Гибель профессии

Друг детства

На имя министра просвещения поступило заявление, написанное от руки. В заявлении учитель математики средней школы № 45 большого областного города Александр Николаевич Шорин был обрисован с самой отрицательной стороны: вопреки сведениям в его личном деле, Шорин в годы войны не служил в армии, а где-то в тылу занимался неблаговидными делами; добивался перевода своей дочери без экзаменов из класса в класс; довел дочь домовладельца до психического заболевания; родной брат учителя К. Н. Шорин расстрелян по приговору суда за бандитизм.

Автор письма приложил вырезку из областной газеты о суде над главой бандитской шайки К. Н. Шориным, действительно приговоренным к расстрелу. О болезни дочери домовладельца была приложена подлинная оправка известного в Н-ске профессора-психиатра К.

Заявление не было анонимным. Подпись «Григорий Борисович Корецкий», как и адрес подписавшего, были четкими и ясными. Человек не скрывал ни своего имени, ни своего адреса.

Для проверки министерство направило заявление в Н-ский отдел народного образования. Заведующий отделом назначил проверочную комиссию в составе директора, председателя местного комитета и секретаря партийной организации школы № 45.

Получив выписку из приказа, директор созвал у себя в кабинете комиссию и прочитал вслух заявление Корецкого.

— Странно, — сказал предместкома учитель рисования Никитенко, молодой человек со светлой курчавой бородкой, — в заявлении речь идет о каком-то прохвосте. Это совершенно не похоже на нашего Александра Николаевича. Совершенно.

— Подождите, — строго заметил директор. — Сначала мы расследуем, а затем уж будем делать выводы. Сейчас нам надо решить, так сказать, методологический вопрос: с кого мы начнем опрос?

Остальные члены комиссии, зная пристрастие директора Алексея Трофимовича Гусева к вопросам методологии, с трудом удержались от улыбки.

— В этом случае следует поступить так, — продолжал директор, — сначала спросить заявителя, а уж потом…

— Немножко смахивает на судебное следствие, — недовольно заметил секретарь партбюро, пожилой учитель истории Ковылин, — в конце концов, речь идет о нашем товарище!

— Методологически… — начал директор, и секретарь, махнув рукой, согласился начать с опроса заявителя.

На следующий день все три члена комиссии отправились на квартиру к Григорию Борисовичу Корецкому по адресу, указанному в заявлении. Корецкий жил в центре города, очень близко от школы, во дворе большого шестиэтажного дома.

— А кто он такой? — спросил Ковылин, когда они поднимались в лифте на шестой этаж.

— А вы разве не знаете? — удивился Никитенко. — Это известный в городе архитектор, когда-то полгорода построил!

— Странно… — начал было Ковылин, но лифт остановился, и все трое вышли на лестничную площадку.

— Прошу, входите, — сказал высокий красивый старик в бархатной тужурке, открывший им дверь. На его полном, со старческим румянцем, лице не появилось удивления при виде нежданных посетителей. Должно быть, старый архитектор умел собой владеть. Он провел гостей в большую комнату, тесно заставленную мебелью и пахнувшую столярным лаком.

— Тружусь! — улыбнулся хозяин, показывая на старинный секретер, по-видимому только что покрытый лаком. — С молодости люблю столярным делом баловаться. Прошу вас, садитесь.

Усадив посетителей, он и сам уселся в низкое мягкое кресло и с той же вежливой улыбкой выжидательно посмотрел на Гусева, угадав в нем старшего.

— Я директор школы Гусев, а это наши преподаватели, — сказал директор, заметно нервничая. — Мы бы хотели побеседовать с вами относительно вашего письма.

— Какого письма? — поднял седые брови хозяин квартиры, сразу насторожившись.

— Вот этого! — протянул Гусев листок. Корецкий взял листок, полез в карманчик куртки, вынул очки, аккуратно надел их и, едва бросив взгляд на текст письма, тотчас перевернул страницу и посмотрел на подпись.

— Это не моя подпись, — сказал старый архитектор. — Я этого не писал. Но…

Он слегка помедлил, видимо, выбирая выражения, и закончил:

— Но кое-что из написанного я уже слышал изустно. Впрочем, значения слышанному не придал.

— А от кого слышали? — быстро спросил директор.

— От одного своего старого знакомого и его жены…

Корецкий замялся:

— Я, собственно, не знаю… Обязан ли я по закону давать, так сказать, форменные показания? Признаться, мне бы не хотелось…

— Видите ли, Григорий Борисович, — сказал историк, — вы, конечно, не обязаны отвечать нам, мы ведь не следователи, а всего лишь три учителя школы, заинтересованные в судьбе нашего старого товарища. Вот это ваше заявление…

— Это не мое заявление, — прервал архитектор чуть сердито.

— Тем более, — подхватил Ковылин, — тем более, если не ваше! Значит, кто-то злоупотребил вашим именем.

— Погодите, — вступил в разговор директор. Он обратился к Корецкому: — Вы, конечно, можете нам не отвечать. Однако ясно, что этим дело не ограничится. Так или иначе, ответ вам придется держать!

По-видимому, директор взял неверный тон. Старый архитектор вспыхнул:

— А за что, собственно, я должен держать ответ? И в чем? В том, что какая-то каналья подписала свой донос моим именем? Так вот я вам покажу свою подпись и вы сразу убедитесь…

Корецкий быстро, по-молодому вскочил и шагнул к тому самому секретеру, который блестел свежим лаком. Открыв ящик, Корецкий бросал на бювар один документ за другим.

— Вот глядите! — сказал он наконец, протягивая несколько образцов своей подписи. Действительно, сходства с подписью на заявлении министру не было никакого.

