Глиняный сосуд

I.

Пациентам в трехместной палате кардиологического корпуса не спалось. Повторно закипал электрический чайник.

— Мир без меня. Каким он будет?

Человек что-то зачеркнул карандашом на листе бумаги.

— А кто Вы по профессии? — спросила Алена, закончив брить ввалившиеся щеки Максима. — Это у Вас статья или книга?

— Вы, девушка, имеете честь разговаривать с доктором философских наук Шаховским. Не слышали о таком?

— Лоб и правда сократовский, — заметила Алена, и уже вслух сказала: — Нет, к сожалению, не слышала. Я раньше только с художественной литературой пересекалась по роду деятельности.

— К Вашему сведению, я еще и главный специалист по мертвым языкам в нашей стране.

Человек сделал очередную пометку на листе и, не выпуская карандаша, почесал живот, обезображенный рыхлым ожирением. Потом вдруг спросил:

— Скажите, Алена, а вот Вы какой след в истории собираетесь оставить?

Девушка стала вытирать щеки Максима вафельным полотенцем, а доктор философии продолжил:

— Ученые подсчитали, что если пятьдесят тысяч лет до нашей эры взять за отправную точку появления человека разумного, то до сегодняшнего дня на Земле жило и умерло сто семь миллиардов человек. И вот я задаюсь логически вытекающим отсюда вопросом: а что, собственно, все эти люди оставили после себя? Зачем они жили? Кто их сейчас помнит?

— Я как-то не думала об этом, — ответила Алена, уже пожалев, что вообще заговорила с профессором.

— Вы даже не хотите подумать. Ну, в самом деле, кто так делает?

— Простите, но я, правда, не задумывалась.

— Зря, а вот ваш покорный слуга научные труды собирается оставить.

— Думаете, они будут кому-то нужны через сто лет? — осведомилась девушка. — Я читала у одного святого отца, что каждый следующий философ опровергает предыдущего. В философии нет истины.

— Безусловно! — вспылил Шаховский. — Я — не фунт изюма, и мои труды — не филькина грамота. Меня цитирует мировое ученое сообщество!

Он вновь сделал пометку на линованном листе бумаги, но уже без прежней уверенности в руках.

— А еще у меня есть сын, кандидат химических наук, между прочем.

Шаховский по неосторожности проткнул лист карандашом и еле сдержался, чтобы не выругаться.

— Искренне за Вас рада!

— Алена, а Вы не знаете, какой клапан лучше поставить? — спросил третий сосед в спортивном костюме. — Наш, отечественный, или импортный?

— Лучше спросите у врача. Я плохо в этом разбираюсь.

Тот кивнул и продолжил без всякого интереса читать дешевый детектив, сидя к окну спиной.

— Скажите, Алена, — проговорил, не унимаясь, философ. — Вы каждый день сидите рядом с этим парнем, который не только Вас не видит, но даже и не слышит. Каково это?

— Что каково?

— Ну, вот ладно, я — старик уже, а он лежит, простите за фамильярность, овощем, уже столько лет, со смертью в шахматы играет. Безнадежное состояние.

Алена достойно отразила атаку:

— Я не отчаиваюсь и не унываю. В начале Великого поста я читала покаянный канон Андрея Критского. Там есть фраза, которая всегда меня укрепляет: «Когда Господь захочет, естественный порядок вещей преодолевается». И батюшка в храме говорит, что чем чище человек душой, тем его молитва за ближнего перед Богом сильнее. Этим и держусь.

— И что, есть успехи? — саркастически спросил философ.

— Я только в самом начале и не знаю, смогу ли двинуться дальше. Путь борьбы с грехом очень трудный. Уповаю на помощь Христа. Он сказал, что идущего к нему не прогонит вон. Нужна решимость жить по Евангелию, а этого мало кому хочется.

— Бог…, — протянул философ, почесывая коленку. — Хм. Еще же Ницше сказал, что он умер. А я даже заявлю большее: он никогда и не рождался. Бог есть выдумка человека. Людям просто лестно стоять во славе наравне с их же недосягаемым вымыслом.

У Алены затряслись руки, и она, не чувствуя в них сил, на всякий случай поставила кружку с мыльной водой на прикроватную тумбочку.

— И где сейчас ваш Ницше? — поинтересовалась она.

— Там же, где и все. И я к ним пойду. И Вы, и вон, Михаил Иванович.

— Никуда я не собираюсь идти, — возразил Михаил Иванович. — Мне только клапан нужно поменять.

— Ну, если принять Ваши слова за правду, то человек — самое несчастное создание во Вселенной. Букашка хотя бы не задумывается о смысле жизни.

— Ну кто Вам такое сказал?! — возмутился Шаховский так, что листы полетели на пол. — Есть наука, есть искусство, да мало ли на белом свете существует вещей, которые придают жизни смысл?

— Товарищи, нам всем вредно спорить, — вновь вмешался в разговор Михаил Иванович. — Давайте просто будем жить, раз уж нас родила мать.

— Нет, подождите, Михаил Иванович, — сказал философ, собирая листы с пола. — Тут вопрос принципа. В «Сумме теологии» Фома Аквинский тоже доказывает бытие Бога, но из трех с половиной тысяч листов он уделяет этому вопросу всего три страницы! Разве можно относиться к этому серьезно? Да у меня даже после аварии пальцев на руке осталось больше!

— Тогда что же, по-Вашему, человек? — спросила Алена, начиная уставать от этого бессмысленного разговора.

— Как говорил римский император-философ Марк Аврелий: «Человек есть пепел, зола и еще рассказ».

Алена вспомнила, каково это — улыбаться, потом покопалась в кармане пиджака, достала и разгрызла одну таблетку от головы.

— А где тогда в этой формуле место любви?

— Я уверен, что между людьми так же мало братских чувств друг к другу, как мало сходства между листьями в лесу: они мучаются вместе — вот и все.

— Здравствуйте.

Все подняли головы.

Шаховский сразу отбросил листы и подбежал к молодому человеку.

— Сынок!

— Это все для врачей, — отстраняя отца, сказал сын. — У меня мало времени. Скоро лечу в Рим на конференцию.

— Здорово, — восхитился Шаховский, подмигивая соседям по палате, мол, что я вам говорил.

— Угощайтесь, — предложил профессор собратьям по несчастью.

Михаил Иванович и Алена вежливо отказались от копченого осетра, нарезанного на ломтики.

Наконец профессор не вытерпел и с улыбкой спросил:

— А этот человек кто будет?

— Это мой друг и по совместительству нотариус — Франц Крюгер. Тут такое дело, пап… Нужна твоя подпись.

Шаховский сразу почему-то побледнел.

— Какая еще подпись?

— Чистая формальность. После конференции я на год улетаю работать в Дрезден. Подпись избавит меня от волокиты и не будет отрывать от дел, если с тобой что-то случится.

— А что со мной может случиться?

— В жизни все может случиться, отец.

Когда нотариус доставал из глубин черного портфеля папку, на пол упал собачий поводок. Так, по крайней мере, показалось Алене. Франц ловким движением руки поднял поводок и убрал обратно в портфель. Потом, без тени смущения, открыл папку на нужной странице и протянул профессору. Щелкнула ручка.

Шаховский как-то растерянно пробежал по бумаге запавшими глазами и посмотрел на сына. На его угловатом лице появилась тень улыбки.

Алена поцеловала Максима в белую, гладковыбритую щеку. В очередной раз подумала, что могла бы выйти за него замуж, родить ребенка. Она любила представлять их стоящими у алтаря. Над головами держат венчальные короны. В руках — свечи. Священник произносит молитвы. Алена подавила в себе эти мысли, попрощалась с соседями Максима и пошла на улицу. На лестнице она встретилась с профессором Агаровым, опирающимся на трость.

— Здравствуйте.

— А, Алена, — выйдя из своих дум, сказал профессор. — Вы, как всегда, на боевом посту?

Она улыбнулась и поправила платок на голове, который скрывал и шею.

— Схожу на службу в храм и вернусь.

— Кстати, по биопсии у Максима все хорошо. Отторжение нулевое.

— Слава Богу, — тихо произнесла Алена и перекрестилась.

Агаров по-отечески положил руку ей на плечо, улыбнулся и, опираясь на трость, стал подниматься дальше.

Алена выбежала на улицу. С утра прошел небольшой дождь и в маленьких лужах, блестевших на солнце, купались скворцы и вороны. Ее взгляд остановился на плитах с барельефами академику Щелокову и Бестужевой Елене Николаевне, кандидату медицинских наук. Обе плиты давно не протирались и потеряли свой первоначальный важный вид. Она достала платок, смочила его слюной и, как смогла, протерла контуры лица.

— Никому до вас больше нет дела…

Алена приложила руку к плите. Та, несмотря на первое весеннее солнце, была прохладной.

— Когда Еременко отключат, как думаешь? Лежит уже какой год без сознания. Разве это жизнь? Мука. Ты видела, какие у него пролежни на ягодицах и спине? Как ей вообще не противно к нему прикасаться?

Алена повернула голову на голоса за углом. Стараясь не шаркать ботинками, подошла немного ближе.

— Только место чье-то занимает. Заживо уже сгнил, а все не отключают. Вонь такая от него стоит.

— Если бы не эта сумасшедшая, что за ним ухаживает, и не защита профессора — уже давно бы отключили. Столько бюджетных средств переводится зря!

Алена дождалась, пока за углом стихли шаги, и посмотрела туда, где только что разговаривали медсестры. На асфальте, в маленькой луже от плевков, лежали два смятых ногой окурка, один из которых еще слабо дымился.

Чтобы немного успокоить биение сердца, она прислонилась спиной к шершавой стене, и ее мысли унеслись на несколько лет назад, с трудом пробивая плотную пелену воспоминаний.

