Гимн шпане

7

Любовь: этим летом, Венера и Меркурий заставят вас веселиться напропалую и делать глупости. Многочисленные связи, новый взгляд на верность и отношения в паре. Пик активности в июле. Ого, видимо, скучать нам не придется, сказала Мари-Пьер, если они настаивают, лично я не против.

Мы сидели в офисе, было жарко, но не слишком, в последнее время чуть-чуть похолодало, многие сотрудники «Адажио» находились в отпуске, а остальные, похоже, занимались какой-то загадочной деятельностью вне офиса, потому что коммутатор подключили к общей линии и обязанность включать перед уходом сигнализацию возложили на меня. Мы с Мари-Пьер обсуждали, кого позвать на банкет, назначенный на тринадцатое июля. У нас было немало поводов для праздника: отъезд Жиля, день рождения Мари-Пьер, четырнадцатого ей стукнет всего семнадцать, но мне очень хотелось отметить эту дату, плюс имелся и официальный повод — «Экстрамиль» без особых сложностей вступила в мир легальных деловых отношений, регистрация в Коммерческой палате была практически завершена, теперь я стал законным владельцем компании на пару с двумя соучредителями; Мириам с Бруно получили символические доли, Мари-Пьер была несовершеннолетней, но я сказал: не важно, принадлежит тебе что-то официально или нет, все равно мы владеем бизнесом пятьдесят на пятьдесят. С организацией вечера возникли проблемы, непонятно было, как рассадить гостей, учитывая, что банкет мы устраивали в китайском ресторане на улице Сен-Рош в зале с маленькими столиками; Мари-Пьер взяла карандаш: первый столик — Саид, Моктар, его брат… по логике, четвертым должен быть Жиль, ведь они с Саидом давние кореши, да и с Моктаром тоже, Но на торжество приезжала Мириам, и, конечно, он должен сидеть с ней, однако нельзя же посадить мать Мари-Пьер с арабами, за дальний столик, а тогда кого? Давай других продавцов, предложила Мари-Пьер, — из боулинга, из заведения на Елисейских и поставщика пива; но эта идея меня не грела: они непременно заговорят о делах, будут сравнивать цены, ты же сама знаешь — у нас гибкая ценовая политика, люди могут обидеться.

Поскольку приближался и день рождения Патрисии, среди гостей была солидная публика, причем не только ее коллеги по работе, а и просто друзья, кажется, она близко знала одного популярного певца… в конце концов мы зашли в тупик: не то чтобы я стыдился своих знакомых, но следовало признать, это совсем другой уровень; и хорошо бы пригласить кого-нибудь поприличнее; давай позовем Александра, сказал я, самый подходящий случай. Он-то уж точно не способен на идиотские выходки, а то у меня еще была свежа в памяти вечеринка у Сильви, после которой наша репутация среди соседей стала весьма сомнительной — неудивительно, что с тех пор Сильви заглянула лишь разок, проведать Мари-Пьер после больницы; как ни крути, именно Александр пришелся бы ко двору.

Вот уж поистине, Бог располагает: мы встретились на Поэтической Ярмарке, Александр отлично нас помнил, выпили по стаканчику, он был таким же приятным и ужасно остроумным, умел дать краткую, но меткую оценку людям и событиям, он не первый год посещал это мероприятие и никогда не бывал разочарован — старикан, который устроил шоу на сцене, вот умора, да? Несмотря на разницу в возрасте, мы были, как говорится, из одного теста, а потому обменялись координатами и пообещали друг другу, что на этот раз обязательно увидимся. Я записал: центральный столик — Александр, Бруно, Мари-Пьер, Патрисия, я, подруга Александра, если он ее приведет, известный певец, имена еще троих гостей надо уточнить, кажется, там будет сестра Патрисии… после долгих размышлений мы решили, что Мириам и Жиля вполне можно посадить с компанией Саида, и при таком раскладе ситуация вроде начала проясняться. Мы попросили хозяина ресторана составить меню по высшему классу, с разнообразными и обильными закусками, чтобы никто не остался голодным, планировалось, что будут восточные блюда со всякими соусами, мы специально обедали в этом месте несколько дней подряд, чтобы попробовать все, и убедились, что кухня у них отличная, даже более чем.

Намечавшийся вечер давал также прекрасную возможность устроить первую выставку Мари-Пьер, то есть ее фотографий. Она снимала постоянно, так что в результате набрался пухлый альбом, заполненный в основном цветными снимками, были там и черно-белые, но совсем намного; с тех пор как Мари-Пьер получила фотоаппарат, она щелкала без устали, — меня, Жиля, Саида, все засветились, даже доблестные «патрульные»; у кого есть хоть немного воображения, поймет, какое сладкое чувство—видеть свою физиономию в стеклянной рамочке на стене, с забавной или напыщенной миной, Мари-Пьер умела потрясающе точно поймать мгновение, так называемый: «момент истины», например, на одном снимке — я, Жиль и Саид — все трое выглядели ну точь-в-точь как в жизни: Саид прищурил глаза, будто прикидывая, как вести себя в данной ситуации, Жиль с рассеянным видом, но в то же время готовый поднять его на смех, а я намного отрешенный, спокойный и уверенный в себе. Идея устроить выставку посетила меня после Поэтической Ярмарки, я сказал Мари-Пьер: давай плюнем на этих клоунов, уверен, издать книжку не так уж и сложно — все-таки это не бином Ньютона. Она принялась группировать мои стихотворения и забивать в компьютер, и как-то само собой мы пришли к мысли о выставке, — мои стихи с ее фотографиями, только сначала решили опубликовать небольшой сборник; издатель объявил смету в пятьдесят тысяч, но, поторговавшись, мы остановились на тридцати, дело пошло, и через три недели у меня на руках был тираж. Мне не терпелось увидеть реакцию гостей на предстоящем ужине, если им понравится, тогда можно предпринимать дальнейшие шаги, — я же хотел выпустить добротный товар; а не дерьмо на палочке. Все, как один, отговаривали меня издаваться самому, но после приблизительных расчетов я понял: если книга будет иметь успех, то реально даже немного наварить, по крайней мере, возместить затраты, в любом случае неплохой дивиденд от компании.

— Прочитать, что там сказано насчет профессиональной сферы?

Я сказал: нет, только не это, ты же знаешь мое мнение о гороскопах; на обложке журнала был снимок голой женщины, идущей по пляжу, «Знойное лето», я схватил Мари-Пьер в охапку — предсказания сбываются, только если сильно этого хочешь, — расстегнул ей пуговички на блузке, оголил груди, сначала левую, потом правую, — так что там сказано насчет любви? — она рассмеялась, тем временем моя рука забралась ей под юбку, не успели мы оглянуться, как уже трахались прямо на столе, м-мм, ох, я был в ударе, должен отметить, что и в этом смысле у нас все было тип-топ, не то чтобы мы раньше испытывали затруднения, но, может, из-за слишком горячего чувства я ощущал некоторую неловкость и приступал к делу слишком быстро, а теперь отдавался сексу весь целиком, да и на нее грех было жаловаться, мы отлично понимали друг друга, я был уже почти на пике, все шло как по маслу, ох, мм-м… вдруг она говорит: стой, погоди, по-моему, на нас смотрят… тут дверь открывает Патрисия и спрашивает: не одолжишь мне скоросшиватель, ой, я дико извиняюсь, не хотела вам мешать; но момент был упущен, она испортила нам кайф, Мари-Пьер не сомневалась, что она специально стояла под дверью и выжидала.

— Да ладно, ты же сама как-то застала их с Бруно, не стоит делать из мухи слона.

Вечером мы вернулись к этой теме: что говорить, все любят трахаться и у всех свои причуды, может, она подсматривала, потому что это ее возбуждает, — так мы добрались до тайных желаний, которые не осмеливаемся воплотить наяву; к десерту подошел Жиль и внес свою лепту в беседу: больше всего он обожал оральный секс, но был довольно долго лишен этой забавы, потому что его тогдашняя подружка вроде не проявляла к оральному сексу особой склонности, во всяком случае, он так думал, но однажды — прямо как в анекдоте — он вернулся пораньше и услышал возню на втором этаже, где жили родители девушки, и конечно, она развлекалась там с другим… И знаете, в какой позе? — «валетом», о чем я так страстно мечтал. Это был для него урок, еще какой урок. Никогда не стесняйся прямо высказать свое желание, особенно если речь идет об удовольствии.

Уже в постели я спросил Мари-Пьер: а ты как на это смотришь, лично мне тоже нравится «валет», ты уже с кем-нибудь пробовала? Она сказала, что было однажды, а я подумал: интересно, с кем? — и в то же время почувствовал возбуждение, забрался под одеяло и начал лизать, раздвигая волоски и водя языком по влагалищу сверху вниз, постепенно поворачиваясь по кругу, чтобы мой член оказался над ее лицом; подожди, попросила она, я подложу подушку, мне так удобнее, подложила и стала сосать, сначала робко, но потом все активнее, было просто офигительно, мы оба выкладывались по полной, в какой-то момент я представил себе, как она сосет другому, и тут же кончил, по-моему, она тоже.

Назавтра на сеансе йоги я снова об этом вспомнил; записаться на курсы меня уговорила Патрисия, которой я как-то пожаловался на постоянное напряжение, теперь два раза в неделю я буду снимать стресс с помощью профессиональной инструкторши, владеющей различными методиками релаксации; Жиль тоже выразил желание — мы ведь в тюряге занимались йогой, но я сказал: давай подождем, сначала я схожу на разведку. Занятия проходили на улице Лябоэти, в шикарной квартире, которую наша йогиня делила с массажным салоном; по средам и пятницам я выполнял кучу странных упражнений, считавшихся суперэффективным средством против переутомления.

А теперь вспомните событие, от которого вы ждали максимум удовольствия, но которое на деле принесло вам разочарование… каждое занятие стоило семьсот франков, вообще-то круто, я стал представлять себя с Мари-Пьер, сначала она ублажала меня, потом переключилась на кого-то другого, просто какого-то мужика, она наклонялась и целиком брала его член в рот, двигала по нему губами вверх-вниз, делая небольшие сосательные движения… теперь сосредоточьтесь на ваших ощущениях и выдохните, пфу-пфу, я чувствовал себя как в школе — меня клонило в сон, я строго следовал ее указаниям, выдыхал пфу-пфу, но тщетно, передо мной стояла картина: Мари-Пьер обрабатывает по полной программе чужого мужика, я даже слышал его низкий голос: молодец, классно сосешь, как профессионалка, — хотя это был маразм и на самом деле ни о чем таком я не думал.

К концу вводного курса никакого продвижения вперед не произошло, это было очевидно, зато я профукал две тысячи сто, чтобы всласть попыхтеть и помассировать плечи своей партнерше, адвокатше, и мне еще повезло — мог достаться в пару толстый программист, от которого несло потом; я отвел инструкторшу в сторонку и высказал, что обо всем этом думаю: за мои денежки мне нужен результат; иначе это просто обдираловка, да, сейчас я действительно купаюсь в бабках, но тратить их впустую не собираюсь, мой стресс никуда не делся, мне не стало ни лучше, ни хуже, меня уже давно посещают странные фантазии без всякой видимой причины, кажется, еще немного, и я взорвусь, это при том, что бизнес идет блестяще и вообще жизнь улыбается.

— Вот что, — сказала инструкторша, внимательно меня выслушав, кстати, она была довольно привлекательна, — полагаю, вам нужна более интенсивная, глубокая терапия.

Не надо предисловий, подумал я, называй цену.

— Когда человек все время зациклен на преходящем, он не в состоянии разобраться в своих душевных проблемах, наша методика ребефинга [43], или возрождения, поможет вам восстановить связь с собственным «я» и обрести внутреннюю целостность.

В глубине души я считал ребефинг с его позами и выдохами, которые чередовались с физическими упражнениями, полной фигней, но решил еще немного поиграть в эту игру, поскольку любил все доводить до конца. А потому сказал: хорошо, я готов сделать еще одну попытку. Следующее занятие планировалось в грядущие выходные, и я пообещал прийти. На лестничной площадке я встретил соседку, искусствоведа, она носила зачесанные назад волосы, отчего напоминала слегка потрепанную амазонку.

— На свидание собрались?

Это были два совершенно разных занятия, но кое-что их объединяло.

— Нет, на йогу, пфу-пфу.

В лифте я разглядывал себя в зеркало: действительно, в блейзере и великолепно отутюженной рубашке я был похож на постоянного клиента проституток — этакий яппи, собравшийся, как обычно, снять девочку в одном из веселых кварталов. Пожалуй, инструкторша была права, возможно, я слишком многого ждал от пары занятий, ничто в жизни не происходит по мановению волшебной палочки. Забеспокоиться о своем состоянии меня заставил срыв во время музыкального фестиваля; когда мы в тот вечер сели в машину, Мари-Пьер решила обсудить мое поведение: нельзя себя так вести, это ненормально, и, конечно, слово за слово мы вспомнили сцену, которую я закатил по ее возвращении из Гавра, и впервые подробно все обсудили; именно Мари-Пьер определила, что в моем состоянии повинен стресс, а потом Патрисия как бы невзначай дала мне адрес клуба йоги, и я с готовностью согласился посещать занятия, потому что давно чувствовал себя не в своей тарелке, взять хоть случай в кафе на площади Клиши или с бабой на ферме.

— Ну как? — уже дома спросила меня Мари-Пьер, и я сказал: так себе, не уверен, что это принесет пользу.

На следующий день перед работой я заехал в «Барбес», мы планировали провести отпуск на мысе Кап-Даг [44] вместе в Патрисией и Бруно; для поездки мне понадобится надежная машина, и я хотел взглянуть, что имеется в наличии у Муссы, но только зря потратил время; какой-то хмырь спросил: ты что, ничего не знаешь, об этом писали в газетах и в новостях передавали, на прошлой неделе его сцапал отдел по борьбе с наркотиками, вместе со всей семейкой, братьями и кузенами, было громкое дело, они охотились за ним около года. Идя по бульвару, я подумал: да, осторожность превыше всего, мужик был на самом верху, настоящий король преступного мира, а теперь сидит в кутузке, как заурядный карманник, и его ждут долгие годы в тюряге, в лучшем случае освобождение после половины срока. Я немного поразмышлял об ударах судьбы и поехал в офис; хотя в июле дела шли довольно вяло, на жизнь мне все-таки хватало — эх, деньги всегда улетают куда быстрее, чем зарабатываются.

Я как раз собирался выпить чаю и подумать насчет замены Жиля, как примчался Бруно, весь в мыле: слушай, у тебя есть время, ты мне нужен, будешь сниматься для телевидения. Не успел я оглянуться, как уже сидел в машине, а он обрисовал мне ситуацию: его знакомый работал оператором на телевидении, сегодня днем они должны были кровь из носу переделать один заказной ролик, и Бруно на него рассчитывал, но тому надо было к вечеру обязательно снять сюжет о молодом бизнесмене. Короче, пояснил Бруно, если мы часам к двум управимся, то он вместе с камерой в моем распоряжении, что даст мне возможность спокойно переснять ролик. Я не совсем понял: а от меня-то что нужно, спрашиваю, я ведь не журналист. Он гнал, как сумасшедший. Черт, мы жутко опаздываем, я кровь из носу должен быть у клиента в пол четвертого. Сюжет был о том, как, занявшись сегодня бизнесом с нуля, можно преуспеть; я подходил для героя репортажа: мне еще не было тридцати, я недавно создал компанию и не собирался почивать на лаврах. А главное, ты веришь в эффективность нашей экономической системы, добавил Бруно, слышал, что недавно заявил премьер? — нам, французам, надо больше доверять государству, а то все словно ждут подвоха, и это прискорбно, весьма прискорбно.

Оператор ждал нас в Булонском лесу, недалеко от входа на ипподром «Лоншам», а офис клиента Бруно находился у моста Сен-Клу, так что добираться потом всего ничего; к тому же, сам понимаешь, интервью с тобой на фоне беговых дорожек — это чертовски символично.

Я поздоровался, как дела? Парень что-то промычал, встаньте туда, так, хорошо, снимаем в три четверти, против солнца, главное, чтобы свет падал правильно, и все будет в ажуре.

— Сюда?

— Нет, чуть левее.

На заднем плане с равными интервалами проносились жокеи; кроме всего прочего, ипподром символизирует как бы постепенное обретение опыта, подумал я, но не успел спросить, можно ли провести такую параллель, поскольку из-за солнца он велел мне перейти на другое место и быстро отбежал, на довольно большое расстояние, вроде чтобы я чувствовал себя более раскованно.

— Так, — обратился он к Бруно, — надо поторапливаться, если я вовремя не привезу кассету в монтажную, мне крышка.

Моего присутствия он словно не замечал, его беспокоило только то, что у меня блестит лицо, а он не прихватил грим; посетовав на спешку, он наконец перешел к интервью;

— Итак, вы создали свою компанию буквально на днях?

— Да.

— Несмотря на конъюнктуру рынка?

— Да.

— А в экономическом аспекте вас не пугает кризис, в котором находится страна?

— Нет.

Да не мычите вы, — недовольно произнес телевизионщик, если он так и будет дакать и некать, лично я сомневаюсь, что у нас что-нибудь получится; подожди, сказал Бруно, увидишь, он справится, и ободряюще мне подмигнул. Меня кинуло в жар, по спине катились струйки пота.

— Давайте заново.

Он нажал какую-то кнопку; то ли меня задела его презрительная улыбочка, то ли по какой другой причине, только меня словно подменили, я ощутил такой же прилив вдохновения, как на мероприятии со стажерками, на любой вопрос у меня был готов ответ, точный, взвешенный и на самом деле полностью соответствующий моим взглядам, я и впрямь был убежден, что человечество агонизирует: возьмите Францию прежних времен, тогда жили действительно бедно, никаких вам стиральных машин или пособий по безработице, наши предки боролись за жизнь, а сейчас что? — люди пялятся в телек и ждут дармовых денег, куда это годится?!

— Вы против пособий?

— Нет-нет, не пытайтесь меня подловить, многие живут в стесненных обстоятельствах, им обязательно надо помогать, но проблема остается, потому что мы расслабились. Все без исключения. Стали изнеженными и вялыми, как домашний скот, привыкший к теплому хлеву.

И все в таком духе. Дальше я высказал свое мнение по поводу новой системы субсидий, он поинтересовался, легко ли мне было создать компанию, я ответил: да, но самое сложное не начать, а оставаться на плаву, ха-ха!

— Отлично, — одобрил оператор, — то, что надо.

Бруно снова мне подмигнул, ты был на высоте, теперь деньги сами поплывут к тебе, вот увидишь. Камеру уже убрали. Не забудь поставить видак на запись, передача должна пойти ровно в восемь.

Они сели в машину. Эй, а кто меня отвезет домой? — спросил я; а кто отвезет пленку? — парировал оператор; черт, я опаздываю, сказал Бруно, поехали быстрее… в результате миссию курьера взял на себя я, причем телевизионщик опять словно делал мне одолжение и был недоволен: а вдруг он ее потеряет? Вопрос снова был адресован не мне, а Бруно, это бесило, они посадили меня в такси у моста Сен-Клу, всучив адрес его конторы на набережной.

— Такая сволочь, — говорил я Мари-Пьер по возвращении, — ты не представляешь, чего мне стоило сдержаться.

Но так или иначе, а интервью со мной и правда пустили в эфир сразу после выступления министра; среди прочих новостей диктор объявил: несмотря на хаос, царящий в сегодняшнем мире, тем не менее находятся еще молодые предприниматели, готовые бросить вызов судьбе, смотрите эксклюзивную беседу с директором новоиспеченной компании, — тут же из глубины ящика выплыло мое изображение, заполнившее весь экран: «Возьмите Францию прежних времен...» (наш видак послушно фиксировал все, не упуская ни кадра, как и другой, в офисе, я поставил его на запись перед уходом); Мари-Пьер с открытым ртом слушала вопросы и мои ответы, плюс ко всему после интервью шел комментарий социолога, который с одобрением высказался о моих рассуждениях и считал, что я абсолютно прав — мы живем в эпоху тотального иждивенчества, эта ситуация ненормальна, именно такие, как я, внушают надежду. Только он закончил трепаться, как зазвонил телефон, это была Мириам; конечно, я знал, что она меня любит и все такое, но теперь ее прямо распирало от восхищения — любой матери важно знать с кем связала жизнь ее дочь, к тому же новости смотрел весь городишко; я передал трубку Мари-Пьер, и тут запищал мобильник: молодец, старик, завопил Жиль, так держать, скоро тебе дадут министерский портфель, язык у тебя подвешен лучше, чем у любого политикана, — но пришлось с ним попрощаться, потому что кто-то настойчиво трезвонил в дверь, и мне на шею бросилась Сильви: браво, браво, я так за вас рада, с ума сойти можно!

Мы с ней не виделись с того памятного вечера, и я ужасно удивился, что она ворвалась как ни в чем ни бывало; у меня что, одеколон какой-то особенный, чего они все липнут, по-моему, это чересчур, мало ли кто выступает по телеку, но, как ни странно, даже Мари-Пьер смотрела на меня новыми глазами, словно только теперь окончательно убедилась в моей гениальности, а Сильви прыгала по гостиной, вне себя от восторга.

— Да ладно, — сказал я, — подумаешь, интервью.

Но в глубине души я тоже ощущал подъем, потому что окружающие видели во мне почти звезду, ведь я выступал как бы наравне с министром и знал, что море людей по всей Франции смотрят и говорят друг другу: здорово, во дает парень! Тут снова зазвонил телефон, меня решил поздравить Бруно: Ну, что скажешь, хорошую я подложил тебе свинью, спросил он и передал слово Патрисии — я как робот только успевал снимать трубку, а когда выдалась небольшая передышка, Сильви с Жан-Пьером очень серьезно поглядели на меня, и Сильви смущенно пробормотала: мы все ждали случая, чтобы с тобой поговорить, я прекрасно видел, что их распирает, они оба ерзали на стульях, а их лица искажала мучительная гримаса. Ну так что у вас?

Жан-Пьер прокашлялся.

— Мы с Сильви долго думали…

Да-да, вставила Сильви, очень долго.

— Это насчет вашего друга, бедного мальчика…

— Жиля, — подсказала Сильви, — его зовут Жиль.

Я не рассказывал Мари-Пьер о вечеринке, и она удивилась: как, вы знаете Жиля? Жан-Пьер кивнул: да, мы знакомы. Как ты считаешь, он способен предпринять усилие? — спросил Жан-Пьер, выдержав небольшую паузу. Видимо, у меня был сильно озадаченный вид, Жан-Пьер уточнил: кузен Марианны работает в Трэ-Дунионе [45], это такая организация, которая находится в Булони и предоставляет компаньонов, помощников. Я все еще не понимал, к чему он клонит. Ему нужна помощь, один он с этим не справится… Да с чем, спросила Мари-Пьер, он что, болен? Глаза Сильви излучали печаль, но в то же время глубокое сочувствие: поймите, кто-то всегда будет рядом, будет заботиться о нем, относиться с участием… Да о чем вы говорите? — перебил ее я. Жан-Пьер, казалось, был удивлен: о твоем друге, Жиле, он ведь наркоман, нельзя же бросать его на произвол судьбы. Боже ты мой, подумал я, это черт знает что такое. Мари-Пьер была в шоке: наркоман, вы в этом уверены? Да, к сожалеют, ответили они хором, в этом нет сомнений. Ну и ну, вскричала бедняжка, какой ужас! Успокойтесь, обратилась к ней Сильви, не стоит драматизировать; в этот момент раздался звонок в дверь, динь-динь, конечно, это явился Жиль: я не мог не заглянуть по дороге, включи-ка видак, давай еще раз посмотрим, — тут он заметил нашу парочку, — мы ведь знакомы, да, вы тоже были в гостях у сирены? — вихрем умчавшись на кухню налить себе стакан воды, он продолжал болтать не переставая: не спорю, они милые, но немного того, в своем тюрбане, с идиотскими ужимками Синдбад выглядел дурак дураком… Готово, крикнула Мари-Пьер, она перемотала на начало, где я вещал о Франции прежних времен. Просто замечательно, заметил Жан-Пьер, не глядя на Жиля, — тот скрутил косячок, и Сильви болезненно сморщилась, — вы сейчас работаете, вам там нравится? Еще неделька, и я завязываю, отвечал Жиль, жениться вот собрался. Что, изумилась Мари-Пьер, на ком, никак, на Мириам? Ну да, сказал Жиль, — бумага была плохо пригнана и загорелась, — конечно, на ней, на ком же еще. Я убрал звук. Ты женишься на ее матери? Да, да, подтвердил Жиль, дуя на дымящийся конец, чтобы восстановилась тяга, — по моим планам в сентябре.

