Гибель профессии

Все о пресвитере

Как раз напротив крупного южного областного города Н., по левую сторону мощной реки, тянутся длинные, тенистые улицы рабочего поселка. Здесь большинство домов — одноэтажные особнячки, и над каждым или почти над каждым высится Т-образная антенна. А там, в Н., точно боевая машина марсиан из романа Уэллса, ввинчена в небо гигантская высоченная мачта телестанции.

На одной из улиц поселка сверкает в лучах летнего солнца оцинкованная крыша нарядного домика в три окна за глухим высоким забором. Решетчатые железные ворота заперты на крупнокалиберный висячий замок. Сквозь решетку виден чисто подметенный асфальтированный двор. Всюду — обдуманный порядок и «культура». Даже у овчарки, сидящей посреди двора на цепи у свежепокрашенной будки, респектабельный вид. На морде у нее точно написано: «Проходите мимо, и я никого не трону, будьте любезны, я пес культурный. Ну, а уж если зайдете без спроса во двор, не обессудьте… Загрызу!»

К запертой калитке подошел с улицы нестарый человек в добротном летнем костюме, с толстым портфелем.

Заволновался сторожевой пес, но сейчас же и успокоился: видно гость знакомый. Из дому вышел старик, заслоняясь от солнца ладонью, внимательно посмотрел на посетителя; узнав его, лениво поплелся открывать.

Старик похож на оперного Варлаама: всклокоченная борода, разбойничий прищур глаз, на голове нечто вроде монашеской скуфейки. Это — сторож, камердинер, дворецкий и шофер хозяина дома, в прошлом церковный дьякон, Федор Иванович Маркин, человек великой хитрости. Нелегко понять, как ему удалось стать «близким боярином» хозяина этого подворья, пресвитера Н-ского молитвенного дома баптистов Андрея Степановича Халюзина: во-первых, он был человек крутой и властный, а во-вторых, Андрей Степанович, как уже сказано, властвовал среди баптистов, между тем как Федор Иванович Маркин, о чем уже тоже сказано, был когда-то православным дьяконом, то есть представителем, так сказать, конкурирующей фирмы. Он и сейчас отзывался о баптистах неодобрительно, считая, что они отвлекают от правильной религии и без того незначительные кадры верующих. Что-то, однако, связывало этих замкнутых в себе и немного мрачноватых людей: какая-то дружба и взаимная насмешливая симпатия.

Вот и сейчас Маркин не сказал посетителю, казначею баптистской общины, он же — главный бухгалтер треста «Очистка», Павлу Павловичу Постникову правды о времяпрепровождении хозяина:

— Готовят проповедь, Пал Палыч!

Постников понимающе улыбнулся и, пренебрегая предупреждением, зашагал к дому. Сторожевой пес, по имени Султан, соблюдая хороший тон, чуть-чуть заворчал, но вдруг улыбнулся и приветливо зашевелил хвостом. Постников скрылся в двери домика, сопровождаемый насупившимся Маркиным. Старик был, видно, более предан хозяину, чем собака.

Казначея ввели в комнату, предназначенную для приема гостей. Вдоль стен чинно стояли стулья, посреди комнаты — овальный стол, крытый бархатной скатертью. На этот раз стол был сдвинут в угол, бухарский ковер откинут. Негромко играл патефон. Хозяин дома, Халюзин, танцевал с молодой красивой женщиной. По-модному подстриженная русая бородка подчеркивала выразительные черты его актерского лица. Ничего развязного или, тем более, непристойного в танце не было. Хозяин вел даму плавно, будто в старинном менуэте, хотя пластинка добросовестно выдавала синкопы.

— К вам Пал Палыч…

Услышав за дверью густой голос Маркина, дама юркнула в другую дверь, а Халюзин произнес надменно:

— Во имя божье, войдите!

Постников пришел рассказать об охватившем его беспокойстве, а заодно и попросить совета. Поспел богатый урожай на «собственном» пригородном огороде Постникова, сумевшего неизвестными (но пресвитеру известными) способами отхватить у колхоза большой земельный участок.

— А как теперь продашь этот урожай?! Придираться стали к частным предпринимателям — огородникам. Читали в газетах, брат пресвитер?

— Не интересуюсь, брат Постников, — хмуро ответил пресвитер. — Мне надлежит печься о духовном урожае, а не о земном.

Постников озлился:

— А дамочки — это тоже для святости?

Халюзин внимательно, как бы с сожалением поглядел на казначея:

— Именно. Не токмо о спасении братьев, но и сестер молюсь денно и нощно.

И ведь такой недоступный вид принял, что Постников оробел. А может быть, вопреки всему тому, что казначей знает о своем пресвитере, он и взаправду святой человек?

После ухода приунывшего Постникова пресвитер позвал Федора Маркина:

— Слышал?

Федор и не попытался скрыть, что подслушивал. Утвердительно потряс бородой.

— В таком случае, распорядись.

Федор мрачно посмотрел из-под насупленных бровей:

— Значит, опять за полцены урожай для вас скупить? Эх, бог-то все видит!

— Для бога и хлопочу. Надо молитвенный дом ремонтировать.

Федор хотел сказать еще что-то, но махнул рукой и, тяжело ступая, вышел из комнаты. Тотчас же вернулась. Лидия:

— Андрюша, мне пора. Муж скоро притащится домой.

Трудно понять, всерьез ли ответил ей пресвитер:

— Грешно, грешно обманывать мужа.

Он привлек ее к себе.

Лидия тихо спросила:

— Может, развестись?

Пресвитер ответил со вздохом:

— Помолись господу. У него много путей, и все праведные. Ну, иди.

По набережной медленно шли муж Лидии Колосов и его четырнадцатилетий сын Женя. Колосов — высокий, плечистый, чуть сутулый. У него грустные серые глаза и спокойная линия рта. Сын почти во всем повторяет черты отца. Они стараются не говорить о мачехе, но то и дело о ней говорят. Сегодня опять она была резка и неприветлива. Собственно, она их обоих выставила за дверь, порекомендовав пойти пообедать в столовую.

— Я вам не домработница! И не повариха!

Ну, что же. В столовую так в столовую. Им не впервой!

А вот и речной ресторан «Чайка».

— Зайдем, Женя!

Как-то незаметно подошел сентябрь, чудесная пора на юге. Несносный зной сменился ласковым теплом. Ветерок шевелил кроны деревьев.

Женя с портфелем шел из школы. Он посматривал по сторонам улицы в поисках дома, в котором, как ему сказали, жил его одноклассник, почему-то не явившийся к началу занятий. Не заболел ли парень? Жене было поручено это выяснить.

Вдруг он увидел Лидию, мачеху. Не замечая пасынка, она юркнула в ворота особняка. Женя с удивлением убедился что в калитку непрерывной лентой движется шествие. «Как в кино в первый день фильма!» — подумал Женя. Однако он сразу же заметил и различие: шла не молодежь, а люди постарше, среди них было много старух. Были и молодые, чаще девушки, чем парни. Что это?

Женя поднял голову и увидел солидную дощечку-вывеску над парадной дверью, наглухо заколоченной: «Молитвенный дом общины баптистов». Что-то о баптистах Женя слыхал, но он никогда не бывал в этой части города и и этой глухой улице. Своего одноклассника он еще отыщет, а сейчас мальчик решил узнать, что за молитвенный дом и почему туда пошла мачеха, которая как будто до сих пар не проявляла никаких признаков религиозности.

Заглянуть внутрь дома ничего не стоило — для этого надо было Жене лишь отойти назад на несколько шагов: окна демонстративно были распахнуты. «Не кино, но вроде», — решил Женя, увидев в просторном зале ряды стульев — перед невысоким возвышением-эстрадой.