— Да, не похоже, — согласился Гусев и поднялся. За ним поднялись и остальные члены комиссии. — Мы не вправе настаивать, — продолжал директор, — чтобы вы назвали фамилию лица, от которого вы слышали порочащие сведения. Может быть, у вас есть основания разделять с этим лицом его утверждения и…

— Погодите, — вдруг сказал старый архитектор. — Я не меньше вашего заинтересован в том, чтобы раскрыть всю эту историю.

И Корецкий рассказал, от кого он слышал данные, которые указаны и в заявлении: от супругов Ионы Андреевича и Марии Захаровны Данилиных, живущих в собственном доме по Крепостному переулку, № 20.

— А что это за люди? — спросил Гусев, записывая имена и адрес в записную книжку.

— Данилин — мой сверстник, когда-то жили на одной улице и вместе учились, — сказал со вздохом Корецкий, как обычно говорят старики о своем детстве, — но он ушел из третьего класса. Сейчас работает агентом по снабжению на железной дороге.

— Вы продолжаете с ним дружбу? — спросил учитель рисования.

— Как вам сказать, — протянул архитектор, — особой дружбы у нас теперь нет, уж очень по-разному прожили мы жизнь. Однако иногда он у меня бывает. Заходит потолковать, вспомнить прежнее. Ну, и я раза два у него за последние годы побывал.

— Конечно, это писал не Корецкий, — сказал Никитенко, — я ведь тоже кое-что в почерках понимаю!

Педагоги шли по тенистой стороне главной улицы. Широкие нежно-зеленые кроны недавно распустившихся лип заслоняли их от яркого майского солнца.

— Почерк не похож, это верно, — согласился Гусев, — но ни в чем нельзя быть уверенным.

И он рассказал об одном судебном деле, в котором он участвовал в качестве народного заседателя.

По его словам, к судье пришел на прием подполковник, еще далеко не старый офицер, занимавший видную должность в военном учреждении. Посетитель рассказал, что в последнее время некие анонимы уличают его в присвоении социалистической собственности, в развратном поведении и в прочих неблаговидных делах. Судья спросил, кого подозревает подполковник в авторстве. Оказалось, что подозрение жалобщика падает на его знакомую молодую женщину, инженера-химика завода Галушкину. Судья вызвал Галушкину. Та с возмущением отвергла подозрение, сослалась на свое безупречное прошлое, представила отличные характеристики с места работы, где она, кстати сказать, была неоднократно премирована за производственную и общественную работу. Наконец, выполняя просьбу судьи, она написала под его диктовку несколько строк, и судья убедился в полнейшем несходстве ее почерка с почерком автора анонимных писем.

По всей видимости, пасквили писал какой-то сослуживец подполковника, они были полны подробностей служебного свойства и даже именовались «рапортами». Должно быть, автор, незаметно для самого себя, впал в привычный ему стиль. И судья написал на жалобе: «Даже невооруженным глазом видно, что анонимки писала не Галушкина». И отказал в возбуждении дела о клевете против Галушкиной.

Как рассказал дальше Гусев, подполковник обратился в областной суд. Он писал, что одно дело — невооруженный глаз судьи, а другое — наметанный глаз специалиста-эксперта, вооруженного лабораторными приборами. Областной суд согласился с жалобщиком и предложил рассмотреть дело по существу, с участием эксперта.

— И вот тут-то, — рассказывал Гусев, — разыгралась такая история. Судья, перед назначением дела, послал письма неизвестного и образец почерка Галушкиной на экспертизу в криминалистическую лабораторию. И оттуда за час до открытия заседания пришел ответ, что анонимки писала, пытаясь изменить свой почерк, именно Галушкина!

В судебном заседании на вопрос судьи, какого она мнения о подполковнике, Галушкина воскликнула:

— Честнейший человек!

— А зачем же вы пытались опорочить честнейшего человека? — спросил судья и протянул Галушкиной акт экспертизы.

Она ничуть не смутилась! Весело улыбнувшись, как человек, удачно пошутивший, Галушкина сказала:

— Ну, и писала, ну, и что же? Подумаешь!

— Может быть, у вас были свои счеты с потерпевшим?

— С ним — нет, но с его женой мы в ссоре!

… — Суд тогда приговорил клеветницу к исправительно-трудовым работам по месту службы с вычетом двадцати процентов из зарплаты, — закончил свой рассказ Гусев, — фактически же дело свелось к тому, что она уплатила около тысячи рублей, да и то в рассрочку на шесть месяцев.

— Очень уж милостив был наш закон к клеветникам-анонимщикам, — вздохнул Никитенко, — теперь-то он построже!

— Так вот, — вернул Гусев своих товарищей к обсуждаемому вопросу, — я и думаю, что несходство почерка этого старика с подписью на заявлении еще ничего не доказывает.

— Вы допускаете, — спросил Ковылин с удивлением, — что заявление подписал Корецкий нарочито измененным почерком? А зачем же он вообще тогда его подписал? Послал бы без подписи!

Директор собрался возражать, но тут члены комиссии уже поравнялись с дощатыми воротами, на которых была прибита аккуратная жестянка с номером «20».

— Вот здесь, по-видимому, — сказал директор, останавливаясь.

— Позвольте! — воскликнул Никитенко. — Да ведь именно здесь и живет наш Александр Николаевич Шорин! А Данилины — это домовладельцы, с которыми у него самые неприязненные отношения! Я сейчас вспомнил! Александр Николаевич много раз просил меня как предместкома помочь ему в получении другой квартиры!..

Во дворе стояли два флигеля. Один — большой, свежевыкрашенный, в пять окон, с тамбуром и палисадником, другой — покосившаяся набок хижина в два подслеповатых окна.

