Главный врач

1

Лечебная работа отнимала все больше и больше времени. Мелкие хозяйственные вопросы, а их было много, отвлекали, мешали сосредоточиться. И Алексей почти все хозяйственные дела передал Цыбуле. Теперь и заведующие отделениями, и старшие сестры, и сестры-хозяйки со всеми бесчисленными просьбами обращались к Гервасию Саввичу. Чаще всего приходилось отказывать. Гервасий Саввич мог отказывать с каким-то героическим стоицизмом. Он внимательно выслушивал и почти всегда говорил одно и то же.

— Нема. Вам чего? Сеток для окон? Сетки всем нужны. А вот — нема.

С незначительными вариациями такие ответы повторялись много раз на день.

— Краны заменить надо? Знаю! Вы, наверно, думаете, что только вам краны нужны? Всем нужны. А вот — нема.

Проходит немного времени, и перед Гервасием Саввичем стоит другой. Цыбуля добродушно смотрит на него и говорит:

— Линолеум? В операционную? Нема. Вот в гостинице кроют полы. А директор недавно лечился у нас. Попросите, может, отпустит немного по знакомству. Деньги у нас есть, а вот линолеума нема. Чего нема, того нема.

Он самым бесцеремонным образом использовал связи и знакомства врачей. Если нужна была консультация специалиста для директора завода или какого-нибудь руководителя, имеющего отношение к строительным материалам, Цыбуля был всегда тут как тут.

— У этого человека есть олифа и краска для панелей, так вы уж с ним поласковей. С такими людьми знаете, как нужно? Вот так. — При этом Гервасий Саввич проделывал в воздухе такие движения руками, словно пытался удержать огромный стеклянный шар, очень тонкий и очень хрупкий. Движения Цыбули становились такими грациозными, словно он всю жизнь только и занимался тем, что жонглировал стеклянными шарами.

Корепанов как-то заметил, что этак можно и подвести когда-нибудь: ведь больной врачу отказать не может.

— Вот почему я и хлопочу, что не может. А иначе какой же интерес?.. Да не тревожьтесь вы, Алексей Платонович. Мы ж не для себя просим. Да и не умеют они просить, ваши врачи. Вот вчера Юрасов к Ульяну Денисовичу жену приводил. Директор машиностроительного. У них же на складе только птичьего молока нема. И надо же, чтобы его к Ульяну Денисовичу понесло… Якбы к Ракитину… Тот может. Тот бы его поприжал. Мы бы у того Юрасова и гвоздей выдоили, и лесу, и цемента… Ракитин может. А Ульян Денисович что? Прописал рецепты — и будь здорова, гражданка Юрасова.

Иногда заведующие отделениями, раздраженные традиционными «нема» Гервасия Саввича, шли к Алексею.

— Убейте меня, если я понимаю, почему Ракитину такая привилегия, — возмущался Ульян Денисович. — Сетки для окон — ему. Масляные панели во всех палатах и даже коридорах — ему. Радиотрансляционные точки у каждой койки — Ракитину. Все Ракитину. А я не могу до сих пор для своего отделения душевой установки добиться. У нашего Цыбули на все вопросы один ответ — «нема»… Знаете, как у нас говорят? Завхоза, говорят, у нас нема. Вместо завхоза сидит «нема». Почему-то для Ракитина у него — «ма».

— У Ракитина — сетки для окон… А что бы вы сделали на моем месте, если б он пришел к вам и положил счет на пятьдесят метров сетки по твердой цене? Ровно столько, сколько нужно для его отделения. Дайте мне сегодня счет на двести метров сетки, даже на пятьсот, и я оплачу… Для своей душевой установки он ведь все сам достал — и трубы, и краны, и бак.

— У меня тоже все для душевой есть. Не хватает каких-нибудь двадцати метров труб, — сказал Ульян Денисович.

— Нам сейчас знаете сколько труб нужно? Чтобы обеспечить только одно инфекционное отделение — двести метров. Санитарная инспекция уже третий акт составила, второй раз штраф платим… Действительно: инфекционное отделение — и без воды. Я приказал Гервасию Саввичу, чтобы трубами их в первую очередь обеспечить. Но если вы сами достанете…

— Скажите, где продаются эти проклятые трубы, и я куплю за свои деньги.

— Если бы трубы продавались в магазине, у нас бы и разговора этого не было, — сказал Корепанов.

Через несколько дней Ульян Денисович увидел двух водопроводчиков, которые ремонтировали раковину в манипуляционной инфекционного отделения.

— А что, ребята, нельзя ли у вас достать метров двадцать водопроводных труб? — подошел он к ним.

Водопроводчики многозначительно переглянулись, потом старший с виду сказал:

— А чего не достать? Спокон веку так водится — коло чего ходишь, тем и мажешься. — Он обернулся к своему помощнику и спросил: — Уступим доктору из наших запасов?

— Почему не уступить?

Ульян Денисович поинтересовался, как оформить эту покупку. Ведь счета они дать не смогут.

— А зачем вам счет, папаша? — искренне удивился старший. — Мы ведь продавать не собираемся. Мы в обмен. Пол-литра чистого медицинского — и трубы ваши. Дешевле грибов.

— Хм, спирту. А может, вы согласитесь за деньги?

— Деньги нам ни к чему.

Ульян Денисович пошел к Цыбуле.

— Скажите этим бандеровцам, щоб они после работы сюды зайшли. Я с ними полажу.

Водопроводчики вели себя нагло. Если б они торговались и спорили, Гервасий Саввич не так бы злился. Но они, как нарочно, только посмеивались.

— Да знаешь ли ты, дорогой папаша, — говорил старший, — если б мы свой товар на толкучку снесли… Так не пристало же рабочему человеку по толкучкам шататься, да и времени нет. В будни мы работаем, а выходной привыкли проводить культурно, на реке: рыбку половить, уху сварить. А рыбка, сам знаешь, плавать любит… — и он показал растопыренной пятерней, как «плавает рыба».

— Ладно тебе зубы заговаривать, трубы-то ворованные, — оборвал его Гервасий Саввич.

— Ну, если ты, кормилец, такой крен взял, разговору у нас не будет, — обиделся старший и повернулся к товарищу: — Не будет у нас разговору, а, Вася?

— Не будет.

— Вот человек, — вздернул плечами старший, опять обращаясь к Гервасию Саввичу. — Мы же вас не спрашиваем, где вы тот спирт берете. Нам все равно. Может, вы его сами гнали, может, он у вас с довоенных лет остался. А может, и во время войны раздобыли, трофейный… Нет, пускай они насквозь проржавеют, эти трубы, а мы вам их не отдадим. Хоть литру поставьте, хоть две — не отдадим… Сделаешь человеку одолжение, а он возьмет потом и заявит куда следует… Нет, с таким, как ты, папаша, дружить опасно. Не успеешь оглянуться, как за решеткой очутишься. Иди потом доказывай, что ты не верблюд… А трубы, если хочешь знать, мои собственные.

Я у себя на квартире заменил. Хоть у кого из соседей спроси.

— Так ты старыми торгуешь… — разочарованно протянул Цыбуля.

— Эти старые нас с тобой переживут. Трубы — то что надо. Захотелось мне заменить на оцинкованные. Вот и заменил. Почему не заменить, если возможность есть?..

— Ладно. Значит, двадцать метров за триста граммов?

— Семьсот пятьдесят, — решительно сказал старший.

Гервасий Саввич возмутился.

— Вы же обещали доктору за пол-литра.

— Мы сейчас не с доктором, а с тобой разговор ведем, папаша. Доктору я, может быть, и задаром уступить согласен. Семьсот пятьдесят — и точка.

— Ладно тебе канючить. Завтра принесите.

В подобных случаях Цыбуле удавалось получить то из аптеки, то у старшей сестры хирургического отделения бутылочку с прозрачной жидкостью. Гервасий Саввич энергично встряхивал бутылку перед глазами и говорил с восхищением:

— Чародейка.

— Почему чародейка? — поинтересовался как-то Алексей.

— Потому что — чара, она действует. Без промаху действует, подлая.

И сейчас Гервасий Саввич не сомневался, что Корепанов распорядится выдать спирт. Двадцать метров труб за пол-литра. Да это же дешевле дешевого! Но Алексей на этот раз, может быть, потому, что в кабинете в это время сидел Ракитин, отказал.

— Хватит. Осточертели мне эти махинации.

— А мне, думаете, не осточертели? — побагровел Гервасий Саввич. — Думаете, у меня только и радости, что водопроводные трубы на спирт менять? — Он повернулся к Ракитину и продолжал: — Ему, понимаете, осточертело. А мне не осточертело? Так шо ж поделаешь, когда такой народ пошел? За что ни возьмись, спирту подавай. Вроде не больница у нас, а спиртовой завод. Веников, хоть лоб расшиби, нема. Знаю, на складе в потребсоюзе лежат, а заведующий в одну душу — нема и нема. Пойдешь к заведующему складом, поговоришь о том о сем, покажешь ему, бандеровцу, горлышко от бутылки — и полный порядок… Или выгребные ямы. До верху полны. Дерьмо крышки подпирает. Того и гляди потоп начнется. Пойдешь в санитарный парк, а там спокойно так: «А вы не волнуйтесь, на той неделе, вывезем, обязательно». «Та чертяка ж тебя замордуй, через неделю затопит все». А они свое: «Не имеем практической возможности. Вот список. Очередь!» Я ему и кажу: «Помилуй, — кажу, — через неделю усе ж зальет. И аптечный склад зальет. А там же бутылки с чародейкой. Ты ж ее сам потом пить не станешь». Смеется. «Что же ты молчал? Сказал бы сразу, что спирт под угрозой». И в тот же день — сразу три бочки… Теперь вот эти, с трубами. А нам же трубы во как нужны. — И Гервасий Саввич чиркнул себя ребром ладони по горлу.

— Я вас выручу, — сказал, улыбаясь Ракитин. — И на Алексея Платоновича не сердитесь. Ведь он главный врач и ему неудобно такими делами заниматься. А мы немного сэкономили. Так что заходите. Велико ли дело — пятьсот граммов спирта? Цена ему — грош. Ведь из опилок гонят… Вы сами зайдете или прислать?

— Чего там присылать? — проворчал Гервасий Саввич — Не пан же…

2

Ульян Денисович сказал Цыбуле, что больные жалуются на плохое питание. Надо поинтересоваться, проверить, в чем дело.

— А чего там проверять, — с досадой произнес Гервасий Саввич. — Шо мы, не знаем, какое у нас питание? С голоду не помрешь, только очень худой будешь.

— А вы все же проверьте.

Гервасий Саввич пообещал.

До обеда он ходил насупленный и то ворчал, разговаривая сам с собой, то вдруг обрушивался на кого-нибудь. Обругал кучера за неполадки в сбруе, напустился на дворника, заставил его снова подмести двор и полить цветы на клумбах, хотя клумбы еще с утра были политы как следует.

Во время обеда он пошел на кухню и попросил налить себе борща. Повар, которого за худобу за глаза называли Кащеем, а в лицо величали уважительно Корнеичем, засуетился и через минуту поставил перед Гервасием Саввичем миску борща — красного, жирного, с плавающими сверху румяными ломтиками поджаренного лука.

— Пробуйте.

Цыбуля попробовал.

— Ну как? — спросил повар. — Не пересолил? — и со вздохом добавил: — Перчику бы сюда.

— Да, перцу бы не мешало, — сказал Гервасий Саввич. — Но он и без перцу хорош. — Он положил ложку, вытер губы и сказал сердито: — Черта им не хватает, этим больным! Такой борщ, а они жалуются. Давай, Корнеич, пошли в терапию.

В терапевтическом отделении обеденная суета была в разгаре. В столовой почти все столики были заняты.

— Добрый день, — громко поздоровался Гервасий Саввич. — Приятного аппетита вам!..

— Пожалуйте с нами, — ответило несколько голосов.

— А мы люди не гордые, — добродушно улыбнулся Цыбуля и, указывая на свободный столик, предложил: — Садись, Корнеич.

Из раздаточной выглянула буфетчица.

— Налей нам по тарелочке, — попросил Гервасий Саввич.

Буфетчица заторопилась к столику, вытерла его тряпкой и принесла борщ.