II.

Дом теперь напоминал стену из песка, на которую ровно посередине наступил ногой ребенок.

Сотрудница службы спасения дала пожилому мужчине понюхать нашатыря. Нашатырь немного привел его в чувство. Не выпуская из рук оборванного поводка, он как загипнотизированный твердил, что во время взрыва гулял с таксой, а в квартире осталась парализованная жена. Медсестра, пытаясь разговаривать со стариком без какой-либо обратной связи, стала перевязывать голову обезумевшей женщине в купальной шапочке.

Рядом с палаткой, в ожидании своей очереди, сидели собаки кинологической службы. Псы наблюдали за тем, как запыленные бульдозеры, не зная усталости, вгрызаются в куски бетона.

— Ну так что, девушка? — спросил полицейский, пытаясь поймать волочащуюся по земле предупредительную ленту. — Живете здесь? Паспорт у Вас с собой?

Алена собиралась ответить служителю закона, но не смогла, словно забыла буквы алфавита. Только протянула документ, достав его из сумочки.

— Нет, она здесь не прописана, — констатировал полицейский. — Вы в этом доме квартиру снимали или родственники жили? Фаина, налей девушке чаю.

Алена взяла пластмассовый стакан с чаем из рук женщины, но от тряски расплескала половину на пол палатки.

— Здесь живет один мой знакомый, — наконец прорвалось из Алены, когда ее уже никто не слушал.

— К сожалению, больше не живет, — уточнил полицейский, щелкнув шариковой ручкой. — Как фамилия знакомого?

— Максим Еременко. Его подъезд был как раз посередине дома.

— Вы, девушка, лучше идите домой, — делая пометку в бланке, посоветовал он. — Сами видите, что здесь творится. Мы позвоним, если понадобитесь.

Принесли очередного пострадавшего, и в палатке начался плач Иеремии. Медсестра Фаина тут же засуетилась вокруг человека. Алена посмотрела на окровавленное лицо. У нее во рту стало так горько, словно она съела целую ложку хинина. Подкатила тошнота. Она поставила недопитый стаканчик с чаем на край стола, и вдруг страшная тишина разлилась по всей Москве. Собаки приступили к работе.

Только сейчас в свете прожекторов Алена разглядела возвышающиеся руины многоквартирного дома — главной святыни советского народа. Те немногие, кто остались целыми и невредимыми, теперь бесцельно бродили возле палатки, ожидая своей дальнейшей участи.

Около входа в метро редактор вспомнила, что курит. С сигаретой во рту она достала из сумки рукопись Максима с красными карандашными правками. Небрежно пролистала и бросила ее в дымящийся мусорный бак. Не успела она прикончить сигарету, как обгоняя вой сирен, мимо нее пролетели три кареты скорой помощи. Зазвонил телефон. Алена ответила. Выслушала, даже не кивая, потом сказала в трубку: «Приезжай к восьми», — и стала спускаться по лестнице.

Алена порыскала на столике сигареты, но не нашла. Под руку подвернулся бокал с остатками красного вина «Ц». Ей стало немного легче. В новостях сообщали про взрыв жилого дома в Заводском районе. Называли уточненные данные о жертвах, суммы компенсаций. Среди основной версии фигурировала утечка бытового газа.

Так же говорили про десятикилометровую очередь в центральный амфитеатр на картину «Христос во гробе» Ганса Гольбейна младшего. Выставка продлится еще несколько дней, после чего оригинал будет возвращен в Базель.

В выпуске погоды синоптик обреченно заявлял, что похолодания в Москве в ближайшие недели ожидать не стоит. Всему виной антициклон. Для тушения торфяных болот подключили армию.

— Хорошо погуляли ночью, правда? — спросил проснувшийся молодой человек.

— Не лучше, чем с другими.

— Слушай, а когда моя книга будет издана? — с заигрывающей интонацией поинтересовался он. — Сколько мне заплатят сразу, а сколько потом?

— Скажи, а на что ты готов ради творческого успеха? — спросила Алена, пуская кольца дыма.

— На все готов, — зевая, ответил молодой человек и встал с кровати.

— Аполлон, — подумала Алена.

— Я даже от родителей откажусь, если это будет мешать. Мне с детства внушали, что их единственный сын рожден для великих дел.

Алене вдруг стало противно от самой себя. Сколько раз она проводила время с женатыми мужчинами, и задушенная совесть ее молчала…

— Скажи, а зачем ты вставил эпизод с Иисусом Христом? — спросила раздраженно Алена, вдавив сигарету в переполненную пепельницу. — Он ни к селу, ни к городу.

— Мне так посоветовали на тренинге для писателей. Сказали, мол, это привнесет в роман глубины и выведет текст на новый уровень.

Алена истерически захохотала. Молодой человек подхватил.

— Значит, ты готов убрать все сцены с ним, если я попрошу?!

— Конечно. Для меня они ничего не значат. Если книга будет издана, будет иметь успех, то я готов пойти на любые уступки. Меняйте название, срезайте все что хотите, но книга должна стоять на полках магазинов среди бестселлеров. На меньшее я не согласен.

Алена изменилась в лице, и смех рассеялся, как туман.

— Сколько страниц из пятисот нужно выкинуть? — весело спросил Аполлон, разглядывая себя в зеркале.

— Все пятьсот.

— В смысле? — спросил он, повернувшись к Алене.

Алена встала с кровати, прикрылась одеялом и пошла в ванную комнату.

— Но это же весь роман! — крикнул он ей вдогонку.

— Извини, но твоя рукопись — никчемный мусор. Я даже не стала бы его подкладывать под ножку дивана.

— Постой, но ты же сама вчера говорила…

— Пора подкрасить челку, — подумала Алена, рассматривая себя в зеркале. — Мне просто нужно было с кем-нибудь развеяться. День трудный вышел.

Молодой человек стал одеваться и одновременно с этим сыпать на девушку скудным бранным словарным запасом, что вызвало в Алене вторую волну хохота.

Она подошла к рабочему столу, небрежно перекинула несколько листов, скривилась и смахнула рукопись молодого человека в урну. Дверь захлопнулась, чуть не слетев с петель.

Алена порылась на дне сумки и достала банку с сильнодействующими обезболивающими таблетками, которые врач прописала ей от мигреней. Отвинтила крышку и высыпала на ладонь сначала десять, а потом еще пять белых пилюль.

— Теперь точно пора, — сказала она, и дрожащей рукой вылила в стакан остатки красного вина. — Такая доза убьет и кита.

Зазвонил телефон. Она решила не отвечать.

— Меня это больше не касается.

Алена положила в рот первые пять таблеток, но телефон словно бы умолял ответить.

— Да, — уже чувствуя горечь на языке, все-таки ответила Алена.

— Из морга «склифа» беспокоят. Завтра нужно к десяти часам утра подъехать на опознание.

— Куда подъехать…?

— В морг института им. Склифосовского, девушка. Я сколько раз должен повторять? У меня в списке напротив фамилии Еременко записан ваш телефон.

— Но я…

Трубку положили.

— Завтра нужно подъехать на опознание к десяти часам, — повторила она для себя и выплюнула таблетки в ладонь.

Ее забил озноб: то ли от страха, перед какой страшной чертой вновь остановили (логическим мышлением Алена не была обделена с рождения, и понимала, что два раза уже не могут быть случайностью), то ли от своего бессилия переступить эту черту. В голове пронеслись строчки из Фауста в переводе Пастернака, которые она знала наизусть:

Но две души живут во мне,

И обе не в ладах друг с другом.

Одна, как страсть любви, пылка

И жадно льнет к земле всецело,

Другая вся за облака

Так и рванулась бы из тела.

Крутя в пальцах пачку сигарет, она нажала кнопку обновления почты. В ящике висело сорок новых рукописей. Вновь нажала кнопку обновления. Плюс десять великих романов. Еще раз обновила почту — плюс двадцать бестселлеров. Редактор истерически захохотала и нажатием кнопки очистила весь ящик. Для надежности поставила галочку на автоматическом удалении всех присланных писем. Смяла пачку сигарет и швырнула ее в сторону, рассыпав крошки табака по столу. Взяла в руки чистый лист бумаги и стала писать заявление об увольнении.

Когда машина такси скрылась из виду, Алена поправила уже начавшую выцветать челку, сплюнула жвачку в бумажный платок, и с неохотой потащилась к серому, почти неприметному зданию.

— «Морг», — проговорила она, читая облупившуюся от времени табличку над входом.

Алена зашла внутрь и двинулась по скользкому полу вдоль темного, холодного коридора. За годы эксплуатации следы от каталок превратились в колеи. Лампочки под потолком были засижены мошкой и паутиной. Почему-то запахло стоматологической поликлиникой.

— Здравствуйте, — сказала она в маленькое окошко, для надежности закрытое решеткой. — Мне звонили на счет Еременко.

Человек восточной наружности, со следами от оспин на лице, пошевелил густыми усами и, сняв вторые глаза, переспросил казенным слогом:

— Фа-ми-ли-я.

— Еременко, — повторила Алена, ежась от холода.

— Так, — процедил человек, открывая непропорционально маленькими по отношению к массивному телу руками толстую папку. — А Вы кто будете? Жена?

— Нет.

— Сестра?

— Нет.

— То есть, в родстве не состоите?

— Нет, — в третий раз повторила в окошко Алена, уже начиная шмыгать носом.

Он листал толстый журнал, и перед тем как перевернуть следующую страницу облизывал кончик заиндевелого пальца.

— Кого-то еще из родственников Максима Еременко знаете? — монотонно спросил человек, продолжая читать страницы журнала.

— Никого, — ответила Алена, прыгая на месте. — Даже в морге бюрократия не умирает.