— Вот в этой «хижине дяди Тома», — сказал Никитенко — и живут Шорины.

Подступы к жилищу Шорина были преграждены огромной лужей. Казалось странным: откуда она взялась — ведь дождя не было уже несколько дней и вокруг было сухо. Это усугублялось еще и тем, что «берега» лужи со стороны ворот были по-видимому искусственно наращены.

— И в тот раз я застал эту же картину, — воскликнул Никитенко.

— Дамбу здесь строили, что ли? — изумился директор.

— Видимо, кто-то решил соорудить здесь мощную плотину для сточных вод, — пробурчал Ковылин, пытаясь пробраться, к флигельку справа, используя для этого флангового движения едва заметную полоску земли у забора. Гусев и Никитенко решили обойти лужу слева. Однако и Никитенко и его товарищи потерпели полную неудачу: все трое подошли к крыльцу флигелька с мокрыми ногами.

Надо думать, в окно их видели: дверь открылась навстречу гостям и приветливый женский голос пригласил их войти.

Перед судьей сидел седой коренастый человек. Живые молодые глаза его были подведены морщинами. Чисто выбритый, в хорошо выутюженном летнем парусиновом кителе, Александр Николаевич Шорин выглядел военным в отставке. Впрочем, судя по его словам, он и в самом деле отдал армии десять лет жизни.

Судья, еще совсем молодой человек, внимательно читал заявление, которое принес Александр Николаевич. Заявление было написано от руки. Легко можно было заметить, что его писали под влиянием искреннего и живого чувства.

«Я уже много лет страдаю под игом домовладельцев — супругов Данилиных, — писал Шорин. — Много раз они измывались над моей семьей, прибегая к клевете. Два раза дело доходило до суда, когда Данилиным приходилось дать ответ за наносимые нам оскорбления и даже побои. Оба раза суд признавал „достойных супругов“ виновными и штрафовал их. Но Данилины готовы заплатить и больше, лишь бы им дали поиздеваться над старым педагогом и его семьей!

Домогаясь нашего выселения, Данилины два или три раза обращались в суд с исками, приводя каждый раз новые доводы: то обвинят нас в неплатеже, то в плохом поведении. Каждый раз суд отказывал в этих исках, а домовладельцы искали и находили новые способы отравлять нам жизнь. Теперь они оклеветали меня перед министром.

Прошу привлечь к уголовной ответственности обоих супругов Данилиных за систематическую и злостную травлю, имеющую целью выжить нас из дома».

Далее следовал внушительный список свидетелей, которых заявитель делил на две части: на тех, кто слышал клевету, и на тех, кто может охарактеризовать Шорина как человека и гражданина.

— Так, так, — сказал судья, дочитав до конца и внимательно поглядев на посетителя, — а, собственно, откуда вы знаете о заявлении, поступившем в министерство?

— А ко мне приходила комиссия, выделенная для проверки сообщаемых фактов, — живо отозвался Шорин. — После того, как товарищи выяснили все пункты обвинения, они мне показали и само заявление и даже выдали копию. Вот она.

— А кто входит в комиссию? — спросил судья.

Шорин ответил и добавил, что всех трех членов комиссии он включил в список вызываемых свидетелей.

— А Корецкого? Почему вы не просите вызвать Корецкого, чья подпись стоит под документом?

— Так ведь он здесь не при чем! — воскликнул Шорин. — Старик решительно отрицает, что это его подпись!

— Так, так, — снова сказал судья, видимо, что-то обдумывая. — Оставьте заявление, я дам ему ход.

Шорин, видимо, хотел еще что-то спросить, но сдержался и встал.

— Учтите, товарищ судья, прошу вас, — сказал он, — тяжело мне живется из-за всей этой глупой истории. Я чувствую себя дома, как в осажденной крепости…

Спокойный, ровный голос его неожиданно дрогнул.

— У жены участились сердечные приступы, — закончил он и, сдержанно поклонившись, вышел из судей, скало кабинета.

— Так, так, — вздохнул судья и позвал секретаря участка Любу.

— Пишите! — сказал он Любе, студентке заочного юридического института, — пишите!

И судья продиктовал ей постановление о передаче дела прокурору для предварительного следствия.

«В данном случае, — писала Люба своим превосходным почерком, — необходим ряд следственных действий, вызываемых, в частности, неясностью вопроса об авторстве заявления министру. Здесь требуется экспертиза почерков граждан Г. Б. Корецкого, И. В. Данилина и, возможно, других. Кроме того, в ряде случаев желательны очные ставки, а также нужно, поставить перед экспертом-психиатром профессором К. вопрос о предполагаемых причинах психического заболевания взрослой дочери Данилиных… Выяснить место пребывания учителя в годы войны… Уточнить степень родства с расстрелянным по приговору суда Шориным… Поэтому дело по обвинению супругов Данилиных в клевете передается прокурору района для предварительного расследования».

Получив дело, прокурор допросил множество свидетелей, навел ряд справок. Попутно, как это иногда бывает, возникли новые неясности и противоречия.

Знакомясь с делом, вернувшимся от прокурора, судья увидел ряд показаний свидетелей о том, что и муж и жена Данилины упорно, точно по заранее разработанной программе, повторяли в разговорах со знакомыми и даже незнакомыми людьми все те пункты обвинения против Шорина, которые содержались и в заявлении министру. «Простое совпадение? — размышлял судья. — Едва ли. Скорее, согласованные действия. С другой же стороны, Корецкий мог и по собственной инициативе написать свое заявление министру…»

Судья со вниманием прочитал акт экспертизы почерков Данилиных и Корецкого по сопоставлению с подписью в заявлении министру. Эксперты пришли к таким выводам: это подпись не Корецкого, однако подделка подписи совершена не Данилиными. «Да, но вспомнив старинный совет римлян: „Qui prodest?“, то есть рассмотри, кому выгодно данное действие, — продолжал судья свои размышления. — А выгодно оно, конечно, тем, кто и раньше распространял те же позорящие Шорина сведения, а именно выгодно Данилиным. Но, говорят нам, подписали не они. Тогда кто же? Может быть, кто-нибудь по их просьбе?..»