— Для меня это большой сюрприз, — призналась Мари-Пьер, — прямо не знаю, как к этому относиться.

Жан-Пьер поднялся, мы, пожалей, пойдем, завтра рано вставать. Ой, вскричал я, и правда уже поздно; они еще раз меня поздравили, отметив, что теперь живут по соседству со звездой, а Сильви, целуя меня на прощанье, прошептала: постарайся с ним поговорить, в любом случае можешь на нас рассчитывать.

— Ты сейчас упадешь, — сказал я Жилю, как только за ними захлопнулась дверь, — они хотят, чтобы ты перестал ширяться.

— Как это?

— Они считают, что ты бедный мальчик — так они выразились, — который катится в пропасть.

— Что?!

—Я не шучу. Ее кузен работает в Трэ-Дунионе, и они хотят, чтобы ты с ним пообщался.

Он чуть не описался от смеха, я тоже, — ты представляешь, ну и бред, ну я попал! Пойду спать, сказала Мари-Пьер, спокойной ночи.

— Я знал одного чувака из такой шараги, врача в Мармоттане [46], это он вытащил меня из тюряги, из первой отсидки.

Мы еще немного потрепались; когда Жиль ударялся в воспоминания, его было непросто остановить: в то время он был на подъеме, имел связи с мужиком из Международного Красного Креста, который доставал чистый кокс, за два года он на своей шкуре познал все прелести обладания большими бабками. Я в них купался, старина, мне больше нечего было желать.

Я слышал, как наверху Мари-Пьер включила душ.

— Вот почему, глядя на тебя, не могу не вспомнить те времена, я тобой восхищаюсь, но смотри, не забывай, жизнь — это колесо.

Я не понял, что он имел в виду.

— Ну, колесо же крутится: сначала ты наверху, потом летишь вниз, таков закон физики.

В ближайшие дни мне надо было решить кучу мелких проблем, так что и женитьба, и здоровье Жиля отошли на задний план. Уголок вдруг решил ни с того ни с сего состричь с меня сто тысяч, пришлось ехать к нему и убеждать, что его осенила далеко не блестящая идея. Была тяжелая сцена, племянник Саида набил ему морду, Жиль размахивал бутылью с бензином — вот сейчас оболью тут все, козел, а потом возьму и подожгу, — жалко было смотреть, как он вытирает сопли и пытается остановить кровь, хлеставшую из обеих ноздрей; у меня больше нет денег, всхлипывал Уголок, меня обули… — Жиль сказал мне, что он педик и снимает себе дружков в одном поселке, наверное, они его и грабанули. Ладно, Малыш, я подкинул ему пять штук с условием; что он забудет о нашем существовании. А на следующий день мне позвонил парень из боулинга, которого подставила проститутка — она подала заявление с обвинением в вымогательстве, и при обыске фараоны нашли у него пять видаков в упаковке, он на ходу сочинил какую-то историю и усыпил их внимание, но пока не стоило рисковать, лучше на время приостановить поставки.

Праздничный вечер неумолимо приближался, в китайском ресторане вовсю шли приготовления, накануне вечером мы развесили по стенам зала снимки Мари-Пьер, дополненные моими стихотворениями, — они прекрасно смотрелись в застекленных рамочках; гости должны были собраться к половине девятого, и мы с Патрисией забежали удостовериться, что все готово и ничего не упущено. В результате приглашенных оказалось сорок человек, в течение недели мы занимались уточнением списка, с моей стороны все было схвачено, Александр обещал быть, Бруно даже сострил — уж не мафиозный ли он босс, Патрисия рассмеялась, мне пришлось объяснить, что он известный архитектор, а в самый последний момент я решил позвать и Жоэля — какой широкий жест, заметил Жиль, ты его терпеть не можешь и тем не менее приглашаешь, как благородно.

По случаю праздника я пустился в безумные траты на шмотки: себе купил летний костюм от Армани, с эффектом мятости, и ботинки за шесть штук из кожи ящерицы, а Мари-Пьер должна была явиться в платье от Унгаро, которое обошлось в стоимость кучки брюликов; что касается Патрисии, не знаю, где она откопала свой наряд, но это было явное побуждение к развратным действиям. Я поклялся, что инцидент в подвале больше никогда не повторится, и действительно, мы оба будто бы тотчас забыли о произошедшем, но стоило мне увидеть ее в новом одеянии — задница обтянута полупрозрачной тканью, сразу ясно, что на ней нет трусиков, даже стрингов, идет и виляет, вжик-вжик, — и мне страсть как захотелось наброситься на нее; мы болтали в маленьком помещении, переоборудованном по случаю в гардероб, я не удержался: ты сегодня просто куколка — и провел ладонью по ее бедру, а она рассмеялась: с вами, кобелями, не соскучишься… Трусов на ней и правда не было, только чулки на резинке, вообще-то я такие не люблю, предпочитаю на поясе, чулки, которые держатся как бы сами по себе, с помощью эластика, всегда охлаждали мой пыл, но только не сейчас, я начал ее ласкать, и мой член тут же принял боевую стойку, а она говорит: остынь, мальчик, без презерватива я не буду… Эй, народ, раздался снизу голос Жиля, есть там кто-нибудь? Мы быстро спустились ему навстречу.

— Что скажешь о наших девочках?

Они с Мириам целый день шлялись по магазинам, в итоге мне пришлось раскошелиться и на ее платье, хотя я весьма прозрачно намекал Жилю, что коль хочешь жениться, маленький подарок — в порядке вещей; он ничего не желал знать: она твоя теща, вот и давай. Ее туфли обошлись мне в четыре тысячи восемьсот. Передо мной стояли две феи, я пожирал их глазами: платье сидело на Мириам идеально, с легким макияжем она выглядела потрясно — сама элегантность и очарование, а Мари-Пьер, как бы это сказать, была красивее; чем любая девушка с обложки, ангел, спустившийся с небес, — шикарная штучка от Унгаро подчеркивала фигурку и ножки, словно была сшита именно на нее, глаза она обвела черной подводкой, что в меру ее взрослило.

Я стоял как громом пораженный.

— От самого Шатильона на улицах творилось что-то невообразимое; я думал, из-за наших дам разразится Троянская война.

Патрисия уставилась на них круглыми глазами: надо же, как тебе с ними повезло. Она могла хоть стриптиз танцевать, вскочив на стол и похлопывая в бубен, у нее не было шансов, — рядом с Мари-Пьер она проигрывала всухую.

Вопрос, как рассадить гостей, снова стал камнем преткновения, пришлось пересмотреть мою схему, чему Патрисия даже обрадовалась: при таком раскладе твои и мои будут разбиты на два лагеря, а ведь гораздо интереснее их перемешать. В результате Саид оказался напротив певца, Жиль и Мириам развлекались за одним столом с поставщиком пива, Моктаром, двумя манекенщицами — подругами детства Патрисии, и инженерами с телевидения, которые работали для «Адажио», а наше избранное общество сидело в глубине за столом с диванчиком — я в самом центре, дальше Бруно, Александр, его жена, Мари-Пьер, Патрисия со своей сестрой и ее приятелем-журналистом. Мы составили подробный список и, сверяясь с ним, распределяли места, когда появился первый гость, Саид.

— Я пришел пораньше, сабантуй еще не начался?

Накануне я пригласил нескольких «патрульных», но они не выразили энтузиазма, и все из-за просьбы одеться поприличнее. Я посмотрел на Саида, он отнесся к моим словам серьезно: кирпичного цвета костюм-тройка, галстук цвета голубой металлик, сам свежевыбрит, аккуратно подстрижен, в общем, его было просто не узнать.

Я спросил: где ж ты раздобыл такой костюмчик? Ни дать ни взять, английский денди.

— Ты неотразим, — сказала Мари-Пьер, — торжественный, как Санта-Клаус, только без бороды.

Он мялся, будто юная девица перед выпускным балом.

— На распродаже, мы вместе с Жилем ходили.

Жиль тут же вмещался:

— Не надо было говорить, пусть бы думал, что ты отоварился у крутого кутюрье.

Сам он был в бархатном костюме и белой рубашке. Скромно, но очень элегантно.

— Я же тебе говорил, сейчас меня интересуют серьезные вещи, а не внешнее, поверхностное.

Он прошелся по комнате.

— Что от всего этого останется завтра? Так, жалкое воспоминание. Зачем выкидывать десятки тысяч ради понта, когда можно выглядеть не хуже других и за триста.

Я не нашел, что возразить, к тому же начали собираться другие гости, пора было рассаживаться по местам.

Сказать, что вечеринка удалась, значит, ничего не сказать. Блюда и разные закуски были превосходны, народ отлично себя чувствовал, время от времени я поднимался из-за своего столика И подходил к другим удостовериться, что все довольны; за нашим столом разговор не умолкал — Александр с журналистом не давали ему иссякнуть, сначала болтали о политике, потом о Париже, видно, это был конек Александра ну, конечно; городская архитектура вообще и Париж: взгляните на Лионский вокзал или винный рынок, какое уродство… потом, слово за слово, они перешли на секс и уже не оставляли эту тему, а меня буквально скрутило, я сказал Мари-Пьер, что забыл кое-что в офисе и отлучусь, я на минутку, но она едва мне кивнула, так была поглощена рассказом Александра; зная, что Бруно всегда держит в столе офиса презервативы, я понесся туда на всех парах — слава богу, пачка была на месте, и сразу же вернулся в зал: Патрисия стояла у другого стола, болтая с подружкой, я подошел к ней сзади, шепнув, что разжился всем необходимым, направился к лестнице, в сторону туалетов; Мари-Пьер сидела ко мне спиной, да и в зеркало не могла нас увидеть, спустя мгновение Патрисия поднялась, и — чух-чух — через две минуты я уже кончил.

— Мм-м, неплохо.

Вот и все, что она сказала; мы вернулись в зал как ни в чем не бывало. Нет, вы не правы, волновался журналист, фильм не такой уж пошлый, в нем есть вполне удачные постельные сцены. А я спрашивал себя: что со мной происходит, у меня самая красивая девушка на свете, с этим любой согласится, ни одна женщина, никакая супермодель не могла с ней даже сравниться, однако я вдруг дико захотел другую и, как козел, оттрахал ее в туалете, рискуя быть застуканным на месте преступления.

— Нет, — говорил Александр, — «Эммануэль» или какая-нибудь добротная порнуха — еще куда ни шло, но эта девка верхом на стуле, с завязанными сзади шарфиком руками, которую они подают как изысканнейшее эротическое зрелище — извините, но это курам на смех.

Я уселся на место, никто не заметил моего краткого отсутствия. Вы про какой фильм? Бруно мне улыбнулся, словно говоря: ты уверен, что можешь участвовать в беседе? — похоже, он обо всем догадался, подумал я, а тут еще Патрисия подошла к сестре и стала что-то шептать ей на ушко, та захихикала и посмотрела в мою сторону — да нет, наверное, почудилось. И все-таки, защищался журналист, вседозволенности быть не должно, есть же какие-то рамки приличия, на что Александр заметил с улыбкой: моя свобода кончается там, где начинается свобода другого, какие могут быть запреты в обществе взрослых людей, способных договориться, — его рука исчезла под скатертью, было непонятно, чем он там занимается, у меня мелькнуло подозрение, что он лапает Мари-Пьер, но это было настолько дико, что я тут же выбросил дурацкую мысль из головы. Журналист пожал плечами, очевидно, не убежденный.

— А вы видели фильм, где один тип предлагает мужику миллион, чтобы переспать с его женой? [47]

Журналист резко оживился: замечательный пример, был ли выбор у этой женщины, могла ли она отказаться, когда красавчик-миллионер предлагал ей такие деньги? Началась дискуссия, у каждого имелось собственное мнение; скажите, обратился ко мне Александр, если бы вам предложили целое состояние, чтобы насладиться прелестями вашей спутницы, что бы вы ответили? Я немного помолчал: не знаю, надо сначала спросить у нее, но миллион долларов — это большой соблазн для кого угодно. Ничего подобного, возразил журналист, как ни странно, вдруг занимая позицию, противоположную той, что высказал в начале разговора, и, пристально посмотрев на свою невесту, которая соглашалась с каждым его словом, повторил: ничего подобного, тот, кто любит по-настоящему, не будет колебаться; в твоем случае такой вопрос даже не встанет, сказала Патрисии сестра, ты бы дала за так, — весь стол захохотал, только Мари-Пьер как-то странно на меня взглянула. Мне бы очень хотелось узнать, начал какой-то мужчина, но не успел закончить, все в один голос воскликнули: о-ооо, а-ааа, в зале погас свет, официанты зажгли свечи и из тени выбежала танцовщица, — лицо в белом гриме смотрелось как пятно; просто сказка, воскликнул мой сосед, в этот миг появилась вторая девушка и стала выделывать ногами какие-то невообразимые па. Идею позвать их подала Патрисия, а оплатил я; их танец напоминал любовную игру дельфинов под рок-музыку, в конце они почти слились в объятьях, смысл финала маленького этюда не оставлял сомнений — это были любовники перед самым актом; одна, стоя на коленях, вплотную приблизила лицо к промежности другой, но все было исполнено оригинально, со вкусом, номер был смелый и при этом высокохудожественный, все захлопали — браво, чудесно, ты видел, какие куколки; когда снова зажгли свет, стало окончательно ясно, что день рождения удался на славу.

— По-моему, здорово, — обратился я к Мари-Пьер, — кажется, всем понравилось.

— Да, было очень красиво.

Только сейчас я вдруг заметил, что она вся красная.

— Что такое, тебе нехорошо?

— Похоже, я перепила, пойду выпью воды.

Я повернул голову и увидел Жоэля, который делал мне знаки, он пришел с опозданием и привел какую-то штучку в мини-юбке. Жиль сказал: да он рехнулся, снял девку на бульваре ней, а я чертыхнулся про себя, до меня наконец дошло, какую глупость я сделал, когда позвал Жоэля, это из-за него Мари-Пьер так расстроилась.

Я подошел к нему: все хорошо, вам тут нравится? — меня переполняла такая ненависть, что мне стоило большого труда сдержаться; он не ответил на вопрос, зато спросил: слушай, что это за боров сидит рядом с твоей телкой?

— А что, вы встречались?

Он помотал толовой: нет, по крайней мере не помню, но ты погляди, как он на нее глазеет, вот скотина. Точно, поддакнула его подружка, — не понимаю, кто просил ее встревать в разговор? — точно, просто жирный боров, старый козел, у которого еще стоит, и поэтому он никогда не упускает случая; они оба заржали, а потом Жоэль поинтересовался: ну, что новенького?

— Да так — сказал я, — ничего особенного.

И отошел.

Везде царило веселье, уже подали десерт — изумительно приготовленный фруктовый салат с мороженым от Бертильона, это я договорился с хозяином ресторана: все у вас замечательно, только не нравятся мне консервированные личи, хотелось бы, скажем, свежих фруктов, в общем, что-нибудь более изысканное.

— Слушай, — подкатил ко мне Саид, было видно, что он уже здорово набрался, — хочу тебя поздравить.

Когда он выпивал, то почему-то начинал орать во все горло.

— В глубине души я за тебя рад — ты высоко взлетел, добился успеха, да и старых друзей не забываешь.

Он поднял бокал.

— Такое нынче редкость.

Да ты что, Саид, как я могу вас забыть, что ж я, свинья неблагодарная? Подойдя к своему столику, я увидел, что Мари-Пьер уже вернулась из туалета и снова уселась рядом с Александром, надо признать, на этот раз Жоэль был прав: он действительно напоминал огромного борова. На кухне меня ждали две танцовщицы — в обычной одежде, без макияжа они были неузнаваемы, вся их загадочность и очарование улетучились; Патрисия предупредила, что мне придется самому договариваться с ними, но обычно они берут минимум две тысячи за вечер, разумеется, на нос — в принципе, если прикинуть, это была разумная сумма. Одна из них заявила, что если, мол, я заплачу две с половиной, она не откажется, в стране сейчас кризис, им приходится вкалывать по-черному, а вторая надула губы: поскольку вы заранее не предупредили, я рассчитывала на целый вечер; в итоге я с улыбкой вытащил пятитысячную купюру, каждой по две пятьсот — в конце концов, я ведь не жлоб, а на выходе до меня донесся приглушенный голос:

— Говорю тебе, настоящий Аль Капоне.

Это наш миляга оператор вел с кем-то оживленный разговор в туалете. Я отчетливо слышал каждое слово через отдушину.

— Он много чем занимается. Ты видел попрошаек, которые сторожат твою машину и моют стекла?

Вероятно, его собеседник сказал, что видел, поскольку оператор продолжил: так вот, это все его люди, не знаю, можешь ли ты представить, как это смотрится в Париже, но когда он идет по улице, кто-нибудь «из свиты» всегда неподалеку, а Бруно мне рассказывал, что он на днях набил кому-то морду — парень увеличил цену на пиво на франк или два, так он его чуть не прикончил.

Я понял, что они говорят обо мне.

— Он всех знает, и шпану, и авторитетов, в общем, вор в законе.

Я пригласил танцовщиц выпить вместе с нами по бокальчику, веселье было в самом разгаре. Конечно, налетчиков и дилеров я знал не понаслышке, но разве это блатные, нет, вряд ли, так, обычная шваль, которая бьется изо всех сил, чтобы выбраться из своего болота, а что касается тузов — в моей колоде их не водилось, я даже не был уверен, что знал хоть одного. Кстати, ты читал его стихи, очень странные, правда? Говорю тебе, непростой он чувак, ответил оператор, уверен, за ним стоят политические силы, а второй, видать, парень не промах, заметил: как бы то ни было, можно попытать его насчет кокса, меня достало дерьмо, которое толкает нам твой знакомец.

Я оставил оператора и его собеседника наедине с их сенсационными открытиями; в зале вовсю шла церемония вручения подарков, перед Мари-Пьер с Патрисией громоздилась такая гора пакетов и красиво упакованных коробок, что не было никакой надежды изучить все это в обозримом будущем, Мари-Пьер словно пребывала в прострации — это тоже мне, вы не шутите?

Взглянув на нее, я потерял дар речи — сегодня она была прелестна и трогательна до невозможности; вдруг ни с того ни с сего меня охватила сильнейшая дрожь, с головы до ног, будто током ударило, я подумал: когда же это кончится, все, надо что-то делать, скоро черт знает до чего дойдет… По-моему, очень красиво, сказал кто-то у меня за спиной, красиво и свежо.

— Это ваши фотографии?

Бруно показал мне этого парня еще в начале вечера, молодой продюсер, кроме прочего владеющий небольшим издательством.

— Нет, я автор стихов, а снимки сделала девушка, которая сидит вон за тем столом.

Он стал рассыпаться в похвалах: стихотворения тоже очень хорошие, и вы здорово придумали — объединить их с фотографиями, в наше время поэзия, как правило, с трудом находит дорогу к читателю. Я был польщен. Тем более что это было мнение профессионала.

— Скажите, вы уже думали насчет издания?

Ничего конкретного, для меня это хобби, отвечал я рассеянно, просто хотел сделать приятное себе и жене. Послушайте, говорит тогда этот ценитель искусств, мы с Бруно давние друзья, давайте встретимся на следующей неделе; я с равнодушным видом согласился: а что, давайте, с удовольствием. Известный певец вышел из-за стола и затянул песню Шеба Калеба [48], Моктар аккомпанировал ему, прихлопывая в ладоши, веселье продолжалось всю ночь напролет; когда мы с Мари-Пьер сели в машину, уже занималась заря, Мириам с Жилем дрыхли на заднем сиденье, в конце концов Жиль надрался, но его нельзя было винить — повод-то какой!

— О чем ты думаешь? — спросила меня Мари-Пьер.

— Так, ерунда, всякие глупости.

Перед самым уходом Саид отвел меня в сторонку: помнишь старуху-кошатницу, твою бывшую соседку, так она умерла, А, понятно, сказал я, — честно говоря, мне от этого было ни жарко ни холодно, — впрочем, чего удивляться, она же старая была, дряхлая, больная, да еще такая засранка. Может, и засранка, отвечал Саид, но она умерла в день твоего переезда, ее внук в этом уверен, потому что на следующий день она должна была пойти к врачу, однако в больнице не появилась, а поскольку его не было в городе, никто не почесался, и ее погрызли кошки, по всей видимости, у старушки случился сердечный приступ; ее внук заходил в бар и расспрашивал, что да как было в тот вечер, может, я заметил что-то необычное. И ты рассказал ему про меня? — спросил я, не давая договорить. Он помотал головой; нет, при чем тут ты, но на парня смотреть было-жалко, сидит такой детина и рыдает, убили мою мамулю, обещал, что жизнь положит, но найдет убийц; вроде бы у нее дверь заклинило, он думает, ее нарочно напугали, а замок сломали, чтобы она не смогла выйти, старушка обезображена до неузнаваемости, кошки здорово постарались.

Когда мы приехали домой, Мириам и Жиль пожелали нам спокойной ночи, а я все думал: неужели и впрямь мы — ее убийцы, впрочем, какая, на фиг, разница?

— Ты сразу ляжешь спать? — Мари-Пьер уже сняла платье и сидела в трусиках и лифчике на кровати.

Да нет, — почему обязательно сразу; на этот раз она сама проявила инициативу, стала меня раздевать. Я провел рукой у нее между ног, там было влажно, мы оба вдруг невероятно возбудились и стали трахаться как ненормальные, а потом заснули без задних ног, — гороскоп не наврал, лето в этом плане начиналось весьма активно.

Через пару дней я купил себе машину — «вольво» новой серии, с продавцом меня свел Бруно, он же посоветовал взять в банке кредит от лица компании. Тачка стоила сто семьдесят тысяч франков, почти даром, на рынок таких выбросили всего двадцать штук, я прекрасно знал, если когда-нибудь решу ее продать, то не только не потеряю, наоборот, мне еще доплатят; при обычных обстоятельствах я бы поторговался и сбил цену, но, честно говоря, мужик и так сделал мне неплохую скидку, к тому же он был знакомый того самого издателя, а мы с ним сегодня вместе обедали, и меня напрягало торговаться при всех, как на базаре, кроме того, поскольку Бруно знал уполномоченного в банке, где я открыл счет, тот без звука принял пакет документов, причем всего за пятьдесят штук.

Находясь в приподнятом состоянии духа по случаю своего приобретения, я занялся поисками свободного гаража поближе к дому; вдруг запищал мобильный, звонила инструкторша по йоге, хотела узнать, приду ли я завтра на семинар-марафон.

— Какой семинар?

Ну да, делать мне нечего, чтобы по собственной воле тратить выходной на этих клоунов, но Мари-Пьер возмутилась: ты должен пойти ты же мне обещал, и я вынужден был согласиться: ах да, семинар, как же; как же, непременно буду; Мари-Пьер провела рукой по моей заднице: уверена, тебе обязательно полегчает, я позавчера смотрела одну передачу, оказывается, йогой занимаются многие крупные бизнесмены, даже в Штатах.

Эх, зря я позволил себя уговорить — такова была моя первая мысль, когда прозвенел будильник; мне приснился какой-то странный сон, правда, я не помнил, о чем, и снова было задремал, но Мари-Пьер меня растолкала: вставай, а то опоздаешь. Инструкторша сказала, чтобы я пришел пораньше, но это было выше моих сил, я выпил свою законную, чашку чая с бутербродом, глядя в окно на серый дождь; а ты чем займешься, спросил я, будешь дома? Не знаю, может, сходим с Патрисией в кино, мы собирались созвониться.

Я поцеловал ее и ушел, семинар будет продолжаться целые сутки, с девяти утра субботы до девяти утра воскресенья. Уже въезжая на парковку, я чуть не повернул назад, домой, на кой мне этот детский сад, только бабки выброшу на ветер, да и Мари-Пьер все выходные проведет одна, но что-то меня остановило, я зашел в лифт и нажал кнопку.