— Пройдите в ту дверь.

Ячейки размещались как на вокзале, словно камеры для хранения багажа. Унификация плановой экономики. Какая разница, что именно временно хранить? Сумку или тело перед отправлением в вечность? Меняй только место назначения — и все.

Мужчина подошел к ячейке, со щелчком открыл дверцу и выдвинул поддон с телом. Алену начало мутить и она пожалела, что по дороге перекусила.

— Узнаете? — буднично спросил сотрудник морга.

Испещренное гематомами и ссадинами молодое тело куталось в легкий иней и отдавало заметной синевой. Оно было чужое и уже ненужное этому старому, раскаленному жарой миру.

— Нет, это не он.

— Уверены? — буднично спросил усатый человек.

— Да, — как во сне, ответила она, а в голове пронеслась мысль: «Должен быть смысл. Я не верю, что на этом точка. Не верю».

Желудок Алены отказался дальше удерживать пищу, и ее стошнило на пол. Здание выплюнуло еще несозревший плод и девушка, не оборачиваясь, пошла сквозь сквер института, прикрыв рот салфеткой. Если зайти с мороза в натопленную баню, то можно понять что происходило на улице к полдню. Витая в своих мыслях, она села на ступени больничного храма в тени дубов, посаженных еще при графе Шереметеве. Ветви деревьев тянулись в одну сторону, прося у Бога дождя.

Алена стала рыться в сумке в поисках банки с таблетками, решив, что попытается в третий и последний раз, но кроме расчески, косметички, книжки по древней архитектуре Дамаска в мягкой затертой обложке, пачки сигарет и бутылки теплой воды ничего не находила.

И тут, из самой глубины своего существа, почти в отчаянии, воскликнула: «Господи, если ты есть, то откройся мне! Я прошу не для каких-нибудь земных, корыстных целей. Мне только одно надо узнать: есть ты или нет тебя?»

Она повторила эти слова не менее трех раз, а когда подняла влажные глаза от асфальта, то увидела нескончаемую вереницу людей в черной траурной одежде, поднимающихся в храм по ступеням.

— Алена, — позвал знакомый бодрый голос.

Девушка стала всматриваться в безрадостные лица и вдруг увидела улыбающегося отца Михаила. Он показался ей ангелом в белоснежных одеждах: лицо светлее Солнца, глаза небесного цвета. Взмахом руки иерей позвал ее за собой, в открытые двери.

Алена, с большим трудом пробравшись к дверям, попыталась втиснуться за ним, чтобы поговорить, но едва она ступала на порог, как ее останавливала некая сила, не давала войти, отбрасывала, между тем, как все люди шли беспрепятственно. Сколько она не пыталась — войти не могла. Всех принимала церковь, а ее — не пускала! Так повторилось три или четыре раза. Силы кончались. Наконец, когда последний человек зашел внутрь, она отошла и встала в углу паперти. Алена вдруг осознала, что это грехи ее не пускают.

— Господи, сама я ничего не знаю, пусть все скорби, все страдания, какие есть на земле, сойдут на меня, только спаси, — зарыдала она и стала в покаянии бить себя в грудь.

Насколько долго продолжалось это состояние: пять минут, десять или час — она не понимала, но когда поднялась с колен, то поняла — молитва услышана. В трепете девушка зашла внутрь. Вновь ощутила знакомые с детства запахи ладана и свечей с прополисом. Уже никого не толкая, попыталась глазами отыскать того, кто ее звал.

— Вы не видели иерея Михаила? — спросила она тихонько у невысокой, сухонькой старушки, убиравшей с жертвенника свечные огарки.

Старушка недоуменно посмотрела на Алену и, сморщившись, указала вперед. Мол, там он. Алена пошла дальше, вглядываясь то в лица людей, то в лики святых на иконах, то в потрескавшиеся фрески, на которых был изображен Страшный суд, но священника найти не могла. Она решила спросить у молодой женщины в темно-синем платке, утиравшей с воспаленных век слезы и жирные ошметки дешевой туши. За секунды по лицу женщины пробежала целая серия ответных вопросов: «Как она смеет шутить в такую минуту и в таком месте?», «Я что так глупо выгляжу, что надо мной можно смеяться?», «Да по ней видно, что она больная». Вопросы так и остались неозвученными. Дама раздраженно, словно отмахиваясь от мухи, указала рукой в направлении амвона.

Алена поблагодарила, посмотрела туда, куда ей указали, и еле сдержалась, чтобы не закричать. Иерей Михаил, в черном подряснике, с Евангелием в руках, лежал в гробу. Никакого небесного света и тепла не было и в помине, если не считать света и тепла от горящих вокруг гроба свечей. Лицо его со следами перенесенной длительной болезни теперь напоминало глиняную маску. Радость от встречи тут же улетучилась, а холод, смущение и уныние навалились на нее с семикратной силой.

— Лишь только начало обнаруживаться тление, то уже по одному виду входивших в келью усопшего иноков можно было заключить, зачем они приходят, — вспомнился ей отрывок из «Братьев Карамазовых». — Войдет, постоит недолго и выходит подтвердить скорее весть другим, толпою ожидающим извне. Иные из сих ожидавших скорбно покивали главами, но другие даже и скрывать уже не хотели своей радости, явно сиявшей в озлобленных взорах их.

Последний роман из великого Пятикнижия Достоевского она читала, по меньшей мере, раз пять — от корки до корки, и понимала для чего и для кого старец Зосима «провонял». Ей стало тепло на душе.

— Да посмотри ты на эту восковую куклу! — ерничая, пробежал по струнам души чужой голос. — Смерть — вот что ждет человека, и больше ничего.

Холодок вновь стал заползать внутрь.

— Алена, тело — лишь пиджак на стуле, который после смерти оставляет человек, — вспомнились ей слова отца Михаила. — И все, чем были наполнены карманы этого пиджака, тоже остается. Душа же бессмертна и возвращается к Богу.

— Господи, помилуй! — наконец услышала Алена голос священника, который совершал чин отпевания.

Эта фраза и последующие за ней отрывки из Евангелия, начали насыщать опустевшую за годы душу, словно дождь высохшую землю. Черная пелена отчаяния и уныния стала терять над ней силу, рвалась, как тонкая паутина.

Наконец отпевание закончилось, и процессия с гробом направилась в сторону автобуса. Алена, проплакав всю службу, вышла самой последней. Ей показалось, что шла она не из храма, а будто из самого Рая. Старушка поворчала, и двери за ней закрылись.

— Девушка, поможете мне донести венки?

Алена, прикрывая глаза рукой от солнечных лучей, посмотрела на женщину.

— Но я…

Она и сама не заметила, как оказалась нагруженной венками.

Стекла автобуса были зашторены черным бархатом. Рядом стояло человек двадцать, мелкими группами по двое и по трое, держа в руках кто гвоздики, кто — красные розы, а кто —хризантемы.

— Меня зовут Ольга Геннадьевна, — представилась женщина, сгружая венки. — Работаю медсестрой в институте. Батюшка был для всех нас как родной отец.

Алена пробурчала в ответ что-то невразумительное.

— Доченька, я просто разрываюсь. Поможешь еще, ради Христа?

Радость вдруг улетучилась, и на ее место вернулось раздражение.

— А что нужно делать? — спросила Алена, все-таки пересилив себя.

— За воротами на Садовом кольце будет ждать машина с врачом Викторией Сергеевной. Съездите на кладбище. Поможете там, чем сможете, а я буду позже. Мне еще нужно продукты купить к поминкам.

Алена вновь почувствовала, что сейчас готова обругать женщину самыми последними словами. Она стала бороться с собой. Ее затрясло.

— Что с тобой, доченька? Тебе плохо?

— Просто голова от жары болит. Сейчас немного посижу в тени и пройдет.

Алена села, достала из сумки бутылку воды и немного отпила. Вода отдавала тухлятиной. Женщина протянула Алене белый платок.

— Смочи водой и надень на голову. Поможет.

Алена последовала совету и повязала мокрый платок таким образом, чтобы он прикрывал и розовую челку, и татуировку на шее.

— Хорошо, я помогу, — выдавила Алена, продолжая бороться с собой.

Через десять минут она вышла через ворота на Садовое кольцо. Увидела машину, подошла, и в открытое окошко объяснила ситуацию.

— Мне Ольга Геннадьевна уже позвонила. Спасибо, что согласились помочь.

Из ворот выполз автобус с гробом. Машина, в которой сидели врач с Аленой, включив сигнал поворота, стала набирать ход вслед за «пазом». Расстояние от «склифа» до Николоямской улицы проскочили быстро, а вот дальше толкались не меньше часа. Москва не верит слезам, как живых, так и мертвых.

— Вы давно знаете отца Михаила? — поинтересовалась Вика, когда они, наконец, выехали на дорогу, всего несколько веков назад еще называвшеюся Владимиркой.

— Что? — вынырнув из дум, спросила Алена и посмотрела на ветровое стекло, заляпанное разбитыми насекомыми.

— Я спрашиваю, Вы давно знаете отца Михаила?

— Да, — ответила Алена, просматривая два пропущенных вызова от начальника и двадцать пять звонков от Аполлона. — Но мы не виделись много лет. Я, можно сказать, сегодня случайно узнала, что он умер.

Алена вдруг обмякла и почувствовала непреодолимое желание встретиться с Аполлоном.

— А здесь как оказались?

— Меня вызвали на опознание знакомого после взрыва дома, — пояснила она, трясущимися руками вынимая сим-карту из телефона.

— А, так это Вас вызывали утром? Мы не успели сообщить в морг, что Еременко жив, и что находится у нас, в кардиологической реанимации.