Судья нашел в деле и добытую прокурором справку военкомата, полностью подтверждающую четырехлетнюю службу Шорина в строевой офицерской должности в период Великой Отечественной войны. Расстрелянный К. Н. Шорин — о чем в деле также — появилась справка — в родстве с учителем Александром Николаевичем не состоял.

Распорядившись приобщить к делу четыре других (по искам Данилиных к Шориным о выселении и по обвинению Данилиных в оскорблениях, нанесенных семье Шориных), судья назначил дело к слушанию в зале областного Дома учителя: не было сомнений, что процесс вызовет повышенный интерес учителей, хорошо знавших Александра Николаевича Шорина.

Шорин не был тем добродушным и несколько чудаковатым учителем, какого обычно рисуют в школьных повестях, когда авторы хотят показать «хорошего» педагога. Он был строг и требователен, но ученики его любили. Любовь эта пришла не сразу. Началось, собственно, с пустяка. На уроке Шорина в шестом классе кто-то из учеников играл под партой на детском музыкальном ящичке. Сыграет такт-другой и замолкнет. Ученики или давились от смеха или старательно делали безучастные лица. И только один, с толстым, точно отечным лицом, Виктор Козорезов, демонстративно держал руки на парте; глядите, мол, уж я-то не при чем. А на переменке Козорезов подстерег Шорина в коридоре и, трусливо оглядываясь по сторонам, зашептал:

— А я знаю!

— Что ты знаешь? — хмуро спросил Шорин.

— Знаю, кто играл. Сказать?

Учитель внимательно поглядел в красное, испуганное и вместе с тем как бы торжествующее лицо Козорезова и неожиданно для мальчика, а может быть и для себя, ответил:

— Не надо.

И двинулся дальше.

Мальчишки неизвестными путями узнали об этом разговоре…

И вот сегодня учителю пришлось прийти в суд, чтобы отстаивать свою честь, ибо во всяком процессе о клевете обвинитель всегда в какой-то степени и обвиняемый, которому необходимо рассеять змеиный шепот клеветников.

Учитель рисования и председатель месткома школы Никитенко опасался возможности столкновений между «сторонами в процессе», как теперь стали именоваться Данилины и Шорины. Когда еще начнется заседание суда, а семья Шорина и домовладельцы неминуемо встретятся в узких коридорах Дома учителя и тогда не миновать взаимных упрекав и обвинений! На людях это будет выглядеть постыдно для старого учителя.

Никитенко решил не отходить от Шориных, пока не начнется суд, и это его доброе намерение Данилин попытался впоследствии обратить против него. Никитенко, взяв под руку Шорина и пригласив его жену и дочь, повел их в большой старый сад, примыкавший к дому и когда-то принадлежавший вместе с домом местному тузу.

— Слыхали? — устало спросил Шорин у Никитенко, — директор порекомендовал мне отказаться от председательствования в обществе преподавателей математики! Говорят, мне неудобно возглавлять коллектив педагогов.

— Это почему же неудобно? — удивился Никитенко.

— Да потому, что, по его мнению, я скомпрометирован. Он мне прямо сказал: «Знаете, говорят, что нет дыма без огня. Я, конечно, убежден в вашей невиновности, но другие педагоги, наверно, будут думать именно в плане этой поговорки. Возможны даже соответствующие выступления на заседаниях общества — что хорошего?»

— Какая нелепая логика! — возмутился Никитенко. — Наш Гусев всегда отличался трусостью. И вы согласились?!

— Нет! — твердо ответил Шорин. — Я ни в чем не виноват, и мне нечего бояться.

— Папа — не трус! — с горячностью сказала дочь Шорина Ира, восемнадцатилетняя красивая рослая девушка.

— Меня тоже кое-кто на курсе пытался задеть! — со смехом призналась она. — Твой папа, мол, тянул тебя за уши из класса в класс.

— Это кто же тебе так сказал? — тихим голосом спросила мать.

Девушка молчала.

— Найдется, кому сказать гадость! — заметил Никитенко. — Нет, надо, надо дать по рукам этому старому клеветнику.

В зале, выходящем окнами в сад, послышался приглушенный шум.

— Открывается заседание! — сказал Никитенко. — Идемте!

Свидетелей, как водится, удалили, и все же зал был полон. В первом ряду, против судейского стола, сидели профессор-психиатр К., бритый человек средних лет с аккуратным пробором седеющих, когда-то жгуче-рыжих, волос, и два молодых эксперта-почерковеда. Справа от центрального стола были отведены места для супругов Данилиных — подсудимых, а слева — для потерпевших, то есть четы Шориных; рядом с ними была дочь Ирина.

Районный прокурор Сомов устроился за столиком у стены. Он внимательно посмотрел на пожилого адвоката, сидевшего за небольшим столом впереди подсудимых. Адвоката Кириллина прокурор Сомов знал уже давно… «Силен!» — подумал он о своем противнике не то с сожалением, не то с удовлетворением.

И отведя глаза от спокойного лица адвоката, он сосредоточил внимание на участниках процесса.

Шорин сидел бледный и решительный. Его жена что-то шептала дочери, глотая слезы. Ира держала руку матери в своей и, видимо, старалась успокоить старую женщину.

