Гностические евангелия - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Элейн Пейджелс (IV СТРАСТИ ХРИСТОВЫ И ГОНЕНИЯ НА ХРИСТИАН) #6

IV СТРАСТИ ХРИСТОВЫ И ГОНЕНИЯ НА ХРИСТИАН

ВСЕ рассказы об Иисусе из Назарета, записанные его последователями или противниками, согласны только в одном: около 30 года по приказу римского префекта Понтия Пилата он был осужден и распят. Римский аристократический историк Тацит (ок. 55-115), почти ничего не зная об Иисусе, упоминает только это. Рассказывая позорную историю Нерона (император в 54–58 годах), он говорит, что Нерон, обвиненный в поджоге Рима,

приискал виноватых и предал изощреннейшим казням тех, кто своими мерзостями навлек на себя всеобщую ненависть и кого толпа называла христианами. Христа, от имени которого происходит это название, казнил при Тиберии прокуратор Понтий Пилат', подавленное на время это зловредное суеверие стало вновь прорываться наружу, и не только в Иудее, откуда пошла эта пагуба, но и в Риме, куда отовсюду стекается все наиболее гнусное и постыдное и где оно находит приверженцев.[355]

Еврейский историк Иосиф упоминает Иисуса из Назарета в списке неприятностей, испортивших отношения иудеев с Римом во время правления Пилата (примерно в 26–36 годах). Приписанный Иосифу комментарий сообщает, что «По настоянию наших влиятельных лиц Пилат приговорил Его к кресту».[356]

Последователи Иисуса подтверждают этот рассказ. Евангелие Марка, вероятно, самое раннее из новозаветных Евангелий, рассказывает, как Иисус, преданный Иудой Искариотом, был схвачен ночью в Гефсиманском саду около Иерусалима вооруженными людьми, а его ученики разбежались.[357] Обвиненный перед Пилатом в подстрекательстве к мятежу, он был приговорен к смерти.[358] Распятый на кресте, Иисус прожил еще несколько часов прежде, чем, как рассказывает Марк, «громко возгласил»[359] и умер. Евангелия Луки и Иоанна, написанные, вероятно, поколением позже, описывают его смерть более героически: Иисус прощает своих мучителей и с молитвой отдает свою жизнь.[360] Но все четыре новозаветных Евангелия описывают его страдания, смерть и поспешное погребение. Конечно, Евангелия стараются истолковать обстоятельства, приведшие к его смерти, так, чтобы показать его невиновность. Марк говорит, что первосвященники и лидеры в Иерусалиме планировали арестовать Иисуса, поскольку его учение было направлено против них.[361] Иоанн предлагает более полный, исторически правдоподобный рассказ. Он сообщает, что растущая популярность Иисуса привлекала к его движению все новых людей, и первосвященники собрали Синедрион, чтобы обсудить угрозу мятежа. Среди неграмотной черни некоторые уже объявили Иисуса Мессией[362] — «царем-помазанником», который, как они ожидали, должен был освободить Израиль от римской оккупации и восстановить еврейское государство. Особенно во время Пасхи, когда тысячи иудеев собирались в Иерусалим на праздник, это могло стать толчком, готовым воспламенить всегда тлевшее в городе чувство еврейского национализма в пожар восстания. Синедрион взял на себя ответственность за сохранение мира между еврейским населением и римской оккупационной армией — мира настолько хрупкого, что через несколько лет, когда во время Пасхи стоявший на карауле римский солдат выразил свое презрение, обнажившись во дворе Храма, последовало восстание, в котором погибло до тридцати тысяч человек. Рассказывающий эту историю Иосиф добавляет: «Так праздник превратился для всего народа в день плача, и каждый дом наполнился воплями и рыданиями».[363]

Иоанн восстанавливает рассуждения совета об Иисусе: «Что нам делать?.. Если оставим Его так», чернь может оказать поддержку новоявленному царю иудеев, «и придут Римляне и овладеют и местом нашим и народом».[364] Первосвященник Каиафа доказывал, что «лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб».[365] Даже Иоанн вынужден был признать политическую дальновидность этих слов: он записал свой рассказ уже после Иудейской войны 66–70 годов, закончившегося полным разгромом восстания против Рима, которое, если верить Иоанну, предвидел Каиафа: Храм сожжен до основания, Иерусалим опустошен, каждый десятый житель убит.

Но если источники согласны в основных фактах, связанных с казнью Иисуса, сами христиане остро спорят об истолковании этих фактов. Откровение Петра из Наг-Хаммади рассказывает совсем иную версию истории распятия:

… Когда Он сказал это, я увидел, как будто Он схвачен ими, и сказал: «Что я вижу, о Господи! Что Ты Сам взят и Ты держишь меня! И кто тот, кто радуется над древом, смеющийся, и другой, они бьют его ноги и его руки?» Сказал мне Спаситель: «Тот, кого ты видишь над древом, радующегося и смеющегося, это живой Иисус, а тот, кому они забивают гвозди в его руки и его ноги, это его плотская часть, то есть замена, выставленная ими на позор, тот, кто уподоблен ему. Посмотри же на него со Мной!»[366]

Другой текст из Наг-Хаммади, Второе Слово великого Сифа, говорит от имени Христа:

Это был другой, — их отец — тот, кто пил желчь и уксус, это не был Я. Они били Меня тростью. Другой был поднявшим крест на свои плечи… другой был увенчан терновым венцом. Я же радовался в вышине над всем богатством архонтов и семенем их заблуждения, их тщеславия. И Я смеялся над их невежеством.[367]

Что это означает? Деяния Иоанна — один из наиболее известных гностических текстов и один из немногих открытых до Наг-Хаммади, переживший, фрагментарно, ³⁵⁵³⁵⁶³⁵⁷³⁵⁸ непрекращающиеся нападки ортодоксов — разъясняет, что Иисус вообще не был человеком; он был духовным существом, приспособившим себя для человеческого восприятия. Деяния повествуют, что однажды Иаков видел его стоящим на морском берегу в образе ребенка, но когда он указал на это Иоанну,

Я [Иоанн] сказал: «Какой ребенок?» И он ответил мне: «Тот, который зовет нас». И я сказал: «Это потому, что мы долго смотрели на море. Ты видишь неправильно, брат Иаков. Разве ты не видишь стоящего там человека, статного, красивого и бодрого?» Но он сказал мне: «Я не вижу этого человека, брат мой».[368]

Пойдя на берег посмотреть, они были смущены еще больше. Согласно Иоанну,

Он явился мне вновь скорее как лысый с густой ниспадающей бородой, а Иакову как молодой человек с едва появившейся бородой… Я пытался увидеть Его, как Он есть… Но Он иногда являлся мне как маленький невзрачный человек, а затем вновь смотрящим на небо.[369]

Иоанн продолжает:

Я расскажу вам об иной славе, братья; иногда, когда я хотел прикоснуться к Нему, я осязал материальное, плотное тело; но в другой раз я вновь прикасался к Нему, как будто это нечто невещественное и бестелесное… как будто его и не было вовсе.[370]

Иоанн добавляет, что он внимательно смотрел на следы, но Иисус никогда не оставлял следов — и никогда не моргал. Все это показало Иоанну, что его природа была духовной, а не человеческой.

Деяния описывают, как Иисус встретился с учениками в Гефсимании за одну ночь до

ареста:

… собрал нас вместе Иисус, и сказал: «Пока еще не предан Я в руки их, воспоем песнь Отцу и так пойдем навстречу тому, что ждет нас». Затем велел Он нам стать в хоровод и держаться за руки; Сам же, стоя в средине, сказал… [371]

Приказав ученикам «Отвечайте Мне — аминь», он запел мистическую песнь, в которой говорится:

«Вселенной принадлежит танцующий». — «Аминь».

