Глобальное политическое прогнозирование

6.1. Угроза цивилизации на Континенте

Нынешнее наступление всеразмывающего Моря на Континент по масштабам и замыслу превышает все до сих пор известное в истории. Речь идет уже не о том, чтобы совершить очередной набег на Континент или колонизовать отдельные его части. Речь идет о попытке в корне изменить саму биполушарную структуру мира, состоящую из суши и моря, и объявить сами основы континентального существования незаконными и устаревшими. По всей видимости, устойчивость человечества как вида строится на отношениях взаимодополняемости разных начал — Востока и Запада, Суши и Моря. О смысле дихотомии "Восток — Запад" я уже писал { См.: Философия истории. Учебник. // Под ред. А. С. Панарина. Раздел 1. М.: Гардарика. 1999. } . Эта дихотомия носит преимущественно культуроцентричный характер и касается противопоставления материи и духа, светского и сакрального, прагматики и патетики.

Дихотомия Суши и Моря больше относится к соотношению номинализма и реализма, принципу атомизированного и рискованного существования и принципу связанного (законами исторической памяти, традиции и законами коллективности) существования. "Связанность" относится к этосу Континента, привязывающего людей к месту и внушающего им ответственность за это место как "дом бытия".

Атомистическая раскованность относится к этосу Моря и выражается в эгоцентристском принципе: "мой дом там, где я в данный момент предпочитаю быть по соображениям удобства и выгоды". Сама социология новаций, выражающая кредо западного способа бытия, основана на ощущении маргинального субъекта, "отчалившего от берега", простившегося со всем тем, что олицетворяет устойчивость и укорененность. Свое происхождение этот "великий комбинатор" — маргинал ведет от морских пиратов. Сошлемся еще раз на М. К. Петрова: "Нам кажется, что именно в пиратском ремесле, в его признанности и повсеместной распространенности следует искать разгадку как античной культуры, так и евразийского типа мысли вообще. И дело здесь не в экзотике, не в "черных роджерах" и "бригантинах", а в предельно прозаическом обстоятельстве: пиратское ремесло, единственное из всех известных к тому времени ремесел, не поддается ритуализации, требует постоянного опредмечивания программ и постоянного их обновления" { Петров М. К Самосознание и научное творчество. Ростов-на-Дону: 1992. С. 67. } .

Пират — это субъект, не дающий туземцу Континента успокоиться и затвердеть в ритуалах. С одной стороны, пират — грабитель, похищающий чужое богатство, с другой — изобретательный соблазнитель-провокатор, "похищающий" чужие устои и нравственность. Развитие цивилизаций, их структурно-отраслевые перестройки постоянно создают временных "лишних" людей. На Континенте эти лишние люди вовлекаются в служилую деятельность чиновничества и воинства, по-своему охраняющих твердыни континентального существования. Море использует лишних людей по-другому — вовлекает в пиратское ремесло.

Совсем недавно, когда нам всем еще были неясны экологические тупики западного прогресса и другие связанные с ним глобальные проблемы, западноевропейский (по происхождению) тип новатора-маргинала мог казаться заветной антропологической перспективой всего человечества. Но сегодня нам дан опыт, позволяющий оценить историческую ограниченность этого типа в целом. С одной стороны, пиратствующие маргиналы-новаторы все откровеннее рвут с продуктивной деятельностью и возвращаются к криминально-ростовщической архаике. Так последнее слово модерна оборачивается реставрацией наихудших, деструктивных практик, преодоление которых он как раз и записывал себе в актив.

С другой стороны, это пиратствующее новаторство, одновременно достигшее и пределов технического могущества, и пределов экологической безответственности, грозит разрушить нашу планету. С этих позиций нам открываются исторические границы этого типа, не обуздав которого, человечество не может выжить.

И в этот роковой момент пират решается дать последний бой человечеству, объявив фактически все противостоящие ему человеческие типы, связанные с континентальной укорененностью и ответственностью, отжившими и непригодными. Именно в этом свете мы должны понять и программу глобальной модернизации-вестернизации незападных культур, и программу однополярного мира. Сегодня однополярность чаще всего интерпретируется без надлежащей онтологической сути этого замысла — всего лишь как антипод былой биполярности. На самом деле речь идет значительно о большем: о преодолении дихотомической структуры человеческого существования и, в целом, человечества как вида — устранении Востока в пользу Запада и Континента в пользу Моря.

Мы являемся свидетелями беспрецедентных замыслов и вызовов, и нам нельзя отмалчиваться и прикрываться банальностями: вызов, брошенный сегодня человечеству — это вовсе не банальность, он затрагивает основы его существования.

Еще недавно мы могли думать, что Америка боролась с тоталитарным СССР, и с устранением "тоталитарного монстра" мир придет к согласию и гармонии. Сегодня нам, наконец, становится понятно, что ставкой в борьбе был не тот или иной режим, а власть над миром. Умопомрачительный военно-стратегический арсенал, накопленный в ходе "холодной войны", не только не сокращен и дезактивирован, но наращивается ускоренными темпами, хотя Западу и Америке никто уже не угрожает. Эта странная "алогичность" поведения, если его оценивать по критериям гуманизма и прогрессизма, сегодня получила предельно откровенное объяснение. "Главный геополитический приз для Америки — Евразия" { Бжезинский З. Великая шахматная доска. // Международные отношения. М.: 1998. С. 43. } ,— вот лозунг победителя в "холодной войне".

Таким образом, те, кто рассчитывал на новый мировой порядок, наступающий сразу же после завершения холодной войны, трагически заблуждались; победа в холодной войне оказалась всего лишь трамплином для броска Америки в Евразию и "окончательного", как предполагается, закрепления там в качестве вершителя дел и судеб. "Сегодня в Евразии руководящую роль играет неевразийское государство, и глобальное первенство Америки непосредственно зависит от того, насколько долго и эффективно будет сохраняться ее превосходство на евразийском континенте" { Бжезинский З. Великая шахматная доска. // Международные отношения. М.: 1998. С. 43. } .

Евразия — это континентальная основа планеты, сосредоточение ее основных и культурных богатств, демографического и экономического потенциала. "Около 75% мирового населения живет в Евразии, и большая часть мирового физического богатства также находятся там — как в ее предприятиях, так и под землей. На долю Евразии приходится около 60% мирового ВНП и около трех четвертей известных мировых энергетических запасов" { Там же. С. 44. } .

Такого поистине глобального приза пираты Моря никогда еще не получали. Но мы сузим наше понимание проблемы, если решим, что речь идет только о материальном похитительстве. Надо обратить внимание не только на возможный материальный результат глобального экспроприаторства, но и на сам завоевательный процесс, который алчное Море организует против главной сухопутной твердыни и основы мира.

Наш опыт беспрецедентен в том отношении, что нам дано оценить разрушительные возможности новых военно-политических технологий, которые противник предпринимал в условиях, когда прямая горячая война была невозможна, ибо гарантировала самоубийство человечества. Суть новых технологий в том, что они разрушают не физические, а моральные объекты, и в этом сродни нейтронной бомбе, уничтожающей одну только органическую материю, не затрагивая физической.

Сегодня Море замыслило не просто физически захватить Континент, но разрушить сам континентальный этос — духовно-психологическую структуру, выработанную на протяжении тысячелетий и ответственную за устойчивость континентального антропологического типа. С этой целью производится операция деления континентального населения на костных автохтонов и переменчивую "пятую колонну", назначение которой — открывать ворота континентальной крепости для морских пришельцев. На наших глазах происходит неслыханное искажение самого понятия "элита" (культурная, политическая, хозяйственная). Элитой в собственном смысле можно назвать носителей культурного образца — того самого, в котором находят воплощение наиболее адекватные, затребованные историей и географией черты поведения. Наиболее существенным качеством образца является его адекватность условиям места и времени. Неадекватный образец — это, скорее, соблазн и манипуляция сознанием, которые помещают человека в виртуальный мир. Именно в этом качестве так называемый западный "образец" выступает для тех, которым предстоит не эмигрировать туда, где этот образец сформировался, а остаться у себя на родине.

Собственно, сейчас этот соблазняющий подтекст выявлен достаточно четко. Еще вчера западниками считали себя те, кто был уверен в своем праве и способности завести западные порядки у себя дома. Сегодня настоящими западниками считают себя те, кто был уверен в своем праве и возможностях эмигрировать на Запад. Не всегда речь идет о прямой физической эмиграции. В более общем виде западничество сегодня означает внутреннюю "отстраненность", противопоставленность собственной туземной традиции и законченную неготовность разделять тяготы "континентальной судьбы".

Таким образом, постепенно произошла роковая подмена понятия "элита" на Континенте: элитой стали считать себя те, кто присваивает привилегии вести более легкое "западное" существование, безотносительно к тому, открыта или закрыта эта перспектива для большинства. Словом, элита уже не воплощает ни местный высокий образец, ни повышенную ответственность за его сохранение, воплощение в жизнь и творческое усовершенствование. Элита, скорее, характеризуется своею солидарностью с морскими пиратами, готовностью пересесть на их корабль. На этом, собственно, и основаны новые технологии завоевательного пиратства: заполучить местные элиты себе в союзники, пообещав им поделиться престижем, полномочиями и богатством и принятием в международный клуб господ мира сего. Этот прием кооптации местных элит морским пиратством и совместное противостояние местному отсталому населению обещает новую классово-колониальную колонизацию мира и место Континента в нем как родины униженных и оскорбленных.

Наряду с этим противопоставлением снобистской и алчной элиты обездоленной и презираемой туземной массе технологии морского пиратства предусматривают и противопоставление этнических элит так называемым имперским — то есть тем, кто способен оказать эффективное сопротивление пришельцам. Американская "стратегия для Евразии" предполагает нейтрализацию любых имперских центров — то есть крупных полиэтнических государств (практически все крупные государства в Евразии полиэтничны). Речь идет о последовательном курсе на то, чтобы превратить Евразию в мозаику мелких этносуверенитетов, по возможности враждующих и соперничающих друг с другом за благосклонность Запада и позволяющих последнему сполна использовать принцип "разделяй и властвуй".

В этом свете понятной становится агрессивная ненависть к России, несмотря на ее доверчивую разоруженность, отказ от "имперского" геополитического наследия и необъяснимый и явно незаслуженный Россией переход США от обещанного стратегического партнерства к последовательному наступлению на российские интересы по всему фронту — геополитическому, военно-стратегическому, экономическому. Вначале думали, что все дело в былой тоталитарной вине России. Оказалось, что дело в самой России как таковой — в ее размерах, природных богатствах и историческом призвании организатора больших суперэтнических синтезов. Замысел архитекторов однополярного мира состоит в том, чтобы нейтрализовать всех тех, кого можно назвать "активными геостратегическими действующими лицами", способными отстаивать независимость евразийского континента.

Даже сегодняшняя крайне ослабленная, деморализованная и дезориентированная компрадорскими "элитами" Россия не устраивает этих архитекторов по причине своей "слишком большой" величины. Россия все еще не годится на роль безропотного вассала (а политическим субъектам иного типа нет места в Евразии), которой предстоит знать одного хозяина-протектора — Америку. Вот как определяет Бжезинский имперскую стратегию США в Евразии: "Три великие обязанности имперской геостратегии заключаются в предотвращении сговора между вассалами и сохранении их зависимости от общей безопасности, сохранение покорности подчиненных и обеспечение их защиты и недопущение объединения варваров" { Бжезинский 3. Великая шахматная доска. // Международные отношения. М.: 1998. С. 54. } .

Требуется не только гражданское и специфическое интеллектуальное мужество, чтобы понять, с каким процессом, с каким вызовом мы здесь на самом деле сталкиваемся. Это понимание табуировано новой идеологией, заставляющей видеть в Америке спасительного мессию заблудшего человечества. Мы сталкиваемся не только с реваншем традиционной rеаllу роliсу над прекраснодушными благоглупостями "нового мышления". Мы наблюдаем острейший конфликт между двумя ипостасями, двумя программами западного модерна: старой гуманистической программой просвещения мира и неоколониалистской программой глобального завоевания мира. Просвещенческую ипостась воплощал Запад как цивилизация, завоевательно-пиратскую ипостась воплощает Запад как Море, вздумавшее окончательно "затопить" Континент. Дело в том, что завоевательные стратегии пиратов Моря органически враждебны стратегиям развития, модернизации мира.

Развитию благоприятствуют большие цивилизованные пространства, не разделенные племенными барьерами; морской завоеватель заинтересован в предельном дроблении больших пространств и провоцировании племенной розни ("разделяй и властвуй"). Развитие требует упрочения завоеваний, индустриализации, формирования наукоемких производств, создания прочной национальной экономики, опирающейся на собственные кадры.

Завоевателю выгодна деиндустриализация, гибель местных перспективных отраслей промышленности, зависимость подмандатных территорий от импорта технологий и продовольствия, утечка мозгов с континента и деградация местной социальной среды. Развитие требует от нации статуса независимого субъекта, уверенного в своем будущем и чувствующем свое историческое призвание. Завоевателю выгодно насаждать безнадежность и уныние, капитулянтскую, а не мобилизационную мораль.

И чем с более крупной страной континента сталкивается морской завоеватель, тем более крупный откат этой страны из современности в архаику, из индустриального в доиндустриальный мир, из образованности в варварство он для нее предусматривает. У мелких стран развитость совместима с внешней зависимостью, поэтому их развитие не встречает столь ожесточенного противодействия завоевателю, по крайней мере на первых порах, когда их соблазняют благами этносуверенитета и посулами вестернизации.

Что же касается крупных государств, то здесь характеристики развитости и внешней зависимости (вассальности) полностью исключают друг друга. Именно поэтому заокеанская программа для России предусматривает одно — тотальную деиндустриализацию, деинтеллектуализацию и тьермондизацию. Само национальное пространство, если оно способно служить естественной "рентой", благоприятствующей развитию страны, подлежит "селекции" и "реконструкции" в смысле максимального неблагоприятствования. Вот как это описывает цитируемый нами геостратег. "...Россия, являвшаяся до недавнего времени созидателем великой территориальной державы... превратилась в обеспокоенное национальное государство, не имеющее свободного географического доступа к внешнему миру и потенциально уязвимое перед лицом ослабляющих его конфликтов с соседями на западном, южном и восточном флангах. Только непригодные для жизни и недосягаемые северные просторы, почти постоянно скованные льдом и покрытые снегом, представляются безопасными в геополитическом плане" { Бжезинский 3. Великая шахматная доска. // Международные отношения. М.: 1998. С. 118. } .

Таким образом, наступление Моря на континентальную Сушу ведется в такой последовательности: в первую очередь отторжению подвергаются те части территории, которые обладают наибольшим потенциалом развития и открывают возможности прорыва, связанные либо с коммуникационными особенностями (выход к морям, близость к мировым центрам и "полюсам роста"), либо с ресурсными и климатическими. Тем самым наступление внешних "сил модерна" обретает для Континента явные признаки игры с нулевой суммой: чем дальше заходит навязанный или спровоцированный извне "путь реформ", тем больше признаков повсеместного раздора, нищеты, обездоленности и варварства.

Таким образом, мы здесь сталкиваемся с двумя парадоксами:

— во-первых, признанные миссионеры модерна (на самом деле воплощающие проект глобального морского пиратства), несут населению Континента не модерн, а архаику и обездоленность;

— во-вторых, именно туземные массы оказываются заинтересованными защитниками местного потенциала развития, тогда как элита "внутренних эмигрантов" не стесняется приторговывать им в обмен на обещанные преференции.

Стратегическая цель Моря — сделать Континент зависимым. Но зависимость — это черта, прямо противоположная тем качествам, которые предполагает развитие. По-видимому, мы имеем дело с инволюционным процессом, почему-то называемым рыночным отбором. Главным завоеванием эпохи позднего модерна было социальное государство, создающее для масс внерыночные подстраховки и институты развития. Социальное государство облегчало специфическую социальную мобильность, воспитывая на массовом уровне не поденщика, как это делал рынок, а притягательную личность, ориентированную на ценности прогресса.