На эстраде толстенький человек в пиджаке чуть нараспев толковал евангельский текст. Молодая девушка во втором ряду со скучающим видом смотрелась в маленькое зеркальце и поправляла прическу. Женя вздрогнул от внезапно раздавшегося громкого и не очень складного пения: запела вся «публика», а дирижировал хором высокий нестарый человек в красивом новом костюме.

Женю рассмешило, что и мачеха, никогда дотоле не певшая, участвовала в общем хоре. Она широко и некрасиво открывала рот с золотыми пломбами. Женя очень хорошо помнил, что отцу для оплаты этих пломб пришлось продать свой велосипед. Мальчик прислушивался, стараясь уловить слова, но и слова были какие-то странные, точно нерусские.

Потом его внимание привлекла немолодая женщина в платке. Ее толкали, она и упиралась, и вместе с тем какая-то сила точно тянула ее. Она всхлипывала и на ходу протягивала вперед руки, как слепая.

Женя затем увидел ее на возвышении, лицом к залу. Рядом по бокам стали двое мужчин, один из них тот самый, что дирижировал хором. Видно, это был здесь главный распорядитель.

До сих пор Женя наблюдал за происходящим, иронически улыбаясь. Сейчас же точно какая-то холодная рука сжала его сердце: женщина плакала так горько, ее глаза глядели с такой скорбью, что хотелось броситься к ней, успокоить и помочь в горе.

— Говори, сестра Анастасия, — каким-то, как показалось Жене, «железным» голосом обратился к женщине высокий мужчина в добротном костюме, которого совершенно правильно мальчик принял за «распорядителя» и который назывался пресвитером баптистской общины. — Говори!

— Что же я должна сказать, брат пресвитер? — жалобно спросила женщина, всхлипывая. — Я уже все сказала!

— Строптива, — бесстрастно произнес пресвитер, точно разговаривая с кем-то третьим.

— Нет, нет! — воскликнула, задрожав всем телом, «сестра Анастасия». — Я скажу!

«Что они хотят от нее?!» — невольно подумал Женя и посмотрел на мачеху. Та сидела с незнакомым Жене выражением на красивом холодном лице: какая-то смесь жгучего любопытства с жестокостью, что ли. «Ишь, как пыжится!» — с недоброжелательством подумал Женя и перевел взор на главное зрелище.

А на возвышении происходило непонятное. Женя догадывался, что женщину уличали в том, что она выдала «мирянам» некий секрет или тайну. Пресвитер укорял ее и грозил наказать и здесь, на земле, и каким-то образом также на небе. Моментами Жене становилось страшно от грозного рокочущего голоса пресвитера. «Вот дает! Вот дает!» — шептал Женя и вдруг заметил у женщины кровоподтеки на скулах и на висках. «Ее били!» — пронеслось в голове у мальчика.

А расправа уже подходила к концу. В последний раз пригрозив ей страшными карами, пресвитер отпустил полуобморочную «сестру Анастасию» и перешел к «очередным делам». Он остался один на возвышении и, к удивлению Жени, заговорил совсем другим, ласковым, «сладким» голосом. Это была проповедь. Но мальчик едва ли хорошо знал значение этого слова. Речь пресвитера текла гладко и звучно. («Как коментатор на телевидении», — подумал Женя.) Не все, что говорил оратор, доходило до сознания мальчика, но и то что, доходило, удивляло его и вызывало насмешку. Темой проповеди был евангельский текст — «воздадим богу богове, а кесарю — кесареве». Этой фразы Женя не понял, но он подметил поразившую его фальшь в рассуждениях на тему: исполняйте, мол, все приказы советской власти, но душу свою и свое усердие посвящайте богу. А для того чтобы ничто вам не мешало в этом главном деле, не отвлекайтесь чтением газет, посещением кино и театров, спортом, советскими книгами и вообще всем тем, что, по убеждению Жени, составляло жизнь.

Женя глянул на мачеху и поразился, с каким восторгом и радостью слушала она «докладчика», как он называл про себя пресвитера. «А я думал, что она всегда… хмурая», — подумал Женя. Его внимание привлекло начавшееся в зале движение. «Докладчик» закончил свой «доклад». Может быть, это уже конец? Оказалось иначе: какой-то пожилой человек стал обходить ряды молящихся с тарелочкой. Старушки полезли в потайные карманы, модницы — в сумочки, мужчины — в бумажники, иные охотно, иные делали вид, что не замечают тарелочки. Но не таковский был человек казначей общины, Павел Павлович Постников, чтобы его провели. Кого суровым словом останавливал, кого за рукав хватал. Никто не уходил от рук казначея. Росла горка монет на тарелочке…

Обошел Павел Павлович сторонкой с кривой улыбочкой одну только Колосову. Однако Лидия сама протянула ему деньги. Отвесив поклон, Павел Павлович произнес:

— Новообращенной сестре…

Зло взяло тут Женю. Деньги дала! А чьи эти деньги? Отца! Что же получается? Отец своим заработком помогает баптистам! Резко повернулся Женя, у него пропала охота смотреть дальше. Пошел он, вернее побежал вприпрыжку вдоль улицы. Сейчас он найдет своего соученика и скорее — к отцу, рассказать все, что видел сегодня!..

А тем временем, по-видимому, начался самый острый момент молитвенного собрания. Кто-то из старейшин громко объявил, что сейчас брат-пресвитер помолится о даровании верующим облегчения в немощах телесных и душевных. По залу пронесся какой-то вздох, точно порыв ветра. Лица напряглись. Какая-то женщина стала дергаться и стонать.

На возвышении снова появился пресвитер, Андрей Степанович Халюзин. Он стал в профиль к залу. Ему как бы ассистировали двое старейшин, причем один из них подталкивал, к Халюзину из выстроившейся очереди нового пациента. У каждого Халюзин спрашивал: «Чем болен?» — и, получив ответ, привычным, заученным эффектным жестом, возлагал одну руку на голову больного, другой поглаживал его руки, плечи, щеки. Одновременно он произносил несколько слов уверенным и внушительным голосом: «Тебе станет лучше, тебе уже стало лучше. Молись, и исцелишься!» Второй ассистент провожал «исцеленного» скороговоркой: «Отойди в сторонку и помолись». Затем такая же процедура повторялась со следующим, вернее со следующей, так как в основном жаждали исцеления женщины.

— Чем больна?

— Глаза! Плохо видеть стала!

Или:

— Нервы!

И женщина вдруг начинала дрожать всем телом, что-то бессвязно выкрикивая. Это был не то припадок, не то религиозный экстаз, вернее и то, и другое. Женщину уводили в сторону, и здесь она громко молилась, дергаясь и косноязыча. На каждого у Халюзина уходила минута или полторы — этот целитель проявлял большую пропускную способность!..

Но вот сеанс исцеления кончился. Молящиеся стали расходиться, а Халюзин и казначей уединились в маленькой комнатке, «за кулисами» молитвенного зала. Казначей сдавал сегодняшнюю выручку пресвитеру. Халюзин отрывисто скомандовал:

— Запишешь на приход сто десять рублей!

Павел Павлович сразу вспотел:

— Да здесь около трехсот! Побойся бога!

Пресвитер насупился:

— Все до копейки на богоугодные дела пойдет, не твоя забота. Ну?

Павел Павлович послушно отдал деньги и горестно шмыгнул носом:

— Проклятый дьякон до сих пор не отдал денег за овощи, прямо сердце изныло.