Корнеич был явно смущен. Борщ совсем не походил на то, чем несколько минут назад он потчевал Гервасия Саввича там, на кухне. И цвет не тот, и запах совсем другой.

— Ну, шо скажешь, Корнеич? — спросил Цыбуля. — Не пересолено? Может, перчику немного добавить?

— Этому борщу перец поможет, как мертвому горчичник, — сказал больной, сидевший напротив повара.

— Не говори, — вмешался другой — лысый, с неестественно красным лицом. — Перец очень помогает. Надо только знать, кому и куда его всыпать.

Повар отодвинул тарелку и поднялся.

— Уволь, Гервасий Саввич. Сам знаю, что для борща в первую очередь продукт нужен. Продукт, а не перец…

После обеда Цыбуля захватил экспедитора и поехал на базу. По дороге он все время корил экспедитора. Тот оправдывался. Выбрать? Как бы не так. Бери что дают, а не хочешь — отваливай.

Гервасий Саввич поругался с заведующим базой и пошел на склад. Кладовщик сказал, что для больниц и детских учреждений он отпускает самое лучшее мясо.

— А что у тебя сегодня? — спросил Цыбуля.

— Баранина.

— Давай, показывай.

— Пожалуйста!

Они пошли в холодильник. Гервасий Саввич осмотрел несколько рядов бараньих тушек и только головой покрутил.

— А вона у тебя не нявкала при жизни, эта баранина?

— Может, и нявкала, — ответил кладовщик. — Мое дело маленькое. В накладной указано, что баранина, значит — баранина.

— Не будем брать, — решил Гервасий Саввич.

Вернувшись в больницу, он засел за телефон и стал звонить в Степное — Ивану Глыбе. Прошло не меньше полчаса, прежде чем в трубке послышался знакомый голос.

— Иван Гордеич? — обрадовался Цыбуля. — Здорово! Не узнаешь?.. Конечно же я… В гости к тебе собираюсь… Сейчас… Ну, зустричай, зустричай!

«Гляди удастся там закупить несколько бычков или яловок, — думал Гервасий Саввич, ожидая, пока шофер заправит машину. — Не может быть, чтоб у колхоза не нашлось бычков или яловок. — Он посмотрел на небо. С юга шла большая темная туча. — Хорошо бы дождика, — думал. — Земля по воде тоскует, аж стонет».

Когда машина выехала из ворот больницы, пошел дождь. В воздухе сразу же запахло свежей зеленью.

«Вот привезу подарок Ивану Гордеевичу, — думал Цыбуля, глядя, как густыми полосами стекает вода на ветровом стекле. — Лучшего подарка, чем дождь, председателю колхоза по нынешнему лету и не придумаешь».

Но дождь прошел стороной. За городом уже было совсем сухо. Акации на обочинах дороги стояли серые от пыли. А справа, над плавнями, низко нависли тучи. Время от времени там сверкала молния, и после каждого взблеска доносился громовой раскат. Гервасий Саввич посчитал секунды. В трех-четырех километрах льет, над плавнями. «Очень он там нужный, — злился Цыбуля, глядя на темно-свинцовые тучи. — Степь без воды задыхается, а его понесло плавни кропить».

Степное лежало в пятидесяти километрах от города. Оно раскинулось у широкой затоки, густо поросшей по берегам камышом и лозняками.

Гервасий Саввич никак не мог понять, почему это большое утопающее в зелени село назвали Степным. Но оно так называлось еще с дедов-прадедов. И когда стало районным центром, район тоже назвали Степным, хотя села, входящие в него, почти все жались к реке — рыбачьи селения. И когда здесь был создан первый колхоз, его тоже назвали — «Степной». Не по имени, а просто — «Степной». Председателем этого колхоза тогда, в двадцать девятом еще, избрали молодого демобилизованного красноармейца Ивана Глыбу. С тех пор он и возглавляет этот колхоз непрерывно. Впрочем, перерыв был. Отечественная война…

Машина шла берегом. Гервасий Саввич опустил стекло дверцы. Берег тут был высокий. Река — вся как на ладони, и острова, и ерики между ними. Сквозь тучи выглянуло солнце, осветило речную гладь. Из-за острова выплыл каюк. Лодочник греб, энергично налегая на весла. Гервасий Саввич вспомнил, что завтра воскресенье, и вздохнул. Хорошо бы хоть на один день забросить к чертям собачьим все дела и забраться в плавни. Когда он был на реке?.. Давно. Так давно, что и не упомнишь уже. А надо бы съездить…

Показалось Степное. Машина, подпрыгивая на ухабах, въехала на широкую улицу, с обеих сторон усаженную акациями. Деревья были неодинаковые: одни — высокие, развесистые, с толстыми покрытыми бурой корой стволами. Эти еще за царя Хмеля посажены. Другие — совсем крошечные. Эти высажены недавно, прошлой осенью или весной этого года, вместо вырубленных во время войны великанов.

Степное выглядело богатым селом. Война как-то минула его, прошла стороной. Здесь были дома и под черепицей, и приземистые хаты, покрытые потемневшим от времени камышом. Большинство изгородей, как и во всех приречных селах, сделаны из камыша или лозы.

Вот и правление колхоза — большой дом под железной крышей. Над воротами — арка с лозунгами, выкрашенная в ярко-красный цвет.

Заслышав звук мотора, Глыба вышел навстречу и сейчас возвышался на крепком сбитом из толстых досок крыльце правленческого здания. Когда он спускался, ступеньки стонали под тяжестью его огромного тела.

Встреча была бурной. Цыбуля и Глыба сначала обнялись, потом стали колотить друг друга кулаками по спине и плечам, опять обнялись и опять стали колотить друг друга. Наконец Гервасий Саввич сказал:

— Ладно, хватит тебе пыль из меня выколачивать. Приглашай в хату.

Они вошли в помещение. В большой комнате было чисто и прохладно. Некрашеный тщательно выскобленный пол был еще влажен. На подоконнике — тоже невыкрашенном — горкой лежал чебрец. От него шел пряный запах.

Гервасий Саввич с удовольствием втянул носом воздух и сказал улыбаясь:

— Чисто у тебя, Иван Гордеевич. Не так, как у других.