Пора понять, что рынок отнюдь не во всем совпадает с ценностями прогресса. Прогресс основан на причудливом сочетании системы рынка с духовным аристократическим наследием, которое мы сегодня называем классикой. Рыночный отбор в чистом виде порождает изворотливость на одной стороне, забитость и безропотность на другой. Ни то ни другое не возможно отождествить с ценностями развития в собственном смысле. Эти ценности являются превращенной формой аристократической притязательности. Не случайно референтной группой в современных массовых обществах чаще всего являются не предприниматели, а люди творческих профессий, интеллигенция. Ориентация молодежи на такой эталон явилась бы чистейшей утопией "в чисто рыночном обществе", которое сегодня формируют либералы. Институты, обслуживающие "человеческий фактор" и способствующие его качественному совершенствованию, связаны с социальным государством. Без этой опоры они исчезнут, а вместе с ними окажется полностью невостребованной вся культурная классика, которую буржуазное общество унаследовало от аристократической эпохи. Прогресс, таким образом, нельзя путать с "отбором", ибо понятие "духовности" и понятие "выживаемости" ("изворотливости") отнюдь не характеризуется отношениями взаимного соответствия.

Ниже мы остановимся на вопросе о том, почему именно Континент, а не Море в свое время породил аристократию, а сегодня питает дух интеллигентности, в чем-то заразительный и для масс. Здесь достаточно подчеркнуть, что "избыточность" государства и "избыточность" культуры (по критериям чистой рентабельности) — явления одного порядка; сам прогресс наполнен такими "избыточностями", с которыми связаны возвышительные устремления совершенного человека. Считать, в духе установок Чикагской школы, что социальное государство плодит одно только иждивенчество, значит уподобляться тем ортодоксам казенного марксизма, которые в свое время твердили, что только физический труд является производительным и кормит нахлебников духовной "надстройки".

Главная задача пиратов Моря — лишить Континент такого орудия самозащиты, каким является государство. Само собой разумеется, что антигосударственный императив навязывается Континенту не в форме откровенного призыва к разрушению и капитулянтству, а в форме "требования рынка". Однако под каким бы соусом эта политика демонтажа государства не подавалась, необходимо понять, что она направлена не только на разоружение Континента в прямом военном смысле, но и на подрыв социального арсенала, обеспечивающего прогресс и развитие.

В этом состоит удивительный парадокс эпохи: массы, заинтересованные в сохранении большого социального государства, выступают тем самым и как защитники аристократических "сверхрыночных" ценностей высокого развития, а компрадорская элита играет роль буржуазных шейлоков, готовых упразднить высокую культуру "за ненадобностью". Посягательство на социальное государство как "сверхрыночную" конструкцию, поддерживающую свод высокой социальности и связанную с ней культурную ауру, сегодня имеет место и внутри самого Запада. Не будь соперничества с социалистическим Востоком, можно не сомневаться, что социальная цивилизация на Западе никогда не достигла бы настоящего уровня. Д. Белл и другие проницательные критики "культурных противоречий капитализма" неплохо это показали.

Но главной мишенью Моря является социальное государство в России и в бывшем "втором мире" в целом. Здесь оно выдается за сугубо милитаристскую и бюрократическую конструкцию; его компоненты, связанные с инфраструктурой, питающей цивилизованность и культуру, намеренно затушевываются. Без государства, поддерживающего развитую социокультурную надстройку и подсистему социального развития в целом, "второй мир" способен быстро превратиться в третий, что мы и наблюдаем сегодня. Цитируемый нами геостратег Америки откровенно об этом пишет: "... Постсоветский кризис постсоветского государства (так сказать, его "сущности") был осложнен тем фактом, что Россия не только лишилась своей имперской миссионерской роли, но и оказалась под давлением своих собственных модернизаторов (и их западных консультантов), которые... требуют, чтобы Россия отказалась от своей традиционной экономической роли ментора, владельца и распорядителя социальными благами. Это потребовало не более не менее как политически революционного ограничения роли Российского государства... Это стало абсолютно разрушительным для большинства укоренившихся моделей образа жизни в стране... " { Бжезинский 3. Великая шахматная доска. // Международные отношения. М.: 1998. С. 120 }

Современная идеология либерализма осуществила небезопасную подмену понятий: прогресс подменен рынком, а тем самым ценности развития подменены торгашескими ценностями. Характеристика атлантической (морской) цивилизации как торгашеской, данная в свое время немецкими романтиками, указывает на ее враждебность к культуре и духовным ценностям. Ее сегодняшний массированный натиск на Континент угрожает последнему неслыханной культурной экспроприацией и варваризацией.

Западные советники местных "модернизаторов" призывают демонтировать "сверхрыночную" надстройку социума не только по злому умыслу диверсантов Моря, заинтересованных в разоружении Континента, но и повинуясь архетипу торгашеской цивилизации, испытывающей органическую неприязнь к поэтам и воинам.

Бесспорно, враждебность торгово-ростовщической цивилизации морали и культуре заставляет всерьез задуматься об их судьбах в случае, если бы моральная авантюра Моря, направленная на окончательный размыв твердынь Континента, в самом деле удалась. Не случайно стратегическому натиску Моря сопутствует мутная волна американской поп-культуры, представляющей подлинную игру на понижение, на подрыв духовного и нравственного потенциала Континента. Сегодня даже Франция защищается от этой "американизации", разрабатывая меры континентальной культурной защиты. Здесь, по-видимому, существует определенная корреляция: чем более серьезным оппонентом американскому гегемонизму выступает та или иная страна, тем большему натиску американского культурного вандализма она подвергается. Сегодня под влиянием США социальная (в частности социал-демократическая) и культурная идеи стали гонимыми на Западе. Они могут найти прибежище только на евразийском Континенте, если он выстоит под натиском Моря. Учитывая, что западнические элиты на Континенте быстро превращаются в компрадоров, способствующих агрессии Моря, социальная и культурная идеи имеют перспективу обрести мотивацию классовых идей, связанных защитой права масс на цивилизованное существование и на развитие, что сегодня откровенно оспаривается. Освободительное и классовое движение на Континенте имеет тем больше шансов слиться воедино, чем очевиднее переплетаются интересы местных компрадоров с иноземными поработителями.

6.2. Четвертая мировая война: ее характер и цели

Метафора "горизонтали" применительно к сути Моря, его стратегиям содержательна сразу в нескольких отношениях. "Горизонталь" означает заземленность устремлений, сосредоточенных на материальных интересах, на наживе и утрату духовного горизонта.

Крайний Север, как и крайний Юг нашей планеты, вызывают у Моря значительно меньший интерес, чем горизонталь, ведущая в направлении Евразии. Однако прямая атака на евразийский Континент длительное время была невозможна для Америки в силу географических, технологических, а главное, военно-стратегических ограничений, связанных с наличием мощных держав, держателей хартленда. Поэтому первым направлением американской экспансии явился Тихий океан.

Устремленность американских колонистов с Атлантического побережья на Запад ознаменовалась утратой континентальной культурной памяти, хранящей традиции европейской религиозной реформации и наращиванием черт пиратского типа, олицетворяемых образом "дикого Запада". Путь колонистов на дикий Запад был отмечен ослаблением социальной и культурной идей, потесненных философией социал-дарвинизма, свойственной "джентльменам удачи" (не случайно новейшая неоконсервативная волна, ознаменовавшаяся победой рыночного "либертаризма" над социал-демократическими ценностями "великого общества", сопровождалась смещением культурного и хозяйственного центра Америки с атлантического побережья к тихоокеанскому).

Таким образом, путь к Тихому океану означал укрепление пиратского архетипа в американской культуре. Символично в этой связи и то, что первой захватнической войной Америки за пределами своего континента явилась война с Испанией, призом которой стали тихоокеанские владения от Гавайских до Каролинских островов. Это стало плацдармом для броска на Дальний Восток, осуществленного в период второй мировой войны и завершившегося протекторатом над Японией, Южной Кореей, Тайванем и другими государствами тихоокеанского прибрежья Евразии. Так были созданы предпосылки реализации тактики "анаконды" — геополитического сдавливания евразийского Континента с Запада и Востока и превращение все новых и новых его территорий в подобие океанического прибрежья, контролируемого силами Моря.

Собственно, это и было ставкой "холодной войны". Победа в ней Америки предполагала превращение стран Центральной и Восточной Европы в западный морской ареал. Что касается Дальнего Востока, то здесь предполагается не столько откол новых частей евразийского материка и падение их в Море, сколько достижение полной блокады России, запираемой на Суше. Все эти цели были с лихвой достигнуты к 1991 году, который можно считать сроком окончания третьей ("холодной") мировой войны. Обретения победителей превысили самые смелые мечты. Тем не менее, как это бывает свойственно победителям, испытывающим эйфорическое состояние, они решили этими обретениями не довольствоваться. Задуман был следующий шаг — к овладению властью над всей Евразией и, следовательно, ликвидации Континента как такового. Шаг этот явно выходит за пределы целей, преследуемых в "холодной войне", и по сути означает начало новой, четвертой мировой войны, по поводу которой сохраняется неясность: будет ли она холодной или превратится в горячую.

Мы неоправданно занизили бы и свои оценки масштабов нового замысла Моря, и эвристические возможности геополитической теории, если бы посчитали, что американская "стратегия для Евразии" укладывается в схему завершившейся "холодной войны" и связанных с нею обретений победителя. То, что замыслено океаническими стратегами, сегодня выходит за рамки, очерченные "холодной войной", и требует новой мировой войны. Ситуация камуфлируется тем, что осажденная агрессором Россия пока что практически не сопротивляется, то есть не ведет войны, отступает без боя. Но поскольку теперь на карту поставлено само ее существование, а также существование других крупнейших государств Евразии, не устранив которые нельзя добиться провозглашенной цели — власти над всем Континентом, то мы вправе говорить о начале новой мировой войны. Всякая война характеризуется той или иной направленностью фронтального наступления агрессора, раскрыв которую мы получаем возможность лучше понять смысл и ход войны и прогнозировать ее последствия. Сегодня эта направленность уже не вызывает сомнений: речь идет о том, чтобы замкнуть горизонталь, прежде всего намеченную по линии двух океанов — Атлантического и Тихого, проведя ее теперь через всю континентальную Сушу. Эту линию решено провести по периметру постсоветского пространства, отторгнутого у слабого противника, руководство которого не намерено организовывать сопротивление.

Речь идет о том, чтобы рассечь евразийский Континент на горизонтали, отделив на всем протяжении его южную часть, от Черного моря до Охотского, от северной, и тем самым закрыв возможность стратегического объединения осажденного Континента и становления континентальной идентичности. Линия рассечения выглядит так: Украина — Грузия — Азербайджан — республики Средней Азии (теперь называемой Центральной) — Китай (на этом этапе приглашаемый победителями к участию в разделе) — Тихоокеанское побережье.

Цели, которыми США соблазняют своих недальновидных "содельников", ничего общего не имеют с традициями континентальной морали и культуры, с континентальным домостроительным этосом. Это откровенно пиратские цели, связанные с возможностями легкой наживы. На первом месте здесь стоит нефтяной соблазн Каспия. Каспий из континентального озера, объединяющего братские народы, на глазах превращается в пиратское море, где хищники делят свою добычу — нефть под присмотром тихоокеанского хозяина Евразии.

Мы имеем здесь дело не только с геополитической, но и социокультурной агрессией — с развращающим влиянием морского пиратского архетипа на континентальную культуру. Народы, соприкасающиеся с этой пересекающей Континент агрессивной горизонталью, соблазняют перспективой нелегкого обогащения, не связанного ни с продуктивной индустриальной экономикой, ни с потенциалом постиндустриального прорыва. Им обещают заманчивую, по меркам потребительского сознания, участь мировых спекулянтов нефтью — даровым ресурсом природы. Так трудовую мораль Континента хотят заменить спекулятивной моралью безответственных торговцев, расхищающих невосполняемые кладовые природы. Сама ценность территории превращается в спекулятивно-торгашескую. Это не ценность священной земли предков, не ценность великой культурной традиции, не ценность родного пейзажа.

Население, подобным образом относящееся к родной земле, незаметно, но быстро усваивает идеологию пиратских пришельцев, разворовывающих не ими зарытые клады. Здесь уже не понадобятся ни традиционное мусульманское благочестие, ни потенциал индустриализации, урбанизации и просвещения. Это не жизнь деятельных домостроителей, готовящих прорыв в новую производительную систему постиндустриального типа; это жизнь рантье, бездумно проедающих свою ренту.

Здесь вряд ли будет воспроизведен опыт Арабских Эмиратов, сумевших использовать нефтедоллары для коллективного национального прорыва в будущее.

Во-первых, это связано с социальной разорванностью постсоветских обществ, осуществивших не национально-демократическую, в рамках гражданского общества, а номенклатурную и номенклатурно-криминальную приватизацию.

Во-вторых, это диктует сам дух позднего модерна, характеризующегося возвратом от продуктивного к паразитарному, спекулятивно-ростовщическому капитализму, отвращающему от честного труда и добросовестного гражданского партнерства. На этой основе повторить опыт национально-демократического строительства вряд ли окажется возможным. Раскол на компрадорскую элиту, ориентированную не на собственную нацию, а на "глобальный мир", и туземную массу, спешно загоняемую в гетто,— вот общая парадигма постсоветского "либерального" строительства.

Но раз уж мы заговорили о войне — мировой войне,— то необходимо определить ближайшие и отдаленные цели противника.

Ключевыми плацдармами, которые противник захватил и во что бы то ни стало попытается удержать, являются Украина и Азербайджан. В июле 1996 года министр обороны США заявил: "Я не могу переоценить значение существования Украины как самостоятельного государства..." Как отмечает Бжезинский, "лица, формулирующие политику США... начали называть американо-украинские отношения "стратегическим партнерством"... Без Украины реставрация империи, будь то на основе СНГ или на базе евразийства, стала бы нежизнеспособным делом" { Бжезинский З. Великая шахматная доска. // Международные отношения. М.: 1998. С. 137. } .

На сегодняшний день Украину даже соблазняют ролью своего рода лидера, закрепляющего раскол постсоветского пространства. "В сущности, для препятствования попыткам России использовать СНГ как инструмент политической интеграции в середине 90-х годов неофициально сформировался скрыто возглавляемый Украиной блок, включающий Узбекистан, Туркменистан, Азербайджан и иногда Казахстан, Грузию и Молдову" { Бжезинский З. Великая шахматная доска. // Международные отношения. М.: 1998. С. 138. } .

Другим отвоеванным у России плацдармом мирового гегемонизма считается Азербайджан. Как предупреждает Бжезинский свое командование, возможное контрнаступление России в первую очередь должно быть нацелено на Азербайджан. "Азербайджан для России должен стать приоритетной целью. Его подчинение помогло бы отрезать Среднюю Азию от Запада, особенно от Турции, что еще более усилило бы мощь российских рычагов для воздействия на непокорные Узбекистан и Туркменистан. В этом плане тактическое сотрудничество с Ираном в таких противоречивых вопросах, как распределение концессий на бурение скважин на дне Каспийского моря, служит достижению важной цели: вынудить Баку отвечать желаниям Москвы. Подобострастие Азербайджана также способствовало бы упрочению доминирующих позиций России в Грузии и Армении" { Там же. С. 172-173. } .

Для прорыва противника вдоль рассекающей материк трансконтинентальной горизонтали особое значение приобретает и Казахстан. "Благодаря своим географическим масштабам и местоположению Казахстан защищает другие страны (Средней Азии.— А. П.) от прямого физического давления со стороны России, поскольку только он граничит с Россией... Казахстан является в регионе щитом, а Узбекистан — душой пробуждающихся национальных чувств" { Там же. С. 156. } .

