Глаза лесной чащи

КАБАНЬЯ ЛЕЧЕБНИЦА

В кудрявой папахе каштана пичужка трепыхнулась, потукала клювиком о сук и тревожно проверещала:

- Ты кто?.. Ты кто?..

На этот ее бессмысленный интерес я ответил ребячьей шуткой:

- Дед Пихто - вот кто!

Птичка пугливо порхает в листве и замолкает, а я продолжаю свои невеселые зигзаги по косогору Вверх и вверх к чистой голубизне неба. От трудности подъема исхожу потом. Едкий запах азалии, цветущей па склонах, кружит голову

А охотник Шилкин, мой неутомимый спутник, уже на горе. Снял помятую кепчонку и, наклонив седую голову, присматривается к чему-то. Этот лесной чародей, наверно, опять нашел что-то занятное. В горах ему все доступно как у себя во дворе. И я по-хорошему завидую ему и сожалею, что не родился, как он, в этом дремучем краю.

- Гляди-ка, инвалид прошел,- указал он мне еще издали на кабаний след. - Недавно протопал. Не иначе - лечиться.

Вот оно, занятное! Начинается.

След нечетким пунктиром уходил по глинистому скосу вниз, в ольшаник. Зверь подволакивал заднюю ногу, перечеркивая этот пунктир. Кабан, видно, шел на трех ногах. Но что значит «лечиться»?

- Как лечиться?- спрашиваю. Куда?

- В лечебницу. Куда же ходят еще? Пойдем-ка, тут недалеко.

Заманчиво - звериная больница. Как не посмотреть?

Идем вниз, в темную лощину Тихо-тихо в лесу, как будто все сговорились друг с другом: «Помолчим!» Старые деревья сомкнули кроны, стоят бобылями, без молодняка, а которые отжили свой век, лежат вразтюхлест, как солдаты на поле битвы. Следы, следы кругом: и кабаньи, и медвежьи, и козьи, даже округлые волчьи вмятины встречаются.

В низину продираемся сквозь заросли бузины, ожинника и цепкого держи-дерева. Вот Шилкин неловко, по-верблюжьи, подгибает ноги мне показывает на землю: пригнись!

Подползаю к нему, расцарапывая лицо и руки. Он раздвигает спереди ожинник и шепчет у самого уха:

- Гляди вот туда! На камень… Лучше гляди!

Огромный и словно бы отформованный песчаник высится над сырой равнинкой, а тыльным краем упирается в скальную крепь, одетую зеленью. По обе стороны камня ручейки сочатся из скал и поблескивают ломаными зеркальцами.

А что за рисунок на моховище валуна? И вроде бы изображение движется… Так это же олень! Не рисованный, а живой красавец гор! Он делает несколько глотков из правого ручья, потом переходит к левому и торопливо пьет из него. Я любуюсь его чудесным сложением. Вот олень, почуяв опасность, спорой иноходыо скрывается в зарослях.

Чего он испугался? Хочу спросить у Шилкина, но он прикладывает палец ко рту.

У камня появился медведь. И удивительно: до этой минуты я не чувствовал за спиной ружья, а тут оно вроде потяжелело, вот, мол, я - нужно? Ощутил я его, но не тронул. Ведь давно себе слово дал: любить зверя живым.

Медведь глухо проворчал: точно побранил кого-то, и начал прикладываться то к одному, то к другому зеркальцу. Напился, почесал о камень спину и важно заковылял на гору.

- Теперь пойдем,- сказал, вставая, охотник.- Попробуешь воду. Может, догадаешься, почему звери из двух ручьев пьют.

У камня я бору пригоршнями воду, пробую на вкус. В правом источнике горько-соленая, в левом - обычная, питьевая. Два источника рядом, два вкуса воды. Новое чудо природы!

- Ну, что?-торопит меня Шилкин. Догадался?

- Эти источники, наверное, им соль-лизунец заменяют.

- А я иначе думаю,- убежденно заговорил он.- В правом ручье - микстура от желудка, в левом - запивка. Получил лекарство - топай дальше. Вот такая штука! А теперь спустимся ниже.

Иду за охотником и думаю: «Так оно или нет, но сказано резонно. Ведь лечатся животные травами. Почему же им не пользоваться при недуге целебной водой?»

Чащоба становится все гуще и мрачней. Постепенно к чистым запахам земли и леса примешивается еще один - острый запах сероводорода.

Пробираемся к уступчику в скале, с которого хорошо просматривается лощина. Устраиваемся среди камней, и Шилкин опять шепчет:

- Вглядись во все хорошенько.

Из-под горы вытекает омутненнып и чуть парящий ручей, а ниже на равнине он разливается вширь. И на стоптанном черноземе - логовище к логовищу.

- А это место я считаю ванным отделением,- басит Шилкин.- Вон, наверное, и тот инвалид, что оставил след на косогоре… Смотри правее!

Я наконец нашел глазами темно-серый клин кабаньей головы над одной из «купален». Рука невольно коснулась приклада ружья.

- Оставь! - Охотник туго сжал мой локоть. - Разве в больнице стреляют? И вообще, не таскал бы ты свою «тулку», если на ум такое приходит.

И неловко мне от этих слов, и досадно на себя. Не будь рядом этого доброго горца, я бы, пожалуй, выстрелил. Выходит, что еще не одолел в себе привычку: увидел зверя - бей. А на самом деле, на что мне ружье? Я же слово дал…

- Пойдем-ка отсюда,- оборвал мои мысли Шилкин. - Не будем мешать лечению.

Оставили мы свой пост над «ванным отделением» и пошли к ближайшему охотничьему шалашу. И опять я думал о природе, о людях, о себе. Велик человек, но природа принадлежит не одному ему. Она дает нам, людям, свою долю, и мы не должны отнимать у других необходимое. Напротив, надо помогать получать от нее каждому свое, а не тянуться безрассудно к ружью, увидев зверя.

Это, наверное, по-своему, но глубоко понимает человек, который спокойной походкой хозяина земли идет впереди меня. И не только понимает, но и делает лесную жизнь приятной себе и другим.

И я чувствую, как растет во мне неприязнь к болтающемуся за спиной ружью.