича позади остались не только молодость, богатство, любовь, но и страна, в которой он вырос и которую так горячо любил…
«Многоуважаемая Дарья Александровна!
Я так долго не писал Вам, что за это время, может быть, во второй раз был у Вас похоронен, так что второй раз приходится вставать из гроба и Вам напоминать о своем существовании.
Много воды утекло с тех пор, как я получил Ваше последнее вообще и первое в Петроград милое, премилое письмо. Оно было так просто и так ясно написано. Я долго жил под его впечатлением, и мне вновь захотелось побеседовать с Вами…
Я, правда, немного опасаюсь, как бы не ошибиться. Я так далек теперь от всякой политики, что совершенно не знаю, к какому государству принадлежит теперь Кишинев. Может быть, Вы вошли в состав Украинской Рады, может быть, у Вас вывешено на видных местах: “ПРОСЯТ ПО-РУССКИ НЕ РАЗГОВАРИВАТЬ”, и мое послание Вы сочтете за дерзкое обращение, правда Вам знакомого, но все же представителя государства, состоящего во вражде с Вашим государством»{94}.
Спасительная ирония — это последнее прибежище порядочного человека, живущего в разворованной проходимцами стране, уже не спасает. Явственно прорывается в строках письма горечь, и, может, поэтому Леонид Николаевич и не отправил адресату своего послания…
Самообладание и чувство собственного достоинства Леониду Николаевичу Боброву удается сохранить и в застенке Урицкого.
При всем желании не найти в протоколах его допросов ни страха, ни угодничества. Нет здесь и той бравады, которая возникает, когда человек пытается перебороть страх.
Спокойно и уверенно звучит голос…
«Что касается моей политической жизни… то до отречения Государя от престола я был монархистом, кроме того, состоял членом общества “Союза русского народа”… “Союз русского народа” ставил своей задачей поддержание в жизни трех основных принципов: православие, самодержавие и русскую национальность»{95}.
И сейчас-то нелегко признаться в стремлении поддерживать русскую национальность, но какое же мужество требовалось от человека, чтобы произнести эти слова в Петроградской ЧК!
Известно, что монархист чтит Божественное начало в душе государя и через любовь к нему возвышается до рыцарства.
Это мы видим и на примере Леонида Николаевича.
«После отречения… — говорил он на допросе, — партия монархистов потеряла свое значение, я остался беспартийным и за последнее время перестал совершенно работать на политическом поприще, так как проводить в жизнь свои взгляды при теперешних обстоятельствах считал бесполезным».
Мысль философа Ивана Ильина о монархе, который живет в скрещении духовных лучей, посылаемых его подданными, и является центром единства народа, выражением его правовой воли и государственного духа, может быть, никогда и не формулировалась Бобровым так четко, но была близка ему, осуществлялась им в самой жизни.
Он обладал развитым иррационально-интуитивным монархическим самосознанием и считал Судьбу и Историю делом Провидения.
«По моему мнению, все политические партии, старающиеся свергнуть Советскую власть, бессильны порознь что-либо сделать без внешней помощи и все их попытки напрасны…» — отвечал он следователю. По сути дела, Бобров повторял высказывание Владимира Митрофановича Пуришкевича: «Большевики в настоящее время представляют собою в России единственную твердую власть».
Совпадение поразительное…
И к Боброву, и к Пуришкевичу советская власть была настроена особенно непримиримо и, признавая несокрушимость большевизма, они, разумеется, не рассчитывали на смягчение участи. Нет, слова эти — свидетельство ясности ума, умения отказаться от иллюзий, ясно и трезво взглянуть в глаза беде.
Суета игры в партии и партийки не способна была преодолеть духовный кризис общества, с преодоления которого и следовало начинать возрождение монархии, а значит, и государственности России…
Чтобы точнее представить душевное состояние Леонида Николаевича в мае восемнадцатого года, нужно вспомнить: миновало немногим более года с того дня, когда, окруженный толпою продавшихся, запутавшихся в собственных интригах сановников и самовлюбленных политиков, государь подписал отречение.
Травля этого последнего российского государя, длившаяся все годы его правления, привела к тому, что, стремясь избежать Гражданской войны, он согласился на отречение, и в результате народ вел Гражданскую войну без государя и не за государя.
И тут нельзя не вспомнить и другую мысль Ивана Ильина о «жертвенности совестного сознания»…
В мае 1918 года за спиной у 50-летнего Николая II осталась тобольская ссылка, бесконечные унижения от хамоватых комиссаров, а впереди была страшная ночь в Ипатьевском доме…
Когда начались допросы Леонида Николаевича Боброва, государь, искупая роковую минутную слабость, еще только проходил крестный путь к своей Голгофе — подвалу дома Ипатьева.
