Главная удача жизни. Повесть об Александре Шлихтере

Пробежал легкий смешок. Стало очевидно, что удар, нанесенный Исуву, достиг цели.

Но отчаянного полемиста Розанова не так-то легко сбить с ног. Поднявшись во весь свой огромный рост, он загородил собой Исува. Сейчас он производил впечатление не победителя, а человека, загнанного до последней степени. Видимо, нелегальные переходы через границу сильно подорвали его здоровье, подточенное чахоткой. Но он рвался в бой, и надо было парировать его удары.

— Большевики не учитывают фактора времени, — заявил он, теребя бороду. — Исув прав. Они все еще живут категориями вчерашнего дня, не видя, что и мир не тот, и мы не те!

— Туманно! — бросил Вакар.

— Весь вопрос о роли пролетариата в грядущей революции, — сказал Шлихтер. — Исув, как отъявленный соглашатель, не понимает самого главного: все партии, кроме рабочей, так или иначе в своей борьбе отражают интересы буржуазии. Они стремятся не свергнуть самодержавие, а только разделить с ним власть.

Но тут Шлихтеру пришлось пережить одно за другим сильные огорчения. Люди, которых он считал своими если не друзьями, то все же соратниками, один за другим начали отходить от него. Это было похоже на предательство.

— Вы много на себя берете, Александр Григорьевич, обвиняя нас в соглашательстве! — воскликнул Сергей Дижур. — Вы неправильно представляете себе место пролетариата в буржуазной революции!

— Именно так, Сергей Захарович, — продолжал Шлихтер, стараясь мягким тоном подчеркнуть, что начался обыкновенный теоретический разговор. — Буржуазия готовится к роли гегемона буржуазной революции, а пролетариату предназначает исполнять роль пушечного мяса.

— Таскать для нее каштаны из огня! — вмешался Вакар.

— Устранять разлагающую буржуазную идеологию с дороги пролетариата — вот задача, разрешить которую взяла на себя действительно революционная социал-демократия, — разъяснял Шлихтер. — Эту задачу блестяще выполняет ленинская «Искра».

— Ленинская? — взъярился Розанов. — Впервые слышу! «Искра» — орган партии, а не Ленина!

— Роль Ленина в ней вам отлично известна! — подчеркнул Шлихтер. — Мы считаем, что не должны идти на соглашения с мелкобуржуазными партиями!

— Это и есть ваша роковая ошибка! — сверкнул глазами Розанов. — Без союзников пролетариат превратится в секту. И будет разгромлен. Зачем ему лезть на штурм неба, когда он может, вместе с оппозиционными партиями, добиться бескровной победы. Читайте и почитайте Бернштейна!

— Плеханов назвал его самодовольным пошляком! — напомнил Шлихтер.

— За что вы его так не любите? — возмутился Мартын. — Ведь Бернштейн до самой смерти Фридриха Энгельса пятнадцать лет был его личным секретарем! Кому же, как не ему, знать все тонкости и нюансы своего мэтра!

— Он не смел выступать со своими мыслишками при жизни Энгельса, — ввязался в спор Вакар. — Он прятал гнусные намерения, чтобы после смерти Энгельса использовать свой авторитет ближайшего ученика и хранителя литературного наследства Маркса и Энгельса, нанести им удар в спину, призвав к пересмотру их учения!

— Вы все мерите на свой лубенский аршин… А Бернштейн сделал вывод из невиданного процветания Германии в конце прошлого века, — в ярости глядя на Шлихтера, перебил Вакара Мартын. — Он оценил парламентские успехи социал-демократии. И пришел к выводу, что революция, так, как мы, русские, ее понимали, — это нечто отжившее, бессмысленное в эпоху демократии. По его мнению, всеобщее, равное, тайное голосование заменит и революцию, и классовую борьбу!

— Какой бред! — не выдержал Шлихтер. — И вы верите этому обывательскому, филистерскому слабоумию? Ведь это же полнейшее отрешение от революционной тактики!

— Юлий Иосифович Мартов предпочитает западный вариант демократии, — сказал, видимо устав, Розанов. — И мы разделяем его симпатии.

— Да, — неожиданно для Шлихтера заговорил Дижур. — Мы хотим мирного развития, успеха без баррикад, без крови. И в этом нет ничего смешного, Вакар! Просто другой путь.

— И ты, Брут! — грустно усмехнулся Шлихтер, — Знаток Маркса попал на удочку ревизионистов. Да разве капиталистические классы уступят власть без боя?

— А ленинская формулировка параграфа первого устава — кого следует считать членом партии! — воскликнул Всеволод Вержбицкий. — Она же изгоняет из своих рядов представителей интеллектуальной элиты!

— Ха-ха, — снова бросился в бой Вакар. — Зато она требует не болтовни, а личного участия в одной из партийных организаций, в том числе и подпольных! Это создает непреодолимое препятствие для проникновения в партию проходимцев. Защищает от засорения ее профессорским оппортунизмом!

— Вы слышите? — воскликнул студент Фарбштейн. — Они собираются стричь всех под одну гребенку. И если голова окажется выше общего уровня, отстригут и голову!

— Надо решительно привлекать в партию рабочих, — сказал Шлихтер.

— Вам не разум, а мозоли нужны, — вмешался еще один меньшевик.

— Только не на языке! — съязвил Вакар.

— Классово сплотить партию на принципах суровой пролетарской дисциплины, — продолжал Шлихтер, — очистить ее от элементов, чуждых пролетарской революции! Партия рабочего класса должна быть боевым организмом!

Дискуссия кончилась голосованием. Александр с болью в сердце увидел, как разошлись с ним товарищи, проверенные, казалось, в классовых боях. За большевиков было подано всего два голоса: Шлихтера и Вакара. Остальные объявили себя меньшевиками. Киевский комитет стал меньшевистским…

— Теперь нелегко нам будет отстаивать свои позиции, — шепнул Шлихтеру Вакар, явно ошеломленный результатом голосования. — Надо как-то избежать раскола.

— Наоборот! — громко ответил Шлихтер. — Партия только усиливается, освобождаясь от балласта!

— Позвольте узнать, кого это вы считаете балластом? — взъярился Розанов. — Все это ленинская ересь, направленная на раскол, чтобы узурпировать власть в партии.

Снова поднялся неистовый крик.

— Я вам симпатизировал с первого дня, — сказал Шлихтер оказавшемуся рядом косматому Львову-Рогачевскому. — И как жаль, что мы оказались со разным сторонам баррикад!

— Оставьте вы ваш дикий бред о баррикадах! — воскликнул Львов-Рогачевский, размазывая по лицу черные потоки от волос, неумело покрашенных. — Время баррикад кануло в Лету. Я не пойду к социализму вашей дорогой, усеянной трупами рабочих и крестьян!

— А он в вас и не нуждается! — ответил Шлихтер. К Шлихтеру подошли Розанов и покашливающий в ладошку, нервно подергивающий плечами Исув.

— Любезнейший Александр Григорьевич, — заговорил Исув, то и дело поглядывая на Розанова, как бы ища его поддержки. — Все карты раскрыты. По всему видно, что вы не стараетесь шагать с нами в одном строю и будете ставить нам палки в колеса по любому поводу. Не лучше ли нам расстаться, пока теоретические разногласия не перешли в личную вражду?

— Моим врагом может быть только классовый враг или лицо, мешающее поступательному движению революции! — убежденно ответил Шлихтер. — Вы вредны для социал-демократической рабочей партии, как показали ваша роль в летней стачке и теперешняя соглашательская позиция. Я согласен, что нам лучше расстаться. А посему вам нужно немедленно выйти из Киевского; комитета!

Лицо Исува не побледнело, а стало еще более желтым. В белках глаз явственно просматривались красные веточки прожилок.

— Вы горько раскаетесь в ваших словах! — прошипел он.

— К барьеру, стреляться! — засмеялся Вакар, пытаясь шуткой разрядить напряжение. Но тут же осекся, увидев, как побагровело испитое лицо Розанова.

— Выйдите из комитета, Шлихтер! — прорычал тот, еле сдерживая охватившую его ярость. — Иначе мы должны будем исключить вас и из комитета, и из партии!

Эти слова как бы плеснули горючее в пламя. Шлихтер вспыхнул и уже не мог удержать себя в руках.

— Это мы еще посмотрим, кто кого сможет исключить — вы нас или мы вас!

— Товарищи, не обостряйте отношений! — воскликнул Вакар, бросаясь разнимать спорщиков, будто они собирались перейти на кулачки.

Финал этой сцены не сопровождался ни громом, ни молнией, ни порывами ветра. Интеллигентные люди с деланной улыбкой поклонились друг другу и разошлись молча, на сей раз уже навсегда!

— Напрасно вы погорячились, Сашко, — сказал Вакар, когда они пробирались через кусты боярышника к остановке конки. — У них же типография, сложившиеся отношения с организациями и заграницей, деньги, явки…

— Если нам не удастся перетянуть комитет на нашу сторону — начнем все сначала, — решительно ответил Шлихтер. — Я — большевик. Большинство рядовых членов партии за нас. Уверен, что меньшевиков рано или поздно ожидает бесславный конец.

— С новым годом, Женютка! С новым счастьем, Сергуша и Тема! С новым здоровьем, нянечка! — воскликнул Александр Григорьевич нараспев, вваливаясь в комнату весь запорошенный снегом, с обледеневшими бородкой и усами, нагруженный пакетиками и мешочками, картонными коробками, как настоящий Дед-Мороз.

Дети бросились обнимать отца, но Евгения Самойловна ловко перехватывала их и отправляла на диван.

— Папа с холода… простудитесь… пусть отогреется!

— Да какой же Дед-Мороз бывает теплым? Ему надо быть холодным, как сосулька! — возразил Сергей.

— Сосулька!.. Сосулька!.. — закричал маленький Артем, не сводя глаз с принесенных отцом подарков.

Новый год Шлихтеры всегда встречали дома. Стол накрыт. В углу теплились разноцветные свечи, заставляя блестеть елочную канитель и различные финтифлюшки. В другом углу на тумбочке стоял граммофон с расписанной желтыми лилиями трубой. Под потолком горела керосиновая лампа. Со второго этажа неслись звуки бравурной музыки и притоптывание каблуков: видно, хозяин дома, пехотный офицер, уже начал праздновать.

Наконец отец разоблачился, пакеты и коробки открыты. Появление каждой вещицы сопровождалось радостным воплем и аплодисментами, хотя никаких чудес домашний Дед-Мороз не совершил. Он принес Сереже шахматы, Теме — ружье, стреляющее пробкой, няне — отрез клетчатой материи на платье, жене — набор черепаховых гребней, а себе — меховой жилет, чтобы согревать пошаливающие легкие. Ну и, конечно, мандарины, шоколадные пирожные, фисташки, винные ягоды, кедровые орешки, молочные тянучки и новогодний торт.

Евгения мигом прикинула в уме, сколько может стоить это баловство, и, чтобы не нарушить торжественность момента, промолчала, поджав губы.

— Гонорар, Женютка! Гонорар! — воскликнул, сразу все поняв, Шлихтер. — Как манна небесная!

— А гуся нянечка из Лубен привезла! — протянул Тема.

— Никогда не выдавай домашних секретов! — погрозил ему пальцем отец. — Без милых тайн жизнь была бы такой пресной!

Сверили часы и уселись за стол.

— Все вместе, и душа на месте, — сказала нянечка, и у всех потеплело на душе.

— А ваша прабабушка Килина, пусть ей земля будет пухом, на Новый год открывала ворота курятника и гадала: если первой выйдет рыжая курица — будет золотой год, если рябая — серебряный, белая — ни то ни се, а уж если черная хохлатка — тогда не оберешься беды. Только она всегда ухитрялась рыженькую выпустить нам на радость!

— Жаль, что мне не удалось ее видеть! — сказала Евгения.

— Полагается вспомнить добрым словом уходящий год, — сказал Александр. — Что-то скажет мой первенец?

Сережа поднялся. Худенький мальчик с большими, не по возрасту грустными и умными глазами. Еще не обмявшаяся гимназическая форма выдавала в нем «приготовишку».

— В этом году ничего интересного не было… — сказал он.

— Ой ли! — воскликнула мать. — А пятерки за полугодие и ни одного замечания в кондуите!

— В 1901 году студент Карпович застрелил министра просвещения Боголепова. В 1902 году студент Балмашев убил министра внутренних дел Сипягина. А в этом году что?

— Тс-с… Свят-свят, типун тебе на язык… — зашикала нянечка.

Александр и Евгения многозначительно переглянулись.

— А что бы ты хотел, чтобы было в новом году? — нахмурился отец.

— Чтобы какой-нибудь студент убил министра внутренних дел Плеве!

— Трах, трах! — воскликнул Тема, стреляя из ружья. Евгения промолчала, с удивлением глядя в горящие глаза сына.

— Чепуха это все и вздор! — сказал Шлихтер. — Одну бешеную собаку заменит другая. Но ты еще мал об этом думать.

— К нам в гимназию приходил один человек, — нерешительно, боясь, что разглашает тайну, признался Сергей. — Он говорил, что если каждый студент убьет по одному министру внутренних дел, то царь спрыгнет с трона и убежит!

— Задрав мантию и теряя по пути корону, скипетр и державу… — продолжил фразу Шлихтер, и все расхохотались, представив себе этот комический эпизод.

— Ты смотри, Сашко, как портят эсеры молодежь! — вздохнула Евгения, — Даже дети теперь играют в террористов.

— Обычная детская болезнь, как корь. Кажется, все мы ею переболели. Я ведь тоже мечтал убить директора Прилукской гимназии мракобеса Васильева. Только ты, Сергуня, не повторяй никому и нигде то, что сейчас сказал.

— Да я только вам… Вам же доверять можно… — пробормотал Сергей, и все опять засмеялись.

Стрелки часов неудержимо подкрадывались к двенадцати. С выстрелом откупорена бутылка шампанского. В длинные рюмки полилась шипучая, пенящаяся золотистая жидкость. Детям в стопки налили русского квасу, Шлихтер встал.