Доброе утро, поприветствовала нас инструкторша — на самом деле она была не инструкторшей, а скорее ведущей, и мы стали целоваться, чмок-чмок, даже мужчины, все были явно хорошо знакомы, она представила меня тем, кого я видел впервые, и «вечеринка» началась; первые упражнения, для расслабления мышц явно подействовали на мой желудок, завтрак давал о себе знать через равные интервалы, я чувствовал себя неуклюжим увальнем. Потом все сели в круг, и инструкторша велела нам передавать друг другу подушку, держа ее перед собой,— каждый должен был описать свое состояние; я сказал: нормально, только ощущается небольшое напряжение, она одобрительно прикрыла глаза, другие тоже, на самом деле я чувствовал себя не в своей тарелке — сижу по-турецки, из одежды на мне трусы да майка, все это шло вразрез с моим привычным образом жизни.

Следующее упражнение состояло в том, что каждый выходил перед группой голышом и говорил о своем теле, что ему в нем нравится, а что нет, сзади и спереди; тут я чертыхнулся про себя: надо же, и я еще за это заплатил, наверное, у меня разжижение мозгов. Присутствующие поднимались по очереди, не знаю, случайно или нет, но среди них не было ни одной красотки; мне не нравятся эти вены на ногах, а мне мои ягодицы, какая-то женщина сказала, что у нее отвислые груди, и все наперебой закричали: что ты, тебе кажется, у тебя очень красивое тело, ты прекрасна, хотя это было вранье, глупо закрывать глаза на правду, я промолчал, но она была жуткая уродина; когда все закончили и остался только я, инструкторша на меня посмотрела, пришлось подняться и снять с себя последнее, мне страшно захотелось сделать всем ручкой и убраться восвояси, но я почему-то снова не решился, и вот теперь стоял и мямлил, что у меня слишком худые ноги, а еще я немного сутулюсь… а что вы скажете о своем пенисе, он вам нравится? — я покраснел как рак, это уж ни в какие ворота, полный бред.

— По-моему, он нормальный, как надо…

Все добродушно заулыбались.

— Тогда почему вы прикрыли его руками?

И все рассмеялись; похоже, вы стесняетесь своего тела, я права? Понимаете, пробормотал я, это когда как, зависит от конкретной ситуации; на лестнице послышались громкие голоса, наша ведущая предложила новое упражнение, я оделся, чувствуя некоторый стыд, хотя совершенно напрасно, но они ведь к этому привыкли, а мне-то каково впервой?

Так незаметно мы проваландались до полудня, во рту не было ни крошки — поздравляю, подумал я, полное нарушение режима; женщина с венами пожаловалась, что умирает с голоду, и у меня мелькнула надежда: сейчас инструкторша объявит перерыв, но вместо этого она сообщила, что теперь мы приступим к ребефингу, кто-то спросил, можно ли в туалет, и она разрешила.

Туалет располагался у входной двери; выходя, я услышал разговор соседки по телефону: не хочу, чтобы он возвращался, мама, нам нечего друг другу сказать, эту тему можно считать закрытой.

— Предлагаю всем разбиться на пары и лечь на пол бок к боку.

Поскольку нас было нечетное количество, мне составила пару сама йогиня, я прилег на матрас в одних трусах и уставился в потолок; если и теперь не произойдет ничего радикального, после этого упражнения я отваливаю, и она может вернуться к прежнему регламенту.

Она положила мне руку на низ живота, где солнечное сплетение, дыши, следуя ее указаниям, я закрыл глаза, дыши, мой живот равномерно поднимался и опадал, дыши, всякий раз, как я был готов остановиться, мягкий нажим призывал меня к порядку, дыши, через некоторое время установился четкий ритм, дыши, мне чудилось, что я не вдыхал, а глотал воздух, дыши, кончики моих пальцев будто заледенели, она предупреждала, не волнуйтесь, вначале вы можете почувствовать онемение, но постепенно все пройдет. Мне стало казаться, что дыхание как бы покинуло отведенное ему место и разлилось по всему телу, от ног до головы, виски словно сдавил тяжелый обруч, я вдыхал и выдыхал, но скорее задыхался, глубже, еще глубже, теперь мои руки налились свинцом, и тут со мной что-то произошло: сознание будто бы покинуло тело и вместе с очередным выдохом устремилось наружу и понеслось ввысь, дыши, и в следующее мгновение я распался на части, теперь они жили сами по себе, время от времени она что-то говорила, я все слышал, но словно издалека, внутри была тьма, как ни странно, наполненная светом, мысли возникали по порядку, ясные, оформленные, все важные для меня вещи представали в сознании одна задругой в своем истинном виде, я рассматривал их без осуждения, но и без особого восторга — присущая мне алчность, зло, которое я причинял другим, смерть старухи, все, за чем я гнался — ни в чем не было смысла, и вдруг на глаза навернулись слезы, меня наполнила вселенская грусть, я подумал: у нас с Мари-Пьер ничего не выйдет, все кончится крахом, и вдруг осознал, как сильно люблю ее, — и все время я продолжал вдыхать и выдыхать; потом из глубин сознания всплыла такая картина: громадная черная глыба, гладкая, отполированная до блеска, к ней крепится циферблат солнечных часов с бесчисленными колесиками и шестеренками с обратной стороны, у меня возникла безумная догадка, что сейчас мне приоткрылся механизм глобального мирового порядка, этакие часы Вечности — каждое их деление есть временной отрезок, по направлению к которому нас несет медленное вращение камня, и нет способа изменить его, а если приглядеться внимательней, видно, что поверхность глыбы усеяна миллионами, миллиардами сверкающих микроскопических точек, находящихся в непрерывном беспорядочном и стремительном движении, не подвластном разуму, однако я точно знал: за этим видимым хаосом кроется высший порядок… Тогда на меня снизошел великий покой, а еще — всеохватная нежность и уверенность, что все в мире происходит согласно строгой логике. Я открыл глаза, комната была погружена в темноту, кто-то прикрыл меня одеялом, чтобы я не замерз.

— Ну, как вы? — спросила инструкторша. Она мирно пила кофе, ожидая, пока проснутся остальные. Отлично, ответил я, еще чувствую некоторую одеревенелость, но это скоро пройдет; закрывая за собой дверь в туалет, я снова услышал крики, доносящиеся из соседней квартиры, но на сей раз женщина; говорила не по телефону, а с каким-то мужиком. Нет уж, Сандрин, так не пойдет, голубушка, сама понимаешь… а девица ему в ответ: слушай, не перестанешь приставать, позвоню в полицию, мне это надоело. Во вновь обретенном безмятежном состоянии духа я машинально анализировал информацию — надо же, у шлюхи разборки с сутенером, а сам тем временем мочился, рассматривая себя в зеркало, в котором отражалось лицо молодого человека с чертами напряженными и в тоже время расслабленными, взгляд был проницательным и трезвым.

Скандал у соседей набирал обороты: ты совсем охренел, потом раздался звонкий шлепок, пощечина, на крик собрались почти все «возрожденцы», помогите, завопила девица, помогите, здесь сумасшедший, у двери стояло несколько человек, но никто не решался войти, и это пришлось сделать мне; мужик оказался почти карликом, с лысиной, ни за что не скажешь, что сутенер, я спросил, в чем дело, что за шум, он посмотрел на меня, увидел позади толпу, почти все в нижнем белье, было очевидно, что он не врубается — уж больно странное сборище, я двинулся на него, и, отпрянув назад, он случайно задел рукой стеклянную вазу, стоявшую на маленьком столике, она упала и разлетелась вдребезги, вызвав в квартире эффект, схожий с тем, когда перед грозой после долгого ожидания грохочет гром; пристально глядя в глаза мужику, я спокойно посоветовал ему убраться: вали отсюда, или я сделаю тебе бо-бо, он пробурчал что-то вроде «мы с тобой еще встретимся», но все это уже нажимая кнопку лифта; когда двери кабины открылись, он опрометью бросился внутрь.

— Браво, — воскликнула инструкторша, — вы герой!

Все йоги захлопали; нет, вы видели, как он струхнул, ну прям как в кино, видать, наш красавчик не из храбрецов. Шлюшка разрыдалась, ничего страшного, сказал кто-то, это реакция организма, какая-то женщина подошла к ней сзади и стала массировать плечи, теперь все будет хорошо, а я видел всю эту комедию в истинном свете — дурацкая чепуховая разборка. Пока остальные толкались вокруг девицы, я пошел одеться, а ребефинг в комнате продолжался, пфф-пффф, как будто ничего не случилось; приведя себя в порядок, я отправился к потерпевшей: идемте, посажу вас в такси, поезжайте к себе, отдохните, сегодня был тяжелый день. Все меня поддержали, инструкторша подмигнула: а нам, пожалуй, можно и продолжить; пока они возвращались в зал, я запихнул девицу в лифт, и мы спустились вниз, прижавшись почти вплотную в тесной кабинке, ее лицо было в нескольких сантиметрах от моего, я даже чувствовал аромат ее духов — такими иногда душилась Мари-Пьер, — и почему-то подумал: эта женщина очень устала; она будто попала в замкнутый круг; когда мы вышли на улицу, она произнесла именно эти слова: у меня ощущение, что я хожу по замкнутому кругу, я помогала ему много лет, сплошные задержания, обыски, аресты, теперь он оказался на обочине, а я больше не могу… чисто машинально я положил руку ей на плечо: вы прекрасно знаете, что все не так страшно, сейчас не важно, что будет с ним, вы должны подумать о себе, она согласилась, да-да, вы правы, тут подъехало такси, она села — спасибо за все, если бы не вы, не знаю, чем бы это кончилось, — я смотрел вслед удалявшейся машине, дождь прекратился, и дорога была в мелких лужицах. Я не видел причин возвращаться назад, на марафон, мне хотелось прогуляться, просто побродить и подумать; все, что я делал до сегодняшнего дня, имело одну-единственную цель — богатство, и теперь я спрашивал себя, а правильный ли это выбор, может, стоило заняться чем-то другим, но в таком случае, чем, ведь я не мог стать вдруг профессором литературы или специалистом по электронному оборудованию, и потом, все равно это было не то, дело-то не в конкретном занятии, правильно я сказал той девице — причина не во внешних событиях, а внутри, во мне самом, я был совершенно спокоен, расслаблен, словно отдохнул, словно меня выскребли изнутри, и в то же время абсолютно не понимал, как следует оценивать все то, что меня окружает.

Снова заморосило, я повернул обратно и пошел на стоянку за машиной.

— Славная игрушка, — сказал охранник, когда я выезжал, — немного смахивает на старый «ровер», просто конфетка.

А я стал размышлять: конечно, симпатичная машинка, но вопрос в том, к чему стремиться дальше, и, свернув на окружную, подумал: что ж, привереда, раз тебе не нравится, подайся в хиппи — смотрите, мол, денег у меня немерено, тачка, о которой совсем недавно и мечтать не смел, и вдруг я, видите ли, решил на все плюнуть… да я рехнулся, это ж чистый бред, и тем не менее меня не покидало ощущение, что в один прекрасный день, оглянувшись на пройденный путь, я признаюсь себе: все, чего ты добился, это не то, ты выбрал неверную дорогу, и вот теперь все кончено. Не знаю, с какой стати, но мне вдруг вспомнилась одна байка: дело было во время Второй мировой, группа Свидетелей Иеговы приходит к воротам концлагеря, охранник спрашивает, что им нужно, а они просят позвать начальника, говорят, что хотят войти; да вы рехнулись, ребята, отвечает охранник, у нас тут не дом отдыха, но когда явился начальник, они посмотрели на него и заголосили: открывай ворота, жирная свинья, впусти нас; озадаченный фашист спросил, что им тут надо, это же смертельный риск, и ответ привел его в полное изумление: мы свидетели Господа нашего, а потому в Судный день хотим находиться здесь, чтобы свидетельствовать о ваших преступлениях и зверствах, — они говорили, не сводя с него глаз, и у всех слышавших это эсэсовцев, даже давно привыкших к массовым бойням, но спине пробежал холодок. Из той группы Свидетелей Иеговы, которые пришли в лагерь, назад не вернулся никто, эту историю после войны поведал в своей книге один заключенный-еврей.

Впереди движение становилось все плотнее, по электронному табло шло сообщение о пробке, Выехав из ворот Отой, я мог вновь попасть на Исси-ле-Мулино и срезать дорогу до Шатильона; мне все время не давала покоя одна мысль: конечно, байка насчет Бога и Судного дня впечатляет, но если бы Он и впрямь существовал и был Творцом всего сущего — нацистов, концлагерей и тому подобного, то я, честное слово, не понимаю, в чем Он мог упрекнуть всяких мерзавцев, ведь если, блин, Он считал, что злодеям нет места на земле, то и не создавал бы их, и всех делов.

Наступила Ночь, съехав с окружной, я сделал первую глупость: вместо того, чтобы свернуть на набережную Сены и двигаться в сторону заводов «Рено», я решил срезать путь через центр, Булонский лес, и сразу за кортом «Ролан Гаррос» увидел, как машина впереди вильнула, объезжая неподвижное тело, лежащее на дороге; я, дурак, еще подумал: вот сволочи, даже не остановились, — и тут же совершил вторую ошибку, выйдя из машины, чтобы предложить помощь.

— Эй, что с вами?

Словно в кошмарном сне лежащая туша вдруг поднялась, и я получил сокрушительный удар по голове, сразу же подлетели двое других, и в один миг, я очухаться не успел, даже слова вымолвить, они бросили меня на землю и начали мочить — били зверски, одновременно шаря по телу в поисках лопатника и ключей от машины; пока первый громила отошел и пытался завести машину, другие продолжали измываться, слава богу, он не знал; что сначала нужно кое-что отключить, заверещала сигнализация, и когда я сквозь туман увидел, как один из бандитов достает нож, второй сказал: ладно, — смываемся, главное, бабки взяли — думаю, он не был разочарован, у меня при себе было пятнадцать штук наличными; голова так кружилась, что мне не сразу удалось подняться; черт, подумал я, эти говнюки выбили мне зубы — с этой мыслью я потерял сознание.

Когда я вновь открыл глаза, все было так же, меня на секунду ослепили фары какого-то автомобиля, но, видимо, водитель смекнул, что человек, лежащий на тротуаре с окровавленной головой, не представляет особого интереса, потому что мотор снова заурчал, и вскоре задние огоньки исчезли в ночи. Я доковылял до машины, сигнализация уже замолкла; пока я забирался на сиденье, мне в голову опять пришла эта история со Свидетелями Иеговы — открой ворота, жирная свинья, чтобы в день Страшного Суда мы могли указать на тебя перстом. Я нажал кнопку автоматической блокировки дверей, на мое счастье, бандиты в спешке оставили ключи в замке; откинувшись назад, я вдруг затрясся всем телом и никак не мог с этим совладать, зубы стучали, будто в лихорадке, — реакция организма, подумал я, как у той шлюхи. В бардачке у меня лежали «клинекс» [49] и бутылка с водой, я принялся вытираться, потому что был весь в крови, последствия избиения оказались весьма серьезными — у меня была рассечена бровь, сильно порвана щека, здоровая ссадина на лбу и выбито три зуба, кроме того, нещадно болела голова; нельзя было долго пребывать в таком состоянии, и я направился в ближайшую больницу. Включив зажигание, я заметил свой растерзанный лопатник и портфель, брошенные чуть дальше на дороге, и на то, чтобы вылезти и подобрать их, ушло добрых десять минут — да, плохи мои дела, я даже испугался. Убью гадов, найду и замочу поганцев, впрочем, в глубине души у меня имелись сомнения, я был не в себе и никак не мог отвязаться от видения: все вдет хорошо, и вдруг, будто в фильме ужасов, лежащая фигура медленно поднимается, и в меня на полном ходу врезается поезд. Все пройдет, это просто несчастный случай, сказал я себе и нажал на газ, имея лишь одно желание: поскорее добраться до дому и рухнуть в постель. Но в первой больнице на моем пути, «Корантен-Сельтон», не было отделения скорой помощи, о чем мне любезно сообщили, после того как я минут пятнадцать плутал по лабиринтам старых зловещих улиц, так что пришлось ехать аж до Беклера и подняться на Кламар, там действительно оказывали скорую помощь, однако своей очереди дожидалось не меньше десятка пострадавших, я потратил кучу времени, не говоря о затруднениях с оплатой, ведь у меня не было карточки медицинского страхования; я из кожи вон лез, уговаривая регистраторшу: поймите, мадам, на меня напали и забрали все документы — что было неправдой, у меня никогда не было карточки медстраха, — при других обстоятельствах я бы расплатился сию же секунду, но преступники украли деньги — что было правдой; в конце концов она мне сказала: садитесь, вас вызовут; — думаю, будь я негр или какой-нибудь пакистанец с перерезанным горлом, они бы просто бросили меня подыхать. После бесконечного ожидания я всерьез стал подумывать, а не это ли является их истинной целью, чтобы все мы подохли медленной смертью — пошли, мол, вы с вашими синяками, болячками и недомоганиями; ничего не менялось, никто не появлялся, на банкетке напротив меня развалился старик и через равные промежутки стонал, о-хо-хо-хо, потом пауза, и снова: о-хо-хо-хо, одна женщина бережно поддерживала свою кисть, обвязанную красной тряпицей, наконец пришла регистраторша, но вскоре снова исчезла; ясно, нас бросили на произвол судьбы, заключил парень, сидящий рядом со стариком, и крикнул ей вслед: мадам, скажите, пожалуйста, врачу, что я не могу ждать, и она сухо ответила: не надейтесь, здесь вам не дадут наркотиков, так что не старайтесь; он аж подпрыгнул: вы что, глухая, мне не нужен наркотик, у меня аллергия именно на опий — похоже, не врал, у него все лицо было раздуто, словно его покусали комары-мутанты, — со мной такое уже случалось, мне надо вколоть дексаметазон, а то я умру — он стал шумно вдыхать и выдыхать, как те придурки на йоге, — у меня сейчас будет отек легкого, пф-фф, пф-фф, я уже задыхаюсь… женщина посмотрела на него с искренней жалостью: вам тут не дадут наркотик; вы что, совсем дура, заорал он, девушка с ребенком на соседнем стуле сказала, что у них вообще дурная репутация, они плохо обращаются с пациентами, а какой-то мужик добавил: помните случай пару месяцев назад, они даже не вышли взглянуть на аварию, — и вся приемная закивала, — просто стыд, стыд и позор, машина перевернулась у самых ворот больницы, и, само собой, случайные свидетели сразу побежали сообщить, попасть в аварию рядом с больницей, казалось бы, невероятная удача, а они даже не почесались, и бедный водитель умер, не дождавшись помощи; тс-с, произнесла дама с тряпкой на запястье, лично мне кажется, что они просто не желают видеть в больном человека, между тем аллергик поднял дикий шум: убийцы, вы хотите моей смерти, я с семьдесят шестого сижу на игле, я знаю, чем это кончится, у меня аллергия, я же подохну… в конце концов пришел студент-практикант и увел его, а когда подошла моя очередь, миновал еще аж час с четвертью.

— Итак, что с вами приключилось? — спросил меня врач.

Я рассказал все как есть, а зачем мне было врать, меня избили до полусмерти; он тщательно осмотрел мои повреждения и наложил повязки: ничего страшного, пострадали только голова и зубы; что касается головы, он назначил мне рентген, по поводу зубов посоветовал завтра же пойти к стоматологу, а насчет надбровной дуги оказалось, накладывать швы нет необходимости — он лишь соединил и склеил пластырем края раны; я пошел на рентген, там тоже пришлось высидеть очередь, но не такую длинную, к счастью, трещины не было, и вообще мне стало гораздо лучше, так что я попросился домой — вижу, мол, как вы загружены, и не хочу надоедать вам понапрасну; врач не возражал: по идее, не считая зубов, через несколько дней все следы вашего ночного приключения исчезнут. Когда я выходил из больницы, аллергик снова попытался устроить спектакль, требуя, чтобы его отпустили, но практикант сказал: нет, вы и так нас всех достали и теперь побудете здесь под наблюдением, нравится вам это или нет.

С большой осторожностью ведя машину, я вернулся домой; врач советовал мне подать заявление, как будто если поплакаться в участке, это что-то изменит. Видимо, я был действительно в плохой форме, потому что, пока открывал гараж и ставил машину, прошло целых десять минут, я чувствовал страшную усталость, а когда шел по дорожке к дому, у меня так закружилась голова, что пришлось опереться на фонарный столб. Дом был погружен во тьму; открывая дверь в спальню, я крикнул: привет, ты спишь? Честно говоря, сначала я не хотел ее будить, но, с другой стороны, мне бы пошло на пользу немного поболтать, чтобы расслабиться; я зажег свет, кровать даже не разобрана, хотя уже пробило полтретьего, Мари-Пьер не было дома, и я подумал: чудесно, приехали, в такую ночь и умереть не жаль — а что, неплохое название для песни, хотя скорее для фильма или книги. Почувствовав жажду, я пошел на кухню, поставил чайник, чтобы приготовить питье, и пока ждал, уставившись на кастрюлю, в моем истерзанном и опустошенном сознании возникла мысль: вообще-то песня — это не так уж глупо, но сюжет должен быть более трагичным, скажем, меня сцапали легавые, посадили в тюрьму на много лет, и вот я пишу любимой письмо; слова сами собой складывались в строки.

Мне понравилось, по-моему, для начала неплохо, но, когда я представил, что сижу в тюрьме, она приходит ко мне, а на стоянке ее ждет какой-то пижон в крутой тачке, он трахает ее, когда захочет, а я гнию тут в тесной камере, считая дни и недели, мне стало так плохо, что я принял «Диантальвик» и «Парацетамол», которые мне дали в больнице, и лег в кровать, где проворочался до полшестого утра; наконец, входная дверь тихонько скрипнула, внизу зажегся свет, я слышал, как Мари-Пьер ходит по дому, потом в ванной заурчали краны, и когда через пять минут наша королева, завернутая в полотенце, вошла в спальню, у нее глаза чуть на лоб не полезли, я даже испугался, что ее кондрашка хватит. Господи, откуда ты взялся, — похоже, бинты и выбитые зубы поставили ее в тупик, потому что она стояла столбом у края кровати, причитая: что случилось, милый, ты ранен?

— А у тебя, я вижу, все хорошо, удачно провела время?

Она не моргнув глазом честно ответила: да так, средне, мы с Патрисией ходили в кино, а потом допоздна сидели у нее, болтали.

— На меня напали, — объяснил я. — Чудом жив остался.

Но, рассказывая ей во всех подробностях о своем жутком приключении, я никак не мог отвязаться от грязных мыслей: возможно, она та еще сучка и все время трахается на стороне, но сил, чтобы устраивать скандал, у меня не было, кроме того, я вспомнил ощущение небывалого покоя между марафоном и нападением этих скотов; она сделала мне массаж, приговаривая: бедный ты мой, как такое могло случиться, какой ужас, ты у меня совсем расклеился, и, к моему великому удивлению, я безмятежно заснул — в конце концов, они и правда могли трепаться с Патрисией до самого утра, что тут такого.

8

К началу августа следы ночного происшествия почти исчезли, теперь у меня было три искусственных зуба — стоматолог вставил их без очереди, он хотел неофициально за восемнадцать штук, ну, конечно, в рассрочку, не буду же я выкладывать всю сумму сразу; его узкие кожаные мокасины и загорелое лицо с ухмылкой вызывали у меня отвращение, да и цена была заоблачная, но я усыпил его внимание солидной пачкой, вот вам задаток наличными, тут семь тысяч, ах да, эта сумма превышает вашу страховку, я улыбнулся в ответ, да, это действительно так, ты меня разорил, поганец, держи, что дают, больше-то не получишь, можешь дожидаться второй части до скончания века.

Подсчитав наши расходы за прошедший месяц, я понял, что такими темпами мы быстренько обнищаем: с пятнадцатого июня мои траты составили двести семьдесят пять тысяч франков. Просто безумие. Когда твое финансовое положение оставляет желать лучшего, естественно, стараешься экономить, но как только у тебя заводятся деньги, возникает впечатление, что жизнь ни с того ни с сего резко подорожала и все вокруг объединились ради достижения одной цели — заставить тебя тратить и тратить, пока не оберут до нитки, и тогда тебе придется продать по дешевке машину и запастись носовыми платками. Разумеется, у меня еще имелось что транжирить, в заначке было чуть больше пятисот штук, и каждый день я получал прибыль, но летом в бизнесе всегда затишье, в августе Париж практически пустеет, а потом все возвращаются из отпусков, так что осенью мы не сможем позволить себе проматывать в месяц по сто штук, надо взять себя в руки, так мы и порешили с Мари-Пьер: еще две недели расслабухи на мысе Кап-Даг вместе с Патрисией и Бруно, а потом затягиваем пояс.

