Главный врач

1

Инструктор обкома Мильченко, среднего роста, крепко сбитый человек, встретил Алексея приветливо, энергично тряхнул руку и, сразу же переходя на «ты», положил на стол два листа бумаги и анкету.

— Давай заполняй вот это, — сказал, указывая на анкету. — И автобиографию напиши. Только не развози биографию: коротко и самое главное. Бюро начинается в одиннадцать. Надо поспеть.

Алексею Мильченко понравился. Понравилась его деловитость, простое открытое лицо, обветренное, какое бывает у людей, которые много времени проводят на свежем воздухе. И улыбка понравилась — откровенно добродушная, дружеская. Люди с такой улыбкой всегда располагают к себе. С ними сразу становится спокойно и уверенно. А Корепанов, когда шел сюда, волновался.

Потом, уже на бюро обкома, он тоже волновался. Может быть, потому, что на бюро обкома он был первый раз в жизни, а может, потому, что бюро вел первый секретарь Гордиенко — командир прославленной дивизии, о котором во время войны по всему фронту рассказывали истории, похожие на легенды.

Бюро утвердило Корепанова главным врачом областной больницы, и он в тот же вечер выехал в Киев. В министерстве вопрос тоже решился быстро. Но с оформлением документов задержались, и когда Корепанов вышел из министерства, уже совсем стемнело.

До отхода поезда оставалось три часа. Хотелось есть, и Алексей зашел в небольшой ресторанчик, неподалеку от вокзала. Столики были заняты, лишь у окна, в уголке, — одно свободное место. Алексей занял его. Осмотрелся. Рядом с дверью, куда исчезали официанты с грязной посудой, — небольшая эстрада. Там, на некрашеном табурете, сидел солдат и, глядя поверх людей грустными глазами, играл на баяне. Корепанов даже растерялся от неожиданности: он узнал Стельмаха.

…Госпиталь в Смоленске. Лето сорок четвертого года. Госпитальная комиссия. Иван Севастьянович выслушивает Стельмаха и морщится, потому что за окном на улице все идут, идут, идут военнопленные, стучат деревянными подошвами, мешают слушать.

Госпиталь готовился к передислокации, и надо было срочно решать судьбу раненых: кого на фронт, кого — демобилизовать, кому — отпуск. Стельмаха тогда признали негодным к военной службе. У него было тяжелое повреждение легких, и ведущий хирург опасался, что может наступить осложнение. Но Стельмах не поехал домой, в свою Одессу, а вернулся на фронт. И вот остался жив. Сидит, играет на баяне.

На нем была чистая гимнастерка, полинявшие солдатские брюки и простые кирзовые сапоги.

В другом конце зала, за двумя сдвинутыми вместе столиками, пировала какая-то компания — шесть человек. Они были уже навеселе, много ели, громко разговаривали и до неприличного громко смеялись. Один из них — толстый, бритоголовый — поднялся и пошатываясь направился к эстраде, что-то шепнул Стельмаху, ткнул ему в руку ассигнацию и вернулся на свое место.

Стельмах поправил ремень, вздохнул, сдвинул черные, как смоль, брови и, по-прежнему не глядя на людей, стал наигрывать старую нэпманскую песенку.

«Купите бублики, гоните рублики…» — подпевал бритоголовый.

Он, должно быть, позабыл слова, потому что все время повторял одно и то же: «Купите бублики, гоните рублики…»

Когда Стельмах закончил, бритоголовый налил большой бокал вина и опять направился к эстраде.

— Разбередил ты душу, — бормотал он. — Спасибо, что разбередил душу… Выпей за наше здоровье, солдат…

— Стельмах! — громко позвал Корепанов.

Стельмах вздрогнул. Он увидел Алексея. Быстрым движением сбросил ремень, положил баян на табурет и, отстраняя назойливого толстяка, пошел к столику, за которым сидел Корепанов.

— Алексей Платонович! Товарищ начальник!

Они поздоровались.

Столик к этому времени освободился, официант убрал посуду.

— Садись, Яша, — предложил Алексей и попросил официанта принести ужин на двоих и бутылку вина.

— Быстро! — добавил Стельмах.

Официант метнулся к буфету, тотчас же возвратился с бутылкой и заработал штопором.

Алексей налил бокалы.

— Выпьем за встречу, Яша!

— За такое дело можно и выпить.

Стельмах ел и все время говорил.

— Я мог думать о чем угодно, только не о том, что встречу вас. И вдруг появляется Алексей Платонович и кричит: «Стельмах!» С ума сойти можно. А где Анна Сергеевна?

— Ее нет… — тихо произнес Корепанов.

Яша несколько секунд молча смотрел на Алексея, потом ударил себя кулаком по колену. Смуглое подвижное лицо его исказилось.

— Такого человека!.. Как же вы не уберегли ее, Алексей Платонович?

— Не надо об этом, Яша.

Стельмах понимающе посмотрел на него, помолчал немного и сказал тихо:

— Давайте выпьем еще по одной, Алексей Платонович.

Они выпили.

Алексей внимательно присматривался к Стельмаху. «Почему он кажется мне каким-то другим? А может быть, это из-за волос. В госпитале он был острижен, а сейчас вон какой чубище — черный, с чуть заметной синевой, слегка вьющийся. А может, этот рубец — через правый висок от глаза к уху? Раньше его не было».

Алексей спросил, откуда шрам на виске.

— Это — уже под Берлином, — ответил Стельмах. — Мне везет, как утопленнику. Хотел посмотреть Берлин — не довелось. Хотел с Гитлером поговорить — опять не удалось: отравился собака.

Подошел официант. Директор просит Стельмаха вернуться на эстраду. Надо играть.

— Скажи ему, пускай он сегодня сам играет, — зло ответил Яша.

— Почему ты здесь? — поинтересовался Корепанов. — Я помню, ты мечтал вернуться в Одессу.

— Долго рассказывать…

— Но все-таки?

— В Одессу мне никак нельзя.

— Почему нельзя? — удивился Корепанов.

— Там у меня очень много родни и очень много знакомых.

— Разве это плохо?

— Когда ты не хочешь, чтобы тебя видели вот на такой эстраде, с баяном, — плохо…

Алексей налил еще вина.

— Пей.

Стельмах проглотил слюну, потом решительно отодвинул бокал.

— Нет, не буду.

Когда люди не хотят почему-либо пить, они говорят «не хочу».

Стельмах сказал «не буду»…

— Неужели ты не мог найти себе другую работу, Яша? Ты ведь говорил, помню, что слесарь хороший и электрик тоже.

— И механик, между прочим, — добавил Стельмах. — Последние полгода на войне я танки ремонтировал. И за это меня опять к ордену представили.

— Так в чем же дело, Яша? — недоумевал Корепанов.