— Ах, сердце?! — пресвитер насмешливо все с тем же отработанным жестом возложил на лысую голову казначеи руку, другую — на его грудь: — Сердце не болит, не болит, не болит… Отойди в сторонку и помолись!

Он зло оттолкнул Постникова.

В переулочке Халюзина поджидала щегольская машина. За рулем сидел бывший дьякон Федор Иванович Маркин. Борода аккуратно расчесана надвое, как у генерала Скобелева на портретах. К машине подошла Лидия. Федор Иванович нахмурился; ничего хорошего он не ждал от новой связи хозяина. Поэтому вместо привета раздались с шоферского места суровые слова:

— Изыди, сосуд греховный!

Но «сосуд греховный» только засмеялся. Лидия села в машину. Федор Иванович в сердцах закрыл занавески.

Запыхавшись, побежал Павел Павлович. Не подозревая присутствия Лидии, он набросился на дьякона:

— Овощи, небось, свез к себе, а кто заплатит? Пушкин?!

Дьякон делал знаки: тише, мол, мы не одни!

Казначей съежился, отошел, показал издали кулак.

Лидия спросила с удивлением:

— Какие овощи?!

Дьякон ответил, что речь идет иносказательная, духовная:

— Овощи — сие есть божья благодать.

Подошел Халюзин, сел в машину рядом с Лидией.

— Домой! — приказал он. Перед тем, как включить скорость, дьякон привычно перекрестился мелким крестом, дал газ. Поехали.

— Как ты сегодня красиво говорил, — прошептала Лидия, прижимаясь к пресвитеру. Он ласково сжал ее руку. Она что-то прошептала, пресвитер ответил ей еще тише. Тщетно прислушиваясь к разговору, дьякон чуть было не задел крылом дерево. Резко затормозив, он повернул к седокам испуганное лицо:

— Не попустил господь!..

Пресвитер сказал укоризненно:

— Тебе бы не за рулем сидеть, а с попом Христа славить!

Дьякон ответил дерзко:

— А я его и за рулем славлю! Я рукоположен! На мне благодать почиет!

Пресвитер насмешливо улыбнулся:

— С благодатью, а в дворниках состоишь. Всей твоей благодати три десятки в месяц цена!..

Дьякон злобно нажал на клаксон, заглушая пресвитера.

Утром, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Лидию, Колосов снаряжал сына в школу. Мальчик был необычайно молчалив. Только совсем собравшись, он вдруг прошептал, приблизившись к отцу:

— Папа, что я хотел тебе сказать… Она… — он кивнул головой в сторону закрытой двери.

— Не надо, мальчик, — мягко прервал его отец, — не приучайся к сплетням.

— Я сам видел, — густо покраснел Женя и упрямо продолжал: — Она сборщику деньги дала!

Колосов удивился:

— Какие деньги? О чем ты толкуешь?

Выслушав рассказ мальчика, он сжал губы и вытер со лба пот. «Баптистка? Она никогда не проявляла интереса к религии. Спросить ее? Да, да, немедленно спросить». Он быстро, уже не соблюдая тишины вошел в спальню. Женя увидел, как побледнел отец, и пожалел, что затеял этот разговор. Он схватил портфель с книгами и выбежал.

Лидия уже не спала. Она еще и еще раз обдумывала недоговоренную Халюзиным мысль. Он не возражает против брака, но, несомненно, ждет с ее стороны каких-то шагов, которые освободили бы ее от Колосова. Но каких? Не убийство же рекомендует ей пресвитер — это привело бы к полной катастрофе. Что тогда? Развод? Нет, этот вариант Халюзин неоднократно отвергал как слишком шумный. Попросту бросить Колосова и уйти к Халюзину? Не годится: пресвитер определенно сказал ей, что готов принять ее к себе в дом лишь после каких-то «успешных шагов по освобождению от мужа». Она не могла найти решения этой головоломки и была раздражена. Появление мужа в комнате, да еще без стука, вызвало в ней гнев:

— Ты знаешь, что я страдаю от головной боли, и вламываешься как в конюшню! Я буду жаловаться в партком! В райком! Пусть они узнают, что ты за тип!

Пренебрегая упреками, Колосов резко спросил ее:

— Это правда, что ты посещаешь молитвенные собрания баптистов?

— Правда! — дерзко ответила Лидия. — И об этом я тоже скажу в райкоме! Никуда со мной не ходишь, постоянно торчишь на заводе! Вот до чего ты меня довел! До баптизма!

— Какая наглость! — рассвирепел Колосов. — Имей в виду: если ты не порвешь с этими обманщиками, между нами все кончено!

Лидия захохотала.

Она несколько затянула сардонический хохот и, кажется, сорвала голос. Колосов взглянул на нее недобрым взглядом и ушел, хлопнув дверью. Это было похоже на последний, но многообещающий залп перед оставлением позиций. Лидия не почувствовала себя победительницей…

В обеденный перерыв к Колосову подошел молодой инженер Козюра и предложил отправиться после работы на скачки.

Колосов заколебался. Впервые ему не хотелось идти домой.

— Ну, хоть на полчаса! — умоляюще сказал Козюра, желая «развлечь и отвлечь» своего старшего друга.

— На полчаса, пожалуй, не стоит, — усмехнулся Колосов. — А часа на два завьемся!

…Великолепный ипподром был заполнен нарядно одетыми людьми. На круге кучка всадников в разноцветных камзолах с номерами на спинах успокаивали горячащихся лошадей. Ударил колокол, и радио известило о начале скачек. Красно-желто-зеленая группа всадников устремилась к старту.

У тотализатора толпились игроки. Какая-то дама с пылающим лицом протискивалась вперед, энергично работая локтями. Она чуть не сбила о ног тщедушного молодого человека в берете. В свою очередь их всех оттеснил Федор Маркин.

— Десять билетов в ординаре на третий номер! — пробасил он в окошко.

Кассирша с перевязанной щекой отсчитала десять картонок с цифрой «3». Бывший дьякон сгреб билеты и направился на дальнюю трибуну, где сидели Халюзин и Лидия Колосова.

— Получите, — Федор не очень почтительно сунул пресвитеру билеты.

А там на круге стартеру наконец удалось выравнять лошадей, он взмахнул флажком. Всадники поскакали и вскоре растянулись цепочкой. Далеко вперед выскочила рыжая лошадь. У жокея на спине была четко выписана красная пятерка.

…Колосов стоял у входа на трибуны, оглушенный непривычным шумом. Он не понимал, куда вдруг делся Козюра! А тот в десятке шагов от него грустно рассматривал билет тотализатора с проигравшей цифрой «3»…

Оглядываясь вокруг, Колосов вдруг заметил на самом верху трибун свою жену с каким-то незнакомцем.

— Куда вы? — крикнул вернувшийся Козюра, но Колосов, не отвечая, рванулся наверх.

Халюзин первым заметил опасность и его как ветром сдуло. Увидела мужа и Лидия, но чересчур поздно. Колосов уже схватил ее за руку и молча потащил к выходу. Впрочем, она двигалась покорно. Люди вокруг с изумлением смотрели на эту пару.

Впоследствии Колосов с недоумением себя спрашивал: как же могло случиться, что он так долго ходил с женой по улицам, вместо того чтобы вернуться с ней домой? «Вероятно, — думал он, — мне не хотелось оставаться с нею наедине, я боялся за себя».