— Жив? — произнесла то ли вопрос, то ли утверждение, Алена, и убрала карточку с выключенным телефоном в сумку.

Страсть блуда продолжала виться вокруг ее души. Алена со всей силы сжала кожу на руке. Помогло.

— Сегодня Ольга Геннадьевна носила кровь Максима на экспертизу, — пояснила врач. — Родители, видимо, погибли, а до брата мы дозвонится не смогли.

— Значит, он ничего еще не знает…, — подумала Алена, во второй раз сжав кожу до синяка.

Виктория Сергеевна повернула голову и уже собиралась задать очередной вопрос, но тут в попутном направлении по встречной полосе пронеслась огромная черная машина. Водитель автобуса попытался затормозить, поняв, что обгоняемый не успевает вклиниться в ряд, но, видимо, резко нажал на педаль, и его после раскачки потащило в кювет.

Вика с Аленой завизжали, водитель Василий попытался не дать машине пойти в занос вслед за «пазом», и, кое-как собирая гравий, остановился на обочине, подняв облако пыли. Все повыскакивали из машин и побежали к автобусу, колеса которого продолжали крутиться.

Сначала помогли выбраться водителю, потом женщине лет пятидесяти, старушке и священникам. Когда открыли заднюю дверь, Вика с Аленой синхронно взвизгнули. Василий сглотнул слюну так, что было видно, как зашевелился кадык, и стал чесать макушку. Крышка слетела, на боковой стенке валялся пустой гроб. Все забегали глазами в поисках покойника и увидели его привалившимся к окошку, словно живого.

Алена от слабости села на выгоревший вереск.

Мужчины вытащили гроб и аккуратно уложили обратно исхудавшее тело. Кто-то вызвал полицию и эвакуатор. Шептались про черную машину. Женщина, которая ехала на сидении рядом с водителем автобуса, стала всех проклинать, но водитель ее одернул.

— Бедный отец Михаил, — сжалилась какая-то старушка. — И после смерти ему нет покоя.

— Люди, я предлагаю следующее, — сказала Вика. — В такую жару мы не можем стоять с гробом до вечера. Нужно поместить его на крышу нашей машины. Привяжем покрепче и поедем хоронить. С автобусом разберутся без нас.

Все закивали и одобрили решение.

— Мужчины, берите гроб и тащите на дорогу. Василий, только привяжи покрепче. Ехать будем осторожно.

— Виктория Сергеевна, а таксист-то тот жив, виновник аварии? — спросил Василий, спустя какое-то время.

— Жив, — ответила врач, вытирая руки влажными салфетками. — И даже, как мне сказали, идет на поправку. Дочь у него объявилась.

Алена жадно затягивалась сигаретой, думая о чем-то своем, а старушка, снимая с себя хвойные иголки, нравоучительно добавила:

— Один пациент, за которым я до его смерти ухаживала в больнице, уверял, что для него теперь существует единственный критерий любви — способен человек вынести за тобой судно или нет.

III.

— Куда делся Семен? Могилу вырыл, а закапывать кто будет?

— Валет, — представился сельский житель и разъяснил, что Семен с мужиками ушли к хозяйке на работу. Мол, Катька приехала недавно из Москвы и срочно позвала всех разбирать дедовский дом.

— Скоро солнце поднимется над верхушками сосен, и уже не спрячешься в тени.

— Ну что же, мужчины, тогда несите гроб, — согласилась Виктория.

Пока продевали веревки в петли и медленно, чтобы второй раз не уронить священника, стаскивали гроб, к погосту подъехала дюжина машин, набитых людьми. За ней еще дюжина. Автомобили все съезжали с дороги, и скоро на некогда овсяном поле уже не хватило места. Пришлось оставлять транспорт прямо на дороге.

Гроб опустили в могилу, священники стали по очереди читать отрывки из Евангелия: о воскресении из мертвых дочери Иаира, Лазаря четырехдневного, женщины по имени Тавифа, юноши по имени Евтихий.

— Я вот не представляю, что должны чувствовать люди, которых воскресили из мертвых? — спросил Василий. — Что творилось у них в голове?

Когда подошло время сказать пару слов от каждого присутствующего, первой попросилась женщина в инвалидной коляске:

— Всех нас любил отец Михаил!

Она демонстративно обвела указательным пальцем народ и священников.

— Вот это голос, — подметил Василий.

Прикрыв рот ладонью, Алена еле сдержалась, чтобы не засмеяться.

— Помогал в трудную минуту! — продолжила женщина в коляске. — Вспомните, из каких московских клоак он нас вытащил! Когда люди обходили нас за километр стороной, он один протянул руку помощи, исполняя закон Христов! Он слышал нас, когда другие только слушали!

— Правильно, — согласилась старушка с одутловатым лицом, которая ехала вместе с Викой и Аленой в одной машине.

— Что-то это начинает походить на митинг, — прошептала Алена.

— Да, отец Михаил не одобрил бы.

Алена вспомнила, как иерей приходил к ним в дом просить о помощи в восстановлении храма, и что у отца были на это деньги, но он отказал. Вспомнила и побег из Девушкино, когда она все ждала от священника осуждения, а он только перекрестил, сунул в карман деньги и записку с адресом семьи знакомых филологов, развернулся и ушел.

— Да кто вам даст самим отремонтировать храм? — вмешался мужчина-пузырь. — Его же строил лучший ученик придворного архитектора императора Александра I.

Разговор накалялся. Священники старались прекратить спор.

— Я сам по профессии — строитель, — деловито обратился человек-пузырь к Алене и Вике. — Ездил с отцом Михаилом по всяким инстанциям. Чтобы только документацию привести в порядок, уйма денег потребуется. Ну, сами посмотрите на размеры.

Он стал чертить палочкой на песке схематичный чертеж храма с размерами.

— Ширина — 400, 247, 153, 94, 58 единиц. Высота — 370, 228, 140, 87, 53, 33, 20, 12 единиц. Основание главного купола: 113, 69, 42, 26, 16 единиц.

Алена не вытерпела, подошла к могиле и кинула первый ком земли. Это помогло. Все замолчали и тоже стали подходить и кидать. Пока устанавливали простой деревянный крест (завещание иерея), священники с зажженными свечами в руках стали читать очередную молитву.

— Как бы землю не поджечь. Иголки-то сухие.

— Мне пора ехать, — объявила Виктория на ухо Алене. — Срочно на работу вызывают. Вы, пожалуйста, проследите тут за всем, до приезда Ольги Геннадьевны.

Вика дернула за рукав Василия, жевавшего бутерброд.

— Пустое дело, — вновь вмешался подошедший пузырь с пластмассовым стаканчиком. — Нужны спонсоры. А это место пока что кроме тишины предложить ничего не может. Сколько мы с отцом Михаилом не бились, памятником культурного значения этот храм не признают. Хотя на погосте то и дело спотыкаешься то об князя, то об графа.

— Обрусевших немцев много, кстати, — заметил Василий.

Пузырь влил прозрачную жидкость в рот даже не поморщившись. Капельки пота тут же выступили на его загорелом, лоснящемся лице.

— Боюсь, что теперь меня без помощи батюшки опять ждет бутылка, — констатировал он.

Расстроенный пузырь махнул рукой и пошел к машине. Алена закрыла глаза и стала массировать виски.

— Алена, вот мой номер. Обращайтесь, если будет нужна помощь. Василий, хватит есть, заводи машину!

— Скажите, а Еременко Максима можно навестить?

— Позвоните мне, я договорюсь, — пояснила врач, садясь в машину. — Только не стоит затягивать.

— Так все плохо?

Виктория кивнула, и машина уехала, приминая колесами сухие иголки.

Блуждая, словно в лабиринте Минотавра, Алена с трудом отыскала могилы матери, братьев, бабушки и деда. Все вокруг заросло крапивой, пустоцветами и другими сорняками.

Она села на траву и закурила: то ли чтобы отогнать назойливых комаров, то ли чтобы успокоиться. Ей хотелось молчать, и она была рада, что сейчас рядом с ней нет никого, кроме ворон. Перебирая в голове разные частоты, Алена попыталась подключиться к остаткам сознания матери и братьев, и сама не заметила, как стала молиться. В голове замелькали воспоминания прошедших лет, и она ясно увидела все свое несовершенство и грязь. Страх стал душить ее, словно ожила змея на шее. Страх твердил, что нет ей теперь прощения, нет пощады, нет дороги обратно, что она уже погибла.

Алена вскочила и что было мочи побежала, продираясь сквозь понурые хвойные ветви, спотыкалась о чьи-то забытые могилы. Вновь вставала и вновь бежала, пока на ходу, в одно мгновение не потеряла сознание, будто кто-то острым мечом отрубил ей голову.

— Семен, когда работа будет закончена? Сколько можно тянуть?

— Екатерина Валерьевна, делаю все, что в моих силах, — ответил Семен, склоняя голову перед хозяйкой. — Я же не виноват, что мужики выпили лишнего (он приложил указательный палец к шее). К тому же, этот сруб ставил еще ваш дед, а он был изрядный плотник. Ух, какой он был плотник. Бревна отбирал одно к другому. Сучок к сучку.

— В общем так, Семен — с этого момента никаких авансов, — раздраженно проговорила девушка, щелкая что-то в телефоне. — Скоро приедут рабочие и начнут фундамент заливать, а вы все никак сруб не разберете.

— Вам совершенно его не жалко? — взмолился Семен, смотря на покосившуюся избу.

— Чего не жалко?

— Ведь вы в нем выросли, Екатерина Валерьевна. Дядя Толя так много сил в него вложил. Руку на святыню поднимаем.

— Семен, я могу обойтись и без тебя. Я с тобой вожусь только в память о дедушке. Где вы тут еще работу найдете? Сопьетесь все без меня.