Гораздо выразительнее была группа Данилиных. Глава семьи — Иона Андреевич Данилин, щуплый с бегающим взором и тонкими поджатыми губами под седой щеточкой коротких усов, с грязно-белыми волосами, держался на скамье подсудимых гордо, как посаженый отец на свадьбе. Жилистая его шея торчала из празднично белого, чересчур узкого воротника. Зеленый в красную крапинку шелковый галстук подчеркивал независимый характер и непоколебимость позиции его владельца. Новый с иголочки широкий жесткий пиджак с непомерно длинными рукавами почему-то выглядел на его щуплых плечах сделанным из жести.

Рядом с ним возвышалась его жена — усатая женщина с пышными формами, одетая в зеленое шелковое платье со множеством оборок. Дочери с ними не было.

«Серьезная пара! — полусерьезно, полунасмешливо подумал прокурор. — Кажется, не в добрый час поселился у них Шорин!»

С первых же минут процесса начались непредвиденные осложнения. Ответив отрицательно на вопросы о виновности, Данилин отказался сесть на место:

— Желаю сделать заявление!

— Какое заявление? — с некоторой досадой спросил судья.

— Так что договаривались они с гражданином Никитенко! — отчеканил Данилин по-фельдфебельски, сделав руки по швам.

— Кто «они?» — спросил судья.

— Семейка Шориных! Сам видел: уединились перед судом в саду и, значит, обо всем там договоренности достигли. А какое право имел свидетель Никитенко разговаривать перед судом с Шориным, с моим врагом?!

— Хорошо, когда будем допрашивать свидетеля Никитенко, мы учтем и проверим ваше заявление, — сказал судья.

Данилин, видимо, собрался возражать, но жена сердито потянула его за полу пиджака и Данилин послушно опустился на свое место.

Выслушав мнение сторон, суд постановил сначала допросить подсудимых, первым — мужа.

Подсудимый не столько оправдывался, сколько нападал на Шориных. По словам Данилина, его квартиранты лишили всю семью домовладельцев покоя. Поставив себе целью выжить Данилиных из их собственного дома, Шорин сколотил «агрессивно-наступательный блок» (это было подлинное выражение Данилина), включив в него Криворучко. Кроме того, добиваясь его, Данилина, окончательной гибели, Шорин пытался изобличить его в хищениях со склада, но он, Данилин, честнейший человек, а вот Шорин — тот явно антисоветский элемент.

— В чем же это проявилось? — спросил судья.

Разгоряченный собственными показаниями Данилин воскликнул:

— Да вот, извольте видеть, когда мой квартирант Криворучко собрался переехать на жительство в колхозную местность, Шорин, опасаясь ослабления агрессивного блока, отговаривал его: ты-де там пропадешь, там-де тебе не дадут заработать на жизнь! И потом, когда еще строился Волго-Дон, Данилин возмущался: вот что делают! Дон на куски режут шлюзами!

— Сами слышали эти разговоры?

— Жена слышала!

Судья обратился к гражданке Данилиной:

— Подсудимая, вы слышали эти разговоры Шорина?

Данилина, встав, высилась рядом с тщедушным мужем, как монумент. Толстые щеки ее пылали.

— А хоть и не слышала, так разве люди будут врать? — резко спросила она, подбоченясь. — Мне люди говорили, а они слышали!

— А какие же это люди? Можете назвать? — задал вопрос судья.

— Протокола не веду, — отрезала Данилина, сделав ударение в слове «протокол» на первом слоге. — Это мне ни к чему.

— Хорошо, садитесь, — сказал судья гражданке Данилиной и предложил ее мужу продолжать показания.

Раздраженный видимой неудачей, Данилин уже еле сдерживался. Ему хотелось наговорить суду дерзостей, он уже подозревал судью в пристрастии. Лицо Данилина налилось свекольным румянцем, злые глазки сузились. Голос его стал тоньше.

— Чего же еще продолжать, — воскликнул он, — если уж вам сказанного мало!

Все-таки он перечислил еще и еще проступки и преступления Шорина, своего мучителя: Шорин своими издевательствами над семьей довел дочь Данилиных до сумасшествия, а в то же время незаконно потворствовал переходу собственной дочери из класса в класс без экзаменов. А совсем недавно избил жену Данилина, вот и медицинское свидетельство.

И Данилин положил на судейский стол какую-то бумажку без штампа и печати.

— Так, так, — сказал судья. — Значит, жалобу министру это вы писали?

— Нет, не я! — ответил Данилин.

— Не вы, а здесь, на судебном заседании, повторяете все те обвинения, которые содержатся в заявлении министру!

Данилин в первую минуту ошалело молчал, но потом воскликнул:

— Нет, не во всем! Насчет того, что его брат был расстрелян как бандит я ничего сейчас не сказал!

— А раньше? — невозмутимо спросил судья. — Раньше говорили? Что же вы молчите? Вот и выписку из газеты с судебным отчетом вы приложили к заявлению министру…

— А почему бы мне и не приложить, если был такой отчет? — запальчиво воскликнул Данилин и, только прислушавшись к тотчас возникшему в зале хохоту, поспешно прибавил:

— Это не мое заявление, а кто приложил, тот пусть и ответит!

— Значит, это не ваше заявление? — спросил прокурор, который теперь продолжал допрос Данилина.

— Не мое!

— А чем вы объясните, что и в заявлении и в ваших словах все совпадает?

— Я не объясняльщик, чтобы все объяснять, — дерзко ответил Данилин. — Я заявления не писал, а кто писал, тот пущай объясняет!

— Хорошо, вы не писали, — спокойно продолжал прокурор, — но может быть, вы попросили кого-нибудь написать и подписать это заявление?