Итак, назовем вещи своими именами. Само собой разумеется, что о настоящем суверенитете ни для одного из государств постсоветского пространства (в том числе и России) речь не идет. Речь идет о разрушении единого континентального блока, организованного по модели Просвещения (этнически нейтральный проект совместного будущего) и замене его этнической мозаикой, зависимой от заокеанского хозяина и выстраиваемой по его воле. Сегодня Россия, не принятая в "европейский дом", не может не мечтать о реинтеграции постсоветского пространства. При этом, разумеется, встает задача определить, какие именно участки его могут быстрее и естественнее срастись заново, а какие — нет. Критериями того, что здесь "естественно", а что "искусственно", могут быть и этническая близость (идея славянского единства), и общность цивилизационной традиции (православия), и геополитический континентализм (славяно-тюркский синтез евразийства).

Приходится, однако, признать, что все эти критерии не так уж хорошо работают. Этническая и конфессиональная близость не помешала Украине дистанцироваться от России, и русскоязычное население прибалтийских республик отнеслось к их выходу из Союза с позиций "позитивного нейтралитета". Известно также, что почти половину населения Казахстана (в первую очередь Северного) составляют русские, что, однако, не колеблет антироссийский "суверенитет" Казахстана, хотя и заставляет его президента кокетничать с евразийской идеей.

Иными словами, в данном вопросе социология существенно корректирует культурологию и геополитику, указывая на следующую закономерность: чем более урбанизированным, индустриализированным и развитым в квалификационно-образовательном отношении является население, тем меньшее значение для него играет этническая и конфессиональная идентичность, а большее — ценности роста, процветания и индивидуальной свободы. Именно на этом Запад выиграл первую часть своей наступательной кампании. Менее развитые окраины постсоветского пространства он соблазнил этноконфессиональными обретениями и суверенитетом, а более развитые — принятием в "европейский дом" в обмен на отказ от имперского наследия (Россия) или на дистанцирование от России (Украина).

Но кампания еще не окончена. Даже если наши компрадорские элиты "благодушно проигнорируют" беспрецедентные потери, уже понесенные Россией, противник не оставит Россию в покое, ибо в своих мироустроительных целях он выступает не в качестве либерала, склонного искать "консенсус", а в качестве радикала-экстремиста, исповедующего принцип "победитель получает все".

Следовательно, России, чтобы не исчезнуть вовсе, предстоит мобилизоваться для отпора, то есть перестать делать вид, что у нее "нет врагов" и войны против нее не ведется. А это требует стратегического анализа театра военных действий, динамики пространства, ресурсных возможностей — своих и противника. Мы уже знаем, что последнему удалось сделать: о его победах ежедневно трубят наши СМИ, на деле оказывающиеся "не нашими". Зададимся вопросом, что ему не удалось сделать и в чем он проиграл.

Главный проигрыш западного гегемонизма на сегодня состоит в том, что режимы, созданные в постсоветском пространстве по западной указке, принесли подавляющему большинству населения вместо обещанного процветания разорение, нищету, повсеместное отступление цивилизованности и образованности, свертывание программы Просвещения, в разных формах осуществляющейся в России со времен Петра I.

Новейшая либеральная модернизация, которой манили народы бывшего Советского Союза, оказалась гигантским блефом. За 300 лет существования российского западничества оно никогда еще не терпело такого идейно-пропагандистского и политического урона, какой оно понесло сегодня. Это означает, что союзники Запада в постсоветском пространстве — и в России в первую очередь — сегодня составляют меньшинство, причем худшее по своим морально-психологическим качествам, коррумпированное меньшинство. Еще недавно западники выступали в ореоле несправедливо гонимой партии, на знаменах которой гордо сверкали великие лозунги Просвещения. Сегодня они выступают в роли циничных компрадоров, защищающих не свободу и демократию, а только свои морально сомнительные привилегии и не менее сомнительные банковские счета.

Второй проигрыш противника, также имеющий стратегическое значение,— это неслыханная дискредитация его идеологии — американизированного либерализма. Дело не только в злосчастных приключениях либерального социального экспериментаторства, обернувшегося невиданными провалами и разрушениями. Еще большее значение имеет имманентная диалектика данной идеологии, на глазах у всех порывающей с великими гуманистическими традициями.

Сегодня эта идеология проповедует откровенный социал-дарвинизм, стремительно обретающий облик расизма, внешнего и внутреннего. Вместо солидарности со слабыми и потерпевшими (а их оказалось большинство!), либерализм формирует у своих адептов психологию сомнительного суперменства и веру в непогрешимость естественного рыночного отбора. Вместо гуманистического универсализма, открывающего историческую перспективу всем народам независимо от их местонахождения, этнической и конфессиональной принадлежности, новая идеология разработала сомнительную теорию перспективных и неперспективных национальных "менталитетов" и "цивилизационного" конфликта между ними. Вместо игры на повышение и апелляции к лучшим сторонам человеческой души новая идеология ведет настоящую игру на понижение, цинично реабилитируя хищнические инстинкты, не уставая при этом дискредитировать высокие мотивы под предлогом их несвоевременности и неподлинности.

Учитывая, какую роль играют идеологии в современном массовом обществе (известно, что именно идеологическое поражение коммунизма привело СССР к поражению в "холодной войне"), следует по достоинству оценить нынешние потери либеральной идеологии. Поражение либерализма на завоеванных им территориях тем более многозначительно, что он сегодня выступает не просто как одна из идеологий Запада, а как его по сути единственная идеология, очищенная от вредных социал-демократических и прочих "примесей".

Следовательно, противник уже не в состоянии вербовать на свою сторону искренних прозелитов, представляющих яркие характеры и таланты. Ему остается использовать куда более сомнительные и в долгосрочном плане неэффективные средства: подкуп и шантаж. Посредством этих средств вербуются худшие, а не лучшие; податливые, а не стойкие.

Наконец, огромное значение имеет саморазоблачение агрессора, связанное с его двойными стандартами и двойной моралью. К тем, кто еще не покорен и не разоружен, западная цивилизация обращает свой демократический фасад; к тем же, кто уже оценивается как слабый и демобилизованный, оборачивается сторонами безжалостной и циничной "rеаl роliсу".

Таким образом, на огромном континентальном пространстве, подвергшемся натиску вестернизации, уже созрели условия для огромного идейного переворота не в пользу Запада и Америки как агрессивного гегемона. Западу удалось подкупить, дезорганизовать и дезориентировать компрадорские экономические властные элиты, которые теперь, даже опамятовавшись, остаются связанными со своими иностранными "заказчиками" и уязвимыми для прямого шантажа. Но ему не удалось склонить на свою сторону массы, отрезвленные горчайшим опытом псевдореформ и катастроф. Утрата социальной базы западничества и сопутствующий этому социальный раскол несомненно может быть оценен как фактор долговременного стратегического значения, способный сыграть свою роль на начавшемся сегодня втором этапе военной кампании, ведущейся на евразийском континенте.

Какие контрудары способен нанести противник, подталкиваемый и ухудшающейся морально-психологической ситуацией, и своим гегемонистским нетерпением? Нет никакого сомнения в том, что новый удар будет сосредоточен именно против России, все еще остающейся гарантом обратимости военно-стратегической ситуации в Евразии.

Предстоящую в 2000 году президентскую кампанию в России следует оценивать не только с внутренней точки зрения, сегодня являющейся слишком узкой и даже обманчивой, а в общем контексте ведущейся мировой войны. Имеющая прямое отношение к историческим судьбам России политическая глобализация мира произошла не сегодня — она оформилась в ходе первой мировой войны. Тогда уже главный противник — Германия — выступил первооткрывателем, использующим наряду с традиционными технологиями военного поражения и более тонкие идейно-политические технологии, направленные на дезориентацию элит и формирование из них компрадорской "пятой колонны". Германия, отчаявшаяся победить Россию классическими военными средствами, прибегла к услугам компрадорских сил, желающих поражения собственного режима в войне и не постеснявшихся выбросить лозунг "главный враг — в своей собственной стране". Эффективность приема "пятой колонны" была тем выше, чем искреннее и воодушевленнее выступали члены этой колонны — фанатичные прозелиты нового великого учения, пришедшего именно из страны-агрессора — Германии.

Тесно связанные между собой мировая война и мировая социалистическая революция были явлениями глобального мира. Не будь войны, не было бы и победоносной большевистской революции в России. Не будь поражения Германии в ноябре 1918 года, Россия, захваченная красными компрадорами, не смогла бы обрести независимость и вернуть захваченные Германией земли.

Ситуация повторяется и сегодня. На этот раз США, выступающие для наших правых западников в качестве союзника и гегемона мировой либеральной революции, навязали России свой "Брестский мир", по своей тяжести несравненно превышающий тот, что был навязан Германией и подписан красными компрадорами в марте 1918-го. Последние объявили патриотизм проявлением белогвардейщины и объявили о решимости навсегда изгнать из лексикона все слова и понятия так или иначе с ним связанные. Сегодня ситуация повторяется на удивление точно.

Подобно большевикам, ставящим интересы мировой пролетарской революции несравненно выше национальных интересов России, ее целостности и независимости, современные либералы также ставят интересы "мировой демократии" заведомо выше национальных интересов, суверенитета и целостности России. Но дело не ограничивается одной только идеологической стороной. Речь идет о конкретных интересах шайки приватизаторов, собственность которых заведомо не является легитимной и функционирует к тому же по контрпродуктивной спекулятивно-ростовщической и компрадорской модели. По свидетельству бывшего председателя Госкомимущества РФ В. П. Полеванова, приватизация проводилась по модели номенклатурного спецраспределительства и ничего общего не имела с демократическими принципами гласности, открытости и честной соревновательности.

В странах Восточной Европы ваучеры с самого начала были именными, в них закладывалась реальная, а не символическая стоимость имущества. У нас же в стране "вершились как бы две приватизации одновременно: одна — символическая, для большинства; другая — реальная, для узкого круга" { Распродажа. // Труд, 14.10.98. } . Реальная цена ваучера как одной стопятидесятимиллионной части той половины государственной собственности, которая в конце 1992 года была пущена на распродажу, составляла два миллиона рублей в ценах того времени. Вместо этого массовый ваучер был оценен в 10 тысяч рублей — чуть более двух долларов. К тому же население постарались не допустить до участия в приватизации с помощью еще одного приема: сначала были отпущены цены и тем самым развязана гиперинфляция, мгновенно опустошившая многолетние сбережения населения, и только после этого была объявлена приватизация.

Таким образом, с самого начала она носила классовый характер, превратившись в монополию номенклатурно-мафиозного альянса. Но одновременно она носила и компрадорский характер. Уже на первом ее этапе 500 крупнейших предприятий России суммарной стоимостью не менее двухсот миллиардов долларов были проданы фактически за бесценок (примерно за 7,2 млрд. долларов) и оказались в основном в руках иностранных компаний или подставных структур. 77 таких предприятий были проданы в металлургии, 85 — в машиностроении, 66 — в нефтегазовой отрасли, 65 — в химической промышленности. Все они относятся к объектам стратегического, а в ряде случаев и прямого военного назначения.

Например, около 30% акций Московского электродного завода, куда была передана площадка НИИ "Графит", производящая стратегический графит для военного ракетостроения, принадлежит подставной российской фирме "Гриникс", средства которой предоставил американский гражданин Д. Хейм, связанный со спецслужбами этой страны. В результате НИИ "Графит" под давлением американской стороны отказался принимать заказ Военно-космических сил России и начал производство изделий по американским заказам, связанным с технологией "Стеллс". Бред?

Нет, обычная российская приватизация. Американские фирмы "Боинг" и "Сикорский" с использованием печально знаменитых АО "МММ" и "Садко-аркада" скупили на чековых аукционах 28% акций вертолетного завода Миля... Представляете, что предприняли бы госдепартамент США и ФБР, если бы наши попытались завладеть контрольным пакетом "Сикорского" или "Боинга"? { Распродажа. // Труд, 14.10.98. }

Словом, мы можем говорить о настоящем антинациональном стратегическом альянсе между компрадорской "элитой" криминально-номенклатурных приватизаторов и штабистами современного мирового гегемонизма, оказывающими ей всемирную поддержку. И чем больше разочарований у российского населения вызывали так называемые реформаторы, тем эже их социальная база и тем принудительное для них оказывается связь с внешними силами, дающими им поддержку и обещающими известные "гарантии" на случай вынужденного бегства из страны.

Для того чтобы подготовить свое сознание к прогностическим озарениям, достаточно следовать уже сложившейся предельно жесткой логике обстоятельств:

1) Проигрывать выборы и очистить место для патриотических сил компрадорам нельзя — их вероятнее всего ожидает не только экспроприация награбленного имущества, но и законное возмездие.

2) Выиграть выборы они не могут — даже с учетом всего арсенала властного и финансового давления, имеющегося в их распоряжении.

Итак, демократические выборы они выиграть не могут, но выиграть гражданскую войну в состоянии. К этому компрадорский режим давно готовился; достаточно сказать, что службы охраны порядка, вместе со службой безопасности и частной военизированной спецохраны, уже сегодня количественно значительно превышают численность российской армии, не говоря уже о преимуществах материально-технического обеспечения и довольствия. Сопоставление состояния армии, призванной защищать отечество от внешнего врага, с состоянием подразделений, призванных защищать номенклатурно-криминальный альянс от гнева народа, показывает, что старый принцип российского "идейного" компрадорства — "главный враг — в своей собственной стране" взят на вооружение и действует.

Парадокс пресловутых "демократов" заключается в том, что по собственным демократическим критериям, связанным с политическим суверенитетом народа и его свободным волеизъявлением, их политический потенциал сегодня совершенно ничтожен. Но по тоталитарному счету, основывающемуся на соотношении физических сил, на потенциале государственного насилия над народом, их возможности нужно признать весьма и весьма внушительными. Это может послужить опасному соблазну: на основе спланированной цепи провокаций развязать гражданскую войну, победить в ней и в итоге этой победы создать новый однопартийный режим. К такому решению компрадоров могут подталкивать их заокеанские покровители, рассчитывающие, что новой гражданской войны Россия не переживет и развалится на отдельные куски, прибрать к рукам которые уже не составит особого труда.

Как не учитывать тот факт, что в современном геополитическом процессе, идущем под знаком необъявленной глобальной войны, задействованы поистине сильные чувства: на одной стороне (мирового гегемона) — неслыханная похоть глобальной власти, на другой стороне (компрадоров) — неслыханная алчность и смертельный страх. Но если потенциал режима компрадорской олигархии в России следует оценивать не только на основе внутриполитических факторов, но и в глобальном контексте логики современной мировой войны, то и перспективу народно-демократического сопротивления этому режиму также следует рассматривать в этом контексте.

Внутренние и внешние контрнаступления органически связаны друг с другом. Это означает, что сопротивление компрадорской олигархии в России является всего лишь частью мирового глобального процесса, связанного с планетарным сопротивлением гегемонизму, с новым политическим подъемом Востока и Юга, с процессами консолидации сил социальной демократии, борющейся с человеконенавистничеством нового социал-дарвинизма. Учитывая, что социальный процесс сегодня развивается под влиянием такого мощного катализатора, каким является необъявленная четвертая мировая война, консолидация сил сопротивления мировому захватчику и гегемонисту будет развертываться вдоль определенной геополитической оси, которую сегодня предстоит определить со стратегической точностью.

Такой осью, по-нашему мнению, является континентальная вертикаль Россия — Индия. Стратегическое назначение данной вертикали — не дать замкнуться "кольцу анаконды", сжимающемуся вдоль вышеочерченной геополитической горизонтали, рассечь горизонталь!

Что, собственно, поставлено на карту? Сегодня произошло многозначительное размежевание Континента, ничего общего не имеющее с теорией "конфликта цивилизации": на одной стороне — этноцентристские силы, ориентированные на образование мелких "самостоятельных" государств, на самом деле предопределенных быть марионетками и пособниками США в их стремлении к полному господству в Евразии. На другой стороне — крупные государства, олицетворяющие не только независимость Континента и его сопротивление гегемонизму США, но и поддерживающие практики Просвещения — массовую демократию равенства, основанную на единых больших экономических, политико-правовых и информационно-образовательных пространствах.