— Воля ваша, Екатерина Валерьевна. Завтра мы с мужиками в два счета все разберем. Ломать — не строить. Можно я себе заберу бревна на дрова?

— Мне они не к чему.

— Вы меня тогда возле храма выкиньте. На поминки попа Михаила схожу. Хороший был человек. Вы не желаете?

— С детства и поминки, и священников терпеть не могу. Мне от запаха ладана дурно становится.

Машина остановилась напротив храма. Семен вылез.

— Если завтра сруб не разберете — сама вас разберу. Так и передай всем.

Она бросила окурок в пожелтевшую траву, подняла стекло, чтобы холод от кондиционера не выходил, и машина сорвалась с места.

Семен показал хозяйке «петрушку», вдавил для верности окурок в землю, закашлялся из-за облака пыли и пошел к массивной жестяной двери. Столы уже опустели. Рюмки частью были опрокинуты, часть стояли собранные в кучу. Рядом горкой лежали остатки черного хлеба и тарелка с поникшей зеленью.

Взлохмаченная от суеты Ольга Геннадьевна усадила Семена на край стола, налила ему штрафную рюмочку, дала закусить и вновь принялась мыть посуду в тазике.

Семен перекрестился, выпил, задрав голову (через пробоины в крыше виднелась прозрачная Луна, словно отпечаток пальца на стекле), крякнул и положил в рот кусок мякиша с солью.

— Хороший был поп, — удрученно сказал Семен. — Добрый и какой-то настоящий, что ли. Были бы у нас Руси все попы как этот Михаил, глядишь, ни революции не было бы, ни гражданской войны. И не придумал бы никто графы: «Что вы делали до 1917 года?». По Евангелию жил — вот что я делал.

— Да, — с грустью согласилась Ольга Геннадьевна, вытирая руки.

— Вы уж меня простите, что только яму выкопал. Хозяйка выдернула. Думал, успею, а оно до вечера прокрутились.

— Ничего. День у всех был трудный.

— Много народу было на похоронах?

Ольга Геннадьевна не успела ничего ответить, потому что в дверях храма появилась тень Алены. Все что от нее осталось к вечеру. Глаза и щеки ввалились, челка поменяла розовый цвет на седину. Она была вся в траве, опилках и ссадинах. Шатаясь, подошла к столу, схватила графин с остатками морса и стала жадно пить.

— Дочка, что с тобой случилось?! — подбежала к ней Ольга Геннадьевна. — А мне сказали, ты уехала с Викторией Сергеевной.

Наконец, Алена села на лавку.

— Осталась какая-нибудь еда?

— Конечно, дочка.

К ней пододвинули хлеб, зелень, несколько остывших картофелин, соленые огурцы, миску оливье.

Алена с жадностью стала пихать в рот все подряд.

— А ведь я тебя знаю, — сказал Семен, наливая в рюмку еще водки. — Ты же дочка Льва Николаевича?

— Вы ее знаете? — удивленно спросила Ольга Геннадьевна.

— Сразу, конечно, не признать, но породу Льва Николаевича за версту видно. Я когда-то хоронил ее мать и братьев.

Алена равнодушно посмотрела на Семена и промолчала.

— Отец твой жив иль помер? — спросил Семен. — А дом ваш сгорел. Сейчас там ракитником все забило.

— Вы ошиблись, — огрызнулась Алена. — Ольга Геннадьевна, скажите, у Вас есть таблетка анальгина? Голова болит.

— Еже писах, писах, — почесывая ухо, проговорил Семен.

— Есть, дочка. Сейчас принесу.

Алена огляделась.

— Здесь давно не велась служба? — спросила она, с набитым ртом.

— Отец Михаил, может, и вел службы, — пояснила Ольга Геннадьевна. — Иконостаса нет, врат нет, икон нет. Одни трубы для перегонки молока сохранились целыми.

— Лучше бы молокозавод остался, — проговорил Семен. — Молока хорошего днем с огнем не найдешь.

— Фрагмент росписи сохранился, — указала Алена.

— Старики рассказывали, что у княгини погиб единственный сын во время безнадежного сражения за аул, — многозначительно сказал Семен. — Не знаю, миф это или нет, но вроде какой-то полковник, лично знавший генерала Ермолова, ей письмо прислал, в котором каялся, что, дескать, это он из-за ревности послал ее сына на смерть.

— Что-то меня знобит.

— Нужно развести костер, — сказал Семен.

— Прямо здесь?

— Пола все равно нет.

Алена посмотрела под ноги.

— Вот дочка, анальгин.

— А еще что-нибудь из еды осталось?

— В пакете посмотри.

Алена подтянула пакет и, держа за одну ручку, провела ревизию.

— Тушенка, — продолжала инвентаризацию Алена.

Семен сломал несколько палок, вложил между ними курительную бумагу и поджег от спички. Дым стал подниматься к дырявой крыше. Затрещали палки. Обе банки тушенки были вскрыты ножом и пододвинуты к огню. Алена отломила кусок хлеба и стала жевать вприкуску с зеленым луком.

— Давно так не ела.

— Чем еда проще, тем она вкуснее. Вспомните картошку, запеченную в углях.

Алена кинула на пол корку хлеба. Потом подняла и сдула с нее пыль. Через некоторое время они ели тушеное мясо, выскребая остатки этой корочкой.

— А Вы, Ольга Геннадьевна, как домой будете добираться?

— На такси. Скоро должна приехать машина.

— Можно я с Вами поеду?

— Ты мне лучше скажи, где ты была? Вид у тебя нездоровый. Ты случаем не больна?

— Не знаю. Очнулась на погосте среди могил. Отключилась видимо. Бывает. Может, переутомилась на жаре. У меня голова с детства периодически сильно болит.

— А как болит? Просто у меня мама чем-то похожим страдала.

— Начинается боль, ощущение, что голову чем-то туго стянули, тычет, пульсирует. Иногда я ассоциирую боль с громом и молнией. Начинается светобоязнь, хочется тишины, одиночества. Когда боль становится очень сильной, начинается тошнота, очень сильная рвота. После неё наступает краткосрочное облегчение. Появляется слабость. Хочется спать, но с такой болью невозможно заснуть: как ни крутись, что ни прикладывай — не помогает ничего. Болит, как правило, с одной стороны: либо справа, либо слева, так же и висок, и все остальное.

— Дочка, я договорюсь с Викторией Сергеевной, — взяв Алену за руку, сказала женщина. — Она поможет. Нужно сделать томографию.

— Да зачем? Чехов говорил: «Легкие болезни сами пройдут, а тяжелые —неизлечимы».

— Полностью поддерживаю Антона Павловича. Хороший был врач. Старики говорили, он во время эпидемии холеры у нас в Девушкино часто бывал.

— Ой, дочка, какие страшные слова ты говоришь.

Ольга Геннадьевна перекрестилась.

— Что-то еще нужно? — спросил Семен, вставая из-за стола. — Спину ломит. Пойду на печи полежу. Устал.

— Спасибо тебе за помощь. Присматривай за могилками нашей Елены Николаевны и батюшки Михаила.

— Это моя работа, — склонив голову, ответил Семен. — У меня не забалуешь. До Страшного суда ни один покойник не сойдет со своего места.

Он положил в карман пиджака кусок хлеба c луком, сунул бутылку с остатками водки за пазуху и вышел в брюхо ночи, из которого уже выползли звезды.

Через полчаса темень разрезали лучи света от фар такси. Прозвучал сигнал. Алена и Ольга Геннадьевна с сумками вышли из храма, подперли дверь палкой и пошли к машине. То ли рассуждения, то ли вечерняя молитва Ольги Геннадьевны, то ли общая усталость и позднее время стали постепенно погружать Алену в сон.

Сон Алены Львовны.

Жил на земле священник, иерей Михаил, который каждый день боролся с бесовскими искушениями. Он в этом так преуспел, что наяву видел, как ангелы и бесы стремятся направить человеческую жизнь, каждый в свою сторону.

Как-то один из бесов, который наизусть знал Библию, обратился к другому: «Если кто-нибудь из нас покается, примет Бог покаяние или нет?» Второй бес отвечал: «Кто же это знает?». И сказал первый бес: «Хочешь, пойду к иерею Михаилу и искушу его в этом?» Второй неуверенно ответил: «Иди, но будь осторожен, потому что священник прозорлив и, наверное, раскроет твой обман и не захочет спрашивать об этом Бога. Однако иди, может быть, получишь желаемое».

Тогда пошел бес к священнику в храм в субботу, когда уже закончилась литургия и, приняв облик известного на весь мир профессора богословия Льва Николаевича, начал плакать пред ним и рыдать. Бог же, желая показать, что ни от одного кающегося не отвращается, но всех обращающихся к нему принимает, не открыл батюшке бесовский замысел.

И казалось священнику, что человек перед ним, а не бес. Спросил у него иерей Михаил: «Чего так горько плачешь, Лев Николаевич?» Бес же ответил: «Я не человек, а бес. Плачу от множества беззаконий моих». Священник же сказал: «Что ты хочешь, чтобы я сделал для тебя, брат?» Батюшка полагал, что от большого смирения назвал себя бесом профессор — не открыл ему Бог истины. И сказал бес: «Ни о чем другом тебя не прошу, только, может быть, попросишь Бога усердно, чтобы открыл тебе, примет ли покаяние от дьявола. Если от него примет, то и от меня примет, потому что мои деяния подобны». Священник же сказал: «Сделаю то, о чем просишь. Но сейчас иди домой, а поутру приходи. И скажу тебе, что Бог повелит».

В тот же вечер обратил священник руки к Богу, чтобы открыл ему, примет ли дьявола, желающего покаяться. И тотчас ангел предстал перед ним, подобно молнии, и сказал ему: «Так говорит Господь Бог твой: «Зачем ты молишься о спасении беса? Это он, обманом искушая, приходил к тебе»». Иерей Михаил же сказал в ответ: «Почему не открыл мне Господь правды?» И сказал ангел: «Не печалься об этом. Некое чудесное усмотрение заключено в этом к пользе кающихся. Да не впадут грешники в отчаяние, потому что ни от одного приходящего к нему не отвращается преблагой Бог, даже если и сам дьявол придет. Когда же придет к тебе, искушая, сначала не обличай его, но скажи ему так: «Да будет тебе известно, что человеколюбец Бог никогда ни от одного приходящего к нему не отвращается, даже и от дьявола. Обещал он и тебя принять, если исполнишь его повеления».

И когда придет к тебе и спросит: «Что повелел он мне?» — скажи ему: «Так говорит Господь Бог: «Знаю, кто ты и откуда пришел, искушая. Ты — древняя злоба. Но древняя злоба новой добродетелью быть не может, потому что сроднилась с гордыней своей». И разве в силах ты смириться для покаяния и обрести милость? Но не сможешь дать такой ответ в Судный день: «Хотел покаяться, но не принял меня Бог».

Послушай же о том, как тебе совершить покаяние. Так говорит Господь: «Проведи три года на одном месте стоя, повернувшись к востоку, и громко день и ночь проси: «Боже, помилуй меня, древнюю злобу!» — и скажи это 100 раз. И затем снова 100 раз скажи: «Боже, помилуй меня, мерзость запустения!» И в третий раз еще скажи: «Боже, помилуй меня, мрачное заблуждение!»» Когда же совершишь это со смирением, тогда принят будешь в свой первый чин, причтешься к ангелам Божиим». Если обещает это исполнить, то прими его к покаянию.

Утром же пришел дьявол в обличии профессора Льва Николаевича и начал издалека рыдать и плакать, затем подошел к батюшке и поклонился. Иерей же не обличил его, а сказал: «Да будет тебе известно, что молил я Господа Бога моего, как обещал тебе. И примет от тебя покаяние, если исполнишь то, что заповедует тебе через меня Господь».

Бес же спросил: «Что повелел мне Бог совершить?» Священник ответил: «Вот что заповедует тебе Бог: проведи стоя на одном месте три года, повернись к востоку и проси днем и ночью: „Боже, помилуй меня, древнюю злобу!“ — скажи это сто раз. И затем еще сто: „Боже, помилуй меня, мерзость запустения!“ И вновь столько же: „Боже, помилуй меня, мрачное заблуждение!“ И когда сделаешь это, тогда сопричтешься с ангелами Божиими, как и прежде».

Бес же лживый отверг путь покаяния, громко рассмеялся и сказал иерею Михаилу: «Если бы я хотел назвать себя древней злобой, и мерзостью запустения, и мрачным заблуждением, то кто-нибудь из нас прежде это уже сделал бы и спасся. Ныне же не будет того, и кто назовет меня древней злобой? Я и доныне дивен и славен, и все в страхе повинуются мне. И я сам себя назову мерзостью запустения и мрачным заблуждением? Никогда! Я даже и доныне повелеваю грешниками. И сейчас так унижу себя? Никогда не бывать тому, чтобы я себя такому бесчестию подверг».

Сказал это дьявол и тотчас стал невидим. Священник же, встав на молитву, поблагодарил Бога, говоря: «Истинно сказал, Господи, что древнее зло новым добром быть не может».

Алена, если Бог дьявола принимает покаявшегося, то тем более людей принимает, за которых кровь свою пролил. Если грешна, покайся. Каждого из нас настигает смерть и посылает на тот свет. Если умрешь без покаяния, служа дьяволу различными грехами, то с дьяволом и будешь осуждена в вечный огонь. Если же прежде кончины отвратишься от греха и Господу угодишь покаянием и исповедью, блага и вечную радость по кончине получишь.

Ангел стал трясти Алену за плечо. Алена приоткрыла глаза.

— Девушка, вы расплачиваться собираетесь? — недовольно спросила официантка, убирая пустые чашки из-под кофе. — Мы не благотворительный фонд, а блинная — не ночлежка.

Алена от испуга вскочила и, ударившись бедром о край стола, проснулась окончательно.

IV.

В дальнем углу два лица без определенного места жительства пили принесенную с собою дешевую пшеничную водку, закусывая произносимыми по памяти строфами из «Евгения Онегина». Слева стояли три женщины, отмечая день рождения одной из них. Женщины обнимали друг друга, целовали в щеки, ворошили пятернями крашеные волосы, забыв про все обиды прошлого. Два студента фанатично обсуждали какой-то футбольный матч, о котором через год никто из них и не вспомнит.

— К Вам можно пришвартоваться маленькому человеку?

— Да, пожалуйста, — разрешила Алена, придвинув блины ближе к себе.

Есть одновременно хотелось и не хотелось. Вернулась тошнота.

Высокий худощавый человек поставил на столик тарелку с едой и пустой пластиковый стаканчик. Озираясь по сторонам, он достал из надорванного кармана пиджака фляжку, отвинтил пробку и, сгорбившись, наполнил стаканчик до половины. Потом вопросительно посмотрел на соседку.

— Нет, спасибо.

Мужчина, едва не задевая головой старый советский вентилятор, в два глотка выпил содержимое стаканчика и занюхал блином.

— Я ходил в эту блинную еще с дедом и отцом. Потом водил сюда сына. И надеюсь, что традиция на этом не закончится.

Человек вновь наполнил стаканчик до половины. Выпил. Занюхал блином. Движения были отточены до автоматизма.

— Границы ключ переломлен пополам, а наш батюшка Ленин совсем усох, он разложился на плесень и на липовый мед, а перестройка все идет и идет по плану! — запел хриплым голосом под ненастроенную гитару ветеран локальной войны в противоположном дальнем углу. Потом поперхнулся, взял в руку бутылку пива и сделал несколько глотков.

Ветеран смахнул крошки с медалей и продолжил:

— Я обещал ей не участвовать в военной игре, но на фуражке моей серп, и молот, и звезда, как это трогательно серп, и молот, и звезда…

Лопнула струна. Ветеран замолчал и стал возиться с гитарой.

— Без роду, без племени, — сказал сосед Алены, указывая на ветерана. — Советская власть его родители.

Алена без всякого аппетита съела один блин и предложила второй соседу. Тот с радостью принял угощение. Она вышла на улицу и села неподалеку, на лавку под тенью старого клена. Достала из кармана пачку сигарет и застыла с нею в руках. Сон не отпускал.

— Вы не можно уйти это место?

Алена удивленно подняла голову. Рабочий улыбался и в то же время непринужденно чистил ногтем белоснежные зубы.

— Мне велено тянуть лента, нельзя проход на стройка. Нужно кормить мои дети.

— Стройка? — непонимающе спросила Алена.

— Да, через неделя тут начаться стройка торговля центра, — разводя широко руками, пояснил рабочий. — Вон там я повесить объявление на стена блины. Мне сказать тянуть лента. Скоро привезти кран.

— Это же вроде памятник архитектуры девятнадцатого века? Здесь ведь могли Достоевский с Чеховым бывать.

— Не знать про Чехов, — как бы извиняясь, сказал рабочий. — Я просто тянуть лента. Тогда мои дети сыты и одеты, а Москва зима холодно.

Внутри Алены было сейчас такое состояние, каким бывает оркестр перед концертом во время настройки инструментов. Какофония из хаотичных звуков от духовых, струнных, валторн, литавр воспринимается со стороны как шум. Алена смяла пачку, швырнула ее в переполненный мусорный бак и, прихрамывая, направилась в сторону метро.

V.

— Девушка, я Вам в третий раз повторяю, нужно за неделю подавать заявку на посещение больных.

— Ну пожалуйста, мы не виделись много лет.

— Что за день сегодня такой? Вам в четвертый раз повторить? Егор Дмитриевич, ну хоть Вы ей скажите.

Егор Дмитриевич протер совершенно лысую голову платком и спросил, направляя на себя вентилятор:

— В чем дело, душечка?

— Вот пришла, требует пропустить к отцу. Говорит, не виделись много лет.

Егор Дмитриевич высморкался в платок и деликатно спросил:

— Как фамилия вашего папеньки?

Алена негромко назвала фамилию отца, но этого хватило, чтобы и вахтерша уронила на пол ложку, которой размешивала какую-то плесневелую заварку в чашке. Егор Дмитриевич почесал за оттопыренным сальным ухом.

— Никогда бы не подумал, что у него может быть дочь…

Вахтерша согласилась. Алене не понравилось это перемигивание.

— Я могу с ним увидеться хотя бы на десять минут?

Егор Дмитриевич снял тяжелую черную трубку стационарного телефона и провернул диск четыре раза. Алена вспомнила, что точно такой же телефон она видела в морге.

— Дмитрий Егорович, это Егор Дмитриевич! На проходной стоит девушка и просит навестить папеньку. Пропустить?

Егор Дмитриевич внимательно слушал, постоянно кивая.

— Дело в том, Дмитрий Егорович, что она его родная дочь. Вы же родная дочь?

Алена кивнула.

Егор Дмитриевич послушал еще несколько секунд и положил трубку на базу.

— Дело вот в чем, душенька. Кстати как вас зовут?

— Алена.

— Так вот Аленушка, у нас сегодня на объекте из-за Вашего папеньки произошло чрезвычайное происшествие. Он требует его признать здоровым и отпустить проповедовать в народе. Мы бы и рады его отпустить, но ведь это больница. Прежде нужно выздороветь, а Ваш папенька то кинется на врача, то бьет и пугает других больных. Однажды и вовсе чуть себя не поджег. Вот и сегодня, после месяца пребывания в смирительной рубашке, во время обработки язв на теле заперся в кабинете и теперь грозится убить медсестру.