— Первый тост мы должны произнести за тех, кто плавает и путешествует, за тех, кто влачит железные цепи на каторге и страдает в пожизненной ссылке, за тех, кто вдали от родины думает сейчас о нас и вдохновляет па борьбу. Люди надеются на нас, и мы должны эти надежды оправдать. Выпьем за то, чтобы каждая минута приближала нас к пролетарской революции. И наступающий год будет ее началом!

Стенные часы захрипели и отчетливо ударили раз… два…

В передней раздался звонок. Все вздрогнули и замерли.

— Гость? — спросила шепотом Евгения. — Но мы же никого не ждем.

— А если полиция? — напряженно прислушиваясь, спросил Шлихтер. — У нас нет ничего компрометирующего?

— Дети, в спальню, живо! — скомандовала Евгения я вдруг вздрогнула. — Есть! Письмо Владимира Ильича «Почему я вышел из редакции «Искры»?».

— Сжечь!

Звонок опять прозвучал требовательный, настойчивый. Так не приходят друзья.

— Иду, иду, чтоб вам на том свете так звонило, — заворчала нянечка, шаркая шлепанцами.

— Открывайте! — махнул рукой Шлихтер.

В переднюю ввалился весь покрытый инеем городовой в круглой черной шапочке, с поднятым башлыком и красными шнурками от кобуры с револьвером «бульдог» и свистка. Из-за его плеча выглядывала ухмыляющаяся рожа, дворника.

Евгения схватилась обеими руками за лицо.

— С Новым годом, господин Шлихтер! — сказал, осклабившись, городовой. — Нижайшее почтеньице, хозяюшка!

— Подвести бы надось, — прохрипел дворник.

— Да-да, конечно, — воскликнул Шлихтер, чувствуя, как сразу отлегло от сердца. — Только у нас нету водочки… шампанское если?..

— Не балуемся, — разочарованно сказал городовой.

— Двугривенный бы, — подсказал дворник.

— Да-да, конечно, — опять повторил Шлихтер, быстро шаря по своим карманам. — Истратился. Может, у тебя, Женя? Тоже нет? Вот незадача…

Нянечка, неторопливо двигая шлепанцами по полу, исчезла на кухне, потом появилась, из узелка цветного платочка вытянула серебряный гривенник.

— Нате, ироды, набухайтесь! — буркнула, суя монету в руку городовому. — Ни дна вам, ни покрышки!

— Премного благодарен, господин Шлихтер! — откозырял городовой, спрятав монету. — А ты, баба, не того, как это его, то самое… А то у меня живо!

— С богом, с богом… — вытолкала нянечка непрошеных гостей и захлопнула дверь. — Такой праздник перекапустили!

— Хорошо, что я не успела уничтожить письмо, — повеселела Евгения.

— Я же тебе сто раз говорил, чтобы дома не было никаких вещественных доказательств! — сдвинул брови Шлихтер. — Этот визит не случаен. Хотели убедиться, все ли у нас дома. Надо немедленно скрыться.

— Нет, ни в коем случае! — воскликнула Евгения. — Зря мы, что ли, с нянечкой так старались, из кожи лезли вон. Уверена, что ни один жандарм не упустит такого узаконенного повода набраться до положения риз. Мальчики, за стол! Сашко, начинай резать гуся! — И, закрутив ручку граммофона, поставила пластинку. — А завтра только они нас и видели. Ищи ветра в поле!

Наверху затопали так, будто нарочно хотели провалить потолок, а из граммофонной трубы полился бархатный баритон Соколовского под рокот цыганских гитар: «Зачем я влюбился в тебя, дорогая…»

…В эту ночь Киевское жандармское управление заканчивало последние приготовления к общегородской облаве. Из Москвы прибыл сам король филеров Евстратка — Евстратий Павлович Медников с лучшими сыщиками. Но, как всегда, особенно в такой суматошный день, не ладилось то одно, то другое, и решили массовое изъятие распоясавшихся смутьянов перенести в ночь на второе января. Но уже днем первого, не успев как следует опохмелиться, жандармы начали хватать всех, кто попадал под горячую руку. Дмитрия Ильича Ульянова — Темного и жену Глеба Кржижановского Зинаиду Павловну Невзорову — Булочку арестовали на Бибиковском бульваре. Вечером ворвались в квартиру Ульяновых на Лабораторной улице и увезли в Лукьяновскую тюрьму Анну Ильиничну и Марию Ильиничну. Дмитрий же Ильич был заключен в крепость «Косой капонир», где содержались особо опасные для самодержавия лица.

Обыск на квартире Шлихтеров не дал результатов. Хозяева, оказывается, уехали в гости к каким-то родичам неизвестно куда и неведомо когда вернутся, а из «вещественных доказательств» остались только обглоданные косточки праздничного гуся.

Набив до отказа тюрьмы и полицейские участки сотнями случайных людей, жандармерия вынуждена была их понемногу выпускать. Аресты и облавы прекратились. Острота момента прошла. И Александр, правда, не без риска ухитрился забежать к Марии Александровне Ульяновой, чтобы попытаться утешить ее в горе. Несмотря на тяжелую болезнь, она вела себя мужественно и рассказала гостю о трогательном письме Ильича. Он писал: «Дорогая мамочка! Хорошо, что ты чувствуешь себя немного спокойней, лишь бы были здоровы наши арестанты. Ввиду массы арестов, и их, может, забрали за компанию». Евгения и Александр не раз ходили к печально известному мрачному зданию Лукьяновской тюрьмы, чтобы попытаться успокоить и отвезти домой Марию Александровну. Она, вся в трауре, целыми днями простаивала у ворот тюрьмы, ожидая разрешения на свидание с» своими детьми, в котором, ей нагло отказывали. Эта совеем одинокая почти семидесятилетняя женщина с ясным: проникновенным взглядом потрясла Александра, своей несгибаемой верой в правоту своих детей.

Вихря революции, вырвавшегося из подвалов, правительства уже не могло загнать обратно. Забастовочная волна перекатывалась с юга на север и с севера на юг. Студенчество волновалось и посещало университеты только для митингов. Черносотенная газета «Киевлянин» проговорилась: «Волнения и шум… свидетельствуют об удивительной, все усиливающейся во всех классах нашего общества нервности…» Губернаторы издавали распоряжения «о запрещении всяческих сборищ и скоплений публики», заканчивая одинаково: «Для поддержания порядка и благочиния я не остановлюсь перед самыми решительными мерами, вплоть до употребления оружия и военной силы». Даже такой прожженный дипломат и хитрый царедворец, убежденный монархист, как Сергей Юльевич Витте, вынужден был, схватившись за голову, воскликнуть: «Россия свихнулась с ума!» А министр внутренних дел фон Плеве заявил: «Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война!»

— Сашко, война! — воскликнула Евгения, вбегая в спальню со свежей газетой, — Слушай: «27 января 1904 года японские суда напали на нашу эскадру около Порт-Артура». Опубликован манифест о войне. Кому нужна эта бойня?

— Они хотят обескровить, революцию! — ответил, быстро одеваясь, Александр. — Царизм, боясь апоплексического удара, должен, как говорят знахари, «открыть кровь». Но наш рабочий класс не поддастся на эту уловку!

Эхо залпов на Тихом океане прозвучало в каждой доме. Отразилось в каждом сердце. Люди были так ошеломлены, что сразу не могли разобраться в своих чувствах. Рабочие потянулись к социал-демократам, руководителям их подпольных кружков и записным лекторам сходок.

— Нехорошо получается, — сказал Александру рабочий Никифоров. — Бьет наших мужиков япошка.

— Не мужиков, а царя нашего батюшку лупцуют и в хвост и в гриву за его политику колониальную, захватническую. И чем сильнее будут колошматить бездарных генералов, тем скорее конец не только войне, но и самодержавию!

— Огорчили вы меня, Александр Григорьевич, — вздохнул рабочий. — Значит, попы правы, что на пас пальцами указывают?

— Не понял, — поднял брови Шлихтер.

— Святейший правительственный Синод издал приказ, чтобы повсюду, во всех церквах, попы в проповедях рассказывали, будто японцы дали рабочим восемнадцать миллионов рублей за бунты!

— Какая гнусность! Сколько вы получили рублей?

— Ни шиша.

— Так же и остальные рабочие! Эта провокация направлена на то, чтобы борьбу против войны расценивать как измену!

— Значит, вы не за Японию? — обрадовался Никифоров.

— Да на кой ляд она мне и вам сдалась? — воскликнул Шлихтер. — И царь и микадо одним лыком шиты. Обое рябое! Оба затеяли войну несправедливую. Я за народ — российский и японский, которым война не несет ничего, кроме жертв.

— Теперь понятно, — просиял рабочий. — Так было, так будет: павы дерутся, а у холопов чубы трещат!

Война! Это слово, как пепел, примешивалось к каждому глотку воды, к каждому разговору, каждой мысли, обволакивало тревогой сны.

Война! Газеты брали нарасхват. Да что они могли сказать, эти жалкие листки, пахнущие типографской краской и подлостью. Короткие телеграммы, казалось, убивали наповал.

Война! Печальные проводы новобранцев, молодых, здоровых, неграмотных парней. «Святую скотинку» гнали на убой. И летели до небес из глубины сердца простые песни:

Последний нонешний денечек

Гуляю с вами я, друзья,

А завтра рано, чуть светочек,

Заплачет вся моя семья.

Рвутся мехи гармоник. Обрываются сердечные связи. Вдовеют жены. Теряют родителей дети. Стоят несжатые полосы в поле. Смерть на сопках Маньчжурии начинает свой покос…

В шантане «Шато-де-Флер» куплетисты в шляпах канотье и полосатых костюмах, выбивая лакированными туфлями чечетку, пели:

Вот шимоза пролетела,

Меня нисколько не задела.

А шимозы — разрывные снаряды — задевали, да еще как!

Мудро сказано, что человеческая натура особенно явственно проявляется в критические моменты истории. Александр прислушивался к своему внутреннему голосу, голосу совести, пытаясь себя понять. Как можно желать победы Российской империи, когда это означает победу жандарма? Как можно желать поражения своей родины, если это означает гибель сотен тысяч твоих братьев — рабочих и крестьян? Как можно сидеть сложа руки, когда твой народ обливается кровью? Только что в неравном бою против японской эскадры погиб крейсер «Варяг». Его героическая команда, не желая, чтобы их горящий корабль достался врагу, открывает кингстоны и гибнет вместе с ним. Образ этих бесстрашных моряков станет легендарным! Но за что они погибли? За бездарный режим насилия и произвола?

Каждый день призыв в действующую армию вырывал из рядов подпольщиков прекрасных агитаторов-рабочих, активных членов подпольных кружков. Они приходили прощаться с Шлихтером.

— Так что же это получается? — спросил молодой рабочий. — На всех углах кричали, что япошек шапками закидаем, а у них нашлось оружие посильнее наших шапок?

— Говорят, что царь, напутствуя войска, идущие на Дальний Восток, щедро одаривал их иконами, образами святого старца Серафима Саровского, — сказал Шлихтер. — А по-солдатски прямой и несдержанный на язык генерал Драгомиров отмочил злую шутку: «Вот мы хотим японцев бить образами наших святых, а они нас лупят ядрами да бомбами». Эта шутка быстро прокатилась по всей России. Мы их шапками, а они нас шимозами. И отступаем. И все победоноснее и победоноснее отступаем, покрывая белоснежные поля мохнатыми шапками. Закидали Маньчжурию шапками, да вот беда, шапки-то с мертвых голов!

Лицо Шлихтера передернула гримаса боли, он поспешно отвернулся к стене.

— Что с тобой, Сашко? — всполошилась Евгения. — Да ты…

— Не могу, понимаете, видеть, как цветущих, здоровых парней превращают в пушечное мясо. За что?

Александр сжал кулаками виски:

— Эта трижды проклятая война должна вызвать кровопролитие, которое превратит Желтое море в красное. И тем самым обескровит революцию. Сейчас ясно одно; надежда царизма на то, что война отвратит революцию, не оправдалась! Выяснилось, что самодержавный режим не может обеспечить даже государственной независимости России.

— Так что же делать нам, рядовым-необученным, едущим в действующую армию? — спросил новобранец. — Стрелять в воздух, сдаваться в плен или бежать сломя голову, в панике оставляя города врагу? Не лезть же брататься с японцем!

Вопрос, конечно, острый, в, прежде чем ответить, Шлихтер в некоторой растерянности потер свой высокий лоб.

— Меньшевики долдонят нам, что надо требовать мира во что бы то ни стало — это лозунг российских реакционеров. Меньшевики хотят добиться положения, которое было до войны. А что было до войны, вы знаете: безудержная эксплуатация, бесправие, разгул нагайки и кнута. Выход из войны не в мирном договоре. Надо воевать против царизма и развязанной им кровавой бойни! Война открыла трудящимся правду о царской России. Ленин сказал: «Гроб повапленный — вот чем оказалось самодержавие…»

— Что это значит?

— Это от евангельского сравнения лицемеров с «гробами повапленными», то есть покрашенными, которые красивы снаружи, а внутри полны мертвых костей и всякой мерзости. Царь снабжает войска, идущие на войну, иконками, а мы вооружим вас более разрушительным оружием, — сказал Шлихтер. — Сообщайте нам ваши адреса и побольше фамилий ваших товарищей. Мы засыплем вас листовками, прокламациями, в которых расскажем правду о революционном движении в стране, о причинах войны и пожелаем не победы царизма, а победы над царизмом. И не мира во что бы то ни стало, а революции.

— Спасибо, Александр Григорьевич, — крепко пожал руку Шлихтеру новобранец. — Теперь нам ясно, в кого целиться.