«Кто не танцует, не знает, что происходит». — «Аминь»…

«Если вы последуете Моему танцу, увидите себя во Мне, говорящем»…

«Вы, танцующие, поймите, что Я делаю, ибо это ваше»…

«Это страдание Человека, которым я страдаю. Вы никак не смогли бы понять, что вы страдаете, если бы я не был послан к вам Отцом, как Слово»…

«Узнайте страдание, и вы сможете не страдать».[372]

Иоанн продолжает:

После того, как Господь потанцевал с нами, возлюбленные, Он вышел [на страдание]. А мы были как исступленные и полусонные и разбежались в разные стороны. И я видел Его страдания, и, не вынеся Его страданий, убежал на Оливковую гору и плакал… И когда Он был пригвожден [ко кресту] в пятницу, в шестом часу дня была тьма над всей землей.[373]

В этот момент Иоанн, сидя в пещере в Гефсимании, внезапно увидел в видении Иисуса, который сказал:

«Иоанн, поскольку люди внизу… распинают и пронзают Меня копьем… и дают пить уксус и желчь. Но Я говорю с тобой, и выслушай, что Я тебе говорю».[374]

Затем Иисус показал Иоанну «крест света» и разъяснил, что «Я не претерпел ничего из того, что они будут рассказывать обо Мне; Я хочу, чтобы даже то страдание, которое я показал тебе и остальным во время танца, было названо таинством».[375] Другие гностики, последователи Валентина, толковали значение этих парадоксов иначе. Согласно открытому в Наг-Хаммади Слову о Воскресении, поскольку Иисус был «Сыном Человека», он страдал и умер, как остальные люди.[376] Но поскольку также он был «Сыном Божьим», божественный дух в нем не мог умереть: в этом смысле он переступил через страдания и смерть.

Конечно, ортодоксы настаивали, что Иисус был человеком, и что все «правомыслящие» христиане должны принимать распятие буквально, как историческое событие. Чтобы подтвердить это, они поместили в Символ веры простое утверждение, что «Иисус Христос пострадал при Понтии Пилате, был распят, умер и был погребен». Папа Лев Великий (ок. 447 года) осудил писания, подобные Деяниям Иоанна, как «рассадник множества извращений», который «должен быть не просто запрещен, но полностью уничтожен и сожжен огнем», но, поскольку еретические круги продолжали копировать и скрывать эту рукопись, через триста лет Второй Никейский собор вынужден был повторить осуждение, приказав: «Никто да не списывает ее! И кроме того, мы почитаем достойным предать ее огню…»

Что скрывается за этой страстностью? Почему вера в страдания и смерть Христа стала одним из важнейших — некоторые говорят, важнейшим — элементом ортодоксии? Я убеждена, что мы не сможем удовлетворительно ответить на этот вопрос, пока не признаем, что спор о страданиях и смерти Христа затрагивал для христиан первого и второго столетий острейший практический вопрос: как верующие должны реагировать на преследования, грозившие каждому из них страданиями и смертью?

Ничто не было ближе ученикам Иисуса, пережившим ужасные события предательства и ареста, суд над Иисусом, пытки и агонию на кресте. С этого времени, а особенно после того, как самые почтенные среди них, Петр и Иаков, были арестованы и казнены, каждый христианин осознавал, что присоединение к движению угрожает его жизни. И Тацит, и Светоний, историк императорского двора (ок. 115 года), разделяли крайнее презрение к христианам, упоминая их, в основном, как объект преследования. Рассказывая о жизни Нерона, Светоний упоминает, среди добрых дел этого императора, что «наказание было наложено на христиан, класс людей, преданных новому и зловредному предрассудку».[377] Тацит добавляет к своим заметкам о пожаре в Риме:

Итак, сначала были схвачены те, кто открыто признавал себя принадлежащими к этой секте, а затем по их указаниям и великое множество прочих, изобличенных не столько в злодейском поджоге, сколько в ненависти к роду людскому. Их умерщвление сопровождалось издевательствами, ибо их облачали в шкуры диких зверей, дабы они были растерзаны насмерть собаками, распинали на крестах, или обреченных на смерть в огне поджигали с наступлением темноты ради ночного освещения. Для этого зрелища Нерон предоставил свои сады…[378]

Тацит объясняет действия Нерона тем, что ему был нужен козел отпущения. Правительство могло считать христиан вне Рима — если вообще вспоминало о них — слишком незначительными, чтобы начинать против них систематические преследования. Но со времен императора Августа (27 год до н. э.-14 год н. э.), император и сенат старались подавить в Риме любых диссидентов, считавшихся потенциальным источником неприятностей: астрологов, магов, последователей иностранных религиозных культов и философов.[379] Христиане обладали всеми признаками заговорщиков. Во-первых, они называли себя последователями человека, обвиненного в колдовстве[380] и казненного за это и за государственную измену; во-вторых, они были «безбожниками», отвергавшими как «демонов» богов, защищавших судьбы римского государства — и даже гения (божественный дух) самого императора; в-третьих, они принадлежали к нелегальному сообществу. Помимо этих действий, которые полиция могла подтвердить, ходили слухи, что за их таинственностью скрывается зверство: их враги говорили, что в своих ритуалах они едят человеческую плоть и пьют человеческую кровь — практика, в которой обычно подозревали колдунов.[381] Хотя в то время ни один закон еще не запрещал обращения в христианство, любой магистрат, услышавший, что кто-либо обвинен в христианстве, обязан был провести расследование.[382] Не зная, как поступать в подобных случаях, правитель Вифинии Плиний около 112 года писал императору Траяну:

Для меня привычно, владыка, обращаться к тебе со всеми сомнениями. Кто лучше может направить меня в нерешительности или наставить в неведении? Я никогда не присутствовал на следствиях о христианах: поэтому я не знаю, о чем принято допрашивать и в какой мере наказывать… Пока что с теми, на кого донесли как на христиан, я действовал так. Я спрашивал их самих, христиане ли они; сознавшихся спрашивал во второй и третий раз, угрожая наказанием; упорствующих отправлял на казнь. Я не сомневался, что в чем бы они ни признались, но их следовало наказать за непреклонную закоснелость и упрямство… Тех, кто отрицал, что они христиане или были ими, я решил отпуститъ, когда они, вслед за мной, призвали богов, совершили перед изображением твоим, которое я с этой целью велел принести вместе со статуями богов, жертву ладаном и вином, а кроме того похулили Христа: настоящих христиан, говорят, нельзя принудить ни к одному из этих поступков.[383]

Траян одобрил подход Плиния к решению этого вопроса:

Ты поступил вполне правильно, мой Секунд, произведя следствие о тех, на кого тебе донесли как на христиан. Установить здесь какое-нибудь общее определенное правило невозможно. Выискивать их незачем: если на них поступит донос и они будут изобличены, их следует наказать, но тех, кто отречется, что они христиане, и докажет это на деле, т. е. помолится нашим богам, следует за раскаяние помиловать, хотя бы в прошлом они и были под подозрением.[384]

Но Траян советовал Плинию не принимать анонимных обвинений, поскольку «это было бы дурным примером и не соответствует духу нашего времени». Плиний и Траян соглашались, что любой, кто откажется от этого жеста лояльности, скрывает серьезные преступления, тем более, что наказанием за отказ была немедленная казнь.