— Вы, наверное, думаете, что мне очень нравится сидеть здесь, смотреть на рожи этих торгашей и по их заказу играть «купите бублички»? — спросил Стельмах. — Как бы не так. — Он замолчал, ожидая очередного вопроса, но Алексей тоже молчал. — Вот вы говорите, что у меня много специальностей. Правильно. Я и слесарь-механик и электрик. А если раздобуду инструменты, смогу и часы ремонтировать.

— Так в чем же дело? — в который раз повторил свой вопрос Корепанов.

Стельмаху, видимо, нелегко было говорить. Он хмурил брови, тер лоб, смущенно поправлял гимнастерку и опять тер лоб. Наконец решился:

— Вам я скажу, Алексей Платонович. — Он наклонился вперед и продолжал, чуть понизив голос — Понимаете, Алексей Платонович, мне нельзя по вечерам оставаться самому. Такое в голову лезет… Это — после контузии. И потом… Я стал пить. Я иногда так набираюсь, до потери сознания. И самое главное — я ничего не могу поделать с этим. — Он опять помолчал немного. — Вы думаете, я не пробовал работать? Пробовал. И электриком, и слесарем, и комендантом в общежитии. Мне платили хорошо. Но что, если получки хватает всего на два-три вечера? А тут… — Он вынул из кармана скомканные бумажки и показал Алексею. — Кроме того, здесь еще и подносят иногда…

— Видел, — сказал Корепанов.

Опять подошел официант и передал распоряжение директора идти на эстраду.

— Скажи ему, чтобы он шел к чертовой матери! — уже с раздражением произнес Стельмах и взялся было за стакан, но тут же убрал руку.

Официант ушел. Вместо него опять появился бритоголовый. Он очень извиняется перед товарищем офицером, но нельзя лишать людей музыки. Люди хотят музыку.

Стельмах со злостью рванулся к нему.

— Сиди, Яша, — удержал его Корепанов и повернулся к бритоголовому. — Это мой фронтовой товарищ, — произнес тихо, но внушительно. — Однополчанин. И нам нужно поговорить.

— Фронтовой товарищ? Это я понимаю, — пьяно закивал толстяк. — Я тоже — фронтовой товарищ и тоже однополчанин. Ну, конечно, раз нужно поговорить… Т-шшш!.. Я ухожу.

И он ушел, ретируясь задом, прижав руки к груди и низко кланяясь.

— Послушай, Яша, — сказал Алексей, когда бритоголовый отошел. — Я сейчас назначен главным врачом крупной больницы. Нам нужен электрик. И слесарь-механик нам тоже нужен. Короче, нам нужен такой человек, как ты. Я тебе оставлю адрес, если надумаешь…

Он полез в карман за блокнотом и уже собирался было писать, но Стельмах положил свою ладонь на его руку.

— Одну минуточку, Алексей Платонович: мне надо поговорить с хозяином… Между прочим, порядочная сволочь.

Он ушел в соседнюю комнату и вскоре вернулся в шапке-ушанке и короткой солдатской шинели, затягивая на ходу ремень. Потом захватил баян и подошел к Алексею.

— Когда поезд?

Алексей посмотрел на часы.

— Через полтора часа.

— Этого хватит, чтобы собраться.

— Очень хорошо, — сказал Корепанов. — Вдвоем в пути — всегда веселее.

2

Когда Алексей вернулся из Киева, города было не узнать. Его припорошило снегом, и потому все — и дома, и деревья, и скверики — все, все выглядело как-то по-иному — чище, торжественней. Даже развалины и те не бросались в глаза.

Алексей устроил Стельмаха в гостинице и, заскочив в здравотдел, направился в больницу.

Ульян Денисович представил ему завхоза, коренастого человека в добротном чуть повыше колен полушубке и смушковой шапке. Голова его и формой своей, и кирпично-красным цветом лица напоминала большую луковицу. Вот почему Алексей не смог удержаться от улыбки, когда завхоз протянул ему свою короткую с толстыми пальцами руку и отрекомендовался смешным, срывающимся на фальцет голосом:

— Цыбуля.

— Тот самый знаменитый Гервасий Саввич? — спросил Коваля Корепанов.

— Тот самый, — подтвердил Ульян Денисович.

Цыбуля посмотрел на Корепанова, откашлялся и спросил, обращаясь не то к новому начальнику, не то к Ульяну Денисовичу:

— Значит, опять собрание собирать будем, чи как?

Алексей сказал, что хочет сначала посмотреть больницу. Ульян Денисович глянул на часы, замялся: у него сейчас прием в поликлинике, так что…

— А мне все Гервасий Саввич покажет, — сказал Корепанов. — Меня прежде всего хозяйство интересует. А ведь по хозяйству он главный? Не так ли?

— Именно так! — сказал Ульян Денисович.

Цыбуля удовлетворенно потер свой гладко выбритый подбородок и расплылся в довольной улыбке.

Больница была велика. Ее корпуса занимали целый квартал. Говорили, что у немцев тут размещалось более двух тысяч раненых, а сейчас работает всего три отделения общей сложностью на сто коек — инфекционное, куда госпитализировали преимущественно тифозных, туберкулезное, где больше умирали, чем выздоравливали, и небольшое кожно-венерическое.

Несколько зданий, расположенных в глубине двора, были взорваны и превращены в груды щебня. Северный двухэтажный флигель стоял полуразрушенный. Остались только стены, лестницы да балки от потолочных перекрытий — ни крыши, ни оконных переплетов, ни полов…

Они пошли смотреть отделения.

В инфекционном и туберкулезном было чисто и тихо.

В кожно-венерическом тоже было чисто, но шумно. Группа парней сидела в коридоре у столика и «резалась в козла».

— Почему так громко? — спросил Корепанов.

— Греемся, — ответил крепкий чернобровый парень в распахнутом — поверх гимнастерки — больничном халате и ухарски сбитой набекрень шапке-ушанке.

Он покосился на Корепанова озорными глазами, потом отвернулся, как ни в чем не бывало выбрал нужную кость и громко стукнул ею по столу.

Гервасий Саввич кивнул на него и сказал:

— Это Никишин. Бузотер.

Никишин сверкнул в его сторону глазами, подождал, пока все поставили кости, потом опять изо всей силы ударил своей по столу.

— А может быть, вы все же прекратите? — спросил Корепанов.

— А вы кто такой будете? — вызывающе посмотрел на него Никишин. — Новый начальник?

— Да, — спокойно ответил Корепанов. — Главный врач.

— Встать! — вдруг, скомандовал Никишин, обращаясь к игрокам, и сам первый вскочил. Принялся оправлять халат. Остальные тоже встали. Особенно резко поднялся тот, что сидел рядом, — плоскогрудый, с франтоватыми усиками на остром лице.

— Вот вас мне и нужно, — сказал Никишин, обращаясь к Алексею, и шагнул ближе. — Имею жалобу.

— Что ж, выкладывайте!.. — улыбнулся Корепанов. Этот парень ему понравился: было в нем что-то лихое, бесшабашное, фронтовое. Над левым карманом гимнастерки красовались три медали. Одна — «За партизанскую славу».

— В палате холодно, товарищ начальник, — громко заявил Никишин.

— Почему холодно? — обернулся Корепанов к завхозу.

Цыбуля крутнул головой и улыбнулся.

— Угля отпускаем по норме, — сказал он. — Десять кило на печку. Так разве ж это уголь? Только и того, что называется уголь. Девки его в печь, а он сквозь колосники — в поддувало.

— Дров надо больше, — сказал Корепанов.

— С дровами и так не дотянем до весны.

— Вы слышите? — повернулся Алексей к парню, который все еще стоял навытяжку. — Уголь плохой, дров мало. Потому и холодно.

— Тогда прикажите мне второе одеяло выдать. Оно у меня хуже других… Дембицкий! Мое одеяло!

Парень с усиками кошкой метнулся в палату и сразу же выскочил оттуда с одеялом в руках, демонстративно развернул его перед Корепановым.

— Разве это одеяло? — спросил Никишин. — Решето!

— Ох, Никишин!.. Ну и Никишин, — крутил головой Цыбуля.

— Распорядитесь выдать ему второе одеяло, — сказал Корепанов завхозу.

— Есть выдать второе одеяло! — с нарочитой подтянутостью ответил Гервасий Саввич, продолжая улыбаться.

— Все? — спросил Алексей Никишина.

— Нет, не все. Мне харчей не хватает.

Алексей сказал, что тут ничего не поделаешь, потому что «харчи» выдаются по норме.

— А мне в партизанском отряде всегда двойную порцию давали, потому что ростом я видите какой! И комплекция — тоже.

И он еще больше подтянулся, выпятив свою широкую грудь.

— Да, комплекция у вас гвардейская, — согласился Корепанов и, обращаясь к Цыбуле, сказал: — Надо добавить, Гервасий Саввич.

Никишин посмотрел на завхоза и едва заметно подморгнул ему.

— Ох и Никишин! Ну и Никишин, — снова покрутил головой Цыбуля, а когда они вышли из отделения, сказал: — Подвели ж вы меня, ох и подвели. Он же — Никишин этот — еще вчера об заклад со мной бился, что вы ему второе одеяло дадите и харчей добавите… Сукин сын, две пачки махорки пропало. От бандеровец!..

— Какой махорки?

— Да той самой, шо я ему проиграл.

— Что же вы меня не предупредили? — улыбнулся Корепанов.

— Так он же с меня слово взял, чтоб вам, значит, ни гу-гу. Ну и нахалюга!

Алексей сказал, что две пачки махорки — совсем небольшая потеря:

— Какой-то философ — не помню какой — говорил, что лучше всего помещены те деньги, которые мы потеряли, так как непосредственно за них мы приобретаем благоразумие.

— Нет, звиняйте, — сказал Цыбуля. — Оно всегда лучше, когда гроши в кармане, и когда махорка в своем кармане — тоже лучше.

— А кто этот услужливый парень с похабными усиками? — спросил Корепанов.

— Костя Дембицкий. Холуйская душа. Но работает в промкомбинате, и нам через него иногда кой-шо достать удается. Вот горбыля достали. Два кубометра. Как это говорится: с поганой овцы хоть шерсти клок. С Никишиным он — разливай не разольешь. Ну, да Никишин его на побегушках держит… Квартиру вашу сегодня смотреть будем или отложим до завтра?

— Сегодня, — ответил Корепанов.

Они пошли смотреть квартиру. Когда подымались по лестнице, Гервасий Саввич сказал, что квартира в полном порядке, побелена, печи протоплены. Вот стекла протрут — и перебираться можно.

На подоконнике в первой комнате стояла девушка в сером халате с подоткнутым подолом и протирала стекла. Когда Алексей и завхоз вошли, она даже не обернулась на стук двери, продолжала работу. Движения рук ее были быстрые, энергичные. Толстые золотистые косы вздрагивали на спине в такт движениям.

Алексей остановился возле окна, посмотрел на девушку, потом спросил:

— Вы в каком отделении работаете?

— Кожном, — коротко ответила санитарка, но головы не повернула, только стала тереть тряпкой еще ожесточенней.

— Здешняя? — спросил Корепанов.

— Сейчас тут живу.

— До больницы где работали?

— Нигде.

Она соскочила с подоконника и ушла.

— Она из Чернигова, — произнес Гервасий Саввич. — А почему сюда приехала — не говорит. Она вообще ничего о себе не говорит.

Квартира была огромная — четыре комнаты, кухня, два коридора, кладовые… «Да на кой черт мне такая? — думал Корепанов. — Если вот здесь перегородку сделать, а вот эту дверь замуровать, тут поставить плиту — две квартиры выйдет, да еще со всеми удобствами».

Он спросил Гервасия Саввича, сколько времени понадобится для такой переделки. Цыбуля подумал немного, потом сдвинул шапку на лоб и принялся чесать затылок.

— Каменщик у меня есть, — сказал он, — плотник тоже, а вот с электриком… А тут же надо всю проводку переделывать.

Алексей рассказал Цыбуле о Стельмахе и заодно попросил устроить его где-нибудь. Цыбуля обрадовался. Электрик вот как нужен. В служебном корпусе есть небольшая комнатка, полуподвальная, правда, но светлая и сухая. Он опять обошел все комнаты. Что-то прикидывал в уме, теребил мочку уха, потом сказал, что если электрик есть, все работы можно будет закончить за две недели.

— Неделя, — коротко сказал Корепанов.

Гервасий Саввич посмотрел на него с удивлением, хотел было возразить, но вместо этого произнес по-военному, официально:

— Сделаем, товарищ начальник!..

— Вот и хорошо, — ответил Корепанов. — А на завтра, пожалуйста, созовите общее собрание.

Потом, вечером уже, Алексей корил себя за то, что вздумал сразу созывать собрание.

«Зачем собирать людей? — думал он. — Знакомиться с ними? Так это же смешно — знакомиться на собрании. Ставить перед ними какие-то задачи? Так я сам еще очень смутно представляю себе эти задачи. Вот разве сказать несколько слов о себе? Это, пожалуй, разумно. Ведь не они ко мне, а я к ним пришел. Должны они знать, кто к ним пришел? Конечно же, должны».

Общие собрания проводились в просторном кабинете главного врача: больше негде было. Сюда принесли несколько скамеек из поликлиники и десятка два старых, облупленных табуреток.

В ожидании, пока все соберутся, Алексей внимательно присматривался к людям. Все они казались ему почему-то настороженными.

Цыбуля регистрировал, делая пометки в длинном списке. Наконец собрались все, кроме дежурных, и Ульян Денисович открыл собрание. Он сказал, что в больницу назначен новый главный врач, и предоставил слово Алексею.

Алексей рассказал коротко о себе, как наметил, потом сообщил, что больницу решено сделать областной, показательной, самой лучшей. Он рассчитывал, что эта весть взбудоражит людей, как-то встряхнет, но женщины приняли ее равнодушно. Это огорчило и встревожило Корепанова. Он закончил и сел, обескураженный, растерянно посмотрел на Ульяна Денисовича. Тот ободряюще улыбнулся, поднялся и спокойно спросил:

— Вопросы есть?

Худенькая девушка со вздернутым носиком вскинула руку — как школьница, с прямой ладошкой — и спросила, когда в общежитии для сестер и санитарок вставят стекла и проведут электричество.

Отвечал Цыбуля. Он сообщил, что стекла нет и скоро не будет, а если удастся раздобыть провода, свет проведут, потому что электрик в больнице уже есть, и указал на Стельмаха. Стельмах поднялся, постоял немного, смущенно теребя поясной ремень, и сел.

Потом другая спросила, нельзя ли раздобыть все же соломы, чтобы набить матрацы для больных, — совсем слежались матрацы, да и подушки тоже.

— Заявки на солому сделаны уже в третий раз, — сказал Ульян Денисович и беспомощно развел руками: — Обещают.

— Улита едет, когда-то будет, — зло бросила пожилая женщина и спросила, вставая, будут ли давать картофель. — В первой больнице уже по второму разу дают, а у нас все обещают, как солому.

Вопросы адресовались Корепанову, но отвечать на них приходилось либо Ковалю, либо Цыбуле. Ульян Денисович уже собирался закрывать собрание, когда поднялась молодая смуглолицая женщина в военной гимнастерке, с черной повязкой на левом глазу, и спросила сухо и неприязненно:

— А на сколько вы пришли к нам в больницу главным, товарищ Корепанов?

— Насовсем, — ответил Алексей. — Если, конечно, ничего не случится…

— А что может случиться?

— Я ведь коммунист. Перевести могут и на другую работу.

Она удовлетворенно кивнула головой и села на место.

Вопрос понравился Корепанову. И то, как держалась эта молодая женщина, тоже понравилось. После собрания он спросил у Коваля, кто она такая.

— Медсестра, Михеева Ирина, секретарь комсомольской организации.

— Ас глазом у нее что?

— На фронте потеряла.

«Комсорг и фронтовичка», — с уважением подумал Корепанов и решил, что обязательно нужно будет при первом же случае поговорить с этой женщиной, по душам поговорить.

Прошла неделя. Ремонт в квартире был закончен. Алексей пригласил Ульяна Денисовича к себе в кабинет и сказал:

— Вы знаете, что у нас остается вакантной должность начмеда, то есть заместителя главного врача по лечебной части, я хотел сказать. Не возьметесь ли вы по совместительству?

Ульян Денисович замялся. Ему не хотелось бы связываться с административной работой: он убежденный лечебник.

— Какой же это администратор — начмед? — рассмеялся Корепанов. — Так, одно только название. А мне бы вы помогли.

Ульян Денисович подумал немного и согласился. Терапевтического отделения пока еще нет. В поликлинике работы не так уж много. Хорошо, он возьмется, но только временно, до открытия отделения.

Алексей поблагодарил.

— Теперь второе предложение, — сказал он. — Нет, приказ: завтра же переезжайте сюда, в больницу.

И он рассказал Ульяну Денисовичу о своих планах. Ведь очень выгодно, когда при больнице живут и хирург и терапевт. В случае чего можно и без дежурных врачей обойтись.

Ульян Денисович не возражал.

3

Алексей обивал пороги многочисленных учреждений в поисках строительных материалов. Его встречали приветливо. Иногда обещали помочь. Но чаще разводили руками…

Четыре кубометра леса, несколько тысяч кирпича и три тонны извести — вот все, что удалось раздобыть за две недели «хождения по мукам». Но самого главного — стекла — не было. «Неужели придется окна кирпичом закладывать, как на фронте? — думал Корепанов. — Это же могила будет. А что делать? Стекла нет. И сказали, скоро не ожидается». В отделе снабжения Корепанову обещали немного. Но когда это стекло прибыло, его отдали Миропольевской больнице. Алексей запротестовал, но его успокоили: стоит ли горячиться из-за пустяка? Это стекло для окон все равно непригодно. Это вообще обрезки, а не стекло. И Бритвану их отдали потому, что он теплицу строит, овощи собирается выращивать.

И злость, и обида кипели в душе Корепанова. Его на первое время и обрезки устраивают. В конце концов можно и осколками стеклить. Но делу помочь уже ничем нельзя было: ящики со стеклом отправили в Мирополье.

«А может, начать ремонт, не дожидаясь стекла?» — подумал Алексей. Он решил еще раз осмотреть главный корпус.

Мела поземка. Ветер тоскливо посвистывал в голых ветвях деревьев. Скрежетала, раскачиваясь на проволоке, водосточная труба…

«Она уже давно скрежещет вот так и стонет противным жестяным стоном, — подумал Алексей. — Надо бы укрепить ее, не то свалится еще кому-нибудь на голову. Сегодня же скажу Гервасию Саввичу, чтобы послал рабочего укрепить».

В главном корпусе гуляли сквозняки, взвихривали снег, сердито хлопали дверями. На лестничных площадках дымились снежной пылью целые сугробы.

Алексей зашел в операционную. Сюда тоже намело снегу. Масляная краска на стенах полопалась, а на потолке вздулась пузырями.

В предоперационной панель была выложена белым кафелем. Он хорошо сохранился. Но фаянсовые раковины умывальников были разбиты, краны сняты… В других операционных — то же самое.

«Олифа, белила, краны… Это же все доставать надо», — думал Корепанов, не зная, с чего начинать, к чему в первую очередь руки приложить.

На нижнем этаже царил полумрак. Сводчатые потолки, узкие окна, ниши. Комнаты, похожие на казематы или кельи. «Нелепое здание, — вздернул плечами Корепанов. — И строили ж такое…»

Алексей вспомнил злую шутку старика Шубова о «сукином сыне оберартце», который отсоветовал немцам взрывать этот корпус. И в самом деле, намаешься тут.

Да и какая это больница? Даже если восстановить все до мелочей, неуютно будет. Темно и неуютно.

В кабинете Корепанова ожидал Цыбуля. Алексей попросил его укрепить полуоборванную трубу. Гервасий Саввич озабоченно поскреб затылок. Что труба? Ее укрепить — две минуты дела. А вот как с топливом быть? На две недели еще хватит, а потом что делать?

Алексей не знал, что отвечать.

— А чем топят другие? Чем население топит? — спросил он.

— Камышом.

— Надо и нам камыш бить, — ухватился Корепанов.

— Попытка — не пытка… Можно, конечно, и камыш бить. А только… Камыш — дело не простое. Тут сноровка нужна. Потом — инструмент, окисок называется… Обувка подходящая… И люди. Перво-наперво люди.

— Инструмент надо раздобыть, — сказал Корепанов, — сноровке обучить можно, а людей найдем.

Он попросил заведующего кожным отделением выделить несколько человек из тех, кто может без вреда для здоровья работать.

Когда люди собрались, Алексей рассказал, в чем дело. Никто не возражал. Только Дембицкий спросил громко и деловито:

— А по сколько за пучок платить будете?

— Расценок у нас нет, — повернулся к нему Корепанов. — А по базарной цене очень уж накладно будет.

— По базарной вам не позволят, — улыбнулся Никишин. — Там пучок по пятерке тянет… А вы нам хотя бы по рублевке считайте.

— Теперь уж вам невыгодно будет, — сказал Корепанов.

— Почему невыгодно? Мы с Костей, — указал Никишин на Дембицкого, — пучков двести за день намолотим. Вот по сто рубликов на брата и набежит.

— Все равно невыгодно будет, — не терял надежды превратить этот неприличный торг в шутку Корепанов. — За работу мы вам уплатим, а стоимость лечения вычтем. А за это знаете сколько набежит?

— По закону лечить вы нас обязаны бесплатно, — вызывающе глядя на Корепанова, сказал Дембицкий.

«Это уже нахальство», — подумал Корепанов, а вслух сказал:

— Законы эти для советских людей писаны.

— А мы кто же, по-вашему? — сразу набычился Никишин. — Не советские?

— Кулацкие морды, вот кто, — спокойно и даже как будто равнодушно произнес со своего места Яша Стельмах.

Никишина будто кнутом стегнули, и он резко повернулся к Стельмаху.

— Это кто же кулацкая морда? Я?

— А кто же? По рублю за пучок ему подавай, паразиту!

— Ну, ты мне за «паразита» ответишь, — угрожающе помахал Никишин Стельмаху кулаком, так что медали на груди зазвенели. — Ответишь!

— Принудиловку, понимаешь, устроили, — и себе повысил голос Дембицкий. — Или давай иди камыш бить, или мы тебя лечить не будем.

— Между прочим — это не так плохо, — сказал Стельмах. — Вам представляется полная возможность выбирать.

— Да помолчите вы оба! — стукнул кулаком по столу Корепанов и спокойно обратился к Никишину: — Никакой принудиловки тут нет. Не хотите работать — не надо… без вас обойдемся. Санитарки пойдут, сестры и врачи — тоже… Больные — только те, кто захочет, по доброй воле. А вы со своим дружком можете убираться. На все четыре стороны!..

На следующий день Никишин пришел к Алексею просить прощения за вчерашнюю «бузу».

— Мы ведь в шутку начали, а этот Стельмах сразу: кулацкие морды, паразиты… Так что разрешите вместе со всеми, за компанию…

А спустя несколько дней, вечером, Гервасий Саввич после доклада почесал затылок и сообщил весело:

— Ну и катавасия сегодня в плавнях была, Алексей Платонович. Никишина так обработали, мать родная не узнает.

— Как так «обработали»? — насторожился Корепанов.

— Очень просто — морду набили.

— За что?

— А за то, что сволота он и сукин сын. Стельмаха совсем извел. Сегодня же к дивчине привязался. Яшка возьми и заступись за нее. Так этот Никишин, вроде ненароком, его в ополонку спихнул. Яшка выбрался из ополонки и… Такое там было. Чуть до поножовщины не дошло. — Гервасий Саввич крутнул головой и рассмеялся. — Ох, и понаставили же фонарей этому Никишину, будет помнить… И я тоже, грешным делом, к этому освещению руку приложил. — Он показал свой увесистый кулак и добавил беззлобно: — Бандеровец!

— А как Стельмах? Где он сейчас?

— У себя. Сушится.

— Не заболел бы. Ведь мороз, двадцать градусов.

— Очень даже просто околеть можно, — сказал Гервасий Саввич. — Шинель на нем сразу корой взялась. Ну, да ничего. Я приказал печь пожарче натопить, спиртом его оттер и внутрь дал малость. Обойдется.

Алексей пошел проведать Стельмаха.

Гервасий Саввич, видимо, перестарался, оказывая помощь, потому что в комнате стояла нестерпимая жара, а Стельмах лежал в постели совершенно пьяный, раскрасневшийся, с блестящими глазами.

— Таких убивать надо, — говорил он заплетающимся языком. — Я ему сказал, чтобы он перестал цепляться к девушке. Хорошая девушка. Очень хорошая… А он к ней пристает… Ну вот я ему и сказал… Должен был я ему сказать или не должен?

— Должен, — согласился Корепанов.

— Ну вот я ему и сказал… А он подходит ко мне и спрашивает: «Ты, спрашивает, против кого идешь, недоделанный?» Нет, вы мне скажите, надо таких убивать или не надо?

— Надо, конечно, — кивнул головой Корепанов.

— Ну так вот… Лежу я тут и думаю: почему я его не убил? Взял за ноги и ткнул головой вниз в ту же самую прорубь. Это же так просто: взял и ткнул.

— Видимо, это не так просто, — улыбнулся Корепанов. — Он ведь здоровый, Никишин.

— Конечно, здоровый. Он, как бык, здоровый… Но ведь надо таких убивать или не надо?

— Ты пьян, — сказал Алексей. — Постарайся уснуть.

— Хорошо, хорошо, я постараюсь уснуть. Но вы мне скажите: надо таких убивать или не надо? Я знаю, вы скажете: надо. Каждый порядочный человек скажет: надо. Так почему я его не убил? Я же таких всегда убивал.

— Ну, спи ты, закоренелый убийца. Спи! — Корепанов поправил на нем одеяло. — И не нужно больше крови. Хватит!

— Хорошо, я его не стану убивать. Черт с ним, пускай живет! А Люсю на камыш посылать нельзя.

— Какую Люсю? — спросил Корепанов.

— Стоянову. Санитарка она. Хорошая девушка, а только на камыш ее посылать нельзя… Ноги у нее поморожены…

Наконец он уснул. Алексей пошел к себе и попросил позвать Стоянову.

4

За окном уже стемнело. Алексей включил свет. Под потолком вспыхнула двухсотсвечовая лампа — он любил яркий свет.

Девушка вошла, притворила за собой дверь и тихо поздоровалась. Круглое лицо с едва заметными ямочками на щеках выглядело совсем по-детски. Темно-голубые глаза глядели настороженно и чуть испуганно. На ногах — большие солдатские ботинки.

Алексей сразу узнал ее: это та, из-под Чернигова, которая ничего о себе не говорит.

— Садитесь, — сказал он.

Избегая ступать на дорожку, Стоянова подошла к столу и села на краешек табурета.

— Вы почему не сказали, что ноги у вас отморожены? — спросил Корепанов.

— Они у меня уже давно отморожены, — тихо, как бы оправдываясь, ответила девушка.

— Покажите.

Она стала снимать ботинки. Тяжелые, со светло-золотистым отливом косы сползли по плечам вниз.

— Когда же это?

— Еще когда в Германию гнали, в сорок втором.

Алексей осмотрел ноги.

— Лечить надо, — сказал он. — Вот рецепт. Завтра зайдете в нашу аптеку. Там приготовят. Смазывайте на ночь — и все пройдет. — Он помолчал немного, потом спросил участливо: — В Германии что делали?

— Всякое приходилось. Сначала в лагере, а больше на ферме, в поле работала. За скотом ходила.

— Ну, как немцы?

— Среди них есть и хорошие…

— Встречались, значит, и хорошие?

— У хозяйки моей дочка была. Софи звали. Софийка по-нашему. Так она для меня у матери и хлеб воровала, и пироги, а иногда даже сахар.

Она сидела, зябко поеживаясь, и теребила борт халата. Халат на ней был старый, фланелевый, серого цвета, совсем вылинялый — из госпитальных. Такие уже нельзя было давать больным — неприлично. А выбросить жалко. И Гервасий Саввич, видимо, решил использовать их в качестве спецодежды для санитарок.

Веки ее были опущены. Иногда девушка их вскидывала и внимательно смотрела на Корепанова, словно хотела спросить, долго ли он ее будет держать здесь, в кабинете.

— Мне передали, что вас обижает Никишин, — сказал Корепанов.

Она вскинула ресницы, и глаза ее сразу изменились — потемнели и стали будто глубже.

— Меня столько обижали, что больше обидеть уже нельзя. И каждый может куражиться надо мной, даже Дембицкий. Потому что он воевал, защищал Родину. А я на немцев работала. Он — герой, а я немецкая подстилка!..

Она отвернулась и замолчала. Дышала тяжко, будто ей не хватало воздуха.

— Да вы хоть понимаете, что говорите? То, что вы сейчас сказали… — Алексей замолчал, подыскивая нужное слово и не находя его. — То, что вы сказали сейчас… Это… это страшно…

Она резко повернулась. Глаза ее сузились.

— А то, что нас, советских девушек, гнали в Германию, как скот, не страшно? То, что меня, Люську Стоянову, комсомолку, превратили в рабыню, били арапником, плевали в лицо, издевались, как хотели, это не страшно? А что я стерпела все, не бросилась под гусеницы немецкого танка — сколько их шло тогда на восток! — что не удавилась в своей каморке на чердаке, там в Германии, не страшно?..

Голос ее дрогнул. Алексею показалось, что она вот-вот разрыдается. И это было бы хорошо. Но она только судорожно глотнула слюну и отвернулась. Алексей растерялся от этого взрыва и от ощущения какой-то вины перед девушкой.

За годы войны ему довелось повидать многое. Он видел, как умирают раненые, видел мертвых и на поле боя, и в лагерях смерти. В лесу под Вильнюсом он видел штабеля трупов: женщин, детей, стариков, переложенных шпалами, приготовленных для кремации. Он видел сожженные деревни, изможденных от голода детишек — кожа да кости. И лица их матерей он тоже видел. Он думал, что эта боль уже в прошлом, и вот сейчас — эта девушка…

«Надо что-то сказать ей, и немедленно, — думал Корепанов. — Что-то очень важное… Но что? Что?»

— Послушайте, Людмила… — начал он и запнулся в ожидании, что она подскажет ему свое отчество.

— Называйте меня просто Люсей, — сказала она.

— Хорошо. Так вот, Люся, во всем виновата война, Люся… Вы знаете, не мы ее начинали, не мы хотели ее…

Он говорил долго о том, почему случилось, что враг забрался так далеко, о суровых законах войны, о стойкости наших людей и в тылу, и на фронте. Ему казалось, что он, наконец, нашел нужные слова и что эти слова звучат убедительно.

Люся сидела чуть согнувшись и смотрела прямо перед собой, в черное окно. Когда Алексей закончил, она продолжала сидеть в той же позе несколько Секунд, потом произнесла, будто подумала вслух:

— Мы — не рабы. Рабы — не мы… Это были первые слова, которым я выучилась в школе по букварю. Они были написаны большими буквами, и я запомнила их на всю жизнь. Это были гордые слова. А когда нас гнали в Германию по осенней распутице, по колено в грязи, я все время повторяла одно и то же: «Мы рабы, рабы, рабы!..»

«Она меня совсем не слушает», — подумал Корепанов.

— Это было почти четыре года назад, Люся, — сказал он.

Она не шелохнулась, только голову опустила чуть ниже.

— Перед войной, я хорошо помню, нам говорили, что если кто нападет на нас, мы будем бить врага на его земле. Нам об этом все время говорили. А как вышло?

Алексей понял: перед ним человек с незаживающей душевной раной.

Иногда, под влиянием различных причин, заживление раны постепенно замедляется, а потом и вовсе останавливается. И никакие бальзамы не помогают. Это уже не рана, а язва. Душевная рана, как и физическая, тоже иногда перестает заживать, превращается в язву. Но с язвой на теле проще. Ее вырезают в пределах здоровых тканей, как злокачественную опухоль. Образуется новая рана, еще большая. Но она зато уже хорошо заживает. А что делать здесь?

Алексей знал: словами сочувствия тут не помочь. Надо как-то встряхнуть, вырвать из трясины воспоминаний, потому что если не вырвать, трясина засосет, и тогда — женская палата в психиатрической больнице на многие годы. А может быть, и на всю жизнь…

— Посмотрите мне в глаза, Люся, — строго сказал он.

Люся повернула голову в его сторону.

— И все-таки вам должно быть стыдно, — продолжал Алексей уже мягче. — Что вы раскисли так, вы, комсомолка?

— Какая уж я комсомолка?

— Да, комсомолка! Что вы залезли в себя, как улитка в раковину? Что вы носитесь со своей бедой, словно вас одну только и обидела война? Кого вы обвиняете в том, что произошло? Народ? Нашу армию? Партию? Они спасли от фашизма не только Европу, весь мир спасли. И сделать это было дьявольски трудно, поверьте. Но мы справились. И не нам копаться в личных обидах и ныть. Надо страну из развалин подымать. Работать надо.

— А я и работаю.

— Этого мало. Учиться надо. Вы сколько классов окончили?

— Перед войной в девятый перешла.

Алексей помолчал.

— В Красном Кресте курсы медицинских сестер открылись. Вот и поступайте, — сказал вдруг. — Полтора года поучитесь — и сестра…

— Мне, мне на курсы сестер? Да кто меня примет?

— Примут, — сказал Корепанов. Он вырвал из блокнота лист бумаги, положил перед, ней. — Пишите заявление.

Люся нерешительно посмотрела на него, придвинула табурет поближе к столу и стала писать. Она писала сначала быстро, потом все медленней, нерешительней.

— Нет! — остановилась. — Какая уж из меня студентка? — И, прежде чем Алексей успел что-нибудь сказать, скомкала заявление, сунула его в карман халата и быстрыми шагами вышла, почти выбежала из кабинета.

«Если бы тут была Аня, — подумал Корепанов. — Она смогла бы уговорить эту девушку. Она всегда умела уговаривать больных даже на самую тяжелую операцию. А я вот не могу… Но я завтра опять буду говорить с нею и послезавтра. Не отстану, пока своего не добьюсь».

Спустя несколько дней Люся все же подала заявление в школу сестер. Алексей приложил к заявлению ходатайство больницы и в тот же день пошел в обком Красного Креста.

Председатель областного комитета Красного Креста Мария Васильевна Четалбаш или, как ее называли в городе, мамаша Четалбаш, пожилая, лет под шестьдесят женщина, встретила Алексея суховато, протянула руку и бросила коротко:

— Садись.

Она всем говорила «ты». Даже первому секретарю обкома Гордиенко, хотя была не на много старше его.

Алексей положил перед ней заявление Стояновой. Он чувствовал себя неуверенно: неделю назад Четалбаш попросила его взять курс лекций по анатомии и физиологии, но Алексей отказался. «Она, пожалуй, не простит мне этого», — думал Корепанов, глядя, как хмурится Четалбаш. Она прочла заявление, потом ходатайство больницы, анкету, отложила бумаги в сторону.

— Ты же знаешь: курсы укомплектованы и занятия идут.

— Я помогу ей, прослежу, чтобы она нагнала, — как-то неуверенно сказал Корепанов.

Четалбаш строго посмотрела на него.

— Ей помогать у тебя время есть…

— Хорошо. Я буду читать. Только в одной группе.

— В двух, — сказала Четалбаш.

Алексей вынужден был согласиться.

— Скажи этой Стояновой, пусть придет ко мне. Поговорю с ней. — И, отвечая на вопросительный взгляд Корепанова, вдруг закричала сердито: — Надо мне с ней побеседовать или не надо?

— Да, — сказал Алексей.

— Ты мне будешь теперь во всем поддакивать, — нахмурилась Четалбаш и, подтянув к себе заявление, спросила: — Ты чего за нее ратуешь?

Алексей рассказал все. Четалбаш слушала внимательно, и лицо ее менялось. Напускная суровость уступила место выражению теплоты и материнской участливости.

«Вот за это выражение лица, наверно, и прозвали ее мамашей, — подумал Алексей. — И впрямь мамаша».

5

Под окном корепановской квартиры росло большое старое дерево. Война изувечила его. Сейчас, когда оно стояло голое, особенно резко бросались в глаза осколки снаряда — большие и маленькие, впившиеся в ствол и в крупные ветви. Одну из таких ветвей — самую большую — снесло начисто. На ее месте уже пошли расти молодые ветки, и сейчас множество их — тонких и гибких — зябко трепетало на ветру.

«Весной оно все покроется зеленью и рубцов не станет видно, — думал Корепанов. — А вот дома надо восстанавливать. И тут ничего не поделаешь».

Алексею не терпелось приступить к восстановлению главного корпуса. У него уже было все для начала, только стекла не было. И надежды получить его в ближайшее время тоже не было. Впрочем, несколько ящиков стекла он достал…

…Реку уже затянуло льдом, когда в порт прибыла баржа с трофейным имуществом. Малюгин позвонил и сказал, что там есть медицинское оборудование и что Корепанову надо немедленно пойти туда, отобрать все необходимое, составить список и принести в здравотдел для оформления ордера.

Алексей захватил двух рабочих, Стельмаха и пошел в порт. В трюме стояла темень. При свете электрического фонарика сначала нелегко было разобраться в том, что тут навалено. Потом, когда глаза привыкли к темноте, Алексей только ахнул.

Он отобрал полсотни кроватей, несколько десятков стульев, десятка три оригинальных прикроватных тумбочек, диваны и два операционных стола. Увидел автоклав и тоже занес его в список.

— Как вам нравится это трофейное имущество? — спросил Стельмах. — Стулья называются венскими, а штамп на них Одесской мебельной фабрики. Диваны — тоже наши.

— Операционные столы немецкие, — сказал Корепанов.

Стельмах присветил фонариком и согласился. Да, столы трофейные, Берлин. Первый сорт. Люкс. Ах, черти, эмаль отбили!

Ордер на все это имущество Алексей получил сразу. Он решил, что будет вывозить его сейчас же, несмотря на приближающийся вечер. Мало ли что может за ночь случиться.

Было уже около полуночи, когда Стельмах предложил Корепанову идти домой. Осталось забрать самую мелочь, и они обойдутся без него.

Алексей ушел, а утром, разглядывая привезенное добро, увидел несколько ящиков стекла.

— Откуда стекло? — удивился он.

— Там, за кроватями лежало, у самого борта, — сказал Стельмах.

— Стекло! Это очень кстати, — обрадовался Алексей. — Но взято оно без ордера, и если хватятся…

— Никто не видел, — заверил Стельмах.

— Нехорошо, — сказал Корепанов. — Да и охраннику отвечать придется.

— Так ему и надо, — беззаботно махнул рукой Стельмах. — Тоже охранник называется. Если мы у него из-под носа смогли столько добра унести… Убивать таких охранников надо.

Алексей решил тут же сообщить о стекле. Пускай оформят ордер — и дело с концом. Но позвонил Малюгин и сказал, что снабженцы уже хватились и подняли шум. Требуют немедленно вернуть.

Алексей рассердился. А не проще ли ордер выписать?.. Да кому оно предназначено, это стекло?.. Ах, для ресторана?.. Тогда скажите, что стекла уже нет… Очень просто: разрезали, операционные стеклят.

Да, стекло для операционных у Алексея было. Но чем стеклить остальные окна?

— А давайте консервными банками… — предложил Цыбуля. — Позакладаем окна банками, щели цементом замажем — и все тут.

Смешно? Да. Но выхода иного нет.

— А банки где взять? — спросил Корепанов.

— На складе коло консервного завода банок этих — прорва. При немцах их все, кому не лень, брали. А сейчас сторожа поставили… Ну, да если ордер достать…

Идти в исполком за ордером Алексей не рискнул: решил послать Коваля.

— Мне кажется, лучше вам пойти, — сказал Ульян Денисович.

— Я слишком часто клянчу у них, — ответил Корепанов. — Им стало легко отказывать мне.

— А мне, вы полагаете, они не откажут?

Корепанов улыбнулся.

— Я надеюсь на ваши дипломатические способности.

— До вас никто не был высокого мнения о моих дипломатических способностях, — заметил Ульян Денисович. — Но я постараюсь, как это говорится, оправдать доверие. Как вы считаете, для такого случая ордена свои надеть нужно?