Министр внутренних дел Плеве заявил, что маленькая военная победа должна победить революцию. Не получилось. Большие поражения вызвали революционный подъем. Большевики организовали митинги и демонстрации под лозунгами: «Долой войну!», «Долой самодержавие!» Как снег на голову вылетали из подполья листовки: «Для чего должен умирать русский солдат?», «К новобранцам», «К рекрутам». 14 апреля 1904 года в 7-ом саперном батальоне в большом количестве были распространены прокламации «К солдатам Киевского гарнизона». Это произвело на командование впечатление разорвавшейся бомбы.

— Это вы, Федор Николаевич? — спросил, прищурившись, Шлихтер у своего редкого гостя двадцативосьмилетнего врача Петрова. Тот участвовал еще в киевском «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса» и сейчас примыкал к большевикам. Был он большой, вытянувшийся в «коломенскую версту».

— Да, я, Александр Григорьевич, кому же еще? — смущенно ухмыльнулся он в черную бороду, подстриженную по-мужицки, кружком.

Они сидели в уютном кабинетике Шлихтера, занавесив окна от любопытных взглядов и прямых лучей летнего солнца. С улицы доносился детский визг. Через потолок пробивались звуки настойчиво терзаемой гаммы.

— Я ведь с 1901 года пытаюсь проникнуть в казарму, — продолжал Петров. — Но казарма — это казарма. У нее свои методы оболванивания людей. Вы бы послушали, что вдалбливают солдатам в головы на занятиях по так называемой словесности. Офицеры говорят о врагах внешних и внутренних, а безграмотные фельдфебели, для понятности, твердят о «турках внешних и турках внутренних».

— Правительство все чаще начинает применять для подавления «беспорядков» войска. И рабочий волей-неволей смотрит теперь на солдата как на своего самого опасного врага, ибо вооружен еси. Поэтому, первое и самое главное, мы должны добиться, чтобы солдаты не стреляли в народ. Мысль проста и доступна каждому. А победа ее будет равна разоружению армии.

— Дело уж очень тонкое и щепетильное, особенно во время войны. Наши агитаторы обнаруживаются, как белые вороны. Чуть оступился — и сразу военно-полевой суд, статья за разложение армии… Вот почему на этом участке пока многого достичь не удалось.

— А надо, Федор Николаевич, ох как надо! — Шлихтер взъерошил свою бородку. — Под лежачий камень вода не бежит. А капля по капле и камень точит. Давайте вместе искать лазейку. Признаться, я сугубый, как это говорится, штафирка. В жизни винтовки в руках не держал.

— А ведь придется? — сощурился Петров.

— Безусловно! В воздухе пахнет баррикадами. Так какова же обстановка в казарме?

Петров взволнованно заходил по комнате, пересекая острые лучи, проникающие сквозь щели занавесок.

— Главная задача муштры — выработать у солдата слепое подчинение. Гнусная обстановка царской казармы с ее мордобоем, розгами, сыском, дисциплинарными батальонами превращает человека в бессловесную «серую скотину». Все это делает эту массу неблагоприятной средой для революционной работы. Сейчас в Киевском гарнизоне восемь полков. Страшная черносотенная сила — первый уральский казачий полк. За двадцать десятин земли, которыми наделяют за службу каждого казака, он не пожалеет ни матери, ни отца.

— А саперы, саперы? — воскликнул Шлихтер. — У меня с ними бывали кое-какие встречи.

— Третья саперная бригада — главная наша надежда. — Петров заметно оживился. — Это наиболее революционные части, потому что саперные войска комплектуются из фабрично-заводского элемента. Наша работа среди них имеет наибольший успех. Военный министр недавно издал приказ: принять все возможные меры к наилучшему ограждению армии от тлетворного проникновения революционных идей. Но даже здесь мы не можем быть гарантированы от провалов!

— Вы обращались в Киевский комитет РСДРП?

— Да разве ж вы не знаете, какое это меньшевистское болото! — безнадежно махнул рукой Петров. — Сами же о них говорили: лебедь, рак и щука. Хорошо, если бы вы выступили раз-другой на больших массовках, — продолжал он. — При вашем умении зажигать массы… Мне кажется, что настроение саперов таково, что при попытке отправить их на фронт они могут поднять бунт. В бригаду прибывает около тысячи солдат нового пополнения, уже распропагандированных на заводах и фабриках. Все это такой горючий материал, что стоит только поднести спичку…

— Рассчитывайте на меня, — ответил Шлихтер, — В субботу в Голосеевском лесу!

Петров решительно встал и радостно улыбнулся.

И в первую, и во вторую, и в третью субботу все сошло благополучно, несмотря на остроту положения: один штатский в окружении солдатских бескозырок с черным околышем. Слушали затаив дыхание — закроешь глаза, не догадаешься, что вокруг — толпа. Особенную ярость солдат вызвали слова Шлихтера:

— Кто дальше от смертельной опасности — тот ценится дороже. Главнокомандующий получает сто сорок четыре тысячи рублей в год. Каждый из командующих армиями по сто тысяч. А наш солдат — сорок три с половиной копейки за каждый день боя. Так дешево ценится царем ваша живая душа! Как спичку задуть!

А на четвертую субботу… Петров, растерянный и будто постаревший, пришел ни свет ни заря.

— Что? — подозревая недоброе, вздрогнул Шлихтер.

— Читайте… Черновик перехватили.

«…Семенюк стал зазывать меня на собрание нижних чинов, говоря, что только там от «вольных людей» я могу услышать правду и сделаться порядочным человеком… На собрание явился какой-то вольный, по-видимому интеллигент, с бородкой. Он рассказал нам о том, что генералы посылают на войну, которая народу не нужна, а ведется лишь по желанию царя и его слуг, которые и составляют главных врагов русского народа, почему как царя, так и его приближенных надо уничтожать, начальству не повиноваться, на войну не идти и требовать учреждения выборных от всего мира…. Решено было сделать так: по случаю отъезда бригады будет отслужен молебен. Один из нижних чинов должен спросить у старшего офицера: «Зачем служили молебен?» Получив ответ: «По случаю вступления в войну», — солдат этот заявит, что нижние чины на войну не пойдут. Этим они рассчитывали заставить офицера убить заявителя, что послужит сигналом для остальных, которые должны наброситься на офицеров и переколоть их…»

— Какая гнусная провокация! — воскликнул Шлихтер.

— Все активисты арестованы! — Петров бессильно сжал кулаки.

— Паршивая овца все стадо портит! — негодовал Александр. — Надо вызвать протест всех саперов!

— Поздно… Нас ждет извозчик… Мы успеем на загородную платформу. Примерно через час-полтора батальон отправляют в действующую армию!

Слух со сказочной быстротой облетел город, и па пост Волынский, где на запасном пути стоял уже под парами готовый к отправке эшелон — красные вагоны с надписью мелом: «40 человек, 8 лошадей», — собралась добрая сотня народу. В подвижном коридоре спешенных уральских казаков в накинутых набекрень фуражках с желтым околышем и ремешком под подбородком, с обнаженными саблями шли без оружия, но в полной походной форме штрафники пятого саперного батальона. Шли, нарочито сбивая ногу, при виде офицеров они с едкими шутками отдавали им честь левой рукой. В сравнении с тупыми, напряженными, озлобленными лицами казаков лица их были светлы и веселы. Чувствовалась полнейшая раскованность. Через каждые десять — двадцать шагов они без команды, но в лад выкрикивали: «Прощайте, товарищи, с богом ур-ра!», «Долой самодержавие!», «Геть царя!» Толпа одобрительно гудела. Петров сжал локоть Шлихтера и шепнул:

— Наша работа, Александр Григорьевич!

— Да, — взволнованно ответил оп, не сводя глаз с бунтовщиков. Это не «серая скотинка», это не «пушечное мясо», это отважные борцы за рабочее дело. Они понесут на восток дух революции!

Шлихтер в Киевском комитете РСДРП вел решительную, непримиримую борьбу с меньшевиками. Но его перестали извещать о заседаниях комитета. Скрывали явки и пароли. Не согласовывая с ним, принимали решения. Видя бесплодность и невозможность дальнейшей работы с меньшевиками, Шлихтер вынужден был фактически выйти из комитета, хотя формально оставался в нем почти до конца 1904 года.

— Я не могу нести ответственность за его оппортунистический курс, — говорил он.

Вскоре вышел из комитета и Вакар.

После массовых арестов в январе 1904 года, учиненных новым начальником Киевской охранки Спиридовичем, обстановка в городе стала невыносимой. Летучие филеры и провокаторы, дворники и босяки, — все, казалось, ополчились против революционеров. Штаб-квартиру Русской части ЦК пришлось перевести в Москву. Оставшиеся во главе ее заняли явно примиренческую позицию.

Как-то летом этого же года Глеб и Александр сидели на скамейке в сквере у развалин киевских Золотых ворот, построенных еще Ярославом Мудрым. Цвели липы. Звенели в их кронах птичьи голоса. Жужжали пчелы. Шлихтер недовольно косился на своего яснолобого товарища, встревоженный сообщенными им последними известиями из Москвы.

— Что же происходит, Глеб? — спросил он. — Ведь при таком накале политических страстей примиренчество или нейтралитет являются, по существу, позицией меньшевистской!

— Верно, — подтвердил Кржижановский. — Потому-то я и подал в отставку — вышел из Центрального Комитета!

— Сдаем, значит, позиции одну за другой, — нахмурился Александр. — Я, хлопнув дверью, ухожу из комитета, вы — из ЦК. Рабочие-искровцы нас не поймут, а поняв, вряд ли простят. Ведь мы фактически отдаем партию на поток и разграбление оппортунистам. Как это расценят наши друзья там, в Женеве?

— Вы знаете мое отношение к Старику, — ответил, помрачнев, Глеб. — Мы с ним начинали строить партию, как говорят инженеры, с нулевого цикла. Я присутствовал в Сибири при самом зарождении у него идеи создания газеты «Искра». Сколько в нее вложено сил, изобретательности, таланта! Сколько на нее возлагалось надежд! И она оправдала их. Ведь «Искра», по существу, создала партию. И мне страшно представить, каким трагическим был для Владимира Ильича день, когда он вышел из редакции «Искры». Распрощался со своим любимым детищем и остался один!

— А мы? — воскликнул Александр.

— Не все его соратники оказались на высоте, — вздохнул Глеб. — А что делает нынешнее руководство? Ленина лишили права заграничного представительства ЦК и объявили цензуру его произведений. «Спасение одно — съезд!» — сказал Ленин. А нынешний, с позволения сказать, ЦК не разрешает бороться за созыв Третьего съезда! В такой ситуации я не могу покинуть Старика!

— Ну а как же дальше? — спросил Шлихтер. — Ведь разрыв нешуточный. И его нельзя разрешить как детскую ссору: на твои куколки, отдай мои кубики!

— Старик оказался самым дальнозорким из нас, — ответил Кржижановский. — Впередсмотрящим. Возникает партия нового типа, ленинская, большевистская. И нам предстоит своими делами доказать, победит ли идеология революционного марксизма или рабочее движение пойдет по пути подчинения буржуазной идеологии!

— Верно, что партия укрепляется, очищая себя, — сказал Шлихтер. — Надо ее очистить от меньшевиков.

— Вся надежда на новый съезд! — ответил Кржижановский. — Я все-таки надеюсь, правда, может, наивно, на объединение фракций. Не могут же меньшевистские лидеры не видеть, что катятся по рельсам ревизионизма…

— Откровенно говоря, не по сердцу мне эта катавасия, — вздохнул Шлихтер. — Договорились идти врозь, а бить вместе. А теперь лупим друг друга по любому поводу чуть ли не по мордасам!

— Разногласия приняли такую форму, что создается впечатление, будто борьба между большевиками и меньшевиками важнее, чем борьба их против самодержавия. Лядов рассказал мне анекдот: два стражника ведут на казнь большевика и меньшевика. Жара. Конвоирам хочется выпить пива. Но как оставить приговоренных без охраны? Ведь убегут. «Ничего, — говорит один конвоир. — Это же большевик и меньшевик. Они даже не заметят, что мы отлучились». Напились пива, вернулись, а социал-демократы продолжали яростно спорить.

— Веселенького мало, — покачал головой Шлихтер.

— Сейчас, как никогда, необходимо руководящее ядро. И создать его может только один человек…

— Да, только он! — отлично понимая, о ком идет речь, подтвердил Шлихтер. — А как он сам? Наверное, убит горем?

— Напротив! — Глаза Глеба заискрились как-то по-особому, задорно. — Старик говорил… Какая прекрасная вещь — наш съезд! Открытая, свободная борьба. Мнения высказаны. Оттенки обрисовались… Руки подвиты. Решения приняты. Этап пройден. Вперед! — вот это я понимаю. Это — жизнь. Это не то что бесконечные, нудные интеллигентские словопрения, которые кончаются не потому, что люди решили вопрос, а потому, что устали говорить!

Шлихтер оживился, обрадовался.

— Вот это то, чему я никогда не устану учиться у Ильича, — сказал он взволнованно. — Политическому оптимизму. Вере в неуклонную победу нашего дела.

«Да-да, наше дело бесспорно победит. Но удастся ли мне и рядовым большевикам одолеть Киевский комитет РСДРП, который стал оплотом меньшевиков?..»

И Шлихтер вспомнил приезд члена ЦК Марии Моисеевны Эссен. Это была схватка накоротке и решительная попытка пресечь дезорганизаторскую деятельность меньшевиков.

…Вначале Мария Эссен хотела подъехать прямо к парадному подъезду Управления Юго-Западных дорог. Но потом остановила извозчика за целый квартал. Небрежно бросив ему деньги, неторопливо, но твердо, даже горделиво пошла по тротуару. Зеленое модное платье удачно подчеркивало ее стройную фигуру, а широкие поля такого же цвета шляпки скрывали от прохожих ее, быть может, излишне любопытный взгляд.

Удержаться от любопытства было трудно. Киев она знала с 1897 года. Это город, который с легкой руки Зинаиды Невзоровой-Кржижановской в конспиративных письмах большевиков получил второе название — Красавск.