Обратившийся в христианство философ Юстин смело писал императору Антонину Пию и его сыну, будущему императору Марку Аврелию, к которому обращался как к коллеге по философии и «любителю учености»,[385] протестуя против несправедливости, которую христиане терпели в судах империи. Юстин упоминает недавний случай в Риме: женщина, вместе со своим мужем и слугами принимавшая участие в оргиях, под влиянием своего учителя Птолемея обратилась в христианство и отказалась в них участвовать. Ее друзья убеждали ее не разводиться, надеясь на примирение. Но, узнав, что во время путешествия в Александрию в Египте ее муж вел себя еще хуже, чем обычно, она оставила его и потребовала развода. Отвергнутый супруг тут же выдвинул против нее обвинение, «объявляя, что она христианка». Когда она добилась отсрочки рассмотрения дела, муж обвинил в христианстве ее учителя. Выслушав обвинение, судья Урбик задал Птолемею только один вопрос, христианином ли он. Когда он признал, что он христианин, Урбик немедленно приговорил его к смерти. Услышав этот приговор, некий Люций, находившийся в зале суда, спросил судью:

«Почему ты осудил на казнь этого человека, который не виновен ни в блуде, ни в прелюбодеянии, не убийца, не грабитель или вор, и вообще не обличен в каком-либо преступлении, а исповедал только себя христианином? Ты, Урбик, судишь, как неприлично судить ни самодержцу благочестивому, ни философу, сыну кесаря [Марку Аврелию], ни священному сенату».[386]

Урбик ответил только: «и ты, мне кажется, такой же», — и когда Люций сказал: «точно», — Урбик осудил и его, и еще одного протестующего зрителя последовать на смерть за Птолемеем. Пересказывая эту историю, Юстин подчеркивает, что любой может использовать обвинение в христианстве, чтобы разрешить свой личный спор с христианином: «Поэтому и я ожидаю, что буду пойман в сети кем-нибудь из тех, о которых я упомянул, и повешен на дереве»[387] — возможно, добавляет он, одним из своих соперников в профессии, философом-киником по имени Крискент. И Юстин был прав: очевидно, именно выдвинутое Крискентом обвинение привело к его аресту, суду и осуждению в 165 году. Рустик, личный друг Марка Аврелия, который к тому времени уже унаследовал от отца титул императора, проводил суд. Он приговорил Юстина к смерти вместе во всеми его учениками, единственным преступлением которых было изучение христианской философии. Запись их суда показывает, как Рустик допрашивал Юстина:

«Где вы встречаетесь?»… «Где каждый выберет или сочтет возможным», — сказал Юстин, — «В любом случае, ты полагаешь, что мы все можем встретиться в одном месте?

Не так; поскольку Бог христиан не ограничен местом; незримый, Он наполняет небеса и землю, и верующие покланяются и прославляют Его повсюду».

Префект Рустик сказал: «Скажи мне, где вы встречаетесь? Где ты собираешь вместе своих учеников?»

Юстин сказал: «Я жил над банями некоего Мартина, сына Тимиотина, и за все время своего пребывания в Риме (уже второго) не знал другого места встречи, только там. Каждый, кто хотел, мог прийти в мое жилище, и я передал бы ему слова истины».

Префект Рустик сказал: «Итак, ты признаешь, что ты христианин?» — «Да», — сказал Юстин.[388]

Затем Рустик допросил Харитона, женщину по имени Харито, Евелпистиса, раба императорского двора, Иеракса, Либриана и Пеона — все они были учениками Юстина. Все объявили себя христианами. Рассказ продолжает:

«Итак, — сказал префект Рустик, — приступим к главному вопросу, необходимому и неотложному делу. Согласитесь принести жертву богам».

«Никто в здравом уме, — сказал Юстин, — не обращается от благочестия к нечестию».

Префект Рустик сказал: «Если вы не подчинитесь, вы будете наказаны без милости».[389]

Когда они ответили: «Делай, что хочешь; мы христиане и не приносим жертв идолам», — Рустик вынес приговор: «Пусть те, кто отказывается принести жертвы богам и подчинится императорскому эдикту, будут уведены, чтобы их бичевали и обезглавили согласно законам».[390]

Что должен был делать христианин, оказавшись в такой опасности? Будучи арестованным и обвиненным, следовало ли ему исповедовать себя христианином только для того, чтобы получить приказ о казни: немедленное обезглавливание, если ему посчастливилось быть римским гражданином, как Юстину и его товарищам, или, для неграждан, продолжительную пытку как представление на публичной арене? Или ему следовало отречься и показать символический жест лояльности — намереваясь впоследствии искупить эту ложь?

Тяготясь неприятной обязанностью казнить неуступчивых, римские чиновники часто пытались убедить обвиненных спасти свои жизни. Согласно современным отчетам (ок. 165 г.), после того, как состарившийся и уважаемый епископ Поликарп Смирнский был арестован полицией,

проконсул стал убеждать его отречься, говоря: «Уважь свою старость», — и прочее, что им привычно говоритъ: «Клянись гением кесаря, одумайся, скажи: смерть безбожникам!»

Но Поликарп, помрачнев лицом и посмотрев на толпу находившихся на поприще беззаконных язычников, погрозил им рукою и, со вздохом воззрев на небо, сказал: «Смерть безбожникам!» А проконсул настаивал и говорил: «Поклянись, и я отпущу тебя; хули Христа». Но Поликарп отвечал: «Уже восемьдесят шесть лет я служу Ему, и Он ничем не обидел меня… Ежели ты воображаешь, что я поклянусь кесаревым, как ты говоришь, гением, и притворяешься не ведающим, кто я, то слушай, я [говорю] открыто: я христианин!»[391]

Поликарп был заживо сожжен на арене.

Отчет из Северной Африки (ок. 180 г.) описывает, как проконсул Сатурнин, встретившись с девятью мужчинами и тремя женщинами, привлеченными к суду как христиане, старался сохранить их жизни, говоря:

«Если вы возвратитесь к здравому смыслу, вы можете получить прощение от нашего господина императора[392]… Мы тоже религиозные люди, и наша религия проста: мы клянемся гением нашего господина императора и приносим молитвы за его здоровье — как следует поступить и вам».[393]

Столкнувшись с их однозначным отказом, Сатурнин спросил: «Вам не нужно времени, чтобы подумать?» Один из обвиненных, Сперат, ответил: «В этом вопросе нет нужды в обдумывании». Несмотря на это, проконсул назначил отсрочку на тридцать дней со словами: «Подумайте». Но через тридцать дней, допросив обвиненных, Сатурнин был вынужден отдать приказ:

«Поскольку Сперат, Нарцал, Киттин, Доната, Вестия, Секунда и другие исповедали, что жили в согласии с обрядами христиан, и поскольку, хотя им была дана возможность возвратиться к римскому обычаю, они упорствовали в своем упрямстве, они приговариваются к казни мечом».[394]

Сперат сказал: «Мы благодарим Бога!» Нарцал сказал: «Сегодня мы мученики на небе. Благодарение Богу!»

Подобное поведение вызвало насмешку императора-стоика Марка Аврелия, который презирал христиан как нездоровых, заблуждающихся эксгибиционистов. Сегодня многие могли бы согласиться с его суждением или даже отнестись к мученикам как невротикам и мазохистам. Но для иудеев и христиан первого и второго столетий это понятие звучало по иному: мартюс по-гречески означает просто «свидетельство». В Римской империи, как и сегодня во многих странах по всему миру, некоторые религиозные группы попадают под подозрение, как организации, поощряющие преступную или антигосударственную деятельность. Те, кто подобно Юстину отваживался протестовать против несправедливого отношения к христианам, делали себя мишенями для полиции. Для тех, кто оказывался в подобной ситуации, выбор был прост: или говорить, рискуя подвергнуться аресту, пытке, формальному расследованию, изгнанию или смерти — или молчать и оставаться в безопасности. Их единоверцы почитали тех, кто говорил, как «исповедников», но только тех, кто пострадал до смерти, считали «мучениками» (мартирес).