По совету Бруно я уже некоторое время подумывал разнообразить свою деятельность, но чтобы добиться действительно значительных успехов и играть на равных с акулами бизнеса, надо было заняться по-настоящему солидным делом, поэтому за несколько дней до отъезда я собирался пообедать с тем продюсером, что был на нашем вечере.

Бруно считал, это отличная возможность, да и я был не прочь: конечно, давай; у меня в кейсе томились стихотворения и фотографии, уже подобранные для книжки, но, начиная с аперитива, разговор решительно свернул в сторону других проектов, куда более серьезных, чем издание сборника, — Марк планировал снимать полнометражный фильм: понимаете, я уже шипел почти всех спонсоров, по-моему, у меня в руках совершенно гениальный сценарий… я еще вилку ко рту не поднес, как вопрос встал ребром: сколько вы можете даль на это совместное производство «Канала+» и «Марка и компании», так называлась его шарашка, а главное, помните — ваше имя будет в титрах. Это супер, просто чума, кино до сих пор воспринимается как чудо, сам посуди, взять любого миллионера, рано или поздно всех начинает тянуть в прессу или кино, вот уж что действительно привлекает деловых людей, я не говорю о бешеной рентабельности, и это понятно, добавил он, понизив голос, ведь успешный проект приносит больше прибыли, чем наркотики, причем на законных основаниях; и хотя я был далеко не наивен, тут же в воображении возникла картина: сижу я у бассейна с сигарой в зубах, а полуобнаженная звезда моего нового фильма ныряет в водичку.

— Очень интересно, — сказал я.

Предполагалось участие нескольких капиталов, и я не сразу понял, что речь идет о миллионах — чтобы начать съемки, ему требуется наскрести еще шесть; Марк посмотрел мне прямо в глаза: нам не важно, каково происхождение денег, мы сумеем пустить их в дело… только тут до меня дошло: понятия не имею, что наболтал ему Бруно, но он явно считал меня крупным наркоторговцем или кем-то похлеще, с десятком грузовиков, набитых баксами, который не знает, куда их девать, и готов на все, чтобы отмыть денежки, — словно пелена спала с глаз: да он хочет меня обуть, ни больше ни меньше; и тогда я произнес с серьезным видом: что ж, заманчиво, кино дело хорошее, — тут я тоже понизил голос, — только мне нужно переговорить с моими, хм, партнерами; он насупился, от напряжения у него аж челюсть отвисла, сверкнула коронка — теперь я был дока по части стоматологии, — а, с партнерами, протянул он, ну, конечно, я понял, все понял… Бруно, будто оцепенев от моих слов, забыл о еде, его вилка повисла в воздухе, а я продолжал, изогнув губы в усмешке: нам лишь требуются кое-какие гарантии серьезности вложений, люди, с которыми я веду дела, не любят терпеть убытки; он занервничал, улыбнулся, мол, что вы, гарантия сто процентов, и тогда я нанес ему ответный апперкот: кстати, вы еще не передумали насчет издания нашего сборника? Продюсер явно не врубался, о чем речь, но когда я достал аккуратно распечатанные стихи вкупе со снимками, вставленными в небольшой альбом, он воскликнул: ну конечно, дайте-ка взглянуть, непременно переговорю с нашим редактором серии. Я вышел из ресторана сытый и довольный, он заплатил за всех, и я подумал: расслабься, дорогой, пусть они морочат тебе голову великими идеями, на самом деле это чушь собачья, больше ничего.

— Слушай, а ты можешь достать хорошего кокса? — спросил меня Бруно в машине.

Видно, парень решил ковать железо, пока горячо, — мол, ему такие дела не в новинку.

— Для себя?

— Да.

Кокс всегда можно раздобыть, дело нехитрое, но если бы я хотел приторговывать, давно бы этим занялся, не дожидаясь намеков Бруно.

— Вообще-то это не входит в сферу моей деятельности.

Он кивнул, понимаю, зачем тебе головная боль с маленькими партиями. Мне стало интересно, за кого же он все-таки меня принимает.

— А сколько надо-то, много?

Они с приятелями обычно принимали граммов десять—двадцать на всех. А, ясно, хотите устроить вечеринку. Есть один тип, продает отличный товар; и поскольку у Бруно были с собой деньги, мы поехали прямиком в Семнадцатый округ, тот мужик жил в меблированных комнатах между Монсо и Клиши, я знал, что по ночам он работает в отеле и, как правило, днем его можно застать; Бруно ждал в машине, нам повезло, продавец действительно оказался дома, и повезло еще раз, у него был подходящий порошок по сходной цене — на деньги Бруно я купил вдвое больше, чем он заказал; по отзывам других клиентов, порошок был отменного качества, я рассыпал его в два пакетика по десять граммов каждый, а когда спустился, Бруно присвистнул: быстро ты, это хороший знак, и я отдал ему пакетик, предложив сразу нюхнуть, что он и сделал — две широкие дорожки и сигарета, сам же я отказался, мол, спасибо, не хочу, а через полминуты он одобрительно кивнул: то, что надо, просто супер! Поскольку у меня был второй пакетик, я сказал: мне пришлось купить больше, если знаешь, кому толкнуть остаток, могу отдать; он заверил меня, что это не проблема, да за такой товар любой в лепешку разобьется, порошок в сто раз лучше, чем тот, который они нюхали раньше.

— А что с книжкой, — спросила Мари-Пьер, — думаешь, ее напечатают?

Я мало в это верил, не стоило особенно надеяться, как выуживать бабки да лапшу вешать про свои киношедевры, тут он орел, но у меня были большие сомнения начет сборника, однако только мы закончили собирать чемоданы, запищал мобильный, это был редактор серии: добрый день, надеюсь, ни от чего не отрываю, я звоню по поводу «Бара „У Мориса“» — так назывался наш сборник, что соответствовало тематике фотографий, большинство из которых были сделаны у Саида, — мы с Марком очарованы вашим произведением и хотели бы сотрудничать; он говорил искренне, но я не мог отвязаться от мысли, что Марк стоит сзади и шепчет; наплети ему с три короба, у этого лоха денег куры не клюют, он же подпольный наркоделец; из дальнейшего разговора я понял, что они не хотят издавать всю книжку целиком, и он объяснил, почему: надо, чтобы ваше имя стало известным, мы выпускаем своего рода литературное ревю, так вот, не хотели бы вы опубликовать там несколько стихотворений, разумеется, выбранных вами заранее, с перспективой издания уже всего сборника? Я включил на телефоне громкую связь, Мари-Пьер поморщилась, она бы предпочла книжку, но я все же согласился, и он предложил взять снимок, где какой-то старик пьет потихоньку от Саида — Мари-Пьер подкараулила момент, когда он поднес бутылку ко рту, одновременно косясь в сторону стойки, — а к снимку отлично подойдет стихотворение «Я ненавидел смерть» — оно было об одном моем знакомом, который умер в прошлом году; я не видел особой связи, но сказал: ладно, давайте, когда это выйдет? В сентябрьском номере, без запинки ответил он, мы поместим вас вне очереди, Марк настаивает.

Мчась по шоссе, мы только это и обсуждали, конечно, ревю — не совсем то, но для начала неплохо. Кстати, а они нам заплатят? — спросила Мари-Пьер, мы же не собираемся заниматься благотворительностью.

Бруно с Патрисией ждали нас на мысе Кап-Даг послезавтра, но нам захотелось сначала смотаться на побережье Атлантики. Мы даже слегка поспорили: Мари-Пьер считала, что Кап-Даг выдается в океан, она с детства мечтала посмотреть на огромные волны и сосны, поэтому настаивала, чтобы мы ехали через Бордо и Ланды. Я же рассчитывал добраться до Биарицца, срезать через По и Тарб и выехать на побережье уже в Восточных Пиренеях. Это был мой первый настоящий отпуск, я рулил на машине, купленной вполне официально, рядом сидела любимая, короче, мне больше нечего было желать. Единственное, что омрачало мои мысли, это само место, где мы собирались остановиться, — в самом центре нудистского городка, Мари-Пьер это, видимо, не смущало, но я полагал, что разгуливать в чем мать родила и размахивать членом, весь день напролет просто непристойно.

На подъезде к Шательро у меня на щитке замигала красная лампочка, пришлось свернуть в ближайший сервис — когда машина твоя кровная, хочется исключить малейший риск, лучше уж остановиться, чтобы внимательно прочитать описание и выяснить, что случилось; мы припарковались немного в стороне от основной массы, состоявшей из немцев и отпускников-французов, вдруг я почувствовал за спиной чье-то присутствие, но не мог понять, откуда взялся этот тип, потому что позади был только сетчатый забор, а за ним бескрайняя пустошь, и вот этот блондинчик спрашивает с улыбкой, не подвезем ли мы его до Бордо, но он выбрал неподходящий момент, я никак не мог врубиться, что означает мигающий огонек, и ответил довольно сухо: к сожалению, это невозможно, кажется, у нас небольшая поломка, и тут он наклонился и предложил помощь, сказав, что ничего серьезного, проблема с лампочками в фарах, должно быть, одна перегорела, и все это таким сладким, медовым голоском, а когда проверили, выяснилось, что он прав — перегорела лампочка в одной из задних фар, он помог ее заменить, у меня в бардачке имелись запасные, однако теперь мне было неловко сказать ему: иди гуляй придурок, поищи другого водилу, он забрался на заднее сиденье, и мы тронулись, сигнал больше не мигал, ладно, по крайней мере починились. Значит, вы едете в Бордо? — спросила Мари-Пьер. Да, вроде того, подтвердил он и добавил, как мне показалось; немного насмешливо: август просто создан для отдыха, я заметил, что у него не было вещей — ни сумки, ни чемодана, только книжка, «Старая дама умерла», на обложке которой красовалась женщина в кабриолете тридцатых годов, с развевающимся на ветру шарфом; парень улыбался, я видел его в зеркало заднего вида, он мне ужасно кого-то напоминал, только я никак не мог понять, кого, и вдруг перед моим внутренним взором возникла омерзительная картина, будто он собирается меня поиметь, бред какой-то, я встряхнулся, да что со мной творится в последнее время, но эта сцена застряла в моем сознании словно инородное тело и свербила в мозгу, отчего меня охватило ощущение ужаса и полной беспомощности. Мы столько упускаем в жизни, продолжал он, я вот решил в кои-то веки совершить винный тур. Его улыбка стала еще шире, я понял, кого он мне напоминает — ту бабу с фермы, чокнутую, я вцепился в руль, мои руки покрылись испариной, в горле пересохло… нам еще долго, спросила Мари-Пьер, может, остановимся на минутку? — а он продолжал говорить: очень сложно увидеть смысл в том, что с нами происходит, — их голоса перекрывали друг друга; как это, спрашиваю я его и отвечаю Мари-Пьер, что уже близко, до Бордо осталось меньше часа, он же все гнет свое: мы впадаем в безумие, когда наши поступки теряют смысл, да, мы обладаем способностью называть предметы и классифицировать их по значению, но всегда ли у нас есть для этого необходимые данные? Наконец он умолк, я размышлял над его словами; в жизни есть много такого, что не имеет особого значения, заметила Мари-Пьер, на его лице отразилось сомнение: в это верится с трудом, подчас истинный смысл того или иного события проявляется много позже… и в этот момент ни с того ни с сего заорала сигнализация, изнутри казалось, что где-то поблизости истязают невинного младенца; господи, что же делать, тупо произнесла Мари-Пьер, какой ужас, тут рев прекратился, должно быть, где-то отошел контакт.

Наш пассажир растянулся на заднем сиденье и, похоже, уснул, не замечая жужжания огромной мухи, что кружила в углу ветрового стекла, я подумал, аж в глазах рябит, так и рехнуться недолго, тут Мари-Пьер как заорет: осторожно! — справа столкнулись три машины, одна из них, «рено-пикап», сделала натуральный кульбит в воздухе, рухнула крышей вниз и завертелась вокруг своей оси; прошли считанные секунды, но мне казалось — годы, словно я сам в замедленном времени разбивался на той машине, к счастью, я ехал на приличном расстоянии и не пострадал, но все же успел разглядеть лицо водителя: длинные волосы упали вперед, голова врезалась в искореженную железяку, шея согнута под неестественным углом, — я запомнил эту картину так подробно, будто видел ее в микроскоп; вдруг придурок на заднем сиденье стал ржать, как ненормальный: господи, вот идиоты, мать их за ногу, — он повернул голову, так что я видел в зеркальце его лицо, это было лицо сумасшедшего, глаза блестели, рот кривился в клоунской гримасе, в довершение он прищелкнул языком и сообщил безапелляционным тоном: уверен, все дело в шинах, если они лысые или плохо надуты — аварии не избежать, но это прозвучало дико фальшиво, и хотя причина аварии была неизвестна, я не сомневался, что он врет, о чем ему и сказал; не знаю почему, я проникся убеждением, что это он виноват в трагедии — глупо, конечно, и нелогично, но… дрожь у меня в руках все не унималась, а он разглагольствовал о роке и смерти: иногда смерть бывает очень нелепой, знаете, как говорил генерал Зиап [50], «на земле каждый день умирают миллионы, так что человеческая жизнь не стоит ни гроша», он взял в руку свою книжку, помахал ею в воздухе, как веером, и вдруг меня охватило удушье, по салону разлилась невыносимая вонь — точь-в-точь запашок на лестнице моего прежнего жилища, когда нагрянула полиция; черт, откуда такая вонь? — обратился я к Мари-Пьер, она сказала, что ничего не чувствует, а сзади раздался сардонический голос: мамой клянусь, напердел не я, — Мари-Пьер захихикала, я задыхался, с трудом удерживая руль, и, увидев первый же указатель к стоянке для туристов, свернул на подъездную дорожку.

— Ты чего придумал?

Я остановился рядом с вереницей автофургонов и, переведя дух, напомнил, что она хотела выйти, а этот кадр не упустил момент и отколол новую шутку: заодно проветрим как следует, запашок и впрямь того, и он наморщил нос, пародируя хрюшку из популярного телешоу.

Мари-Пьер направилась в сторону туалетов, а я вышел, чтобы немного размяться, и нарочито повернулся спиной к юному цинику, стояла жара, пахло разнотравьем, шоссе тянулось насколько хватало глаз, все машины были доверху нагружены, с чемоданами и велосипедами на крыше, уставшие путешественники устраивали пикники на обочине, — да, это был сезон отпусков, и меня вдруг охватила грусть. Грусть и горечь. Я все, можем ехать, крикнула Мари-Пьер, однако наш попутчик исчез, его не было ни рядом с машиной, ни в туалете, мы внимательно осмотрели все вокруг стоянки, но его и след простыл; Мари-Пьер хотела, чтобы мы его дождались, ерунда какая-то, не мог же он испариться, но я включил зажигание, по коням, говорю, не торчать же здесь целый день, и когда мы тронулись, у меня словно гора с плеч свалилась — чао, дружок, счастливого пути! Я поехал с максимально возможной в этой давке скоростью, не прошло и часа, как мы въезжали в Бордо, там пробка превратилась в бедствие, машины стояли от самого моста, но мне было плевать, я боялся одного — что этот кошмар возобновится, однако, прислушавшись к себе, решил, что все нормально, никаких чертиков из коробочки; мы битый час потели на солнцепеке, вдыхая выхлопы, Мари-Пьер взмокла и жаловалась, что больше так не может; как бы то ни было, а он забавный парнишка, сказала она, имея в виду нашего попутчика, и тут вскрикнула, смотри, он книжку, забыл, я говорю, какую книжку, не было никакой книжки, но она держала в руках «Даму»: видишь, значит, он не собирался убегать, она хотела что-то добавить, но я затормозил, выхватил у нее из рук книжку и вышвырнул в окно, и вдруг меня охватило жуткое ощущение, будто я — та умирающая старуха из моего дома у вокзала, я буквально проживал ее боль и страх в момент, когда мы с Жилем постучали ей в дверь и убежали, она долго-долго лежала в своей квартире парализованная, но в сознании, у меня внутри прокрутилась вся ее жизнь, маленькая, неприметная, в которой было не много радостей, я чувствовал ее запах и даже вкус во рту, вялый вкус старости… я едва успел высунуться в окно — меня вырвало, в глазах Мари-Пьер сквозил неподдельный ужас, господи, что с тобой, ты заболел, спросила она, протягивая мне платок, и, вытирая лицо, я с трудом проговорил: ты что, не заметила, он же чокнутый, сумасшедший, может, даже маньяк-убийца, в любом случае опасный тип, — в ее взгляде отражалось недоверие и в то же время страшное беспокойство, — ладно, все нормально, успокоил ее я, просто съел сегодня что-то не то, клянусь, у меня не поехала крыша, понимаешь, со мной происходит что-то странное, я не могу тебе объяснить, хотя уже давно пытаюсь выяснить, в чем дело.

До магистрали мы ехали в полном молчании, я был погружен в свои мысли, она терялась в догадках, и надо признать, было с чего — произошел действительно странный случай; в какой-то момент, чтобы что-то сказать, я показал на щит «Домашний гусиный паштет»: может, купим? Но она едва слышно пробормотала: раз ты болен, лучше не стоит; уже перед самым пляжем я приобнял ее за бедра и попросил прощения, сославшись на то, что совсем задергался, наверное, слишком много работал в последнее время, она улыбнулась; иногда ты ведешь себя так странно; вскоре я поставил машину на стоянке среди соснового бора, повсюду разгуливал народ в купальниках и плавках, кто с доской для серфинга под мышкой, кто с мячом, и на дорожке, ведущей к морю, мы смотрелись бледными поганками — я уже сто лет не бывал в подобном месте, а Мари-Пьер хоть родилась у моря, но то был Ла-Манш, никаких тебе шикарных пляжей вроде этого — с дюнами, соснами на заднем плане, палящим, словно в пустыне, солнцем, с волнами и серфингистами. Пляж был так велик, что, пройдя всего ничего, мы без труда нашли себе местечко, большинство нежилось голышом, демонстрируя идеальный загар всех частей тела, Мари-Пьер сказала: надо брать с них пример, если я появлюсь на Кап-Даге с такой кожей, меня просто засмеют, я не удержался от улыбки: что ж, ты права, чего церемониться, а про себя подумал совсем другое, представил, как сейчас все эти кобели будут пялиться на нее и пускать слюну, я заранее ощущал раздражение; в общем, мы разделись догола и улеглись на полотенца, поначалу мне было не по себе, но на самом деле никто не обращал на нас внимания, и мало-помалу я расслабился; лучи солнца так нещадно палили, что вскоре мы решили искупаться, честно говоря, без плавок было очень приятно, на пляж с шумом накатывали огромные волны, с белой пеной, так что мы плескались и дурачились у самого берега, ныряя под волну, которая тащила нас вглубь, Мари-Пьер в лучах света, бриллиантами отражавшегося в каплях воды, порхала словно райское видение, я любовался ею, позабыв обо всем — о пробках, а главное, о нашем жутком пассажире и угрызениях совести насчет старухи, вот здорово, сказала Мари-Пьер, я обнял ее, и нас увлекла сила отлива, мы еще долго возились в море, она так и льнула ко мне, а потом вышли на берег, продрогнув до самых костей, и испытали истинное наслаждение, греясь на солнышке после купания, прижавшись дрожащими телами к песку и ощущая, как капли воды постепенно испаряются; обсохнув, мы слегка обмазали друг друга кремом для загара, слегка, зато везде, не будь на пляже так много народа, все это закончилось бы понятно чем, но она заскромничала, мол, только не здесь, люди же вокруг, хотя, если присмотреться, другие парочки не теряли времени, а к вечеру мы стали такими красными, что официант в ресторане при гостинице принял нас за немцев; по счастливой случайности; у них оказался один свободный номер, уютная комната с большой кроватью и пуховой периной, казалось бы, совсем не нужной при такой жаре, но это говорило о классе и комфортабельности заведения; мы обгорели, что затрудняло даже обычные ласки, к тому же после морского купания и вина изрядно одурели, и тем не менее занялись любовью, недолго и очень осторожно, охая и ахая при каждом болезненном движении; уже перед сном мне пригрезился тот чудик, голосующий на дороге, но знаете, плевать я на него хотел.

На следующий день лило как из ведра. Господи, какой кайф — лежать, зарывшись в одеяла, и слушать перестук капель по черепичным крышам, если бы я мог, никуда бы не поехал, мы бы целыми днями оставались наедине, она да я, дрыхли бы, любовью занимались, ходили на пляж, обедали, но, хотя ничто нам не мешало, я ведь обещал, мне было бы неудобно перед Бруно с Патрисией, я знал, что ради нас они отказали другим знакомым, так что после завтрака мы стали собираться в дорогу.

Поднялся ветер, на смену купальникам пришли дождевики, вдалеке слышались раскаты грома. Не знаю, чем люди занимаются в отпуске, когда портится погода, скорее всего, ничем, просто ждут, когда она улучшится, и, как дебилы, пялятся в телевизоры. Давай перед отъездом пройдемся по пляжу, предложила Мари-Пьер, обожаю, когда штормит, мы подошли к машине, и я поцеловал ее взасос, как в кино, тили-тили тесто, жених и невеста, закричали детишки, проходившие мимо, она рассмеялась, заметив, что они почти угадали, если бы в тот момент мне сказали: выбирай, все твои бабки или она, я бы не колебался ни секунды.

Ветер был такой сильный, что нам пришлось пятиться, повернувшись к нему спиной, в вихрях песка, который кружился вокруг, словно подхлестывая нас; как в Эгрета, помнишь, я сказал, ага, а сам про себя все готовился задать ей вопрос, не дававший, мне покоя с самого утра, и наконец решился: может, нам официально пожениться, как ты думаешь? — из-за грохота волн и завываний ветра мне пришлось орать, она ответила, не знаю, давай, тут рев стихий на минуту смолк, и тучи пронзил солнечный луч, а у меня в голове пронеслась одна очень странная фраза — перст Божий в блеклых небесах, я переспросил, нет, ты правда согласна, она улыбнулась, ну да, конечно, нам вроде ничего не мешает, у меня только одна просьба, будь терпимее; мы бросились бежать, потому что начался настоящий ливень, сверкнула молния, и прямо на бегу я ей пообещал: не бойся, я тогда просто сорвался, этого больше не повторится, и в то же время у меня в ушах звучал знакомый голос, противный голос белобрысого автостопщика — перст Божий в блеклых небесах, да, на хрен, да, перст Божий в океане крови, вот она, высшая правда, — но я не показал виду, мы спрятались под деревьями, а потом у нас было чудесное путешествие, всю дорогу мы только и говорили что о предстоящей свадьбе, когда и где она пройдет, однако я никакие мог избавиться от смутного ощущения, что все это одна пустая болтовня; если бы я послушал внутренний голос, мы поженились бы в тот же день, позвав в свидетели случайных прохожих, в первой же деревенской церкви, но я не решился высказать свое желание, и мы продолжали строить планы, пока я не, почувствовал, что от усталости не могу вести машину и пора где-то остановиться.

Мне все уши прожужжали про Кап-Даг и его архитектурные достоинства, мол, сам увидишь, потрясающее место, поэтому я ожидал чего угодно, только не нагромождения современных коробок, честно говоря, видали мы и получше. Бруно с Патрисией не было дома, но они оставили записку, что вернутся около полудня, так что у нас было время осмотреть город, правда, мы не решились раздеться, на пляже — это я понимаю, но идея разгуливать с голой задницей по улицам среди машин, как будто так и надо, меня не грела, слава богу, мы встретили еще несколько человек в шортах, а то могли бы оказаться белыми воронами.

— Все-таки ужасно странно, — заметила Мари-Пьер,— я не думала, что это здесь до такой, степени.