«Да, тогда здесь была сильная организация! — думала Мария. — Мельников, Эйдельман, Тучапский, Вигдорчик… А что ж теперь? Почему Шлихтеру так неуютно в Киевском комитете?.. Что ж это за меньшевистское засилье?!»

Мария была уже перед мрачноватым зданием управления дороги, чем-то напоминавший средневековую крепостную башню.

«Да, точно в осажденной крепости Сашка — и здесь, верно, и в комитете». — Большие темные глаза Марии погрустнел».

В вестибюле, где курило несколько служащих, навстречу ей шагнул седобородый швейцар.

Он не успел открыть рта, как она произнесла:

— Я вдова инженера Гоби. Хотела бы по личному вопросу посетить господина Шлихтера.

— Изволите подняться на третий этаж или?.. — Швейцар жестом, что может пригласить его сюда.

«Вдова» пожелала подняться.

Александр был заранее уведомлен о визите Марии Эсен и устроил так, что к назначенному времени остался в комнате один. В ее глазах сверкали веселые огоньки, когда она чопорно представлялась Шлихтеру, который сдержанно шагнул навстречу: «Инна Христофоровна Гоби, вдова инженера, — затем, уже тише: — Ну, здравствуйте, Александр! Сколько зим, сколько лет мы не виделись после Самары!»

— Здравствуйте, Мария. Позвольте сделать вам комплимент…

— Да-да, — тихо засмеялась она, — я не забываю, что я женщина, иначе из меня будет плохой конспиратор. Кто бы мог подумать, что эта шикарная дама — большевистский представитель ЦК РСДРП!

— Итак, что в вашем комитете? Кстати, сколько времени мы можем здесь говорить?

— Дабы не вызвать подозрений, минут двадцать.

— Тогда сначала обусловим нашу следующую встречу, а затем — все о комитете.

Информация Александра была сжатой, но емкой.

Эссен слушала сосредоточенно и в то же время отметила про себя: «Шлихтер верен своей любви — статистике: все у него разложено по полочкам. Но и воедино связано. Хорошо, что не живет только сегодняшней борьбой, помнит и видит все в развитии… Да-да, Шлихтер — глыба, но нельзя же его одного подставлять всем врагам! Визиты большевистских членов ЦК в Киев — это хорошо, но в Киевский комитет крайне необходимо ввести наших товарищей. Да-да, официально ввести!»

Шлихтер неторопливо вытащил из жилета часы, посмотрел на циферблат.

— Понимаю вас, Мария. Но решать…

— Да-да, решать не нам, но предлагать… Ульяновы, кажется, любят повторять слова Ильича: «Смотрите на месте, на месте — виднее».

— Вот и мне видится так: в комитет нужно снова ввести рабочих. И воевать, воевать с остальными! Перевоспитывать, так сказать. Вы для них свежий человек, поэтому, не исключено, сможете повлиять… А?

Темные глаза Марии сверкнули задором.

— Вы читаете мои мысли, Александр! Да-да, мы пойдем туда вместе, и это нужно организовать как можно быстрее!

Спустя несколько дней Шлихтер сидел в знакомой конспиративной квартире. Члены комитета были в сборе. Александр потирал бородку, обнаруживая свое волнение. Но взгляд оставался внимательным и прямым.

— Неужели вы, Александр Григорьевич, столь наивны? — басил ходивший по комнате Розанов. — Позволю себе повторить: присмотритесь, кто из нас действительно в большинстве, а кто…

Его прервало неожиданное появление Эссен. Кое-кто из мужчин поднялся.

— Здравствуйте, товарищи! — суховато произнесла Мария и села в первое предложенное ей кресло. — Русская часть ЦК уполномочила меня выступить перед вами с разъяснением программы большевиков и призывом…

— Нам нужны не призывы! Нам нужны явки для работы, которые зажала в своем кулачке Крупская! — выпучив глаза, истерически завопил Шнеерсон.

— Правильно! — раздались голоса.

— Прежде всего необходимо покончить с диктаторством бонапартистов!

— Это кто же бонапартисты? — спокойно спросила Эссен.

— Это большевики, пляшущие под дудку Ленина!

— Да-а… Подобной невыдержанности не встретишь на рабочей сходке, — произнес Шлихтер и добавил с иронией: — Это подтвердит каждый, кому посчастливилось работать среди непросвещенных тружеников.

— Ну, он сразу же норовит вскочить на своего любимого конька! — бросил один из комитетчиков, еще молодой, но уже довольно грузный мужчина в расстегнутом пиджаке.

Эссен услышала эти слова и резко поднялась с кресла. Быстрым, грациозным движением руки отвела со лба прядь каштановых волос.

— Рабочие — это не конек, господин… революционер! Да-да, вам бы не мешало хотя бы элементарно познакомиться с Марксом! И кстати, я не вижу среди вас ни одного рабочего. Или они уже получили возможность прилично одеваться?

Подлетел огромный Розанов. Наступая на стройную, хрупкую, но такую неожиданно колючую представительницу ЦК, он закричал, брызжа слюной:

— Ах, вот что, вам нужны мозолистые руки?! А то, что вы со своим Лениным обходите нас, лучших людей партии, это вас не волнует?!

— Применяйте рецепты немецкого патера Кнейппа о водолечении, Розанов. — Эссен брезгливо поморщилась. — Но это частный вопрос. А что касается дела партийного — слушайте: объявив войну всему капиталистическому миру, мы, большевики, не испугаемся вашей кучки оппортунистов! Да! И советую вам опомниться, наконец. А через Шлихтера — вот вам и явка, о которой кое-кто так печется! — у вас есть возможность в любой момент связаться с ЦК и направить свои усилия не на подобные, с позволения сказать, дискуссии… Кстати, не обольщайтесь относительно своего влияния на комитеты в других городах. Мне посчастливилось побывать кое-где, и я могу утверждать: местные организации начинают разбираться в наших программах, да!..

Вечером, возвратившись домой с заседания комитета, Александр Григорьевич от ужина отказался.

— Тебе нездоровится? — пытливо посмотрела на него Евгения.

— Нет, Женютка, нет. — Он вкратце рассказал ей о том, что произошло, и попросил: — Ну хорошо, веселого мало, однако подумать есть над чем. А ты мне, пожалуйста, завари чайку покрепче.

Он неторопливо раскалывал железной колодочкой перочинного ножа крепкие, как камень, куски рафинада и думал, думал…

Вот и в Киев приезжают представители партийных комитетов разных городов. Сколько их, с какими вопросами? Об этом все знает, наверное, только Медведь — Мария Ильинична, технический секретарь. Она в свое время поручила Шлихтеру встретиться кое с кем из таких представителей:

— Поговорите, Александр Григорьевич, товарищ достаточно твердо стоит на большевистской позиции, но ему очень нужен опыт революционной практики.

Он встречался, говорил, расспрашивал. Ведь порой самого терзают сомнения: да всегда ли правильна его собственная практика?.. Собственная… Как сказать! Ведь и Кржижановские приехали сюда по настоянию Ленина, а без них почти никакое решение не принимается. Практика-то коллективная, выходит…

Шлихтер доколол сахар. Отряхнул белые песчинки с полы пиджака. Взял в широкие ладони большую цветастую чашку с чаем и, ощутив приятную теплоту, так и застыл, снова задумавшись.

«Собственная практика…» Одно дело — работа в массах. А вот как быть, когда в комитете, по существу, провал? «Что бы вы хотели передать Ленину?» — спросила Мария. «Вы видели все своими глазами, — грустно ответил Шляхтер. — Хотелось бы более обстоятельно поговорить о том, где кончается гибкость и начинается непростительное примиренчество с меньшевиками. Я все чаще думаю, нет ли моей доли вины в том, что Киевский — вы подумайте: Киевский! — комитет становится оплотом меньшевизма?» Эссен ответила: «В Киеве достаточно приверженцев большевизма, чтобы создать свой комитет. Не так ли? Да-да, и я об этом буду говорить — и здесь, и в Женеве, если действительно придется туда поехать».

Евгения вздрогнула, услышав шаги мужа. Она научилась различать их среди топота ног бесчисленных пешеходов, проходивших под окнами. Он торопился.

— Что случилось? — бросилась ему навстречу. И, увидев сияющее от радости лицо Александра, сама засветилась, как бы перехватывая улыбку мужа.

— Наконец-то и мне разрешили публичные выступления! — воскликнул он, по привычке целуя жену в лоб.

Но что это? Евгения сразу сникла и прижала стиснутые кулачки к своим губам.

— Это будет банкет по поводу сорокалетия судебных уставов. И костюм «парадный»! Как жаль, что нет фрака. Надо бы показать им, что и мы умеем быть комильфо.

Будут выступать краснобаи и сладкопевцы от всех политических партий и групп. И мне поручено поставить точки над «I».

— Так это будет не наш митинг? Вот увидишь, конституционные демократы не дадут тебе слова! Большевику? Ни за что на свете!

— Пусть только попробуют… Пусть только посмеют! — ответил возмущенно Александр, садясь за стол. — О, опять лапша! А я, Женютка, уже соскучился по украинскому борщу…

Осенью 1904 года «банкетная кампания» прокатилась заметной волной по всей России. Зацепила она, конечно, и Киев, где было немало любителей почесать язык. Кипение возмущенного разума было повсеместным. Не находя законных форм деятельности, общество прибегало к незаконным: организовывало всякие собрания без разрешения, явочным порядком. Устраивались товарищеские обеды, банкеты, съезды по профессиям, на которых обсуждалось положение России. Министр внутренних дел князь Святополк-Мирский, которого его супруга Екатерина Алексеевна называла Пепка, вступил на должность, обагренную кровью его предшественника Плеве, убитого террористом в июле. Пепка ничего как будто не разрешал, но и ничего запретить не мог, потому что самодержавие явно изжило себя.

— «Большая публика», как себя называют либералы, — сказал Александр, расправляясь с лапшой, — пытается добиться введения в России конституции с помощью банкетов. Так почему же нам не воспользоваться этой отдушиной для пропаганды своих идей?

Они вышли на предвечерний Крещатик. Дневные торопливые походки и озабоченные лица сменились размеренным движением пар, вышедших на променаж в нарядных костюмах. Надо направо и налево раскланиваться со знакомыми, и не дай доля прозевать снять шляпу перед стоящими у кормила власти!

Бросались в глаза рекламы увеселительных заведений; «Шато-де-флер»: «Ансамбль дам-трубачей», Парк «Эрмитаж»: «Гастроли американской дивы мадмуазель Дези», Театр Соловцова: «Концерт-монстр при участии всей труппы»…

Заметно, что экипажи, ландо, кабриолеты и извозчичьи пролетки с респектабельными пассажирами движутся преимущественно в одном направлении, к помещению литературно-артистического общества на Крещатике. Там пышноусые швейцары в ливреях с золотыми разводами отправляют «черную» публику — студентов и рабочих — на хоры.

И полились речи. Выступали корифеи либералов — политэконом Железнов, князь Трубецкой, историк профессор Лучицкий… Можно было подумать, что пришла в движение вся Академия наук. Что ни имя — аплодисменты и взвизгивание дам. Среди выступавших много блестящих первоклассных ораторов. Произнесено немало красивых слов о необходимости ввести в России конституционное правление и репрезентативные, представительные учреждения.

Александр послал записку с просьбой предоставить ему слово. Ее прочитали тузы освободительного движения, пожали плечами, но в список внесли. После эсеров, разглагольствующих о земле и воле, на трибуну поднялся Львов-Рогачевский.

У Шлихтера засосало под ложечкой. Как горько смотреть на такого в недалеком прошлом типичного «нигилиста», призывавшего к забастовке в железнодорожных мастерских, выступая в рыжем клоунском парике. Теперь он был аккуратно пострижен, с причесанной бородой, в новом пенсне, целлулоидном воротничке и галстуке бабочкой. Единственно, что осталось от старого Василия, — это стоптанные ботинки. Держался он уже не как бунтарь и потрясатель основ, а как-то заискивающе, чуть ли не подхалимски, как бы с оглядкой, не нарушил ли какие-то установленные в благородном обществе правила хорошего тона. Он даже не подчеркнул, что выступает как представитель комитета РСДРП. Произнес пустую, бесцветную речь, не сказал о развивающемся революционном движении и о роли рабочего класса в нем. Это было выступление не трибуна, а чиновника, отбывающего нудный урок, пристраивающегося в затылок к либералам.

«Эх, Василий Львович, Василий Львович, — вздохнул Шлихтер. — Для революции ты человек конченый. А по сему с глаз тебя долой и из сердца вон!»

— Почему вам не дают слова? — протолкался к ним взволнованный Вакар. — От этих фигляров всего можно ожидать. Дадут высказаться своим и прекратят прения,

— Это будет свинство! — ответил Шлихтер и начал пробираться к столу, за которым восседали ведущие банкет.

Чувствовалось, что публика уже утомлена, что ораторы повторяются. Наконец, пошептавшись с сидящими рядом профессорами, выступил Богдан Кистяковскнй. Он приветствовал публику, живущую ожиданием перемен, ораторов, открывших манящую перспективу освободительного движения, и закончил:

— Государь-император хочет, чтобы все поняли одно: никаких перемен не будет! Это его право как самодержца. Но Россия уже готова к конституционному управлению. Плод созрел, и его надо только сорвать! — А когда утихли крики, визг и аплодисменты, объявил: — Банкет окончен!

Зрители начали подниматься со своих мест.

— Товарищи! — неожиданно прозвучал резкий голос Шлихтера. — Банкет окончен, начинается народный митинг. — Все лица повернулись в сторону говорящего. — Мы благодарим организаторов банкета за гостеприимство и яркие речи. Жаль, что дали высказаться не всем гостям. Это недемократично! Настоящая, серьезная борьба со старым режимом ведется не на банкетах, обедах и раутах, а на фабриках и заводах. Только рабочий класс может свергнуть самодержавие, потому что наивно думать, чтобы оно добровольно отдало свою власть представителям народа. И потому, кто всерьез хочет обеспечить стране свободное развитие, должен помочь этой борьбе! — На хорах раздались оглушительные аплодисменты и одобрительные выкрики.

Солнцеликие корифеи либерального движения попытались прервать речь невесть откуда взявшегося оратора. Но он не слышал ничего, кроме распаляющих его одобрений, и не видел ничего, кроме сияющих глаз слушающей его молодежи.

— Положение князя Святополка-Мирского нельзя не назвать щекотливым. Пытаясь отвести от себя карающую десницу, он идет якобы на уступки прессе, демократическому движению. Но это только уловка. Попробуйте наступить ему на любимую мозоль, и он сразу же сбросит маску миротворца и усеет улицы городов трупами!

— Позор! — загрохотала галерка.

— Земля колеблется под его ногами. Почти непрерывные забастовки рабочих во всех концах страны расшатывают трон. И я призываю все прогрессивные силы к участию в движении рабочего класса, единственного класса, который может руководить всенародным движением и обеспечить победу. Класса, без которого никакие разговоры о тех или иных достижениях в борьбе невозможны. Это класс-руководитель, класс-освободитель, класс-гегемон!

Известный профессор свистел, заложив в рот три пальца. Стекла дребезжали от вопля восторга, который вырвался из десятков грудей.

— Шлихтер! Шлихтер! Шлихтер! — скандировали узнавшие его люди райка, хлопая в ладоши.

Никто из большевиков не ожидал, что это короткое выступление даст такой отзвук. Молва разнесла по городу имя смелого оратора. Впоследствии приглашаемые на митинги спрашивали: «А Шлихтер будет?»

Они вышли на освещенный карбидовыми фонарями Крещатик. Александра долго сопровождала толпа рабочих, студентов и просто любопытных. Одни заглядывали ему в глаза, стараясь запомнить, другие ждали от него каких-то откровений, а многие беззастенчиво засыпали оратора вопросами.

Вакар вел под руку Евгению, крепко придерживая, чтобы она не потерялась в этом людском круговороте, и говорил:

— Прекрасно! Это такой удар по либеральному киселю и по меньшевистской размазне!

Владимир Викторович отлично помнил слова Ленина, что «идеалом социал-демократа должен быть не секретарь тред-юниона, а народный трибун, умеющий откликаться на все и всякие проявления произвола и гнета…» Таким и оказался его друг Александр Шлихтер.

— Устал? — заботливо спросила Евгения мужа дома.

— Какое! Мы со слушателями взаимно заряжаем друг друга энергией! Это удивительное ощущение — сливаться с народом в единое целое.

— По-моему, ты запугал профессуру до полусмерти!

— Нет, ты пойми: после долгих лет нелегальной, подпольной работы выступить с открытым революционным еловом на собрании представителей социально враждебных течений. Сказать им откровенно и решительно о большевистских лозунгах. Какую огромную радость дала мне сегодня моя партия!

— Лишь бы, лишь бы… — тоже радостно прошептала Евгения.

А Владимир Вакар, который по просьбе Ильича вел летопись революционных событий в Киеве, в это же время писал в очередной корреспонденции:

«Из всей нашей большевистской группы Шлихтер самый убежденный и самый последовательный ленинец. В его выступлениях, всегда удачных и убедительных, отличительной чертой является принципиальная постановка политических вопросов, чуждая каким бы то ни было компромиссам, и бесстрашная решимость доводить начатые мысли и дело до конца. Обычно очень конспиративный и осторожный, он как бы перерождается в минуты, которые требуют решительности, готовности идти на риск и на жертвы, и идет до конца, не думая о себе, ставя все на карту. Его выступления притягивают толпы народа, которые Шлихтер умеет наэлектризовать своими убедительными речами».

За последние месяцы Александр заметно осунулся. На службу он, помощник начальника пассажирского отделения, приходил невыспавшийся, с мешками под глазами. Тяжело поднимался по ступеням и устало, почти с безразличием, начинал раскладывать на столе бумаги с докладами, экономическими выкладками, столбцами цифр…

«Неужели я действительно пресытился этой цифирью? — как-то подумал он и ужаснулся. — Невероятное состояние! Совершенное перерождение!»

Перед утомленными глазами замелькали кусочки его жизни, нераздельно слитые с цифрами, насыщенные ими, немыслимые без них.

Полтава… Там Шлихтер, устроившись на работу в статистическое бюро губернского земства, «переварил» огромный статистический материал, написал свой первый научный труд «Полтавское земство в роли благодетеля недоимочных крестьян», в котором вскрыл классовое содержание мероприятий земских либеральных помещиков.

А разве можно представить его жизнь без работы в статистико-экономическом отделе Самарского земства в 1899 — 1900 годах? Как ждал он, ссыльный, в Сольвычегодске, а затем уже в Самаре этого «права разъездов по губернии»! Кажется, ничего еще в жизни не читал Шлихтер с таким интересом, как книгу Ленина «Развитие капитализма в России». И, захваченный ею, при первой же возможности организовал экспедицию для изучения самарского села. Сколько цифр! Они, казалось, были способны засушить кого угодно, лишить обычной человеческой речи. Но разве не они же, эти бесконечные цифры, пройдя сквозь мозг и душу пламенного революционера, — разве не они перелились затем в страстный марксистский труд «Между „десницей" и „шуйцей" современного села»!

«Подворная перепись в полном разгаре… Воздух «сборной» избы насыщен тяжелым запахом потного тела и засаленной одежды: везде возле вас слышится неумолкаемый и порой несдержанный говор окружающей толпы опрашиваемых крестьян, а перед вами одно за другим мелькают их лица… Сначала эти лица кажутся такими однообразными и шаблонными… Но проходит несколько времени, и глаз статистика… мало-помалу начинает различать в окружающей толпе некоторые характерные штрихи, дающие возможность расчленить бесформенную на первый взгляд массу лиц на несколько различных по внешнему виду групп.

Вот перед вами серый или черный армяк. У обладателя его здоровое, свежее лицо, окладистая, расчесанная борода, глаза высматривают сосредоточенно и лукаво, стоит он всегда подбоченясь или с руками в карманах… Это богатый или, по крайней мере, зажиточный крестьянин…

А вот стоит группа лиц открытых, добродушных… Отвечают бойко, без запинки… «Есть ли лошадь?» — «Была когда-то, да и та бесхвостая». Так говорит батрак, круглый год работающий на хозяина…

Но чаще всего мелькает перед вами фигура какого-то серого цвета и вида… Это постепенно, но неуклонно разоряющиеся хлебопашцы… измученные постоянным разладом своей «хозяйственной» мечты с суровой действительностью, но неустанно ждущие «лучших дней»…»

Да, это было волнующее и незабываемое время непосредственного познания крестьянской жизни! И все же ссылка кончалась. Нужно было искать место жительства.

Александр не был знаком с формулировкой ответа департамента полиции от 8 августа 1901 года на запрос харьковского губернатора: «Допущения Шлихтера на службу в оценочно-статистический отдел Харьковской губернской управы… быть не может». Но Мария Ильинична недавно напомнила: он, после отбытия ссылки, просился в Харьков статистиком. Ему отказали. Как и в Пермскую земскую управу, как и в Управление кустарных промыслов Саратовской губернии. И каким счастьем было долгожданное разрешение выехать в Киев для работы в Управлении Юго-Западных дорог.

Так что же: опротивели вдруг цифры, исследования, обобщения, выводы?..

Шлихтер ладонью неторопливо разгладил брови, зябко поднял плечи.

«Нет-нет, просто не время для других увлечений… Нужно отоспаться, поставить, прежде всего перед Кржижановским, ультиматум о не-мед-лен-ном оформлении независимой большевистской группы. Кончать, кончать и еще раз кончать с колебаниями товарищей и этими бесконечными и бесплодными ночными дискуссиями — отделяться от меньшевиков или нет!»

Александр, сославшись на недомогание, ушел домой. — Я ведь говорила: тебе необходимо полежать, — взглянув на землистое лицо мужа, встревоженно и недовольно встретила его Евгения.

— Женютка, не сердись, ты же знаешь…

Она взметнула разлетистые брови над узкими глазами:

— Знаю! Когда обострится твой туберкулез, думаешь, это повлияет на меньшевиков и примиренцев? — Затем совершенно другим, исполненным теплоты и тревоги голосом продолжила: — Сашко, будь благоразумен. Я ведь взяла на себя все переговоры…

— Женютка, я вижу, ты собралась уходить, — перебил он ее, снимая пиджак и вешая его на спинку венского стула. — Будь добра, скажи Глебу…

Александр вдруг умолк, сел на маленькую скамеечку возле печки и обхватил голову руками.

— Сашко, — опустилась возле него на колени жена, — тебе очень плохо?..

Он взял ее теплую ладонь обеими руками, приложил к своей щеке.

— Как он может все еще надеяться на примирение с меньшевиками? Ты помнишь Самару? Да ведь мы все там чуть не молились на Глеба. Ведь сколько и как говорил он о своем друге по «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса» Ленине! Мы вот спорили с ним, спорили буквально до сегодняшнего дня, но почему-то именно сегодня мне сделалось просто больно… Если я пойду к нему сейчас — чувствую, не смогу ничего сказать… даже разругаться. Черт знает что, ипохондрия какая-то!

— Ты болен, дорогой. — Евгения освободила руку из его ладоней, начала гладить его волосы. — Послушай, когда лет десять назад мы фотографировались, на снимке у тебя оказались вьющиеся волосы. А в жизни вот по сей день — прямые и прямые…

Он вяло улыбнулся.

— Загадочное превращение… Вот именно — загадочное превращение! Ленин писал Глебу: «Дорогой друг… Ради бога, не спеши с решениями… не уходи… ты еще будешь очень и очень нужен…

— …все друзья рассчитывают на твое близкое воскресение»…»

— Ты тоже запомнила? Да, веселого мало… Сильны, сильны меньшевики!

— Может быть, следует выражаться точнее: слабы, слабы киевские большевики?

Она поднялась, стройная, словно и не была матерью троих детей, поправила густые, зачесанные назад волосы.

— А знаешь, Сашко, мне кажется, если я сейчас поговорю с Кржижановским — это подтолкнет его. Может быть, человеку иногда нужно помочь вспомнить себя…

После ухода жены Шлихтер, заглянув в соседнюю комнату, где самый младший сын Борис тихо забавлялся деревянной погремушкой, не раздеваясь, прилег на застеленную кровать.

«Не проснусь до возвращения Женютки — попадет на орехи за неаккуратность, — подумал, — Но не залегать же мне основательно! Размагнитился что-то…»

Он вскочил, услышав стук каблуков жены. В комнате уже был полумрак раннего февральского вечера!

— Женютка… — Александр смущенно провел рукой по измятому одеялу.

Но она, не снимая поблескивающего снежинками пальто, порывисто подбежала к нему, прижалась холодной щекой к жесткой бороде и воскликнула:

— Через два часа собираемся у Кржижановских. Лед тронулся, Сашко!

В тот же февральский день 1905 года больше десятка киевских большевиков — Кржижановские, Шлихтеры, Вакар, Козеренко, Муза, Михайлов, Скорняков, Елагин, Псломарев и другие — приняли решение о создании большевистской группы «Вперед».

Вскоре Глеб, встретив Александра в управлении дорог, тихонько признался:

— Я написал в Женеву… Ему… Надеюсь, он забудет мою неправоту, как вы думаете?

— Вы ведь его лучше знаете, — Шлихтер сжал локоть друга и с чувством некоторой зависти посмотрел в его благодарные глаза: почему судьба до сих пор не свела с Лениным и его, Шлихтера?

Товарищи приходили раскрасневшиеся с мороза. Кржижановский уже в коридоре сдирал с длинных, как у женщины, ресниц намерзший иней. Скорняков, наверное, никогда не носивший перчаток, энергично растирал ладони, и от одного этого громко шелестящего звука Евгения поеживалась. Муза нерешительно постоял на пороге комнаты: как ни старался идти — то на каблуках, то на носках, — задубевшие от холода рабочие сапоги звонко стучали по полу…

Наконец за столом с поющим самоваром собрались все члены нелегального стачечного комитета Юго-Западных дорог, некоторые члены группы «Вперед».

Козеренко крякнул, усевшись, тыльной стороной ладони поправил обвисающий ус.

— А все-таки мы зарываемся, братцы! — проговорил он. — Пришлепнут нас здесь всех разом…

— Не скажите, Николай Петрович! — успокаивающим жестом поднял руку Вакар. — Мы пока еще все легальные… хотя и нелегальные, это давно известно всем соглядатаям, — он язвительно улыбнулся.

— Тем более, — вмешалась Евгения, — что я в январе не успела отметить свое тридцатишестилетие. Могу же я сделать это сейчас без позволения начальства!

— Ого, — воскликнул Глеб, — вы вдвойне мужественная женщина: одно дело противоправительственные речи, но говорить о своем возрасте…

Все окончательно развеселились, только Александр оставался сосредоточенным. Это заметила жена и пошутила:

— Сашко, тебя удручают мои лета?

— Да нет, в тебе я их не замечаю, — чуть улыбнулся он, — но думаю действительно о времени…

Скорняков сразу же сказал:

— Товарищи, мне кажется, если у Шлихтера все готово — так, Александр Григорьевич? — то завтра же можно начинать. Рязано-уральцы уже забастовали.

Шлихтер достал из бокового кармана длинный листок бумаги.

— Вашему вниманию… — Он поправил круглые очки и негромко начал читать составленную им листовку: — «Товарищи! Рвутся вековые цепи рабства, которые опутали плечи русского народа…»

Этой же ночью листовка с утвержденными стачечным комитетом требованиями к администрации была отпечатана Евгенией дома на гектографе.

Утром 7 февраля в Главном управлении Юго-Западных дорог на Театральной улице начали собираться служащие. На столах и стульях они обнаружили прокламации с двадцатью шестью пунктами требований.