Но не все христиане высказывались открыто. Многие в решающий момент делали противоположный выбор. Некоторые считали мученичество глупым, расточительным по отношению к человеческой жизни и, таким образом, противоречащим воле Бога. Они спрашивали: «Христос, умерши за нас однажды, не освободил ли нас от гибели?»[395] Поскольку события прошлого становятся вопросами религиозного убеждения только когда служат интерпретации опыта в настоящем, здесь интерпретация смерти Христа стала центральным пунктом спора по практическому вопросу о мученичестве.

Ортодоксы, высказывавшие величайшую озабоченность опровержением «еретических» гностических представлений о страстях Христовых, все без исключения по личному опыту знали об опасностях, которым подвергались христиане, — и настаивали на необходимости мученичества. Когда великий противник ереси, Антиохийский епископ Игнатий был арестован и осужден, он принял смертный приговор с ликованием, как возможность «быть подражателем страданий Бога моего!»[396] Осужденный и отправленный в Рим, чтобы быть убитым дикими зверями в амфитеатре, Игнатий, скованный и заключенный под стражу, писал христианам в Рим, умоляя их не вмешиваться:

Я пишу церквам и всем сказываю, что добровольно умираю за Бога, если только вы не воспрепятствуете мне. Умоляю вас: не оказывайте мне неблаговременной любви. Оставьте меня быть пищею зверей и посредством их достигнуть Бога. Я пшеница Божия: пусть измелют меня зубы зверей, чтоб я сделался чистым хлебом Христовым… Простите мне; я знаю что мне полезно… Огонь и крест, толпы зверей, рассечения, расторжения, раздробления костей, отсечение членов, сокрушение всего тела… только бы достигнуть мне Христа![397]

Что означали для него страсти Христовы? Игнатий говорит, что «Иисус Христос… истинно был осужден при Понтие Пилате, истинно был распят и умер».[398] Он страстно противостоит христианам-гностикам, которых называет «безбожниками» за предположение, что, поскольку Христос был духовным существом, Он только по видимости пострадал и умер:

А если иные… говорят, что Он страдал только призрачно, — сами они призрак! — то зачем же я вузах? Зачем я пламенно желаю бороться со зверями? Зачем я напрасно умираю?[399]

Игнатий жалуется, что тех, кто ставит под сомнение его представления о страстях Христовых, «не убеждают ни евангелие, ни страдания каждого из нас: потому что они и о нас должны думать точно также!»[400] Его противники, гностики, бросавшие вызов его пониманию страстей Христовых, прямо ставили под сомнение ценность добровольного мученичества.

Юстин, которого предание называет «мучеником», сообщает, что до его собственного обращения, будучи еще философом-платоником, он видел христиан, публично подвергавшихся пыткам и казни. Их мужество, говорит он, убедило его в их божественном вдохновении.[401] Протестуя против повсеместных гонении на христиан, он упоминает о тех, кого преследовали в Палестине (ок. 135 г.):

Ясно, что никто не ужасает и не порабощает нас, по всей земле верующих во Иисуса. Хотя нам отсекают головы, распинают нас, бросают зверям, в темницы, в огонь, и подвергают всяким другим мучениям, однако, как известно, мы не отступаем от исповедания: но чем более нас так мучат, тем более увеличивается число других верующих.[402]

Согласуется с его личными убеждениями о мученичестве и то, как мужественно он сам принял смертный приговор, представление Юстина, что «наш учитель в этом есть Иисус Христос, Который для этого родился и был распят при Понтии Пилате».[403] Юстин завершает свою Апологию («защиту» христиан), говоря, что написал ее с единственной целью — опровергнуть «опасные и лживые» гностические идеи. Он нападает на тех, кто, как он говорит, «называются христианами», но кого он считает еретиками — последователей Симона, Маркиона и Валентина.[404] «Не знаю» — загадочно говорит он, соединяя допущение с клеветой, действительно ли они занимаются развратом и людоедством, — «но знаю, что вы их не гоните и не убиваете», как мучеников.

Жизнь Иринея, великого противника валентиниан, была, как и у его предшественников, отмечена преследованием. Он упоминал о многих мучениках в Риме и знал из личного опыта потерю своего любимого учителя Поликарпа, жестоко схваченного, осужденного и сожженного заживо среди врагов. Всего двенадцатью годами позже, летом 177 года, Ириней засвидетельствовал растущую враждебность к христианам в своем городе, Лионе. Сначала им было запрещено появляться в общественных местах — на рынках и в банях. Затем, когда правителя провинции не было в городе,

чернь почувствовала свободу. Христиан открыто преследовали и травили. С ними обращались как с врагами общества, нападали, били и побивали камнями. Наконец, их отволокли на форум… обвинили, и, после того, как они исповедали себя христианами, заключили в тюрьму.[405]

Влиятельного друга, Веттия Эпагата, попытавшегося вмешаться в судилище, заставили замолчать: «Префект просто спросил его, не был ли и он христианином. Когда он согласился, ясным голосом, что был»,[406] префект приговорил его к смерти вместе с остальными. Их слуги, которых пытали, чтобы добыть информацию, наконец «сознались», что, как и подозревали римляне, хозяева-христиане участвовали в жестоких оргиях и каннибализме. Очевидец рассказывает, что это свидетельство обратило против них все население:

Эти истории разошлись, и весь народ был в ярости против нас, так что даже те, чье отношение раньше было мягким из-за дружбы с нами, очень разозлились и скрежетали на нас зубами.[407]

Каждый день новые жертвы — самых известных членов церквей Лиона и соседнего города Виенна, в двадцати милях вниз по реке Роне, арестовывали и жестоко пытали в тюрьме, где они ожидали дня, назначенного для массовой казни — 1 августа. Это был праздник, установленный в честь величия Рима и императора. Подобные случаи требовали от правителя проявить свой патриотизм, щедро оплатив публичные развлечения для всего населения города. Эти обязательства тяготили провинциальных чиновников из-за огромной дороговизны найма профессиональных гладиаторов, боксеров, борцов и фехтовальщиков. Но годом ранее император и сенат приняли новый закон, позволявший компенсировать стоимость гладиаторов. Теперь правитель законно мог заменить их осужденными преступниками из числа не-граждан, представляя зрелище их пыток и казни вместо атлетических состязаний — по цене шесть ауреусов за голову, одну десятую стоимости найма гладиатора пятого класса, с пропорциональной экономией для более высоких классов. Несомненно, эти расчеты усилили официальную ревность против христиан, благодаря которым — как это произошло в Лионе — можно было сэкономить на праздничном развлечении.

История одной из лионских исповедников, рабыни Бландины, освещает происшедшее:

верующие трепетали, что она не выдержит мучений. Ее госпожа, в особенности, бывшая в числе заключенных, боялась, что это слабое и робкое существо окажется не в силах громко исповедывать веру. Бландина проявила поразительную энергию и бесстрашие. Она утомила палачей, сменявшихся при ней с утра до вечера. Побежденные мучители признались, что истощили все свои пытки и объявили, что не понимают, как она еще может дышать с телом изломанным, пробитым.