Уйдя с ипподрома примерно около четырех-пяти часов пополудни, они ходили дотемна, то есть часов до девяти вечера! Он не замечал усталости, не хотела, видимо, просить пощады и Лидия. Значит, часа четыре продолжалась эта странная прогулка. Колосов просил, грозил, возмущался, спрашивал. А она молчала! Она не просто молчала, она вызывающе не отвечала ему. Колосов вновь и вновь пытался узнать правду. Кто был этот мужчина? Почему он бросился бежать? Почему она так ужасно изменилась в последние месяцы?

В ответ она молчала, чуть улыбаясь какой-то кривой и злой улыбкой. «Не может быть, чтобы в ней не осталось ничего человеческого! — думал Колосов, шагая с ней то по центральным, то по окраинным улицам города, но по-прежнему избегая района, в котором они жили. — Наверно, я просто не умею поговорить с ней».

И он переходил от резкого и требовательного тона к мягкому и просительному. Ничто не менялось. Лидия молчала, поняв, что это — самый правильный, то есть самый чувствительный для мужа метод обороны. И постепенно Колосов, вместо того чтобы за несколько часов успокоиться, возбуждался все больше. Молчание жены выводило его из себя.

Стемнело. Колосов вдруг заметил, что они идут по набережной. Удивительное дело! Он уже не держал Лидию за руку, но она безропотно и даже как будто охотно следовала за ним повсюду, куда бы ни сворачивал он. Жестокое упорство, питаемое злобой, не позволяло ей уйти. Нет, она покажет, как презирает его!

И на этот раз она пошла за ним вдоль набережной. Вот уже кончились фонари и скамейки. Теперь они шли по обрывистому, заросшему травой берегу реки, и вдруг Колосов увидел Женю!

Конечно, ничего сверхъестественного в этом не было. Колосов отлично знал, что его сын частенько переезжает в катере на ту сторону реки к своему любимому дружку Косте Ермоленко и примерно в этот час возвращался домой. И все же появление сына именно сейчас, когда происходило бесконечное мучительное объяснение, поразило Колосова.

Он остановился. Остановилась и Лидия, тоже узнавшая пасынка. Тут впервые за весь вечер она заговорила.

— Шпион! — презрительно бросила Лидия мальчику. — Долго ты будешь шпионить за мной?!

Колосов крикнул жене:

— Как ты смеешь?!

Тогда Лидия сделала тактическую ошибку. Она обрадовалась тому, что ее муж вышел из себя и бросила ему в лицо, точно плюнула:

— Молчи, старый дурак!

Все обиды, все придирки и вся несправедливость мачехи вдруг слились для Жени воедино, и он почувствовал, что не справляется с охватившим его возмущением. Он поднял руку, ему показалось, что мир рушится вокруг него. В его возрасте легко возникает сверкающая мгновенная мысль: «Все погибло!» Вот он ударит мачеху, этого ему не простит отец…

Лидия попятилась, поскользнулась на сырой глинистой земле, с коротким криком сорвалась с обрыва и исчезла в темноте. Все это произошло в одно короткое мгновение. Колосов произнес хрипло и едва слышно: «На помощь!» (ему, наверное, казалось, что он крикнул громовым голосом) — и заскользил по крутой тропинке вниз.

Женя лучше всех знал, что по этой тропинке, да еще ночью, спуститься к берегу почти невозможно. Он заметался, громко плача и крича. Вдруг он вспомнил, что в десятке метров отсюда есть сносный спуск и ринулся к нему.

На берегу он увидел отца. Тот незнакомым голосом требовал от кого-то, чтобы спустили на воду моторку. Мачеха, очевидно, погибла или погибала в этот момент. Женя знал, что она не умеет плавать. Ужаснувшись, мальчик бросился бежать прочь.

Вечером, разбитый и подавленный, Колосов явился в отделение милиции и сознался в убийстве жены. Он рассказал, что, застав свою жену с чужим мужчиной, повел ее к пустынному берегу и здесь потребовал объяснений. Она, по обычаю своему, молчала; он вышел из себя и ударил ее. Она, поскользнувшись, упала в воду.

В милиции уже знали о происшествии, случившемся на реке.

Хотя поиски тела и не дали результатов, Колосов был предан суду по обвинению в убийстве. В ходе следствия не раз возникал вопрос: а куда же делся Женя? Его не оказалось дома, он не явился в школу ни на следующий день, ни позже. Его разыскивали и учителя, и соученики, и милиция. Однако он исчез, и это очень угнетало Колосова. Он твердо решил при всех условиях принять вину на себя, хотя бы потому, что и в самом деле считал себя виновным и, прежде всего, в женитьбе на Лидии. Его первая жена — мать Жени — умерла совсем молодой. Колосов остался с двухлетним сыном, и в сущности был для него и отцом и матерью. Зачем же он омрачил мальчику жизнь, женившись на этой красивой бездушной девушке?! Вот теперь он расплачивается страшной ценой, потеряв и жену, и сына…

Собственная участь не волновала Колосова. Полученное им в тюрьме сообщение о том, что дело будет слушаться послезавтра, его не заинтересовало. «Нет ли сведений о моем сыне? Нет?»

В тюрьму к нему пришел защитник. Колосов отвечал односложно. «Откровенной беседы», на которую рассчитывал адвокат, не получилось…

Настал день суда.

Зал заводского клуба, где происходил судебный процесс, был переполнен. Многие не отрывали глаз от подсудимого, сидевшего вполоборота к залу. Он слушал обвинительное заключение рассеянно и равнодушно. И только один раз, когда нарсудья упомянул о бегстве его сына, он нахмурился и крепко сжал губы.

— Мальчика своего жалеет, а убитую и не вспоминает, — с возмущением шепнула своей соседке молодая женщина, сидевшая в первом ряду.

— Вам понятно, в чем вас обвиняют? — спросил Колосова нарсудья, закончив чтение.

— Понятно, — коротко ответил Колосов.

— Признаете вы себя виновным?

— Признаю.

«Ну, собственного признания еще мало! — иронически подумал судья. — Это только Вышинский считал, что собственное признание это все».

Ситников, рослый и чуть сутулый человек, в черном костюме, держался уверенно.

— Живу я в поселке. Четвертого сентября, часов в одиннадцать вечера, я вышел на берег воздухом подышать. Слышу — крики, одним словом, суматоха. Мужчину в воде ловят. По своей ли воле или как — не знаю. Только когда его ребята в спасательной лодке на берег доставили, смотрю: он в полном костюме. Вот этот гражданин будет.

Свидетель кивнул головой в сторону подсудимого.

— Привели его в чувство, а он вскочил и как кинется к воде. Мы его еле оттащили…

— Нехорошо так говорить об умершей, — начала свои показания соседка убитой молодая женщина Дворникова, — но разве это была жена? Хоть раз она накормила его (свидетельница показала на подсудимого) обедом или завтраком? Сунет ему рубль — и это на целый день. Питайся в заводской столовке! А ведь все деньги он приносил ей, деньги немалые! В квартире — грязь, беспорядок, а она больше лежит на кровати или на диване и мечтает. И молчит! Он к ней и так и этак. Нет! Молчит! Не удостаивает!

— И с вами она была так молчалива? — спросила народная заседательница.

— Нет, со мною она делилась многим. Пришла, знаете ли, ей однажды фантазия разбогатеть…

— Это как же — разбогатеть?..

— А так! Раздобыла она, по ее словам, у своих знакомых деньги и поехала, ничего мужу не сказавши, в Москву закупать какие-то товары, чтобы привезти их сюда и здесь нажиться. Муж с ума сходит: где жена? А она в Москве. Вскоре приезжает, но уже без денег: то ли у нее кто-то отнял, то ли напала на мошенников — не знаю. Словом, дорогой муженек, выручай, надо долги отдавать!