— Так я могу его увидеть или нет?

— Ну, разумеется. Мы теперь сами больше заинтересованы в этом, чем Вы.

Алену досмотрели на наличие посторонних предметов, дали белый халат и бахилы. Они прошли длинным сумрачным коридором, который источал отвратительный запах гниения, нашатыря и мочи, потом миновали шесть дверей, потом спустились на лифте на три этажа, потом поднялись по лестнице на три заплесневелых заплеванных пролета и наконец, идя по коридору, который также ужасно пах, услышали крики.

— Да, и еще, душечка, Ваш папенька относится к группе пациентов, которые страдают от всякого рода галлюцинаций и голосов в голове.

Крики усилились. Показалась толпа в белых халатах и масках. Их было человек двенадцать. Все крепкие — как на подбор. Алена узнала голос отца. Добавилась лишь истеричная хрипотца.

— Дмитрий Егорович, вот, привел дочь, — любезно доложил Егор Дмитриевич.

Все посмотрели на Алену профессиональным оценивающим взглядом, видимо не веря, что у того, кто кричит за дверью, может быть адекватная дочь. Практически полная копия Егора Дмитриевича (за исключением, пожалуй, что пучка седых волос, не до конца прикрывающего начинавшуюся лысину), Дмитрий Егорович подошел к Алене, осмотрел ее, зачем-то понюхал и тихо произнес:

— Позвольте представиться. Заведующий больницей. У нас, как Вы уже поняли, происшествие. А завтра приезжает комиссия. Сами понимаете, чем это может нам грозить. Понимаете ведь? Вижу, что понимаете. Поговорите с вашим папенькой, душечка. И я обещаю Вам, мы поставим его на ноги.

Он подошел к двери процедурной и громко с добротой в голосе сообщил:

— Лев Николаевич, дорогой, а у нас для Вас подарок. К Вам пришла ваша дочь, Алена. Будьте добры, откройте.

— Твои руки трудились надо мною и образовали всего меня кругом — и ты губишь меня? Вспомни, что ты, как глину, обделал меня, и в прах обращаешь меня?

— Лев Николаевич, голубчик, откройте. К Вам вернулась дочь.

— О, если бы я был, как в прежние месяцы, как в те дни, когда бог хранил меня, когда светильник его светил над головою моею, и я при свете его ходил среди тьмы; как был я во дни молодости моей, когда милость божия была над шатром моим, когда еще вседержитель был со мною, и дети мои вокруг меня, когда пути мои обливались молоком, и скала источала для меня ручьи елея.

— Лев Николаевич, к Вам пришла дочь, — повторил заведующий больницей.

Тут Лев Николаевич замолчал. Было слышно, как он на цыпочках подкрался к двери. Дмитрий Егорович подозвал Алену.

— Папа, это я, Алена. Мне очень нужно поговорить с тобою. Пожалуйста, открой.

Лев Николаевич молчал несколько минут, а потом закричал так, что медсестра за дверью заплакала еще громче:

— У меня нет никакой дочери, и никогда не было, а та, дворняжка, которая за себя ее выдает, пусть возвращается на дорогу, где была подобрана светом очей моих!

Послышалось падение стеклянных колб на пол.

— Я слышал о тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят тебя; но я не отрекаюсь и не раскаиваюсь в прахе и пепле.

— Голубчики, ломайте дверь, — приказал Дмитрий Егорович, промокнув платком пот с толстой шеи. — Мне сегодня еще на ипподром идти с женой.

— Скачки или представление, Дмитрий Егорович? — спросил заискивающе Егор Дмитриевич.

— Представление. Названия не помню, что-то про дрессированных кроликов и удавов. Я, знаете ли, больше люблю тихо проводить вечер перед телевизором, выпив рюмочку коньячка, но обещал душечке на день рождения.

— А какой коньячок Вы любите, Дмитрий Егорович? — спросил Егор Дмитриевич, когда по двери был нанесен первый таранный удар. — «Наполеон» пробовали?

VI.

Короткая дорога от психиатрической больницы до метро шла через парк имени Сорока лет Октября. В начале парка рабочие с востока сажали молоденькие каштаны. Они заботливо подвязывали их веревками, чтобы ветер с далекой Родины не сломал тонкие стволы, поливали и рыхлили землю вокруг. В самом центре парка стоял памятник Фридриху Энгельсу, который большинству молодых людей ни о чем не говорил. Не помогали даже выпуклые буквы на постаменте.

Алена вдруг вспомнила спор отца и иерея Михаила. Отец тогда, по обыкновению побелел, вскочил из-за стола, подбежал к книжному шкафу, взял труд Энгельса: «К истории первоначального христианства» и стал целыми кусками цитировать про единство Христа с рабочим классом, про классовую борьбу, про построение рая на земле. Когда отец посчитал, что победил, иерей прихлопнул все сказанное, как муху, одной фразой того же Энгельса: «Христианство вступило в резкое противоречие со всеми существовавшими до сих пор религиями».

Зазвонил телефон. Копаясь в сумке, Алена наткнулась на банку с обезболивающими таблетками. По спине пробежал холодок. Телефон продолжал надрываться.

— Да.

— Алена, здравствуйте. Это Виктория. Мы с Вами были на похоронах отца Михаила.

— Да-да, я помню. Здравствуйте.

— Звоню вот по какому поводу. Мы решили перевести Максима из реанимации в отделение. Мест в реанимации катастрофически не хватает из-за жары. Профессор считает, что можно перевезти в палату. Мы бы Вас не беспокоили, но после генетической экспертизы стало известно, что при взрыве дома погибли не только родители, но и брат Максима со всей семьей. Родственников, как я понимаю, у него больше нет. По крайней мере, мы ничего о них не знаем. Вы не могли бы поухаживать какое-то время за Максимом, раз он ваш знакомый? Медсестры будут помогать. Думаю, это ненадолго.

Донесся голос торговца у метро, зазывающий купить именно у него тонкую пшеничную лепешку, начиненную несвежим мясом.

— С чего ты должна с ним сидеть? — услышала Алена раздражительный голос внутри себя. — Он тебе никто. Без тебя обойдутся.

— Вы меня слышите, Алена?

— Ему стало лучше?

— Он пока стабилен, а в реанимации мест катастрофически не хватает. Жара косит людей как тростник.

— Откажись немедленно, — вновь застучал голос. — Пустое дело. Он уже покойник. Думай о себе. У тебя своих проблем хватает.

— Ну, так что, Алена? Профессор просил у Вас узнать, прежде чем переводить Максима. Да или нет?

В нос стали вторгаться стойкие запахи чеснока, карри, испражнений и гудрона.

— Скажи нет, — настойчиво твердил первый голос.

— Скажи да, — вдруг прорвался другой, тихий голос из темного душного подвала, заставленного ящиками с расчетом, самолюбием, выгодой, корыстью.

— Алена?

— Хорошо, Виктория Сергеевна, я согласна, — сбивчиво ответила Алена, сама не веря тому, что сказала.

На выходе из парка стояли старые умирающие каштаны. Часть из них недавно была спилена, и на больших свежих пнях с лепешками уже сидели таксисты, менеджеры в дорогих наглаженных костюмах, и студенты, мечтающие стать таксистами или менеджерами.

Продолжая слушать врача по телефону, она, хромая на одну ногу, вышла к ярко-красной букве «М» и встала в длинную очередь, поддавшись рекламе. От всех настойчивых предложений сынов востока познакомиться она вежливо отказалась.

VII.

После божественной литургии Алена вышла из храма преисполненная радости, ее лицо будто светилось изнутри. В кармане пиджака лежала просфора, кусочек которой она собиралась дать Максиму.

— Люди, что батюшка говорил во время проповеди? — спросил вышедший из храма в окружении правнуков слепой столетний старик. — С Курской дуги ничего не вижу и почти не слышу.

Его единственная медаль позвякивала и переливалась на солнце.

— Он, дедушка, рассказал про найденную в Египте археологами пшеницу, которая пролежала в пирамиде 3000 лет и не дала плода, — улыбаясь, объяснила Алена на ухо старику. — Мы в крещении получаем лишь семечко, которое еще нужно потрудиться вырастить. Само по себе оно не станет входным билетом в Царство Божие.

Алена обняла деда, поцеловала в морщинистую щеку, сказала: «Спасибо за Победу!» и, прыгая через лужи, поспешила обратно в «склиф» к Максиму. После причастия она всегда переживала возвращение к себе настоящей, подлинной, начинала видеть мир как Христос. После причастия слезы радости, умиления и глубочайшего сострадания ко всему живому застилали ее глаза.

— Христос воскресе! — окликнула какая-то старушка, когда Алена перебегала Сретенку на зеленый сигнал светофора.

— Воистину воскресе, — радостно ответила Алена и в тот же момент, когда последние звуки слетели с губ, ее на пешеходном переходе сбила черная машина представительского класса.

Колеса тихо прошуршали по сырому асфальту еще несколько метров, и лишь затем остановились. Алену почти сразу же вытащили из-под машины, но никаких признаков жизни она уже не подавала. Улыбка застыла на ее красивом лице. До приезда кареты скорой помощи тело спрятали от дождя в сетевую аптеку «Ниневия».

В это же время в ординаторской кардиологического отделения повисла гробовая тишина. Зазвонил стационарный телефон. Виктория Сергеевна вздрогнула. Агаров протянул руку, ставшую как сухой лист, и снял трубку:

— Кардиохирургия, слушаю.

Несколько минут он молчал. Потом, не отнимая трубки от уха, посмотрев на Викторию, спросил:

— Мы же его выписывать собирались. Что могло случиться?

Он жестом показал Виктории Сергеевне, чтобы та налила ему кофе покрепче.

Агаров положил трубку на базу и сообщил:

— Умер Шаховский.

— Стал умываться и упал, — попыталась оправдаться Виктория, наливая густой кофе в чашку. — Скорее всего, неустойчивая желудочковая тахикардия. У него и раньше были подобные эпизоды.

Агаров пригладил седые усы, и уже стал подносить чашку с кофе ко рту, как вбежала дежурная медсестра и сообщила:

— Еременко Максим пришел в себя!

Виктория Сергеевна выбежала из ординаторской, забыв стетоскоп. Пока бежала, в ее голове родились и умерли сотни всевозможных версий того, что нужно сказать Максиму про семью. Решила, что Алена справится лучше нее.

В палате уже копошились медсестры. Виктория Сергеевна взяла тонкое, почти девичье, запястье Максима и сосчитала пульс. Проверила зрачки. Пальпировала живот. Убавила скорость автоматической подачи какого-то лекарства. Попросила медсестру принести стетоскоп и тонометр из ординаторской.

Все с интересом разглядывали Еременко, будто впервые его видели. Даже Михаил Иванович оторвался от детектива.

— А Елена Николаевна сегодня работает? — наконец спросил Максим, не своим голосом. Потрескавшиеся губы причиняли каждому его слову боль.

— Для него еще все живы, — прошептал кто-то.

Врач и медсестры переглянулись.

— Позвоните домой, моим родителям, пожалуйста.

Все вновь переглянулись друг с другом. Виктория Сергеевна, промокнув лоб Максима марлей, сказала:

— Не трать силы, Максим.

Профессор разжевал таблетку нитроглицерина и оглядел опустевшую ординаторскую. Потом встал и подошел к окну, держа чашку с кофе. Поливал весенний дождик. Люди, прячась под зонтами и подняв воротники плащей, спешили по своим делам. Агаров сделал несколько глотков.

К соседнему зданию, где была реанимация, подъехал небольшой грузовик с будкой. Вышли двое санитаров, и скрылись в подъезде. Дворники машины продолжали работать. Через минуту санитары показались вновь, толкая перед собой каталку с человеком. Профессор пригляделся. Да, эту бородку и сократовский лоб сложно было с кем-то перепутать.

— Доктор философских наук Шаховский…

Санитары открыли двери будки, скинули простынь с окоченевшего тела на сырой асфальт, взяли профессора за руки и ноги, и закинули внутрь. Именно закинули, как кидают мешок с картошкой. Потом они плотно закрыли двери, сели в кабину и уехали. А простынь, словно сброшенная древнегреческая туника, осталась лежать на асфальте, мокнуть под непрерывными иглами дождя.

Все последующее после Пасхи лето, машина, забравшая тело философа, еще не раз подъезжала к дверям реанимации.

VIII.

— Я не очень хорошо понимаю, что такое счастье, но, наверное, это когда в каникулы просыпаешься утром позже всех, подбегаешь к окну босыми ногами, а на градуснике мороз в минус тридцать, — ответил Максимка, растирая шишку на коленке. — Засовываешь ноги в тапки и, не умываясь, бежишь на кухню, где брат, мама и папа едят с чаем горячие блины.

— Мне бы твои заботы в двадцать три года, — пытаясь вытащить из пачки сигарету, пробубнил Максим. — Я вот не знаю, прошел собеседование или нет. Если пройду и получу должность — жена будет счастливой. А будет счастлива она — буду и я.

— Так странно, — подумал Максим. — Между мной и им разница всего в два года, а кажется, что уже целая пропасть.

— Счастье…, — сказал Максим Петрович, зевая. — Вот у меня к шестидесяти годам есть шикарный дом. Я третий раз женат. У меня трое детей. Я объездил весь мир. Меня обожали женщины, мной восхищались мужчины. Это редкая судьба. Всем бы прожить такую жизнь. Я не испытал забвения, в отличие от многих коллег по цеху. Я написал то, что хотел написать. Все мои важные романы были экранизированы при моей жизни. Я был законодателем литературной моды и стиля. Я недавно получил главную мировую премию по литературе. Если все это называется счастьем, то я, дети, счастлив.

Все посмотрели на старика. Тот снял кислородную маску, откашлялся, и сипло прохрипел:

— Если оно у меня и было, то осталось в прошлом. К восьмидесяти годам, я — выработанный источник. Сорок семь раз переписывать две страницы рассказа — это уже приговор. Мне в спину дышат и ждут, когда я освобожу трон. Что со мной стало? В кого я превратился? Никому ненужный старик! Я плачу. Я все в жизни преодолел, кроме времени. Старость победила меня. Я ничего больше не могу придумать, а вспоминать ни о чем не хочу.

— Хотите, я могу стать вашим другом? — сказал Максимка, залезая на колени к старику. — Вы можете приходить к нам в гости по воскресеньям. Мама испечет блинов, а летом можем поехать все вместе в деревню. У бабушки есть корова. Я дам вам посмотреть в свой бинокль с кручи.

Старик не без труда погладил Максимку по волосам.

— Прошел собеседование или нет? Должен пройти. Катя вернется с тренинга. Забудем ссоры. Начнем новую жизнь. Все у нас будет хорошо.

— Может, его предупредить? Сказать, мол, так и так, Максим ты скоро окажешься на грани жизни и смерти. Тебе сделают трансплантацию сердца. Ты потеряешь работу, жену, друзей. Одумайся. Измени жизнь.

— Вот смотрю я на себя, умирающего старика, — с оторопью сказал Максим Петрович, наблюдая, как этот старик гладит по голове Максимку. — Как будто всегда был и буду. А умру, так как будто никогда и не жил.

— Что дальше? — вытаскивая из кармана конфетку и протягивая ее Максимке, подумал старик. — Ничего.

— Когда вырасту, я женюсь на одной девочке, которая живет в соседнем подъезде, — сказал Максимка. — Я ей недавно камушек подарил. Он красивый.

— Получу должность, подарю ей новую машину. Все, что захочет, подарю. Только бы удержать около себя.

— Максим Петрович, можно деликатный вопрос? Как вам после операции удалось дотянуть до шестидесяти лет с пересаженным сердцем? Потом придумают какие-то новые лекарства?

— На каком сердце? У меня не было никакой операции. Я жил обычной жизнью. Строил карьеру менеджера по продажам в фармацевтической компании, по ночам писал роман. Хобби у меня такое было. Потом роман напечатали. И с этого момента пошло —поехало. Я бросил нелюбимую работу и стал тем, кем мечтал стать в далекой юности.

— Кхе-кхе.

— Вот бы каникулы никогда не кончались…

— А если не получу должность? Что тогда?

— Тогда второй деликатный вопрос. Вы говорили про трех жен. Меня интересует судьба первой жены.

— Катька говорила, что ей все равно как появляются деньги в доме. С этим как раз проблем не было. Роман стали переводить на другие языки. Начались съемки сериала. Драматурги выстроились в ряд. Премия шла за премией, словно я не писатель, а спортсмен какой-нибудь. Был, правда один Зоил, который не мог заснуть, если в течение дня не обрушится на меня с нападками. У многих крови попил. Любимым его занятием было изгонять Мариев, сидящих среди развалин. Уж простите меня за такое сравнение. Даже слов не хочу тратить на этого желчного и мелочного критика. Так вот, Максим, где деньги и слава — там женщины и алкоголь. Жена ушла со скандалом. Держать не стал. Если честно она мне к тому времени уже была не нужна. Кто она, а кто — я! Второй раз женился на издателе, Инессе Павловне, но брак быстро распался после очередных моих загулов. Третьей женой недавно стала молодая журналистка.

— Кхе-кхе.

— После каникул нужно будет писать сочинение, а так не хочется.

— Что я вообще здесь делаю? Мне же нужно квартальный отчет делать.

— Можно последний деликатный вопрос, Максим Петрович? Вы за свою жизнь когда-нибудь искали Бога?

— А чего его искать? Я сам всего добился в жизни. Ты только почитай мои романы —сразу поймешь. Литература — это я. Столько головоломок и загадок рассыпал по текстам, что доктора филологических наук целые столетия будут ломать над ними голову. Это залог моего бессмертия.

— Кхе-кхе.

— Мне пора, — сказал Максимка, слезая с коленей старика. — Мама просила купить молока и хлеба в гастрономе. Выздоравливайте.

— Да, мне тоже пора идти. Нужно квартальный отчет по продажам готовить. Не болей, Максим.

Взяв Максимку за руку, они вышли в темноту коридора, повернули направо и скрылись. Некоторое время были слышны только их спорящие голоса.

— Ну что, Максим, здоровья тебе, — сказал Максим Петрович, снимая коляску старика с ножного тормоза. — Рады были навестить. Может, еще увидимся. Не провожай.

— Не думаю, что я дотяну с пересаженным сердцем до шестидесяти лет, — подумал про себя Максим.

— Что дальше? — прохрипел умирающий старик. — Ничего.

Максим остался сидеть на скрипучей кровати один. Он слышал, как Максим Петрович о чем-то спорил со стариком, слышал, как они задели стол на посту, слышал даже как открылись двери лифта за поворотом коридора. Из крана все также капала вода, под потолком по-прежнему работал старый вентилятор. Он посмотрел на пустую, заправленную кровать рядом, на отваливающуюся штукатурку над ней и тихо произнес:

— Спасибо, Господи, за все. За болезнь, за операцию…

Тут же Максим вновь почувствовал тяжесть тела. Вернулся слух, за ним обоняние, потом зрение и, наконец, боль.