В день, назначенный для гладиаторских боев, Бландина вместе с тремя своими товарищами, Матуром, Санктом и Атталом, была приведена в амфитеатр:

В продолжение всего этого времени Бландина оставалась подвешенной к столбу на съедение зверям, которых на нее натравливали. Она все время молилась, устремив глаза к небу. Ни один зверь в этот день не захотел ее тронуть… но для мучеников оно получило мистическое значение. Столб Бландины показался им крестом Иисусовым; маленькая, слабая и незначительная, какой она была, она могла вдохновлять своих братьев… Наконец, в последний день гладиаторских игр, Бландина была приведена вновь, на этот раз с пятнадцатилетним мальчиком по имени Понтик. Каждый день их водили смотреть на пытки остальных, и предпринимались попытки заставить их клясться языческими идолами. И поскольку они упорствовали и обличали своих мучителей, толпа разозлилась на них так, что… их подвергли всем жестокостям и провели через все пытки.

Подвергнутый бичеванию, искалеченный животными и посаженный на железное сидение, поставленное над огнем, чтобы поджарить его плоть, Понтик умер. Когда Бландина, вытерпела такие же пытки,

на ней затянули сеть и выпустили на нее разъяренного быка, который поднял ее на рога и несколько раз ее подбрасывал, так что она падала на землю всею тяжестью. Но блаженная уже ничего не чувствовала; она наслаждалась высшим блаженством, внутренне беседуя с Христом. Пришлось и ее добить, как прочих замученных. Толпа, наконец, пришла в восхищение. При выходе только и было разговоров, что о бедной рабыне. «Правда, — говорили галлы, — никогда на нашей земле женщина столько не страдала!»[408]

Хотя сам Ириней сумел каким-то образом избежать ареста, его близость к оказавшимся в тюрьме заставила его отправить рассказ об их ужасных страданиях христианам в Риме. Возвратившись в Галлию, он нашел общину скорбящей: почти пятьдесят христиан умерли за время испытаний, продлившихся два месяца. Его убедили возглавить общину, и он стал преемником девяностооднолетнего епископа Потина, скончавшегося в тюрьме от пыток.

Несмотря на все это, Ириней не высказывает враждебности против горожан — но в изобилии высказывает ее против «еретиков»-гностиков. Подобно Юстину, он набрасывается на них как на «лжебратьев», которые

дошли до такого безрассудства, что презирают мучеников и порицают тех, которые убиваются за исповедание Господа и подвергаются (бедствиям) предсказанным Господом, и в этом отношении стараются идти по стопам Господа, сделавшись мучениками Страждущего.[409]

Этим заявлением завершаются его подробные нападки на валентинианскую интерпретацию страстей Христовых. Считая богохульством их утверждение, что только человеческая природа Христа испытала страдания, тогда как Его божественная природа недоступна для них, Ириней настаивает, что

Того Самого, Который был взят и пострадал и пролил кровъ Свою за нас, Его он [Павел] очень ясно называет Христом и Сыном Божиим… будучи Спасителем тех, которые имели быть преданы смерти за исповедание Его и потерять свои души.[410]

Конечно, добавляет он, «если кто, как бы допустив двух существующих (Христов), станет судить о них, то тот окажется гораздо лучше и терпеливее и, поистине, благим, который среди самых ран и поражений и прочих причиненных Ему (страданий) благотворит и не помнит сделанного ему зла, чем тот, который улетел и не потерпел никакой обиды и поруганий». В день суда, предупреждает он, когда мученики «получат славу, тогда будут постыжены Христом бесчестившие их мученичество».[411]

Другой свирепый противник ереси, Тертуллиан, подобно Иринею связал учение о страданиях и смерти Христа со своим собственным энтузиазмом к мученичеству: «Ты должен взять свой крест и нести его за своим Учителем… Единственный ключ, открывающий рай, это кровь твоей собственной жизни».[412] Тертуллиан прямо связывает распространение ереси с гонениями. Это, говорит он, заставляло испуганных верующих искать богословских оправданий своему малодушию

во время гонений на Христиан. В те дни, когда вера изнемогает, и Церковь… окружена пожирающим пламенем… в эти дни Гностики исходят из своих берлог, Валентиниане наиболее скрывают извилистые свои пути, все порицатели мученичества источают свой яд… Им слишком хорошо известно, что религия имеет в рядах своих множество служителей простых и мало просвещенных, других, худо утвержденных в вере, а большую часть Христиан легкомысленных, расположенных, всегда обратиться в ту сторону, в какую угодно. Какое удобнейшее можно избрать время к уловлению в свои сети сих неопытных или малодушных людей, как не то, когда страх владеет душою каждого, или в особенности когда варварские казни венчают веру мучеников?[413]

На то, что он считает «еретическими» аргументами против мученичества, Тертуллиан отвечает:

Ныне находимся мы среди лета, то есть, факелы гонения воспламенены руками самого Киноцефала. Из Христиан одни подвергнуты пыткам, другие обречены на сожжение, иные погибли от меча, прочие истерзаны зубами хищных зверей. Некоторые, будучи посажены в темницы, и претерпев избиение и строгание железными клещами… Между тем, нас, робких зайцев, предназначенных для ловли, ересь не перестает осаждать.[414]

Это положение, объясняет он, вдохновило его напасть на еретиков, как тех, кто «порицает мученичество, представляя спасение как уничтожение» и называют одобрение мученичества глупым и жестоким.

Ипполит, образованный греческий наставник в Риме, также засвидетельствовал ужасы гонения в 202 году, при императоре Севере. Ревность Ипполита к мученичеству, как и у Тертуллиана, шла рука об руку с ненавистью к ереси. Он заключил свое обширное

Опровержение всех ересей, настаивая, что только ортодоксальная доктрина позволяет верующему претерпеть гонения:

Если Он не был той же природы, что и мы, Он бы впустую заповедовал, что мы должны подражать Учителю… Он не воспротивился страданиям, но подчинился смерти… во всем этом Он принес, как начаток плодов, Свое человеческое естество, чтобы ты, когда ты в несчастьи, не был малодушен, но, исповедав себя подобным Искупителю, мог пребывать в ожидании получить то, что Отец обещал Сыну.[415]

В возрасте около семидесяти лет Ипполит сам исполнил собственное увещевание: арестованный по приказу императора Максимина в 235 году, он был сослан на Сардинию, где и умер.

Итак, какую модель мы наблюдаем? Противники ереси во втором столетии — Игнатий, Поликарп, Юстин, Ириней, Тертуллиан, Ипполит — единодушны и в проповеди страданий и смерти Христа, и в признании мученичества. Также все они обвиняют еретиков в ложном учении о страстях Христа и в «препятствовании мученичеству». Ириней заявляет:

Поэтому, Церковь на всяком месте по своей любви к Богу предпосылает во всякое время к Отцу множество мучеников; между тем как все прочие не только не могут показать у себя ничего такого, но и говорят, что такое свидетельство (мученичество) вовсе не нужно… за исключением того, что разве во все время… один или двое из них когда-нибудь вместе с нашими мучениками потерпел поношение имени… Ибо одна Церковь чисто выносит поношение тех, которые за правду терпят, гонение и подвергаются всем мучениям и самой смерти ради любви своей к Богу и за исповедание Его Сына.[416]

Здесь Ириней лишает гностиков, умирающих за свою веру, права называться мучениками: в лучшем случае они всего лишь «так сказать в добавок к» настоящим мученикам, то есть ортодоксам.