— Нужно, — сказал Алексей. — Орденоносцам труднее отказывать.

Вернулся Ульян Денисович явно смущенный.

— Они согласны отпустить нам банки и сколько угодно, но при одном условии: вернуть им ящики с витринным стеклом, которые вы якобы стянули. Они так и сказали: «Стянули». Я им доказывал, что тут какое-то недоразумение, что этого не может быть…

— Они вам, конечно, не поверили? — усмехнулся Корепанов.

— Представьте — поверили. Только просили, чтобы я принес от вас расписку, что вы не брали стекла. Пишите расписку, и я сейчас же принесу вам ордер.

— Но стекло лежит у нас на складе, — сказал Корепанов.

— И это вы его стянули? — делая ударение на «вы», Ульян Денисович ткнул пальцем Корепанова в грудь.

— Выходит, что так.

Коваль задумался, потом спросил с укоризной:

— Почему же вы от меня скрыли это? Человек, облеченный дипломатическими полномочиями, должен знать все.

— Не огорчайтесь, Ульян Денисович, — поспешил успокоить старика Корепанов. — Вы свою миссию выполнили блестяще. Теперь я знаю, что банки можно получить. И я их получу.

Он снял трубку и попросил, чтобы его записали на прием к председателю облисполкома.

С председателем облисполкома Степаном Федосеевичем Балашовым Алексей еще не был знаком. Но он слышал его выступления на партактиве. Алексею понравилось, как говорил Балашов — просто и убедительно. И лицо — мужественное, немного суровое и в то же время приветливое. Одет скромно — костюм полувоенный, и чувствовалось, что ему в этом костюме легко и удобно, что он привык к такой одежде.

Балашов внимательно слушал Алексея, который излагал свою просьбу коротко и четко, и когда тот закончил, снял трубку, попросил соединить его с горисполкомом и спросил, почему отказали больнице в банках.

Трубка бубнила. Балашов слушал и кивал головой, потом сказал недовольно:

— С этой историей разберитесь как-нибудь сами, а банки нужно выдать. Сколько? Сколько просит. Десять тысяч, так десять. Ведь он не собирается ими на базаре торговать… Насамовольничали вы там со стеклом, — не то спросил, не то просто сказал Балашов, опуская трубку.

Алексей рассказал все начистоту. Потом спросил:

— Как вы считаете, что важнее: операционная или ресторан?

— Конечно, операционная, — с досадой произнес Балашов. — Но самовольничать все же…

— Ладно, не буду, — пообещал Алексей и поднялся.

Балашов тоже поднялся, протянул руку на прощание.

— Когда же вы думаете закончить ремонт?

— Через три месяца.

— А не переоцениваете свои силы? Там ведь работы, работы… А сейчас — зима. Холодная, да еще с ветром. Вон как метет.

Алексей заверил, что через три месяца в главном корпусе будут стоять койки.

— Если на открытие пригласите, приеду, — сказал Балашов. — Это ведь для нас, товарищ Корепанов, событие первостепенной важности. Ну, желаю успеха! — И он еще раз протянул руку Алексею.

От облисполкома до больницы почти три километра. Северный ветер дует прямо в лицо, ожесточенно хлопает обледенелыми полами шинели по голенищам. Но Алексей ничего не замечает. Думает.

«Людей теперь надо — печников, плотников, штукатуров. Да где их найдешь сейчас, мастеров?»

— Может, в колхозы податься? — спросил он у Цыбули, когда вернулся в больницу.

— Пустое, — махнул рукой Гервасий Саввич. — Ведь колхозник, он как? Он если в город подастся, особенно если специалист, сейчас же — на завод. Там, какое ни на есть, а общежитие, столовая, продуктовые карточки. А у нас?.. И потом. Платить мы ему будем по твердым расценкам. А что ему в этих расценках, если буханка хлеба на базаре столько тянет, что на нее и за неделю не заработаешь. Нет, о колхозах и думать забудьте.

— Тогда придется своими силами, — решил Корепанов.

— Попытка — не пытка, — вздохнул Гервасий Саввич. — А только с чего начинать будем?

Корепанов улыбнулся. Это «с чего начинать будем?» всегда приводило его в веселое настроение. Кажется, предложи Гервасию Саввичу в один прекрасный день перенести больницу куда-нибудь на необитаемый остров, он, ничуть не смутившись, поскребет затылок и скажет: «Попытка — не пытка. А только с чего начинать будем?»

— Созывайте собрание, — распорядился Алексей. — С этого и начнем. Всех зовите — врачей, сестер, санитарок, дворовых рабочих… всем колхозом думу думать будем…

Закладку окон Алексей поручил молодежной бригаде. Бригадиром назначил Ирину Михееву.

В сорок четвертом, вытаскивая с поля боя тяжело раненого мужа, Михеева нарвалась на мину. Мужа убило, а ее искалечило — без глаза осталась. Она, видимо, все время помнила о своем недостатке, тяготилась им и, разговаривая с людьми, то и дело терла мизинцем переносицу, закрывая при этом ладонью черную повязку. И на собраниях она тоже всегда усаживалась так, чтобы не бросаться в глаза. Только во время работы забывала обо всем и сейчас, строго следя за тем, чтобы никто не отлынивал, она сама работала не разгибая спины, с какой-то злостью.

Известковый раствор быстро застывал на морозе, и его приходилось то и дело разогревать в «теплушке», как называли большую комнату на первом этаже, где жарко полыхала плита.

В теплушку приходилось забегать не только для того, чтобы подогреть раствор, но и самому погреться. Когда холодный ветер пронизывает насквозь и хлещет сухим колючим снегом в лицо, недолго продержишься на подоконнике. Алексей распорядился выдать всем, кто работает на закладке окон, резиновые перчатки. Они оберегали руки от извести, но пальцы в них стыли еще быстрее. И как внимательно ни следила Ирина, чтобы девчата не отморозили рук, все же не уследила: Надя Мухина — сестра из инфекционного отделения, худенькая девушка, с нелепо торчащими в сторону косичками, стояла у плиты и плакала.

— Медицинская сестра называется, — напустилась на нее Михеева. — Видишь, что пальцы приморозила, чего же ты сразу в тепло суешься?..

Она налила в тазик воды, заставила девушку опустить туда руки и начала осторожно массировать ей пальцы, продолжая отчитывать. Надя уже не плакала, а только всхлипывала.

— Я бы их, сволочей, сюда пригнала, — говорила Михеева сквозь зубы. — Всех пригнала бы — и баб, и мужиков, и парней с девками. Пускай строят, на морозе кирпичи таскают, все пускай делают. Все пускай восстанавливают: и города, и деревни, и фабрики, и заводы, мосты, железные дороги… И домой — нах хаузе — только тогда, когда все станет, как было… Покажи! — обратилась к Мухиной. — Теперь хорошо, отошли… Ты побудь здесь, погрейся, а я пойду.