— И что же, дал подсудимый эти деньги жене? — спросила та же заседательница.

— Сам в долг залез, но так рад был ее возвращению, что достал и дал ей. Но только не тронул он ее холодное сердце, нет!

— Почему вы так враждебно говорите об убитой? — спросил прокурор. — Вы были с ней в дурных отношениях?

— Нет, мы дружили. Но гляжу я, что погибает на моих глазах из-за пустой бабенки хороший человек, и больно мне!

— Странно, — продолжал прокурор, — вы жалеете подсудимого, который обвиняется в убийстве, и у вас не находится жалости к убитой!

— Я и ее жалею, — ответила свидетельница, — но право же, она во всем сама виновата!

— А в чем именно вы считаете убитую виноватой? — спросил адвокат.

— В том, что она изменяла ему!

Невольно все взоры обратились на подсудимого. Он изо всех сил старался сохранить спокойный невозмутимый вид, но это плохо ему удавалось. Лицо его задрожало.

— Да, изменяла! — продолжала свидетельница. — Я это знаю с ее же слов. Она прямо мне говорила, что муж ей внушает отвращение, а любит она широкую жизнь и «смелых, интересных мужчин».

— Садитесь, — сказал судья. — Пусть зайдет свидетель Козюра.

— Расскажите суду, — обратился судья к вошедшему молодому человеку с худым нервным лицом, — что именно произошло на ипподроме. Вы были единственным человеком, который наблюдал встречу подсудимого с его женой. Очень важно, чтобы вы рассказали обо всем подробно и точно.

Есть люди, для которых просьба быть точными кажется знаком обидного недоверия. По-видимому, свидетель Козюра принадлежал к их числу. Он вспыхнул:

— Я и не собирался быть неточным! А что Колосов — мои друг, я этого и не скрываю!

Свидетель тяжело вздохнул:

— Ах, насколько было бы лучше, не приди мне в голову мысль пригласить его на скачки!.. Я отошел на ипподроме от Колосова на несколько минут, а когда вернулся, он вдруг побежал на верхние трибуны, к своей жене, которая каким-то чудом оказалась здесь. Рядом с ней был мужчина. Я не мог видеть его лица: он стоял спиной ко мне, но было ясно, что жена Колосова пришла сюда именно с ним.

— Откуда эта ясность? — спросил прокурор.

— Мне трудно объяснить, но это так.

Адвокат, которому, кажется, очень хотелось «произвести впечатление», задал вопрос, куда девался сын подсудимого, Евгений.

— А какое собственно это имеет значение? — недовольно отозвался судья, зная, что подсудимый особенно болезненно переживает исчезновение сына.

— Мальчик исчез именно в день убийства. Не стоят ли эти два факта в какой-либо связи?

Наступила неожиданная пауза. Свидетель молчал, тревожно глядя на подсудимого. Невольно все взоры обратились на Колосова. Его лицо стало мертвенно бледным.

— Не волнуйтесь, — вдруг сказал свидетель Козюра, обращаясь к подсудимому и глядя на него с теплым чувством, — ваш сын жив и здоров.

— Откуда вы это знаете? — спросил председательствующий.

— Как же мне не знать, — улыбнулся свидетель, — если мальчик со вчерашнего дня живет у меня!

Подсудимого слегка качнуло.

— Где же находился мальчик? Вы его не спрашивали?

— Я спрашивал, но он неохотно отвечает, и я решил не допытываться.

— Не рассказывал ли он вам каких-нибудь подробностей, касающихся ссоры отца с убитой?

Свидетель только открыл рот, чтобы ответить на этот вопрос, как поднялся Колосов и торопливо сказал, обращаясь к суду:

— Я очень прошу, к чему такие вопросы? Я признался во всем, зачем же вмешивать моего сына?

— Прошу дело отложить и вызвать в судебное заседание сына подсудимого, — сказал прокурор. — Надо его послушать. Может быть, многое станет яснее.

— Не надо! — почти закричал подсудимый. — Не надо допрашивать здесь мальчика! Он нервный ребенок, ему будет тяжело!

Судья мягко сказал:

— Вы правы. Мы вызывать мальчика в суд не станем, лучше направим дело прокурору для дополнительного расследования.

Он закрыл папку, лежавшую на столе, и устало добавил:

— Заседание суда откладывается!

Молодому прокурору Кореневу предстояла беседа с четырнадцатилетиям Женей Колосовым. Сидя в своем кабинете, прокурор раздумывал: вызвать Женю Колосова повесткой, пригласив при этом из школы педагога, как того требует закон, или же самому пойти к Колосову, и тоже с педагогом? И то и другое явно плохо: мальчишка испугается, замкнется в себе. Так как же все-таки?

В этот момент в дверь робко заглянули двое мальчиков.

— Кого вам, ребята? — спросил Коренев.

— Вас, — коротко ответил парень постарше, делая шаг вперед. За ним вслед вошел и второй мальчик.

— Садитесь, — пригласил их Коренев, с любопытством вглядываясь в сдержанно взволнованные мальчишеские лица. Тот, что постарше, сел у стола и снял слегка помятую форменную фуражку. Второй мальчишка тоже снял фуражку и присел на кончик стула, точно боясь продавить его своей тяжестью.

— Что у вас, ребята? — спросил Коренев.

— Мы насчет Жени Колосова, — солидно откашлявшись, сказал старший.

Коренев подавил в себе желание тотчас же начать расспрашивать мальчиков. Может быть, они знают, что именно заставило их приятеля в тот день поспешно скрыться? Прокуратуре уже известно, что он жил на том берегу у родителей своего дружка Коли Ермоленко. Это длилось месяца два, значит, травма была значительна, если мальчик оставался добровольно в изгнании так долго!

— Ну? — ровным голосом спросил Коренев. — Что вы хотели узнать о Жене Колосове? Да вы сначала скажите, как вас зовут обоих?

— Меня Генкой Крюковым, — солидно отвечал старший из мальчиков, — а его Колей Стрижевичем. — Он указал на младшего. — Учились мы в одном классе, — продолжал Генка, — да ведь вы знаете… Он убежал!

— А почему же он убежал?

— Мачеха! — тоном глубокого убеждения сказал Генка, вложив в это одно слово и крайнее осуждение по адресу усопшей и горячее сочувствие дружку.

— Заклевала, — подтвердил Коля Стрижевич.

— «Заклевала»! — пренебрежительно усмехнулся Генка. — Это и без нас знают. А знаете ли вы, товарищ Коренев, что Жене известны имя и адрес того самого… который в тот день был с его мачехой на ипподроме?

Коренев не удержался и воскликнул: «Вот здорово!» Впрочем, он тотчас сделал скучающий вид и спросил:

— Ну и как его зовут, этого гражданина?

Генка вздохнул и вслед за ним вздохнул и Коля.

— Не знаю, — в один голос сказали Генка и Коля.

— Это знает Женя, — пояснил Генка Кореневу тем тоном, которым терпеливые учителя говорят с малоспособным учеником.

— А где он, этот ваш Женя? — с некоторым раздражением спросил Коренев.

— А вот он! — Генка показал на дверь.

Коренев встал и выглянул в окно на улицу. Действительно, у двери прокуратуры стоял высокий, худой мальчик в слишком коротком пальто.

— Зайдите! — сказал ему Коренев.

Мальчик вошел.

— Почему, собственно, вы сами пришли ко мне?

Тот покраснел:

— Мне сказали, что вы обвиняете папу! А он не виноват.

Стащив с головы кепку, Женя растерянно огляделся.

— Садись! — сказал ему ласково Коренев. — Ты — Женя Колосов?

— Да, — ответил Женя, садясь на стул у стола.

— Это Женя Колосов, — подтвердил Генка, точно удостоверяя личность третьего мальчика. — Он нам ничего не хочет рассказать, он только вам согласен сказать!

— Только вам, — подтвердил Коля.

— Ты знаешь, кто был на ипподроме вместе… с вашей матерью? — сбивчиво спросил Коренев.

— Да. С мачехой, — уточнил Женя вдруг окрепшим и даже приобретшим жесткость голосом. — Этот гражданин несколько раз приходил к ней, когда папы не было дома.

Женя густо покраснел и, справившись со смущением, продолжал сердито:

— Они шли к реке и в катере переезжали на ту сторону. Однажды мне удалось незаметно для них попасть в моторку, и я их проследил. В общем я знаю, оде живет Халюзин, — это его фамилия. Улица Дзержинского, десять.

Мальчик сказал это с торжеством. Все-таки в нем было немало мальчишеского при всей его серьезности!

— Дзержинского, десять, — повторил Коренев. — Так! А что он за человек? Где работает?

— Работает! — с усмешкой отозвался Женя. — Он не работает. Он главный поп у баптистов. Да еще овощами торгует. Спекулянт он! Уж это я, когда жил у Ермоленко, узнал точно!

— Так, выходит, ваш отец убил жену из ревности к этому Халюзину? — спросил прокурор, решив неожиданным вопросом добиться нужного показания. Но мальчик ответил:

— Это я мачеху убил. Поэтому я и сбежал и жил у Кости. Он меня не выдавал… и вдруг я узнал, что судят отца. Ну я и явился…

Генка и Коля заволновались и с недоумением уставились на Женю. А тот, чуть побледнев, продолжал:

— Да, это я ее толкнул. Даже не толкнул, а только поднял руку, а она, испугавшись, подалась назад, поскользнулась и упала… И как в воду канула!

— Именно в воду она и канула! — резко сказал Коренев, пораженный неожиданным признанием.

Женя молча опустил голову. У Генки и Коли задрожали губы.

— В общем, проверим! — сказал Коренев, вставая. — Идите, мальчики. И знаете что? Геннадий, хочешь со мной поехать завтра на тот берег познакомиться с Халюзиным?

— А почему не я? — робко спросил Женя.

— Потому что Геннадия он не знает, а тебя видел не раз, — пояснил Коренев. — Ну, договорились?

— Договорились, — нахмурив брови и вообще приняв крайне серьезный и даже мрачный вид, подтвердил Генка.

— Где же тут улица Дзержинского? — озабоченно спросил Коренев. — Ни разу я здесь не был!..

— Спросить у кого-нибудь? — тотчас отозвался Генка, шагавший рядом.

— Не надо! — строго заметил Коренев. — Зачем привлекать к себе внимание!.. Подожди, да это она и есть!

В самом деле, на фасаде углового дома была прибита дощечка: «Улица Дзержинского».

— А вот и номер десятый, — взволнованно сказал Генка, — смотрите!

Одноэтажный особняк с тремя окнами на улицу, аккуратный и добротный, с глухой оградой метра в три высотой по обе стороны фасада говорил о зажиточности хозяев. Парадная дверь была забита, а на свежевыкрашенной деревянной калитке красовалась многозначительная надпись: «Осторожно, во дворе злые собаки!»

Коренев решительно подошел к запертой калитке и подергал ее. Тотчас отозвалась отчаянным хриплым лаем дворовая собака.

— Объявление не фальшивое, собака на месте, — почти одобрительно сказал Коренев.

— Может, мне перелезть через забор? — самоотверженно предложил Генка.

— Оставь! — строго сказал Коренев. — Ты обойди кругом, присмотрись, а я подожду…

Мальчик скрылся за углом, но почти сейчас же прибежал назад. У него был напуганный вид.

— Я ее видел! — возбужденно сказал он. — Покойницу!

— Где? — быстро спросил Коренев.

— В окне! Женькина мачеха! Стояла и плакала.

— Тебе показалась, — почему-то прошептал прокурор. — Вот что: пройди, посторожи у того окна, а я здесь погляжу…

Генка снова ушел за угол, а Коренев приблизился к калитке. Из дома вышел бородач и неприветливо спросил:

— Чего надо? Хозяина дома нет!

Коренев кротко сказал:

— Простите…

И отошел.

…А в квартире Халюзина, кроме сумрачного и молчаливого хозяина, за столом сидели Лидия с заплаканным лицом и брат-казначей. Лицо у Постникова как-то расплылось, рот дергался, глаза не то испуганно, не то злобно моргали.

— Как же так? — хрипло опрашивал он. — Выходит, мне одному перед общиной отвечать?

Пресвитер молчал, как будто вопрос относился не к нему. Твердой рукой он очищал апельсин. Лидия внимательно следила за движениями его крепких толстых пальцев, как будто вопрос сейчас и для нее и для Постникова заключался именно в этом апельсине.

А между тем так пришлось, что оба они впервые начали подозревать Халюзина в коварстве. Свыше двадцати тысяч рублей общины перекачал к себе в карман Халюзин не совсем понятными для Лидии способами, к тому же — это-то она поняла хорошо — Халюзин весь урожай с огорода Постникова почему-то продал в свою пользу с помощью ненавистного ей дьякона. Всего этого от нее и не скрывал Халюзин, зная, что она всецело в его власти. Как Лидия была счастлива в ту ночь, когда, таясь и задыхаясь от волнения, подбежала к заветной калитке! Ей казалось, что наконец-то любимый человек примет ее к себе как жену, а не только как любовницу.

Ведь говорил он ей, что это случится, если она «покончит» с Колосовым. «Покончит» — это его, Халюзина, слово. Именно не убьет, но покончит. Вот счастливый случай и подбросил ей в тот день такую возможность! Но почему нахмурился тогда пресвитер, выслушав бессвязный рассказ женщины о ее «потоплении»? Почему он не проявил радости? И почему поставил такие странные условия? Да, пусть она живет у него, но пусть скрывается от людей! Никто не должен знать о том, что она здесь живет, пока не состоится суд над Колосовым. А когда он будет осужден и когда Халюзин переедет в другой, дальний город, он ее увезет с собой под чужим именем. «А как же иначе? — опрашивал с усмешкой пресвитер. — Ведь Колосов будет осужден именно за то, что убил тебя, а только ты объявишься, не станет и приговора!»

И опять он был прав. Лидия окончательно склонила голову перед этим уверенным и не знающим снисхождения человеком. Безропотно она превратилась в сторожа богатства пресвитера. Лидию он просил следить за Федором, а Федора — за Лидией. Деньги и золото пресвитера хранились в большом китайском лакированном ящичке, а ящик стоял под кроватью Лидии.

Сегодня она плакала из-за того, что утром в отсутствие пресвитера дьякон стал донимать ее картиной неминуемой гибели:

— Пропадешь, дщерь моя! И от рук советских властителей пропадешь и от божественного промысла. Великая грешница ты, не отдаешь ты кесарю — кесареве, а богу — богове! Поимеешь ты кару здесь на земле и на том свете. Будешь гореть в аду!

— А вы гореть не будете? — сердито огрызалась Лидия. — Дьякон, а у баптистского попа в услужении!