Хотя Ириней, несомненно, преувеличил редкость мученичества среди еретиков, у христиан-гностиков мученики встречались не часто. Причиной этого было не малодушие, как утверждали ортодоксы, но различие мнений. Как гностики относились к мученичеству, и по каким причинам? Свидетельства из Наг-Хаммади показывают, что их взгляды были удивительно разнообразны. Некоторые защищали его, другие отвергали в принципе. Последователи Валентина заняли промежуточное положение между этими крайностями. Но одно ясно: в любом случае, отношение к мученичеству соответствует интерпретации страданий и смерти Христа.

Некоторые группы гностиков подобно ортодоксам утверждали, что Христос действительно пострадал и умер. Об этом говорится в нескольких текстах, открытых в Наг-Хаммади, включая Апокриф Иакова, Второе Откровение Иакова и Откровение Петра, которые были приписаны ученикам, известным своим мученичеством — Иакову, брату Иисуса, и Петру. Автор Апокрифа Иакова, христианин, живший, вероятно, во втором веке, и обеспокоенный перспективой гонений, ставит себя на место Иакова и Петра. Ожидая пыток и смерти, сообщает он, они получают видение воскресшего Господа, Который говорит об ожидающих их суровых испытаниях как о Своих:

… Если же вы мучимы сатаной и преследуемы, и вы творите Его волю, Я [говорю], что Он будет любить вас, и сделает вас равными Мне… Или вы не знаете, что вы еще не были унижены, и обвинены несправедливо, и заключены в темницу, и осуждены беззаконно, и распяты презренно, и погребены бесчестно, как Я Сам… Аминь, Я говорю вам, что никто не спасется, если не уверует в Мой крест, ибо уверовавшие в Мой крест, их — Царство Божие! Истинно Я говорю вам, что никто из боящихся смерти не спасется, ибо царство смерти принадлежит умерщвляющим их.[417]

Этот гностический автор не только настаивает, что Христос действительно пострадал и умер, но даже убеждает верующих избрать страдание и смерть. Подобно Игнатию, этот гностический наставник верит, что можно уподобиться Христу в страданиях: «уподобьтесь Сыну Духа Святого!»[418]

Такие же обеспокоенность гонениями и аналогия между опытом верующего и страстями Спасителя, находится во Втором Откровении Иакова. Спаситель, «живший без проклятия, умер в проклятии».[419] Умирая, Он говорит: «Я — умирающий смертью, и Я буду найден в жизни».[420] Откровение заканчивается жестокой сценой пыток и смерти Иакова, побитого камнями:

… священники… нашли его стоящим на крыле храма у крепкого краеугольного камня. И они решили сбросить его с высоты и сбросили его. И они… Они схватили его, они избили его, волоча по земле. Они вытащили его наружу, они положили камень на его чрево, говоря: «Соблазнитель!» Вновь они подняли его, живого, они заставили его копать яму. Они поставили его в ней, скрыв его до чрева. Так они побили его камнями.[421]

Умирая, он произносит молитву, призванную укрепить христианских мучеников. Подобно Иисусу, Иаков «умирает», но «будет найден в жизни».

Но, хотя некоторые гностики подтверждали реальность страстей Христа и высказывали энтузиазм к мученичеству, другие отвергали эту реальность и нападали на подобный энтузиазм. Свидетельство Истины объявляет, что энтузиасты мученичества не знают, «кто Христос»:

Безумные думают в сердце своем, что, если они исповедуют «мы христиане» только словом, а не силой, предавая себя самих невежеству, смерти человеческого естества, не зная, куда они идут, и не зная, Кто есть Христос, — думая, что будут жить, когда они заблуждаются, устремляются к началам с властями и впадают в их руки из-за невежества, пребывающего в них.[422]

Автор высмеивает популярное представление, будто мученичество обеспечивает спасение: если бы это было так просто, говорит он, каждый исповедал бы Христа и был бы спасен! Те, кто утешается подобными иллюзиями,

свидетели пустые, свидетельствующие себе самим, хотя они больны и не могут излечить себя. Когда же они исполнят свою страсть, эта мысль пребывает в них: «Если мы предадим себя смерти за имя, мы спасемся». Но это не так… и у них нет слова, которое спасает.[423]

Этот автор-гностик нападает на представления о мученичестве, известные из ортодоксальных источников. Во-первых, он нападает на убеждение, что мученическая смерть дает прощение грехов, убеждение, выраженное, например, в рассказе о мученичестве Поликарпа: «они презирали мирские казни, в один час искупая себя от муки вечной»[424] Тертуллиан также заявляет, что жаждет пострадать, «чтобы получить от Бога полное прощение, отдав взамен свою кровь».[425] Во-вторых, этот автор высмеивает наставников ортодоксии, которые, подобно Игнатию и Тертуллиану, считают мученичество жертвоприношением и полагают, что Богу нужны «человеческие жертвы»: подобные верования превращают Бога в людоеда. В-третьих, он нападает на тех, кто верит, что мученичество обеспечивает им воскресение. Римский судья Рустик за несколько мгновений до казни спросил у Юстина: «Послушай, ты, считающийся образованным… действительно предполагаешь, что взойдешь на небеса?» Юстин ответил: «Я не предполагаю этого, но знаю это точно и полностью убежден в этом».[426] Но Свидетельство Истины объявляет, что такие христиане только «уничтожают себя» — они заблуждаются, думая, что Христос смертен так же, как они, тогда как на самом деле Он, исполненный божественной силы, чужд страданиям и смерти:

Сын Человека вышел из нетленности, будучи чужд тлению… Ведь Сын Человека облекся их начатками, сошел до ада и сотворил множество чудес, Он поднял мертвых в нем, и позавидовали Ему миродержцы мрака, ибо не нашли греха в Нем, но и их дела Он разушил среди людей, так что хромым, слепым, расслабленным, глухим, одержимым даровал исцеление и пошел по водам моря. Поэтому Он погубил свою плоть…[427]

Откровение Петра раскрывает, как Петр, известный своим непониманием, становится просвещенным и открывает истинную тайну страданий Иисуса. Автором этой книги, подобно автору Апокрифа Иакова, очевидно, был христианин-гностик, обеспокоенный угрозой гонений. Как говорит Откровение, Петр боится, что он и его Господь окажутся перед лицом одной опасности: «…я увидел священников с народом, бегущим на нас с камнями, как будто они убьют нас. И я смутился, как бы нам не умереть».[428] Но Петр впадает в экстатический транс и получает видение Господа, Который предупреждает его, что многие «примут от начала нашего слова»,[429] но впадут в заблуждение. Эти «ложные верующие» (описанные, разумеется, с гностической точки зрения) представляют собой ортодоксов. Все, кто попадет под их влияние, «станут их пленниками, будучи бесчувственными».[430]

Особенно автору-гностику не нравится в этих христианах то, что они «сталкивают» своих невинных единоверцев «к делателю смерти» — очевидно, к властям римского государства, — в иллюзии, что, если они «соединятся с именем мертвеца», исповедуя распятого Христа, то «очистятся».[431] Откровение говорит:

… это те, кто угнетает своих братьев, говоря им: «Посредством этого милует наш Бог, поскольку спасение для нас только в этом», — не зная о наказании тех, кто рад тому, что они сделали это малым сим, которых увидели и взяли в плен.[432]

Автор отвергает ортодоксальную пропаганду мученичества — будто оно приносит спасение — и высказывает ужас перед их выражениями радости из-за насилия над «малыми сими». Так ортодоксальная община «установит тягостную судьбу»;[433] многие верующие будут «сломлены среди них».[434]

Но хотя Откровение Петра отвергает ортодоксальный взгляд на мученичество, оно не отрицает мученичества в целом: «иные из них, имея страдание» (то есть те, кто достиг гнозиса), получают новое понимание своих собственных страданий, осознают, что «совершат мудрость братства, действительно существующего».[435] Вместо учения, убивающего верующих, — ортодоксального учения о распятом Христе — Спаситель дает Петру новое видение Своих страстей:

«… Тот, кого ты видишь над древом, радующегося и смеющегося, это живой Иисус, а тот, кому они забивают гвозди в его руки и его ноги, это его плотская часть, то есть замена, выставленная ими на позор, тот, кто уподоблен Ему. Но посмотри на него и на Меня!»[436]

Посредством этого видения Петр учится встречаться со страданием. Сначала он боится, что он и Господь «могут умереть»; теперь он понимает, что только тело, «плотская часть»,

«замена» может умереть. Господь объясняет, что «первая» часть, разумный дух, освобожден, чтобы соединить «совершенный свет со Святым Духом».[437]

Гностические сочинения, написанные Валентином и его последователями, намного сложнее как тех, которые просто признают страдание Христа, так и тех, которые утверждают, что, помимо Его смертного тела, Христос остался полностью недоступным для страдания. Несколько важных валентинианских текстов, открытых в Наг-Хаммади, явно признают страдания и смерть Иисуса. Евангелие Истины, которое Квиспелл приписывает Валентину или его последователю, говорит, как Иисус, «распятый на древе», был «убит».[438] Расширяя общехристианскую метафору, автор представляет себе Иисуса на кресте как плод на древе, новый «плод древа познания», приносящий жизнь, а не смерть:

… Он был распят на древе, Он стал плодом познания Отца, и Он не погубил (их за то), что они вкусили Его, но вкусившим Его Он дал радоваться обретению Его, и Он нашел их в Себе, и Он был найден в них…[439]

В противоположность ортодоксальным источникам, которые интерпретируют смерть Христа как жертвоприношение, искупающее человечество от вины и греха, это гностическое Евангелие рассматривает распятие как повод для открытия Божества в себе. Но несмотря на эту иную интерпретацию, Евангелие Истины трогательно рассказывает о смерти Иисуса:

… милосердный (и) верный, Иисус, претерпел, принимая страдания… поскольку Он знает, что смерть Его — жизнь для многих… Он был распят на древе… Он сошел в смерть, будучи облечен жизнью вечной. Совлекшись тленных лохмотьев, Он облекся нетленностью…[440]

Другой замечательный валентинианский текст, Трехчастный Трактат, представляет Спасителя как «Того, Кто будет рожден и примет страдание».[441] Движимый состраданием к человечеству, Он добровольно стал

тем, то, чем стали они, ибо Он явился ради них… Он не только принял на Себя смерть тех, кого задумал спасти, но и их малость… Он принял для того, чтобы быть зачатым и родиться младенцем телом и душой.[442]

Природа Спасителя парадоксальна. Трехчастный Трактат разъясняет, что Тот, Кто был рожден и пострадал, это Спаситель, предсказанный еврейскими пророками; «Но о том, кем Он был предвечно и пребывает вечно, нерожденном, бесстрастном… явившемся в плоти, не пришло в их мысль».[443] Также и Евангелие Истины, описывая человеческую смерть Иисуса, продолжает:

Слово Отца выходит во все… Он омывает их, Он возвращает их в Отца и в Мать, Иисус бесконечности сладости.[444]

Третий валентинианский текст, Истолкование Знания, рассматривает этот же парадокс. С одной стороны, Спаситель становится доступным страданию и смерти; с другой, Он Слово, полное божественной силы. Спаситель объясняет: «Так же Я весьма умалился, чтобы Своим смирением принять тебя в великую высоту, место, из которого ты ниспала».[445]

Ни один из этих источников не отрицает, что Иисус действительно пострадал и умер; все признают это. Но все они стремятся показать, как, в Своем воплощении, Христос превзошел человеческую природу, так что смог победить смерть божественной силой.[446] Таким образом, валентиниане подняли проблему, которая стала центральной для христианского богословия через два столетия — вопрос, как Христос одновременно мог быть человеком и Богом. За это историк христианства Адольф фон Гарнак назвал их «первыми христианскими богословами».

Что это означает для вопроса о мученичестве? Ириней обвиняет валентиниан в том, что они «обливают презрением» мучеников и «порочат их мученичество». Какова их позиция? Выдающийся гностический наставник Гераклеон, ученик Валентина, рассматривает мученичество, комментируя изречение Иисуса:

… всякого, кто исповедает Меня пред человеками, и Сын Человеческий исповедает пред Ангелами Божиими; а кто отвергнется Меня пред человеками, тот отвержен будет пред Ангелами Божиими… Когда же приведут вас… к начальствам и властям, не заботьтесь, как или что отвечать…[447]

Гераклеон обсуждает вопрос, что означает «исповедовать Христа»? Он разъясняет, что люди исповедуют Христа по-разному. Некоторые исповедуют Христа своей верой и своей повседневной жизнью. Однако большинство людей признает только второй способ исповедания — устное исповедание («я христианин») перед магистратом. Последнее, говорит он, «многие» (ортодоксы) считают единственным исповеданием. Но, подчеркивает Гераклеон, «даже лицемеры могут сделать такое исповедание». От всех христиан, говорит он, требуется первое исповедание; второе от некоторых, но не от всех. Такие ученики, как Матфей, Филипп и Фома никогда не «исповедовали» перед магистратами; однако, утверждает он, они исповедовали Христа лучше, «делами и поступками в соответствии с верой».[448]

Называя тех учеников, которые зачастую олицетворяют гностических посвященных (как в Евангелии от Филиппа и Евангелии от Фомы), Гераклеон подразумевает, что они превосходят таких апостолов-мучеников как Петр, которого валентиниане считали олицетворяющим «многих», то есть просто ортодоксальных христиан. Говорит ли он, что мученичество хорошо для обычных христиан, но не нужно гностикам? Предлагает ли он гностикам основание, чтобы избегать мученичества?

Даже если он и подразумевает именно это, то избегает говорить прямо: его высказывания остаются неопределенными. Поскольку он продолжает, говоря, что, хотя исповедание «верой и поведением» является более всеобщим, оно приводит к открытому исповеданию в суде, «если это необходимо, и ситуация требует словесного подтверждения». Что делает подобное исповедание «необходимым»? Просто то, что обвиненный христианин не может перед судьей отречься от Христа: в этом случае, признает Гераклеон, устное исповедание является необходимой и разумной альтернативой отречению.

Тем не менее, Гераклеон высказывает отношение к мученичеству, полностью отличное от позиции его ортодоксальных современников. Он не подчеркивает ни их энтузиазма к мученичеству, ни их восхваления «славной победой», достигнутой в смерти.

Более того, он не предполагает, что страдания верующих подражают страстям Христа. Если страдания испытала только человеческая природа Христа, это предполагает, что верующий также страдает только на человеческом уровне, тогда как божественный дух в нем превосходит страдания и смерть. Очевидно, валентиниане считали мученическое «свидетельство кровью» менее ценным, чем высшее, гностическое свидетельство о Христе — точка зрения, способная вызвать гнев Иринея, поскольку эти гностики «презирают» мучеников и обесценивают то, что он считает «наивысшей жертвой».