Напрасно волновались члены нелегального комитета, как будут восприняты эти требования. Даже охранка в своем донесении шефу жандармов засвидетельствовала: «Главным руководителем всех забастовок стал один из служащих того же управления, Александр Шлихтер, каковой сразу подчинил своему влиянию всех служащих. Работа полностью прекращена…»

Митинг открыл Шлихтер пламенной речью с осуждением царизма, 9 января потопившего в крови мирную демонстрацию в Петербурге. Здесь же был избран стачечный комитет во главе с большевиком Кржижановским.

Меньшевистский комитет РСДРП отмалчивался…

На следующий день заместитель начальника дорога господин Хижняков принял в общем зале депутатов. Пока они входили и рассаживались, он ходил вдоль стены, заложив руки за спину и глядя себе под ноги. Казалось, что сию минуту он обрушится с упреками и угрозами. Но вот Хижняков остановился, поднял голову — и на лица его сразу же застыла гримаса растерянности: он встретился с такими непреклонными взглядами!

— М-да-с… Так что вы? — Он дрожащей рукой поправил пенсне.

— Мы не намерены долго задерживать ваше внимание, — поднялся Шлихтер. — Конечно, веселого для вас в этом немного, но дайте нам слово чести, что требования, изложенные в воззвании, будут удовлетворены…

— Нет! — воскликнул Хижняков, но тут же спохватился и промолвил деланно мирным тоном: — Нет, господа… поймите меня правильно, я не могу: дождемся возвращения из столицы начальника дорог, а пока…

— Это ловушка! — снова поднялся Александр. — Мы не приступим к работе, пока не будут рассмотрены…

— …и удовлетворены! — выкрикнул Муза.

— Да, и удовлетворены наши требования. Начальник Юго-Западных дорог Немешаев появился на следующий день. Грузный, румяный, пахнущий духами, он даже как-то весело встречал собравшихся забастовщиков. Наконец весьма любезно спросил, обращаясь к комитетчикам:

— С вашего позволения — можно начинать?

Те ответили утвердительно. Многие иронически улыбнулись, предвидя словесные выверты начальника.

— Милые товарищи и сотрудники! — Немешаев, как проповедник, слегка воздел изнеженные розовые ручки. — Больно и тяжело мне услышать об этой вот… о вашей забастовке. И я хочу сказать, — лицо его еще больше зарумянилось, губы оттопырились, — что вы оскорбили меня, выставили в дурном свете мои неустанные о вас заботы. Вы — мои товарищи, вместе с тем вы и мои дети…

Несколько человек в зале не удержались от громкого смеха, но оратор продолжал:

— Пусть даже возникли у вас какие-то недоразумения, разве бы мы их не разрешили мирно и спокойно, без массовой стачки?!

— Так удовлетворите «мирно и спокойно»! — выкрикнул кто-то.

— Господа… то есть товарищи мои, уймитесь! Ваша забастовка, кроме большого вреда дороге, ни к чему ее приведет, а может даже довести до печальных последствий для вас же самих. Я прошу вас разойтись и приступить к работе, избрав новых депутатов, которые могли бы рассмотреть ваши требования с начальниками управлений…

— Хватит крокодиловых слез! — послышалось громкое и властное.

Шлихтер повернулся лицом к людям.

— Вот такими уловками, товарищи, хотят нас разобщить и победить! — заявил он. — Не выйдет!

Вдруг несколько голосов дружно проскандировало, видимо, тут же сложенное:

— Либерал из негодяев — папа Клавдий Немешаев!

Поднялся невообразимый шум.

Немешаев, укоризненно качая головой, попятился к боковой двери и скрылся в ней под насмешливые и сердитые возгласы толпы. Многие держали в руках листовки и размахивали ими.

Через день на имя удрученного, но не сдающегося Немешаева поступила правительственная телеграмма следующего содержания:

«Что у вас происходит? Неужели Юго-Западные железные дороги, имеющие общую репутацию железных дорог организации и порядка, дисциплины, изменяют своим традициям? Я хочу верить, что бывшие мои сотрудники не поддадутся искусу… Сергей Витте».

Папа Клавдий — правда, уже через доверенное лицо — довел до сведения управленцев призыв председателя Совета Министров. Но очень скоро это лицо прибежало оторопелое и пролепетало:

— Ах, лучше бы вы меня к ним не посылали…

12 февраля воспоследовало высочайшее: каждый, кто самовольно оставит работу, будет подвергнут заключению на четыре — восемь месяцев.

— Но кого заточать?! — в кругу нескольких руководящих единомышленников воскликнул Немешаев. — Это же… это же целое сонмище взбесившихся него… — Он запнулся, вспомнив, как зарифмовали слово «негодяев» с его фамилией.

— Шлихтера в первую голову! — не сдержавшись, оборвал начальника старый бухгалтер Писемский. — Да и весь ихний комитет.

— Помилуйте, но я ведь не жандарм…

— Почему же, простите меня, работают… в основном работают на Киево-Полтавской дороге? Это вам прекрасно известно: ее начальник, господин Погорелко, пригласил на собрание полицию.

— Но что вы равняете, — возразил начальник службы движения, — у них не такая махина, как у нас!

— Действительно, господа, — подхватил Немешаев. — Мы обозлим такую массу и вовсе обанкротимся! Я полагаю, в порядке временной меры, мы вынуждены… мы могли бы удовлетворить некоторые пункты этой омерзительной петиции…

14 февраля почти все требования забастовщиков были удовлетворены. На следующий день работы возобновились. А новый начальник Киевского охранного отделения штаб-ротмистр Еремин, барабаня пальцами по столу, читал очередное донесение:

«…Когда требования бастовавших, за незначительным исключением, были выполнены, служащие в присутствии начальника дорог Немешаева устроили Шлихтеру овации, носили его на руках по помещениям управления о возгласами «победа, победа!..».

— Зачинщики должны быть уволены! — сам себе проговорил обычно выдержанный штаб-ротмистр, с трудом удерживаясь от ругательства по адресу верховных властей, не давших все-таки санкции на немедленные аресты, как это было в январе.

Евгения уехала в Петербург. Киевский союз железнодорожников послал ее на Всероссийский железнодорожный съезд. Поездка не вызывала особенных забот: съезд, как объявлялось, должен был пересмотреть устав пенсионных касс. Официальными представителями от Юго-Западных дорог были Скорняков и Городец. Но не все киевские товарищи знали, что в случае удачи большевистской программы съезда их посланцы пришлют конспиративную телеграмму: «Свадьба Нади состоится…» Какого числа? В какой день будет объявлена всероссийская железнодорожная стачка? Как еще готовиться к ней? Уже обращались к Шлихтеру и эсеры, и бундовцы, и украинцы… Когда? Все готово, все бурлит, пожар может вспыхнуть стихийно… День и ночь — встречи, совещания, споры и соглашения… Первый Всероссийский съезд железнодорожников в Москве, где Шлихтера избрали председательствующим… Создание Западного отделения Всероссийского союза железнодорожных служащих и рабочих в Киеве… Здесь же совещание большевистских комитетов Юга и создание Южного бюро и Южно-технического бюро ЦК РСДРП… Серия открытых выступлений на различных банкетах — жестоких словесных сражений с кадетами, меньшевиками, эсерами… Отчаянная борьба с членами меньшевистского Киевского комитета РСДРП, который вообще не признал партийный Третий съезд… Такого накала еще никогда не было!

И все-таки Шлихтер явился на службу в Главное агентство Московского страхового от огня общества. Казалось странным, но здесь на него никто не обращал внимания больше, чем на рядового, недавно устроившегося на работу бухгалтера — молчаливого человека тридцати семи лет с бородатым лицом.

Александр уселся за свой стол и неторопливо начал доставать из его ящиков бумаги, а мысли все еще на экстренном утреннем заседании Киевского комитета. Там все тревожились и нервничали. От приезжих товарищей стало известно, что уже не работает Московский железнодорожный узел. Это что, начало? Но почему нет телеграммы? Почему молчат официальный представитель Юго-Западных дорог на съезде Скорняков и даже Евгения?

Почему… На телеграфе черт знает что происходит. Одни станции в руках жандармов, другие — забастовщиков.

Что делать? В Киеве собираются все большие толпы народа. Пока их или просят разойтись, или совсем не трогают. Не пора ли начинать?..

Уже заговорили о том, не послать ли в Петербург надежного человека. И вдруг сам Кржижановский прибегает на конспиративную квартиру с телеграммой:

«Свадьба Нади назначена на четвертое октября!»

А сегодня — седьмое…

Не работалось: с минуты на минуту ожидал посыльного, который должен был сообщить, где соберутся представители всех партий, — в университете, Политехническом институте или еще где-то.

В этот день, 7 октября, Политехнический институт бурлил, как никогда.

— Добродии! — доносилось из четырнадцатой аудитории. — Разнесем по нашей матери-Украине клич: «Крестьяне всей Украины, Соединяйтесь!» Пусть к нам примыкает городской пролетариат, но на селянской спине держалась, держится ж будет держаться земля наша матушка!

— Автономия — прежде всего! — завопил другой голове

— Только единством пролетариата всех наций… — вырвался чей-то голос по-русски, но его тут же перекричали

— Долой москалей! Хватит, натерпелись!

Крики, свист…

В другой переполненной аудитории черный, худой, обросший молодой человек, сверкая глазами, кричал:. — Смерть кровопийцам! Пусть по приговору партии социалистов-революционеров от руки беззаветно храбрых подыхают, как бешеные собаки…

— Господа, господа! Не довольно ли крови? — подвинулся к оратору грузный человек с гладко зачесанными набок черными волосами.

Мимо гудящих, орущих аудиторий, сквозь душную толпу в коридоре Шлихтер, Кржижановский, член стачечного комитета Юго-Западных дорог Петренко, молодой преподаватель Политехнического, не успевший назвать себя, протиснулись в переполненный актовый зал. Преподаватель на ходу показал Александру револьвер. Широко улыбаясь, рассказал словно о каком-то забавном происшествии:

— Представьте себе — эту вот штуку наш директор увидел в руках у какого-то юноши, не нашего студента, нет. Решительно подошел к нему: сдайте оружие, молодой человек, здесь вам не стрельбище, а храм науки! Тот растерянно протянул ему револьвер, а директор — мне. И говорит: будете неотлучно возле Шлихтера.

В конце, за громадным столом, покрытым красным сукном, сидели и стояли люди, к которым были обращены все взоры. Шлихтер издали окинул их колючим взглядом и тихо сказал Глебу:

— Похоже, представители всех партий собрались…

— Тем лучше, если удастся большевика избрать председателем митинга! — Он выразительно посмотрел на друга и смахнул с высокого красивого лба капельки пота.

Еще несколько шагов — и вот они тоже за столом. Толпа на минуту затихла, затем по ней прошел гул: многие узнали известных большевистских ораторов.

За столом — короткое, но напряженное совещание представителей партий и групп.

— Мы должны выслушать всех, кто пожелает выступить.

— Нет, нам нужно немедленно задать тон и призвать к поддержке лозунга «К оружию!».

— Вы хотите сразу же испугать всех и остаться без поддержки масс?!

— Кого испугать? Да взгляните им в глаза!

— Это глаза возбужденного инстинктом стадности мелкого буржуа!

— Вы оскорбляете революцию!

— Товарищи, товарищи! — спокойно, но решительно воскликнул Кржижановский. — Прислушайтесь; сколько человек повторяет фамилию Шлихтера. Необходимо немедленно выдвинуть его кандидатуру для избрания председателем! Иначе мы выпустим из рук вожжи, которые нам сама судьба посылает…

Вопреки отдельным возражениям — за столом и в зале, — Шлихтер был дружно избран председателем митинга. Преподавателю, сопровождавшему большевиков, отлично было видно, как изменилось лицо Александра. Взгляд председателя стал пристальней, он смотрел не вообще в зал, а, кажется, отыскивал среди массы людей именно того человека, который глядел недоброжелательно, отыскивал, чтобы пленить именно его страстностью своей речи. И зал, затаив дыхание, слушал…

Преподаватель увлекался логикой. И сейчас он профессионально анализирует речь Шлихтера. Вот Александр приветствует собравшихся, не выделяя никаких партий. Масса отвечает дружными аплодисментами. Вот он говорит, что наступило время предъявить самодержавию самые решительные требования. Одобрительный гул. Он говорит, что перед лицом предстоящих революционных битв необходимо единство.

Шлихтер ставит вопрос:

— Так объединимся ли мы в революционную силу, способную твердым шагом прокладывать путь к великой цели? Хотите ли вы, товарищи, видеть перед собой дерущихся за власть главарей или подчиненный воле народа комитет, способный возглавить движение?

Может быть, у кого-то были возражения, но они потонули в одобрительном гуле подавляющего большинства собравшихся.

И вдруг Шлихтер произносит неожиданные слова:

— Я рад, что поддерживаете лозунги большевиков, к которым я имею честь принадлежать. И когда мы выйдем на улицы, мы в едином порыве воскликнем: «Долой самодержавие! Да здравствует революция!»

11 октября служащие службы сборов Юго-Западных дорог начали выходить в коридоры, на ступеньки. Остальные управленцы — большинство охотно, некоторые просто с любопытством, а кое-кто с затаенной ненавистью к происходящему стали к ним присоединяться.

В конце коридора собрались члены стачечного комитета. В центре — Кржижановский. В его красивых больших глазах под раскрыленными бровями светилась радость. Наконец, когда просторный коридор был до отказе заполнен людьми, он, ступив вперед, произнес:

— Товарищи! После февральских событий среди уволенных из нашего управления был известный вам Александр Григорьевич Шлихтер. Предлагаю пригласить его сюда для участия в нашем митинге.

В ответ прозвучали одобрительные аплодисменты.

— Адрес тот же, — вполголоса проговорил Кржижановский франтоватому инженеру Кузнецову, члену комитета.

Кузнецов быстро направился к выходу. Недалеко от подъезда он вскочил в ожидавший экипаж. Подбивая мизинцем закрученный ус, негромко приказал извозчику?

— Московское страховое от огня общество!