— А вы найдите того человека и тогда спрашивайте! — усмехнулся Данилин, уже обретший обычную самоуверенность. Однако он снова заволновался, когда прокурор тем же ровным голосом сказал:

— А мы нашли.

И прокурор возбудил ходатайство: не приостанавливая процесса, вызвать и допросить в качестве свидетеля родного племянника подсудимого, Якова Ивановича Дубенкова.

— Он хоть и мой племянник, — воскликнул Данилин, — но с пьяных глаз еще и не то наговорит. А кроме того, мы в ссоре.

— И давно поссорились? — спросил судья.

— Да с того самого дня…

— С какого? — заинтересовался прокурор. Данилин запнулся.

— Садитесь, — коротко сказал судья. — Новый свидетель будет вызван.

Прокурор продолжал допрос Данилина:

— Скажите, сколько раз вы осуждались за оскорбления семьи Шориных?

— Не помню, — сердито ответил Данилин.

— Два раза, — дал справку судья.

— А сколько раз вы пытались выселить их судом? — раздались один за другим вопросы прокурора. — А почему не производите ремонт флигеля, в котором живут Шорины? Зачем развалили крышу над их головой?

Вместо ответа Данилин раздраженно воскликнул:

— Вы бы лучше спросили, как эти злодеи нашу единственную дочь с ума свели!

Данилина жалобно запричитала:

— Единственное дите! Замучили!

— Мы и об этом спросим, — невозмутимо заметил прокурор, но задал Данилину совсем, казалось бы, иной вопрос:

— Когда вселились к вам Шорины? По данным, имеющимся в деле, это произошло в тысяча девятьсот тридцать девятом году. Дата эта правильная?

— Правильная, — буркнул Данилин. — С этого дня и мучаемся!

— А когда заболела психической болезнью ваша дочь?

— Вскоре и заболела, — без запинки ответил Данилин и посмотрел торжествующе на прокурора: «Что, мол, взял?»

— Разрешите представить к делу справку клиники душевных болезней, — поднялся прокурор, — выписку из истории болезни Ольги Данилиной. Как видите, граждане судьи, она заболела в конце тысяча девятьсот двадцать восьмого года так называемым dementia precocs — «слабоумием». С тех пор и болеет этой тяжкой болезнью. Таким образам, это случилось за десять лет до появления на горизонте Шориных.

— Справка датирована позавчерашним числом, — сказал судья, рассмотрев бумагу и обращаясь к прокурору, — почему же вы не представили ее раньше?

Прокурор чуть заметно улыбнулся и развел руками. Судья тоже с трудом удержался от улыбки: дело в том, что Сомов был известен в юридическом мире как неисправимый любитель неожиданных эффектов в процессе.

— А о существовании свидетеля Якова Дубенкова, о вызове которого вы сегодня ходатайствовали, — спросил судья, — вы ведь тоже не сегодня узнали, товарищ прокурор?

— Именно сегодня, — ответил прокурор. — В ходе допроса вы убедитесь в этом, граждане судьи.

Во время этого диалога Данилин тревожно переводил взор с судьи на прокурора. На миг подсудимому показалось, что судья и прокурор «поссорились», но тут же он убедился в неосновательности надежды. Судья обратился к Данилину с вопросом, продолжающим линию допроса прокурора:

— Выходит, что и это ваше обвинение Шорина в болезни вашей дочери также представляет заведомую клевету?

— Никак нет, — ответил Данилин, невольно впадая в присущий ему фельдфебельский тон и делая руки по швам. — Это врачи ошиблись. А заболела она много позже.

— А не расскажете ли вы о расстреле родного брата Шорина за бандитизм?

— Инициалы сходятся, а родной ли он брат — не знаю, — неохотно сказал Данилин.

Судья продолжал:

— А откуда вы знаете, что инициалы сходятся? Вы что же, лично знали расстрелянного?

— Не знал, да в газете прочитал!

— Так, так, — усмехнулся судья. — В той самой газете, вырезка из которой приложена к заявлению на имя министра? Может быть, вы просили Корецкого написать?

— Я его не уговаривал, к чему мне?

— Не уговаривали, но делились с ним своими отзывами о Шорине?

— Может, когда и поделился, — вздохнул Данилин, — так что из этого?

— Привлекались ли вы к уголовной ответственности за злоупотребления по должности?

Данилин ответил со злобой:

— Это Шорин возводил на меня. Не судился я никогда, это и гражданин прокурор знают! Моя совесть чиста и непорочна!

— Это верно, — с иронией подтвердил прокурор, — до суда дело не дошло. Возбужденное против гражданина Данилина уголовное дело о злоупотреблениях было прекращено по амнистии. Кстати сказать, дело было возбуждено не по инициативе Шорина.

— Тише! — строго сказал судья, так как в зале раздался смех.

Теперь вопросы стал задавать защитник. Все заметили, что опытный адвокат повел хитрую линию: да, мол, дурные отзывы со стороны подсудимых имели место, но оба Данилиных искренне верили в свою правоту… Стало быть, это не клевета, а заблуждение.

Вероятно, в тенденциозных вопросах, на которые подсудимый Данилин (до его жены очередь еще не дошла) — отвечал не всегда впопад, адвокат немного пересолил, потому что народная заседательница, пожилая женщина, прервала с разрешения судьи серию вопросов защитника и спросила Данилина:

— Вы говорите, что не знали, был ли в армии Шорин. Но разве это давало вам право утверждать, что он в армии не был?!

— Я не утверждал, я только…

Данилин запнулся. Заседательница спросила не без яду:

— Не утверждал, а только говорил?

— Да, только говорил, — подтвердил Данилин, явно растерявший значительную часть своей самоуверенности.