Даже признавая, что гностики пытаются поднять уровень богословского понимания, Ириней заявляет, что «они не могут достигнуть настолько исправления дела, сколько велик вред, происходящий от раскола».[449] С его точки зрения, любой аргумент, которым христиане могли бы воспользоваться, чтобы избежать мученичества, подрывает солидарность всей христианской общины. Не отождествляя себя с теми, кто оказался в тюрьме, лицом к лицу с пытками и казнями, христиане-гностики могли лишить своей поддержки тех, кого считали слишком ревностными и непросвещенными фанатиками. Подобные действия, говорит Ириней, «рассекают и разрывают великое и славное тело Христово [церковь] и… разрушают его».[450] Сохранение единства требует, чтобы все христиане исповедовали Христа, «пострадавшего при Понтии Пилате, распятого, умершего и погребенного», что безусловно подтверждает необходимость «свидетельства кровью», подражающего его страстям.

Почему ортодоксальные представления о мученичестве — и о смерти Христа как образце для него — победили? Мне представляется, что преследование дало толчок формированию организованной церковной структуры, которая развилась к концу второго века. Чтобы перенести эти события в современный контекст, представим, какое убежище остается у инакомыслящих, столкнувшихся с мощной и могущественной политической системой: они пытаются обнародовать случаи насилия и несправедливости, чтобы добиться всемирной общественной поддержки. Пытка и казнь маленькой группы, известной только своим родственникам и друзьям, вскоре будет забыта, но случаи, когда диссиденты оказываются учеными, писателями, евреями или христианскими миссионерами, могут привлечь внимание международного сообщества благодаря тем, кто отождествляет себя с жертвами.

Безусловно, в этом заключается основное различие между древней и современной тактикой. Сегодня задачей подобной гласности является оказать давление и добиться освобождения тех, кто заключен в тюрьму или подвергается пыткам. Такие апологеты как Юстин обращались к римским властям, протестуя против несправедливого обращения с христианами и призывая прекратить его. Но христиане записывали истории мучеников с другой целью и для другой аудитории. Они писали исключительно для других христианских церквей, не надеясь прекратить гонения, но чтобы предупредить их об общей опасности, вдохновить их соревноваться с мучениками в их «славной победе» и консолидировать общины внутренне и между собой. Так во втором и третьем веках, когда насилие угрожало христианским общинам в отдаленных областях Римской империи, об этих событиях узнавали христиане по всему известному миру. Игнатий, осужденный на казнь на римской арене, в своем последнем путешествии занимался написанием посланий ко многим провинциальным церквям, рассказывая о своем положении и убеждая их поддерживать католическую («вселенскую») церковь, собранную вокруг епископов. Прежде всего он предостерегал их избегать еретиков, уклонявшихся от власти епископов и ортодоксальных доктрин о страстях Христа, Его смерти и воскресении. Его письмо римским христианам, которых он никогда не видел, свидетельствуют об эффективности подобного общения: Игнатий был уверен, что они вмешаются, чтобы предотвратить его казнь, если он позволит сделать это. Позднее, в июне 177 года, когда около пятидесяти христиан были арестованы в Лионе и Виенне, они немедленно написали «нашим братьям в Азии и Фригии, имеющим ту же веру», описывая свои страдания, и послали Иринея, чтобы информировать хорошо организованную церковь в Риме. Под давлением общей опасности члены разбросанных по всему миру христианских групп все больше обменивались письмами и путешествовали от одной церкви к другой. Рассказы о мучениках, зачастую полученные из протоколов их судов или от очевидцев, обращались в церквях Азии, Африки, Рима, Ереции, Еаллии и Египта. Благодаря этому общению члены разных ранних церквей осознали, что местные особенности препятствуют их претензиям на принадлежность к единой вселенской церкви. Как уже было отмечено ранее, Ириней настаивал, что все церкви по всему миру должны быть согласны во всех жизненно важных положениях доктрины, но даже он был потрясен, когда Римский епископ Виктор попытался принудить региональные церкви к большему единообразию. В 190 году Виктор потребовал, чтобы христиане в Малой Азии отказались от своей традиции празднования пасхи одновременно с еврейской пасхой и приняли римский обычай — или отказались от своих претензий называться христианами-католиками. В это же время римская церковь составляла определенный список книг Писания, постепенно принятый всеми христианскими церквями. Все возрастающий порядок институциональной иерархии консолидировал общины изнутри и упорядочивал их отношения с тем, что Ириней называл «церковью, рассеянной по всей вселенной даже до концов земли» — сетью групп, становившихся все более единообразными в доктрине, обряде, каноне и политической структуре.

Среди внешних рассказы о жестокости по отношению к христианам вызывали смешанные чувства. Даже высокомерный Тацит, описывая, как Нерон издевался над христианами и пытал их до смерти, вынужден добавить:

хотя на христианах лежала вина и они заслуживали самой суровой кары, все же эти жестокости пробуждали сострадание к ним, ибо казалось, что их истребляют не в видах общественной пользы, а вследствие кровожадности одного Нерона.[451]

Среди горожан Лиона после убийств на арене некоторые хотели изуродовать тела мучеников, другие насмехались над ними, как глупцами, тогда как третьи, «оказавшие определенное сострадание», размышляли, что вдохновило их смелость: «Какое преимущество их религия принесла им, что они предпочли его своей собственной жизни?»[452] Гонения, несомненно, пугали многих и заставляли избегать контактов с христианами, но и

Юстин, и Тертуллиан говорят, что вид мучеников вызвал у них удивление и восхищение, которые заставили их разузнать о движении, а затем и примкнуть к нему. И оба подтверждают, что это произошло и со многими другими. (Как замечает Юстин: «чем более нас так мучают, тем более увеличивается число других верующих».)[453] Тертуллиан с вызовом пишет Скапуле, проконсулу Карфагена:

Ваша жестокость — наша слава… во всяком, кто видит такое терпение, возбуждается недоумение, и всякий воспламеняется желанием узнать, в чем тут дело, и когда познает истину, то и сам тотчас последует за нею.[454]

Он хвастается перед римским гонителем тем, что «чем более вы истребляете нас, тем более мы умножаемся; кровь христиан есть семя!»[455] Те, кто следовал ортодоксальному согласию в доктрине и церковной политике, также принадлежали к церкви, которая — исповедуя распятого Христа — прославилась своими мучениками. С другой стороны, группы христиан-гностиков были рассеяны и потеряны — те, кто сопротивлялся согласованности доктрин, сомневался в ценности «свидетельства кровью» и зачастую не подчинялся авторитету епископов.

Наконец, в своем изображении жизни Христа и его страданий ортодоксальное учение предлагало способ интерпретации фундаментальных элементов человеческого опыта. Отвергая гностические представления, что Иисус был духовным существом, ортодоксы настаивали, что Он, подобно остальным людям, был рожден, жил в семье, голодал и уставал, ел и пил вино, страдал и умер. Они дошли до того, что утверждали, будто Он телесно воскрес из мертвых. Здесь опять, как мы уже видели, ортодоксальное предание безусловно принимает телесный опыт как центральный факт человеческой жизни. То, что человек делает в физической жизни — ест и пьет, участвует в половой жизни или воздерживается от нее, спасает жизнь или жертвует ею — все это живые элементы его религиозного развития. Но гностики, считавшие важнейшей частью каждой личности «внутренний дух», отвергали подобный психический опыт, неважно, приятный или болезненный, как отвлекающий от духовной реальности — как иллюзию. Неудивительно, что с ортодоксальным пониманием солидаризовалось намного больше людей, чем «бестелесным духом» гностического предания. Не только мученики, но все христиане, страдавшие две тысячи лет, боявшиеся и встречавшие смерть, находили свой опыт подтвержденным историей человека Иисуса.

Научное исследование этой темы см. Е. Pagels, "Gnostic and Orthodox Views of Christ's Passion: Paradigms for the Christian's Response to Persecution?" в The Rediscovery of Gnosticism, ed. B. Layton (Leiden, 1979), I.