И памятуя о том, что судьбы людей и История — дело Провидения, зададимся вопросом: не этот ли крестный путь, превративший государя в святого мученика, и закладывает основу христианского, нравственного возрождения, а вместе с ним, если уж кризисы монархии и христианства шли рука об руку, не отсюда ли начинается восстановление России, возрождение которой без монархии, как полагал вместе с Иваном Ильиным и наш герой, неосуществимо?
И еще раз вспомним о скрещении духовных лучей, посылаемых монарху его подданными. Именно здесь, по Ильину, осуществляется правовая идея монархии, подвиг служения народу монарха.
Но в этом же перекрестье осуществлялся и великомученический подвиг государя…
И мог ли он быть совершен без духовной, реализуемой лишь в иррационально-интуитивном монархическом сознании поддержки таких, как Леонид Николаевич Бобров, преданных монархистов, десятками и сотнями погибавших в те дни в большевистских застенках…
Среди отобранных при обыске у Л.Н. Боброва бумаг — немало стихов.
Не мне — монархисту, в лихую годину
Роптать на событий естественный ход.
Пусть сволочь дерется, деля воровщину…
Пусть в страхе буржуй заперся на замок{96}…
Предельно точно сформулировано здесь, как нам кажется, то, что думал и чувствовал Леонид Николаевич в мае 1918 года.
Он считал «бесполезным проводить в жизнь свои взгляды при теперешних обстоятельствах», но тем самым он никоим образом не снимал с себя ответственности за судьбу страны, как конечно же не снимал ее с себя и низвергнутый в подвал Ипатьевского дома государь. Просто сейчас эта ответственность свелась для них к пути, который им предстояло пройти до конца.
Николай II прошел этот путь.
Прошел его и монархист Леонид Николаевич Бобров.
Со спокойствием сильного, уверенного в своей правоте человека отметает он вздорные обвинения следователя.
Ни пытками, ни посулами Байковскому не удалось склонить Боброва к исполнению роли, предназначенной ему по сценарию Моисея Соломоновича Урицкого.
Высокой порядочностью истинно русского интеллигента отмечены его показания на «подельников»:
«О Ревенко могу сказать, что он является председателем Казанской районной управы и опытным в своем деле работником…
Что касается его политической жизни, то я совершенно ничего не могу указать ввиду того, что в служебное время я с ним никаких бесед на политические темы не вел»{97}.
Столь же «существенные» сведения удалось получить от Боброва и на других подозреваемых в причастности к «Каморре» лиц. Почти месяц Байковский продержал шестидесятилетнего старика в камере на голодном пайке и только 20 июня снова вызвал на допрос, уличая выбитыми из Злотникова показаниями…
Леонид Николаевич спокойно объяснил, что взял прокламацию, не желая «сконфузить» Злотникова.
— А почему вы сразу не признались в этом? — торжествующе спросил Байковский. — Почему пытались скрыть это?
— Об этом обстоятельстве раньше не говорил, так как об этом не был спрошен, а сам с доносом выступать не умею.
Бесспорно, Бобров понимал, что бессмысленно объяснять правила поведения, принятые среди порядочных людей, чекисту, самозабвенно окунувшемуся в палаческую стихию, но, может, не для него он и произносил эти слова, как не для Урицкого и писал с больничной койки:
«Я никогда не сочувствовал еврейским погромам и ни один человек не может доказать, что я имею хотя бы какое-нибудь самое отдаленное отношение к какому-нибудь погрому…
Итак, я получил один экземпляр воззвания и не сделал из него никакого употребления, между тем в тот же день это воззвание было распространено в тысячах экземпляров различных газет, в том числе и в “Красной газете”, продававшихся на всех улицах Петрограда, и никто из редакторов не привлечен к ответственности»{98}.
Разумеется, не о том хлопотал больной, истощенный голодом Леонид Николаевич, чтобы Урицкий засадил в тюрьму своего дружка, провокатора Володарского… И не о том, чтобы занять, как выразился писатель Максим Горький, наиболее выгодную и сытую позицию…
Нет, он объяснял, что все это дело — чистой воды провокация, и объяснял это не следователю, а нам, живущим уже в другом веке и другом тысячелетии, когда — увы! увы! — снова актуальными стали сказанные в восемнадцатом году слова Алексея Ремизова:
«Зашаталась русская земля — смутен час. Госпожа Великая Россия, это кровью твоей заалели белые поля твои — темное пробирается, тайком ползет по лесам, по зарослям горе злокручинное»…
А Леонида Николаевича Боброва расстреляли в страшную ночь на 2 сентября 1918 года, когда по всей России по команде из Кремля загремели в чекистских подвалах выстрелы…
Через четыре месяца, 23 декабря, было составлено в экстазе чекистской работы и постановление о его расстреле:
«Леонид Николаевич Бобров арестован был по делу “Каморры народной расправы”. Обвинение было доказано и Боброва по постановлению ЧК от 2 сентября с. г. — расстрелять, на основании чего настоящее дело прекратить»{99}.
Вот так, просто и без затей…
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги