Гидроцентраль

О РОМАНЕ «ГИДРОЦЕНТРАЛЬ» И ЕГО АВТОРЕ

I

Осенью 1927 года Мариэтта Шагинян уехала в один из глухих тогда районов Армении, в Лорипамбакское ущелье. Здесь, неподалеку от железнодорожной станции Колагеран, на реке Каменке — по–армянски Дзорагет, — начиналось, согласно первым наметкам пятилетнего плана, строительство крупной гидроэлектростанции. «Самые счастливые периоды моей прожитой жизни…» — скажет писательница позднее, почти через четверть века, — и среди них «…четыре бурных года в Колагеране (1927 – 1930) — связаны с землею Лори, с рассказами о Мокрых горах, где создается погода для Армении, с градинами, побивающими посевы, с бурей, идущей от горы Лалвар, с дорийским крестьянством — молчаливым, умным…», жившим в те далекие годы «в великой бедности и непрерывной борьбе за ячменную лепешку…»[8]

Писательница оказалась в сердце древнего и своеобразного края, представлявшего собой возвышенность вулканического происхождения, глубоко изрытую горными речками. «Лори — зеленое море ущелий, — рассказывает М. Шагинян, — стоящих вертикально, с обрубленными, плоскими, как столы, вершинами, где почти недоступно одна от другой, как птичьи гнезда, разбросаны крестьянские деревушки»[9]. Эти деревушки связывали не дороги, а «еле заметные, очень крутые ослиные тропки». Стройка возникла внизу, на самом дне ущелья, где зимой стаями шлялись голодные волки и по ночам слышалось их завывание.

Но сюда, в вековую глушь Лорипамбакского ущелья, уже врывалось веяние нового. По всей Армении шел процесс энергичного развертывания социалистического строительства. Мариэтта Шагинян стала не только свидетелем, но и летописцем самого начала великих работ первой пятилетки.

Уже с марта 1927 года в газетах Закавказья появляются сообщения о том, что «Центральным Электрическим Советом ВСНХа СССР одобрен эскизный проект Дзорагетской (Каменской) районной гидростанции»[10] и передан на рассмотрение Госплана СССР, затем, что проект утвержден и Госпланом и Советом Труда и Обороны, что предложено приступить к работам немедленно в том же хозяйственном 1926/27 году[11].

В середине мая выехала из центра экспертная комиссия — в нее вошли крупные ленинградские специалисты: профессора Глушков, Васильев и другие — для знакомства с гидрологическими работами на озере Севан и оросительными на Малом Сардарабате, а также для осмотра места будущего строительства на реке Дзорагет. Стройка эта входила важным звеном в целый комплекс хозяйственных начинаний Армении в 1927 году. С комиссией ездила и М. Шагинян на место «будущей плотины на реке Каменке; оттуда по трассе проектируемого деривационного (выводного) канала… к месту постройки гидростанции»[12]. О первых своих впечатлениях писательница рассказала в статье «Где шумит Дзорагет», напечатанной в «Известиях» 21 мая 1927 года, и наметила узлы проблем, которые войдут важным звеном в ее роман «Гидроцентраль». Древний мир на переломе, движение от седой старины к началу новой истории народа, путь «не от молодости к постарению, а от старости к помолодению»[13].

Подобные же впечатления вынес и другой советский писатель — Николай Тихонов, попав примерно в те же годы на строительство крупной гидростанции в Грузии.

Недалеко от Тбилиси, тотчас после слияния Арагвы и Куры, в узкой скалистой теснине воздвигалась главная плотина Земо—Авчальской электростанции, или ЗАГЭС[14]. Она вырастала у подножия старинного монастыря Мцхети—Джвари, воспетого еще Лермонтовым в поэме «Мцыри». И поэт Николай Тихонов, наблюдая в середине 20‑х годов эту стройку, остро ощутил глубинные изменения в древнем мире…

«…Я поднялся на гору, на которой стоит старый храм — Джвари», — вспоминает он. Отсюда, оглядывая простор, «открывающийся с горы… любуясь убегающими вдаль хребтами, красками склонов, меняющимися каждую минуту, облаками, Арагвой и Курой, все так же, как и сто лет назад, сливающими свои потоки», поэт невольно задумался о лермонтовском герое, бежавшем некогда из тюремных стен на волю.

Поэт встречается с легендарным Мцыри в толпе строителей, среди тех, кто перешел в наступление на вековое прошлое. «Толпы разноплеменных рабочих работали в русле реки. Грохот отбойных молотков сотрясал воздух… Стоило мне, — говорит Николай Тихонов, — спустившись с горы, побродить среди рабочих, как я увидел молодых людей в черных лохмотьях, весело работавших ломами и лопатами… Оказалось, что это «мцыри», совершившие новый побег, и побег, я бы сказал, символический. Они бежали из монастыря, и бежали удачно»[15]. Художник вводит в поэму этих лет, названную им «Дорога» (1924), образ такого беглеца: беглеца «из дебрей человеческого угнетения на свободу».

Герой, найденный Николаем Тихоновым в самой гуще реальной жизни — в кипении событий, захвативших горы и скалистые теснины Грузии, — этот герой поразил поэта той очевидностью, с какой в судьбе нового «Мцыри» отразилось бурное движение времени.

Они, эти юноши–беглецы, строя вместе с рабочими первую гидроэлектростанцию Закавказья, снова вступили в борьбу, но теперь боролись «с рекой, которая хуже барса, нет–нет прыгала со всей яростью на плотину, стремясь разрушить всю их работу», — вспоминает поэт. Они победили ярость реки и ярость прошлого.

В поэме Николая Тихонова «Дорога», как и в его стихах той поры, в очерках Мариэтты Шагинян и тогдашних ее дневниковых записях, лейтмотивом возникает напряженная лирическая мысль, размышления о судьбе народной, о дальнейших путях истории. Оба писателя, странствуя по горным дорогам, наблюдая такой еще прочный быт древнего края, раздумывают о будущем его людей.

Поселившись на стройке гидростанции в Лорипамбакском ущелье, М. Шагинян видит, как пришли в эти горы первые городские люди с теодолитами и стали вымеривать и провешивать, намечая трассу будущего канала, как со станции Колагеран «пошли грузы строительных материалов и возле круглоголовой базальтовой скалы (позднее названной Кошкой), стоящей над речкою Дзорагет, по зеленому склону раскинулся деревянный городок второго строительного участка» и, наконец, как «нерешительно потянулись дорийские крестьяне вниз, в рабочие бараки. Они шли с мешком картофеля, с густым буйволиным молоком в бутылке из–под боржома, чтобы продать скудные дары своей убогой земли…» Но писательница подмечает и то, как «приглядевшись, кое–кто из них остался на стройке — работать»[16].

Разнообразны и непередаваемо ярки были новые жизненные впечатления. Стараясь ничего не упустить, М. Шагинян ведет изо дня в день подробные дневники, которые сами по себе — интереснейший документ эпохи. В них находят место и зарисовки людей, пейзажи, рассказ о событиях и размышления писательницы, а также ее деловые конспекты специальных трудов по геологии, металлургии, бетону, по вопросам электрификации, выписки из разнообразных документов, отчетов, материалов, рисующих как современное состояние промышленности Закавказья, так и ее историю.

«За эти дни, — записывает М. Шагинян 21 января 1928 года, — чтение Ленина, у которого нашла предисловие к книге Степанова—Скворцова об электрификации РСФСР, и эту самую книгу тоже достала в библиотеке. Она именно то, что мне надо». И через несколько дней: «Читаю книгу Ивана Ивановича «Электрификация РСФСР», — упоительная вещь»[17].

Однако писательницу отнюдь не удовлетворяла роль пассивного наблюдателя. Стремление активно вмешаться в ход событий, находиться в самой их гуще всегда было присуще М. Шагинян. «…Нас окружает новый материал, который готовым в руки не дается никому… — говорила она, — получить его, не познав его, — нельзя, а познать его, не участвуя в его делании, — невозможно»[18]. С первых же дней, как началась стройка на реке Дзорагет, писательница поселилась вместе с рабочими во временных деревянных бараках и деятельно участвовала в работах самого трудного периода, когда строительство только развертывалось.

Мариэтта Шагинян добивалась права чувствовать себя здесь не заезжим гостем, а хозяином, каким на стройке чувствует любой самый рядовой работник. И для этого она «участвовала в земляных работах, в работах по прокладке шпал, изучала рабочие чертежи, торкретирование, трассировку, историю проекта, делала геологические экскурсии — и, наконец, включилась в борьбу стройки за оборудование»[19].

Стройка раскрывалась перед писательницей изнутри, раскрывалась, по ее собственному образному выражению, как «музыкальнейшая картина хозяйства», и заставляла чувствовать «знакомую «исследовательскую» дрожь», жажду художнически проникнуть в процессы жизни, «собрать мед и положить в чашечку сот»[20].

II

Настойчиво, жадно изучая события, происходившие на лорийской земле, вглядываясь в пришедшую сюда новь, Мариэтта Шагинян стремилась найти решение узловых проблем времени. Споры, разгоревшиеся в эти годы вокруг плана индустриализации страны, затрагивали ее как художника за живое. В конце декабря 1925 года М. Шагинян записывает в дневнике: «Читаю …главным образом, газеты, где сейчас печатается материал XIV Партийного съезда, драматический, захватывающе–интересный»[21].

В недрах самой жизни писательница ищет ответы на коренные вопросы о путях и темпах дальнейшего развития народного хозяйства, о характере этого развития — идти ли старым, капиталистическим путем или невиданно новым — социалистическим, вопросы, столь остро, вставшие уже на XIV, а затем и XV съездах. Ищет она у жизни и подтверждения правильности исторических решений партии. Знакомство с одной лишь стройкой, естественно, не могло бы дать ей необходимого простора для широкого идейного осмысления жизненных процессов этих бурных переломных лет.

Журналистская разведка, зоркость газетчика, когда Мариэтта Шагинян в качестве корреспондента «Известий» и других центральных газет странствует по Закавказью — они–то и дали писательнице многообразные жизненные впечатления. Они помогли художнику всесторонне осмыслить происходящее в стране, проникнуть в глубь проблем. В этих поездках возникает и зреет замысел «Гидроцентрали». Очерки и статьи этого периода, сопутствующие «Гидроцентрали», по сути также служили для М. Шагинян особого рода дневниковыми записями, в которых она стремилась запечатлеть и существо и неповторимую окраску событий, все своеобразие открывавшегося ей нового дня страны.

Начались поездки по Закавказью еще в 1926 году и продолжались во все последующие годы, когда уже шла напряженная работа над «Гидроцентралью». Главные из них — это поездки на марганцевые разработки в Чиатурах (март 1926 года), в Нагорный Карабах (с 28 июня по 30 июля того же года), на медные рудники Зангезура (в августе 1926 года), на угольные шахты Ткварчели (с 6 по 22 октября 1928 года) и восхождение в июле того же 1928 года на вулкан Алагез в поисках залежей дешевого местного строительного материала — артикского туфа.

По головоломным горным тропкам, от селения к селению путешествует Мариэтта Шагинян, — где верхом на лошади, где пешком, где на древней арбе. «На спусках точно летели в пропасть», — записывает она в дневниках о поездке в Чиатуры. И в другом месте: «Дороги тут отчаянные, то и дело ноги висят над пропастями, а лошади скользят по непролазной липкой грязище»[22]. В странствиях по Нагорному Карабаху не раз приходилось идти пешком, вьючными тропами, мимо глубоких ущелий, переправляться через горные реки, которые в это необычайно мокрое и холодное лето 1926 года, когда почти все время шли дожди, вздулись и стали почти непроезжими.

Трудности, которые приходилось преодолевать в пути, не заслонили красоты горных пейзажей. «Нынче — дивный, солнечный день, небо чистое, в прозрачной синеве розовато–молочные снеговые вершины», — записывает в дневнике М. Шагинян. Она видит и горные деревушки, как ласточкины гнезда, то там, то сям прилепившиеся высоко над пропастью, и ущелья, заросшие кизилом, орешником, инжиром, гранатовым деревом, и скалы, размытые горными реками, принявшие форму странных сказочных фигур, что «стоят, темно–серого и желтоватого цвета, почти по всей линии шоссе». Дорога идет вниз, и «столбы делаются крупнее и непрерывнее… Первое впечатление — дико, ни на что не похоже, выдумка»[23].

Наблюдает писательница и причудливый быт разных районов Закавказья. Видит, как люди еще обитают в пещерах, приспособив их под жилье, образуя целые деревни, селящиеся в скалах. А рядом в горах остатки старинной поразительно совершенной архитектуры — монастыри, крепости и просто селения — «чарующая, живописная, бесконечно древняя красота, будто ты въезжаешь глубоко в Библию»[24]. И, наконец, ни с чем не сравнимое курдское кладбище, где на могилах воздвигнуты древние скульптуры. «Прямо перед нами, на фоне синего неба, стояли каменные кони, коричневого, черного, зеленого и белого цвета, особенно ярко выделялся белый. Кони большие, примитивной работы, в седлах и уздечках»[25].

Старина переплеталась с современностью, возникал новый быт, новая хозяйственная жизнь. Все это познавала Мариэтта Шагинян в многочисленных встречах с людьми древнего края.

Спутниками и собеседниками писательницы в ее странствиях по Закавказью были карабахские и дорийские крестьяне, рудничные рабочие Зангезура, Чиатур, Ткварчели, низовые партийные работники, завжены, геологи и металлурги. Пестрая многоликая народная среда окружала М. Шагинян. Ей открывалось кипение дел, интересов ее современников.

Характерно, что Мариэтта Шагинян острым чутьем публициста сразу выделила в этом сложном противоречивом потоке впечатлений главную для себя проблему — каковы же результаты хозяйничанья в Закавказье капитализма. Он был еще жив — в середине 20‑х годов еще существовали концессии, частные заводы и рудники. Какую же пользу они приносили промышленности и способны ли были ее приносить? Повсюду в своих поездках по Закавказью Мариэтта Шагинян встречала реальные свидетельства привычного хищничества частных владельцев, никудышной организации ими как промышленных, так и горных работ. Капитализм мы неизменно представляем себе в его высокоразвитых формах, но ведь наряду с ними неизбежно существует и стихия мелкого и среднего предпринимательства, где еще более обнаженно подчинены принципу чистогана интересы дела, где очевиднее стремление получить прибыль попроще и побыстрее. Вот это и довелось увидеть писательнице. Огромные природные богатства Закавказья, его горных недр, были даже не тронуты, не изучены капитализмом. Заводы и рудники частновладельцев отличались и чудовищными условиями труда и нищенским оборудованием. Они были малорентабельны. Постоянные обвалы в штольнях, частые сбросы руды, образование тупиков, систематическая остановка работ — все это видит М. Шагинян. О Чиатурах она записывает в дневнике: «…В этих шахтах очень много участков, испорченных частновладельцами, и работа с ними, систематизация их, исправление, введение в общий план рудника — страшно трудны»[26].

Хищнические повадки больших и малых «предпринимателей» наложили свой отпечаток даже на промышленный пейзаж. Немые, но выразительные тому свидетельства нашла писательница в своих поездках в горнодобывающие районы. «Мы ехали по верхней дороге, вьющейся вдоль выходов марганцевой руды, — рассказывает она, — причем пласты горизонтальные, почти в уровень с линией снеговых гор…» И в них безошибочно заметны следы частника: «Слева от нас зияли на каждом шагу черные дыры, — это остатки варварских хищений руды, раскопки, произведенные крестьянами и, несомненно, производимые еще и теперь». Оказывается, на частновладельческих рудниках рабочим платили попудно, и, кроме того, доставку руды рабочий должен был взять на себя и даже инструменты, которыми он копает… «Ясно, что рабочий будет копать, где и как попало, лишь бы наскрести руды…»[27]

Подобную же картину тупого хищничества и одновременно поистине нищенского хозяйствования частновладельцев находит она и в Зангезуре, на медных рудниках. Здесь медь добывали по старинке вертикальной выработкой, когда же благодаря этому в рудниках скоплялась вода, выносили ее наверх… в козьих мехах. Если же приток воды оказывался большим, просто бросали жилу и переходили на новую[28].

Любопытно, что к подобным же выводам приходит и Максим Горький, который в 1928 году, после многолетнего перерыва, вернувшись из–за границы, совершает свою известную поездку по Советскому Союзу. Он приезжает, в частности, в Закавказье: Баку, Тбилиси, Армению. Всюду его поражают происшедшие перемены. И в очерках своих художник зримо рисует переход от нищенского, плохо организованного капиталистического хозяйствования к какому–то новому, еще незнакомому ему, однако явно более высокому и совершенному. Он начинает очерки «По Союзу Советов» словами: «В Баку я был дважды: в 1892 и в 1897 годах. Нефтяные промысла остались в памяти моей гениально сделанной картиной мрачного ада»[29]. Давая сочную жанровую зарисовку жизни промыслов, которую он сам наблюдал, М. Горький показывает бессмыслицу и неразбериху, плохую организацию труда, пустую растрату и человеческой энергии, и самой нефти. «Скрипит буровая машина, гремит железо под ударами молота. Всюду суетятся рабочие… роют лопатами карьеры, канавы во влажном песке, перетаскивают с места на место длинные трубы, штанги, тяжелые плиты стали. Всюду валялась масса изломанного, изогнутого железа, извивались по земле размотанные, раздерганные проволочные тросы, торчали из песка куски разбитых труб и — железо, железо, точно ураган наломал его». Все в этом железном развороченном мире казалось фантастически уродливым и нелепым, словно чья–то злая выдумка оторвала людей от реальной жизни и перенесла туда, где «и земля, и все на ней, и люди — обрызганы, пропитаны темным жиром» — нефтью, где «зеленоватые лужи напоминали о гниении», где «песок под ногами не скрипел, а чмокал». В нефтяном аду суматошно и зло метались рабочие, «все вокруг кипело мрачным раздражением, все люди казались неестественно возбужденными…»

Такими сохранились дореволюционные нефтяные промыслы в памяти Максима Горького. И тем резче выступили перед ним происшедшие перемены. Художника поразило не только то, что появилось много механизмов, что «железо, камень и бетон вытеснили деревянные вышки», что нефть уже не бьет толстыми черными столбами в масляное небо, не падает черным дождем на землю. Она схвачена, заключена в трубы, — человек над нею спокойно властвует. Но главное было в ином: «нигде нет этой нервной, бешеной суеты, которую я ожидал увидеть, — писал М. Горький, — нет пропитанных нефтью людей, замученных и крикливых, нет скоплений железного лома. Создается впечатление строительства монументального, спокойной и уверенной работы надолго…»

Наблюдая жизнь советской страны в эти переломные годы, и Максим Горький, и Мариэтта Шагинян — столь разные художники и творчески и по жизненному опыту — оба приходят к одинаковым выводам: капиталистическая система хозяйствования — это уже вчерашний день, далекое прошлое. Мариэтта Шагинян видит в ней такой же анахронизм, как жизнь, быт, труд людей из пещерных селений, из древних деревушек, гнездящихся в глухих ущельях.

Размышляя над острейшими политическими спорами, возникшими в связи с проблемой индустриализации страны, М. Шагинян пишет в своих дневниках, летом 1926 года: «Часть партийцев… отрицает социалистические пути у нас… но по существу ЦК прав, и всякий раз, как я соприкасаюсь с нашей промышленностью и производством, я вижу, насколько оно отличается от капиталистического». Шагинян говорит о тех чертах нового, что определяют принципиально иную, совершенную организацию народного хозяйства: «Планирование и централизация — вещь очень реальная и плодотворно новая…»[30]

И если в поездках 1926 года в пестроте жизненных явлений перед писательницей на первый план еще выступали черты старого, уходящего, частнособственнического мира, то в наблюдениях и записях Мариэтты Шагинян и на стройке в Дзорагэс в 1927 году и позднее, в разнообразных, начиная с 1928 года, газетных корреспонденциях явственно отразилось, как наступает и побеждает новое. Так, отправляясь в октябре 1928 года в богатейший угольный район Закавказья, М. Шагинян увлеченно пишет: «Проблема Ткварчели замечательна тем, что… это социалистическая проблема (показательная для социалистического хозяйства) в полном смысле слова»[31]. Развитие района, подъем его рентабельности требовали организации грандиозного комбината Ткварчели — Чиатуры — Дашкесан, то есть комплексного решения: уголь — марганец — железо. Браться за «Ткварчельскую проблему» можно было уже лишь социалистическим плановым методом.

Публицистика этих лет у Мариэтты Шагинян, как и в иные периоды ее творческой деятельности, была тесно связана с активным вмешательством в жизненные процессы, в события, наблюдателем которых она становилась. «Уже не любознательность вообще, но задания партийного органа, связанные с вопросами отпуска кредитов, приводят меня в Зангезур и в Нагорный Карабах»[32], — пишет советская публицистка, вспоминая эти годы.

В Чиатурах американские концессионеры не выполняли договора с советской властью, варварски вели разработку марганца, портили и заваливали шахты. Писательница собрала фактический материал большой обличительной силы и представила в Закрайком подробный доклад о положении дел на каждом руднике. Она начала штурм концессионеров, возомнивших себя бесконтрольными хозяевами на советских рудниках. В Зангезуре писательница — первая женщина в Советском Союзе — спускается в недра горы, чтобы изучить условия труда рабочих. М. Шагинян рассказывает, как она проверила на себе, что представляют шахты, построенные французскими концессионерами. Войдя в штольню, она со своими спутниками по мокроте и грязи дошла до шахты, стала спускаться. Внезапно на известной глубине сердце «…вдруг заработало как насос, в глазах помутилось… казалось, переживаю последние минуты, больше жить нечем, дышать нечем, и умереть в этом черном, грязном аду… было адски тяжело». Писательница немедленно подняла вопрос о том, что «работать на такой глубине без вентиляции — преступление»[33]. И прямым практическим результатом ее вмешательства явилось введение новой системы вентиляции в шахтах, улучшение быта рабочих.

Каждая из поездок по заданиям редакций творчески обогащала писательницу. В этих поездках возникли большие циклы очерков, которые печатались в «Известиях»[34].

Все они были значительными публицистическими выступлениями и по конкретности своих фактов — речь всегда шла о том, что писательница видела, исследовала, — и по остроте постановки проблем. Они отличались и оперативностью и широким идейным осмыслением процессов, происходивших в жизни того уголка страны, какой был взят Мариэттой Шагинян под наблюдение.

Но важность очерковых циклов Шагинян в 20‑х годах этим не исчерпывалась. Именно в ее журналистских вылазках и разведках возник и облекся плотью замысел «Гидроцентрали». «Знакомство с Армянской республикой, знание главных ее хозяйственных проблем, отпечатлевшиеся в памяти образы ее людей так переполняют меня, — свидетельствует сама писательница, — что рамки очерка размыкаются перед воображением, словно вспомогательные леса, и меня неудержимо тянет к роману».

«Гидроцентраль» явилась художественным обобщением виденного и пережитого писательницей: именно потому столь широк размах романа и многообразны населяющие его герои. В его подтексте бурлит могучий поток жизненных явлений, событий, неповторимо своеобразных, вырванных из самой сердцевины истории, из кипучих дней, когда начиналось социалистическое строительство.

III

Творческая задача необычайной сложности встала перед Мариэттой Шагинян: заключить в рамки романа вздыбленный, развороченный мир, где шла ломка и старой экономики и старых человеческих отношений, где бурно возникало новое. Не удивительно, что работа над «Гидроцентралью» заняла несколько лет. В 1926 году возник замысел романа — первое упоминание об этом относится к 6 января 1926 года и связано с поездкой на маленькую гидростанцию по реке Занге[35], — писать же роман М. Шагинян начала 25 января 1928 года. После напряженных и драматических событий — зимовка на Дзорагэсе, весенний паводок, гибель моста и т. д. — к концу года были готовы первые четыре главы: «Биржа труда», «Ужин с завязкой», «Утро», «Железная дорога». Они благодаря несчастливому стечению обстоятельств оказались потерянными во время одной из поездок писательницы по Закавказью.

К работе над романом М. Шагинян вернулась лишь осенью следующего года: уехала на Дзорагэс, чтобы опять окунуться в атмосферу стройки. Здесь 7 октября 1929 года она мужественно заново принялась за роман и к декабрю восстановила пропавшие главы, а также написала три новых: «Гидрострой», «Суд над рабочим» и «Бумажки».

Основная работа над «Гидроцентралью» пришлась на 1930 год, когда были завершены решающие пять глав: «Героиня романа», «Гора Кошка», «Проект Мизингэса» (первоначальное название — «Пыльная буря»), «Маркс и Вейтлинг», а также глава «Паводок».

Январь 1931 года явился для писательницы месяцем напряженнейшей творческой работы[36]. За этот краткий срок ей удалось сделать последние четыре главы романа, правда, ранее тщательно продуманные, и 8 февраля «Гидроцентраль» была окончена. А в мае 1931 года Мариэтта Шагинян срочно выезжает в командировку в Москву и Харьков добывать трубопровод и генераторы для «героини романа» — Дзорагетской гидростанции. Пуск станции из–за отсутствия электрооборудования находился под угрозой срыва. Успешно выполнив свою миссию, М. Шагинян записала в статье «Случай с выводом»: «Ни один писательский разговор о творческом методе никогда не приведет ни к какой реальности, если писательское восприятие действительности, как дождика сверху (с зонтиком или без зонтика), не сменится вот этим участием в коллективном мышлении своего времени»[37].

История создания романа тесно переплеталась не только с историей Дзорагетской гидростанции, но и с историей борьбы за первый пятилетний план. Мариэтта Шагинян не случайно выбрала именно Дзорагетскую стройку, — здесь сказалась присущая ей журналистская острота зрения, умение выделить главный узел событий, а также стремление участвовать в «коллективном мышлении своего времени».

В 1927 году, когда писательница уже связала свою судьбу со строительством на реке Каменке, начиналась плановая электрификация Закавказья и Дзорагэс была важным звеном этого плана. Летом закончилось сооружение Земо—Авчальской гидростанции, начатое еще в сентябре 1922 года грандиозным субботником, на который собрались около четырех тысяч рабочих; среди них находился и Серго Орджоникидзе. В день торжественного открытия ЗАГЭС — 26 июня 1927 года — газеты Закавказья писали о том, что эта гидростанция — первый «Левиафан электрификации в ряду грядущих», что с введением ее в действие страна «явственно и твердо вступает на реальную почву социализма»[38].

Пуск Земо—Авчальской гидростанции, давшей электроэнергию району Восточной Грузии, был по тем временам крупным событием в масштабах всей страны. После Волховстроя ЗАГЭС явилась первой по величине в Советском Союзе. Кроме того, открытие ее совпало с началом стройки двух еще более мощных электростанций. Одна из них в Западной Грузии (неподалеку от Кутаиси) на бурной, непокорной реке Рион, что каждую весну «подымала свои воды и неслась на низину, затопляя деревни и сады, унося скот и людей, занимая громадные пространства по обе стороны своего русла»[39]. Рионгэс должен был дать энергию марганцевым заводам Чиатур, угольным копям Тквибули, упорядочить и поднять сельское хозяйство в обширнейшей долине Риона, некогда являвшейся житницей древнего мира. Второе крупное строительство в Армении — на той самой реке Каменке, которая привлекла к себе Мариэтту Шагинян. В будущем Дзорагэс должна была дать энергию текстильной промышленности Ленинакана, включив в свою сеть уже имевшуюся там небольшую станцию, и Аллавердинским медным рудникам. А кроме того, здесь было запланировано строительство первенца советской химической промышленности — первого цианамидиого завода. Таким образом, Дзорагэс являлась важным звеном в планах переустройства экономики Закавказья. «А когда в строй действующих станций войдут Абашская и Аджаристанская гидростанции, а там засветятся Рион, Колагеран и Азербайджанская гидроцентраль, — говорилось в передовой «Зари Востока», — у нас, если не помешают псы империализма, будет победоносно закончен первый бой за фундамент социализма… Эпоха церквей и монастырей, мечетей и замков отойдет в вечность»[40].

Упоминание о «псах империализма» было отнюдь не словесным украшением в духе эпохи. В дни, когда Мариэтта Шагинян странствует по Армении, наблюдая, как начинается мощное строительство новой жизни, над Советским Союзом внезапно нависла угроза войны. 12 мая 1927 года в Англии был совершен полицией провокационный налет на Аркос и советское торгпредство в Лондоне. А 27 мая Болдуин выступил в палате общин с призывом к «крестовому походу» против Советов. Опасность вооруженного нападения империалистов была столь реальной, почти неотвратимой, что даже Ллойд—Джордж сказал: «Осталась лишь громовая стрела войны».

Центральный Комитет ВКП(б) 1 июня 1927 года обратился с воззванием ко всем партийным организациям, ко всем рабочим и крестьянам, где говорилось: «Война нам может быть навязана, несмотря на все усилия сохранить мир». Маяковский писал в эти дни: «Раскрыл я с тихим шорохом глаза страниц… И потянуло порохом от всех границ».

Партия призвала к спокойствию, к собранности: «Подтянуться и готовиться к обороне страны, готовиться по–настоящему, по–большевистски, твердо и уверенно, не поддаваясь панике, — такова задача дня»[41]. Великие созидательные работы продолжались, и открытие Земо—Авчальской гидростанции произошло именно в эти накаленные грозные июньские дни. Воздвигнутый на ЗАГЭС памятник Ленину встал на скале, как символ несокрушимой воли большевиков победить слепые стихии[42].

Отсвет всех этих событий, несомненно, лежит на романе «Гидроцентраль». Роман свой М. Шагинян пишет в годы напряженной международной обстановки, в бурные годы дискуссий, ожесточенной политической борьбы внутри страны. Эпоха определила самую атмосферу повествования, тот оптимизм, ту энергичную уверенность в преодолении всех препятствий, какие характеризуют поведение, мысли и чувства героев этого произведения.

Внутренний пафос «Гидроцентрали», замысел ее — остро полемичны. Писательницу захватила «страстная потребность отразить в искусстве, как сквозь борьбу и сопротивление рождается социалистическая стройка и, рождаясь, усиливает позиции социализма в стране». М. Шагинян воссоздает атмосферу последних двух лет «перед великим взлетом первого у нас, — как и первого в мире, — грандиозного для тех лет пятилетнего плана» и показывает, что этот план отвечал самому существу глубинных жизненных процессов.

«Гидроцентраль» — роман не только производственный, но, как это характерно для всего творчества Мариэтты Шагинян, и роман мировоззренческий, философский. Драматизм, напряжение событий, происходящих на строительстве гидростанции, подчинены задаче показать столкновение двух резко противоположных, более того, враждебных и взаимоисключающих взглядов на жизнь — творческого, революционного и старого, косного, собственнического. Герои делятся на два лагеря уже не только на основе их отношения к революции, но и к революционному созиданию.

В центре событий — группа энтузиастов социалистической стройки, носителей идей пятилетнего плана, тех, кто «жил воздухом XV съезда партии, воздухом наступающих великих работ…» Так, главный инженер, создатель проекта гидростанции на реке Мизинке, работая над ним, помнит, что это лишь одно из звеньев начинающегося созидания социализма. Он знал, что в эти дни составляется грандиозный план пятилетних работ, который вберет в себя и его республику, и маленький Мизингэс. «Мыслить большими масштабами! Дожить, дожить — чтоб увидеть воочию, как покроется вся необъятная земля советская сотнями, тысячами строительных объектов, увязанных воедино…»

На страницах романа возникает величественная картина того, как происходит слияние воедино творческих усилий миллионов людей, как в общий труд вливаются все новые и новые силы. Раскрывает М. Шагинян в своих героях присущую им потенциально жажду творчества: это особая «светлая, неспокойная жажда, странная щемящая тоска. Крестьянин весной, когда нечем сеять, испытывает ее. Тоска по неиспользованной в себе и вокруг себя силе…» И писательница показывает, что новая общественная система дает выход этому стремлению созидать. Человек наконец получает возможность осуществить все свои способности в реальном деле, в трудной радости творчества. Эта главная тема «Гидроцентрали» воплощена в образах основных героев: таковы партийный работник Марджана, коммунист Фокин, философ и романтик Арно Арэвьян, учительница Ануш Малхазян. Каждый из них объединяет, стягивает к себе целые группы героев этого плотно населенного романа и является выразителем своей особой стороны общей темы.

Арно Арэвьян — безработный интеллигент — попадает на стройку электростанции, становится сначала архивариусом, затем рабочим в изыскательной партии. Путь его — это поиски настоящего дела. Главная черта героя — жажда «реально участвовать в бытии». Арно Арэвьян «вкусно работает», его большие умелые руки, его сильное ловкое тело созданы для наслаждения движением, трудом. Писательница подчеркнуто раскрывает всю поэтичность его образа не в героических деяниях, а в грубых, прозаичных, но жизненно необходимых делах.

Герой этот приходит в противоречие с мещанами, людьми частнособственнического склада, с теми, кому непонятна, более того, враждебна его «прилипчивость к труду». Таковы начканц строительного участка Захар Петрович Малько, его жена Клавочка и все их окружение, сослуживцы: красавчик Володя, шевелюра у которого «низко свисала на лоб, рогами испанского мериноса закручиваясь над приятными глазками», жена завхоза Маркаряна и другие. Володя–конторщик злобно думает об Арэвьяне: «фокусничает, цену набивает». А начканц Захар Петрович видит тут «злонамеренный умысел». Сам он типичный дореволюционного, «царского, барского времени службист, своему хозяину приказчик», и потому решительно восстает против того нового, что вносит в работу Арно, который делал все лучше и больше, чем требовалось, чем от него ждали.

Арно говорит о себе: «Вот сейчас, при советской системе… я вправе трудиться счастливо, я не стыжусь страстно любить труд, я смею расточать себя, сколько сил хватит. И во мне все шлюзы подняты, потоком бьет сила». Вот с этим–то и не может примириться Захар Петрович, вот подобное–то отношение к труду ему ненавистно: «Так–то так, Арно Алексаныч!.. — говорит он «рыжему». — В своем времени ты, разумеется, волен. Но… с волками жить — по–волчьи выть. Тут у нас люди из–за куска хлеба работают… Ну, а ты, брат, с чего стараешься? Зачем за норму заскакиваешь?»

Однако столкновение всех этих людей показывает, что изменилась сама жизненная «норма». Арно Арэвьян отнюдь «не заскакивает», а, наоборот, наиболее полно ее выражает. Вернее, именно в нем М. Шагинян с полемической подчеркнутостью, так сказать, программно, воплощает то новое отношение к труду, которое возникло уже в действительности, а следовательно, и новый взгляд на жизнь, новое мироощущение. Оно присуще и другим героям «Гидроцентрали».

Страстно любит свое дело старая учительница Малхазян и вдохновенно открывает детям полный поэзии и красок реальный мир. В начале романа она после долгого перерыва в работе, «трепеща от удовольствия», дает первый урок. В ней струится «разбуженная энергия», бурлят неизрасходованные силы. Подготовка к уроку для нее исполненный волнующего напряжения творческий процесс. Каждый раз ею овладевает радостная «ясность мысли и потребность работы», стремление к «полноте знания, той окончательной, последней нагрузке», без какой не может быть вдохновения.

Под стать этим любимым героям М. Шагинян и рабочий Фокин, бывший слесарь, потом красноармеец, а теперь вузовец, страстно влюбленный в новостройку, которого «восхищало простое остроумие техники, жизни казалось мало, чтобы строить». Он оскорбляется, если его страсти кто–либо не разделяет. Фокин мог, вырвав из равнодушных рук трамбовку, с удовольствием «уминать приятную влажность бетона и приговаривать, причмокивать… …«Вот как, парень, — не пироги месишь!»

Старый мир бессмысленно, преступно расточал силы людей, социализм одухотворил их труд. А рабочий Фокин и Арно Арэвьян, как и начальник стройки Мизингэса и многие другие герои «Гидроцентрали», ясно ощущают, что живут уже в изменившемся мире, в мире, «где все перестраивается, где тысячи дел ждут очереди, где самое драгоценное — наша с вами энергия». И эту энергию они отдают переделке мира, хозяевами которого стали.

Революционная новь теснит тех, кто пытается жить по старинке, частнособственническими навыками и воззрениями. Сатирически рисует писательница мещан из конторщиков и повыше, из начальства. Таков и Манук Покриков — глава Мизинстроя, болтун и очковтиратель, таков безымянный ответственный работник — «мужчина ничем особенным не примечательный», кроме разве того, что в его наружности было нечто, напоминавшее клопа: «Сухощавый рисунок плеч и груди… впечатление жилистости, подобранности, авторитетности, и тут же распущенный рот, мясистый и бесхарактерный, и загнанная глубоко в глаза почти трусливая растерянность». Все это люди пустые, косные, незаменимые лишь для «неподвижного дела».

Особняком поставлен в романе один из его главных персонажей Левон Давыдович — крупный инженер–строитель. Он один из тех, кто, не имея прочных связей с эксплуататорскими классами, являясь у них хотя и высококвалифицированной, но всего лишь наемной силой, все же и после революции цепляется за прошлое, стараясь сохранить все, что возможно, от уже рухнувшего старого мира. Провал Левона Давыдовича с постройкой моста не случаен. Это не только позорная профессиональная неудача, но она знаменует и крах мировоззренческих устоев героя. Мост через Мизинку строился по буржуазным стандартам. Левон Давыдович был педантичнейшим человеком буквы. Он хотел сделать приличный и красивый мост «на средний рост». Расчеты из академического учебника, однако, не предусматривали «реальной, своенравной Мизинки». Жизненная ошибка Левона Давыдовича была в том, что он пытался перенести старые буржуазные схемы в новый революционный день. Он не почувствовал себя хозяином нового мира, а остался, как и многие буржуазные инженеры, «простою наемной силой, ландскнехтом», одним из тех, что «десятки лет работали на самых разных хозяев: концессионеров, капиталистов, чиновников департамента, а нынче на советскую власть».

В романе «Гидроцентраль» писательница показала со страстью и убежденностью, что уже в корне изменились и условия жизни, и нормы человеческих отношений, — мир стал иным. Социализму нужны не «ландскнехты», не «службисты», даже самые добросовестные, а творцы и созидатели. В публицистике этой поры М. Шагинян говорит о «чувстве перевала», о том, что к современному человеку «пришло чувство простора и свободы», что «масса стихийно находит себя в новых формах деятельности», а это значит: «мы взяли в пути большой подъем, товарищи, и теперь уже приспособились к новому атмосферному слою»[43].

Пафос «Гидроцентрали» — это пафос революционных перемен не только в экономике, но и во внутреннем мире человека.

Бурное движение жизни, коренную ломку, происходившую в экономике, в быту страны, М. Шагинян запечатлела в «Гидроцентрали» с подлинным мастерством. История одной стройки расширяется в романе до истории целого края на великом перевале от прошлого к будущему. Композиция произведения оказалась весьма гибкой, она позволила включить в действие, объединить вокруг основного сюжетного стержня — строительства горной гидростанции — множество разнообразных людей, представителей всех слоев, позволила воссоздать ту многоликую пеструю народную среду, которую так хорошо изучила Мариэтта Шагинян в своих журналистских поездках по Закавказью.

Важно отметить, что, рисуя эту народную среду, М. Шагинян показывает ее не статично, а в движении, вскрывает то, как причудливо переплетается в недрах жизни старое и новое. Символичной является в этом смысле глава «Железная дорога», где рассказано, как через ночную, горную Армению движется поезд, пассажиры которого как бы олицетворяют разные народные судьбы. Здесь едут крестьяне из самых глухих местностей Армении, которые, «доев ячмень и выждав дорогу, расползались по местам, где нужны рабочие руки». Писательница видит их хилые спины, их буйволиные сандалии, подвязанные к ноге веревками, их коричневатые лица и руки с набухшими темными занозами и ссадинами. Едут тут же и худощавые граждане с небольшими чемоданчиками: это «маклеры, путешествующие виноторговцы, подрядчики, неунывающие частники». Но есть в поезде и новое — «шумящий, как улей, вагон», где едет в Москву одна из бесчисленных делегаций на один из бесчисленных съездов того времени: «счастливые птицы железных дорог, чьи регулярные перелеты скопом, чей радостный гомон и озабоченность…» вскипают над монотонным движением колес, напоминая М. Шагинян реку, бегущую вдоль русла, которая «вдруг переметнулась через него прямо вверх над гигантской плотиной». Мелькает в вагоне и немножко комическая фигура зарубежного писателя, с благожелательным любопытством странствующего по новостройкам разворошенного края, но не очень–то понимающего, что же вокруг него происходит. И, наконец, М. Шагинян рисует тех, кто уже практически осуществляет удивительнейшие перемены в экономике страны: на глухих раньше станциях и полустанках, вблизи новых производственных участков, из поезда, замедлявшего ход, «прыгал партиец в сапогах, вылезал с портфелем хозяйственник», и среди ночи садились, входили в вагоны новые бессонные пассажиры. «Инженеры и техники, горняки, узнавая друг друга, здоровались. К ним с улыбочкой — отблеском схваток былых и будущих — подсаживались профсоюзники».

Изменяющийся на глазах у современников, заново строящийся мир в его незатихающем движении рисует писательница. Она запечатлевает самый процесс возникновения невиданно новых форм жизни — бытовых и социальных — и процесс разрушения старых. Все это предстает в противоборстве, в противоречиях, в неисчислимых столкновениях мыслей и желаний, привычек и стремлений множества людей. Основную идею романа, сообщающую ему внутреннее течение, хорошо выразил любимый герой автора — Арно Арэвьян в споре с благожелательным наблюдателем из–за рубежа: «Мы сейчас все молекулы, мы подогреты революционным взрывом, мы двигаемся, толкаемся, расширяемся, может быть, это и выражается в том, что вы называете «мешать друг другу». Но как иначе построить новое общество? Как найти меру? И что такое мера? Ведь вы ее не выдумаете искусственно в кабинете, как воинский устав, не напишете на бумажке, не выйдете и не скажете: «Смирно, товарищи, вот мера!.. Кто залезет дальше — того в карцер». Это же совершенно невозможно, потому что мы еще не только не знаем или очень мало знаем свою практику, но мы еще и не проделали эту практику, не накопили ее. В том, что мы толкаемся, мешаем друг другу, в этом и есть встреча сил, путь к равновесию, поиски меры. Это и есть начало новой системы»[44].

Отсюда, из стремления охватить мир в развитии — разбуженный, «подогретый революционным взрывом», — и возникает новая техника письма, определяющая его образную структуру. Характерной чертой «Гидроцентрали» является многоликая пестрота того жизненного фона, на котором выступают главные герои. Они находятся в самой гуще событий вместе и часто наравне с другими персонажами романа. Их судьбы, казалось бы, намечены пунктирно и вплетаются в ткань повествования почти незаметно. Но в действительности автор никогда не упускает их из поля зрения и в узловые моменты сюжетного развития направляет на них луч света, вырывая тот или иной образ из движущейся, бурлящей толпы второстепенных персонажей.

Главные герои неразрывно связаны с этой толпой: они слиты с могучим неостановимым общим движением и являются молекулами великого потока жизни. Однако постепенно становится ясным, что одни из героев «Гидроцентрали» определяют его главное течение, другие — пытаются идти наперерез событиям, создают водовороты и омуты, порождают, хотя и недолгое, торможение жизни. Значение героев в повествовании у М. Шагинян определяется не внешним развитием сюжета, бо́льшим или меньшим местом, которое они в нем занимают, а внутренним лирическим накалом их душ, тем током мысли, идейным и эмоциональным напряжением, какие включают их в стремительное движение разбуженной энергии общества.

Мариэтта Шагинян — мастер портретной характеристики. Второстепенные герои, подчас лишь мелькнувшие на страницах романа, запоминаются навсегда: они очерчены крепкой уверенной рукой. Таков Сурик, зарисованный на уроке у Ануш Малхазян (глава «Утро»), — «маленький человек», чей чулочек, «пристегнутый к резинке английской булавкой, неизменно срывался и скользил к башмаку, ножка была красная и вся в синяках и царапинах…» Но Сурик умеет творчески, самостоятельно мыслить. Всего несколько штрихов, и мы проникаемся уважением к этому подлинному человеку, пусть он еще «самый маленький в классе». А рядом с ним пугливый, дореволюционной закалки инженер Александр Александрович, живущий по старинке, который слушает рабочих, «держа горсточку пальцев у правого глуховатого уха», и брезгливо думает о пытливом, простецком Фокине: «Вот с этакими мы строим!» Глухота старого инженера становится чертой символической (глава «Героиня романа»).

Сатирически описаны мещане, канцелярские служаки типа начканца Захара Петровича, с его наипростецким говорком и сложными ведомственными интригами, с его женой Клавочкой — красоткой того особого «нэповского» типа, который возник в середине двадцатых годов и увековечен был тогда же сатирическими журналами. Образ «Клавдиванны» зло, обличительно зарисован Мариэттой Шагинян: «…Мясистые ноздри, приподнятые, — так делают деревянных лошадок… а над ноздрями, из–под спутанной челки, сверкали такие же, вывернутые кверху, раскрытые, бессмысленно веселые, дикие от веселья, расширявшие лоб серо–зеленые кошачьи глаза» (глава «Ужин с завязкой»).

Портретные, бытовые характеристики в романе «Гидроцентраль» зачастую перерастают в характеристики остро социальные. С помощью бытовых деталей, того неподвижного вещного мира, который окружает человека, писательница воссоздает его социальную среду, навыки, раскрывает его внутреннюю суть. Так писательница характеризует начальника строительного участка — Левона Давыдовича, воссоздавая его домашний быт.

Левой Давыдович долго работал в Бельгии. Он вывез оттуда житейские и трудовые навыки, породистую жену бельгийку, «первую даму» участка, с рубинами на тонких пальцах и ревнивыми «мигренями», а также размеренный распорядок буржуазного семейного дома. Здесь «в обед стол накрывался так, как нигде нынче: хрустальные подставочки, три сорта ножей и вилок; лиловый датский фарфор на белоснежном полотне скатерти, множество графинов и тарелочек, чье назначенье постороннему оставалось тайной». Но в доме царила скупость, свирепая буржуазная бережливость. Приглашаемые изредка на обед инженеры и техники хорошо знали, что их ожидает: «безжизненные супы» мадам вошли на участке в поговорку, а «вареная курица с запахом розы и лаванды, одинокая на блюде, в окружении пяти–шести твердых и непроваренных картофелин», пугала воображение гостей (глава «Гидрострой»). Вещи здесь в этой сцене, как и на других страницах романа, становятся застывшим выражением целой системы человеческих отношений.

«Гидроцентраль» одно из первых произведений, рассказавших о начале индустриализации страны. Закончена она была к февралю 1931 года, а всего лишь на несколько месяцев раньше, в конце 1930 года, появились роман «Соть» Леонида Леонова и документальная книга «Рассказ о великом плане» М. Ильина. С увлечением следила Мариэтта Шагинян за публикацией этих произведений: «Сегодня купила и прочитала маленькую замечательную книжку Ильина…»[45] — делает она запись в дневнике. Вновь и вновь возвращаясь к прочитанному, осмысляет писательница опыт тех, кто работает в эти дни рядом с нею. Ведь перед художниками, зачинавшими новую тему — тему социалистического строительства, возникали и новые творческие задачи. Как охватить невиданный жизненный материал — пестрый, противоречивый, сложный? Как вместить его в строгой романной форме? На чем строить сюжет? Как рисовать героев, живущих уже в «новом атмосферном слое», занятых «новыми формами деятельности»? Решения всех этих вопросов Мариэтте Шагинян, как и Леониду Леонову и писателям, последовавшим за ними, приходилось искать в процессе работы, накапливая собственный опыт, идя не проторенными еще путями.

Недаром дневники М. Шагинян в годы работы над «Гидроцентралью» полны записей, которые говорят о трудных творческих раздумьях, о требовательном недовольстве собой: «Тщетно бьюсь над началом главы — «Гора Кошка»[46]. «Дала телеграмму в «Новый мир», чтобы остановили печатание «Проекта Мизингэса», и пишу главу снова»[47].

Писательница беспощадна к себе, она все заново и заново продумывает сделанное, ищет новых путей для воплощения богатейшего жизненного материала. «Опять пересмотрела IX главу, прежде чем снести ее переписчице… Не прорезывается целое. Глава завезла роман в тупик и мне голос сорвала: такая глава, точно она кричала, кричала и охрипла. В работе больше всего надо бояться, когда умирает движенье». И через несколько дней о другой главе: «Нет тяги. Нет целого. Не тянет вещь, стоит на мели или на якоре». А в конце 1930 года, подводя итоги, писательница все же признает: «Работа над «Гидроцентралью» углубилась неизмеримо по сравнению с первой частью», но и добавляет горестно, — «становится все труднее с каждой главой…»[48] Именно благодаря этой высокой творческой требовательности и смогла Мариэтта Шагинян одной из первых создать роман о стройках пятилетки — новаторский и по сути своей и по форме. В «Гидроцентрали» были подняты многие коренные проблемы времени, и главной среди них выступила проблема социалистического переустройства страны.

Вместе с другими советскими писателями наблюдая пристально процессы самой жизни, М. Шагинян высказалась за плановый социалистический путь развития. Первые шаги индустриализации показал и Леонид Леонов, рассказав в романе «Соть» (1930 год), как под могучим натиском нового отступает вековая таежная, кондовая Русь. 21 октября 1930 года молодой художник писал Максиму Горькому: «Перестройка идет такая, каких с самого Иеремии не бывало… Все вокруг трещит, в ушах гуд стоит… Нам уж теперь отступления нет…»[49]

Федор Гладков в романе «Энергия» (1932) показал дни и труды партийного руководства на крупной стройке. Писатель ставил себе целью отразить «подлинную суть социалистического строительства: и формы коммунистического труда, и движение масс, и ведущую роль партии, и рождение людей… — словом, все коренные проблемы современности»[50].

О строительстве крупного промышленного комбината рассказывал Константин Паустовский в документальной книге «Кара—Бугаз» (1932), — о крушении вековечного косного быта кочевников, когда на раскаленные пустынные их земли ворвалась машинная техника, пришли новые люди, возникла небывалая ранее жизнь.

Нового человека, носителя идей социализма, увлеченно рисовали в своих книгах советские писатели 30‑х годов. Валентин Катаев в романе «Время, вперед!» (1932) говорил о рабочих–новаторах, которые рождаются из бывших крестьян–сезонников, рассказывал о переходе к новому типу труда — к труду творческому, о возникновении людей, для которых главное — радость созидания.

Роман «Гидроцентраль» занял почетное место среди книг о стройках первой пятилетки, отразив характерные черты переломного времени, когда произошло превращение нищей, лапотной, крестьянской страны в могучую индустриальную державу.

Мариэтта Шагинян начинала работу над «Гидроцентралью», когда шла острейшая политическая борьба вокруг вопроса о самой возможности индустриализации страны. Когда она дописывала последние главы романа, победа «пятилетки» была очевидной не только у нас, но и всему миру. Страна готовилась к новому движению вперед. Это отразилось и в судьбе «героини романа». Когда Дзорагэс заканчивали, стройка эта уже перестала числиться в списке «ударных». Страна в то время покрывалась уже десятками и десятками возводимых электростанций, фабрик и заводов, и теперь было не до первых таких скромных по сути «Левиафанов», — а ведь так некогда гордо именовали в печати Дзорагэс. Готовились уже к сдаче в эксплуатацию гиганты, подобные Днепрогэсу. На Магнитке, в Кузбассе, в Свердловске и многих других местах работы шли к концу энергичным темпом. Размах социалистического строительства в стране волновал писательницу как новое свидетельство важности темы, положенной в основу романа. И «вот сейчас перед второй пятилеткой, — писала М. Шагинян в статье «Гидростанция на Гизельдоне», — наглядно видишь и чувствуешь, как далеко шагнул наш строительный и экономический опыт, как разбогатели и обросли мы постройками». Она провидит, как родная страна, «технически завоеванная и организованная», вскоре покроется «сетью комбинированных строек», сетью электростанций, «готовой брызнуть энергией на сотни промышленных предприятий с такой же щедростью, с какою до сей поры брызгал, быть может, лишь виноградный сок из ее диких лоз…» Писательница знает, убеждена, что ее пророчество исполнится. Оно продиктовано «изумительной логикой вещей», то есть самой реальностью: «ведь недаром и мы, и наше восприятие направлены на фокусную точку эпохи»[51]. Определение писательницы приложим о к ее собственному роману «Гидроцентраль»: значение этого произведения в том и состоит, что в нем раскрыта сердцевина, «фокусная точка» событий переломной эпохи.

Л. СКОРИНО