«Началось! Началось!» — с трудом сдерживаясь от порывистых движений, подумал Шлихтер, когда вошедший слегка танцующей походкой Кузнецов объявил:

— Мой извозчик ждет вас на улице!

«Пожалуй, все идет, как задумано…»

И вот — управление. На улице — толпа. На широкой лестнице, снизу до четвертого этажа, сгрудились служащие — возбужденные, жестикулирующие, о чем-то неумолчно говорящие. Шлихтер быстро поднимался по ступеням и вдруг поймал себя на мысли: да ведь это продолжение той же февральской забастовки! Да ведь это те же люди, те же товарищи, более чем на полгода повзрослевшие!

Вдруг отчетливо расслышал возгласы:

— Шлихтер! Шлихтер!

Он резко остановился на лестничном повороте, быстрым, слегка прищуренным взглядом окинул знакомые и незнакомые лица и воскликнул:

— Я снова, товарищи, с вами!

Когда утихли аплодисменты, раздался голос Кржижановского, предоставляющего ему слово. Публика затихла. Оратор начал негромко:

— Я приветствую вас как товарищей, которые вступили в непримиримую борьбу с самодержавием.

Снова вспыхнули аплодисменты. Он тут же погасил их решительным взмахом руки.

— Многие из вас еще в феврале стояли в стороне от политических требований, а некоторые даже экономических. Те дни навсегда прошли! Отныне забитый и угнетенный конторщик-железнодорожник присоединяется к великой политической борьбе всего пролетариата России!

У входа началось какое-то оживление. Шлихтер умолк. Кто-то из комитетчиков, кажется Александр Павлович Рузский, радостно произнес:

— Ага, пришли представители Киево-Полтавской!

Александр издали увидел широко улыбающееся лицо Михаила Яковлевича Началова, делопроизводителя службы движения Киево-Полтавской железной дороги. Этот пожилой человек, потомственный почетный гражданин, к немалому огорчению действительного статского советника Погорелко, начальника дороги, организовал комитет. И вот он пришел сейчас во главе большой делегации рабочих и служащих. Сквозь рокот толпы долетел его глуховатый голос:

— Со вчерашнего дня бастуют рабочие наших мастерских… Мы присоединяемся к вам во имя… — Дальнейшие слова его потонули в одобрительных кликах и аплодисментах.

Митинг принял резолюцию: присоединиться к всероссийской стачке. Впервые наряду с экономическими были выдвинуты и политические требования: созвать законодательный парламент, избранный на основе общего, равного, тайного и прямого голосования без различия пола, веры и национальности; свобода слова и собраний; неприкосновенность каждого, кто забастовал…

Управление еще заполнено забастовщиками. А в одной из двухсот просторных комнат собралось человек двадцать представителей комитета меньшевиков, Бунда, «Спилки», эсеров, анархистов, Революционной украинской партии (РУП).

Сияющий Вакар подходил то к одному, то к другому. Одни слушали его молча, отрицательно или согласно кивая головой; другие разводили руками — посмотрим еще, мол; третьи пытались пуститься в многословные рассуждения — и тогда Вакар, мило улыбаясь, ловко ускользал к кому-нибудь другому…

«Какой же, однако, молодец, — про себя отметил Кржижановский. — Сколько в нем энергии!»

— Товарищи, — выступил вперед Шлихтер, — то, что вы видели в этом здании и возле него, то, в чем мы имели возможность неоднократно убедиться, свидетельствует лишь об одном: в Киеве необходим коалиционный комитет, способный направить в единое русло разрозненные пока, но уже выходящие из мирных берегов массы.

В ответ — ироническое:

— Вы говорите: коалиционный или революционный?

— Я говорю и то и другое…

— Господа, — тоже иронически перебил Вакар, — если мы собрались для того, чтобы иронизировать, не лучше ли нам вынести постановление об издании юмористического журнала?

Все зашикали на «юмористов». Пробасил представитель «Спилки»:

— А вопрос об издании не праздный: я прошу поддержать издание на гонимой украинской мове…

— Не будем спорить о языке и необходимости какого-то издания! — вскочил Глеб Максимилианович. — Сначала необходимо избрать комитет, наделить его полномочиями, а затем уже решать другие вопросы.

— Если в комитет будет избран Шлихтер, кого он будет представлять?

— Надо полагать, служащих Юго-Западных дорог! — поспешно произнес член комитета меньшевиков. — Нам известно, что он и Кржижановский возглавляют там стачечный комитет.

— Ни в коем случае! — резко поднялся Александр. — Я представитель киевской группы большевиков «Вперед»! А управление дорог, революционность служащих которого вы имели возможность только что видеть, достаточно многочисленное, чтобы также иметь своего представителя в коалиционном комитете.

Слишком очевидной была ответственность момента. После недолгого обсуждения кандидатур коалиционный комитет и даже его председатель Шлихтер были избраны,

Николай II величественно, надменно и спокойно взирал с огромного портрета на шефа киевской охранки. Тот сидел спиной к портрету и читал очередное донесение.

«12 октября в 11 часов утра в университете св. Владимира собралась посторонняя публика до 2000 человек. Большинство из них служащие Юго-Западных и Киево-Полтавской дорог. К этому сборищу, которое заняло актовый зал, присоединились и студенты университета. Собрание открылось под председательством Шлихтера — бывшего служащего…»

Еремин нажал на пуговку звонка. Приказал немедленно появившемуся дежурному:

— Кто там был в университете? Ко мне!

И снова уставился в наспех написанное донесение о событиях в университете и политехническом института

«Названные учебные заведения превратились как будто в дозволенное место открытой антиправительственной пропаганды… Воцарился полный беспорядок… В залах были приняты царские портреты, вместо которых появились красные флаги е разными преступными надписями… Там же собирались деньги на оружие…»

— Вот! — Шеф резко отодвинул ящик письменного стола, бросил взгляд на лежавший там маленький дамский браунинг, как бы специально, чтобы убедиться, не похищен ли он бунтовщиками, и также резко задвинул ящик. — Доиграемся!

«…Продавалась нелегальная литература, агитаторы открыто призывали к вооруженной борьбе против существующего порядка…»

Вскорости перед штаб-ротмистром стоял молодой человек, по внешности которого можно было сразу определить: студент.

— Садитесь, — мягко произнес шеф, с интересом разглядывая юношу, который только что своими глазами видел, своими ушами слушал то, что вложилось и не вложилось в тревожные строчки. — Зажгите свет и можете быть свободны! — приказал дежурному, чувствуя, как при виде студенческой тужурки где-то в глубине души закипает черная ярость.

— Слушаюсь! — повернулся офицер,

— Сходка еще не закончилась?

— Нет, закончилась… в четвертом часу, — кашлянув в кулак, тихо заговорил студент. — Шлихтер пригласил всех завтра собраться на народный митинг.

— Почему вы начинаете со Шлихтера?

— Извините… он и открывал и закрывал митинг…

— Ну хорошо. Как он вел себя?

— Шлихтер? — облизал нижнюю губу доносчик, но увидел вопросительно-гневный взгляд начальника и забормотал: — Вы представляете, он… да все они, эти ораторы, взбирались, извините, на стол…

— Говорил что?

— Нехорошее говорил…

— Молодой человек, не стесняйтесь в выражениях: я вызвал вас не для реверансов. Я хочу услышать! Говорите же!

Агент поерзал в скользком кожаном кресле.

— Забастовщики призывали к бойкоту Государственной думы. Говорилось о необходимости созыва Учредительного собрания… Это не только Шлихтер говорил…

— Ну, ну!..

— Были ораторы от Петербурга и Москвы, рассказывали, что там уже… извините, якобы там все забастовали, а вот в Киеве все еще раскачиваются. Говорили о какой-то революции сложенных рук — извините, я не совсем понял… И что правительство — это они говорили…

— Да они же, они!

— Да, я понимаю… Что будто бы наше правительство на краю, извините, — студент вспотел, еще больше растерялся под откровенно недовольным взглядом шефа охранки, — одним словом, на краю гибели. А Шлихтер и призывал к этому!

— От чьего же имени он выступал?

— Как будто есть постановление какого-то железнодорожного съезда, бывшего в Петербурге. А на съезде, как он говорил, по предложению, извините, большевиков было решено объявить всероссийскую политическую забастовку. О большевиках говорили и некоторые студенты, и… я не знаю, как они там оказались, — офицер, сказывают, из каких-то саперов, и даже, извините, солдат…

— Что значит — о большевиках?

— Ну то есть, что якобы эти большевики… извините, правильно призывают к вооруженному восстанию и что-бы… — он спохватился и не промолвил-таки навязчивое «извините», — чтобы свергнуть, как они выражаются, самодержавие…

Переполох вызвал необходимость назначить совещание в верхах в ночь на 14 октября. Высшие представители киевской власти, привыкшие в это время сидеть за ломберными столиками и потягивать коньяк, вынуждены были уже в который раз в этом году лишить себя этого удовольствия. Они собрались в фешенебельном кабинете особняка генерал-губернатора, престарелого генерал-адъютанта Клейгельса, человека гвардейского роста и малых способностей, но крупных связей и амбиции. Цель заседания: обсудить резолюцию, принятую на противоправительственном митинге в университете десятью тысячами голосов студентов, рабочих и прочих разночинных лиц, как здесь говорили, «подзуженных преступными агитаторами и смутьянами».

Исправляющий должность губернатора, вице-губернатор, действительный статский советник Рафальский. Он вступил на эту должность недавно, 20 сентября, для него и сам Киев и его смутные дела были темными, как лес густой. Управляющий канцелярией генерал-губернатора действительный статский советник Молчановский, умеющий так ловко скрывать свои мысли, что они перестали быть заметными вообще. Полицеймейстер полковник Вячеслав Цихоцкий, личность импозантная и в своем роде характерная. В голубом мундире с блестящими серебряными пуговицами, в мягких козьих сапожках он производил неотразимое впечатление. Несмотря на возраст, он сохранил и узкую талию, и быстроту реакции, и нюх, и хватку натасканного хорта, что и требовалось для его профессии. Все знали, что жил он не по средствам. Навар получался от бесчисленных махинаций с незаконной пропиской в граде Киеве разных лиц из черты оседлости, от продажи классных должностей в полиции и от того, что брал он взятки, как видно, не одними борзыми щенками» В связи с предполагаемым уходом в отставку Клейгельса он терял своего покровителя, а вместе с ним и надежду на обещанные генеральские погоны. И наконец, скучающий чиновник особых поручений при генерал-губернаторе Малышев, пока еще не получавший никаких серьезных поручений от своего именитого бездельника.

На совещание был вызван начальник охранного отделения штаб-ротмистр Еремин, но он, сказавшись нездоровым, прислал вместо себя ротмистра Кулябко, проинструктировав его коротко и ясно: все университеты и институты закрыть, все народные митинги прихлопнуть, всех агитаторов, по прилагаемому списку, во главе которого стояла примелькавшаяся уже фамилия — Шлихтер — посадить.

— Можете ли вы в коротких, так сказать, чертах… — Губернатор пошевелил в воздухе пальчиками.

— Так точно, — вытянулся Кулябко. — 14 октября в 10 часов утра решено начать всеобщую забастовку, прибегая, в случае надобности, к насилию.

— Слышите, милостивые государи! — поднял Клейгельс тонкие, как мышиные хвостики, брови, чувствуя, что противный холодок пробежал по спине. — Продолжайте!

— Создано три летучих отряда, — четко рапортовал Кулябко. — Первый для насильственного прекращения занятий повсеместно. Второй — боевой, для вооруженного сопротивления войскам и полиции. Третий — санитарный для оказания медицинской помощи потерпевшим членам противоправительственных скопищ! Уже на многих перекрестках, где наибольшая толчея, собираются студенты-медики с красным крестом на рукавах.

Тусклые глазки губернатора побежали по лицам, как бы ища поддержки у собравшихся.

— Признак! Притом зловещий! — сказал он, подняв указательный палец.

— Так точно. Преступные, или так называемые революционные, организации намерены использовать в широких размерах уже начавшиеся в городе беспорядки, и потому можно ожидать вооруженных уличных демонстраций…

Полковник Цихоцкий хмыкнул, и густые усы скрыли его ироническую усмешку. Тертый калач, он мигом сообразил, куда клонит охранник: запугать начальство, чтобы получить право на объявление города в состоянии охраны и под видом чрезвычайных мер развязать себе руки. О, тут, конечно, можно безнаказанно свести кое с кем счеты и заслужить высочайшее «спасибо!»

Как раз в то время, когда Клейгельс проходил мимо его кресла, он громким шепотом сказал, будто доверительно, Молчановскому:

— Бомбы македонского образца невиданной разрушительной силы уже изготовляются…

— Так что же… — остановился, как вкопанный, Клейгельс. — Если осуществится эта резолюция, то… Боже милостивый! В Киеве произойдет вооруженное восстание!

— Истинно так, — поклонился Кулябко.

Лицо Клейгельса покраснело, жилы на лбу вздулись.

— Храмы науки стали рассадниками политических миазмов. И они должны быть немедленно закрыты. Временно! — высказался Молчановский.

— Именно! — обрадованно воскликнул генерал-губернатор. — Спасибо! Временно! Высочайшего повеления об автономии университетов обойти мы не можем, а посему надо придумать… приемлемый предлог, чтобы прикрыть эту, извините, лавочку. Ремонт! Пожар! Эпидемия! Что хотите. И если мы ректорам скажем это слово — как хорошо, что оно счастливо найдено, — временно, они на это пойдут! Раз мы прихлопнем университет, то куда же они денутся, эти злоумышленники? На улицу выплеснутся!

— Так точно, — щелкнул каблуками Кулябко. — Мы на это рассчитываем!

— Господи, спасибо тебе, что направил на путь истинный! — кликушествовал Кяейгельс, воздевая к лепному потолку тусклые, слезящиеся глаза. — Можете ли вы, полковник Цихоцкий, удержать Днепр, если он выйдет из берегов, своими полицейскими?