Дьякон солидно возражал:

— У меня с богом свои счеты. Он у меня тоже на замечании. Сочтемся! А вот ты…

И он снова принимался отчитывать запутавшуюся и сбившуюся с пути молодую женщину. Для спасения ее души он требовал от нее немногого; разрешить ему «слегка залезть» рукой в китайскую шкатулку. (Он так и говорил: слегка залезть.) Он возьмет самую малость и «смоется». Тогда она одна останется у пресвитера, и тот ее, конечно, увезет в Пермь и там женится на ней…

В разгар спора вошел пресвитер и, хотя они замолчали, он долго пристально смотрел ей в глаза, и она не выдержали и отвела их. По своему обыкновению, Халюзин промолчал, но видно было, что он разгневан. Федор вышел. Он хорошо изучил хозяина!

Вскоре притащился казначей. Видимо, не замечая сумрачного взора пресвитера, Постников стал на этот раз особенно настойчиво требовать расписки о сдаче им общинных сумм, а также расчета за овощи и виноград. По его подсчетам пресвитер выручил не менее восьми тысяч рублей только от продажи урожая. Казначей соглашался получить хоть половину. А пресвитер молчал или отделывался злыми шуточками.

— Иди, пожалуйся, — насмешливо предлагал он Постникову, — скажи, вор, мол, у вора дубинку украл. Засмеют тебя, дурачину.

— Сорок процентов! — сказал умоляюще Постников. — Расписка на общинные суммы и только сорок процентов выручки за овощи!

— Я вас не понимаю, брат Постников, — вдруг перешел на совершенно официальный тон пресвитер. — Общинные суммы хранятся у вас, как у казначея, при чем тут я? И затем какие-то овощи…

Не обращая внимания на обомлевшего казначея, он негромко позвал:

— Федор!

Тотчас в дверях выросла мощная фигура бывшего дьякона.

— Тут брат Постников просит проводить его. Ножки, говорит, ослабли. Должно быть, после приема спиртного.

Пресвитер принял озабоченный вид:

— Сколько раз и я и братья предупреждали брата Постникова: не доведут его до добра выпивки да гулянки. Человек он апоплексический, лопнет в голове сосуд — вот и конец!

«Апоплексический человек» вскочил и сделал угрожающий шаг по направлению к Халюзину, который, однако, не шелохнулся. Он знал повадки своего Федора. Дьякон поднял казначея и, как ребенка, вынес его за порог, прикрыв за собой дверь.

— Надоел, — угрюмо сказал пресвитер. — Да и с тобой, Лидия, пора нам какую-нибудь резолюцию принять.

Он посмотрел на нее недобрым взглядом:

— Ты о чем сговаривалась с этим верзилой? Ограбить меня?

— Что ты, что ты, Андрюша, — всплеснула руками Лидия и так заюлила, точно и в самом деле была виновата. — Да я ни сном, ни духом! Мне одно богатство нужно: твоя любовь!

— Гм-м, — сказал в раздумье Халюзин. — Сколько мне можно держать тебя без прописки?

И вот тут-то, без стука открыв дверь, вошел Федор и непривычно взволнованно сказал:

— Там этот… сыщик. Про вас спрашивал.

Лидия охнула. Пресвитер, почти не меняясь в лице, спокойно спросил:

— А ты что сказал?

— Пока отшил, — ответил Федор, — да по всему видать ненадолго…

— Неужели это брат казначей донес?.. — сам себя спросил пресвитер и ответил: — Нет, нетаковский. Трус.

Он встал, окинул суровым взором свой «гарнизон» и сказал отрывисто:

— Лидия, собирайся. Ларь прихвати. Отвезу тебя к родственникам в…

Он посмотрел на Федора и не стал продолжать. Лидия засуетилась, но пресвитер остановил ее властным приказанием:

— Минуту на одеванье! Надень пыльник, и все. Ну, пошли.

— Прикажете за руль садиться? — с надеждой спросил Федор.

— Сам повезу, — отрезал пресвитер. — Ты здесь постереги.

Коренев, отойдя на другую сторону улицы, терпеливо ждал решительных событий. Он не сомневался, что борода немедля сообщил хозяину о появлении незнакомого лица. А что Халюзин предпримет?

Вот из ворот особняка вышел какой-то неизвестный гражданин с толстым бледным лицом и, никого в расстройстве не замечая, зашагал по улице. Верное чутье подсказало Кореневу, что разгадку надо искать не здесь. Через десять-пятнадцать минут распахнулись ворота. Выехала «Волга». За рулем сидел Халюзин, на заднем сиденье — закутанная до глаз женщина. Машина с места набрала скорость и почти сразу же скрылась. Бородач закрыл ворота.

Коренев не предполагал такой решительности со стороны Халюзина. Ругая себя в душе за промах, Коренев стал, в свою очередь, энергично действовать. Он знал — напротив через улицу, вот в этом домике, поселковая юридическая консультация. Здесь работает адвокат Кирпичников, мотоциклист-любитель. Ага, вот и его машина. Коренев перебежал дорогу, открыл дверь консультации. Ура! Кирпичников здесь.

— Иван Николаевич, ваш мотоцикл на ходу? — крикнул Коренев вместо приветствия. — Можно взять? Срочный случай!

Кирпичников, сухой, жилистый старик, оторвался от чтения томика Жюль Верна, которого он был большим поклонником, и, подняв очки на лоб, спросил:

— Кто-нибудь заболел?

— Да! — отвечал, не задумываясь, Коренев, дабы не тратить времени на объяснения. — Давайте ключик!

— Возьмите, — сказал Кирпичников, протягивая ключ, и, опустив очки на нос, снова углубился в чтение «Капитана Гаттераса». Он только спросил, видимо, из вежливости:

— Вы любите Жюль Верна?

— Люблю! — ответил на бегу Коренев.

Он подбежал к мотоциклу, вскочил в седло и завел мотор. В этот момент из-за угла выбежал запыхавшийся Генка. Генка возбужденно зашептал ему на ухо:

— Они удрали!

— Знаю, — коротко бросил Коренев и велел мальчику сесть сзади, на багажник. Мотоцикл помчался.

Не так-то просто догнать «волгу». Надо будет просить помощи. Не слушая протестов Генки, Коренев остановил мотоцикл и поставил его поперек шоссе. Приближался чей-то ЗИЛ. Стоп! Машина резко затормозила, из окна выглянула девушка-шофер.

— В чем дело? — спросила девушка.

— Необходимо догнать преступника. Потом скажете владельцу машины, что вас задержал прокурор. Вот мое удостоверение.

— Садитесь!

— Влезая в машину, Коренев бросил Генке:

— Останешься здесь. Посторожишь мотоцикл. Только не вздумай кататься!

Лимузин умчался. Бедный Генка, держа мотоцикл за руль, как слепца за руку, грустно постоял, потом вздохнул, огляделся и, развернув машину, вскочил в седло. Мотор он завел довольно быстро, мотоцикл рванулся с места и, петляя, понес парнишку в сторону Вяземки.

«Черт бы побрал эту „волгу“, — злился в душе Коренев. — Как иголка затерялась…»

— Держите вот к тому дому направо, — внезапно сказал он, когда они проезжали большое селение.

— Вы думаете, они здесь? — удивляясь, спросила девушка.

— Это райисполком, — ответил прокурор. — Дам отсюда команду по телефону.

ЗИЛ замер у подъезда, чуть-чуть покачавшись на подвесных рессорах.

В кабинете председателя райисполкома Коренев коротко объяснил суть дела и стал терпеливо обзванивать все ближайшие отделения милиции. Задержать «волгу» голубого цвета № ЮК 33–40! Обоих седоков, гражданина Халюзина и неизвестную гражданку, доставить сюда. Все!

Председатель спросил:

— Да кто такая эта незнакомка?

— Предполагаю, что это жена инженера Колосова.

Председатель был удивлен:

— Так ведь она утонула!

— И воскресла. Вы думаете, не бывает?

Прошел час в бесплодном ожидании. Коренев уже стал жалеть, что забрел сюда. «Наверно, этот Халюзин со своей кралей свернул на проселок!» В этот момент милиционер ввел в кабинет Халюзина.

Еще с порога пресвитер заявил протест:

— Нарушение конституции!

Коренев спросил в упор:

— А где гражданка Колосова? Куда вы ее дели?

Халюзин и тут не потерял осанки:

— Я не знаю, о ком вы говорите. Я ехал один.

Прокурор сказал чуть запальчивее, чем следовало:

— Гражданин Халюзин, вы арестованы.

— В чем вы меня обвиняете?

— В незаконном укрывательстве Колосовой. Она только что была с вами в машине, теперь ее не стало!

Халюзин криво улыбнулся, стараясь скрыть испуг:

— Если на то пошло, могу ее предъявить. Поедем, тут недалеко…

В кабинете прокурора шел допрос Колосовой. Она, видимо, уже заканчивала свой рассказ.

— Когда он меня толкнул, я катилась по тропинке не так уж долго и уж, конечно, не до самого берега. Тропинка повела меня немного в сторону, и я оказалась на небольшой площадке. Я могла бы подать голос, да и сама кое-как вползла бы наверх. Но скажу вам прямо: я сразу сообразила, что эта случайность поможет мне в моих планах. Уж очень я была рассержена и на мужа, и на его сына! И я решила… Кругом темнота, безлюдье. А ну-ка, пусть поищут! Я слышала какую-то суматоху внизу и крики, но я молчала. Я вообще молчалива, гражданин прокурор!

Она не то кокетничала, не то издевалась.

— Часа два сидела я, моля бога, чтобы меня случайно не обнаружили…

— Вы богомольны? — сухо спросил прокурор.

— Нет, что вы! — воскликнула Лидия.

— Почему же вы посещали молитвенный дом баптистов?

Этот вопрос, видимо, развеселил Лидию. Рассмеявшись, она ответила:

— Я бога не признаю, а вот в служителя его, пресвитера, верю! Уж не знаю, его ли молитвами, но меня до конца никто на площадке не увидел. Часов в двенадцать, ночи, когда уже давно все крики внизу стихли, я осторожно спустилась к берегу. Здесь вскоре я нашла чью-то лодку с веслами и кое-как переправилась на ту сторону.

— А лодку?

— Мало ли лодок крадут по ночам! — цинично ответила Лидия и вдруг спохватилась. В голосе ее послышалась искренняя тревога: — Только не трогайте Андрея… гражданина Халюзина. Он — ни оном, ни духом!

Собственно, на этом и кончается наша история.

Обычно в заключение автор отвечает на воображаемые вопросы читателя. Это и называется эпилогом. Расскажем же и мы о дальнейшей судьбе наших героев.

Колосов окончательно порвал с Лидией. Женя как-то сразу воспрянул духом. На его мальчишеском лице стала чаще появляться улыбка. У Лидии были серьезные неприятности с правосудием. После отбытия принудительных работ она вернулась к Халюзину. Пресвитер рассудил, что, пожалуй, пусть уж лучше Лидия живет у него, все равно во всех газетах напечатали об этом единственном научно доказанном случае воскресения. Выгонишь — будет новый шум.

А тут произошла еще одна неприятность: казначей Постников был арестован за спекуляцию и тотчас с охотой выложил все о пресвитере. Рассказал он и о печальной судьбе Савельевой, той самой пожилой женщины со следами побоев, которую видел в окно молитвенного дома баптистов Женя. Савельеву били ближайшие молодчики пресвитера: продавец гастронома Крутиков, он же проповедник общины баптистов, и молодой человек без определенных занятий Костров, по прозвищу Жаба, исполнитель особых поручений Халюзина.

— А вы сами присутствовали при избиении? — спросил прокурор. Казначей, склонившись в полупоклоне, отвечал так предупредительно и любезно, будто его на званом обеде опрашивали, был ли он на премьере в театре.

— О, конечно, конечно. Только прошу учесть: сам не рукоприкладствовал, гражданин прокурор, уж от этого увольте!

— А за что же ее избивали?

Постников сделал значительное лицо:

— За несовместимые действия!

Прокурор продолжал терпеливо расспрашивать казначея:

— Да вы бы попроще, да поточнее рассказали. Что за действия?

Постников пригнулся к уху прокурора, точно рассчитывая на секретную интимность разговора:

— Дочке своей, комсомолке, рассказала все о Халюзине!

В общем, дело обстояло так, что Савельева, видимо, пыталась под влиянием пресвитера склонить свою дочь, студентку медицинского института, вступить в общину или хотя бы посещать моления. Савельева-мать рассказывала при этом о замечательных, по ее мнению, проповедях пресвитера, зовущего к добродетельной жизни.

«Истинная баптистская вера, — слово в слово вызубрила баптистка шпаргалку пресвитера, — учит добродетели, воздержанию от пьянства, правдивости, трудолюбию, то есть тому самому, чему учит и наша возлюбленная советская власть. И скромности, и смирению. Сказал господь: блажены нищие духом, ибо их есть царствие небесное. Что это, доченька, значит? Это значит, что нет никакой разницы, что на комсомольское собрание идти, что в молитвенный дом на молитву».

Дочь с удивлением слушала ораторствующую мать, которой до сих пор вовсе не было свойственно такое красноречие. А мамаша продолжала, ободренная молчанием дочки:

— Что пользы, если человек начитается книг умственных и газет предерзких, а душа его пуста? В чтении мирском нет опасения…

— Стоп, мама! — воскликнула дочка. — Ты с чьего голоса поешь? Кто тебя научил?

Ну, мамаша и скажи чистосердечно… Слово за слово, рассказала Савельева и о том, как «печется» о спасении их душ брат Халюзин. Рассказала о продуманной системе сыска, организованной им в общине, и о главном «доносиле» — уголовном типе Крутикове-Жабе, он, кажется, даже и не Крутиков: живет по подложному паспорту. Его цепко держит в руках пресвитер. Ну и исповеди дают пресвитеру богатый материал и возможность держать в руках и запугивать свою паству.

А девушка пойди и выложи все у себя в комсомоле, а оттуда материал пошел в областную газету, там напечатали фельетон под названием «За белыми занавесками». И пошло! Вот за это и били Савельеву, за язык длинный!

— А откуда Халюзин узнал, что это именно она разоблачила его дела?

Казначей даже удивился вопросу.

— Да она же сама ему на ближайшей исповеди и поведала! — воскликнул Постников…

А тем временем, воспользовавшись замешательством в стане баптистов, причт местного православного собора направил пресвитеру грозную бумагу: негоже, мол, действуете, граждане баптисты! Переманиваете к себе наших прихожан, а мы оскудели. Жаловаться будем!

Рассказывают, что эту предерзостную ноту доставил Халюзину бывший дьякон Федор Маркин, перебежавший к соборянам. Пресвитер обругал его «пятой колонной» и уволил, не уплатив выходною пособия. Теперь Федор Маркин судится с общиной.

А что касается самого пресвитера Халюзина, то прокурору удалось установить, что в прошлом он — председатель фотоартели в Дальнем городе, привлеченный к уголовной ответственности за мошенничества и удачно скрывшийся от дальнейшего следствия и суда. И на этот раз он после первого же разговора с прокурором бежал в неизвестном направлении. Местонахождение его сейчас энергично устанавливается, и, надо надеяться, что в скором времени он предстанет перед судом.