— А как же у других?

— Как в свинюшнике: стены ободраны, полы загажены и не чебрецом пахнет, а черт знает чем.

— Садись, рассказывай, какая беда тебя к нам привела, — сказал Глыба. — Я же знаю, ты так запросто не приедешь.

Гервасий Саввич рассказал.

— Нету у меня ни бычков, ни коров яловых, — ответил Глыба. — Все, что можно было сдать, — сдали. И все равно план не выполнили.

— И вечно он прибедняется, — рассердился Гервасий Саввич. — Куркуль — он и есть куркуль.

— Нашел кулака, — рассмеялся Глыба.

— Куркуль, — повторил Гервасий Саввич. — И до войны был им и после войны остался.

Глыба опять рассмеялся.

— Чего же ты меня не раскулачил? Еще тогда, в тридцать втором? Когда комиссию по раскулачиванию при нашем сельсовете возглавлял?

— Маху дал. До сих пор себе простить не могу, — серьезно сказал Гервасий Саввич. Он посмотрел с улыбкой на веселое лицо Глыбы и спросил: — А может быть, у колхозников есть?

— Что есть?

— Ну вот, на тебе ехали, ехали и приехали. Да шо я у тебя девку сватаю, чи шо?

— Не серчай, — посмотрел на Гервасия Саввича Глыба и, порывшись среди бумаг на столе, положил перед собой список колхозников. — Кое у кого найдется. — Он вооружился карандашом и склонился над списком. — Вот у деда Щербатюка двухгодовалый нетель есть. Только трудно будет тебе сторговаться с ним: вредный дед, упрямый.

— Пиши, пиши. Всех пиши. А там уже — сторгуюсь чи не сторгуюсь — не твоя забота.

— Горпына Харченко, — продолжал Глыба. — Я сам предложил ей продать корову. Коза и та больше молока дает.

Он записал еще несколько фамилий и протянул список Цыбуле.

— Поговори с людьми. Авось уговоришь.

— Разом поедем, — решительно сказал Гервасий Саввич и посмотрел на Глыбу так, что тот лишь плечами пожал.

С «вредным» дедом Щербатюком, к удивлению Глыбы, поладили быстро. Зато с Горпыной Харченко Гервасий Саввич торговался до самой темноты. Даже вспотел. Высокая худощавая женщина с потемневшим от солнца лицом и сухими губами заломила такую цену, что председатель колхоза только головой покрутил. Совсем сказилась баба. Гервасий Саввич доказывал, что такой цены нет и быть не может, что выведи она свою корову на базар, ей и половины не дадут того, что она заломила. Женщина стояла на своем. Она уступила немного и то не сразу, потом уперлась уже окончательно. Гервасий Саввич уговаривал ее, доказывал, что он не спекулянт, что он не для продажи покупает, а для больницы — больных кормить, что надо быть сознательной.

— По мне ты ее хоть сам съешь, хоть волкам отдай. Мне все одно, — стояла на своем женщина. — Мне гроши нужны. Кабы не нужны были, разве я продавала бы?

Наконец вмешался Глыба и помог договориться.

— Проклятая баба, совсем измотала, — ворчал Гервасий Саввич, вытирая лоб и шею потемневшим платком. — Никоторой сознательности у твоих колхозников. Совсем одичали.

— Одичаешь тут, — сказал Глыба. — Мужик ее с войны не вернулся. Четверо детей на руках — мал мала меньше. На трудодень шиш с маслом получишь — это уже точно. Одна надежда на корову, да и ту продавать надо: кормить нечем… Где баба нынче корма достанет?.. В колхозе?.. Самим придется скот подвязывать…

Глыба спросил, когда Гервасий Саввич собирается забирать скот. Цыбуля ответил, что послезавтра: деньги еще надо в банке получить. Он хотел было сразу же ехать домой, но Глыба не пустил.

— Это что еще за порядки такие? В кои годы вздумал навестить и сразу домой! Не выйдет. Отужинаешь, а потом — пожалуйста.

— Я ж тебя знаю, — сказал Гервасий Саввич, — сразу начнешь водкой поить. А у меня от нее потом голова раскалывается.

— Водки не будет, — рассмеялся Глыба. — Самогон будет.

Корепанов, когда на следующий день Гервасий Саввич рассказал о своей поездке, настороженно спросил:

— А вы уверены, что мясо обойдется не дороже, чем на базе?

— Та вы мне корову там, на той стороне улицы, поставьте, я на нее только гляну и сразу скажу, сколько с нее мяса взять можно.

Алексей согласился.

— Только, пожалуйста, оформите как следует. Скажите бухгалтеру, чтобы выписал чек.

Гервасий Саввич ушел, но сразу же вернулся, багровый от гнева.

— С нашим бухгалтером разве сладишь, чертяка его замордуй…

Алексей пригласил бухгалтера. Это был уже пожилой, очень честный и очень спокойный человек. Он никогда не выходил из себя, говорил тихим, ровным голосом, и потому прозвали его в больнице Тишайшим.

— Да пойми ты, Михайло Михайлович, — убеждал его Гервасий Саввич. — Мы все оформим честь по чести. Купчую в колхозе заверим. Хочешь, мы тебе еще и в сельсовете печать поставим… Забьем на бойне. Там акт составим, чтоб выход до единого грамма учесть. Мясо на склад привезем, знову же заактируем Мало тебе? Ну скажи, чего еще написать?.. Напишем. Щоб все, как ты говоришь, законно было.

Алексей тоже долго уговаривал, наконец не выдержал, приказал:

— Выписывайте чек!

— Пожалуйста, — согласился бухгалтер. — Только я за вас отвечать не хочу. Напишите официальное распоряжение, я на нем пометку сделаю, укажу, что дело незаконное. А вы извольте вторично распорядиться.

— Ладно, пишите, — сказал Алексей.

На следующий день Цыбуля вошел в кабинет Корепанова, радостно потирая руки:

— Привез! И знаете, почем вышло? В полтора раза дешевле, чем на базе… А мясо какое! Пойдемте поглядим. Жиру сколько!.. А Михайло Михайлович не соглашался…

Спустя две недели на областной врачебной конференции во время перерыва Мильченко отвел Корепанова в сторону и сказал:

— Ты для больницы мясо покупаешь у колхозников? 1 ак вот мой совет — брось. Не надо этого делать.

Корепанов обозлился. Разъяснил, почему приходится покупать.

— Я просто считал своим долгом предупредить тебя, — сказал Мильченко, — а ты как хочешь.

Через два дня, вечером, Алексей, играя в шахматы с Вербовым, рассказал ему о разговоре с Мильченко.

— А он и вправду вам добра желает, — сказал Вербовой. — Такого рода покупки всегда дают основания для подозрений. Ну, что стоит в акте указать одну цену, а в действительности уплатить меньше, с тем чтобы обоим нагреть руки — и покупателю, и продавцу?

Корепанов представил себе, как старый коммунист Гервасий Саввич после покупки «греет руки» — делится поживой, — и ухмыльнулся.

— Чему вы? — спросил Вербовой.

— И что это у вас, юристов, за привычка в каждом человеке видеть потенциального вора?

— У нас еще много охотников поживиться за счет государства, — спокойно сказал Вербовой. — И больше прислушивайтесь к советам вашего Тишайшего. Не то инспектора потреплют вам нервы.

С инспекторами ссориться я уже привык. А вот с Мильченко сталкиваться не хотелось бы.

А столкнуться пришлось. И в тот же день.

3

Было уже около полуночи, когда позвонил Мильченко. Он предупредил Алексея, что сейчас заедет за ним. Заболел Балашов и хочет, чтобы его посмотрел Корепанов.

В машине Мильченко рассказывал:

— Степан Федосеевич уже пятый день по области мотается. Уборочная ведь. Все время чувствовал себя хорошо, а с утра боли вдруг… Чуть живого привезли.

Корепанов спросил, был ли кто уже из врачей.

— Хотели Шубова пригласить, так Степан Федосеевич в один голос — Корепанова зови. Как видишь, авторитетом пользуешься…

Машина остановилась у высокой глухой ограды. Мильченко пошел впереди. Постучал в железную калитку. И сразу же по ту сторону щелкнул замок. Калитку открыл милиционер. Мильченко прошел и коротко бросил ему, кивнув на Корепанова:

— Со мной.

Алексей вспомнил, как весной этого года Балашов пригласил его к себе, чтобы посоветоваться по поводу болезни матери. И тогда Корепанов тоже обратил внимание на высокую глухую ограду, железные массивные ворота с тяжелой калиткой и будку для милиционера, стоявшую рядом у ворот. И еще запомнилось, что Балашов нахмурился, когда милиционер открыл калитку.

— Понаставили тут.

И чувствовалось, что Балашову, простому крестьянскому парню в прошлом, неприятна эта охрана. И на будку ему смотреть противно так же, как летом прошлого года было противно смотреть на уходящие до горизонта поля чахлого хлопчатника.

Балашову было плохо, но он шутил:

— Не все тебе, Алексей Платонович, к председателю Советской власти в области за помощью бегать. Довелось и ему тебе челом бить. Выручай, брат.

Он держался бодро. О своем заболевании говорил в пренебрежительном тоне, каким говорят обычно люди, которые стесняются болезни, привыкшие всегда быть в строю. Но Алексей видел: Балашову плохо.

Корепанов вышел в соседнюю комнату. Мильченко звонил в обком первому секретарю. Алексей ясно представил себе кабинет Гордиенко — письменный стол, кожаное кресло… и самого Федора Тимофеевича тоже представил. Слегка наклонив голову, он держит в левой руке телефонную трубку, в правой — толстый цветной карандаш. И пристукивает этим карандашом по столу, как делает всегда, когда чем-нибудь озабочен.

Алексей понял, что речь идет о срочном консилиуме.

— Консультанта из Киева? — переспросил Мильченко и посмотрел на Корепанова.

— Надо! — сказал Алексей.

— Конечно, — сказал в трубку Мильченко. — Вы сами позвоните в ЦК?.. Хорошо!.. Не беспокойтесь, я сделаю все.

Он прислушался к тому, что говорил Гордиенко, несколько раз кивнул головой в знак согласия, потом передал трубку Корепанову.

— Тебя просит.

Гордиенко поздоровался и спросил, что с Балашовым. Алексей коротко рассказал.

— Очень прошу, Алексей Платонович, примите все меры. Там у вас товарищ Мильченко. Так по всем вопросам обращайтесь к нему.

Алексей положил трубку и потянулся за шляпой.

— Куда же ты? — с недоумением посмотрел на него Мильченко. — Мы ведь консилиум собираем. Я сейчас Шубову позвоню, Федосееву… Кого бы еще вызвать?

— Машину скорой помощи вызовите, — сказал Корепанов. — Больного надо в больницу.

— Хорошо, — согласился Мильченко. — Я сейчас же позвоню в лечсанупр, чтобы приготовили койку.

— Послушайте, Олесь Петрович. Ведь вы серьезный человек. Степану Федосеевичу сейчас нужен хорошо оборудованный хирургический блок, а не санаторий. Везите его к нам.

— Вопрос об операции может быть решен только после консилиума, — твердо сказал Мильченко.

— Вот я и спешу, чтобы все подготовить. И послушайте меня, Олесь Петрович, не тяните с перевозкой.

— Тебе не терпится поскорее взяться за нож?

— Откровенно говоря, да. — Иронический тон последних слов Мильченко разозлил Алексея. Он хотел добавить что-то очень резкое, обидное, но вместо этого сказал спокойно и серьезно: — Тут лучше не тянуть.

Дежурила Лидия Петровна. Когда Алексей вошел, она заканчивала операцию.

— Что случилось? — спросила она, как всегда, спокойно.

Алексею нравилось это спокойствие Вербовой. Очень веселая и жизнерадостная в обычное время, она совершенно менялась, переступая порог операционной. Эта метаморфоза казалась вначале нарочитой и вызывала улыбку. Потом Алексей понял, что это просто привычка, результат хорошей школы. Так всегда бывает, если врач прямо со студенческой скамьи попадает к требовательному и серьезному хирургу. Сначала приходится неволить себя, сдерживая готовую сорваться шутку или улыбку, а потом чувство деловой напряженности становится обычным. И это уже черта характера — натура.

Алексей рассказал о Балашове. Когда он закончил, Лидия Петровна сказала сестре.

— Включите большой стерилизатор. Положите туда… — И она неторопливо принялась перечислять необходимые для предстоящей операции инструменты.

Корепанов послал за Ульяном Денисовичем. Ему хотелось посмотреть вместе с ним Балашова, как только того привезут. А вдруг не привезут? Могут ведь отправить к Шубову… Он посмотрел на часы. Время идет. Ну что они там возятся?

Алексей снял трубку, чтобы позвонить, когда за окном раздалась сирена санитарной машины.

Не успели Балашова положить в палату, как прибыли консультанты — Шубов и Федосеев.

«Все же молодец Мильченко, — подумал Корепанов. — Вот у кого учиться оперативности».

Федосеев сидел, закинув ногу за ногу, и молчал. Зиновий Романович ходил по кабинету, зябко потирая руки, и, как всегда, улыбался.

Когда сестра принесла анализы, Шубов посмотрел их и, передавая Федосееву, сказал:

— Тревожно. Однако пока ничего угрожающего.

Федосеев ознакомился с анализами, молча положил их на стол и поднялся.

— Посмотрим больного? — спросил он, ни к кому не обращаясь.

Во время обследования Корепанов стоял в стороне, предоставив инициативу самому старшему — Шубову. Зиновий Романович обследовал больного долго и внимательно. После него — Федосеев. Когда закончилось обследование, Корепанов подозвал сестру, которая стояла со шприцем наготове:

— Делайте инъекцию.

Балашов посмотрел на Корепанова, потом на Шубова.

— Мы посоветуемся сейчас, — сказал Шубов, — а вы пока поспите немного. Боли у вас через две-три минуты как рукой снимет.

Он говорил улыбаясь и таким тоном, каким разговаривают с детьми. Это почему-то злило Корепанова. Потом, уже в ординаторской, его тоже все злило: и многословие Шубова, и молчание Федосеева, и напряженно-выжидательная поза Мильченко у столика с телефоном.

— В таких случаях обычно рекомендуют оперировать, — сказал Шубов. — Но ведь существует и другая точка зрения…

Шубов говорил убедительно, и Алексей чувствовал, как начинает колебаться. Состояние Балашова уже не казалось таким угрожающим. Появилась надежда, что все обойдется и без операции.

«Мильченко тоже чувствует, что я колеблюсь. Ишь, какая улыбка появилась и сразу же исчезла. А я ему сказал твердо, что надо оперировать… Злорадствует, верно. Но не настаивать же на своем только потому, что Мильченко злорадствует… Удивительно: всего час назад я считал, что операцию лучше не откладывать. Почему же теперь я думаю иначе? Почему соглашаюсь с Зиновием Романовичем? А если бы не было Шубова? Если б не было этого консилиума? Если б сейчас вместо Балашова привезли простого рабочего или рядового колхозника с таким же заболеванием? Я ведь обязательно оперировал бы, не дожидаясь утра. Почему же я соглашаюсь с Шубовым? Это потому, что у него больше опыта, больше знаний, больше хладнокровия и спокойной рассудительности. Вот и Федосеев тоже соглашается, кивает головой… Шубов, конечно, прав. Можно повременить. Но почему же до консилиума я считал, что нельзя ждать?»

— Будем надеяться, что ночь пройдет спокойно, — сказал Шубов. — А утром, когда приедет консультант…

«И все-таки он трусит, — подумал Корепанов. — Он хочет оттянуть время до приезда консультанта. Зачем брать на себя ответственность? Пускай решает профессор».

Алексей посмотрел на часы. Скоро два. Самолет сможет вылететь не раньше семи. Значит, консультант здесь будет лишь около девяти. Семь часов. Долго.

Шубов словно угадал мысли Корепанова. Остановился около него и сказал, будто оправдываясь:

— Вы знаете, Алексей Платонович, что я сторонник радикальных мер, но в данном случае надо повременить… Как у вас с пенициллином?.. У нас в больнице есть. Надо сказать дежурному врачу.

Мильченко снял трубку и стал набирать номер.

— Значит, так и решили, — сказал Шубов. — Холод на живот, пенициллин и… — Он перечислил еще несколько назначений, потом добавил, обращаясь уже к Мильченко: — Мы со спокойной совестью можем принять такое решение: Степан Федосеевич находится в хорошей больнице. Алексей Платонович рядом. В случае ухудшения — только позвонить, и мы опять соберемся. А если все будет хорошо, тогда утром посоветуемся с профессором и, может быть, отправим больного в столичную клинику. Это было бы самое лучшее — столичная клиника.

— Если все будет хорошо, зачем нам профессор и зачем столичная клиника? — спросил Ульян Денисович.

— Ульян Денисович, милый, — повернулся к нему Шубов, — если бы это кто-нибудь другой спросил, но от вас такой вопрос… Неужели вам не понятно?

— Понятно, — сказал, прикуривая папиросу, Коваль. — У нас в сорок четвертом такой случай был: привезли генерала. Тяжелое ранение. Началась гангрена. Ясно всем — надо ампутировать ногу. Но, понимаете, это генеральская нога. Один консилиум, другой, третий… Решили еще с главным хирургом фронта посоветоваться. Подождали. Приехал главный хирург. Но тогда уже всем было ясно — оперировать поздно… Потеряли генерала… Если бы на его месте простой солдат был — жив бы остался, а генерала вот потеряли.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Шубов.

— Только то, что сказал. Когда врач имеет дело с больным, надо думать о болезни и только о болезни.

— Я с вами совершенно согласен, — сказал Зиновий Романович.

После инъекции Балашову стало легче. Приехал Гордиенко. Балашов спал. Гордиенко постоял, молча глядя на него, и вышел, ступая на носках. Когда они втроем — он, Корепанов и Мильченко — спускались по широкой лестнице, потух свет. Алексей зажег спичку.

— Часто это у вас бывает? — спросил Гордиенко.

— Часто, — ответил Корепанов. И зажег еще одну спичку. — Сейчас лампы принесут. — Когда они уже были на улице, вспыхнул свет. Гордиенко посмотрел на освещенные окна больницы и вздохнул с облегчением.

Спустя некоторое время Балашову опять стало хуже. Корепанов с тревогой посмотрел на осунувшееся лицо больного, потрогал живот и вопросительно глянул на стоящего рядом Ульяна Денисовича. Тот утвердительно кивнул головой.

— Вот что, Степан Федосеевич, — сказал Корепанов. — Мы надеялись, что удастся обойтись без операции. А сейчас ясно — надо оперировать. До утра ждать нельзя.

— Раз надо, значит, надо, — шепотом произнес Балашов.

Когда Алексей сказал, что Степана Федосеевича сейчас берут в операционную, Мильченко сначала даже не понял, о чем шла речь. Только после ухода Корепанова до него дошло, что речь идет о Балашове, что его сейчас будут оперировать. И оперировать будут здесь. И оперировать будет не профессор, а Корепанов.

Он вышел в коридор, хотел закурить, но вспомнил, что находится в больнице, и спрятал портсигар в карман. Мимо проплыла каталка с носилками. На них лежал Балашов, неузнаваемый, невероятно осунувшийся, бледный. Мильченко ободряюще кивнул ему, но Степан Федосеевич не заметил. Он смотрел прямо перед собой внимательно и серьезно, будто готовился к чему-то очень ответственному.

«Почему Корепанов собирается оперировать сам? Ведь Зиновий Романович говорил, чтобы в случае ухудшения позвонить — и они опять соберутся. На операции обязательно должны присутствовать и Шубов, и Федосеев. И я обязан добиться этого…»

Он подошел к двери операционной, не решаясь войти.

— Мне надо поговорить с Алексеем Платоновичем, — сказал проходящей мимо сестре.

— Я спрошу сейчас, — тихо сказала та.

Через несколько минут она вышла с шапочкой и маской в руках.

— Наденьте, пожалуйста.

Она помогла завязать тесемки марлевой маски и открыла дверь. Мильченко вошел в предоперационную.

Алексей, склонившись над тазиком, мыл руки.

— Я тебе не помешаю? — спросил Мильченко.

— Слушаю, — ответил Корепанов.

— Я считаю, что надо бы Зиновия Романовича пригласить. Ум хорошо, а два лучше.

— Нельзя ждать, — сказал Корепанов.

— Я сейчас позвоню, пошлю машину. Каких-нибудь двадцать-двадцать пять минут, не больше.

— Не мешайте мне, Олесь Петрович. Займитесь чем угодно, только не мешайте.

Мильченко резко повернулся и вышел. Нестерпимо захотелось курить. Он спустился вниз, выкурил папиросу и вернулся в ординаторскую. Постоял у телефона, раздумывая: звонить Гордиенко или не надо? И решил — надо. Он сказал о том, что Балашов уже в операционной и что Корепанов собирается оперировать сам, хотя на консилиуме было четко договорено, что в случае ухудшения все соберутся снова.

— Не знаю, право, что и делать, — сказал он в заключение.

— Позвоните на электростанцию и предупредите от моего имени, что если в районе больницы будет выключен свет… В общем, вы знаете, что сказать… Когда кончится операция, позвоните мне.

Наконец пришел Ульян Денисович и сказал, что операция закончена. И хорошо, что не стали ждать утра. И надо полагать, что все обойдется.

Мильченко обрадовался.

— Можно позвонить Гордиенко? — спросил он.

— Можно, — ответил Ульян Денисович.

Гордиенко ждал этого звонка.

— Спасибо, Олесь Петрович, — сказал он. — А я уж собирался опять ехать к вам. Теперь подожду. А вы, пожалуйста, не уходите. Может, понадобится что.

Мильченко расположился поудобней в кресле у столика с телефоном и не заметил, как задремал. Он слышал, как входили и выходили врачи, как Ульян Денисович прощался с Корепановым, как шепотом отдавала распоряжения сестре Вербовая. Потом она тоже ушла, и в комнате стало совсем тихо. Проснулся он от резкого телефонного звонка. В окне брезжил рассвет. От своего стола к телефону подошел Корепанов. Снял трубку.

— Да, доброе утро, Федор Тимофеевич… Он спит… Ему лучше… Я тоже надеюсь… Он здесь, рядом. Передать ему трубку?.. Не за что, до свидания, Федор Тимофеевич.

Потом прилетел профессор. Он познакомился с историей болезни, посетил Балашова, долго беседовал с Корепановым, затем уехал вместе с Мильченко в обком.

Мильченко перед уходом сказал Корепанову:

— В общем тебе повезло, Алексей Платонович. Но запомни: самостоятельность — это хорошо, если в меру. А у тебя — слишком. Это добром не кончается.

4

Аня выписалась из клиники Мюльдера. Янсен приехал за ней на такси. В машине было душно. Шофер опустил крышку лимузина. Сразу стало свежо. Даже чуть прохладно. Аня с наслаждением вдыхала напоенный ароматом цветов утренний воздух.

«Лето, — думала она, с интересом оглядываясь вокруг. — Третье лето на чужбине…»

— Как с моей визой, Матиас? — спросила она.

— На днях все будет оформлено.

Он сидел рядом и молча смотрел на дорогу. Она вспомнила квитанцию, которую перед выпиской из клиники дала ей кастелянша. Спросила:

— Где ты достал столько денег, чтобы заплатить за лечение?

— Я предложил свои услуги известному косметологу. И оперирую у него два раза в неделю. Деньги для меня сейчас — не проблема.

Она взяла его руку в свои ладони. У него красивые руки, руки ваятеля. Да, ваятеля. Он рассказывал ей, что в детстве самым любимым его занятием была лепка. Отец прочил его в скульпторы. Рядом с детской в их доме была оборудована специальная комната — нечто вроде ателье. Он занимался в ней рисованием и лепкой. Он хотел стать скульптором, потом раздумал, пошел на медицинский.

Машина проехала мимо кладбища… Аня знала: на этом кладбище много советских людей — и тех, кто умирал в лагере для перемещенных лиц, и фронтовиков, умерших в госпитале, который располагался там, где сейчас этот лагерь.

«Мертвые остаются на чужбине, — подумала Аня, — а живые должны тянуться домой».

Она посмотрела на Янсена. За все время, что она была в клинике Мюльдера, они избегали разговаривать о будущем, о ее возвращении на родину, о его поездке в Канаду. А что, если за это время что-нибудь изменилось?

— Ты не раздумал ехать в Канаду? — спросила она.

— Я могу получить паспорт хоть завтра, — ответил Янсен и, помолчав, добавил: — И для тебя тоже.

— Спасибо, — поблагодарила она. — Но я поеду только домой.

— Я могу остаться здесь, в этом городе. У меня будет хорошая работа. Ты будешь работать со мной. Ну, чем тебе не нравится здесь? Погляди на эту улицу, дома, на эту чистоту.

— Здесь только небо похоже на наше, а все остальное… Я не могу видеть этого. Домой, Матиас. Меня тянет домой… Ты даже не представляешь, как меня тянет домой.

— Это лучше было сделать раньше, — сказал он, — а теперь…

— Что теперь?

— Всегда трудно ответить на вопрос, почему ты не вернулся раньше, в сорок пятом, что делал эти два года в Германии. У нас дома очень строго спрашивают.

— Я согласна на все, Матиас.

— Даже на Сибирь?

— Сибирь — тоже Родина. Понимаешь, там везде Родина.

— Да, конечно, — грустно сказал он.

Аня вздрогнула. У нее холодок пошел меж лопаток. «Да, конечно», «Да, конечно», «Да, конечно»… Ведь точно так произносил эти слова Алексей…

Через несколько дней она получила визу. Накануне отъезда выкупала сына и, вытирая его мохнатым полотенцем, тормошила во все стороны.

— Маленький ты мой! Крепенький ты мой! Завтра мы уедем отсюда. Уедем.

— А почему?

— А потому, что это на родину, потому, что это хорошо, очень хорошо, маленький ты мой!

Перед нею маленький человек, круглолицый, крепкогрудый, с упругой кожей. У него белые зубы и шелковистые волосы. Это — ее сын, ее Алешка. Он уже совсем большой, он бегает по комнате, строит из кубиков сказочные дворцы и замки. Он без конца спрашивает обо всем. Это — ее сын, маленькое чудо, живое чудо — ее чудо.

Аня никак не могла понять, откуда идет эта радость. А между тем, это была обыкновенная радость выздоровления. Ее не с чем сравнить, потому что нет у человека большей радости, чем радость жизни.

Янсен тщательно подготовлял документы для Ани: о пребывании ее в лагерях военнопленных, из больницы лагеря для перемещенных лиц, из клиники Мюльдера и еще несколько свидетельств, заверенных нотариальной печатью.

— Напрасно ты все это, Матиас, — говорила Аня. — Ну, кому придет в голову обвинять меня в дезертирстве? Ведь все это случилось уже в конце войны, когда победа была предрешена… Ну, кому придет в голову такая нелепость?

— Эти документы тебе не повредят. Они объясняют, почему ты так долго оставалась в Германии. Отвечать на такие вопросы тебе придется…

— Матиас, а ты?.. Ведь ты не виновен. Не виновен! — в который раз повторяла она. — Ты был ранен, вот шрам на голове.

— Пустяковый шрам. И потом, кто поверит мне, что это ранение было получено действительно в ту минуту, а не когда-нибудь раньше или позже?

— Ты же сможешь объяснить, доказать, уверить.

— А я вовсе не должен доказывать. По юридическому праву судьи обязаны доказать, что я виновен.

— Но ведь этого никто не сможет доказать: нельзя доказать того, чего не было.

— Я помню, как меня судили в сорок третьем.

— Но тогда была война, Матиас. Во время войны бдительность всегда чрезмерно повышена…

— Закон не должен нарушаться никогда, ни при каких условиях.

— Я уверена — то, что произошло с тобой в сорок третьем, чистая случайность. А ты сделал из этого обобщение.

— Я не могу себя пересилить. Я уже говорил тебе: я трус. Но это когда-нибудь пройдет.

— И тогда возвращение, Матиас?

— Да, может, и возвращение!

На вокзале было шумно, как всегда перед отходом поезда.

— Время прощаться, Матиас? — тихо спросила Аня, посмотрев на часы.

— Время.

— Так до свидания, Матиас? До свидания на Родине?

— Ты будешь меня ждать?

— Я буду рада твоему возвращению, Матиас.

— Мне очень больно расставаться с тобой… Ты мне веришь?

— Верю, Матиас!

Она знала, что он рядом, тут, совсем близко, но из-за слез ничего не видела. Она смахнула пальцем слезу и снова увидела его. Он стоял опустив руки.

Алешка, как только тронулся поезд, крепко заснул. Аня прикрыла его своим жакетом, пристроилась у окна. На душе было пусто и тоскливо. Куда же девалась радость, которая совсем недавно, еще этой ночью, просто захлестывала ее? Ведь она едет домой, на родину. Она столько времени ждала этого дня, этой минуты! Почему же так быстро отхлынула радость?..

Янсен. Матиас Янсен…

Что он сейчас делает? Ходит, верно, по комнате и курит, курит. А может быть, собирается в дорогу, не торопясь осматривает каждую вещь и, хоть на ней нет ни пылинки, проходится щеткой и укладывает в чемодан. Что он будет делать в чужой, далекой Канаде? Ждать? Чего ждать?

Поезд остановился. Проводник объявил название станции и продолжительность стоянки… Аня торопливо стала собираться, разбудила Алешку и принялась одевать его.

— Приехали уже, мам?

— Приехали, сынок. Давай наденем пальтишко. Вот так, умница!

Удивленный проводник помог ей вынести чемоданы. В кассе сказали, что обратный поезд будет через час. Она купила билет и стала ждать.

Когда Аня вошла в комнату, там было сине от дыма.

— Я так себе и представляла тебя, окутанного дымом, — сказала она.

— Что случилось? — испуганно спросил Матиас. — Что случилось? Почему ты здесь?

— Я не могу оставить тебя одного, — сказала Аня.

— Но ведь ты знаешь…

— Я не хочу, чтобы ты ехал в Канаду, — сказала она и заплакала.