— Ваше высокопревосходительство, — сказал Цихоцкий, довольный, что именно к нему обращается благосклонный шеф, — для тихого времени у меня городовыж предостаточно, хотя заработная плата от семи до десяти рублей вряд ли привлекательная для грамотных и одаренных людей. Если же Днепр начнет выходить из беретов… — он бессильно развел руками.

— Умница! — воскликнул генерал-губернатор. — Значит для борьбы с вооруженным восстанием у нас сил нет? Я так вас понял? — и, не ожидая подтверждения, продолжал: — Следовательно, надо идти к вооруженным силам за помощью. И применить… дай бог памяти… параграф шестнадцатый правил © призыве войск для содействия гражданским властям!

Рафальский подумала «Наконец-то мышь родила гору!» — а вслух:

— Ваше высокопревосходительство, как я понял, вы умываете руки?

— Да, пока они у меня чисты и не запятнаны христианской кровью! Я не могу отдать Киев золотарям и босякам! С семи часов утра 14 октября передаю свою власть и полномочия военному начальству! — и не сел, а рухнул в кресло без сил, — А вы, исправляющий должность губернатора, милейший господин Рафальский, соблаговолите своей властью распорядиться освободить всех задержанных в последние дни агитаторов…

— Как это понять? — вскочил Рафальский.

— Моя дражайшая супруга учит меня уступать в малом, чтобы выиграть все, — улыбнулся Клейгельс.

Внезапное решение генерал-губернатора огорошило. Но Клейгельса это не интересовало. Он почувствовал невиданное облегчение, будто к его сахарным устам поднесли вдруг кислородную подушку.

— Освободить крамольников? — вытянул лицо Кулябко. — Признаться, такого афронта охранное отделение не ожидало. Военное положение куда ни шло. Но отпускать пойманных с таким трудом?

— И Шлихтера прикажете? — спросил побагровевший от негодования жандарм.

— Обязательно!

— Это невозможно, — сказал, пряча улыбку в усы, Цихоцкий. — Они его еще не арестовали! — кивнул он на ротмистра.

— Ну так арестуйте и выпустите! — крикнул Клейгельс, ударяя сухоньким кулачком по подлокотнику кресла.

«Киевский, подольский и волынский

генерал-губернатор

№ 11750

14 октября 1905 года

Секретно

Г. вр. командующему войсками Киевского военного округа

По достоверным сведениям, сегодня, 13 октября, на сборище в университете толпой в 10 тысяч человек, организовавшейся в революционную партию, решено 14 октября к 10 ч. утра всем собраться вооруженными в университете и оттуда идти на важнейшие общественные здания и учреждения: вокзал, где предположено соединиться с рабочими Ю.-З. жел. дорог, городской театр, думу, все средние учебные заведения, полицейские участки, начиная с Лукьяновского и т. п. Имея в виду, что осуществление этой программы есть не что иное, как вооруженное восстание, я, согласно пар. 16 правил о содействии войск гражданским властям, передаю полномочия военному начальству с 7 час. утра 14 сего октября.

Подписал: генерал-адъютант Клейгелъс».

Снежный ком покатился дальше, обрастая все новыми и новыми приказами.

Временно командующий войсками Киевского военного округа положил следующую резолюцию:

«Предлагаю генерал-лейтенанту Драке принять самые энергические меры к подавлению беспорядков, в случае надобности употребить в дело оружие — словом, с 7 часов утра 14 октября власть к обеспечению порядка в городе передается вам.

Подписал: генерал-лейтенант Карасе. 14 октября».

И по всем театральным рекламным тумбам и заборам расклеили приказ генерал-лейтенанта Драке:

«1. Объявляю жителям г. Киева, что на основании правил о содействии войск гражданским властям полномочия по охране г. Киева переданы сего числа в руки военных властей.

2. Всякие сборища на площадях и улицах города воспрещаются.

3. При нарушении общественного порядка в городе будет употреблено в дело оружие.

14 октября 1905 года.»

Штаб-ротмистр резко встал из-за громадного стола, вышел на середину кабинета, круто повернулся на каблуках и застыл перед огромным портретом императора всея Руси Николая II.

— Гос-по-ди! — воскликнул он. Затем, уже совсем: тихо, пробормотал, медленно возвращаясь к креслу: — Да будет ли этому конец? Почему они медлят? Ведь за одну ночь можно убрать их всех…

Зашел за стол, не садясь, схватил только что вынутый из конверта лист почтовой бумаги с виньеткой в верхнем левом углу.

— «Просим обыскать этого Шлихтера… Только хорошенько ищите, да ведь это язвы политические… Русский человек». Человек! — гадливо повторил Еремин. — Хотя бы указал точный адрес! — и снял сияющую медью трубку телефонного аппарата.

На следующий день на этом же столе он читал в сводке наблюдений: «Седой живет в д. № 5 по Лабораторной ул. В 10 ч. утра Седой вышел из дома («молодцы, филеры, хоть и безграмотно пишут!» — крякнул от приятного предчувствия), отправился по Крещатику в д. № 23 Московское страховое от огня общество, в 4 ч, пополудни вышел и отправился транваем (штаб-ротмистр поморщился, — опять!) домой, больше невидали».

— Заплатили? — в красивых глазах начальника засверкала нескрываемая ирония.

Он обращался к полицейскому чину, застывшему на почтительном расстоянии от стола.

— Так точно-с, уже выдали, ваше высокоблагородие: Курынцову шестьдесят копеек-с, Лободе, кажется, тридцать пять-с…

«Черт с ними, упустили, но хоть установили, где он сейчас ночует, этот Шлихтер», — подумал начальник и приказал:

— Ночью арестовать! Дома…

— Слушаюсь! — щелкнули шпоры.

Почти десять лет Нина жила, как дочь, в семье дяди — Александра Григорьевича Шлихтера. С тех пор, когда она, четырехлетняя, осталась без матери и отца. Но тан тоскливо, как в эти несколько октябрьских дней, Нине еще никогда не было! Тетя Женя до сих пор не вернулась ив Петербурга. Исчез и дядя Сашко. Перед этим он привел учителя Жаковича, который уже бывал здесь.

— Вам, сударь, доверяю духовную жизнь моих наследников, — проговорил Шлихтер с грустной иронией в голосе, — так сказать, мое сердце. А кошелек… Милая Ксеня, он достается вам, думаю, хватит на первое время…

Ксения, пожилая круглолицая нянечка в вышитой украинской сорочке с пышными рукавами, кончиком передника смахнула набегавшую на добрые глаза слезу и неторопливо взяла деньги.

— Дай вам боже благополучно вернуться, Александр Григорьевич! А уж мы доглянем, если вы так доверяете…

Он обнял сразу всю детвору, кучкой стоявшую рядом.

И ушел. А ночью раздались одновременно и резкий звонок и громкий стук в дверь. Открыл Жакович, и в комнату сразу же бросились несколько жандармов и полицейских.

Обыск ничего не дал. И Жакович (которого тут же арестовали), и Ксения, и дети в один голос твердили заранее условленное:

— Шлихтер уехал в Лубны, он сам нам так сказал… Ночные пришельцы удалились ни с чем, оставив в квартире грузного усатого городового. Этот молчаливый страж сразу же приметил удобное для «наблюдения» место — на кованом сундуке в коридоре. Старый сундук три дня служил для городовых местом смены караула. За это время все дети перебрались в семью знакомых, за что и влетело от жандармского ротмистра последнему городовому, хотя тот заступил на пост, когда в доме остались только нянечка с Ниной.

И вот непривычная, гнетущая тишина в доме. Ее подчеркивает монотонное тиканье французских часов на стене в дядином кабинете. Нина не пошла в свою Фундуклеевскую гимназию, на этом настояла Ксения, которая то и дело куда-то уходила и возвращалась с одними в теми же новостями:

— С детишками все в порядке. А на улице! Гос-спо-ди… — Она уже подняла руку, чтобы перекреститься, вдруг взглянула на письменный стол, за которым раньше допоздна засиживался Александр, и той же рукой торопливо махнула. — Будет делов!..

— С вами ищет встречи Федор Алексеев, — в открытую, только чуть понизив голос, сказал какой-то человек, в одежде рабочего.

Шлихтер машинально взглянул на его руки: широкие, мозолистые ладони, твердые выпуклые ногти на узловатых пальцах.

— Вы же встретились со мной, и другой сможет, если захочет, — все-таки с осторожностью ответил Шлихтер, Впрочем, в такое время не совсем обычными могут оказаться связи. Тем более что сам Шлихтер в последние дни непосредственно с Алексеевым не связывался. Чаще всего они виделись в январе — феврале. Тогда, когда семь сотен машиностроителей завода Гретера и Криванека добились от предпринимателей многого — сокращения рабочего дня с одиннадцати до десяти часов, выдачи пособий больным, устранения сквозняков возле вагранки и — смешно и горько! — более продолжительных гудков утром…

Гудки… время… Александр спохватился, вытащил из жилета швейцарские часы, взглянул на циферблат. Нахмурился.

— Я знаю, что рабочие вашего завода вышли на улицу. Алексеев получает инструкции от Киевского коалиционного комитета… Передайте, — голос Шлихтера был твердым, — выполнять все, что получено по связи с комитетом! При первой возможности я назначу встречу, если судьба не сведет нас сегодня-завтра на улице, — он протянул правую руку, левую положил на плечо товарища. — И вооружайтесь, вооружайтесь!

— Александр Григорьевич! — в аудиторию вбежал растерянный член студенческого комитета. — Сбор пожертвований прекратился! Какой-то тип раскричался: «Никакого коалиционного комитета нет, это все выдумки большевиков, которые хотят хитростью пополнить свою кассу!..»

Шлихтер молча стиснул руку рабочего и прихрамывая помчался за студентом.

В толпе возбужденных молодых людей сверкал золотыми очками рыжебородый приват-доцент Леонтович. Он говорил спокойно, как на лекции, только чуть громче:

— А я еще раз повторяю для сомневающихся: господа, предвидятся вооруженные столкновения. Вы все знаете, что приведены в готовность войска. И вот эти студенты-медики уже подготовлены как санитарный отряд для оказания помощи раненым. Да-с… Я отнюдь не большевик и не принадлежу к каким-либо другим партиям, однако считаю своим долгом отметить: никто не помышляет о наживе. Для защиты необходимо оружие, а для его приобретения — средства. Мы, медики, не можем приветствовать кровопролитие, но наш священный долг — помочь потерпевшим и страждущим, если таковые окажутся!

Александр Григорьевич понял: обстановка налаживается.

Но почему же не видно никого из коалиционного комитета? Неужели снова заседание? Он поспешил к аудитории в левом крыле университета. Справа стену коридора почти сплошь составляли огромные окна, однако из них виден только пустынный квадратный двор. А что на улице?

Вместе с ним в комнату, где заседал коалиционный комитет, влетел какой-то растрепанный человек лет тридцати с лишним. Он почти завопил:

— Собирается экстренное заседание совета университета! Говорят, будет принято решение о закрытии университета!..

— Так что вы предлагаете? — раздраженно выкрикнул эсер Матюшенко. — Бросить в них бомбу?

На него шикнули:

— Преподаватель рискует потерять место, а вы…

— Ха! Так зачем же кричать?

— Да вы сами кричите!

— Мне просто надоело это сидение! Вместо того что-бы обезглавить реакцию, мы надеемся на народ вообще и ждем, пока обезглавят нас. Я предлагаю выбраться из этого логова и немедленно…

— Однако же, — остановил его металлический голое Шлихтера, — большевики тоже за выход к массам, но народ еще не вооружен. Кроме того, предлагаю из собравшихся в актовом зале организовать несколько небольших отрядов, которые, выйдя отсюда, каждый на своем участке, приостановят работу и занятия там, где они еще продолжаются. Нужно довести город до точки кипения, а затем двинуть всю эту махину по железным рельсам революции!

Началось формирование таких отрядов — преимущественно из студентов. Университет понемногу пустел. Исчез кое-кто из комитета. Остальные провели ночь здесь же на скамьях. Охранники не врывались в здание, но и не уходили от него, наоборот, утром их оказалось еще больше, Случайно проникший с улицы в университет студент сообщил, что санитарный отряд во главе с Леонтовичем и доктором медицины Женевского университета Екатерин ной Киркис арестован и доставлен в Лыбедский участок.

Дальше оставаться здесь было бессмысленно. Договорившись о месте сбора, члены коалиционного комитета с небольшими группами студентов стали покидать окруженный университет. Полицейские не препятствовали этому, только внимательно разглядывали каждого. Врозь вышли и большевики: Кржижановский, Вакар, Муза, Михайлов, Шлихтер… Александр еще с вечера для конспирации сбрил бороду, покрасил волосы в смолисто-черный цвет, под «жгучего» брюнета.

— От ищеек, может быть, ускользнете, — улыбнулся Глеб, — но вот узнают ли свои?!

Этот доктор Александровской больницы не пожелал назваться, но квартиру свою возле Бессарабки Шлихтеру предоставил. Здесь 17 октября и собралась группа киевских большевиков.

Два последние дня в городе прошли сравнительно спокойно, и это было… самым тревожным: неужели упущен момент, неужели революционная волна пошла на спад?!

Неожиданно странным оказалось воскресенье 16 октября. Теплый и сухой осенний день. В такую пору людей невольно тянет на воздух. Предчувствие скорого ненастья как бы подталкивает: иди, наслаждайся этим теплом, этой терпкой зрелостью осени.

Народу на улицах полно. В напряжении усиленные наряды полиции, конные разъезды. Но тысячные толпы загадочно спокойны.

Вечером от профессоров Политехнического института Тихвинского и Ломоносова вернулся Кржижановский. Он выяснил, что изготовление бомб продолжается.

— Странное какое-то ощущение, — устало вытирая пот с высокого лба, сказал он, — у революции — неприсутственный день!

Все улыбнулись. Козеренко промолвил с тревогой в голосе и взгляде небольших светлых глаз: