Глиняный сосуд

Глава первая.

Лето в городе подходило к концу, но с каждым оторванным листком календаря за окном становилось все жарче, словно солнце заболело.

— Максим, таблетки пора пить, — сказала мама, раздвинув плотные черные шторы.

За ночь улица не успевала остыть. Вместе с комарами в окно ворвался поток горячего, как кисель, воздуха. Он разметал листы пожелтевшей бумаги, оставшейся со времен печатных машинок, а в комнате появился отчетливый душок торфяной гари.

— Ты хоть спишь? Так можно и нервное истощение заработать.

Сын разлепил глаза и пошарил рукой в поисках листов. Ноздри уловили запах жареной докторской колбасы.

— Я тебе на завтрак сделала яичницу, — заявила мама, собирая листы в кучу. — Если хочешь, могу овсяной каши сварить. Вчерашние две ложки отец доел.

— Яичница сгодится, — сказал сын и повернулся на бок. — Спасибо.

Было приятно ощущать ногами прохладу простыни.

— Иди, умывайся, пока вода в кране есть. Через час перекроют до вечера на ремонт. Трубу будут варить.

Максим, зевая, прошлепал босыми ногами в ванную комнату. С небрежностью ребенка почистил зубы ржавой водой с пастой. Оттянул левое веко, чтобы как следует разглядеть зрачок. Проделал то же самое с правым. Высунул покрытый белесым налетом язык. Потом взял расческу и причесал коротко стриженые волосы.

Постоял с минуту, разглядывая в зеркале неровный шрам от шеи до пупка. Еще раз сполоснул лицо водой и вернулся в комнату. Листы рукописи уже лежали аккуратной стопкой под книгой «Комментарии к Евангелию от Матфея».

— Максим, опять глину с кладбища принес? — послышался недовольный голос мамы из прихожей. — Хоть бы отряхивал кроссовки.

На электронной почте висело сообщение от Алены:

«Максим, пожалуйста, подумайте еще раз. Давайте, встретимся сегодня и поговорим. Мой номер: 896…».

— Видимо, придется, встретится, иначе не отстанет.

Он записал номер Алены в блокнот и пошел на кухню. Усевшись за стол без единого острого угла, Максим сделал глоток чая и тут же обжег нёбо.

— Может, уже пора ее забыть? — посоветовала мать, поставив перед сыном тарелку с жареной колбасой, скованной яйцом. — Не стоит она того. Тебе и священник в Склифе то же самое говорил. Как его звали, забыла? Макарий?

«Поймешь, Максим, не переживай, — вспомнил Максим слова отца Михаила перед выпиской из „склифа“. — Молись, чтобы Господь открыл тебе видение грехов своих. С этого начнется твой путь к спасению. Этот дар выше всех даров. Даже выше дара воскрешать мертвых».

— В храме никакой девушки не присмотрел? — проверяя на свежесть тушеную печень, вкрадчиво поинтересовалась мама.

— Я в храм не для того хожу. И давай эту тему, наконец, закроем, — насупившись, ответил Максим.

— А зачем ты вообще туда ходишь? Ты же никого не убивал, не грабил, жене не изменял. Если Бог есть, то что-то он несправедлив к нашей семье.

— Целуйте мою туфлю.

— По данным городских измерительных станций вчера температура достигла исторического максимума: сорок четыре градуса в тени, — произнес диктор новостей. — С конца весны в городе не было дождей. В Подмосковье с новой силой горят торфяники. Судоходство в Москве-реке приостановлено из-за всплывшей мертвой рыбы. Жителей просят по возможности не выходить на улицу.

— Вода в магазинах скоро будет стоить дороже вина, — констатировала мама, выбрасывая яичную скорлупу.

Она сняла фартук. Максим покрутил вилкой в тарелке, как бы выводя буквы, потом встал из-за стола, и, взяв практически не тронутую яичницу, вывалил все в ведро. Сполоснув тарелку, сходил в комнату, открыл шкафчик и насобирал из разных баночек горсть таблеток.

— Ладно, я пошла. Проверяй газовый вентиль, если куда соберешься. Отцу скажешь, макароны с котлетами в холодильнике. Да, и сходи, пожалуйста, на рынок. Купи хлеба.

В замке захрустел ключ. Максим выпил таблетки, пошел обратно в комнату и сел за стол. Затошнило. Он вновь посмотрел на ладони рук и согнул несколько раз пальцы. Машинально полез в карман рубашки за пачкой сигарет, но вспомнил, что бросил курить. Включил жужжащий вентилятор.

Утренний звон колокола местного храма вновь напоминал о необходимости покаяния. Максим сидел, молча глядя в открытое окно. Вентилятор не спасал. Сердце несколько раз сбилось с ритма. Дрожащими пальцами он набрал номер отделения пересадки сердца. Прошла целая вечность, прежде чем на том конце соизволили подойти к телефону.

— Здравствуйте, а можно позвать Елену Николаевну?

— Она ходит по палатам. Перезвоните минут через десять.

— Хорошо.

Максим сходил на кухню и налил стакан некрепкого чая. Вернулся в комнату. На улице закричали. У кого-то сломалась машина размером с однокомнатную квартиру. Полусонные рабочие, отмахиваясь от насекомых, пытались затолкать черный джип на горб эвакуатора, но, как только они доходили до верха, автомобиль скатывался назад и, матерясь то ли на судьбу, то ли на сломанную лебедку, они начинали работу заново. Максим глотнул чая, и вода мгновенно проступила на болезненном белом лбу.

«Надо на рынок сходить до обеда».

Теперь его обгоняли и малыши, и старики с тростью, и бабушки с тележками. Он стеснялся себя и пытался изо всех сил делать вид, будто хромает. Перейдя по зебре через дорогу, Максим оказался на стороне, где не было ни деревьев, ни тени. Рынок был весь на солнце. Только у кирпичного здания виднелся островок горячей тени. Вся трава вокруг высохла и побурела без дождей и полива. Внутри, как ни странно, царила относительная прохлада.

— Максим?!

Он с нарастающей тревогой повернулся.

— Какой же вы жестокий. Бросить жену. Сейчас молодежь уже не та, что прежде. — услышал Максим зычный женский голос.

Некоторые стоящие в очереди повернули сонные головы. Максим фибрами души почувствовал, как по воздушным проводам между ним и теткой пробежала, словно электричество, человеческая ненависть.

— Молодой человек, что Вам? — спросила уморенная от зноя продавщица, обмахиваясь пластмассовым веером.

Максим, не поворачивая головы, скомкано ответил:

— Пакет кефира, пожалуйста.

— Проще сбежать от трудностей. Понимаю.

— Кефир не завезли. Машина в дороге сломалась.

— А что случилось, Клав? — донесся до Максима еще один женский голос.

— Жену бросил, представляешь.

— Кто?

— Да вот, — ответила Клава, демонстративно указывая на парня пальцем-кабачком.

«Нужно бежать», — пронеслась шальная мысль в голове Максима.

— Я Катеньку знаю с малых лет!

Он, что было мочи, направился к выходу, боясь даже оглянуться на растущую великаншу в очках с редкими волосками на подбородке. А великанша брюзжала на весь рынок, закручивая вокруг себя вихрь.

«А ведь каждое воскресенье эту бывшую комсомолку я вижу в храме», — пронеслась в голове печальная мысль.

Только около подъезда он сбавил шаг и стал дышать спокойней, боясь, чтобы не вылетели скобы в грудине. Где-то рядом меняли асфальт. Подобно болотному оводу жужжал дизельный компрессор, отравляя и без того загазованный московский воздух. Пронеслась, ставшая уже привычной, карета скорой помощи.

Еще из-за двери он услышал трезвон, но, пока доставал ключи и открывал замки, трубку повесили. Максим аккуратно снял кроссовки, все еще осторожничая со швом, вымыл руки, и пошел на кухню. Оторвал кусок лепешки, макнул в соль и засунул в рот. Приступ тошноты не заставил долго ждать. Пришлось сесть на стул, выплюнув частично пережеванный хлеб в ладонь.

«Тут как бы не пришлось еще что-нибудь менять из органов» — подумал он.

Зайдя в комнату, Максим открыл шкаф, вынул из блистера четыре капсулы, напоминающие личинки майского жука, и вернулся на кухню. Налил в стакан прохладной воды, выдавил туда несколько капель лимонного сока, глубоко вздохнул, будто собирался нырнуть под воду и положил первую капсулу в рот. Оставив на небе налет химии, капсула только с третьего раза провалилась в пищевод и покатилась валиком прямиком в желудок. Максим мог почувствовать, как она приминает одну за другой ворсинки эпителия.

«Какая же гадость, — морщась, подумал Максим. — Кто только придумал такие большие таблетки?»

С трудом проглотив оставшиеся пилюли, он взял в руки телефон и набрал номер ординаторской. После несколько длинных гудков трубку сняли:

— Пересадка.

— Елена Николаевна?

— Да.

— Это Максим Еременко. Здравствуйте.

— А, Максим, здравствуй. Ну как твои дела?

— Елена Николаевна, последнее время ощущаю перебои в сердце. Как дернет, так сразу в пот бросает и слабость в ногах. Что это может быть?

Она немного помолчала в трубку и потом вдумчиво ответила:

— Нужно через год попробовать отключить кардиостимулятор. Может свой ритм появится. А сколько раз в день стул?

— Раз или два. Последнее время, правда, с ним не все гладко.

— В общем, в понедельник приезжай на кровь. Возьмем анализы и посмотрим что к чему.

— Хорошо, Елена Николаевна.

— До понедельника, пациент, — сказала врач и повесила трубку.

— До понедельника, — пробубнил пациент, и его взгляд, гуляя по комнате, остановился на черно-белых семейных фотографиях.

Положив трубку, он подошел к фотографиям ближе. Поблекшие, исцарапанные вдоль и поперек, с замятыми уголками фотокарточки родни. На одной из них мама стояла рядом с бабушкой и дедушкой. Маме было лет десять. На другой фотографии праздновали ее шестидесятилетие. Сложно было представить, что эти девочка и женщина — один и тот же человек.

«Как мало у человека времени…» — пронеслась мысль в голове.

Максим дотянулся до телефона, нашел номер Алены и начал писать сообщение:

«Хорошо, Алена. Давайте встретимся в кафе „Босфор“ вечером. Оно одно в городе».

Клик. Сообщение ушло. Через минуту пришел ответ. Клик:

«Очень рада, Максим, что вы все-таки согласились. Буду вовремя. До встречи».

Через десять минут дверь захлопнулась. На столе, под стаканом с недопитым чаем, лежала записка:

«Пап, котлеты в холодильнике. Ушел гулять. Буду скорей всего поздно. Мам, не названивай. Таблетки взял».

Заводское кладбище было чуть ли не единственным местом в районе, где под раскидистыми ветвями старых, но еще крепких деревьев люди укрывались от палящего солнца. Поскольку вся зелень поблизости превратилась в асфальт и бетон, именно кладбище стало для Максима отдушиной. Здесь он гулял между могилами, каждая из которых хранила свою тайну, читал на лавочках, размышлял. Мертвецы ему не мешали, и он им не мешал. Они были одинаково бесчувственны как к советскому памятнику из мрамора, увенчанному пятиконечной звездой, так и к простому деревянному кресту. Они никуда больше не спешили, как и сам Максим.

Как-то он прочитал эпитафии на двух могилах, находящихся на противоположных концах погоста. В старой части кладбища, на плите молодой девушки, не дожившей пару лет до полета Гагарина, были высечены такие слова: «Ничего дальше нет. Ничего мне теперь не нужно, ни твоей любви, ни тебя».

На плите другого человека, судя по годам, родившегося еще при жизни Льва Толстого, а умершего, когда советская власть разрешила печатать Андрея Платонова: «Прошу жалеть и любить друг друга, помогать взаимно в материальной и духовной нужде. Где мир и любовь — там Бог, там радость и спасение. Слава Богу за все». Могила была вся заставлена корзиночками с живыми цветами.

Эпитафии наводили на размышления о скоротечности жизни. Максиму становилось не по себе от мысли, что и он уже мог стать жертвой тления на этом кладбище. Проходя мимо его могилы, люди думали бы: «Что это был за человек? Добрый или злой?»

И единственное логичное объяснение, почему сердце в груди (пускай и донорское) еще бьется, вытекало из любви Бога к человеку, а уж точно не из справедливости. Жизнь продлена для понимания чего-то важного. В этом он теперь не сомневался.

Максим кинул мякиш хлеба воронам, вечным обитателям кладбища, потом открыл комментарии к Евангелию от Матфея, отложил закладку в сторону и стал по обыкновению читать:

«19:21. Иисус сказал ему: если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною.

Господу понравился юноша, который жил по заповедям закона Моисеева. Но этот закон, по слову апостола, никогда не мог сделать совершенными приходящих (Евр. 10: 1). Ветхозаветный закон хотя и открывал возможность праведной жизни, но не исцелял от страстей. Ибо есть два уровня духовной жизни. Один — достижение спасения, другой — духовного совершенства и уже на земле переживания благ Царства Божия, скрытого внутри человека (Лк. 17: 21).

Первый уровень заключается в исполнении заповедей, в покаянии, в борьбе с похотью плоти, похотью очей и гордостью житейской (1 Ин. 2: 16). Ибо «страсти, — как говорит святой Исаак Сирин, — служат преградою сокровенным добродетелям души» (Слова подвижнические. Слово 72). Правильное прохождение этого пути приводит христианина к познанию поврежденности человеческой природы, своей греховности и неспособности искоренить страсти без помощи Божией. Преподобный Петр Дамаскин при этом указывает, что первым признаком начинающегося здравия души является видение грехов своих бесчисленных, как песок морской. Как писал преподобный Симеон Новый Богослов: «строгое же соблюдение заповедей научает людей сознавать собственную немощь»; На этом пути верующим приобретается главное в духовной жизни — смирение.

Второй уровень — духовное совершенство — невозможен без прохождения первого. Ибо каждая добродетель есть матерь следующей добродетели. Поэтому если оставишь матерь, рождающую добродетели, и пойдешь искать дочерей прежде, нежели отыщешь матерь их, то оные добродетели оказываются для души ехиднами.

Примечание: 1) Преподобный Антоний, величайший подвижник, основатель пустынножительства и отец монашества, получивший от Святой Церкви наименование Великий, родился в Египте, в селении Кома, близ Фиваидской пустыни, в 251 году. Святому Антонию было около двадцати лет, когда он лишился родителей, и на его попечении осталась малолетняя сестра. Услышав в церкви Евангельские слова Христа, обращенные к богатому юноше, Антоний воспринял их как сказанные лично ему. Он продал имение, оставшееся ему после смерти родителей, роздал деньги нищим, оставил сестру на попечении благочестивых христианок, покинул родительский дом и, поселившись недалеко от своего селения в бедной хижине, начал подвижническую жизнь.

2) В романе «Братья Карамазовы» Ф. М. Достоевского, юный Алеша Карамазов слышит те же самые слова Христа в храме при чтении Евангелия и решает посвятить себя служению Богу».

Максим посмотрел на часы.

«Пора выдвигаться к метро», — подумал он и кинул последний кусочек хлеба двум воронам, сидящим под еловой веткой на мраморе. Вороны стали драться друг с другом.

Даже одна станция — это очень много, если твоя вселенная сузилась до комнаты, туалета и кухни. Свободного места не нашлось, а кричать на весь вагон, что в двадцать пять лет ты инвалид, как-то не хотелось. Ему и так все время казалось, что люди его осуждают. Как та женщина с рынка. Хотя он не понимал, за что.

Наконец, открылись двери, и Максим поспешил из вагона к лестнице, и ему казалось, что осуждение людей следовало за ним, держась на небольшом расстоянии — то удаляясь немного, то сокращая разрыв, будто между ними была прицеплена невидимая пружина. Он открыл стеклянную дверь и увидел привычную гряду многоэтажных унылых коробок и множество припаркованных четырехколесных игрушек у торгового центра. Медицинская маска полетела с лица в мусорный бак.

— Мам, а ведь этот рай не настоящий! — услышал Максим детский голос.

— Что, Федор?

— Я говорю, там внутри этой игрушки обычный человек. Нас обманывают, мама!

— Федор, пошли уже. Хватит приставать к дяде.

— Кругом обман, мама! — крикнул маленький мальчик.

— Несносный ребенок! Зачем я только тебя родила?

Максим проводил взглядом Федора и его нервную маму, а потом присмотрелся к промоутеру, одетому в костюм желтого солнца, который неустанно повторял одну и ту же фразу:

— Столичная фирма «Рай»! В рай за полцены! Только этим летом! Можно в кредит! Вы достойны этого! Приходите скорее!

У входа в кафе сидел черный пес в ошейнике с неизлечимой тоской в глазах и высунутым языком. Его ребра выступали сквозь тонкую шерсть и кожу. Дыхание было частым.

— Ну-ка дай пройти.

Пес недобро зарычал, с неохотой отошел на несколько метров и сел под куст шиповника.

В кафе пахло кофе, выпечкой, крепким потом и дешевыми духами. Весь этот смрад циркулировал между несколькими вентиляторами. Под потолком висели гирлянды липкой ленты с мертвыми насекомыми.

— А свободные столики есть? — спросил Максим рыжеволосую официантку. Он разглядывал судачащих таксистов, менеджеров, студентов и влюбленные парочки.

— Только за барной стойкой, молодой человек, — ответила девушка, быстро окинув взглядом зал.

«Третий Рим», — подумал Максим и залез на круглое сиденье. Пакет с книгой он положил рядом.

Он достал из внутреннего кармана потертый кошелек, где лежала тысяча рублей, несколько чеков за телефон и две потрепанные визитки медицинского представителя Максима Еременко — привет из прошлой жизни.

«Негусто».

Убрав кошелек, он повертел визитки в руках, пододвинул к себе глиняную пепельницу и поджег от фирменной спички заведения сначала одну, а потом и другую тонкую картонную бумажку.

— Что-нибудь желаете? — негромко, но достаточно отчетливо, чтобы перекричать гомон, спросил бармен в белом халате и пилотке.

— Нет, спасибо. Я пока просто посижу.

— Утром завезли свежее пиво и жареные каштаны.

— Спасибо. Подожду для начала человека.

Бармен кивнул и продолжил натирать бокал. Освободилось место у окна, и Максим сразу же сел за него, не дожидаясь, пока уберут грязные тарелки. Подошла рыжая официантка и забрала посуду. Он машинально посмотрел в сторону входной двери и увидел, как вдоль липких столиков, собирая мужские взгляды, шла небольшого роста девушка. Максим сделал вид, что смотрит в меню. Потом поправил воротник рубашки, стряхнул несуществующие крошки с джинсов. Девушка села напротив и тут же недовольно выдала:

— Ну и место Вы выбрали. Даже кондиционера нет.

Держа незажженную зажигалку в сантиметре от толстой сигареты, девушка добавила:

— Это то самое кафе из вашей книги, да?

Максим не ответил, разглядывая ее бледное, изможденное отсутствием сна, худое лицо. Вдоль короткой шеи была набита татуировка — змея, ползущая от груди к голове. Подошла полноватая официантка с кофейным пятном на фартуке и, вытащив из-за уха огрызок карандаша, небрежно процедила:

— Слушаю.

— Мне чашку зеленого чая со льдом, — поправив пирсинг в носу, сказала Алена.

Прокол, видимо, был сделан совсем недавно и никак не заживал.

— А вы так и будете сидеть, ничего не заказывая?

— Черный кофе без сахара, пожалуйста.

— Нам сахара не жалко.

— Простите, но я на инсулине.

Официантка недовольно фыркнула и удалилась. Максим проводил женщину взглядом. Вся ее широкая спина была мокрой. Потом он повернул голову в сторону Алены и увидел, что та с любопытством смотрит на него. На вид Алене было примерно столько же, сколько и его бывшей жене Кате. Хотя, что определенного сейчас можно сказать о женском возрасте в интервале от восемнадцати до тридцати? Она поднесла правую руку ко лбу, коснувшись на несколько секунд короткой розовой челки. Принесли чай и кофе. Поменяли пепельницу.

— Максим, как я уже не раз Вам писала, я представляю небольшое, но весьма авторитетное книжное издательство в Москве, — козырнула девушка. — Мы ищем одаренных молодых авторов. Думаю, Вы как раз тот, кто нам нужен. Пока это мнение разделяют далеко не все, но я стою за Вас горой.

Максим хотел что-то возразить, но девушка не дала ему это сделать и продолжила напирать как пехота:

— Не переживайте, над текстом я поработаю. Как-никак, это мой хлеб насущный.

Максим вновь хотел возразить, но девушка вновь перебила:

— Вот черновик договора. Прочитайте.

Она была стоически уверена в себе, но глаза у нее были заплаканными, мутными, словно у безумной. Максим посмотрел на кольцо в нижней губе Алены и, наконец, парировал:

— Спасибо за такое внимание к моей незаконченной рукописи, но я повторяю в десятый раз, что передумал издавать роман.

— Вы даже не прочтете договор? — неподдельно удивилась она, размешивая чай.

Максим отрицательно покачал головой и нервно начал пить кофе большими глотками.

— У Вас нет температуры? Это чудо, что мы храним присланные рукописи в течение года.

— Спуститесь на землю, Алена. Моего таланта недостаточно даже для журнального раздела про дачников. Факт номер один.

— Хватит юродствовать, Максим. Зачем тогда Вы собирались стать писателем?

— Мы все своего рода писатели, со времен Адама. Когда мы сталкиваемся с чем-то впервые, мы даем этому название.

— Максим, литература — это не терапия. Это искусство. Оно может вылечивать вас, помогать в чем-то, но это исцеление никогда не должно быть целью. Ведите тогда дневник, но романы писать… Знаете, сколько таких? Из-за такой терапии постоянно умирает хорошая массовая проза и уже почти умерла поэзия.

— Факт номер два, поэтому давайте забудем о существовании друг друга. Нет смысла издавать плохой, да к тому же незаконченный роман. Мне деревья жалко.

— Разве так сложно сесть за стол и дописать? Давайте я помогу?

— Бог наперед видит, что это не принесет пользы ни мне, ни тому, кому он адресован. Я только смог простить ее, но не оправдать. Не нашел за что уцепиться. Видимо это может только Господь. Положусь на него.

— Не понимаю. При чем тут Бог? Кому не принесет пользы?

— Никому. Факт номер три.

— Факт, — скривилась Алена. — Что такое факт, Максим? Вот стоит мне сейчас снять очки, как Вы превратитесь в расплывчатое пятно. Факты существуют, пока я ношу очки.

— И тем не менее.

— Вам ничего не нужно заканчивать. Доработаем некоторые линии, эпизоды, лишнее и несущественное вырежем. Поверьте, на вашем месте сейчас мечтают оказаться многие. У меня электронный ящик перегружен от заявок.

— Так осчастливьте их, Алена, — не скрывая раздражения, сказал Максим. — Вдруг под толщей графомании сейчас задыхается какой-нибудь новый Чехов или Достоевский. Я-то вам зачем?

Девушка почесала мочку уха, нервно улыбнулась и, то ли шутя, то ли серьезно, сказала:

— Ваш роман отсрочил мой уход в небытие.

Максим оторопело посмотрел на девушку. Она захохотала так, что почти все посетители разом оторвались от своих тарелок и повернулись в их сторону. Пару секунд было слышно только дребезжание вентиляторов.

— Максим, почему Вы не хотите издать роман? — все еще не сдавалась Алена.

— Я видел то, перед чем все мои слова как солома.

— Не понимаю, причем тут Фома Аквинский? — не без самодовольства, Алена парировала реплику и демонстративно опустила руки в знак капитуляции. — Я просто предлагаю выпустить на рынок хороший роман. Все от этого только выиграют.

— Знаете, мне часто снится странный сон, — как бы сам с собой разговаривая, добавил Максим. — Как проснусь, так все чувства заволакивает туманом на полдня.

— Вы точно здоровы?

Максим улетел мыслями куда-то далеко. Алена тоже замолчала и стала пить холодный чай. Было видно, что разговор дается ей все труднее. Она подозвала официантку и заказала крепкий двойной кофе без сахара. Официантка вновь фыркнула, но заказ приняла.

— Прошу больше мне не названивать и не писать, — вдруг попросил Максим, вернувшись в разговор. — Это нервирует маму. Она думает, что звонит моя бывшая жена.

Он встал, поправил белую рубашку, прилипшую к телу, положил на стол деньги за кофе и пошел не оборачиваясь.

— А ведь я не шутила на счет отсрочки, — крикнула Алена сквозь шум и как-то сразу скисла.

Отец уже спал, а мама, как обычно, встала, проснувшись от шума открывающейся входной двери.

— Максим, ну сколько можно гулять? Хоть бы позвонил, что задержишься.

— Так получилось.

— Будешь есть? Я суп с копченостями сварила.

— Нет, спасибо, я поел.

Максим прошел в комнату. Разделся. Зажег свечку, которая стояла в стакане с солью. Взял в руки «Комментарии к Евангелию от Матфея» и несколько минут сидел молча. Буквы расплывались перед глазами и никак не хотели складываться в слова. Максим отложил книгу, перекрестился, задул свечу и лег спать.

Глава вторая.

— Ты точно не поедешь в деревню?

— Я себя неважно чувствую.

— А ты звонил в отделение?

— Звонил, — ответил Максим, рассматривая клочок выпавших русых волос.

— И что сказали?

— Ничего нового, — еще раз проведя ладонью по волосам, ответил он. — Нужно будет приехать сдать кровь.

Мама пристально посмотрела на Максима, но поняв, что сын опять свалился в эмоциональный окоп, и чего-то внятного от него сейчас не добьешься, принялась дальше вытирать тряпкой пыль на полках.

— Точно один побудешь? — переспросила она, выдержав некоторую паузу.

— Точно.

— Таблеток на три месяца хватит. Еды я наготовила. Если что, в морозилке лежат пельмени.

Открылась входная дверь.

— Можем ехать, — раздался тягучий голос отца.

— Максим не поедет.

Фраза была сказана так, будто сам отец был в этом виноват.

— Ты чего это, филонить вздумал? — попытался пошутить отец.

— Плохо себя чувствую.

— Дома-то один сможешь?

— Смогу.

— Зой, вещи собрала?

— Один ты, что ли работаешь? Конечно, женская работа незаметна. Еда сама готовится. Белье само стирается и гладится. Пыль сама убирается. Полы сами моются.

— Тебя какая муха укусила? Давай лучше одевайся быстрей и поехали, а то в пробке зажаримся.

— У вас, у мужиков, все, как всегда, просто. Зоя, продукты купи. Зоя, сумки собери.

Отец демонстративно плюнул, хлопнул дверью и ушел.

Максим встал с кровати, открыл ящик письменного стола, взял градусник, встряхнул и сунул под мышку.

— Газовый вентиль не забывай закрывать, когда будешь уходить.

Мама порылась в сумке, достала кошелек, вынула тысячу рублей и молча положила на кровать. Дверь щелкнула и закрылась.

Держа градусник под мышкой, Максим встал и подошел к окну. Отец, как обычно, ругался с матерью, поправляя крепления досок на багажнике. Закончив с досками, он усердно протер тряпкой лобовое стекло от разбитых в лепешку комаров, мошек и оводов. Убедившись, что все в порядке, сел за руль. Через минуту гордость отечественной автомобильной промышленности медленно тронулась с места, оставив под собой маслянистое пятно.

Градусник показал тридцать семь и три.

«Надо выпить парацетамол».

Максим порылся в ящике стола и среди старых ручек, исписанных листов, скрепок и прочей канцелярской пыли нашел блистер дешевого парацетамола. Оторвал таблетку и пошел на кухню.

«А сегодня ведь наш с нею день».

После того, как лекарство скатилось по пищеводу в желудок, он решил немного пройтись, а заодно зайти на рынок.

На лестничной клетке первого этажа, рядом с обгорелыми от спичек почтовыми ящиками, стояли несколько рабочих в куртках с эмблемой «МОСГАЗ». Рабочие о чем-то спорили. Блики их фонариков, подпрыгивавших в руках туда-сюда, напоминали в полумраке полет мотыльков.

— А можно пройти? — спросил Максим, пытаясь, не зацепиться за шланги.

— Да, конечно, проходи, — сиплым басом проговорил один из рабочих. — Мы уже почти закончили.

— А что случилось?

— Утечка, — оценивая желтые, давно некрашеные трубы, сказал человек с нашивкой «Бригадир Иванов К. Р.». — Небольшой искры или непотушенного окурка хватило бы, чтоб наломать дров. Поменяли две прокладки в клапане, но все равно на будущий год нужен капитальный ремонт.

— Ты иди лучше на свежий воздух. Минут через тридцать закончим.

Максим вышел на улицу и увидел знак «Проезд закрыт» рядом со стареньким грузовиком умершей марки «ЗИЛ». На массивном бампере машины сидели рабочие в касках, спрятавшие головы в воротники, а руки в карманы. Все приезжие с Востока. Об их усталости то ли от жары, то ли от жизни говорила даже манера курить. Зажженные сигареты пиявками висели на нижней губе.

На рынке продавцы уже ссыпали из полупустых ящиков овощи и фрукты под прилавок. Кто-то сучил руками живо и весело, успевая при этом перекинуться с соседним отделом парой острот, а кто-то, например продавщица сельди — молча, добавляя соли из влажных глаз в бочку. Максим купил остывшую лепешку. Потом расплатился за несколько молодых цуккини, сливочный сыр и сто граммов грецких орехов.

Вернулся домой. Разделся. Вымыл руки. На кухне овощечисткой нарезал тонкие полоски из кабачка. Смешал сыр с толчеными орехами. Добавил щепотку соли и перца.

«Почти как на картинке», — внимательно сравнивая свое блюдо с фотографией в кулинарной книге, решил Максим.

Он пошел в ванную, разделся, кинул одежду в таз, залез под струю прохладной воды и начал с ног до головы натираться мылом. Помыл голову, почистил зубы. Причесал волосы, сбрызнул запястья остатками одеколона, когда-то подаренного женой, и сел в кресло. Пододвинул один из двух пустых бокалов к себе.

— Наверняка, она и не помнит уже про наш день. Да и мне пора забыть.

В дверь позвонили. Максим с неохотой встал и пошел посмотреть, кто там. За дверью стояла Алена. Он, не скрывая удивления, открыл. Девушка прошмыгнула в квартиру, потянув за собой химический шлейф аромата лакированных волос. На ней было легкое зеленое платье с белым воротничком. Такое любили носить девушки-гимназистки.

— С лаком переборщила, не обращай внимания, — пояснила она, улыбаясь. — О, закусочка? Не меня ли ты ждал?

— Как ты узнала, где я живу?

— Это неважно, — ответила она, надув и лопнув пузырь из жевательной резинки. — Можем ехать?

— Куда ехать? — опешил Максим.

— Узнаешь. Собирайся. И никаких возражений. Удели мне еще один вечер, и я от тебя отстану.

Максим хотел вновь возразить, но то ли устал с ней спорить, то ли и правда, в глубине души хотел уже куда-нибудь выбраться.

— Один, один, — проговорила Алена, будто ответила на неозвученный вопрос.

Когда они вышли на площадку, Максим вспомнил про таблетки.

— Сейчас, — сказал он и, не разуваясь, забежал в квартиру.

Не глядя кинув целый блистер в карман, боковым зрением заметил, что газовый вентиль не закрыт.

— Ну, ты долго там? — послышался недовольный голос.

— Иду, — ответил Максим, дрожащими пальцами закручивая кран до упора.

В машине поговорить не удалось. Пока толкались по пробкам от Заводского района до метро Римская, Алена сплетничала с кем-то по телефону.

«Сердце новое, проблемы старые», — подумал он.

— Ну, вот и приехали, — констатировала девушка, резко завернув в подворотню.

— И где мы? — настороженно спросил Максим, глядя на прячущееся в темноте невзрачное кирпичное здание, рядом с мусорными баками. — Больше на морг похоже.

— Не ворчи. Скоро сам все увидишь.

Вошли они не сразу. Алена непонятно зачем решила снять еще несколько лет с лица, покрыв его дополнительным слоем штукатурки, и Максиму пришлось смиренно ждать, выйдя из машины.

— Я сейчас, — сказала спутница. — Одну минутку.

Из черной двери кирпичного здания показались люди: двое парней и девушка с маленькой рыжей собачкой. Девушка несколько раз споткнулась, что сильно всех рассмешило.

— Вон моя машина, — крикнула дама с собачкой.

Девушка освободилась от поддержки парней и со всей силы пнула ногой мусорный бак, оказавшийся у нее на пути. Железный бедняга покатился по дороге, изрыгая кожуру, огрызки от яблок, стеклянные бутылки и прочий хлам.

— Понаставили тут всяких баков, не пройти людям, — сказала она, смеясь.

И когда компания, гогоча, подошла к машине, готовясь умчаться для продолжения веселья, непонятно откуда материализовалась женщина-дворник.

— Хуже стада взбесившихся свиней, — сказала она по-русски и добавила еще пару слов на родном восточном языке.

— Что? — опешила девушка. — Я родилась в этом городе, а ты убираешь мусор для меня!

И, как будто в подтверждение своих слов, подбежала к опрокинутому баку и пнула беднягу еще раз. Собачка стала истошно гавкать, бегая вокруг хозяйки.

— Я убираю эти улицы не для тебя, а для своих пятерых детей.

Женщина изобразила демонстративный плевок в сторону компании и растворилась.

Парни быстро затолкали хрюкающую москвичку в машину, завели двигатель, и уехали.

Чтобы пройти к зашифрованному месту назначения предстояло вначале спуститься по слабо освещенной лестнице, где на стене коридора висели портреты Сократа, Аристотеля, Платона, Демокрита, Диогена, Фалеса, Анаксагора, Зенона, Эмпедокла, Гераклита и Авиценны.

— Хватит ты читать эти таблички, Максим. Пойдем уже.

За дверью целая толпа людей в античных туниках кружились под музыку вокруг большого фонтана, увенчанного статуей какой-то древней языческой богини. Фонтан источал синеватый дым. Кого-то с чем-то поздравляли. Лица мелькали и менялись друг с другом.

— Может, выберем другое кафе, потише?

— Не обращайте внимания. Мы делим здание с рекламным агентством. Нам ниже.

— Мы?

Вторая лестница состояла всего из трех больших ступеней. И тут тоже висели портреты. На этот раз Брута и Кассия.

Максим остановился как вкопанный.

— Пошли, ты чего встал?

— Алена, я тебе русским языком сказал, что издавать рукопись не буду, — поняв, куда они направляются, заявил Максим.

Девушка подошла и, потянула его за руку.

— Дурак, еще спасибо скажешь.

Максим хотел заявить более существенный протест, но Алена опередила.

— Простите, коллеги, за опоздание, — извинилась она перед людьми все в тех же туниках. Люди сидели за большим мраморным столом.

Девушка посмотрела на Максима. Лицо у того было отрешенным. Глаза будто смотрели внутрь. Он как бы был здесь и в тоже время отсутствовал. Тусклый свет от лампочки освещал лишь линию шеи.

— Ау? — щелкнув пальцами перед его носом, спросила Алена. — Поздоровайся.

Максима затошнило. Ему захотелось уйти, но, пятясь, по неосторожности он задел тумбу, на которой стояла ваза. Ваза зашаталась и полетела на пол. Черепки разлетелись по всем углам.

— Простите еще раз, надеюсь, она была не времен Брута. С нескольких пенсий расплачусь.

На улице вырвало. Живот пронзила тупая боль.

— Ну, ты точно дурак, Максим! — не скрывая злости, заявила появившаяся Алена.

Девушка демонстративно лопнула пузырь и пошла к машине. Открыла дверь, села, завела двигатель, включила фары. Закурила сигарету.

— Долго будешь стоять как соляной столб, писатель Еременко? Садись. Отвезу домой.

Писатель Еременко с неохотой сел в машину.

— Чтобы я еще раз когда-нибудь с тобой связалась! Ты даже не представляешь, кому проявил неуважение. У них каждая минута времени стоит как твоя пенсия. Теперь хоть увольняйся. Начальник завтра живьем съест.

Выехав на Садовое кольцо, редактор нажала педаль газа до пола, собирая урожай штрафов с камер, но, когда машина вновь уткнулась в пробку, стала с кем-то шептаться по телефону. От мелькания заманивающих неоновых вывесок Максим провалился в сон.

Сон Максима

Я вложил закладку на третьем томе, третьей части, двадцать шестой главы «Войны и мира», и посмотрел на подошедший трамвай.

На лавку сели два человека средних лет. У одного было чуть-чуть высокомерное, несколько удлиненное, спокойное, чисто выбритое лицо; светлые волосы курчавым полукругом окаймляли высокий лоб. Другой собеседник с длинными черными волосами постоянно большим пальцем как бы приглаживал усища, выстриженные на манер Ницше.

— Что вы думаете о бессмертии, о возможности бессмертия? — спросил тот, что был без усов.

Спросил настойчиво. Глаза его смотрели упрямо.

— Отвечу словами одного умного человека, мнение которого разделяю, — ответил усатый человек. — Так как количество материи во вселенной ограничено, то следует допустить, что комбинации ее повторятся в бесконечности времени бесконечное количество раз. С этой точки зрения, возможно, что через несколько миллионов лет, в хмурый вечер мы снова будем говорить о бессмертии, сидя на этой остановке.

Подъехал трамвай. У одного из окон сидела молодая мама с грудным ребенком. Ребенок не улыбался и как-то с грустью смотрел на нас троих. Трамвай уехал.

— Это вы серьезно? — спросил безусый.

Его настойчивость и удивляла, и несколько раздражала, хотя чувствовалось, что он спрашивает не из простого любопытства, а как будто из желания погасить, подавить некую тревожную, тяжелую мысль.

— У меня нет причин считать этот взгляд менее серьезным, чем все иные взгляды на этот вопрос, — заявил усатый.

— Мрачная фантазия, — сказал оппонент и усмехнулся. — Все это — скучно. Дело в том, что мы стали слишком умны для того, чтобы верить в Бога, и недостаточно сильны, чтоб верить только в себя. Как опора жизни и веры, существуют только Бог и Я. Человечество? Но разве можно верить в разумность человечества после всех этих жестоких войн и революций? Нет, эта ваша фантазия… Жутко! Но я думаю, что Вы несерьезно говорили.

Безусый робко вздохнул. О чем — неясно даже ему самому. Он всегда так вздыхал, когда боялся услышать ответ, на давно мучавший его вопрос.

Подъехал следующий трамвай.

— Остановить бы движение, пусть прекратится время, — тихо сказал тот, что был без усов.

— Оно прекратится, если придать всем видам движения одну и ту же скорость, — с чувством знатока сказал усатый человек.

Оппонент взглянул на собеседника искоса, подняв брови, и быстро, неясно заговорил какими-то бредовыми словами.

Потом неожиданно встал, протянул руку и ушел к трамваю, нерешительно качаясь на ногах. Тот, что был с усами, поспешил догнать собеседника, видимо желая, продолжить начатый разговор.

На лавку села контролер.

— Скажите, а когда придет «Аннушка»?

— Э, так сняли ее, отец, с маршрута лет пять как, — пояснила женщина, и пошла к ларьку с газетами.

Напротив остановки затормозила грузовая машина, перевозившая зеркала. Я увидел в отражении старика с длинной белой бородою, с изрытым глубокими морщинами лбом, в мужицкой рубахе, подвязанной поясом.

Тут прозвучал сигнал напиравшего сзади трамвая.

— Просыпайся, — проговорила Алена, не скрывая раздражения.

— Где мы?

— У твоего дома, где же еще.

Максим кое-как вылез из машины и, не сказав ни слова, направился к подъезду.

— Что, и на чашку кофе не пригласишь?

— Нет, — не оборачиваясь, ответил он.

— Подумай на счет издания романа еще раз, — крикнула девушка. — Другого шанса начать новую жизнь у тебя не будет. Заешь себя от тоски.

Максим остановился.

— Алена, если моя рукопись действительно тебе помогает, то распечатай ее на принтере и читай на здоровье перед сном, но лучше сходи в храм, исповедуйся. Лично мне помогает.

— Я в Бога больше не верю, — сказала Алена улыбаясь. Она подкурила новую сигарету в надежде, что дым отгонит мошку.

Максим пожал плечами, как бы говоря этим: «Тогда ничем больше не могу помочь», и направился в сторону подъезда. Дома он снял часы и положил их на тумбочку, дав отдохнуть запястью.

«Зачем я вообще поехал? Дурак».

Тело пронзила острая боль. Максим сел, отдышался. Боль повторилась. Он пополз за обезболивающей таблеткой на четвереньках, держась рукой то за край кровати, то за тумбочку. Наконец ему удалось добраться до анальгина, и он запил его остатками воды в кружке. Потом медленно вернулся к столу, дотянулся до с

Максим не знал, сколько прошло времени. Может быть, прошел час, а может, уже настало утро. Где-то в сознании предохранитель, отвечающий за время, перегорел, и теперь оно приобрело аморфные черты. Любая форма, вплоть до вечности. Наконец, он смог оторваться от унитаза и на трясущихся ногах пополз под душ. Горячая вода немного привела его в чувство, но огромные жабьи волдыри на шее вызывали тошноту и страх.

Выбравшись из ванной, Максим кое-как добрался до аптечного шкафчика и высыпал в ладонь несколько таблеток шипучего аспирина. Держась за косяки, с трудом дошел до кухни, налил в стакан кипяченой воды, кинул таблетки, подождал, пока они растворятся, и залпом выпил.

«Что же делать дальше? Сколько времени-то? Так, где телефон?»

Максим снял с базы трубку, и в этот момент позвонили в дверь. Он по привычке рванулся к двери, но запутался в ногах и грохнулся на пол.

В голове успела пронестись мысль: «Только бы шов не порвался». В дверь неистово названивали.

— Открыто! — крикнул из последних сил Максим, вспомнив, что после ухода Алены не защелкивал замок.

Потемки коридора озарились ярким ламповым светом с площадки. Максим едва успел поднять голову и попытался понять, кто перед ним стоит, как сознание выключилось, словно кто-то опустил рубильник.

Максим провел ладонью по шее, пытаясь сосчитать волдыри. Запищал датчик. Пришел врач. Посмотрев на монитор, он крикнул в коридор:

— Тань, поставь парацетамол. Температура пошла вверх.

— Ее, нет, Леонид Игоревич, — откликнулась другая медсестра. — Она пошла за анализами.

— Тогда ты, Полин, поставь, а то парень изнутри поджарится, — сказал с иронией врач и скрылся.

Появилась Полина с пластмассовой бутылью в руках. Подойдя к кровати, она отключила физику, и подключила жаропонижающее средство.

— Здравствуйте, Полина, — сказал Максим. — Помните меня?

Та одним глазом оторвалась от подсчета количества падающих капель в трубку и посмотрела на пациента.

— Мы виделись, когда я лежал после операции. Помните?

Она еще раз внимательно посмотрела на него и ответила:

— Знаешь, сколько вас таких уже прошло перед глазами? Всех не упомнишь.

— А как я попал в «склиф»?

— Сосед вроде твой скорую помощь вызвал.

Медсестра вышла. Он еще раз потрогал волдыри, до которых смог дотянуться обессилевшей рукой. Потом закрыл глаза.

— Николай Иванович, полежите минуту спокойно, — не скрывая раздражения, проговорила медсестра с круглым, румяным лицом.

Максим открыл глаза и стал рассматривать какого-то старика, сыплющего лозунгами, как на демонстрации перед выборами. Пациент хвастался трехкомнатной квартирой, дачей в сосновом бору, детьми-учеными, внуками-спортсменами, правнуками-чиновниками, праправнуками, живущими заграницей.

Он заверял медсестру, что помог в жизни несчетному количеству людей, и даже с Есениным дрался в кабаке.

— Ночка будет веселой.

Так оно и вышло. Стоило медсестрам уйти в другой бокс, как внимание старожила тут же переключилось на соседа.

— Молодой человек, вы не знаете, сколько сейчас времени?

— Часы остановились.

— Утром я вырвусь из этой клетки и полечу к своей Сонечке. Вы знаете, молодой человек, какая замечательная у меня жена? Нет, Вы не можете знать. Первый раз я ее поцеловал в щеку, прогуливаясь неподалеку от Страстного монастыря.

Дедушка был подключен к автоматическим шприцам, методично отравляющим тело ядами лекарств и прибавляющим к цвету лица синевы.

— Молодой человек, а Вы знаете, что в славном семнадцатом году здесь, неподалеку от Сухаревской башни я подносил патроны старшим товарищам на баррикадах. Стекла летели мне под ноги вместе с побелкой, но страха не было.

— Сколько же ему лет? — подумал Максим.

— А потом добровольцем записался в первую конную армию Буденного Семена Михайловича. Сначала в медицинском обозе служил. Во время Польского похода перевели на передовую. Пять рейдов в тыл противника. Пять ранений. Пять наград. Последнюю медаль сам товарищ Ворошилов нацепил на гимнастерку.

Датчики замигали красным цветом. Пришла медсестра. Что-то нажала на мониторе, потом на автоматике со шприцами.

— Тань, позови Бориса Николаевича.

Старик откашлялся и замолчал. На несколько минут в боксе воцарилась относительная тишина.

Пришел врач-реаниматолог, посмотрел на мониторы и что-то тихо на ухо сказал медсестре. Та не поняла. Тогда врач аккуратно постучал пальцем по монитору.

— Очень плохо дышит, — уходя, добавил он для надежности.

Медсестра подключила две капельницы и сделала укол в пористую вену старика.

— Николай Иванович, не снимайте кислородную маску, а то придется за вас аппарату дышать. Хотите, чтобы мы трубку в легкие вставили?

Медсестра вышла.

— Я брата младшего убил, — вдруг заявил старик чужим голосом, спустя некоторое время. — Вы слышите?

— Слышу…

— Прямо вот этой рукой и зарубил белогвардейца Антона.

Он с трудом поднял высохшую руку и показал, как зарубил брата.

— Враг он был. Царю служить хотел.

Теперь датчики сработали уже над головой Максима.

— А ведь я тоже хотел ему служить, да видимо, крив лицом вышел, — спустя еще какое-то время проговорил вяло старик.

Показатели на мониторе заплясали в хаотичном танце.

— Дышать… — захрипел он. — Нечем дыша…

Прибежала медсестра. Следом зашел Борис Николаевич с бутербродом в руках.

— Перевозите в соседний бокс, — приказал реаниматолог. — Там он будет под наблюдением.

— Мы думали, что взмахом шашки можно время остановить, а это оно нас всех остановило, — еле слышно просипел старик. — Один я никак не успокоюсь.

Старика отключили от датчиков, сняли кровать с тормоза и покатили.

— Гастролер Вы наш, — иронично произнес врач-реаниматолог.

На пороге каталка задержалась, задев шкаф с лекарствами.

— Таня, аккуратней, не мешок цемента везешь.

Максим остался один, и этот разговор о красноармейцах, Буденном, Ворошилове, белогвардейце Антоне, баррикадах, давно разобранной Сухаревской башне еще какое-то время продолжался в его мозге.

Призраки прошлого, конечно, ничего не могли сделать телу, но с наскока наотмашь как умели при жизни, завладели сознанием.

Утром, когда лампы искусственного желтого света выключили и в окна пробились первые солнечные лучи, в проходе остановилась каталка с Николаем Ивановичем. Медсестра поправила прическу, подкрасила губы помадой перед выходом на улицу, потом подтянула кверху простыню и покатила дальше.

Послышался голос Бориса Николаевича:

— Не можем дозвониться до жены. Да, скончался. Хорошо, позвоните тогда ей сами. Что? Нет, неделю назад жена настаивала на кремации.