Все были в чем мать родила — велосипедисты, покупатели в магазинах — загорелые, с причиндалами напоказ, я попытался принять непринужденный вид, мол, ладно, люди имеют право выбора, нудисты так нудисты, но в глубине души был смущен, даже шокирован. Возвращаясь после нашей экскурсии, честно сказать, весьма непродолжительной, городок-то небольшой, мы встретили Бруно с Патрисией, которые шли с пляжа, я не смог удержаться и бросил быстрый взгляд вниз, член у него был что надо, побольше моего, мы перецеловались вот молодцы, давно приехали, блин, где вы так загорели, и тут же: да вы небось совсем запарились в одежде, долой комплексы, вот увидите, как это здорово, — пока они говорили, перебивая друг друга, мы уже сели в лифт, на наш этаж ехало несколько человек, я был зажат между стариком и его женой, ни дать ни взять две старые обезьяны, из всей одежды только пляжные сумки, отвратительное зрелище, через пять минут я сидел на террасе в довольно скромной квартирке, натирая задницу в пластмассовом кресле, а Мари-Пьер с Патрисией нарезали салат; обалденно, правда, сказал Бруно, террасы, устроенные каскадом, выходили прямо на залитое солнцем море, и хотя я чувствовал себя не в своей тарелке, вынужден был согласиться, здесь и впрямь неплохо.

Несколько дней, кроме еды, спанья и лежания на пляже, мы больше ничем не занимались, уже следующим утром я преодолел свой маленький комплекс, и хотя вышел из дома одетый, довольно быстро поддался царящей вокруг свободе и снял плавки — между нами, загорать нагишом было куда приятнее, я испытывал это первый раз в жизни; мы арендовали на неделю лежаки в привилегированной части пляжа, теперь у меня было только две заботы: каждые полчаса ходить окунаться, спасаясь от палящего солнца, да подставлять спину девчонкам, чтобы мазали кремом, а около четырех пополудни между нами разгорелся спор, идти или не идти в ресторан: мне надоело покупать еду в магазине, сказала Патрисия, но Бруно возразил, заметив, что ее выходы в свет влетят ему в целое состояние, в конце концов мы, естественно, поужинали не дома, а в одном из заведений в самом центре, разумеется, жутко дорогом и с посредственной кухней, но после трех бутылок «Рикара» для разогрева и бутылки розового никто не возмущался — какого черта, мы же в отпуске!

Бруно с Патрисией выделили нам кушетку в гостиной, а сами спали у себя на двух сдвинутых кроватях, квартира была маловата, но с учетом террасы для недельного отдыха места более чем достаточно, и все же пребывание четырех человек в голом виде на ограниченном пространстве поневоле повышало интимность обстановки, ночью мы слышали все, что у них происходило, а порой и стоны соседей, доносившиеся в открытое окно, — вопли обеих парочек создавали прямо стереоэффект, о-ооо, у-уух, неслось со всех этажей, — а у Мари-Пьер были месячные, впрочем, я не особенно страдал, зато Бруно, похоже, за меня переживал, и как-то утром, когда мы валялись на пляже вдвоем, он спросил: слушай, вы что, вообще не трахаетесь, никак, поссорились? — я ему все объяснил, н-да, сказал он, фигово, для нас с Патрисией месячные не помеха, а я ответил, что мне в эти дни трахаться как-то неприятно, короче, мы стали взахлеб обсасывать эту тему, в чем, в чем, а в сексе он был большой спец и мог говорить часами, Бруно был абсолютно уверен, что я только об этом и думаю, да еще мы трахаемся под боком, посочувствовал он, у тебя небось крыша едет, — казалось, его всерьез огорчает такое положение вещей, — хочешь сегодня переспать с Патрисией, я все организую? Что-что, повтори-ка, я не ослышался? Нет, он имел в виду именно это: пусть Патрисия тебя утешит, представляю, как ты измучился, так и свихнуться недолго, если ничего не предпринять, — я был просто в шоке. И тебе все равно, что я поимею твою подругу? А он говорит непринужденным тоном, как само собой разумеющееся: конечно, к тому же вы с ней уже трахались, и никто из нас не умер. Наступила долгая пауза, за темными очками я не видел его глаз, странно бывает открыть человека, о котором давно уже составил четкое, но, как оказалось, ложное мнение, с совершенно новой стороны: для меня Бруно был славный малый, этакий маменькин сынок, немного себе на уме, хотя, конечно, далеко не дурачок, но я привык думать, что по сравнению со мной он полный ноль, поэтому после его признания почувствовал себя обезоруженным, даже виноватым, как мальчишка, пойманный с поличным.

— Она тебе рассказала?

— Конечно.

Он улыбнулся: если бы каждый раз, как Патрисия сходит налево, я переживал, давно бы слетел с катушек. Я промолчал, и он продолжил: мы находимся в особенном месте, здесь случаются самые невероятные вещи.

— В каком плане? — спросил я, все еще чувствуя неловкость.

В стеклах его очков отражалась девушка, которая безуспешно пыталась овладеть доской для виндсерфинга, — несмотря на все усилия, она заваливалась назад и падала в воду, волосы у нее на лобке росли так густо, что походили на лесные кущи, чего ж ты не бреешься, брезгливо подумал я.

— В плане траха.

Разговор прервался, поскольку вернулись наши дамы; посмотрите, что мы купили, — на Мари-Пьер было совершенно прозрачное платье, на Патрисии такое же, только вариант мини. Я не собирался уточнять, что значит «в плане траха», прошло достаточно времени, и я прекрасно понимал, что он имел в виду, но наш разговор послужил своего рода катализатором, потому что я вдруг стал видеть эротический подтекст в любой мелочи; Патрисия нашла в шкафу в прихожей подборку «Уньон» [51], видать, хозяева квартиры были не прочь поразвлечься, и мы пошли на пляж, прихватив чтиво — каждый на свой вкус, периодически кто-то просил: дай-ка мне твой номер, я его не читал, а уж рубрика «Письма читателей» превзошла все ожидания, истории были, как на подбор, занимательные, чтобы не сказать возбуждающие, а временами откровенно скабрезные, почти невероятные, про секс вдвоем, втроем, наконец, групповой, с животными, с дельфином, одну телку по весне в Булонском лесу оттрахали двадцать семь сумасшедших, разумеется, в задницу, Бруно авторитетно заявил: это же «Уньон», тут не бывает «уток», все чистая правда, теперь только про это и пишут, про всякие сексуальные отклонения и фантазии, — он умел убедить собеседника, — ты можешь не верить, но многим женщинам лижут их собаки, это в порядке вещей… после такой массированной атаки — его сальных историй, голых людей, слонявшихся повсюду, писем озабоченных читателей — я впал в полубезумное состояние, Мари-Пьер спала, ее месячные еще не кончились, но завтра уже будет можно, а пора я мастурбировал — раз, другой, о-ооо, стонала Патрисия за перегородкой, я сожалел, что отклонил предложение Бруно, но, памятуя о множестве авторитетных статей, в которых это занятие называлось научным термином «свинг», я решил, что так просто не сдамся, слово «свинг» ассоциировалось у меня с цунами, к тому же я с самого начала заметил, как он облизывается на Мари-Пьер, — ну уж нет, ему ничего не светит. Ночью мне снились сплошные кошмары, мы с Мари-Пьер находились в огромном зале, вроде танцевального, какая-то мерзкая старуха на эстраде крутила лототрон, как на ярмарке в Троне, и каждый получал маленького плюшевого зверька, потом те, кому достались одинаковые, объединялись в пару и уходили за сцену, скрываясь за занавеской, я видел себя со стороны — потерянного и одинокого: среди редеющей толпы, меня охватила жуткая паника, я пытался подойти к себе, но безуспешно, постепенно контуры занавески стали размываться, и вот уже из-за нее раздался звериный рык, теперь мы находились в зверинце цирка, тут старуха расхохоталась, и, словно в каком-то дьявольском шоу, разом замигали тысячи огней, сверху появилась надпись «конец», я проснулся, задыхаясь, так что пришлось встать и пройтись по террасе — не надо быть Фрейдом, чтобы догадаться, о чем говорил мой сон.

— Чем занимаешься?

Небо затянула пелена, ни одной звездочки; прислонясь спиной к окну, мне улыбалась Патрисия; так жарко, никак не могу заснуть. Она подошла ко мне, лунный свет, пробивающийся меж туч, отражался в море, она была так близко, что я чувствовал запах ее пота. О чем ты думаешь, спросила она шепотом, а я ни о чем не думал, я возбудился, как кролик, и ничего не мог поделать, эти бесконечные разговоры про секс и их любовь в полный голос плюс постоянное созерцание обнаженных тел ввергли меня в подобие транса, я уже ничего не соображал, она взяла мой член в руку и стала нежно поглаживать, не прерывая разговора — как ты думаешь, завтра, будет хорошая погода, а то обещали, грозу, — другой рукой она сверху вниз провела мне но спине, так непринужденно, словно подавала орешки к аперитиву, потом стала гладить интенсивнее, слегка впиваясь ногтями в мои ягодицы и вдруг засунула палец мне в задний проход, прекратив движение вверх-вниз и все больше давя на основание члена, чтобы я достиг предельного экстаза, я обернулся на какой-то звук — как видение, вроде бы еще в полусне к нам шла Мари-Пьер, и тут случилось невероятное: Патрисия стала ее ласкать, гладить груди, подталкивая меня все ближе, и у нас случилась любовь втроем, прямо на террасе на фоне зардевшегося неба, в какой-то момент Патрисия скомандовала: бери ее, я был готов, но Мари-Пьер сказала: подожди, я вытащу тампон, и я оттрахал ее, прижав спиной к перилам, а Патрисия в это время возбуждала нас по очереди, ее язык не делал различий между Мари-Пьер и мной, я почувствовал, как Мари-Пьер забилась в оргазме, когда Патрисия засунула пальцы себе во влагалище и дала нам их облизать, в, этом было что-то извращенное, но в то же время необычное, и я не останавливался, Мари-Пьер стонала от наслаждения, в глазах Патрисии заблестел лукавый огонек — ну что, голубки, как вам секс на троих? Мари-Пьер улыбнулась, по-моему, это неправильно, а я просто не знал, как отнестись к случившемуся: с одной стороны, было очень классно, но в то же время я чувствовал себя преступником. Бруно все храпел, и мы спустились вниз позавтракать, кафе только что открылось, круассаны были еще теплые; ну как? — спросил я Мари-Пьер, пока Патрисия отошла купить газет, она взяла меня за руку и сказала, что все хорошо, а я целый день ломал себе голову: что теперь будет, может, это ненормально, но не мог прийти к окончательному выводу, зато уяснил одно — здесь это что-то вроде разменной монеты, которой никто не придает особого значения. Чуть позже я поговорил с Бруно, он позеленел от досады, что упустил такой случай, друзья называется, могли бы и разбудить, но в принципе он старался меня успокоить: конечно, в первый раз любой ощущает неуверенность, но если хорошенько подумать, это всего лишь страх, что кто-то другой пройдет по протоптанной тобою дорожке, главное — получить удовольствие, плохо только, если это делается тайком,

После полудня Бруно воспользовался тем, что девушки разнежились и не желали пальцем шевельнуть, и повел меня на другой конец пляжа: вот увидишь, прямо бесплатный театр — и правда, миновав Кемпинг и небольшой бювет — штаб-квартиру местных педиков, — мы оказались на площадке между дюнами и бамбуковыми зарослями, где разворачивалось странное действо, — ну вот, теперь немного подождем, думаю, ты не будешь разочарован. Там прогуливались мужчины, их головы периодически появлялись в поле нашего зрения, не напрягайся, сказал мне Бруно, просто наблюдай за ними, когда начнется, они тут же собьются в кучу-малу. Не успел я ответить, как чуть дальше, видимо, что-то произошло, потому что отовсюду как по команде сбежались мужики в панамах, члены мотаются из стороны в сторону; однажды я был с приятелем у ворот Дофин, там царила такая же веселуха с одним отличием — в Париже никто не шляется в чем мать родила под палящим солнцем меж песчаных дюн, а тут происходящее напоминало сцену прибытия пришельцев из фантастическо-эротического фильма. Мы пошли за толпой, неподалеку в одиночестве прогуливалась женщина, голая, разумеется, не считая тонкой золотой цепочки вокруг талии, эти козлы трусцой бежали за ней, вероятно, один что-то крикнул, потому что она ускорила шаг, издали она была вполне ничего, лет тридцать пять — сорок, крашеная блондинка—классическая групповушница, заметил Бруно, — она остановилась у бамбуковой рощицы, подав сигнал к началу. От толпы отделились двое, один положил руку ей на плечо, она улыбнулась, а через секунду там уже возился клубок тел, все в полном молчании занимались делом, я различал лишь мужские задницы, которые двигались взад-вперед, кому как нравилось, Бруно исчез в гуще толпы, а я только чуть-чуть приблизился, чтобы понять, что происходит, тише, мальчики, сказала женщина, осторожнее, мне больно, тут подошел какой-то мужик, растолкал остальных, поставил ее на колени и она принялась сосать, Бруно тоже опустился и стал гладить ее сзади, одновременно обрабатывая себя другой рукой, я и сам начал возбуждаться.

— Чего ты ждал? — поинтересовался мой проводник, когда мы возвращались назад. — Надо было поучаствовать.

Чуть впереди та самая женщина шла через кемпинг под руку с мужиком, которому только что отсосала, оказалось, это был ее муж, и я сказал Бруно, что, честно говоря, несколько удивлен. Он кончил ей между грудей на глазах у всех без малейшего стеснения.

Вернувшись на наше место, мы тут же рассказали об увиденном, Патрисия не выразила особого удивления, лишь заметила, что люди с толком проводят время, но Мари-Пьер была в шоке: как, совсем одна? Среди толпы сатиров, которые ее лапали? Подобная реакция меня утешила, хотя мысль о ней и Бруно продолжала причинять мне боль, а уж после нашего милого сабантуйчика прошлой ночью было ясно как день, что здесь любые фантазии могут обратиться в реальность — конечно, кто же откажется трахаться, когда приспичит, причем во всевозможных позах; но могло быть и другое объяснение: моя девушка — шлюха по натуре; и это меня совсем не радовало.

Теперь я только о них и думал, это носилось в воздухе, было в каждом жесте, самое ужасное началось, когда мы пошли купаться, я бесился, наблюдая, как он хватает Мари-Пьер за все места и «топит» в воде, но мне приходилось просто улыбаться, ибо приближалось событие, которому я не мог помешать при всем желании — он ее трахнет, причем с моего молчаливого согласия, я заранее ощущал странную смесь унижения и бессилия, но прошло еще целых два дня, прежде чем момент настал: вечером после ужина стояла удушающая жара, Бруно сообщил, что идет, купаться, Мари-Пьер пошла с ним, я сказал, что мне не хочется, лучше посижу дома, я был отрешен и спокоен, Бруно прав, в сущности все это ерунда, но стоило им удалиться, как мной овладело желание побежать вниз и помешать, однако я этого не сделал, Патрисия уже закончила засовывать тарелки в посудомоечную машину, я вышел на террасу и чуть глаза не сломал, стараясь разглядеть их силуэты там, в воде, но не смог, вдруг я услышал крик и подумал: господи, это Мари-Пьер, она не хочет, и этот гад решил ее изнасиловать, но потом увидел, что просто балуются какие-то детишки, буду через пять минут, крикнул я Патрисии и понесся вниз по ступенькам, забыв о лифте; кроме компании подростков, которые сидели и что-то обсуждали, на пляже никого не было, я заметил их через несколько шагов, они вместе выходили из воды и хохотали, Бруно взял ее за руку, и они застыли в долгом поцелуе, этот козел поцеловал ее взасос, а потом повел к забору, который ограждал часть пляжа с шезлонгами, сел, она забралась на него верхом, ох, в тот момент я почувствовал удар под дых, на меня обрушились тьма и отчаяние, и одновременно я сознавал: какого хрена, это и в самом деле не конец света; я подождал еще пять минут, как раз вчера мы говорили о ревности, насколько, мол, это глупо и старо, но все же подошел к ним: ну, как водичка? Услышав мой голос, Мари-Пьер с него слезла, и я подумал: неужели между нами все останется по-прежнему? Мы потрепались немного, так, ни о чем, и друг за другом вернулись домой, перед дверью я включил освещение, на попке Мари-Пьер застыла сперма Бруно и уже начинала засыхать, Патрисия спросила с улыбочкой, как водичка, Бруно ответил, что все сегодня прямо зациклились на этой несчастной водичке, насыпал себе дорожку кокса и включил телек; Мари-Пьер пошла в ванную, а вернувшись, свернулась клубочком в соседнем кресле; ты меня любишь? — прошептала она, я сказал «конечно» и легонько поцеловал ее в лоб, продолжая ломать голову над тем, как дал себя втянуть в эту пакость, с другой стороны, а что я мог поделать, все хотят трахаться, везде и во все времена; в фильме по телеку парня остановил полицейский, я вспомнил о том чудаке, которого мы подвозили, и словно наяву услышал его слова: мы впадаем в безумие, когда наши поступки теряют смысл, да, мы обладаем способностью называть предметы и классифицировать их по значению, но всегда ли у нас есть для этого необходимые данные, — да уж, хотел бы я понять смысл того, что произошло сегодня вечером. Идиот, сказала Патрисия в своей комнате, мне наплевать, что ты с ней трахался, но не пользоваться презервативом — это просто идиотизм.

Через день прикатили друзья Патрисии, в принципе предполагалось, что мы тогда же уедем, но все стали уговаривать нас остаться, мол, ни в коем случае, мы что-нибудь придумаем; пара была постарше нас, обоим слегка за сорок, женщина просто сногсшибательной красоты — седеющая грива, загар, шикарные сиськи, огромные глаза, может, из-за нее я и согласился: ну, хорошо, останемся еще на несколько дней, Мари-Пьер тоже была не против, при такой жарище вполне можно спать и на террасе. Сначала я обращался к ним на «вы»; но атмосфера очень быстро потеплела, новая гостья каким-то образом завела беседу именно о том, что волновало меня в данный момент, короче, как нам дальше общаться с Мари-Пьер, меня больно задела история с Бруно, и как-то случайно вышло, что весь вечер мы обсуждали знакомую тему, но с совершенно новой позиции: она ставила отношения между мужчиной и женщиной в зависимость от той или иной эпохи или этапа развития цивилизации и так захватывающе рассказывала о разнообразных формах устройства человеческого общества на протяжении веков, что я заслушался, думаю, она сумела бы пробудить интерес у кого угодно, а для подтверждения своих слов приводила яркие примеры: скажем, у некоторых шумеров вообще не было жен, они дарили эту честь всем наложницам по очереди и, чтобы им не мешали в любовных утехах, вешали у входа в дом щит — вроде гостиничной таблички «не беспокоить»; в четвертом веке нашей эры одна секта последователей учения Иисуса провозгласила полную свободу в сексуальных отношениях, а в Древней Греции считалось нормой, чтобы у юноши был старший любовник; если же говорить о традициях, более близких нам по времени, достаточно вспомнить полигамию в африканских племенах или эшанжизм [52] в западном обществе; в сущности, в мире не существовало универсальных правил, все менялось стечением времени, единственным табу, которое мы встречаем повсеместно, является инцест — по Леви-Стросу [53] это основа цивилизации: отдавая одну из своих женщин за право иметь потомство от чужой, я создаю необходимые условия для, распространения рода… Мари-Пьер слушала, затаив дыхание: а ведь правда, если подумать, в этом есть своя логика; потом без видимой связи мы заговорили о реинкарнации, эта тема никогда меня особо не увлекала, но Сара обладала таким даром убеждения, что я поддался, сама она познала несколько своих воплощений на специальных занятиях по медитации, в одном из последних была проституткой — не жизнь, а кошмар, постоянные сношения при полном отвращении к этому занятию, неудивительно, закончила она, что я так долго не решалась попробовать оральный секс. Но какова цель воплощений? — спросила Мари-Пьер. Развитие личности, с апломбом ответил Жозеф — так звали спутника Сары, до этого момента он молчал как рыба, мы посланы в мир ради совершенствования и постижения, подобно тому как школьники переходят из класса в класс, наши души тоже должны пройти этапы необходимой эволюции. После этой тирады воцарилось молчание, Бруно отправился в ванную, как я сообразил, принять дозу, а Сара с Жозефом, по-моему, были не по этой части. Но почему в мире столько неравенства, кто-то не имеет ни гроша, а кто-то с рождения купается в роскоши, мне кажется, это несправедливо. Сара взглянула на меня, Жозеф тоже; я мог бы ответить вам, что пути Господни неисповедимы, но, положа руку на сердце — тут он прижал руку к груди, — я убежден в обратном; в нашем существовании есть своя логика и справедливость, мы заслуживаем и выбираем судьбу, соответствующую нашей стадии развития и поступкам в прошлой жизни. Ну, конечно, подхватил Бруно, вернувшись из ванной (я не ошибся: волоски, торчащие из его ноздрей, были слегка припудрены), думаю, вряд ли кто-то добровольно выбирает жизнь попрошайки или наркомана.

После ужина мы разложили матрасы, и словно это было совершенно естественно и в порядке вещей, Патрисия с Сарой занялись любовью, Жозеф, несмотря на облик типичного гуру, явно тоже не был склонен к воздержанию, поскольку вскоре к ним присоединился, и когда Сара обратилась ко мне, мол, вы так и будете на нас смотреть, это же глупо, я уже знал, чем все закончится, и в глубине души признавал, что совсем не против, а потом мне открылось, какая она потрясающая женщина, я будто овладел волшебницей из глубины времен; мы уступили им нашу кровать; перед тем как закрыть глаза и заснуть, я глядел на усыпанное звездами небо, ко мне прижималась Мари-Пьер, напряжение последних дней улетучилось, и, чувствуя небывалую расслабленность, я мгновенно провалился в сон, ощущая на коже пот Сары, вкус ее губ… а наутро первым делом подумал: конечно, все это прекрасно, отдых есть отдых, но я ни фига не зарабатываю, только трачу, тут в моем воображении всплыли рассуждения Жозефа насчет прошлых жизней, что мы сами выбираем свою судьбу, и я вспомнил, как один мой приятель сказал следователю: пораскиньте мозгами, без преступников никак нельзя, без нас и судьи, и вы, следователи, лишились бы работы, кроме того, будь я способен заседать в магистрате, уж наверное не стал бы грабить.

Мы позавтракали все вместе, и в обществе Сары запах кофе, хотя я вообще-то его не люблю, внушал мне одновременно спокойствие и уверенность, весь день мы провели на пляже, а вечером пошли в клуб, не в тот, который облюбовали эшанжисты — туда, кроме Бруно, никто идти не захотел, — а в другой, где в мгновение ока очутились в толпе загорелых подростков: все выделываются, как могут, подпевая орущей из динамиков песне, о-о-о, у-у-у и тому подобное, для меня это был просто шум, но, к моему изумлению, Мари-Пьер чувствовала себя как рыба в воде, о-о-о, у-у-у, Патрисия с Сарой не отставали, самое противное, что даже Бруно держался молодцом, а я ощущал себя неповоротливым бегемотом, неуклюжим увальнем из одного дурацкого комического сериала; вдруг все как по команде завопили и замахали руками над головой, бог мой, Сара смотрелась совершенно органично, Мари-Пьер обнимал какой-то урод, о-о-о, у-у-у, а-а-а, девка впереди меня, видимо, решила, что я к ней пристаю, и здорово врезала мне локтем, я решительно раздвинул толпу, пробрался к Мари-Пьер, которую отпустил тот придурок, и обнял ее, о-о-о, у-у-у, но все обернулось еще хуже — он оттер меня в сторону, извини, старик, Патрисия аж присела от смеха, я только головой помотал, она подошла ко мне, похоже, сегодня тебе не везет, я направился к Жозефу, который наблюдал за нами, потягивая сок, черт-те что, сказал я ему, от этого грохота крыша едет. В гуще толпы Патрисия стала эротично снимать платье, они с Сарой дурачились самым неприличным образом, в зале стояла дикая жара, вдруг ее платье полетело на стул, ура, завопил диджей в микрофон, эй, народ, мы же нудисты, не прошло и минуты, как практически все были нагишом, все тот же охламон начал раздевать Мари-Пьер, народ выстроился в змейку, и вот, пожалуйста, этот хрен моржовый хватает мою девушку за бедра, давай, скотина, не стесняйся, отымей ее сзади, внутренне негодовал я, наверное, он почувствовал мой взгляд, потому что обернулся с ухмылкой, в значении которой сомневаться не приходилось — обломись, мол, и тогда я вмазал ему башкой в нос, парень не успел уклониться, — но, как оказалось, умел за себя постоять, поднялся и принял стойку, пришлось со всей силы заехать ему между ног, что не потребовало особых усилий, поскольку он был голый, музыка прекратилась, Мари-Пьер посмотрела на меня, извини, сказал я, больше не могу, повернулся и вышел на улицу, никто не посмел меня задержать.

Все, что в последнее время не давало мне покоя — сомнения, ее траханье с Бруно, — теперь стало очевидно: он просто свинья, да и я был хорош тогда, с Сарой и Жозефом, черт, как я мог настолько опуститься? Мне навстречу шла группа парней, один слегка меня толкнул, я бросил ему в ответ, что мог бы извиниться, козел, он тут же дал сдачи, его дружки повалили меня, наверное, они занимались тайским боксом, потому что не прошло пяти секунд, как я получил по полной программе, успел только подумать: надо же, второй раз за месяц мне набили морду — и отрубился.

Когда я добрался до дому, было уже три часа, все наши ждали меня, сидя с постными рожами кружком на террасе, мне тоже пришлось сесть, сделав огромное усилие, чтобы сохранить невозмутимость, и один только Бруно подмигнул мне по-дружески. Тебе не кажется, что можно было выразить свои эмоции другим способом? — спросил Жозеф. Надо было сказать ему: мужик, чего ты лезешь, это же не твоя телка играла в змейку с каким-то придурком, но я сдержался и поддакнул, мол, ты абсолютно прав, однако злость бурлила во мне, переливаясь через край; ты имеешь право на ревность, заметила Сара, но и Мари-Пьер необходимо личное пространство. Наверное, вам лучше поговорить обо всем наедине, рассудил Жозеф. На соседней террасе люди занялись любовью, разумеется, при свете и на полную громкость, у мужчины был какой-то бабий голос, мы услышали, как он сказал: дай-ка я подую тебе в дырочку, — Бруно рассмеялся, остальные нет; я словно сидел перед трибуналом, Мари-Пьер сказала: меня достало, что ты вечно ревнуешь, понимаю, ответил я, но про себя подумал: а меня достало, что ты ведешь себя как сучка.

Неужели ты считаешь, что один человек может иметь право на тело другого? — спросил меня Жозеф. Вообще-то я действительно считал, что имею кое-какие права на Мари-Пьер, блин, да если бы не я, вряд ли она бы сейчас грела сиськи на лежаках за семьдесят франков в день, так что могла бы по крайней мере вести себя прилично, но, разумеется, это был бы неверный ответ. Жозеф переформулировал вопрос: ты полагаешь, что человек, человеческое тело — лишь предмет, которым можно владеть и распоряжаться? Он не идиот, вмешался Бруно, он все понял, Жозеф сделал резкий повелительный жест, подожди, Бруно, это очень важно. Нет, сказал я, конечно нет, но когда она с другим, я словно схожу с ума, и мне кажется, это довольно естественная реакция. Безусловно, ревность — широко распространенное заболевание, продолжал лечить меня Жозеф, скажи, как было у твоих родителей, отец ревновал мать? В этот момент я будто снова воспарил над всеми, не чувствуя ни злобы, ни раздражения. Не знаю, говорю, отец бросил мать, а потом она умерла, у них просто не было возможности ревновать друг друга Жозеф закивал: вот как, тогда картина проясняется, а Мари-Пьер удивилась, что я никогда ей об этом не рассказывал. Я закрыл руками глаза, у меня разболелась башка в том месте, куда мне въехали, может, продолжим завтра, говорю, уже поздно, я ужасно устал, но Жозеф решил вбить последний гвоздь, заявив, что у меня ярко выраженная боязнь потерь, тут я посмотрел ему прямо в глаза: хватит об этом, мои старики уже на том свете, никого не трогают, и вы их не беспокойте, а я пошел спать, — и на этом дискуссия закончилась.

В ту ночь я спал без снов, когда открыл глаза, все еще дрыхли, поэтому я спустился и спокойно позавтракал в полном одиночестве, пришло время поставить точку, я не мог больше терпеть, чтобы кто-то вмешивался в мою личную жизнь, к тому же мне осточертели нудисты, голышом на пляже — это еще ладно, но ведь тут куда ни посмотри — то дряблые бока, то сплющенная задница на велике, я мечтал посмотреть на волны, а средиземноморское побережье, что бы там ни говорили — скучнейшее место, большое плоское озеро. Собирай шмотки, приказал я, вернувшись, сегодня уезжаем, и в полдень мы уже катили в своей машине — без ясной цели, но, главное, оставив позади Кап-Даг. В момент отъезда атмосфера была несколько напряжена, ладно, увидимся на работе, улыбнулся Бруно, показывая, что и не думает обижаться, я украдкой сунул ему пакетик с остатками кокса, поцеловал Патрисию и Сару и протянул руку Жозефу, зачем-то сопроводив этот прощальный жест словами: как бы то ни было, удачи. Он пронзил меня долгим взглядом, это тебе надо пожелать удачи, уверен, она тебе пригодится, я ответил, что сомневаюсь, сказал всем «до свидания», а сам подумал: ты мне сейчас накаркаешь, сволочь, и уехал с каким-то дурным предчувствием.

— А что, если нам махнуть в глубь страны, — предложил я, — например, к Пон-дю-Гару [54], а?

Сначала Мари-Пьер куксилась, но я ей все объяснил: пойми, жить вшестером в такой клетушке выше моих сил, и потом, на пляже еще куда ни шло, но этот город меня достал, и я захотел перемен, в конце концов она признала, что вообще-то жизнь там была монотонная. Мы проехали Монпелье, потом Ним, вообще-то не было причин стремиться именно к Пон-дю-Гару, для меня это место ничем не отличалось от прочих, и я бы затруднился объяснить, почему мне так приспичило туда попасть, но по мере приближения мной овладевало странное чувство, выйдя из машины, я даже прислонился к дереву и сказал Мари-Пьер: мне нехорошо, озноб бьет, — а ведь было как минимум сорок градусов в тени; постепенно это ощущение прошло, мы зашли выпить по стаканчику, после чего прогулялись позади таверны, слушая шорохи степи и стрекот кузнечиков. А вдруг здесь водятся змеи, испугалась Мари-Пьер, за всю дорогу мы едва обменялись парой слов, но, поднимаясь по крутой тропке, она вдруг сказала; знаешь, я понимаю, почему, ты так взбесился, — короче, если бы я заигрывал с другой девчонкой, ей бы тоже стало кисло; она говорила о происшествии в клубе, а я не удержался от вопроса и спросил, как ей понравилось с Бруно. Она скорчила вполне красноречивую гримаску — что ты, наоборот, если честно, я вообще ничего не ощутила, и, немного помолчав, с волнением в голосе поинтересовалась: ты меня еще любишь? Я окончательно растаял, и она прильнула ко мне, в конце концов я был виноват не меньше ее. Уже темнело, и мы решили вернуться к таверне, хозяйка приготовила для нас омлет, я пытался мысленно переключиться на дела, ожидавшие меня в Париже, но никак не мог сосредоточиться.

— А если бы я вдруг разорился, твои чувства ко мне остались бы прежними?

Она одарила меня своей чудесной, неотразимой улыбкой, закатное солнце окрасило все в багрянец, в котором особенно эффектно выделялись золотые блики, и в этот самый момент я отчетливо понял, что все кончится плохо и я ничего не могу изменить. Ничего.

— Не знаю, наверное, да…

Мы продолжали болтать о всяких пустяках до самой темноты, хозяйка начала подметать террасу, в лунном свете наша машина среди сосен напоминала летающую тарелку с включенными фарами-прожекторами. Я мечтал, чтобы мы забурились в маленькую гостиницу дня этак на два. Вздохнув, я попытался завести машину, но мотор молчал. Я попробовал снова, и ничего. Что такое, спросила Мари-Пьер, не заводится? Как видишь, ответил я, она не желает слушаться. В описании мне не удалось найти ничего схожего с нашей ситуацией, машина стояла неподвижно, равнодушная к моим приказаниям, вряд ли это было то же, что в прошлый раз, — фары и клаксон работали, в крайней досаде я сказал Мари-Пьер: жди меня здесь, попробую спуститься к шоссе, может, разыщу механика; даже мобильный был бесполезен — во-первых, кончилась подзарядка, а во-вторых, холмы не пропускали сигнал. Я надеялся, что смогу позвонить из кемпинга, но тамошняя контора была уже закрыта, автомат принимал только карточки, а моя, конечно, осталась наверху, в машине, к тому же у меня не было с собой телефонного справочника, поразмыслив, я решил, что найти механика — гиблая задача, никто не придет на помощь в такое время.

Когда я свернул на проселочную дорогу, мне навстречу в свете всех фар неслась какая-то машина, поравнявшись с ней у кемпинга, я разглядел лицо пассажира — это кривлялся и хохотал тот самый стремный автостопщик.

— Что с тобой, — спросила Мари-Пьер, — на тебе лица нет, словно призрака увидел?

Неожиданно снизу из кемпинга послышалась песня. Давай станцуем, рыжая Жюли, твои объятья дарят мне забвенье, — несся из динамиков чей-то зычный голос, давай станцуем, о любовь моя, схожу я по тебе с ума.

— Заночуем здесь, это самое разумное, — решил я. — Завтра будет новый день, и мы найдем толкового механика.

Я дослал из кофра спальные мешки, слава богу, что захватили, Мари-Пьер уставилась на меня: как, прямо здесь? Я сказал: да, здесь, во всяком случае, будет не хуже, чем на чужой террасе.

На другой стороне Тара виднелись огни кемпинга, песни были одна лучше другой, по всей видимости, там устроили танцы, после «Рыжей Жюли» запел Мишель Фюжен, над мостом светила почти полная луна, наши тени четко вырисовывались на земле.

— Ну, ладно, спокойной ночи, я пошла спать, — объявила Мари-Пьер.

Спокойной ночи, сказал я, приятных сновидений, в данный момент ход ее мыслей или там душевное состояние меня мало волновали, сейчас я мог думать только об одном: как нас выследил этот придурок, он ехал за нами до самого мыса или есть другое объяснение, может, его позвала Мари-Пьер? Я забрался под одеяло, второй мешок отдал ей вместо матраса, земля была твердая как камень и холодная; уже засыпая я видел все ту же картину: гогочущая рожа в заднем окне.

С того берега все громче доносились шум и крики, ты спишь, спросил я, Мари-Пьер не откликнулась, я попытался успокоиться, убеждая себя, что это просто совпадение, и стараясь дышать глубоко и медленно, как на занятии по йоге, чтобы расслабиться, но эффект получился обратный, я все больше нервничал, и постепенно меня охватил ужас, я уже находился не здесь, а где-то далеко, в другом времени и в другой части света, мое сознание пронзали резкие вспышки, я стоял в центре поляны, вокруг сидели люди, сплошь негры, сверкающие белками во тьме, а другие танцевали под грохот там-тамов, прямо как в дебильных комиксах, вдруг один из танцоров остановился и сказал что-то непонятное, и я узнал его, абсолютно точно, это была моя злобная реинкарнация, ужасное существо, которое ввергло меня в оцепенение, я хотел завопить, но мое горло и грудь будто сдавила гранитная плита, я задыхался и не мог пошевелиться, тут он обернулся, и до меня дошло, что это я — посреди поляны, в доисторическую эпоху, с другим телом и лицом, но все же я, не было никаких сомнений, истинный Дух Зла; конечно, теперь кажется, какая чушь, даже забавно, но, поверьте, в тот момент мне было не до смеха, я промаялся до самого рассвета, не в силах двинуться с места, потом разбудил Мари-Пьер, мы быстро забрались в машину, Мари-Пьер сонно спросила, что опять стряслось, я, не отдавая себе отчета, машинально повернул ключ зажигания, и — о, чудо! — мотор завелся с полуоборота, и машина тронулась с места как ни в чем не бывало.

9

Уже наступил сентябрь, в газетах писали про начало учебного года. А я чувствовал себя выдохшимся. И жутко усталым. Мари-Пьер обращалась со мной как с человеком неадекватным, склонным к приступам безумия, опасным для окружающих, тогда как меня сейчас волновало одно — как побыстрее возобновить деловую активность.

После сезона отпусков в бизнесе царило затишье. Да, у меня, конечно, были деньги, позволявшие спокойно прокантоваться до зимы, но ведь я мечтал создать империю, о чем твердил себе каждый день, империя и капитал, чтобы на старости лет было чем гордиться, я не уставал повторять: империя, капитал, хотя в глубине души сомневался, а на фига, собственно, мне это нужно, и чем больше я хотел уверовать в свою цель, тем более глупой и нестоящей она мне казалась, однако я не видел для себя другой дороги, кроме той, что уже избрал — дороги к обогащению.

Мне не давала покоя мысль, что под влиянием момента я устроил тайник на улице Менильмонтан, у черта на рогах, и, разрывая яму, чтобы вытащить на свет божий свою заначку, я ощущал себя бездушным Скупым рыцарем — поверьте, чувство не из приятных.

Солнце палило нещадно, я подумал: ну и сволочь таксист, обещал ведь подождать — дело в том, что после происшествия у гарского акведука я решил поставить машину на профилактику и нанял такси, и вот пожалуйста. В данный момент я отнюдь не горел желанием засветиться со своим ценным грузом на дне рюкзака — у меня при себе было без малого пятьсот штук наличными. Я стал спускаться по Менильмонтан, внизу, на площади, было полно такси, солнце не просто жгло, оно слепило, из-за яркого света у меня начали слезиться глаза, тут кто-то подходит ко мне и обращается по-арабски, я ничего не понял, вообще мне казалось, что все эти личности на тротуарах слишком пристально на меня смотрят, я ускорил шаг и сквозь пелену слез увидел, что мне навстречу направляется парочка в куртках и кедах, у меня екнуло сердце — ну, все, кранты, но они исчезли из моего поля зрения, так же внезапно, как появились, на бульваре стояли свободные такси, я прыгнул в первое попавшееся, гони к Опере, говорю, и побыстрее, в этот момент сзади тронулся мотоцикл, я был уверен, что за мной следит полиция, теперь все прояснилось — тот придурок на шоссе и прочие странные происшествия последнего времени, в какой-то миг я чуть не выкинул рюкзак в окно, но вовремя одумался. Куда едем, спросил таксист, сегодня, среда, по средам в Барбесе ярмарка, а это значит — хрен проедешь, вот придурок, что он мне лапшу вешает, — надо чуть дальше свернуть, а потом снова выехать на эту улицу. Мотоцикл поравнялся с машиной и собирался нас обогнать — налево, быстрее! Водитель заколебался: прямо сейчас? Не успев среагировать, мотоцикл был вынужден проехать прямо. Да что они могли мне предъявить? Максимум укрывательство, но ведь был еще грузовик с мясом — за это любой предвзято настроенный судья даст по крайней мере два года, а если подумать, то и больше. В зеркальце я видел недовольное лицо водителя, в чем дело, спросил я, вам что-то не нравится, наши взгляды встретились, нет, все в порядке, а что? Поезжай туда, велел я, махнув в сторону бульвара Мажадта, мы выехали на перекресток к улице Фобур-Сен-Дени, я протянул ему купюру, как ошпаренный выскочил наружу и, лавируя между машинами, не оборачиваясь, добежал до секс-шопов, пока мне не показалось, что я в безопасности. Меня нечаянно задел какой-то старик, я толкнул его в ответ, так что он в изумлении отлетел к бордюру, отвали, ублюдок, говорю и тут же принялся извиняться: ой, простите, простите, но, отступая назад, чуть не затоптал мамашу с двумя детьми; на меня уставились люди; толпившиеся перед заведением, шлюхи с сутенерами в дешевых шмотках, странный какой-то, сказала одна, но я двинулся дальше, да пошли они, черт, у меня даже мобильного с собой нет, но мне необходимо узнать, что творится в конторе, там они или еще нет, я зашел в кафе, к счастью, таксофон был свободен и работал.

— Алло, это я, можно Мари-Пьер?

Коммутаторша велела подождать, прошло минут пять, не меньше, наконец я услышал голос Патрисии, мол, погоди, не клади трубку, она здесь, и Мари-Пьер защебетала: где тебя носит, мы должны были выехать час назад, я, как дурак, спрашиваю, куда, и в ту же секунду меня озарило — мы же собирались на ярмарку в Лилль, адвокату был позарез нужен товар, он ждал нас самое позднее к вечеру, да что я, в самом деле, тронулся? На аппарате было нацарапано: «Одному Богу известно», я воспринял эту загадочную надпись как недвусмысленное послание. Одному Богу известно, говорю я ей, а она — что ты сказал? Я с трудом взял себя в руки и попросил: подойди, пожалуйста, к окну, глянь, что там на улице; видимо, она положила трубку на стол и пошла посмотреть, но довольно быстро вернулась и сказала, что все нормально; а как в офисе, сюда никто не приходил; курьер там или почтальон?' Она отвечала отрицательно, нет, тебя никто не спрашивал, но это меня не успокоило. Я немного помолчал, сейчас ты сделаешь, как я скажу: выйдешь на улицу, возьмешь такси и приедешь в Шатле, встретимся в кафе рядом с театром, и в ту же секунду сообразил, что на этой площади несколько театров с многочисленными кафешками, оно называется «Бернар и что-то там», приезжай; сядь за столик и жди меня. Да, агент 007 есть агент 007. Я в бешенстве повесил трубку, вот сучка, я тут с ног сбился, чтобы вытащить нас из передряги, а она надо мной потешается; неужели воображает, дуреха, что следователь ей скажет: поздравляю, мадемуазель, вы живете с бандитом — укрывателем краденого и дерзким вором, и тратите его денежки; тоже мне, умница, хотел бы я полюбоваться на нее в зале суда, на стерву.

Я снова подался на раскаленную площадь; ну и жарища, хоть вешайся, простонала какая-то женщина, почему всегда — как отпуск, так дожди, а возвращаешься — начинается пекло, правду говорят, везет, как покойнику. Спешить мне было некуда, Мари-Пьер приедет не раньше, чем через час, а я не собирался столько времени слоняться по этому пятачку, весь на взводе, с кучей бабок, когда вокруг полно ушлых ребят, готовых меня обуть. Одно из пип-шоу предлагало развлечься по цене прямо-таки вне конкуренции, я нырнул туда и замер, со страхом ожидая; что кто-нибудь войдет следом и спросит, куда это я направляюсь, но порог заведения переступали лишь трансвеститы да старые извращенцы; я, конечно, понимаю, что теперь легавые даже под шлюх маскируются, но всему есть предел, ну не видно их тут; разменяйте, пожалуйста, обратился я к служителям.

— И мне тоже, — раздался голос рядом, — сто франков.

Должно быть, он вошел, когда я повернулся и направился к кассе, — здоровый такой, загорелый, лет сорока, одеколоном пахнет. Он посмотрел на меня и улыбнулся: губы приоткрылись; обнажив ряд блестящих заостренных зубов, у нормальных людей таких не бывает, и я пулей вылетел оттуда на улицу, эй, мсье, вы забыли деньги, раздалось мне вслед, но я плевать на это хотел, мечтая только об одном — наконец оказаться в безопасности; люди расступались, давая мне дорогу и бросая подозрительные взгляды, рюкзак на плече, казалось, был набит камнями, и когда из-за угла магазинчика вдруг вынырнула троица в штатском, я встал как вкопанный и ждал их приближения, да, никогда не думал, что буду схвачен вот так — прямо в толпе мелких уголовников и туристов, что ж, ты все-таки попался, игра окончена, голубчик, но они прошли мимо, не обратив на меня внимания.

— Интересно, что он сделает? — произнес нищий, сидевший на паперти у церкви. — Бросит монетку или мсье — жмот?

Я машинально поднялся по ступеням и толкнул деревянную дверь; нет, не бросит, значит, снова жмот, прокомментировал старик. А в церкви только что началась месса, народу почти не было, так, несколько человек, страница сто семьдесят четыре, объявил кюре с высоты кафедры, я, чтобы не выделяться, тоже взял книжицу со стеллажа при входе и старался не отставать. Честное слово, это была первая в моей жизни настоящая месса. Я вошел последним, за мной никто не увязался, все напоминало фильмы Хичкока, когда герой оказывается в необычном многолюдном месте, злодеи тоже там и пытаются пришить его по-тихому, но никто ничего не замечает; тем временем кюре входил в раж, завывая: Благодарим Тебя, Отче наш! Я понял, что за мной никто не гонится, ни грабители, ни демоны, просто крыша поехала, и в тот момент, когда я это почувствовал, в церкви воцарилась торжественная тишина и гулким эхом разнеслось: Помилуй, Господи, Церковь Твою и убереги ее от Зла — вот бред, я сам все выдумал, в медицине это называется манией преследования, но, если разобраться, ничего удивительного, с таким грузом в рюкзаке кто угодно повредится в уме — Да пребудет сила и слава Твоя во веки веков! По соседству со мной визжала дурным голосом какая-то старуха, я хотел сказать ей, мол, совсем необязательно так надрываться, но сдержался. Большинство прихожан были в возрасте, молодых совсем немного, одна из них, женщина лет тридцати пяти, преклонила колени прямо на полу, а хор в глубине затянул: Аминь! Да приидет Господь наш! Аминь! Да приидет царствие Твое! Аминь! Учитывая, что я перенес небольшой нервный срыв вкупе с приступом паранойи, сейчас мне бы не помешал отдых, по крайней мере спокойная обстановка. Да приидет тот, кто свят, да раскается тот, кто грешен. Пение закончилось, и кюре начал проповедь; боже, какая чушь, заметил кто-то позади меня, это был тот самый нищий, грязный, зловонный, старушки из первых рядов обернулись, но никто не сделал замечания. Все мы грешны и должны относиться к ближнему с состраданием и любовью — возлюби брата твоего, как самого себя, учил нас Христос. Нет на тебе благодати, сказал нищий довольно громко, так что и впереди должны были услышать, не дано тебе это. Все заслуживают любви, ибо все мы, как ни различны, едины в любви нашей к Иисусу Христу и едины в святой вере. Да ни фига, крикнул нищий, и сделал шаг в сторону, оказавшись таким образом в центре прохода, лицом к лицу с кюре. Монах тихонько к алтарю идет, /Целует пылко крест простой, /Недруг, припав к земле святой, / Себя жестоко в грудь он бьет, / О, Боже, провинился я ужели ? / Ведь сорок лет живу на свете, / Смиряю плоть свою в обете /И в пост, и каждый день недели. Кюре молчал, все, кто был в церкви, смотрели на декламатора. Угодны коль тебе мои мученья, / Дай мне награду по труду, / Лишь ночь покоя и забвенья. Никто не шевельнулся, нищий все стоял, покачиваясь, в центре нефа, тогда кюре спустился и подошел к нему: да-да, я с вами согласен, Жюль Лафорг [55] — замечательный поэт, но поймите, сейчас идет месса, — он бережно взял несчастного под руку и подвел к скамье, — мне будет очень приятно поговорить с вами о поэзии, но не здесь и не теперь. Должно быть, Мари-Пьер уже приехала, так что я оставил грешников решать их проблемы и вышел наружу.

Только я занял свободный столик, как она явилась с этакой недовольной миной, я хотел ее поцеловать, но она отстранилась: нам надо поговорить, пойми, так больше не может продолжаться. Официант спросил, что мы будем пить, я заказал, виски, Мари-Пьер «Мартини», уже полгода как я забыл про воду с мятой, а она про лимонад; да на что ей жаловаться, может, жизнь стала слишком легкой? На меня посыпались обвинения: и такой я, и сякой, ты понимаешь это или нет? Она считала, что мое состояние резко ухудшилось, ты меня слышишь, спрашивает, конечно, говорю, но в голове зудела одна-единственная фраза — как ни глупо и ни банально, из песни группы «Дорз», «This is the end, my friend» — и треск пулеметов из «Апокалипсиса сегодня» [56]; ладно, сказал я, мы сейчас пойдем в дом, и ты заберешь свои вещи, она так и обомлела от неожиданности: ты правда хочешь, чтобы я ушла? Нет, отвечаю каким-то деланным, идиотским тоном, нет, но что я еще могу предложить? Не удерживать же тебя силой, говорю, и вижу, что у нее как гора с плеч упала.

По дороге в Шатильон мы молчали; добравшись в такси до сервиса, я получил свою тачку, и мы поехали домой, я не чувствовал ни грусти, ни печали, только опустошение и усталость.

Въезжая на боковую дорожку, подумал: ну вот, сегодня буду спать один, но не почувствовал ничего особенного, воспринял это как давно предрешенное и ожидаемое событие; сад был раскрашен осенней палитрой, уже появились увядшие листья; перво-наперво я поднялся в дом и спрятал свои сбережения, разделив их на две части: триста штук засунул в трубу бутафорского камина, потом спустился и положил оставшиеся двести в гараж, куда ставил машину, мне вдруг пришла в голову мысль прихватить пистолет, но что-то меня остановило.