Допрос Данилиной прошел гораздо быстрее. Она извлекла урок из неудачи пространных ответов мужа и отвечала, что она женщина серая и неграмотная и ничего не знает. Если что и говорила о Шориных, так со слов мужа, которому она полностью доверяет. А что Шорин ее побил, так ведь и «медицина» это признает и справку выдала…

Когда после перерыва заседание возобновилось, к судейскому столу из глубины зала подошел развалистой походкой толстый молодой человек в узеньких сиреневых брюках и клетчатом пиджаке. Губы юноши беспокойно шевелились, точно он шептал молитву или же тихо ругался. В руках он держал соломенную шляпу.

— Я — Дубенков Яков Иванович, — сказал он судье, тыча свою повестку с вызовом в суд.

— Повестку оставьте себе, — сказал судья, — а сейчас дайте подписку в том, что будете говорить суду правду, иначе ответите по закону — до двух лет лишения свободы. Вот здесь распишитесь.

Дубенков уронил шляпу, поднял и, зажав ее между колен, стал тщательно выводить свою фамилию. В зале раздался смешок. Судья поступил карандашом и обратился к сторонам:

— Начнем с этого свидетеля. Возражений у сторон нет?

Возражений у прокурора и у адвоката не было. Данилин зашевелился было, собираясь что-то сказать, но раздумал.

— Скажите, свидетель, что вам известно по настоящему делу? — спросил судья. Юноша съежился и, теребя шляпу в руках, ответил хрипло:

— Да я ничего не знаю. Дядька Иона велел мне написать и подписать бумагу, ну а я при чем?

Он с беспокойством поглядел в ту сторону зала, где сидели Данилины.

— Врешь, мошенник! — закричал яростным голосом Данилин. — Не я тебя просил, а ты сам вызвался!

С трудом восстановив в зале тишину, судья спросил Данилина:

— Значит, не вы его попросили совершить подлог, а он сам этого захотел?

— Это его дело, а мне без надобности, — уже овладел собой Данилин, садясь.

— Погодите, подсудимый, — поднял его судья. — К вам есть еще вопросы. А содержание бумаги, которую якобы захотел написать ваш племянник, вы ему продиктовали?

Данилин молчал.

— А кто же? — наивно спросил Дубенков. — Они! Дядя Иона, что же вы молчите?!

— Дубина! — презрительно бросил Данилин племяннику и, махнув рукой, сел. На этот раз судья ему не препятствовал. — Имеете вопросы? — спросил он прокурора.

— Да! Скажите, свидетель Дубенков, вы где работаете?

— Собираюсь уехать в Ленинград, — ответил после паузы свидетель.

— И в этом вся ваша работа? — удивился прокурор. — А на какие средства существуете?

На этот раз свидетель помолчал подольше и наконец ответил:

— Помогаю на базаре.

— Кому вы помогаете? — продолжал безжалостный прокурор. — Рабочим строить новый крытый рынок?

— Яблоки продавать! — неохотно пробормотал Дубенков.

— Стало быть, помогаете приезжим спекулянтам, — уточнил прокурор, — торговать фруктами. Вас милиция задерживала?

— Один только раз, — сказал свидетель, — по ошибке.

— Не скромничайте, свидетель, — сурово заметил прокурор. — Вот у меня справка: «Гражданин Дубенков подвергался неоднократному приводу, трижды судим». Но вернемся к написанному вами заявлению. Вы кому-нибудь рассказывали об этом случае?

— Дружку одному. Для смеха.

— Карманнику Михалеву? Он нами задержан и сегодня утром, между прочим, рассказал мне об этом случае. Тоже, видно, «для смеха». Отсюда, товарищи судьи, и мое ходатайство о вызове Дубенкова.

Следующим свидетелем допрашивался председатель месткома учитель Никитенко.

— Этот самый! — мрачно произнес Данилин, едва Никитенко подошел к судейскому столу. — Это он договаривался с Шориным!

— Помолчите! — строго сказал судья и спросил свидетеля, с удивлением глядевшего на Данилина:

— Свидетель Никитенко, о чем вы разговаривали в саду с семьей Шорина перед началом судебного заседания?

— Ах, вот о чем идет речь! У нас с Шориным был разговор чисто товарищеский. Я просил их не волноваться. Дело в том, что жена Шорина — человек очень больной, и врачи рекомендовали ей покой. А какой у нее покой, если вот эти, — Никитенко кивнул в сторону Данилиных, — отравляют ей жизнь…

— Вот видите! — вскочил Данилин. — На меня все взваливает! Вот о чем у них была договоренность в саду-то!

— Нет! — с достоинством возразил Никитенко. — Я и увел Шориных в сад, чтобы оградить их от вашей брани хоть здесь, в суде!

Далее Никитенко подробно рассказал суду о неприятностях и притеснениях, чинимых семье Шориных со стороны домовладельца и его жены.

Все клонилось к тому, чтобы заставить семью учителя освободить квартиру, нужную домовладельцу для квартирной спекуляции. Данилины стали усиленно распространять слухи, позорящие Шорина как гражданина и педагога. А тут пришла из Москвы бумага за подписью почтенного человека архитектора Корецкого, повторяющая все те же обвинения против Шорина. На первый взгляд получалось, что о нехороших делах учителя говорят и пишут со всех сторон…

— А разве нашлись люди, которые расценили события именно так? — спросил судья.

Свидетель замялся, но потом решительно сказал:

— Да, нашлись! Прежде всего наш директор Гусев. Он не то что поверил в эти грязные выдумки, но у него, видимо, остался на душе какой-то осадок; нет, мол, дыма без огня!

— И что же, этот осадок оказал на директора какое-то влияние? — снова спросил судья.