Так называемая демократическая идеология, ратующая за развал "империи", на самом деле игнорирует главное обстоятельство: развал крупных суперэтнических государств в Евразии означает капитуляцию этого континента перед США. Именно здесь, а не в демократических мотивациях посттоталитарных движений кроется все дело. Посттоталитарные этносуверенитеты вовсе не являются демократическими. Их идеологией является агрессивный и узколобый национализм, уводящий далеко назад по сравнению с "советской империей", в сторону от идеалов Просвещения. Если мы не осмеливаемся раскрыть для себя этот парадокс, состоящий в том, что тоталитаризм был по-своему демократичен (созидал демократию равенства с ее высокой социальной мобильностью и открытостью, с ее установками на массовое просвещение как средство модернизации — тогда как посттоталитарный национализм глубоко антидемократичен, селективен, закрыт для массовой мобильности и других практик Просвещения), то мы ничего не поймем в политической драматургии ближайшего будущего.

Сегодня на Континенте существуют не более 6—7 держав, актуально или потенциально враждебных замыслам США прибрать к рукам эту общую родину народов. В первую очередь это Россия, Китай, Индия и Иран; в определенной степени сюда можно отнести Францию, претендующую на роль лидера в самостоятельной Западной Европе. Далее идут две страны, пребывающие в пограничной ситуации — Германия на Западе и Япония на Востоке. Обе они в свое время подписали безоговорочную капитуляцию и в результате согласились на американский протекторат. Сегодня они уже начинают им тяготиться, но еще не ясно, что для них перспективнее: попытаться разделить плоды нынешней победы США в "холодной войне" и их последующей геополитической экспансии в Евразии — или дистанцироваться от них и воскресить свою антиатлантическую идентичность (центральноевропейскую для Германии, азиатскую — для Японии).

Не случайно главным объектом политической опеки Америки выступают эти страны. Поощряя Германию к экспансии на Восток, США превращают ее в заложницу своей тотальной геополитической авантюры в Евразии; в союзника, скованного воинской дисциплиной.

Превратить Европу в плацдарм американского наступления на Евразию — значит "повязать" ее совместным риском и совместной судьбой. Бжезинский говорит об этом с предельной откровенностью. "Реальными альтернативами на ближайшее одно — два десятилетия является либо расширяющаяся (курсив мой.— А. П.) и объединяющаяся Европа... либо Европа в состоянии пата, которая не пойдет много дальше своего нынешнего состояния интеграции и пределов географического пространства, и, как вероятное продолжение пата, постепенно дробящаяся Европа, где возобновится старое соперничество держав" { Бжезинский З. Указ. соч. С. 95. } .

Итак, продвижение НАТО на Восток — это совершенно новый тип и способ объединения Европы, ничего общего не имеющий ни с демократической идеологией, ни с экономическим утилитаризмом, как это было прежде. Речь идет об объединении Европы по законам войны, которую сегодня ведут США за подчинение Евразии и где им нужны высокодисциплинированные, милитаристски связанные подручные. Ясно, что все это означает формирование качественно нового климата в Европе, ничего общего не имеющего с либерально-демократическими установками и ожиданиями.

Дисциплинировать атлантизм ценой вовлечения его в сверхрискованную мировую авантюру — значит изменить все прежние установки демилитаризированного модерна, которыми в послевоенные десятилетия так гордилась Европа. США планируют при этом поручить Германии роль наиболее заинтересованного и потому решительного союзника в совместном наступлении на Евразию, даже ценой того, что при этом ставится под угрозу вся столь долго и трудно выстраивавшаяся послевоенная идентичность Германии. Если прежде США опирались на европейских союзников с целью демилитаризации и демократизации Германии, то теперь они пытаются опереться на Германию с целью ремилитаризации Европы, превращенной в плацдарм для наступления на евроазиатский Континент. Совместное американо-германское давление будет особенно необходимым для того, чтобы добиться обязательного единодушного согласия всех членов НАТО; и ни один из последних не сможет отказаться, если США и Германия будут этого вместе добиваться.

Итак, нам уже вполне ясны ставки тотального наступления США — полное господство в Евразии, а значит и в мире в целом (еще X. Макиндер подчеркивал: "Тот, кто контролирует Восточную Европу, доминирует над хартлендом; тот, кто доминирует над хартлендом, доминирует над миром"). Но необходимо понять, что цена, которую за это предстоит уплатить человечеству,— это не только "чисто политическое" подчинение господству США, но и полная капитуляция гуманизма и Просвещения, новые сумерки мира.

И дело не только в том, что новый глобальный геополитический подход вольно или невольно означает новую милитаризацию сознания, культуры и всей общественной жизни и перечеркивание либерально-демократических достижений послевоенного атлантизма. Дело и в том, что сами практики европейского модерна под влиянием американского новейшего "великого учения" и неоконсервативной волны претерпели разительную деформацию. Сегодня американский либертаризм, навязывающий в форме "рыночной модели" социал-дарвинистскую модель естественного отбора, означает наступление на социальные достижения мировой цивилизации. Нахлынувшая из англо-американского мира неоконсервативная волна грозит смыть ценнейшие завоевания человечества, связанные с цивилизаторскими практиками социального государства, которому удалось в значительной мере обуздать и социализировать маргинала культуры и морали — алчного буржуа — и заставить его нести издержки по сохранению и развитию человеческого капитала.

Либеральный "секвестр" отмечает контрнаступление социально безответственного буржуазного пиратства, тяготящегося возложенной на него государством социальной ответственностью. Этот секвестр грозит редукцией образования, науки, культуры, социальных гарантий — всего того, с чем был связан социальный проект модерна и его миссия, обращенная к непредпринимательскому большинству населения. Американский либеральный проект для Евразии, навязанный США как победителем в "холодной войне", оказался ликвидаторским в двояком смысле.

Во-первых, миссионеры "великого учения" спровоцировали такие "реформы", в результате которых была демонтирована социоинформационная инфраструктура, связанная с развитием человеческого фактора и поддерживающая просвещенческие практики на Континенте. Направленный против нее тотальный секвестр быстро отбросил народы бывшего "второго мира" в "третий мир".

Во-вторых, злонамеренное поощрение этносуверенитетов в Евразии, осуществляемое США по принципу "дроби, разделяй и властвуй", привело к нарушению одного из ведущих принципов Просвещения — приоритета единых больших пространств над затхлыми малыми, огражденными от универсалий модерна всякого рода архаическими перегородками. Наблюдается недвусмысленная корреляция: чем быстрее идет процесс формирования новых этносуверенитететов — тем быстрее множатся депрессивные регионы, отступают практики Просвещения, демонтируются достижения модерна, связанные с массовым образовательно-квалификационным ростом, социальной мобильностью и социальными гарантиями.

Уход новых этнократических государств из объятий "империи" на самом деле означает не самостоятельность, а подчинение новому хозяину, который в отличие от держателей евразийских "империй" отнюдь не готов разделять с ними общую историческую судьбу и поощрять их развитие. Союз новых компрадорских элит с силами заокеанского гегемонизма фактически заключен против интересов собственных народов, отбрасываемых из Просвещения в варварство, из модерна — в архаику. Но чтобы оценить эти издержки "американизации" по достоинству, надо мыслить в духе вертикали, а не горизонтали. Горизонталь Запад — Восток искушает народы не только соблазнами вестернизации, но и провокационными заигрываниями с племенной архаикой, называемой культурной самобытностью и даже цивилизационной идентичностью.

На самом деле мы здесь имеем дело с манипулятивными технологиями обработки массового сознания, имеющими целью заставить народы примириться с неслыханными экспроприациями и социальными потерями во имя "самостийности". Не заметить этих потерь или примириться с ними современное цивилизованное сознание не может. Поэтому новые псевдоэлиты не останавливаются перед тем, чтобы заменить такой тип сознания агрессивной племенной архаикой, питающейся не вдохновениями Просвещения, а сомнительными чувствами ненависти, зависти, мести, натужного величия и идолопоклонства. Континенту нужен какой-то мощный рычаг, посредством которого можно было бы выровнять наметившийся опаснейший крен нашего бытия и преодолеть инволюционные тенденции.

Встает жесткая дилемма: либо всеобщий континентальный пожар, раздуваемый заинтересованными внешними силами, опирающимися на теорию "конфликта цивилизации"; либо консолидация Континента на основе нового проекта, объединяющего цели освободительной войны с целями новой социальной революции. Континентальная вертикаль означает объединение социальной революции обездоленного Юга с просвещенческой альтернативой индоевропеизма, олицетворяемого осью Россия — Индия и опирающегося на блестящее цивилизационно-культурное наследие мировых регионов к ним примыкающих и тяготеющих.

Заокеанский соискатель мировой гегемонии более всего на свете заинтересован в том, чтобы предотвратить процесс консолидации евразийского Континента на основе общего сопротивления и общей новой исторической идеи. Вот почему он полон решимости раздробить континентальные "империи" одну за другой и на их месте рассыпать мозаику самостийничества, погрязающего в нескончаемых распрях. Не случайно, что именно то пространство, которое отделяет Россию от западной части Индийского океана, от Индии, сегодня в состоянии повышенной нестабильности.

В этом пространстве, вероятнее всего, и столкнется энергетика разрывающей Континент Горизонтали с консолидирующей энергетикой Вертикали. Границы этого пространства "проходят через Крым в Черном море прямо на восток вдоль новых южных границ России, идет по границе с китайской провинцией Синьцзян, затем спускается вниз к Индийскому океану, оттуда идет на запад к Красному морю, затем поднимается на север к восточной части Средиземного моря и вновь возвращается к Крыму; там проживает около 400 млн. человек приблизительно в 25 странах, почти все из них как в этническом плане, так и в религиозном являются разнородными, и практически ни одна из этих стран не являются политически стабильной" { Бжезинский З. Указ. соч. С. 69. } .

Эти разрывы континентальной ткани, связанные с поощряемыми извне противостояниями и амбициями, невозможно срастить, не противопоставив провокационной доктрине "конфликта цивилизаций" мощный интеграционный проект. Такой проект, с одной стороны, носит стратегический, военно-политический характер, связанный с борьбой за независимость Континента, а с другой — опорой ему будет служить альтернативный проект модернизации, связанный не с разрушительной концепцией естественного рыночного отбора, а с великими принципами социальной солидарности.

Лейтмотив континентальной вертикали — солидарность. Это и патриотическая солидарность защитников Континента от глобального пиратства, и социальная солидарность тех, кому новое американское "великое учение" отказало в исторической перспективе под предлогом рыночной неприспособленности. Альтернативный континентальный проект сочетает богатство культурно-цивилизационной памяти с мощным проективным импульсом, обращенным в совместное будущее. Наиболее перспективное сочетание этих моментов обещает новая индоевропейская идея.

Для того чтобы хотя бы в общих контурах прозреть ее содержание, необходимо определить ту нагрузку, которая на нее выпадает уже сегодня. Мир, контуры которого уже сегодня начинают выступать несомненно, характеризуется новой биполярностью. Беспочвенной ныне выглядит благодушная концепция полицентричного мира; ибо там, где на одной стороне выступает претендент на мировое господство, а на другой — сторонники полицентризма, мы можем констатировать либо непростительную беспечность последних, либо откровенное капитулянтство.

Но и доктрину агрессора — однополярный мир — надо признать иллюзией, вызванной эйфорией нежданной победы. На самом деле мировая гегемония не может не вызвать,— если человечество еще сохранило пассионарную жизнеспособность — консолидацию народов, готовящих отпор гегемонизму. Этот отпор нельзя осуществить, если силы Континента будут разобщены,— что собственно и составляет главную задачу американской доктрины для Евразии. Биполярный мир диктуется самим характером уже оформившегося вызова: по большому историческому счету ни той ни другой стороне отступать уже некуда.

Следовательно, грядущая континентальная идея должна содержать потенциал консолидации Континента и выступить в значении мобилизующей идеи. Ясно, что ни концепция полицентричного мира, ни концепция "конфликта цивилизаций" не могут быть приняты — они работают на руку силам агрессивного гегемонизма и могут быть оценены как формы осуществления принципа "разделяй и властвуй". Если нам ясно, что только объединенный консолидированный Континент может расстроить миропотрясательные замыслы Моря, нам не менее ясно и то, что должны быть выработаны критерии противопоставления двух мировых сил. Это может показаться шокирующим тому типу сознания, для которого сохраняет свою убедительность либеральная критика конфронтационного мышления.

Но нам сегодня, после продвижения НАТО на восток и объявления планов господства США над Евразией, уже вполне ясно, что эта критика строилась на манипулятивной системе "двойных стандартов". Она требовала устранить конфронтационность чужого мышления, оставляя за собой право возродить ее в полном объеме, как только представится возможность. Сегодня, когда силы Континента оказались ослабленными и распыленными, такая возможность представилась.

Ясно и то, что консолидация Континента не может носить чисто внешнеполитический характер. Ведь и американский либерализм пришел в Евразию не как внешнеполитическая доктрина, предназначенная обеспечить "разрядку". Такое видение осталось в прошлом, как характеристика периода "разрядки". Со второй половины 80-х годов либерализм у нас заявляет о себе как тотальная системообразующая доктрина, требующая не просто перемен во внешних отношениях с Западом, но тотальной перестройки нас самих по американскому образцу.

Попытки такой перестройки оказались поистине плачевными: едва ли не все постсоветское пространство лежит в развалинах. Исключения, пожалуй, составляют две страны — Белоруссия и Узбекистан. Именно эти республики отвергли либеральную концепцию социально-экономического строительства, основанного на уходе государства, безудержной приватизации и открытости внешнему миру. Результат: только их экономики уцелели после разгрома, только в их пространстве не имеет место деиндустриализация и скольжение в "третий" и "четвертый мир". В масштабе бывшего "второго мира" аналогичное исключение составляет Китай — на тех же самых основаниях. Это недвусмысленная дифференциация стран Континента на "либерализированную" и "нелиберализированную" части — при том, что именно первая находится в состоянии предельной расстроенности и деградации, а вторая сохраняет жизнеспособность — свидетельствует о дилемме: либо Евразия выработает для себя свою континентальную модель развития альтернативную американизму, либо ее ждут тотальный развал и деморализация.

Не случайно именно Белоруссия сегодня оказалась живым объектом дестабилизирующих технологий. Узбекистан не подвергается пока что аналогичному давлению, потому что его мощь гегемонисты надеются использовать в антироссийских целях. А пророссийски, солидаристски настроенная Белоруссия сегодня не только оценивается как препятствие для продвижения НАТО к стенам Смоленска, но и как возможный альтернативный вариант компрадорским силам на президентских выборах 2000 года в России. Очень возможно, что эта дата сегодня в некоторых враждебных Континенту мозговых "лабораториях" и "трестах" определена как срок, к которому надо осуществить демонтаж нынешнего режима в Белоруссии.

Наряду с задачами внутренней консолидации, связанными с выстраиванием особой континентальной идентичности перед лицом агрессии Моря, необходим и убедительный проект совместного постиндустриального будущего. Если импортированные либеральные практики дали несомненный эффект тотальной деиндустриализации, то альтернативная континентальная идея должна содержать достижительную установку действительной постиндустриализации.

Мы уже говорили о том, что в своем нынешнем "либеральном" варианте концепция постиндустриализма с одной стороны оказалась фальшивой, ибо никакой реальной альтернативы экономически разрушительному индустриализму либерализм не дал, а с другой — чревата откатом от продуктивной экономики к новому господству ростовщичества. Сегодня формационная перспектива Запада оказалась поколебленной в самом главном: ведущие страны-гегемоны, вместо того чтобы указывать человечеству путь вперед, оказались инициаторами неожиданной и обескураживающей инволюции — возврату от капитализма "веберовского" типа к старой спекулятивно-ростовщической модели.

Следовательно, перед Континентом стоит грандиозная задача: не только защитить свое индустриально-просвещенческое наследие и свое право на развитие от расистско-редукционистских "рекомендаций" мирового либерализма, отводящего Континенту роль поставщика сырья и обслуги для "золотого миллиарда", но и преградить дорогу разрушительным инволюционным тенденциям, идущим от "штабной" финансовой экономики. Континенту предстоит свою освободительную борьбу с агрессией Моря превратить в социальную революцию или новый формационный сдвиг, связанный со всемирно-историческим переходом от экономического к постэкономическому обществу.

6.3. Формационный проект Континента

Формационные прорывы человечества всегда совершались не в эволюционистском ключе — в духе непрерывного поступательного развития, а как ответ на вызов уже достигнутым завоеваниям цивилизации, на угрозу инволюции и варварства. Так было на заре европейского модерна, после опустошительных религиозных войн и других вызовов переходного XVI в. Так, вероятно, будет и завтра, после того как человечество соберется с силами ответить на вызовы нового варварства, сопутствующего глобальным перераспределительным практикам тех, кого "медленные" достижения продуктивной экономики уже не устраивают.

Современная тотальная дестабилизация мира связана с закатом прежней формационной перспективы и новым реваншем спекулятивно-перераспределительного начала над продуктивным. Неожиданная доминанта перераспределительства, связанная с ощущениями "пределов роста", привела сегодня к новым геополитическим переделам мира, и вместо демилитаризации, ожидаемой вслед за окончанием "холодной войны", предопределила перерастание последней в новую мировую войну Моря и Континента.

Перспективы долговременного, неконъюнктурного мира могут открыться только вместе с появлением новой формационной перспективы. Ее не могут открыть те, кого настоящее положение в целом устраивает и кто больше полагается на перераспределительные возможности, связанные с преимуществом силы, чем на творческий формационный прорыв всего человечества.

Евразийский континент однажды уже сталкивался с глобальным вызовом перераспределительства, отбросившим его назад, в темную милитаристскую архаику. Он проявился в виде натиска кочевнической империи Чингисхана, задумавшего покорить земледельческие общества Континента и превратить их в придаток своей глобальной империи. Можно сказать, что в те времена роль Океана, откуда на землепашеский Континент пришли "пираты", сыграла евразийская степь. Не случайно в течение весьма длительного времени российская геополитическая и цивилизационная доктрина оперировала дихотомией "Лес — Степь".

Континент, столкнувшись с вызовом интегрированного в единую сверхдержаву кочевничества, сам оставался разъединенным и раздробленным. Это предопределило его тяжелое положение: кочевники разгромили земледельческую цивилизацию России, отбросив Континент в целом далеко назад. На этот вызов необходимо было дать ответ, ибо перераспределительная экономика кочевников закрывала перспективы человечества, истощала его продуктивный материальный и моральный потенциал, привела к невиданному упрощению, ужесточению нравов и закату культуры в порабощенных обществах.

Когда же удалось дать эффективный ответ? Когда Русь, объединенная колониальной администрацией чингизидов, выступила как единый окрепший хартленд — сплоченное ядро земледельческой цивилизации, отстоявшей твердый продуктивный принцип от натиска пиратского перераспределительства. И тотальное столкновение указанных принципов бытия, и победа продуктивного начала как основы цивилизованности совершились именно в России. Россия, собственно, и возникла как евразийское государство в ходе борьбы продуктивного начала с глобальным кочевническим перераспределительством, возглавила эту борьбу и стала олицетворением новой победы человечества.

Это только нашим западникам казалась, что Россия всего лишь прикрыла цивилизованный Запад от натиска кочевнического Востока, одновременно попав в его заложники. На самом деле, если отдавать себе отчет в том, что конфликт продуктивного и присваивающего начал — это главный конфликт во всей истории человечества, то приходится признать, что Россия в качестве пространства, где с таким ожесточением развернулся этот глобальный конфликт и где он получил свое благополучное разрешение, явилось центром мира. Благополучная Европа, отгороженная от этой схватки, по большому цивилизационному и геополитическому счету, вела провинциально-мещанское существование и пользовалась той картиной мира, которая определилась вне ее и сложилась в значительной мере без ее ведома.

Только немногие гении на Западе оценили эту роль России по достоинству. Как пишет А. Тойнби, "в России ответ представлял собой эволюцию нового образа жизни и новой социальной организации, что позволило впервые за всю историю цивилизации оседлому обществу не просто выстоять в борьбе против евразийских кочевников и даже не просто побить их (как когда-то побил Тимур), но и достичь действительной победы, завоевав номадические земли, изменив лицо ландшафта и преобразовав, в конце концов, кочевые пастбища в крестьянские поля, а стойбища — в оседлые деревни" { Характерно, что теоретик мондиализма Ж. Аттали называет новых "граждан мира" — адептов глобального "открытого общества" без государственных границ и суверенитетов — "кочевниками" (Аттали Ж. На пороге нового тысячелетия. М.: 1993. Гл. 4). } .

Сегодня человечество на новом уровне возвратилось к столкновению продуктивного и перераспределительного начал, к вызову, продуктивному принципу, характерному для континентального бытия со стороны нового кочевничества, на этот раз не степного, а морского { Тойнби А. Постижение истории. М.: Наука, 1991. С. 140. } . Причем новая контраверса продуктивного и собирательно-перераспределительного принципов затрагивает не только настоящее положение тех, кто подвергся новому натиску глобального пиратства, но и планетарные перспективы человечества в целом.

Дело в том, что наряду с различиями продуктивного и перераспределительного начал в рамках экономической системы современности существует различие этих начал в более общей космоцентричной перспективе. Индустриальная экономика, возникшая на Западе после известного модернизационного сдвига, никогда не соответствовала последовательному критерию продуктивности. Наряду с элементами воспроизводства, которые капиталистическая экономика оплачивала — сырье и рабочую силу,— они включали и такие необходимые ей базовые элементы, воспроизводство которых считалось бесплатным, и использовалось согласно архаическому принципу присваивающего хозяйства. В первую очередь речь идет об экономических "дарах" природы, все более интенсивно эксплуатируемых, но при этом не оплачиваемых, не воспроизводимых на собственно экономической основе. Если эпохой перехода от присваивающего к производительному хозяйству считать конец мезолита, то приходится признать, что по ряду критериев техническая цивилизация продолжает пребывать в мезолите.

Вторая цепь неоплачиваемых издержек производства относится к человеческому фактору: сам прирост населения, равно как и его здоровье, работоспособность, первичные предпосылки социализации, закладываемые в семье, не входят в исчисляемые издержки капиталистического производства, не финансируются на основе "закона эквивалентного обмена", то есть присваиваются в духе собирательства. На это недвусмысленно указал еще К. Маркс в экономических рукописях 1861—1863 гг.: "Разделение труда и его комбинирование в процессе производства представляют собой механизм, который ничего не стоит капиталисту. Другой производительной силой, которая также ничего не стоит капиталисту, является сила науки. Далее, рост населения тоже является такой производительной силой, которая ему ничего не стоит" { Маркс К., Энгельс Ф. Соч. М.: 1971. Т. 47. С. 537. } .

Социал-демократический сдвиг в развитии западноевропейского общества ознаменовался переходом от чисто рыночного общества, оплачивающего только те ресурсы, которые успели приобрести выраженную меновую стоимость, к смешанному типу, сочетающему номеналистическую систему рынка с "реалистической" (в смысле учета общих универсалий прогресса, не сводимых к сумме товаров) системой социального государства. И вот теперь от Запада, и главным образом США, идет реванш чисто рыночного начала — иными словами, реванш владельцев капитала, впредь решивших не оплачивать ни в форме дополнительных услуг предприятия как социального института, ни в форме налогов общие "внерыночные" предпосылки своей системы производства богатства.

Цивилизацию хотят вернуть к безответственному "собирательству" тех самых факторов общественного производства, которые стали наиболее хищнически использоваться и превратились в хрупкие и дефицитные. С одной стороны это касается "бесплатного" хищнического присвоения экономических благ, с другой — такого же присвоения общесоциальных предпосылок производительности, связанных с количеством и качеством человеческого фактора, потенциалом культуры, науки и образования.

Таким образом, пиратство Моря сегодня не только направлено на экспроприацию ресурсов "завоеванного" евразийского континента, но и на смену "парадигмы роста" в духе усиления экологического и социального паразитизма частнопредпринимательских практик рыночного общества. В этом смысле задача Континента усложняется: она не сводится к оборонной стратегии, но должна включать новое видение современной цивилизационной системы в духе перехода от дуалистического принципа, сочетающего продуктивное хозяйство с присваивающим, к последовательно продуктивному принципу, исключающему самоубийственный паразитизм цивилизации в экологических и социальных вопросах.

Речь идет о становлении новой системы всеобщего труда, предполагающей заботу о воспроизводстве всех без исключения факторов и условий человеческого существования на земле. Тот факт, что современная либеральная идеология решила избавить предпринимательский класс от уплаты соответствующих "накладных" расходов, от социальной и экологической ответственности, выдает ее нигилистический характер.

Только сейчас на основе уяснения общих социокультурных и экологических предпосылок продуктивной экономики мы можем по достоинству оценить всю "дорыночную" и внерыночную традицию Континента. Великие континентальные цивилизации явили миру пример неутилитарного отношения к культуре, заботы о воздвижении духовной вертикали, возвышающей человека над сиюминутными интересами и нуждами. И с тех пор как основой общественного богатства перестал быть общественный труд, всеобщность трудовой основы (в противовес рецидивам собирательства) означает всеобщность духовно-образовательной основы, вне которой цивилизация не только вырождается в варварство, но и становится паразитарной, истощающей запасы природы и культуры. Паразитизм технологической цивилизации и связанные с этим глобальные проблемы выступают как результат следующих несоответствий:

— между налаженной системой воспроизводства одних факторов существования, вовлеченных в процесс обмена меновыми стоимостями, и отсутствием такой системы в отношении других факторов, еще недавно поставляемых природой, но сегодня становящихся остродефицитными (чистая вода, воздух и почва, некоторые виды натурального сырья);

— между индустриальным (крупносерийным) производством одних благ и условий существования и сохраняющейся "кустарностью" в производстве других, остающихся в рамках либо натурального хозяйства, либо допромышленных форм деятельности.

Современная техническая цивилизация заслужила в глазах многих аналитиков название "постчеловеческой" { См.: Кутырев В. А. Естественное и искусственное: борьба миров. Нижний Новгород: 1994. } как раз за то, что техническая среда формируется и развивается с использованием всех резервов индустриальной эффективности, тогда как человеческая среда продолжает поддерживаться кустарными усилиями, деградирует и превращается в "маргинала" машинной системы.

Западная рыночная система является паразитарной в двояком смысле:

— она не включает в издержки производства, не оплачивает и не организует нормального воспроизводства факторов, относящихся к общим экологическим, демографическим и социокультурным предпосылкам экономической системы;

— ее массовое производство, основанное на экстраполирующих тиражирующих принципах, рано или поздно ведет к перегрузке тех или иных природных и культурных ниш, объективно требуя перерыва и смены парадигм, что возможно лишь на основе творческого труда. Поэтому различие между творческим (первооткрывательским) и тиражирующим трудом можно считать не менее значимым, чем различие между продуктивным и присваивающим принципами.

Основы перехода от частичного производства (дуалистическая система, основанная на сочетании производящего и присваивающего хозяйства) ко всеобщему и от тиражирующе-экстраполирующей инерции массового производства — к перерывам, связанным с вторжением новаций, заложены в общем фундаменте культуры — источнике фундаментальных идей и прорывов, не предусмотренных ни сложившейся матрицей рынка, ни матрицей потребления.

Все это заставляет нас дать эскиз картины нового информационного общества, существенно отличающийся от соответствующих стереотипов, созданных на Западе, но в особенности после победоносного наступления "новой либеральной волны". Ключевым в этом эскизе является понятие общего информационного (социокультурного) накопления. Накопление означает производство таких общих идей, открытий, образцов деятельности, которые не могут поглотиться целиком сложившимися общественными практиками и представляют некоторый загадочный "избыток" культуры.

Моделью здесь может служить отношение между фундаментальными и прикладными исследованиями, уже описанное в теории новаций. Последняя свидетельствует: фундаментальную науку нельзя обязывать, чтобы она служила сложившейся технологической системе (в широком смысле) и соответствовала принципу отдачи. Чем свободнее от этих требований фундаментальная наука, тем выше вероятность эпохальных открытий и нововведений, еще даже не заказанных обществом — по той простой причине, что оно о них не подозревало в принципе.

Но если прикладную науку и систему производственных технологий питает фундаментальная наука, то последнюю питает культура, как неформализованная система, причудливо сочетающая духовное наследие веков с открытиями совершенного духовного производства, включающего в себя помимо науки также философию искусства, производство образов в системе СМИ. Отсюда ясно, что процесс общего информационного накопления может быть представлен как система следующих неравенств:

рост общего потенциала культуры > роста науки;

рост фундаментальных исследований > роста прикладных;

рост общеметодологической и гуманитарной подготовки > роста специализированной профессионализации кадров;

рост общего образования > роста специального;

развитие внепроизводственной среды > развития внутрипроизводственной и т. п.

Эта система неравенств, относящаяся к процессу опережающего производства общей универсальной информации по сравнению с уже ожидаемой конкретными заказчиками прикладной, находит себе соответствие в аналогичной системе неравенств, связанных с потреблением накопительной информации.

Так, свободное время должно расти быстрее рабочего, несамостоятельное население — быстрее самостоятельного, учащаяся молодежь — быстрее остального населения, гуманитарная среда — быстрее технико-производственной и т. п. Это связано с тем, что первые части перечисленных пар связаны с потреблением продуктов всеобщего духовного производства, тогда как вторые — с потреблением специализированной информации, используемой утилитарно, для заранее известных нужд.

Если оценить уже описанную культурологами и науковедами разницу между континентальной системой образования, науки и культуры и англо-американской, то бросится в глаза тот факт, что социокультурная система Континента больше ориентирована на всеобщее информационное накопление ("универсальных идей"), тогда как социокультурная система Моря характеризуется тяготением к эмпиризму, утилитаризму и принципу непосредственной прикладной пользы.

Сегодня с подачи либеральных наставников явно ощущается тенденция осуждения "романтической расточительности" Континента в сфере духовных практик и требования "заземлить" последние на эмпирически верифицируемые нужды, которые безошибочно определяет главный арбитр — рынок. Но вышеприведенные соображения заставляют нас полагать, что утилитаризм рынка и порожденные им критерии расточительности не только грозят разрушением духовного потенциала современной цивилизации, но и обрекают ее на экологический и социокультурный паразитизм — следование безответственному присваивающему принципу.

Необходимо понять неразрывную связь двух факторов: процесса опережающего роста общих идей по сравнению с прикладными, специализированными формами знания (я это называю процессом общего информационного накопления) и восстановления единства евразийского континента, сегодня раскалываемого Морем. Общее информационное накопление означает повышение роли и статуса духовно-информационных универсалий. Эти универсалии, с одной стороны, являются базой формирования единых больших пространств, а в перспективе — общиконтинентальной идентичности, а с другой — основой процедуры открытия качественно нового будущего.

Сравнительный анализ информационных тенденций в США, Франции и России убеждает в том, что темпы и масштабы общего информационного накопления не зависят напрямую от экономической и научно-технической развитости страны, в том числе и от развития новейших информационных технологий. По этим показателям США значительно опережают Францию, а последняя — Россию. Однако, если оценить соотношение информационно-образовательных универсалий и массива специализированного прикладного знания, то мы увидим, что Россия опережает Францию по уровню общего информационного накопления (избытка фундаментальных культурных и научных идей над краткосрочными прикладными), а Франция — Америку. Дело, следовательно, не в экономическом и технологическом детерминизме, а в детерминизме культуры: наличии или отсутствии большой культурной традиции.

Симптоматично, что американизированная версия современного либерализма воздвигла настоящую идеологическую цензуру, направленную против больших фундаментальных идей. Их предпочтительный статус и ориентация на них объявляются пережитками традиционализма, мешающего народам адаптироваться к современности, к рынку и императивам утилитарно-прагматической морали. На самом деле утрата горизонта больших идей означала бы проедание интеллектуального капитала человечества, подмену информационного накопления недальновидным потреблением — сугубо прагматическим использованием потенциала культуры.

Остается уточнить, почему именно такая позитивистская установка более соответствует архетипу Моря, чем Суши. Первой причиной является большая культурная укорененность Континента, его более глубокая информационная память. Дом первичен по отношению к Кораблю, и именно младшие, менее укорененные сыновья пускаются в пиратские авантюры, тогда как старшие со времен майората выступали наследниками отцовских "имений" в широком смысле этого слова.

Вторая причина относится к соотношению производящего и присваивающего начал. Информационная революция, инициированная Морем, больше относится к технологиям эффективного присвоения, чем к технологиям производительного типа. Современные электронные технологии в сочетании с либерализацией мировой экономической системы необычайно усилили мировую экспансию краткосрочного спекулятивного капитала и других разновидностей нового присваивающего хозяйства. Однако и прежние дихотомии мировой культуры (в частности, различие между англо-американским эмпиризмом и континентально-европейским рационализмом) указывали на разную восприимчивость культурных традиций Суши и Моря к проблемам общего информационного накопления.

Эмпиризм — это апологетика фактологичности, а на самом деле — краткосрочных инструментальных идей, поле приложения которых "здесь и теперь".

Рационализм — это примат универсалий, приоритет общего в сравнении с отдельным. Великая культурная программа рационализма, объявленная еще Платоном — тотально распредметить мир, разглядеть за материей идею, за отдельными фактами — общую логику.

В области распределения занятости населения, в образовательной и культурной политике это означает преимущественный рост времени производства и времени потребления общей информации фундаментального типа по сравнению с временем производства и потребления частноприкладного, рецептурного знания. Нам не вполне ясно, отдают ли себе полный отчет те, кто намеренно раскалывает Континент и на месте интегрированных больших пространств воздвигает малые этносуверенитеты, что тем самым они не только посягают на большое пространство человечества, но и на его большое историческое время — потенциал качественно иного будущего.

Чем меньше в культуре запас общих фундаментальных идей, тем более конъюнктурными и заземленными оказываются ее практики, которые можно охарактеризовать в лучшем случае как рационализацию имеющегося и адаптацию к настоящему, но не как предпосылку инновационного скачка в качественно иное будущее. Собственно, потому сегодня и активизировалось геополитическое мышление с его установками на передел мира, что оказалась замутненной формационная перспектива человечества, связанная с открытием качественно новых возможностей.

По-видимому, настала пора прояснить глубинные информационные предпосылки того, что либеральная классика назвала рыночной моделью в широком смысле слова. Под нею понимается такая саморасширяющаяся система, доступ в которую новых агентов остается постоянно открытым. Ясно, что бесконечность рыночного пространства может базироваться только на непрерывном открытии качественно новых потребностей и новых рынков. Пространство сложившихся потребностей, растущих только количественно, быстро заполняется сложившимися контрагентами, фактически превращающимися в монополистов.

На базе этой закрытой (лапласовской) картины мира в экономике была основана марксистско-ленинская теория монополистического капитализма, сменившая капитализм свободной конкуренции. На самом деле экономика не удовлетворяет раз и навсегда сложившуюся, статичную структуру спроса, а работает в открытом пространстве постоянно формирующихся новых потребностей и, следовательно, новых рынков, что и открывает шансы для новых производителей.

Вместо того чтобы вступать в безнадежную конкуренцию с маститыми производителями тех же товаров, новые контрагенты начинают с социального открытия, касающегося новых потребностей определенных групп населения; удовлетворяя эти потребности, они на время становятся монополистами, получающими сверхприбыль. На этом основана деятельность так называемых венчурных фирм. Затем, когда новый спрос становится массовым, венчурный капитал уступает поле битвы массовому крупносерийному производству, эмигрирует в новое социально-экономическое пространство, связанное с открытием новых потребностей.

Ясно, что если придать этой рыночной конкурентной модели общий онтологический смысл, то обнаружится, что она имеет перспективу только в том случае, если рост фундаментальных идей, открывающих качественно новые реальности, будет непрерывно опережать развитие прикладных идей, удовлетворяющих уже сложившиеся ожидания и запросы. Только в этом случае будущее довлеет над настоящим, а большие совместные перспективы — над мелочными играми этносуверенитетов.

С учетом этого приходится заключить, что англо-американский эмпиризм в значительной мере повинен в той деградации великого проекта модерна, которую мы наблюдаем сегодня. Англо-американская программа "технологизации" и прагматизации культуры — вымывания из нее тех идей, которые не прошли цензуру "чувственной верификации" и операциональности, в конце концов закрыла перспективу качественно иного будущего, что в свою очередь обернулось реваншем геополитической "rеаllу роliсу" над высокими утопиями Просвещения, открывающими прорыв человечества в иное историческое измерение.

Не грозит ли это нам новыми сумерками Просвещения и новыми сегрегационными практиками?

6.4. Искушения глобализма

Классическая просвещенческая модель мира была универсалистской, опирающейся на концепцию естественного человека, повсюду демонстрирующего равные способности и устремления. Именно эта доктрина легла в основу современной гуманистической доктрины прав человека. Однако в последние годы усилиями некоторых культурологов и геополитиков универсалистское видение Просвещения было потеснено в пользу концепции плюрализма и даже конфликта цивилизаций, качественной несводимости и некоммуникабельности цивилизационных менталитетов и пр. Сам прогресс из этнически и конфессионально нейтрального внезапно приобрел этноцентристский привкус, связанный с уникальностью Запада как монопольного носителя модерна.

Таким образом встретились, усиливая друг друга, две "заподозривающих" концепции. Одна связана с открытием "пределов роста" и связанных с этим подозрением, что прогресс имеет принципиальные природно-экологические ограничения: возможностей земной среды не хватит на всех. В ответ сформировалась сегрегационистская теория "золотого миллиарда", успевшего прорваться в изобильное постиндустриальное общество до того, как экологический капкан захлопнулся и потому пребывающего в этом обществе в одиночестве. Гуманистическая перспектива единого общечеловеческого будущего была, таким образом, поколеблена с этой "объективной" стороны. Но она была поколеблена и с субъективной стороны, касающейся особенностей менталитета и традиций различных регионов мира.

Эта замутненность универсалистской гуманистической перспективы сказалась и на судьбах бывшего СССР. Теоретически было возможным превращение тоталитарного суперэтнического синтеза в демократический, в целом сохраняющийся в прежних границах. Но новые лидеры России прониклись новыми "открытиями" культурологического пессимизма, обосновывающего неравные шансы представителей различных культур на демократизацию, модернизацию и "возвращение в европейский дом". На этом основании решено было оставить "азиатов", вывести Российскую Федерацию из состава СССР и войти в "европейский дом" на сепаратной основе.

Этот частный пример показателен: речь идет о тенденции подмены универсалистской просвещенческой перспективы селекционистской и сегрегационной. Проявление этой тенденции мы видим в практике двойных стандартов, порождающей новые трещины в здании глобализма. С одной стороны, говорят об открытом глобальном пространстве, в котором неуместны протекционизм и прежние национальные суверенитеты; с другой — не стесняются защищать благополучное пространство интегрированного Севера от пришельцев с Юга, всякого рода "мигрантов" (пример тому — Шенгенские соглашения 1993 г. стран ЕС). Двойственность поведения обнаруживается даже у признанных носителей процесса глобализаци. Так, транснациональные корпорации, требуя либерализации пространства, куда они стремятся проникнуть, внутри себя и в зонах своего влияния нередко создают не либеральный, а протекционистский или монополистический порядок.

Если оценить действующую в настоящее время "рыночную модель" глобального мира по ряду классических либеральных критериев, мы сразу же обнаружим ее парадоксы. Вместо того чтобы порождать на экономическом, политическом и социокультурном уровнях ситуацию беспрепятственного вхождения новых субъектов в конкурентное мировое поле, она, напротив, драматически сужает число участников этого поля, превращая пространство глобального мира в зону привилегированной активности элитарного "клуба избранных".

В экономическом отношении такими избранниками становятся наиболее развитые страны, которые нередко стремятся закрепить свое монопольное положение и предотвратить появление новых конкурентов. Характерно, что новый "план Маршалла" для Восточной Европы так и не состоялся. Вместо этого действуют противоположные доктрины деиндустриализации пространств, не попавших в круг избранных, и тем самым глобализующийся мир пока что тяготеет не к конкурентной, а к олигопольной модели.

В политическом отношении также наблюдается олигополистическая тенденция ограничить действие конкурентных, демократических и плюралистических процедур пространством привилегированных стран. В отношении остальных применяются практики, ведущие от модерна в варварскую архаику. Дисгармонии нынешнего глобализма связаны с тем, что он, вместо расширения числа ответственных участников принятия мироустроительных решений, породил тенденцию его сужения — за счет представителей "второго мира", выталкиваемых в "третий мир", а также за счет выхолащивания потенциала представительных международных организаций.

Преимущества классической "рыночной модели мира" (в широком, сверхэкономическом значении этого слова) должны были заключаться в непрерывном расширении участников мировых конкурентных игр, посредством которых обычно совершенствуются экономические, политические и информационные процессы. Рыночная модель означает одновременно и систему генерирования все новых рынков как поля приложения сил потенциальных субъектов действия, и систему формирования все новых субъектов — контрагентов на этих рынках.

В этом, собственно, и заключается значение рыночной конкуренции как процедуры открытия новых факторов конструктивной активности. Приходится признать, что международная система, складывающаяся по итогам "холодной войны", направлена скорее на то, чтобы закрепить преимущества уже сложившихся экономических и политических лидеров и предотвратить появление их конкурентов, выводя из системы модерна те страны, которые формировались вне западной системы, но успели войти в число индустриальных держав. Так возникает угроза создания в мировом масштабе того "блокированного общества", о последствиях которого предупреждали создатели современной теории модернизации { См.: Сroziеr М. Lа sосiete biоquе. Раris: 1971. } .

Современная глобализация, генерируя все новые всеохватные планетарные поля и системы коммуникаций, открывает возможность разблокировать международную систему, создать принципиально новые "рынки активности", в которых преимущества прежних гегемонов и монополистов, привязанных к старым правилам игры, автоматически не срабатывают. Всякий новый рынок — это новые шансы для тех, кто не успел реализовать себя в прошлом. В этом смысле наш глобальный мир ни в коем случае не должен быть интерпретирован и организован как экстраполяция уже сложившихся тенденций и балансов сил и возможностей. По-видимому, именно так его стремятся истолковать адепты теории "конца истории", полагающие, что западная модель мироустройства — не только высшее, но и последнее слово прогресса.

Нам следует истолковать будущее прямо противоположным образом: как процедуру открытия качественно новых рынков — полей приложения сил и конкурентных игр, в которых прежние победители не имеют решающих преимуществ. Вместо концепции "открытого общества" — в смысле открытости для беспрепятственной экспансии уже сложившихся гегемонов,— нам надо разработать концепцию "открытого будущего", в котором получат новый шанс те, кто оказался обделенным в настоящем.

Демократически понятая глобализация означает демонополизацию прежних систем и подключение новых участников принятия решений. Эти новые участники привнесут в копилку глобального мира свою инициативу и свои ресурсы и тем самым сделают его и более гибким и динамичным, и более оснащенным. Применительно к разным сферам деятельности и подсистемам глобального мира предстоит разработать свои антимонопольные механизмы и процедуры, исключающие возможность присвоения преимуществ глобализации теми, кто сегодня самоутверждается в роли гегемонов.

Здесь особое значение обретает различие кибернетических и синергетических моделей мироустройства. Согласно принципу необходимого разнообразия (У. Эшби), уровень разнообразия управляющей подсистемы не должен быть ниже, чем у управляемого ею объекта. Этот императив кибернетических моделей приводит к тому, что субъекты управления (в том числе и мировые) стремятся снизить меру разнообразия управляемых ими объектов, по возможности упростить их. Возможно, именно этим в первую очередь объясняются неожиданные инволюционные эффекты и тенденции вымывания сложных моделей более примитивными и варварскими, в особенности в управляемой "периферии мира".

Синергетическая модель связана с переходом от организации сверху (по логике управленческой "вертикали") к самоорганизации. Самоорганизация означает перевод энергии и информации из вертикальных каналов управленческой коммуникации в горизонтальные, соответствующие принципу самодеятельности.

Вероятно, в нашем осмыслении конструктивных моделей грядущего глобального мира нам предстоит заново сопоставить эти альтернативные модели вертикальной организации и горизонтальной самоорганизации. Применительно к глобальному миру первая означает концентрацию управленческого потенциала на верхних этажах мировой пирамиды. Эту тенденцию выражает, в частности, концепция однополярного мира. Такой мир глобализуется, структурируется и интегрируется сверху, на уровне стран-гегемонов, оставаясь рыхлым, фрагментарным и разобщенным снизу.

Вторая, синергетическая модель, предполагающая активное генерирование горизонтальных связей всевозможного уровня и профиля, глобализует мир снизу, а не сверху, не по инициативе заинтересованных монополистов и гегемонистов, а по почину тех, кто заинтересован в разблокировке монополистических структур и открытии возможностей для новых участников стратегической "рыночной" игры.

Идеологией глобализма первого типа является высокомерное избранничество, социал-дарвинизм, деление мира на центр и периферию, на принимающих решения и пассивно следующих им. Идеологией глобализма второго типа является гуманистический универсализм, солидарность и кооперация.

Одно дело — глобализация, выступающая под нажимом сверху, как перераспределение полномочий в пользу "гегемонов", решающих мироустроительные вопросы на заседании "клуба избранных". Такая глобализация не только сузит творческий потенциал глобального мира, но и наверняка породит стихийное сопротивление ей со стороны дискриминируемых, активизирует реакцию нового национализма, изоляционизма и фундаментализма. Другое дело — демократическая глобализация по горизонтали, на основе бесчисленно разнообразных самодеятельных инициатив, связывающих народы узами кооперации и интеграции перед лицом общих проблем и вызовов.

Итак, нам предстоит ответить: во имя каких целей мы формируем новый глобальный мир?

Либо мы стремимся сформировать из него единый компактный "объект", управляемый сверху, по старой авторитарной модели, сегодня называемой однополярной, либо мы формируем принципиально новую среду кооперирующихся мировых субъектов, решающих свои проблемы сообща, на основе известных механизмов "демократии участия" и коллективного контроля за принятием и исполнением решений.

В первом случае нам следует ожидать повсеместного отступления демократических практик и идеологий Просвещения и подмены их архаичными сегрегационными практиками. Некоторые симптомы этого нам приходится наблюдать сегодня и в политической, и в экономической области. Во втором случае нам предстоит отработанные в прошлом демократические практики классического модерна поднять с национального на глобальный уровень и тем самым раскрепостить инициативу и энергию человечества в еще невиданных масштабах.

6.5. Континентальный проект информационного общества

Континенту предстоит подхватить эстафету модерна в его лучших образцах и исправить деформации Просвещения, идущие от Моря (Атлантики). Что до сих пор снижало конкурентоспособность Континента в его борьбе с Морем и мешало реализации его колоссального демократического и культурного потенциала?

С позиций информационной теории можно заключить, что ему мешала недоразвитость механизмов, обеспечивающих перевод продукции общего информационного накопления из дескриптивного состояния в прескриптивное, являющееся основой эффективных практик. Две величайшие культуры, образующие полюса грандиозного индоевропейского синтеза — российская и индийская — оказались пасынками модерна. Указывает ли это на ущербность этих культур или на ущербность самого модерна — вот вопрос!

Два обстоятельства облегчили становление западной культуры как технологической в широком смысле слова.

Первое — процесс огораживания поля культуры от фундаментально-универсалистских идей, вытекающих из великой триады Истины, Добра и Красоты. Модерн подверг эти идеи выбраковке с помощью нескольких процедур. Прежде всего — с помощью критериев, с которыми выступил научный авангард (пресловутые принципы опытной верифицируемости и операциональности). Далее, с помощью критериев, которыми вооружился художественный авангард,— конструирование образов не по принципу отражения и сопереживания, а по принципу субъективно-технологического произвола, символизирующего моральную и онтологическую неангажированность художника, его "непричастность" миру. Наконец, с помощью критериев потребительского сознания, которое не проймешь сантиментами,— оно отвергает моральные увещевания во имя вещных наличностей.

В результате всех этих процедур культура стала тяготеть к земному и наличному и соответствующим образом преобразовала свои проекты, сделав их "реалистическими".

Второе обстоятельство связано с тем, что таким образом преобразованная культура сформировала специфический заказ на сугубо инструментальное знание, призванное служить практической пользе. Так с двух сторон осуществлялась подготовка к главному завоеванию модерна: способности переводить дескриптивную информацию в технологическую.

Почему именно атлантическая цивилизация (Море) наибольшим образом в этом преуспела?

Потому что инструментальный принцип как нельзя лучше соответствует пиратскому архетипу безответственного захвата, присвоения и использования. В рамках этого архетипа и оформляется субъект-объектный принцип, когда неангажированный, непричастный субъект — пришелец вторгается в чуждый ему мир, выступающий для него в роли объекта. Субъект этого типа создает заказ на сугубо инструментальное знание, которому, в отличие от традиционной мудрости, нет дела до сущности мироздания и его внутренних свойств: оно озабочено не тем, как устроен мир, а тем, как положить его к ногам человека-завоевателя.

Современная философия науки показала, что это вовсе не одно и то же: постичь внутреннюю природу объекта или повернуть его к себе и использовать в своих нуждах. Это различие онтологических и инструментальных процедур и породило отрыв технической цивилизации от природы и глобальный экологический кризис. Сегодня мы присутствуем при последних, крайних формах выражения инструментально-прагматического отношения к миру.

Море и созданная им техническая цивилизация не могут реализовывать свой инструментальный принцип отношения к окружающему миру, не производя в последнем все новых и новых субъект-объектных членений. На этот раз в роли объекта выступает весь евразийский континент, со всеми его природными, социальными и культурными особенностями. Характерная для инструментального отношения к миру установка на спрямление пути к успеху, на то, чтобы технологический принцип овладения все больше освобождать от зависимости от онтологического принципа понимания привела к тому, что мы сегодня имеем,— к новому реваншу присваивающего хозяйства, олицетворяемого Морем над производящим, олицетворяемым Континентом.

Это не только угрожает природе — это угрожает нравственному здоровью и целостности человека, стоящего перед угрозой вырождения в нового дикаря, вандала и варвара. Великие политические революции классического модерна сменяются великими криминальными революциями, которые, несмотря на всю экстравагантность, вполне вписываются в логику сугубо инструментального, или субъект-объектного принципа, в исконный архетип морского пиратства. Как пишет в этой связи А. И. Неклесса, "стремительный взлет переживает практика "экономического инцеста", использующая экономический механизм лишь как удобное устройство для получения доходов, снимающая запретную печать с криминальных, асоциальных и одновременно высокоприбыльных форм деятельности..." { Неклесса А. И. Постсоветский мир в новой системе координат. // Восток. 1997, № 2. С. 38. }

Современная цивилизация модерна потому и не в состоянии самостоятельно справиться с великой криминальной революцией, что носителями последней сегодня являются не маргинальные элементы, а напротив, те, кто выражают имманентный модерну инструментальный принцип в наиболее чистом и бескомпромиссном виде.

Но именно поэтому человечеству сегодня требуется мобилизация альтернативного архетипа Континента, которому предстоит, защищая себя от беспрецедентной по масштабу агрессии Моря, защитить и все человечество от джентльменов удачи, заявивших о своей претензии на статус безраздельных господ мира. Культуры Континента, и в первую очередь культуры великой вертикали — российская и индийская, создали невиданный потенциал общего информационного накопления, связанного с приматом фундаментально-универсалистских идей.

Эти культуры сегодня остановились перед новейшей волной модернизации, которая требовала от них решительной выбраковки как раз того, что является самым ценным в них — духовного наследия, связанного с триадой Истины, Добра и Красоты. Они так и не совершили, несмотря на две беспощадных колонизации — внутреннюю, большевистскую, а затем "демократическую" в России; и внешнюю, связанную с британским владычеством в Индии — процесс последовательной инструментальной селекции: выкорчевывания великих общих идей, не конвертируемых в прикладное инструментальное знание.

И только сегодня мы получили возможность понять, какой шанс для себя и для всего человечества они тем самым сохранили. Теперь, когда мир застал вырождение инструментального принципа в новую присваивающую экономику всемирных финансовых афер и криминалитета, он проникается пониманием необходимости решительной альтернативы. Такую альтернативу человечество может найти в дополнении инструментального знания нормативным или нормообразующим.

Новая доминанта нормообразующего знания рождается на Континенте как альтернатива вселенскому пиратству Моря, породившему криминальные в экологическом и социальном отношениях инструментальные практики позднего модерна. Нет, недаром великие континентальные культуры с романтической нерасчетливостью защищали свой потенциал духовных универсалий, не годящихся для инструментально-прикладного использования. Если бы этот потенциал оказался растраченным, у человечества сегодня не осталось бы надежды.

Дело в том, что эти универсалии культуры, с одной стороны являющиеся наследием традиционной мудрости, с другой — продуктом нового духовного производства и просвещения, можно, оказывается, перевести из дескриптивного состояния в прескриптивное (рецептурное). Но в данном случае речь идет уже не о рецептах инструментального знания, претворяющегося в технологические практики добывания благ, а о рецептах нормообразующего знания, претворяющегося в новый тип отношения к миру и новые социальные институты, призвание которых — защита человечества от неожиданного одичания.

Такое уже случалось в истории. Поздняя античность, в лице Римской империи, являла собой однополярный мир, покоренный пиратами Моря и превращенный в пассивный объект. Античный модерн, как и новейший западный, породил, с одной стороны, богему прожигателей жизни, пользующуюся изощренными технологиями удовольствия, а с другой — армаду глобального хищничества и криминалитета, вооруженную новыми технологиями присвоения чужого богатства. Поздняя римская античность создала свой апофеоз инструментального знания, оказавшегося разрушительным для мира.

И в тот роковой час предельного падения мира, Континент и Море, Восток и Запад снова разделились. Вселенскому пиратству Моря Континент противопоставил систему нового нормообразующего знания в лице христианства, назначение которого — преобразовать не внешний, но внутренний человеческий мир. Христианство, как и последовавший за ним ислам, вовсе не было дескриптивным типом знания, не интересующимся практическими вопросами. Оно явилось миру как прескриптивное знание, прямо обращенное к практикам, но не утилитарно-производственным и политическим, а моральным.

И в этом оно не знало никакого компромисса, никакого раздвоения в духе последующей западной концепции "двух истин", знаменующей отступление христианства перед натиском модерна. Этот морально-религиозный монизм последовательно отстаивало восточное христианство, православие, отразившее духовный монументализм Континента. "Ему чужд модерный, захвативший Европу со времен Ренессанса дуализм ценностей: светских и духовных, лаических и евангельских. "Лаицизм" — вот истинная ересь для Православия. Это — воскрешенное язычество, политеизм, враг давно побежденный, почти забытый и вот вновь тревожащий церковь. Восточное христианство примитивно-монистично с точки зрения аксиологии ценностей. Для него нет двух категорий добра. Все благое, праведное, святое измеряется единым критерием: Христом... Все ценности — христоцентричны. Иных, "лаических" быть не может. Все "лаически" доброе или кажущееся нейтральным, если оно не крещено, не запечатлено всесвятейшим именем Господа Иисуса, подпадает власти "мира сего"... и "князя мира сего" { Карташев А. В. Церковь. История. Россия. М.: 1996. С. 51. } .

Этот архаический монизм необычайно важен как характерная черта континентальной духовной истории, в отличие от приключений морского духа, ловко увернувшегося от морально-религиозной цензуры посредством перевода всех областей практики в сферу так называемых "нейтральных значений", где вмешательство этой цензуры считается анахронизмом.

Таким же моралистическим монизмом пронизана и индийская духовная традиция. В онтологическом плане это проявляется в учении о Брахмане — единой духовной первооснове, которая по существу является и единственной подлинной реальностью. Только авидья — состояние ложного сознания — приводит к подмене этой подлинной реальности ее суррогатами — разнообразной вещной эмпирикой, аффицирующей нашу нравственно сомнительную индивидуалистическую чувственность.

В моральном плане индуистский монизм проявляет себя учением о карме, означающей универсальную ответственность человека: не только за все те поступки, которые совершил в этой жизни он сам, но и за все, содеянное в прошлых перерождениях. Каким бы избыточно несправедливым с точки зрения европейского принципа индивидуальной вменяемости и ответственности не казался закон кармы, он, во всяком случае, выражает реальную взаимозависимость судеб мира и человека и открывает перспективу перехода от чисто социальной этики — к этике тотальной, космоцентричной.

В великих монотеистических религиях Континента (западная версия христианства в значительной мере отступает от монистического принципа) задана долговременная историческая программа развития нормообразующего знания, призванного охватить не только отношения между людьми, но и отношения людей к природе, к прошлому и будущему. Сравнивая эту программу с тем, что мы имеем сегодня, когда мораль нормативно регулирует только межчеловеческие отношения, но оставляет в самопроизвольной "нейтральности" отношения человека к природному космосу, с одной стороны, и к космосу культуры — с другой, приходишь к выводу, что новое нормообразующее знание в первую очередь призвано заполнить соответствующие пустоты и инициировать информационные потоки, связанные со становлением новых отраслей этики — космоцентричной, культуроцентричной, экоцентричной. Все то, что подвержено сегодня особой опасности быть оскверненным и расхищенным пиратами новейшей формации, взывает к новому нормообразующему знанию, конвертируемому в особые морально-правовые и институциональные практики. Современное несоответствие между экспансией инструментального знания, конвертируемого в технологии захвата, присвоения и подчинения, и недоразвитостью нормообразующего знания, не успевающего защитить мир своими кодексами, ставит под вопрос существование человечества как вида.

Главная уловка модерна, избегающего новых санкций, состоит в том, чтобы снять с повестки дня эту программу развития нормообразующего знания и вытекающих из него моральных практик под тем предлогом, что пороки инструментального подхода лечатся инструментальным же подходом, но последовательно проведенным. Именно в этом ключе рассуждают технологические оптимисты, обещающие в будущем доведение технологического принципа до логического конца — до конструирования искусственной Среды обитания с заранее заданными свойствами.

Не стоит пугаться разрушения природной среды и сожалеть о ней — технический прогресс приведет к замене ее "более совершенной" искусственной. В ответ на этот недобросовестный оптимизм (игнорирующий данные той самой науки, авторитетом которой он клянется) В. Данилов-Данильян, один из современных специалистов в этой области, подчеркивает: любая технология, которая по прямым результатам своего применения хотя бы отдаленно напоминает процессы поддержания природного равновесия, требует столь значительных затрат энергии, что получение и расходование соответствующих энергоресурсов нанесут экологический вред, заведомо превышающий позитивные результаты.

Он же, ссылаясь на исследования В. Г. Горшкова, сравнивающего регулятивные системообразующие возможности биоты { Биота — планетарная система, образованная совокупностью живых организмов. } с возможностями техники, отмечает, что "информационный поток, перерабытываемый биотой при осуществлении ею функций регуляции окружающей среды, на 15 порядков превосходит предвидимые технические возможности цивилизации... Даже если человечество справилось бы со всеми научно-техническими проблемами и сконструировало бы соответствующую систему (по сути — техносферу в варианте, при котором она заменяет биосферу), то она потребовала бы 99% трудовых и энергетических затрат цивилизации" { Данилов-Данильян В. И. Возможна ли коэволюция природы и общества? М.: Экологический университет "ЗМ". 1998. С. 14. } .

В свете этих данных сомнительно выглядят ожидания новейшей коэволюционной теории, обещающей гармонично-соразмерное развитие органической среды и технической цивилизации. Коэволюция предполагает "своего рода сближение двух взаимосвязанных эволюционирующих систем, но не движение к одному, общему образу (конвергенция), а взаимную адаптацию, когда изменение, произошедшее в одной из систем, инициирует такое изменение в другой, которое не приводит к нежелательным или тем более неприемлемым для первой системы последствиям" { Там же. С. 6-7. } .

Сравним данные двух систем, симметричную взаимоадаптацию которых обещает теория коэволюции. Эволюция биоты реализуется через процесс видообразования. По палеонтологическим данным нормальный процесс образования нового вида составляет около 3 миллионов лет, и данный вид остается неизменным на протяжении сотен миллионов лет. В техносфере новые виды появляются непрерывно, а их средняя продолжительность жизни сегодня составляет около 10 лет. Правомерно ли при такой разнице в скоростях биоэволюции и техноэволюции (5 десятичных порядков!) говорить о коэволюции природы и человека? { Там же. С. 9. }

На самом деле технологические оптимисты имеют в виду не коэволюцию, а управление развитием биосферы посредством техносферы.

Это не что иное, как новое издание утопии планового хозяйства, но уже в космическом масштабе. Аналогичная редукционистская утопия (об управлении более сложными системами с помощью более простых) рождена современным либертаризмом (в особенности в Чикагском варианте) в форме последовательного рыночного монизма. Рынку приписывается способность не только регулировать товарные потоки и деятельность товаропроизводителей, но и определять, что именно жизнеспособно или нежизнеспособно, рационально или нерационально в культуре, в истории, во всей планетарной эпопее человечества. Как пишет один из самых известных адептов Чикагской школы во Франции "новый экономист" А. Лепаж, "в целом главная амбиция чикагской школы состоит в том, чтобы доказать, что отныне открывается возможность подвести научный экономический фундамент... под целый комплекс проблем и областей бытия, которые до последнего времени казались неподвластными количественному операциональному анализу" { Leраgе H. Dеmаin lе сарitalismе. Раris: 1978. Р. 45. } .

"Чикагцы" поставили себе задачу: не только преодолеть дуализм социального знания, прежде сочетавшего экономические и внеэкономические подходы к общественной реальности, но и дуализм самой этой реальности, якобы разрывающейся между спонтанностью рыночного обмена и умышленностью внерыночных отношений. Политика, культура, семейные отношения, конфликт поколений — все это Чикагская школа бралась исчерпывающим образом объяснить на основе рыночной модели, тем самым освободив людей от необходимости изучать какие-либо другие науки, кроме экономической, и следовать каким-либо другим рекомендациям, кроме рыночной теории.

Именно на этой основе законченного рыночного монизма реформаторы новейшего образца взялись рационализировать жизнь людей, вышедших из "второго мира", а тем самым и упразднить дуализм самого человечества, мечущегося между фритредерской морской системой и протекционистской континентальной. По сути это была попытка во всей последовательности провести морской инструментальный принцип, устранив нормообразующие основания континентальной культуры. Разрушительные последствия этого морского эксперимента превысили всякое воображение: общественная жизнь на глазах превращается в дикие джунгли, и сами основы цивилизованного существования подрываются с ужасающей скоростью.

Этот провал двух эпопей модерна — той, что связана с покорением природы инструментальным технологическим знанием, и той, что связана с покорением общества вездесущим инструментализмом рынка, вне всяких сомнений свидетельствует: человечеству необходима, наряду с системой инструментального знания, корректирующая и направляющая система нормообразующего знания, назначение которой — удерживать от деструктивных видов активности или предотвращать превращение продуктивного активизма в разрушительный.

Такой вывод превышает соображения функциональной целесообразности и затрагивает более общие основы социальной теории, включая теорию антропогенеза. В основу общественных теорий западного типа лег так называемый деятельностный принцип. Это самоопределение человека как существа, воспроизводящего себя посредством деятельности и не способного утверждаться иначе, чем в форме превращения деятельностного принципа из ограниченного — в универсальный, всеохватывающий, вряд ли соответствует многозначительному определению его как "религиозного животного".

Значение религиозного принципа и в процессе антропогенеза, и в последующих переходах от дикости и варварства к цивилизации указывает на то, что не меньшую роль в самосозидании человека играет интериоризированный запрет { "Интериоризированный" здесь означает "переведенный из внешнего во внутренний план". } , добровольно принятая норма как основа перехода от спонтанного животного поведения к поведению на основе определенных принципов и приоритетов. Очень возможно, что качественное различие индустриальной и постиндустриальной эпох и соответствующее смещение центра мира связано с переходом от деятельной доминанты западного модерна (Моря), достигшей пика в индустриальную эпоху,— к нормативной доминанте, идущей от Континента, которому суждено определить лицо грядущей постиндустриальной эпохи.

Судя по тому, к каким разрушениям в природе и культуре приводит ничем не сдерживаемая разнузданность деятельностного принципа, вооруженного всей мощью инструментального знания, трудно оспорить вывод, что этос грядущего глобального мира будет в первую очередь нормативным этосом. В некотором смысле это означает консервативную революцию.

Западная неоконсервативная революция только наметила свою весьма и весьма умеренную нормативную программу, как тут же была захвачена модернистами либерального толка и превращена в пособника западного наступления на восток. Соблазны, связанные с победой в "холодной войне" и сопутствующими геополитическими захватами, превысили по силе своего воздействия на западное сознание моральную революцию консерватизма, связанную с активизацией нормообразующих начал. Теперь Континенту предстоит, уже в новых условиях и на более адекватной социокультурной основе, повторить эту попытку, превратив ее в глобальный жизнеустроительный поворот.

В заключение попытаемся определить несколько ведущих идей, с которыми может быть связано новое строительство Континента в его нынешней борьбе с Морем и деструктивными тенденциями нашего времени.

1. Идея Великого Востока. Евразия может определяться как Великий Восток — этот способ идентификации практически неизбежен ввиду глобального вызова вестернизации, посягающей на исконную биполушарную (западно-восточную) структуру мира. Восточная идея, если ей в самом деле суждено сыграть свою роль в грядущей реконструкции мира, должна стать процедурой открытия качественно новых возможностей для Евразии. И прежде всего это касается политического строительства в одном из наиболее динамичных регионов — АТР. Именно политическая недоразвитость этого региона по сравнению с объединенной Европой (ЕС), атлантическим блоком НАТО или североамериканской НАФТА указывает на будущие точки роста.

Сегодня АТР явно на перепутье: между морской (и даже атлантической ввиду американского военно-политического протектората над Японией и Южной Кореей) идентичностью и континентальной, между Западом и Востоком. По причине этой неопределенности продолжается и грозит углубиться раскол АТР: на внутреннюю, диссидентскую, в контексте древнейшей конфуцианско-буддистской традиции, Атлантику и более верный своим великим архетипам Восток. Это крайне выгодно США, исповедующим принцип "разделяй и властвуй" в Евразии, но это нельзя признать нормальным для народов, чувствующих за своей спиной единую великую традицию и воодушевленных ею.

Поэтому можно ожидать, что восточная идея для Евразии открывает возможность коренной реструктуризации АТР в антиатлантическом духе. Для этого требуется, чтобы Япония и объединенная Корея либо согласились в паре держать восточный паритет наряду с Китаем (своего рода дальневосточный геостратегический дуализм), либо признали политическую гегемонию Китая, получив от него взамен гарантии полного уважения и взаимовыгодного разделения ролей.

Восточная идея необходима Континенту и для того, чтобы предотвратить "конфликт цивилизаций" между конфуцианско-буддистским, индо-буддистским и мусульманским регионами Евразии. Здесь — наиболее значимая точка роста, возбужденная восточной идеей. Континенту необходима настоящая культурная революция, связанная с выработкой межцивилизационных универсалий, интегрирующих его великие цивилизационные миры в единую гибкую, но по-своему целостную (перед лицом внешних вызовов) систему. Предстоит выработать великий симбиоз восточно-христианской, индо-буддистской, конфуцианско-буддистской и мусульманской традиций. Процесс этот представляет не только геополитическую необходимость, ввиду глобального вызова Моря, но и соответствует великим информационным сдвигам постиндустриальной эпохи. Речь идет о постэкономизме, который мы уже не можем понимать в прежнем узкосоциологическом смысле (как активизацию высших вторичных потребностей, связанных с качеством существования).

Постэкономизм означает новые приоритеты земной цивилизации в целом, смещение акцентов с инструментальной деятельности, связанной с присвоением богатств природы в угоду "непрерывно растущим потребностям", на деятельность, связанную с поддержкой экологического, социокультурного и социально-политического равновесия мира. Если вспомнить о классической индоевропейской триаде, объединяющей жреца (брахмана), воина (кшатрия) и пахаря, то в будущем нас ожидает, по всей видимости, чрезвычайная активизация двух первых персонажей, как раз и олицетворяющих постиндустриальные функции организаторов и стабилизаторов общества.

Из истории древнего индоевропейского общества мы знаем, что именно кшатрий был наиболее динамичной фигурой, инициирующей глобальные перестройки. Брахман был слишком связан "текстом", и эта фундаменталистская ортодоксальность мешала ему своевременно реагировать на внутренние и внешние вызовы. Пахарь не обладал достаточным досугом и кругозором и, кроме того, был слишком привязан к месту, чтобы инициировать смелые перемены. Каста кшатриев олицетворяла не только высокий динамизм, но и межкастовую открытость.

Как отмечает В. А. Пименов, труд жреца и труд земледельца или ремесленника в традиционном обществе высоко ритуализированы. Овладение приемами жертвоприношений, как и овладение продуктивно-производственными навыками, наиболее соответствует тому, что М. К. Петров назвал "олимпийским ключом". Здесь сословие, род, профессия, имя сливаются воедино. И только кшатрий выступает наиболее подвижным, наименее ритуализированным элементом индоевропейского социума. "Кшатрий должен быть дерзким, воинственным и щедрым — вот и все требования к нему. Зато претендовать на этот титул может всякий, кто становится кшатрием по существу, то есть владеет оружием и принадлежит к правящей элите" { Пименов В.А. Возвращение к дхарме. М.: Наталис, 1998. С. 115. } .

Кшатрий по уровню гибкости своей ментальной и поведенческой структуры наиболее приближается к пиратам Моря, и если учесть, что именно от них идет сегодня беспрецедентный вызов Континенту, то определенную соразмерность соответствующих структур надо признать многозначительной. Континенту в его грядущей борьбе с Морем несомненно предстоит активизировать "кшатриеподобный" элемент своего социума, наделив его новыми функциями и арсеналом. Весьма возможно, что и современная криминальная революция как "пятая колонна" Моря на евразийском Континенте будет усмирена только активностью кшатриев. Речь не идет о чисто полицейских функциях; предстоит, по-видимому, создать какие-то новые механизмы социальной интеграции тех высокоподвижных, но анархиствующих элементов, которые сегодня пополняют ряды криминалитета, но могут на самом деле найти совершенно иные формы применения своей высвобожденной энергии. Речь, по-видимому, может идти о конвертировании анархистской энергии в высокоинтегрированную милитаристскую; на этой основе предельно недисциплинированным элементам индоевропейского социума предстоит предельная же дисциплинизация. Некоторые симптомы этого уже сегодня просматриваются.

Наконец, восточная идея обещает реализацию еще одного потенциала Евразии — ее культурного многообразия. Современный либерализм и инициированная им вестернизация грозят истребить культурное многообразие планеты. От современной западной идеи сегодня исходят импульсы откровенной культурофобии и технобюрократической унификации мира. Восточная идея и в этом представляет собой мощную и вдохновительную альтернативу.

Восточный архетип в отличие от западного не предполагает культурной унификации. Не случайно даже самые свирепые деспотии Востока, исключающие всякий политический плюрализм, не посягали на плюрализм этнический и культурный. Сегодня великие евразийские синтезы находятся под угрозой распада, идущей со стороны явно подогреваемого извне этносепаратизма. Только сформировав новый великий суперэтнический синтез под эгидой большой восточной идеи, противостоящей всемирному западничеству, евразийский Континент имеет шансы выступить в будущем как единый миросистемный субъект — носитель воскресшей биполярности.

2. Идея солидарности с Югом. Эта идея основывается на дихотомии "Север — Юг" и питается нравственно-религиозной традицией сострадательности к униженным и оскорбленным. Если восточная идея является культурологической по своему глубинному содержанию, то южная идея носит моральный характер и требует солидарности со всеми угнетенными народами "третьего мира". Словом, южная идея наследует моральный потенциал Великого интернационала угнетенных.

Идея консолидированного Юга включает множество идеологических течений, восходящих к традициям христианского и просвещенческого гуманизма, сегодня оказавшихся невостребованными и даже откровенно дискредитируемыми новым либеральным социал-дарвинизмом. Благодаря этой идее евразийский Континент перехватывает у Запада все его гуманистические и социал-демократические инициативы, посредством которых он в свое время воодушевлял и соблазнял остальной мир.

Солидаристская южная идея означает честный и прямой поворот к проблемам того маргинализированного большинства человечества, "внутреннего и внешнего пролетариата" (А. Тойнби), судьбы которого перестали волновать "золотой миллиард", не считая волнений за сохранность своих привилегий. Но социальная идея обладает не только могучим политическим потенциалом, связанным с возможностью объединить всех нравственно чутких людей планеты, не утративших священного инстинкта сострадательности.

Как уже говорилось выше, социальная идея является специфическим подспорьем постэкономической цивилизации, питая ее социокультурное информационное творчество импульсами, выходящими за пределы логики нового разделения труда, рентабельности, интеллектуальной собственности и инвестиций в человеческий капитал. Последние аргументы в пользу развития постиндустриальной инфраструктуры явно недостаточны и не гарантируют надежной поддержки общества без мощной социальной идеи.

Мы ничего не поймем ни в исторических судьбах интеллектуальной элиты, ни в секретах ее духовного влияния на общество, если ограничимся пониманием ее функций как всего лишь обслуживающих экономический, научно-технический и интеллектуальный прогресс общества. Не только с внешней стороны, связанной с поддержкой интеллигенции социальными "низами" общества, но и с внутренней стороны, касающейся секретов духовного творчества и вдохновения, интеллектуальную элиту следует признать наследницей старого церковного клира, утешающего страждущих и поддерживающих их духовную веру в лучший мир.

Интеллигенция, лишенная этой мотивации, связанной с социальной идеей и духовно-нравственным вдохновением, быстро вырождается в корпорацию дельцов, поставляющих свой конъюнктурный, подверженный моральному старению товар на рынок экспертных разработок, но не способных рождать действительно большие фундаментальные идеи. Не случайно коммунистический Восток после 1917 года стал настоящей Меккой западных интеллектуалов — до того, как коммунистические цензоры окончательно усмирили смятенный дух старой левой партии, и тем самым загасили алтари левой "церкви" на Континенте.

Теперь, когда правоверный либерализм изгоняет на Западе любой критический социальный дух, любые нонконформистские идеи, можно не сомневаться, что новая Мекка мировой интеллигенции со временем снова окажется на Востоке.

3. Новая индоевропейская идея. Проработка этой идеи имеет первостепенное значение для Континента (и для России в особенности), поскольку она способна вдохновить контрнаступление Континента и заново отвоевать у Моря колеблющихся представителей великого межконтинентального пограничья — Центральную Европу во главе с Германией и новую Восточную Европу во главе с Украиной.

Индоевропеизм или арийство — это идея "новых правых" на Континенте, объединяющая антиамериканизм во Франции, Германии и, потенциально, на Украине. Сегодня украинские националисты ищут противовес американизму в объединенной Германии, сколачивающей свою большую Центральную Европу. Однако германо-центристский индоевропеизм сегодня надо признать малоперспективной идеей.

Во-первых, Германия еще не готова дистанцироваться от США и скорее предпочитает пользоваться плодами американской победы в "холодной войне", чем солидаризироваться с антиамериканской оппозицией на Континенте.

Во-вторых, германо-центристское арийство достаточно скомпрометировано нацизмом и способно отпугнуть всех благомыслящих политических активистов бывшего "второго мира". Индоевропейская идея только в том случае может избавиться от негативных ассоциаций, равно как и от европоцентристского провинциализма, если выйдет из языческой горизонтали и войдет в ауру духовно-религиозной вертикали, поддерживаемой великими традициями России, Индии, Ирана.

Роль последнего имеет особое значение по нескольким соображениям. В первую очередь это связано с проблемами мусульманского мира, на лидерство в котором претендует наряду с Ираном Турция. Если бы мусульманский мир имел шансы на полную внутреннюю консолидацию, он мог бы стать диссидентом Евразии, уязвимым для манипуляций со стороны США. Но давление древней персидской цивилизации, омусульманенной, но сохранившей многие из старых индоевропейских архетипов, препятствует такой консолидации и открывает возможность встраивания значительной части мусульманского мира в индоевропейскую геополитическую систему.

Иран является естественным союзником России в борьбе с проводимой Турцией политикой пантюркизма, сегодня угрожающей не только законным геополитическим интересам России в постсоветском пространстве Средней Азии и Закавказья, но даже целостности самой Российской Федерации. Поэтому проработка индоевропейской идеи категорически необходима России.

Во-первых, чтобы нейтрализовать экспансию Германии, которой в ближайшем будущем, ввиду повсеместного роста антиамериканских настроений и бунта против однополярности, придется демонстрировать антиамериканскую фронду и, быть может, реанимировать арийство своих правых и "новых правых".

Во-вторых, чтобы частично нейтрализовать — частично интегрировать правых националистов Украины.

Наконец, индоевропейская идея нужна России и для того, чтобы на новой основе преодолеть национальный раскол на западников и почвенников, и отвоевать для себя в будущем наследие петровской эпохи, скомпрометированное сегодня реформаторами.

Особенность российской судьбы и ее перспективы связаны с возможностью удержать вместе и аккумулировать потенциал всех трех континентальных идей: восточной, южной и индоевропейской. Ибо Россия — это и великий мир восточного православного христианства, издавна противостоящего латинской ереси; и великая печальница и защитница униженного и угнетенного большинства, сегодня олицетворяемого великим Югом; и модернизаторский первопроходец не-Запада, осваивающий достижения западного Просвещения прежде, чем это стали делать Турция, Япония и другие страны. Индоевропейская идея позволяет России реконструировать свой европеизм, свое петровское наследие таким образом, чтобы они снова обрели первоначальный смысл, заложенный великим основателем: способствовать созиданию великой России — авангарда Евразии.

Сегодня западная идея стараниями плагиаторов американизма превращена в компрадорскую, враждебную и величию России, и ее государственной самостоятельности, и ее призванию в качестве объединителя и просветителя народов северной Евразии. Но на этом основании вовсе хоронить европейское наследие в России — значит оставить втуне и предать забвению весь ее модернистский потенциал, окончательно расколоть нацию и навсегда оттолкнуть те родственные народы, которые сегодня, после краха тоталитаризма, с надеждой смотрят на Европу.

Индоевропейская идея для России означает интеграцию и натурализацию европеизированных элементов постсоветского пространства, превращение их из противников — в союзников России. Наконец, индоевропейская идея дает в руки России могучее средство активной европейской политики, ибо в той мере, в какой Европа верит в конструктивность индоевропеизма, она оказывается дистанцированной от Америки и обретает едва не атрофированное континентальное чувство.

Германский индоевропеизм довоенного типа был отмечен печатью антигуманизма и агрессивного контр-Просвещения. Поздний либеральный европеизм парадоксальным образом наследует эти черты, воюя с гуманизмом во имя естественного рыночного отбора и демонтируя инфраструктуру Просвещения во имя принципа рыночной эффективности и рентабельности. В этом контексте становится ясным, что индоевропейская идея, "интернированная" Россией, представляет не некую ослабленную версию гуманизма и Просвещения, а напротив, единственный сегодня способ удержать их на высоте и сохранить мироустроительный потенциал.

Все националисты постсоветского пространства, задумавшие придать своему "европеизму" антирусскую направленность, рискуют либо стать законченными компрадорами, либо вернуться к экстремистской версии германоцентричного индоевропеизма. Словом, ясно: консолидация великого евразийского Континента невозможна без самой активной роли сильной и влиятельной России; без такой консолидации осажденное большинство человечества рискует окончательно проиграть четвертую мировую войну и тем самым похоронить будущее планеты Земля.