— Ты готова? — спросил я, вернувшись.

Подвезу ее к метро и больше никогда не увижу. Ты готова, повторил я — пешком, с вещами, она, бедная, намучается.

— Мари-Пьер! — крикнул я.

В эту секунду меня толкнули вперед и нанесли такой сильный удар по голове, что от боли я упал на колени, совершенно оглушенный, в кресле с округлившимися от ужаса глазами сидела Мари-Пьер, а какой-то здоровенный парень направил на меня баллончик со слезоточивым газом.

— Это он, Франк, я его узнал!

Амбал, что был сзади, со всего маху съездил мне по ребрам, прямо в то место, которое еще побаливало после стычки на Кап-Даге, и кто-то тихо произнес: пришло время свести счеты, дружок, отдавай долг; что это за отморозки, подумал я, не легавые, скорей уж рэкетиры, но стоило мне повернуться, как от сомнений не осталось и следа: облаченный в кожаный жилет, еще более толстый, чем в моих воспоминаниях, в меня целился из охотничьего ружья хозяин «Мерседеса» со стоянки в Орли.

— Говори, только быстро, мы торопимся.

Я даже не собирался изворачиваться или, боже упаси, отрицать свою вину, погоди, говорю, дай объяснить, все было не так, как ты думаешь, я тут ни при чем, но жирдяй расквасил мне нос прикладом, голову пронзила дикая боль, аж слезы брызнули; не пытайся меня обмануть, гаденыш, отвечай, куда дел мой кокс, остальное мне не интересно; я произнес единственную фразу, которая в тот миг вертелась у меня на языке, — это какое-то недоразумение, и тогда амбал врезал мне изо всех сил: ты что, за идиотов нас держишь, я видел тебя на стоянке, он так меня дубасил, что я уже ничего не чувствовал, Мари-Пьер завизжала: вы ж его убьете, и мне показалось, что эта скотина собирается отвесить ей пощечину.

— Отпусти меня, — прохрипел я, — я все объясню.

Мой рот наполнился кровью, дыхание сбилось, если выживу, клянусь, найду их и убью.

Главный дал знак второму, мне наконец позволили разогнуться, Мари-Пьер вжалась в кресло и только сморкалась в платок; давай с самого начала и ничего не пропускай.

— Ну что, Франк, снимать или как?

Амбал в кепке достал ручную видеокамеру, похожую на нашу, и направил на меня.

— Стой, — приказал главный. — Давай с самого начала, он будет снимать.

Они меня убьют, подумал я, как в том жутком фильме, где маньяки убивают целую семью, снимая происходящее на камеру, чтобы потом пересматривать; можешь начинать, велел парень, я подчинился: затея была не моя, мне заказал угон знакомый… сначала скажи, оборвал меня главный, сколько тебе лет, где ты живешь и как тебя зовут, я повиновался, но второй приказал начать еще раз, камера не включилась, пришлось повторить: мне двадцать девять лет, зовут Гастон, живу в Шатильоне — прямо как перед началом телешоу; красная лампочка в камере горела, значит, работает. Я рассказал все, как было, со всеми подробностями, иногда толстяк переспрашивал меня для уточнения, например, какие еще вибраторы? Под конец я особенно подчеркнул необычное волнение Муссы и поклялся, что ничего не знал; кожаный выслушал меня, не перебивая, потом сказал, спокойно, но каким-то зловещим тоном: в тачке было четыре килограмма чистого кокса, ты должен возместить убытки, ни до Муссы, ни до его брата мне сейчас не добраться, так что долг висит на тебе. После этого заявления воцарилась пауза; что он от меня хотел? — не было у меня кокса, не мог же я его родить.

— Тогда тебе конец.

Ко мне приблизилось дуло, я крепко зажмурился, уже представляя, как брызнет кровь, как завизжит Мари-Пьер, как прозвучит хлопок выстрела, а ведь я пока совсем не собирался умирать, кроме того, это было несправедливо — на моем месте должен находиться Мусса, я всего лишь исполнил чужой заказ… ты умрешь, а твоя, девка будет отрабатывать долг, услышал я и, открыв глаза, закричал: нет, умоляю, можешь убить меня, если очень хочешь, но ее не трогай, я ее выкуплю, у меня есть деньги, я заплачу, — он улыбнулся, видишь, не такой уж ты непонятливый; раз по телеку сказали, что он директор компании, само собой у него куча бабок, вставил второй, бесивший меня еще больше, чем его приятель; где деньги, спросил главный, но я уперся: отпусти ее, у меня триста штук, она уходит — ты получаешь бабки. Толстяк напряженно думал, потом говорит; не пытайся меня надуть, заплатишь, тогда поглядим, прямо как в дурацком, неправдоподобном сериале, который смотрела Мари-Пьер, но с одним отличием — это мне разбили башку, это мою девчонку собираются забрать и послать на панель, мою девчонку и мои денежки, а меня самого, скорее всего, пришьют. Дай слово, сказал я, ты получаешь деньги — она уходит, он согласился, его подручный рывком поднял меня на ноги, держа баллончик в сантиметре от моего лица, и тут я увидел в окно, что по дорожке идет Жан-Клод, как всегда в это время — автобус приезжал по расписанию плюс-минус пятнадцать минут; я про себя поклонился ему в ножки, резко толкнул амбала на Франка и крикнул Мари-Пьер: беги, там Жан-Клод, они не станут стрелять, она выскочила на улицу со скоростью косули, удирающей от лесного пожара, амбал при падении выронил баллончик, пш-шшш, и в один миг в комнате стало нечем дышать, какой же ты кретин, заорал главный, и мы все ломанулись в сад, задыхаясь и кашляя, мне показалось, что здоровяка сейчас вырвет, он вдохнул больше всех отравы, я собрался сделать ноги, но Франк ухватил меня за плечи, мы покатились по газону, ружье еще раз звездануло меня по башке, не очень сильно, но обидно — я видел, как оно приближается, и не имел никакой возможности уклониться, из такого на слонов охотятся, так что я лежал и не двигался, моля Бога об одном — чтобы Мари-Пьер побыстрее вызвала полицию и чтобы все это закончилось. Кто-то поднял меня за шиворот, и главный сказал; если ты не умеешь держать слово, клянусь, я убью тебя, при фараонах или нет, да таким тоном, что не поверить было невозможно, ладно, сдался я, раз обещал, — заплачу, мы прошли сквозь газовое облако и поднялись на чердак, при каждом шаге я шептал себе: сейчас твои денежки уплывут, ты ради них горбатился как проклятый, а все достанется этой жирной свинье, и мне стало так тошно, что я забыл про боль, указал на камин — мол, они там, амбал порылся в дымоходе, и вниз посыпались пачки денег, завернутые в целлофан, — огромная куча, толстяк посмотрел на меня в искреннем изумлении: это ты на моем коксе заработал? Да нет, говорю, я по другой части, я занимаюсь бизнесом, что совсем не одно и то же, амбал неуклюже сгреб мое богатство, честное слово, я чуть не заплакал. Теперь спускаемся, приказал толстяк, и закончим счеты — на лестнице еще пахло газом, светильник опрокинулся во время борьбы, край ковра был испачкан кровью, — на колени, велел он мне, я посмотрел ему в глаза и понял, что сейчас он выстрелит.

— Я сдержал слово, почему же ты не хочешь?

Он почесал подбородок, словно министр, принимающий пусть и суровое, но все-таки абсолютно неизбежное решение.

— Из-за тебя я по уши в дерьме.

Он раздобыл партию чистейшего кокаина, сейф в банке, где сначала хранился порошок, не внушал ему доверия, тогда он спрятал кокс в «мерсе»; его подручный должен был стеречь тачку, но в тот день, когда я прифигачил вибраторы, он еще не приехал на стоянку, а когда мы увозили машину, решил, что это полиция, и не стал вмешиваться. Через полгода он случайно увидел меня по телевизору, но пришлось потратить время, чтобы найти журналиста, который, естественно, оказался в отпуске, припугнуть его, чтобы вытрясти мой домашний адрес, поэтому они так задержались с визитом.

Франк указал на камеру.

— Теперь мои хозяева убедятся, что я ничего не сочинил.

Он опустил дуло вниз; проверил, хорошо ли сидят патроны, и говорит: читай молитву, а амбал снова начал снимать.

Чтобы потянуть время, я спросил, какую, мол, не знаю ни одной, небось эта сучка и не думала идти в полицию, а решила тихонько переждать и вернуться, чтобы прибрать к рукам остатки денег. И тут громила, не снимая камеры с плеча, хватает Библию, которую я принес из церкви, Франк открывает ее: ты что, в Господа не веришь, только педики отрицают религию. Он полистал книжицу, ища подходящую к случаю молитву; умоляю, проскулил я, не убивай меня, но он прицелился, поднеся ружье почти вплотную к моей голове — еще чуть-чуть, и дуло упрется.

— Да упокоюсь с миром, сойдет, правда? Ныне отпускаешь раба Твоего, Господи, ибо видели очи мои спасение Твое [57].

Вдруг послышался нарастающий вой сирены, амбал прекратил съемку, что, если девка вызвала полицию? Но главный сказал: заткнись и снимай, думаешь, зная, что в камине ее дожидаются целых триста штук, она побежит плакаться легавым? Однако сирена ревела уже совсем рядом с домом, «оператор» вышел посмотреть, это легавые, Франк, машина уже здесь, тот толкнул меня, не думай, что тебя пронесло, мы еще вернемся, и, спокойно выйдя на улицу, они пошли через сад, швырнув в рюкзак с деньгами ружье и камеру; поднявшись, я посмотрел на себя в зеркало — вся рожа в крови, к тему же я наложил в штаны.

Дальнейшее происходило словно в бесконечном дурном сне: я был жив, но кошмар продолжался, дом наводнили люди в форме и бронежилетах, командовал ими туповатый бригадир, Мари-Пьер, бедняжка, еще не оправилась от ужаса, а Жан-Клод, Сильви, Марианна и все наши добрые соседи, разумеется, толклись тут же, не упустив шанса поразвлечься — честное слово, они чувствовали себя героями «криминальной колонки» и явно горели желанием засветиться в новостях, так что я поспешил скрыться в душе и переодеться, прежде чем отдаться на растерзание прибывшим следователям. Они не возражали против версии вооруженного ограбления с захватом заложника, но согласитесь, случай не совсем рядовой, обычно эти ребята стараются все сделать шито-крыто, вы уверены, что никого из них не знаете? — несколько раз спросил меня один совсем зеленый, — все это скорее напоминает сведение счетов, чем грабеж. Чтобы отвязаться, я сказал, что мне нехорошо, совсем ничего не соображаю, и они убрались, велев завтра явиться в комиссариат для подачи заявления. На прощание молодой дал совет: знаете, рассказав все как есть, вы избежите кучи проблем, и я честно ответил, мол, ничего не знаю — а что еще тут скажешь?

— Что ты собираешься делать, — спросила Мари-Пьер позже вечером, — попробуешь их найти?

Но у меня не было ни малейшего желания, мои денежки тю-тю, улетели, зато сам я остался жив, так что должен радоваться, да и как я их paзыщу, не сидеть же мне в засаде у Сен-Поля или в Сантье, поджидая наркоторговца в кожаном прикиде.

— Тогда зачем ты взял пистолет?

Я ей мягко объяснил: меня избили в кровь третий раз за два месяца, что же, по-твоему, мне после этого, в буддисты податься?

— Знаешь, — сказала она со слезами на глазах, — я так тебе благодарна.

— За что?

И тут она разрыдалась. Поплачь, думал я, еще бы, ни один из твоих хахалей не отвалил бы таких деньжищ, чтобы уберечь тебя от панели, а она прижалась ко мне, так что у меня чуть тоже слезы не брызнули от боли, я представить не могла, говорит, что та на такое способен, что я для тебя важнее, чем деньги, так мы и сидели, обнявшись и взявшись за руки, шепотом прося друг у друга прощение за все: дурные слова, поступки или даже мысли, клялись, что ничего подобного больше не повторится, и я вдруг осознал: в самом деле, если бы плюс к ограблению и побоям от меня ушла Мари-Пьер, как собиралась, дом стал бы таким зловещим и мрачным, что впору повеситься. Ты ведь заплатил им выкуп, огромный выкуп, снова заговорила она, но ее прервал требовательный звонок в дверь, дззинь, звонили долго, словно кто-то точно знал, что мы дома, хотя почти весь свет был погашен. Я закрыл глаза, думаешь, это они, спросила Мари-Пьер, но я уже схватил пушку, сейчас пойдем да посмотрим, они или не они, в дверь снова позвонили, дззинь, на этот раз еще настойчивее, и я бросился на лестницу, готовый, если что, спустить курок. Быстро откроешь и спрячешься за дверью, приказал я, она на цыпочках пошла к входу, я же тем временем принял классическую позу: ноги слегка расставлены и согнуты в коленях, левая рука поддерживает правую у локтя. Давай, прошептал я, открывай — на пороге, освещенном единственной лампочкой, стоял мой стоматолог, держа в руке счет и глядя на нас вытаращенными глазами; это они! — закричала Мари-Пьер, я, как был на полусогнутых, заорал ему: ни с места, сволочь, или замочу! В первый миг он потерял дар речи, но потом завизжал как резаный: а-аааа! Понятно, парень просто зашел напомнить о моем долге, а вовсе не потусоваться с коммандос из вьетнамских джунглей, обмотанным бинтами, с рожей, изуродованной похлеще, чем у Человека-Слона [58], через секунду он уже сломя голову несся к воротам, скользя по свежеполитому газону, и исчез во мраке ночи, продолжая вопить — а-аааа! — во всех домах загорелся свет, я все стоял на пороге с пистолетом в руке, вдруг на другом конце дорожки появился человек в каске, тоже орущий на бегу, на этот раз я был уверен — бандиты, и, прицелившись, выстрелил, получай, мразь, Мари-Пьер аж подскочила; это Жан-Клод, это Жан-Клод… к счастью, пистолет не выстрелил — я забыл снять предохранитель, — а это действительно был Жан-Клод, в огромной мотоциклетной каске, с садовой лопатой наперевес, они с Марианной не без оснований опасались нового вторжения, и, заслышав крик, он приготовился дать отпор.

Я потихоньку убрал свое оружие, что называется, от греха подальше, мысленным взором я уже видел его распростертое тело под проливным дождем, на груди расползается красное пятно, а я, как дебил, стою на дорожке у самых ворот и бормочу: черт, кажется, ошибочка вышла, мне показалось, что это бандит.

— Марианна позвонила в мэрию, — сообщил наш спаситель. — Необходимо повысить уровень безопасности в районе, обязанность охранять нас, жителей, лежит на государственных органах, а полиция не справляется со своей задачей.

К нам подходили обитатели соседних домов, сначала по одному, но с каждой минутой их прибывало, прикатила полиция, потом мэр, и скоро поднялся дикий гвалт, куда ни глянь — представитель власти, на памяти местных жителей такое случалось впервые. Мэр обратился к полицейским, те позвонили в комиссариат; и после недолгих переговоров одному из легавых было поручено нести здесь охрану до наступления утра.

Народ еще немного потрепался, и все разошлись по домам; почему именно я, возмущался наш телохранитель, я ведь только вышел после гриппа… закрыв дверь на двойной замок, мы поднялись в спальню.

— Ты видел этого недотепу в каске?

— Да еще с лопатой, интересно, что он себе вообразил?

Вспоминая эту сцену, вопли дантиста, приезд мэра, я, несмотря на боль, покатился со смеху, она тоже, сказалось напряжение в течение всего безумного дня, я не мог остановиться — прекрати, прошу тебя, но она, жестокая, не обращала внимания, думаю, говорит, на нем был спортивный шлем, ну, как в рэгби, я смотрела внимательно и уверена, что не ошиблась, это меня доконало, смех перешел в удушье… да, может, жить с тобой непросто, но уж точно не соскучишься, констатировала Мари-Пьер.

Только я наконец задремал, как зазвонил телефон, Бруно хотел сообщить мне что-то очень важное.

— Да…

После разборок, истерического хохота и лекарств, которыми меня напичкали в больнице, мне было немного не по себе; я очень беспокоюсь, сказал Бруно, мой компаньон, кажется, совершил серьезную ошибку; к нему завалились какие-то отморозки, стали угрожать, и он дал им твой адрес. Я ответил не сразу. Надеюсь, все обошлось? — спросил он; я поспешил заверить, что все нормально; ничего страшного, и собрался повесить трубку, но он опередил меня: погоди, есть и хорошие новости, готов ваш сборник, завтра у нас встреча с издателем, — тут он понизил голос, — хорошо бы, кстати, обсудить его проект, ну, помнишь, насчет фильма.

Я забрался под одеяло, Мари-Пьер перебирала мои волосы, бедный, бедный птенчик, как же тебе сегодня досталось, потом ее рука опустилась вниз, и она стала поглаживать мой член, нежно, без резких движений, у меня болели бока, ныло все измученное тело, я закрыл глаза и уснул сном младенца.

Наутро стояла жуткая холодрыга, кости ломило хуже, чем накануне, Мари-Пьер оставила записку: «Не хотела тебя будить, встретимся в полдень в офисе»; я еле сумел доковылять до душа, куда это она смылась, ведь ездить в метро было для нее сущее наказание, а сегодня отправилась куда-то ни свет ни заря по своим тайным делишкам, интересно, что за знакомые у нее в Париже?

Обернув бинты целлофановыми пакетами, я целый час отмокал под теплыми струями; все было так зыбко, да, она красива, но это ничего не меняет, тем более что в семнадцать лет человек не такой, как в тридцать, куда проще относится к жизни. Я в третий раз намылился; и вдруг мой мозг пронзила жуткая мысль: у меня больше нет денег, и это не сон, а явь, мои кровные триста штук испарились. Сраженный наповал, я, как был мокрый, рухнул на табуретку, в свете других событий этот факт отошел на второй план, но суровая, неумолимая реальность напомнила о себе —подлые скоты ободрали меня как липку, целый год работы коту под хвост. Осталось всего двести штук. Иными словами — пшик. В час я обедаю с издателем, — вот он, единственный шанс поправить дела. Запудрить им мозги — раз плюнуть, надо лишь посулить, что их вложения принесут баснословную отдачу, и как только бабки окажутся у меня, этот пижон с хвостиком и Бруно могут плакаться кому угодно.

Я появился на работе ровно в полдень, вызвав в конторе легкую панику — черт, что с тобой стряслось, ты похож на ветерана Второй мировой… Бруно отвел меня в сторону: это все из-за болтовни моего приятеля, да, из-за него ты попал в переплет? Я отрицательно покачал головой и философски заметил, что просто за все в жизни приходится платить. По дороге в офис я заглянул в оружейный на Монруж, и мне повезло: у продавца была кобура как раз для моего кольта. Я чуть-чуть нагнулся вперед, чтобы Бруно увидел у меня под пиджаком чехольчик с торчащей рукояткой, он подумал, что я решил проучить его приятеля, и говорит: погоди, не стоит так реагировать, его же заставили, угрожая оружием, пойми, у него правда не было выбора. В другой комнате послышался голосок Мари-Пьер: всем привет, ну как, идем обедать, с редактором?

Несмотря на все усилия, я не удержался от capказма и отметил, что она, видно, с толком провела время. Но Мари-Пьер совершенно не смутилась, напротив, радужно улыбнулась, это совсем не то, что ты думаешь, говорит, я нашла, работу,

— В рекламном агентстве; бывший муж Сары— это она нас познакомила — сразу меня взял, я начинаю в понедельник.

Во мне словно что-то оборвалось, мы шли через стоянку, за нами Бруно, держась на приличном расстоянии. А как же «Экстрамиль», ты все бросаешь, так это надо понимать? Она пожала плечами: пока не знаю, но согласись, с моим уходом ничего особенно не изменится.

Она меня убила, без ножа зарезала, я сказал, что, в общем, да, наверное, но внутренне негодовал — вот к чему привела болтовня с Сарой, я не сомневался, кто внушил ей эту блажь — уйти от меня, однако сил бороться не было, улыбаясь и не показывая своих чувств, я думал: ничего, вы еще пожалеете.

Нас уже ждали в ресторане, на острове Гранд-Жатт, где в зале под потолком висел скелет диплодока, а за столами загорелые педики трясли своими лохмами, улыбаясь во весь рот; Бруно с приятелем поцеловались, извините, с мужиками не целуюсь, сказал я, редактор засмеялся, я тоже, насколько Марк выводил меня из себя, настолько редактор сразу мне понравился, мы уселись, я прекрасно видя, что все с любопытством на меня косятся, несчастный случай? — поинтересовался Марк, я не стал врать: да, вроде того; подошел официант, чтобы принять заказ, у здешних блюд были затейливые названия, например, креветочный коктейль в подливе из зелени или суфле из лягушачьих, лапок в миндальном ложе.

По знаку Марка редактор достал внушительную папку, у Мари-Пьер округлились глаза — это что, наше ревю? Увидев обложку, даже я, хотя мыслями был далеко отсюда, воскликнул: вот здорово, ты только посмотри, наши имена большими буквами! Да, теперь вы — автор, улыбнулся он.

Официант принес закуски, в моей тарелке сиротливо лежали два помидорных кружочка, каперсы и тонкая полоска феты, что в меню значилось как «тушеные помидоры с гарниром от шеф-повара»; вот блин, я думал это аналог помидоров с моцареллой, а на самом деле они были вареные, и моцарелла каким-то образом превратилась в фету — не отрава, конечно, но и не еда, а черт знает что. Марк тем временем облизывал губы.

— Вам нравится?

— Очень, — сказала Мари-Пьер, она все не могла оторваться от книжки, — просто супер.

Заметив мой не очень довольный вид, он спросил: а вы что скажете, мы не слишком обкорнали ваш текст? Я его успокоил — напротив, все замечательно, остальные поэты тоже производят приятное впечатление. Он хвастливо выпятил губы, мол, еще бы, мы стараемся не ударить в грязь лицом. Я сделал большой глоток воды, вкус феты совершенно не сочетался с легкой кислинкой отварных помидоров; о себе наш издатель мог говорить часами, между прочим, в отличие от большинства коллег, он пробивался сам, начав с работы в рекламе, оператором — так что Шестой округ [59] не совсем моя сфера, признался он, то и дело приветствуя взмахом руки кого-нибудь из знакомых в разных концах ресторана. Ну конечно, здесь была его вотчина, среди педиков и двойников Мадонны он чувствовал себя как рыба в воде. Мари-Пьер передала мне ревю и вдруг — я глазам своим не поверил — тоже с кем-то поздоровалась; ты что, его знаешь, спросил я, кто это такой? Тем временем мужик подошел к нашему столику — загорелый, с серебристой шевелюрой, — надо же, как тесен мир, мы обменялись шаблонными фразами, и он сел за столик поодаль; это ваш знакомый, изумился Марк, да, говорит Мари-Пьер, в понедельник я начинаю стажировку у него в агентстве. Марк был поражен: поздравляю, это большая удача, работая с ним, вы пройдете хорошую школу. Сборник и впрямь был сделан на совесть, черный шрифт на красном фоне — «Удивительное ревю, или Изыски слова», мое стихотворение в паре с фотографией пьянчужки располагалось между текстами двух более известных авторов, и, должен заметить, я был удивлен, думал, они принесут что-нибудь непритязательное или будут тянуть сто лет, надеясь пустыми обещаниями держать меня на крючке, но ошибся, они сделали все на высшем уровне, можно даже сказать — идеально. Мне никак не удавалось улучить момент, чтобы заговорить о втором проекте, интересующем всех, но Марк начал сам — Мари-Пьер ушла в туалет, и, обменявшись взглядом с Бруно, он спросил меня: кстати, по поводу основной причины нашей встречи, как настроены ваши партнеры?

— Положительно.

Не обращая внимания на боль в мышцах, я выдавил улыбку, весьма положительно. Он с видимым облегчением вздохнул всей грудью, и Бруно обрисовал мне ситуацию: Марк рассчитывал на «Канал+», но там сменился главный продюсер, а новый отказывается выделить деньги, что очень глупо с их стороны, поверь, проект действительно стоящий. Я отодвинул тарелку, даже десерт был так себе — рулетик с пикантным кремом и в придачу, абсолютно не в кассу, шоколадное пирожное.