— Да, оказал, — подтвердил Никитенко с сокрушенным видом. — Шорин не мог не почувствовать, что вокруг него как-то сгущается атмосфера. Кое-кто стал на него в школе коситься… И секретарь партбюро Ковылин, проходящий здесь свидетелем, и я, как председатель местного комитета, делали все, что в наших силах для облегчения судьбы нашего товарища, всеми уважаемого беспартийного педагога, но не всегда нам это удавалось. Что нам удалось — это мы добились в райисполкоме предоставления Шорину хорошей квартиры в новом доме…

Сразу же после этих слов на скамье, где сидели Шорины, и на местах подсудимых началось волнение.

— Я этого не знал! — не удержался от радостного восклицания Шорин.

— Да, — продолжал свидетель, — я хотел преподнести Шорину эту новость как сюрприз накануне вселения, но теперь дело повернулось так, что…

Он не договорил. Гражданка Данилина поднялась во весь рост. Из кирпичной сделавшись багровой, она выдохнула своими мощными легкими, точно клич дикарей:

— Избавились, слава тебе господи!

В зале раздались негодующие выкрики. Судья призвал присутствующих к порядку и строго предложил Данилиной сесть на место, после чего пригласил следующего свидетеля — Корецкого. Он вошел элегантный, спокойный, уверенный в себе.

Нет, заявления он не писал и не подписывал, даже не знал о его существовании. Почему Данилин выбрал именно фамилию Корецкого? Этого свидетель не знает. Может быть, для того, чтобы хотя бы на первых порах придать заявлению убедительный и солидный вид.

Ряд педагогов школы дали показания о полнейшей ложности всех утверждений Данилиных, в том числе и касающихся дочери Шорина. Ирина училась отлично и совсем не нуждалась в отцовской «протекции».

Особое внимание суда и присутствующих в зале вызвали показания свидетеля Криворучко, того самого квартиранта Данилина, которого будто бы Шорин уговаривал не ехать в колхоз.

Криворучко, работающий закройщиком-модельером на местной обувной фабрике, стал решительно отрицать подобный разговор.

— Все это чепуха, — сказал он. — Я даже не собирался уезжать в колхоз, все с начала и до конца выдумано.

— А правда ли, что Шорин сколотил из жильцов дома блок против домовладельца? — спросил судья.

— И это чепуха, — хладнокровно ответил свидетель с видом врача, ставящего бесспорный диагноз. — Он сам, Данилин, в драку со всеми лез!

Свидетелям адвокат задал лишь несколько вопросов… Все они касались одного и того же: не могла ли чета Данилиных, высказывая хулу по адресу Шориных, добросовестно заблуждаться по поводу фактов?

Как ни осторожно задавал свои вопросы опытный адвокат, ответы он получал убийственные.

— Знает кошка, чье мясо съела! — между прочим ответил свидетель Криворучко, и адвокат не стал домогаться дальнейшей расшифровки этого ответа.

Потом давал заключение профессор К., известный психиатр. На основании истории болезни дочери Данилина, Анны, 38 лет от роду, и изучения личности больной профессор пришел к выводу, что она заболела тяжелой душевной болезнью хронического характера задолго до появления в доме семьи Шориных.

Экспертиза почерка подтвердила то, что в сущности было уже известно суду из судебного следствия, а именно: подпись под заявлением министру сделана не Корецким. Новым был вывод экспертов, что по всем данным эту подпись сделал гражданин Дубенков, 19 лет.

Наконец судебное следствие было закончено, и суд приступил к прениям сторон. Слово было предоставлено прокурору.

— Товарищи судьи! — сказал прокурор. — Пусть не тревожат вас сомнения, кто именно написал и подписал именем гражданина Корецкого ложный донос министру. Вы сами слышали: это сделал племянник подсудимого Данилина по наущению своего дяди. Злобно, из-за угла наклеветал гражданин Данилин на учителя Шорина и трусливо скрылся за спиной своего друга детства Корецкого. Трусливый клеветник — вот кто этот «дядя»!

— А племянник? Он вызвал здесь смех, но ведь этот тунеядец готов на любое преступление, лишь бы ему посулили деньги!

— И пусть нам не говорят, что в клевету Данилиных никто не поверил, зная добрую репутацию Шорина. Это неверно! «Нет дыма без огня», — так рассуждают многие. И хотя нередко дым бывает именно без огня, рассуждение это так глубоко вошло к нам в кровь и в плоть, что даже такой передовой человек, как директор школы товарищ Гусев, и тот поколебался…

— Вопрос ясен, товарищи судьи. И Данилин, и его жена, послушно распространявшая клеветнические слухи, и их достойный племянник заслуживают возмездия!

Получивший слово адвокат снова не оспаривал лживости отзывов Данилиных. Он пытался лишь расшатать важный устой обвинения, а именно: заведомую лживость. Однако доводы его звучали неубедительно…

Вместо последнего слова Данилин прочитал по бумажке злобный и велеречивый сумбур. Данилина заплакала и сказала, что она тут не при чем, а делала все по указанию мужа.

Суд удалился на совещание, и через час судья зачитал приговор: Данилин и его жена признавались виновными в клевете на Шорина и осуждались по новому уголовному кодексу[2]: первый на шесть месяцев лишения свободы, вторая — к штрафу в 500 рублей. Городскому коммунхозу предлагалось предъявить к гражданину Данилину иск об изъятии домовладения, ввиду прямого и нарочитого его разрушения.

— Я жаловаться буду! — яростно крикнул Данилин.

— Тише! — строго сказал судья и прочитал частное определение: «Явного тунеядца и вора-рецидивиста Дубенкова привлечь к ответственности со взятием под стражу из зала суда».

Двое милиционеров, стоявших у двери, подошли к опешившему «племяннику».