— Они согласятся финансировать ваш проект — в серьезности их намерений можете не сомневаться, — правда, на определенных условиях, если вы предоставите четкие гарантии и вложите часть средств сами.

На лице дурачка Марка вновь отразилась тревога — какие гарантии? Бруно же честно обрисовал ситуацию: если проект не выгорит, Марк окажется в полной жопе, впрочем, начало положено, так что он старается по полной, в конце концов, речь идет о его профессиональном успехе. Я посмотрел несчастному прямо в глаза: мои партнеры, как бы это объяснить, люди старой закалки, их насторожит, что вы предлагаете им участие деле с блестящей перспективой, но сами ничем не рискуете.

Он даже забыл про свой торт.

— Какова высшая планка их интересов?

Мари-Пьер вернулась и снова с головой ушла в ревю.

— Сумма — не проблема, вы же понимаете, бизнесмены такого уровня располагают практически не ограниченными средствами, но им необходимо знать, сколько готовы вложить вы.

Бедняга прямо остолбенел. Тогда вмешался Бруно:

— Все нормально, Марк, они просто не хотят остаться в дураках.

Я подтвердил; похоже, он был в более стесненном положении, чем представлял себе Бруно.

— Сколько я должен вложить, чтобы они дали шесть миллионов?

На моем лице появилась широкая располагающая улыбка.

— Десятую часть, полагаю; если вы вложите в этот проект каких-нибудь шестьсот тысяч, то, уверяю вас, процесс пойдет семимильными шагами.

— Вот и отлично, — сказал Бруно. — Гениально.

Но, судя по лицу Марка, все обстояло совсем не так радужно, он с жалким видом уставился в пол. У меня нет таких денег, шестьсот штук было вместе с «Каналом+», а теперь без его поддержки я пробовал обратиться в банк, но никто не хочет пойти мне навстречу.

— Хорошо, сколько у вас есть? ;

— Слушай! — воскликнула Мари-Пьер. — Здесь сказано, что в скором времени выйдет и книжка.

— Двести тысяч, это максимум, который я смогу собрать при всем желании.

Это было намного меньше, чем я надеялся, двести тысяч даже не покроют убылей после унизительного ограбления, жертвой которого я стал.

— В таком случае сомневаюсь, что сумею уговорить своих партнеров.

Я прокашлялся.

— Если честно, не думаю, что стоит даже заводить с ними разговор. Очень жаль, Марк, но это правда, мне не хочется поселять в вас заведомо несбыточные надежды.

Официант спросил, не хотим ли мы кофе, все заказали, кроме меня; вы вообще не пьете кофе? — спросил меня редактор, я ответил, что нет, предпочитаю чай, по-моему, кофе горький.

— Ладно, — вздохнул Марк, — так я и знал, в наше время снять фильм — это адовы муки.

Я подозвал официанта, извинился, сказал, что передумал, и попросил принести мне горячий отвар, если можно, с вербеной.

— А ведь какой у нас сценарий, какие актеры дали согласие на съемки, как вспомню, прямо досада берет, честное слово,

— Это точно, — заметил редактор, — ужасно обидно.

Но мне показалось, что на самом деле ему по фигу; наш бедняга теребил обертку шоколадной плитки, уставясь в пустоту, губы искривились в трагической гримасе. А эти крысы-бюрократы из Ассоциации кинематографистов отказывают мне в авансе, надо же, нет, ну надо же. Ничего не поделаешь, пожал плечами редактор, это решение комиссии, они же работают на независимых началах. Я решил сделать ход конем и придал лицу выражение полного безразличия; на независимых, возмутился Марк, ну, конечно, независимых, мать их за ногу.

— Я вижу только один выход — пустить в оборот ваши двести тысяч.

Он тут же навострил уши.

— Как это?

Думаю, при других обстоятельствах Марк моментально почуял бы подвох, но сейчас он был в таком состоянии, настолько подавлен мыслями о том, что его полнометражный фильм умрет, не родившись, а сам он, неудачник и жертва рока, навеки потеряет право сидеть за круглым столом рыцарей Священного Ордена Киношников, что был готов проглотить самую неаппетитную наживку, купиться на любое вранье, лишь бы заполучить волшебную палочку, которая спасет его от банкротства.

— Да нет, — говорю, — кое-что пришло мне в голову, но думаю, это нереально.

— Что именно? — спросил Бруно.

Я принял серьезный вид. Серьезный и, главное, внушительный.

— Ну, есть кое-какие способы заработать, только, боюсь, вам они не подойдут.

— В каком смысле?

Я поставил чашку на стол, отвар был обжигающий.

— А вы как думаете?

Он испуганно покосился вправо-влево, но нас никто не подслушивал.

— Вы говорите о незаконных способах?

Господи, бывают же на свете такие кретины.

— Ну, разумеется, не о широко распространенных в приличном обществе.

На его лице отразилось сомнение, он посмотрел на Бруно, на меня, на редактора и снова на меня: это связано с наркотиками, я вас правильно понял?

Я прочистил горло.

— Существует множество способов заработать.

И представляете, через каких-то десять минут партия была разыграна как по нотам: конечно, он еще должен подумать, у него были акции Sicav, на их продажу требовалось не меньше двадцати четырех часов; но по лихорадочному блеску в глазах я видел: парень попался, принял решение первостепенной важности — как же так получается, что человек, имеющий свое дело, смыслящий в бизнесе, обладающий недюжинным умом, дает так запросто себя охмурить? Вот редактор был настроен скептически: а что произойдет в случае неудачи, где наша страховка, кто возместит убытки, каковы гарантии успеха операции? Пришлось слегка на них нажать: наша цель — заработать деньги, а не потерять, если честно, я бы все-таки предпочел оставить все как есть, ведь люди, с которыми я работаю, далеко не самые покладистые партнеры, думаю, у нас вряд ли получится привлечь их к этому делу.

— Погодите, — вмешался Марк, — давайте начистоту, вы ведь предлагаете нам вложить двести тысяч, чтобы получить триста, правильно?

Я сказал, да, правильно, но поймите мое положение, в данный момент вы должны полностью мне доверять, есть черта, тут я понизил голос почти до шепота, которую вам лучше не пересекать. У Марка с Бруно аж челюсть отвисла и глаза чуть не выкатились из орбит.

— А скажите, нам обязательно есть чеснок? — спросил вдруг редактор серии. — Я читал, что в большинстве мафиозных организаций существует ритуал поедания чеснока, а у меня, понимаете, от него жуткое несварение.

Марк поглядел на него, как на полного идиота, редактор громко расхохотался и изобразил крайнюю степень отвращения,- а-кх-кх, как будто не знал, что для плодотворного общения надо учитывать чувство юмора собеседника.

Мы расстались, достигнув принципиального согласия, нельзя было терять ни минуты: он предоставит капитал, который я волшебным образом преумножу, а потом мы умаслим Главного Телепузика сотоварищи, чтобы они соизволили благосклонно отнестись к проекту «Марка и компании». Возможно, мы стоим у истоков великого дела, заметил Бруно, с кино никогда не угадаешь, а вдруг фильм попадет в Канны, и только редактор все еще как будто сомневался.

— Что ты задумал? — спросила Мари-Пьер. — Ты действительно знаком с какими-то банкирами?

Тут мне стало смешно: извини, родная, но этого я не могу рассказать даже тебе, это опасная тема.

Она скорчила гримаску, мол, ну и ладно, подумаешь, какой загадочный, но уверен, на самом деле умирала от любопытства.

На нашей двери висел официальный бланк с просьбой связаться с комиссариатом полиции касательно заявления по делу, внизу была приписка от руки: «В ближайшее время», — с этим обедом я совершенно забыл про легавых.

Атмосферу в святая святых наших стражей порядка не назовешь сердечной, так что я не испытывал никакого желания отвечать на их расспросы — чем занимаюсь да какова сфера моей деятельности, но по телефону мне сказали: приходите прямо сейчас, это ненадолго, — что делать, пришлось подчиниться; Мари-Пьер заставила меня взять с собой «Курьер пикар», кассету с записью телеинтервью и экземпляр ревю, но в конце концов, это же местное отделение, их удел — ловить мелких наркоманов да грабителей, с какой стати они будут копаться в моем прошлом, для них я — податель жалобы, жертва, поэтому, войдя, я тут же взял быка за рога: мне назначен прием, хочу подать заявление; увидев мои документы, дежурный позвонил по внутреннему телефону, и вскоре появился инспектор, плохо выбритый, в спортивной рубашке, он сразу мне не понравился, у него был недоверчивый вид, и после первого вопроса — а ну-ка, объясните, что там у вас стряслось? — я подумал: да, дружок, от тебя пахнет неприятностями, и подробно все описал, мол, так и так, два отморозка, явные наркоманы, один из них магребинец, ворвались ко мне и стали вымогать значительную сумму.

Он не сводил с меня глаз.

— И вы их, конечно, не знаете, никогда не видели и сами наркотиками не балуетесь?

Я так и сел; вы сказали, наркотики, с чего вы взяли, что я имею к этому отношение? Тут в дверь заглянул другой легавый и показал на меня пальцем: это тот самый фрукт, который нажаловался мэру? Да, говорит Фома неверующий, наш приятель с большими связями; может статься, он и с президентом на «ты», добавил второй, жаль, что нас никто не предупредил, а то как бы не дать маху.

— Погодите, — вмешался я, — не звонил я ни мэру, ни президенту, на меня напали!

Но они мне явно не верили. Вы признаете хотя бы, что ситуация, когда к человеку ни с того ни с сего врываются два бандита с охотничьим ружьем, довольно странная, для такого визита должна быть причина, не правда ли?

— У вас есть видеомагнитофон?

Они уставились на меня в полном изумлении.

— Что?

— Видеомагнитофон, я покажу вам одну запись.

И я помахал кассетой.

— Думаю, вам станет ясна причина нападения, которому я подвергся.

Пройдоха повертел в руках мою кассету.

— У нас тут нет ни видаков, ни саун, ни комнат отдыха с бильярдом, здесь, между прочим, комиссариат, а мэр пока не собирается выделять средства на аппаратуру.

Все это было довольно странно, он разговаривал со мной очень недоброжелательно, в какой-то момент я даже подумал, что сейчас он наденет на меня наручники или посадит в камеру, но он ограничился презрительным движением плеч, мол, ишь чего захотел, может, еще и джакузи?

— Меня недавно показывали по телевизору, думаю, они решились на ограбление, посмотрев передачу.

Снова вошел второй, какое-то время находившийся в соседнем кабинете.

— Ну, что он говорит?

Фома неверующий оттянул двумя пальцами воротник рубашки.

— Господин хороший принимал участие в телешоу и на всякий случай снял злодеев на камеру.

Тот явно заинтересовался.

— Вы их опознали, видели среди зрителей?

Я покачал годовой, они меня доведут.

— Да нет, вот, взгляните.

Я показал им «Курьер пикар».

—Я директор весьма успешной компании, мое имя стало часто мелькать, вполне вероятно, что эти ребята следили за мной с момента моего первого выступления.

Фараоны глядели на меня с таким выражением, будто ушам своим не верили.

— Так они были среди публики или нет?

— Не надо, — сказал второй, — господин набивает себе цену, и напрасно, на меня это не действует.

— Ну ладно, — заключил Фома, — хватит болтать, будем снимать показания.

Когда я выбрался на улицу, у меня подрагивали ноги, а голова была свинцовая, мы расстались весьма прохладно, под конец зашел тот сопляк; что был вчера у дома, и безапелляционно заявил: мы точно знаем, здесь пахнет наркотиками, напрасно вы пытаетесь усыпить наше внимание, любой торговец рано или поздно попадается, исключений не бывает, учтите.

Снова пошел дождь, со мной была видеокассета с двумя интервью, «Курьер пикар» и ревю, которые ни фига не пригодились, теперь-то я понимал, что все это чушь собачья; без особой причины я направился в сторону леса, ветер дул все сильнее, плохая погода превращалась в бурное ненастье, дорога была пустынна, я остановился под деревьями и, глядя на струи, текущие по ветровому стеклу, погрузился в размышления.

У меня были серьезные нелады с мотивацией. И с воодушевлением. Дело в том, что я утратил и то, и другое; в день, когда я «возродился», а потом меня чуть не убили, в моей душе произошло нечто не поддающееся анализу, нечто странное, непонятное, и это отражалось на всем. Снаружи погода все свирепела, я подумал, что пора выходить на новый виток, но сразу же вслед за этой мыслью у меня в голове возник чужой голос: да, конечно, нет проблем, — мелодичный такой голос, как у Штрумфа [60]; на землю опускалась тьма, слегка примятый кустарник, истерзанный порывами ветра и ливнем, смахивал на непроходимые и в то же время чертовски живописные джунгли, и вдруг меня охватило омерзительное ощущение, как тогда в Каре-Мариньи при виде старух, лопающих мороженое, такое же ощущение краха.

Дома тоже не обошлось без неприятных сюрпризов. Мари-Пьер устроила девичник с Марианной и Сильви, и это окончательно меня доконало. Перед глазами так и мелькали пугающие картины, например, что я парализован или сижу скрюченный в инвалидном кресле, осознавая всю никчемность своего существования и готовясь к мучительной смерти, которая, однако, не станет облегчением, а принесет с собой еще более тяжкие испытания в холодных каменных стенах мрачной зловонной пещеры, где неподвижно само время, где моя боль и мука будут длиться вечно — вот такой жуткий временной парадокс, кошмар из кошмаров; тут Марианна говорит: это так красиво, знаешь, я просто к восторге, потрясающая вещь, и начала читать вслух мое Стихотворение, которое я замышлял как песню, во всяком случае, как нечто далекое от того пафоса, с каким она декламировала, даже не заглядывая в книжку, — надо же, наизусть выучила, вот чудачка, хоть бы пожалела авторские чувства, куда там, закрыла глаза, и:

Слава богу, открыв глаза, чтобы насладиться произведенным эффектом, она остановилась, Сильви чуть не разрыдалась, даже Мари-Пьер, казалось, была тронута, а я подумал, что, не считая вчерашних ласк, мы уже давно с ней не спали.

— Как это верно, как глубоко!

— Особенно, когда знаешь, по какому поводу это написано.

Поводом послужила смерть моего друга.

— Да, болезнь никого не щадит, я понимаю твою печаль.

Он умер от СПИДа, и, строго говоря, если прочесть стихотворение целиком — в ревю включили лишь два пятистишья, — толчком к моему отчаянному протесту послужила не его смерть как таковая, а скорее то, как это произошло: он не раз заявлял, что ни за что не окончит свои дни на больничной койке, скорее уж подставит грудь под пулю, чем подохнет, валяясь вместе со всяким сбродом, и вот вам, пожалуйста; именно это с ним и случилось: он провел не один месяц под медицинским наблюдением в доме престарелых среди стариков и инвалидов; под конец его парализовало, а вообще он был из тех людей, чей путь состоял из череды провалов, в моих глазах он олицетворял жертву Невезенья.

Я ужасно обозлился на Мари-Пьер за то, что она с ними разоткровенничалась.

— Как все прошло в полиции, с вами вежливо обращались?

Что я мог на это ответить? Нет, вежливостью и не пахло, похоже, они решили, что я не тот, перед кем следует рассыпаться в комплиментах, что я волк в овечьей шкуре, к тому же они по-собачьи преданны своему мэру.

— Отлично, — сказал я, — все прошло на высшем уровне.

Я мечтал только об одном, чтобы они поскорее убрались, Мари-Пьер предложила всем по чашке какао и упорхнула в кухню, за ней зацокала каблуками Марианна, а я остался наедине с этой толстой коровой, в ее раздутый плодом живот врезались пуговицы платья, я присел на край кушетки, а она развалилась в кресле, в моем кресле, и взирала на меня с деланной слащавой улыбкой, валила бы ты домой, дура, думал я, но приходилось поддерживать светскую беседу: ну, как проходит ваша беременность, уже совсем скоро, да? Я машинально снял жилет, совершенно забыв, что под ним у меня кобура с пушкой, и она уставилась на оружие вытаращенными глазами, надо было исправлять положение, я тайный агент полиции, говорю, мне запрещено об этом рассказывать, но я работаю на правительство, — уверен, при желании, я бы с легкостью запудрил ей мозги, но мне было лень, она же не посмела расспрашивать, Марианна тоже, так что мы стали потягивать какао, притворяясь, будто ничего не случилось, наконец они ушли; как только за ними захлопнулась дверь, Мари-Пьер, разумеется, закатила мне скандал, мол, я последний кретин, какого хрена я разгуливаю с пушкой, ты хоть заметил, они глаз с тебя не сводили, что я теперь им скажу, я сохранял олимпийское спокойствие, кстати, говорю, большое спасибо, что посвятила этих идиоток в мою личную жизнь, но она продолжала кричать, ничего не слушая: ты представляешь, что они про нас подумают, Марианна лично заступилась за тебя перед мэром, а ты пушкой тут размахиваешь, мы не на Диком Западе, лох.

Пусть она считает меня кем угодно — идиотом, сволочью, кем хочет, но услышав «лох», я просто обалдел от неожиданности; после довольно долгой паузы, подойдя к раковине, я открыл кран и налил себе стакан воды — вот, значит, кто я для нее, жалкий тип?

— Ты абсолютно права.

И вдруг без всякой видимой причины она ударилась в слезы, я смотрел на нее и ничего не чувствовал; лох, что ж, точное определение, лох с Дикого Запада, как будто было так, просто разобраться, чего стоит или не стоит делать, и выбрать правильную дорогу в жизни раз и навсегда. Надо же, подумал я; даже когда плачет; она все равно красивая. Мари-Пьер развернулась и ушла, я слышал, как она поднялась наверх и заперлась в спальне. Зазвонил телефон, но я не ответил, мне абсолютно ни с кем не хотелось разговаривать, я сходил за спрятанными деньгами, остатками былого состояния, и принялся считать, сколько же все-таки средств у меня имеется на данный момент: там были купюры по двести, сто и даже пятьдесят франков — деньги, вырученные от сделок, клиенты ведь платили, чем придется, а каждый раз обменивать мелкие бумажки на пятисотенные, хрустящие и гладкие, как из-под пресса, было недосуг.

Я раскладывал море купюр по кучкам, кухня буквально утопала в дензнаках, отслюнявив первые десять тысяч — оп, надел резинку, отсчитав пять таких пачек, аккуратно и плотно завернул их в газету и уже приступил ко второму десятку, но тут раздался звонок в дверь, прямо как в плохой пьесе, где сюжетный ход бесконечно повторяется, — наверняка явился или мэр собственной персоной, или, чего гляди, бандиты. Кто там, крикнул я, подойдя к двери, разумеется, с пушкой наготове, а когда услышал, что это Жан-Клод, подумал: да какого черта, похоже, они устроили заговор с целью не давать мне покоя, других объяснений быть не может.

— Что это ты надумал зайти? — спросил я со вздохом. — Понимаешь, мне сейчас не до гостей, я очень занят.

Но, вместо того чтобы извиниться, мол, прошу прощения, Гастон, не хотел тебе мешать, он заявил, что дело срочное, ему надо сию же минуту со мной поговорить, это очень важно и не терпит отлагательства.

Кольт исчез в кобуре, я честно старался все продумать и, прежде чем открыть, напялил свитер, чтобы, не дай бог, никого не шокировать, я вам не лох с Дикого Запада, но, отодвигая щеколду, подумал: блин, это же ловушка, там за дверью вовсе не Жан-Клод, а какой-то другой, незнакомый человек, однако передо стоял именно он, а второй мужик поднял руки в примирительном жесте — спокойно, Гастон, мы пришли поговорить; Жан-Клод сказал: прошу любить и жаловать, Клод, кузен Марианны, я тебе о нем рассказывал. Я слегка наклонил голову, как бы не очень понимая, что им нужно, а я действительно не понимал, какого хрена они забыли у меня в доме, но не успел я открыть рот, чтобы дать им от ворот поворот, как они уже были внутри, Жан-Клод уселся на стул, а его приятель на подлокотник кресла, подобная бесцеремонность лишила меня дара речи.

— Гастон, — начал Жан-Клод, — цель нашего внезапного визита нельзя назвать ни легкой, ни приятной.

Загадочный родственник Марианны глядел по сторонам, словно пораженный роскошью обстановки.

— Валяйте.

Имея дело с подобными невежами, не стоило особенно церемониться. Жан-Клод прокашлялся.

— Гастон, мы знаем, что у тебя есть оружие.

Еле коз отвадил, как принесло козлов, какого черта, я у себя дома, ну что я им такого сделал?

— Гастон, прошу вас, отдайте нам пистолет, — с этими словами кузен подошел ближе.

— Я понимаю твою позицию, — снова вступил Жан-Клод, — ты стал жертвой нападения и считаешь, что имеешь право на самозащиту, но, думаю, ты рискуешь совершить непоправимую ошибку.

Поскольку на мне был свитер, они не могли знать, со мной пушка или нет.

— Эй, эй, — произнес я в последней попытке сохранить приличия, — давайте обсудим это дело завтра; а то уже поздно и вообще…

Но кузен не дал мне договорить: нет, Гастон, надо решить вопрос немедленно.

У меня страшно пересохло в горле, я пошел на кухню налить еще стакан воды, эти два придурка поперлись за мной, нет уж, пусть проваливают, только я собрался сказать, ну все, ребята, пошутили, и будет, как взглянул на стол и увидел , что он по-прежнему завален деньгами, словно пещера Али-Бабы в момент дележа, у обоих родственничков были одинаковые мины, челюсть отвисла, а выражение такое, будто они наконец с ужасом осознали, что их вежливый обаятельный молодой сосед — не кто иной, как мерзкий Дракула, о котором на той неделе писали все газеты, теперь им стало ясно как день: полицейские правы, я действительно волк в овечьей шкуре, а у них под носом процветает наркотрафик. Жан-Клод уже предусмотрительно навострил лыжи к выходу, но его родственник, видимо, во что бы то ни стало решив доказать, что он настоящий мужик и не отступит даже в такой стремной ситуации, подошел ближе и еще раз потребовал отдать пистолет. Тут меня как осенило, — да это же терапевт из Трэ-Дуниона, спец по лечению закоренелых наркоманов, к которому хотели направить Жиля, я как-то сразу не сообразил. Дальнейшее произошло в мгновение ока. Я поставил стакан и очень спокойно сказал: будьте добры, покиньте мой дом, у меня голова раскалывается, но этот кретин все стоял с протянутой рукой, не сводя с меня глаз, я аж затрясся от ярости, хватанул с мойки полупустую бутылку вина, грохнул о край плиты, резко оттолкнул кухонный стол, «Божоле» оросило стену, банкноты разлетелись по кухне, словно бабочки, быстрее, заорал Жан-Клод, бежим отсюда, но было слишком поздно, я схватил кретина за шкирку и трясущейся рукой поднес «розочку» почти к его роже, точнее, повыше груди, я не собирался его резать, нет, только прохрипел: если еще раз ко мне сунешься, я тебя пришью, терапевт был в таком ужасе, что мог лишь лепетать «хо… хо...», полагаю, он хотел сказать «хорошо», я влепил ему пощечину и собирался в завершение раута вышвырнуть на улицу, но тут Жан-Клод крикнул: скажи, скажи ему, что мы уходим! На верху лестницы стояла Мари-Пьер, практически голая, не считая какой-то тряпицы, ошеломленно глядя на нас, кузен тоже ее увидел, думаю, чего он никак не ожидал, так это появления моей обнаженной подельницы посреди этого хаоса, после минутного ступора он вырвался из моих рук и бросился к выходу, за ним сломя голову несся Жан-Клод. Я был настолько вне себя, что выхватил пушку и всадил пулю в дверной косяк, — мразь, слизняк, только покажись еще раз, и тебе конец.

— Ты идиот, Гастон, — заорала Мари-Пьер, — ты свихнулся, тебе лечиться надо!

Но она могла орать, что угодно, отныне мне было наплевать — да пошло оно все; ага, крикнул я, на досуге подумаю об этом. Я сгреб деньги в кучу на плиточном полу кухни, — некоторые купюры пропитались вином, — и бросился прочь; Мари-Пьер по-прежнему стояла голышом на ступенях лестницы — пусть подавится своей новой работой и прелестными соседками! Я был сыт по горло, когда-нибудь это должно было закончиться.