Гностические евангелия

V ЧЬЯ ЦЕРКОВЬ — «ИСТИННАЯ ЦЕРКОВЬ»?

Уже почти две тысячи лет христианская традиция хранит и почитает ортодоксальные сочинения, осуждающие гностиков, одновременно подавляя и, фактически, уничтожая сами гностические произведения. Ныне впервые некоторые открытые в Наг-Хаммади тексты демонстрируют другую сторону медали: как гностики опровергали ортодоксов.[456] Второе Слово великого Сифа полемизирует против ортодоксии, противопоставляя его «истинной церкви» гностиков. Обращаясь к тем, кого он называет сынами света, автор говорит:

Спаситель объясняет, что эти люди «создали подделку, провозгласив учение мертвеца с ложью в подобии свободе и чистоте совершенной Церкви (экклесия)».[458] Подобное учение, настаивает он, примиряет своих приверженцев со страхом и рабством, поощряя их подчиниться земным представителям миродержца, который «в своем тщеславии» заявляет: «Я — Бог, и нет иного кроме Меня!»[459] Подобные люди преследуют тех, кто достиг освобождения благодаря гнозису, пытаясь увести их в заблуждение от «истины их свободы».[460]

Как мы уже заметили, Откровение Петра описывает ортодоксов, как впавших «в имя заблуждения и в руки злого хитреца с многообразной догмой»,[461] позволяя править собой еретически. Автор добавляет, что они

Автор использует любую характеристику ортодоксальной церкви, как свидетельство того, что это только имитация, подделка, «братия», подражающая истинному христианскому братству. В своей слепой гордыне подобные христиане заявляют о своей исключительности: «Некоторые не знают таинств, говоря о вещах, которых они не понимают, но они будут хвастаться, что именно им принадлежит таинство истины».[463] Их послушание епископам и дьяконам показывает, что они «увлекаются судом о первых местах».[464] Они подавляют своих братьев и клевещут на тех, кто достиг гнозиса.

Свидетельство Истины нападает на церковников, говорящих «мы христиане», но «не знающих, кто Христос».[465] Но этот же автор нападает и на других гностиков, включая последователей Валентина, Василида и Симона, как все еще незрелых братьев. Другой текст из Наг-Хаммади, Достоверное Слово, стремится опровергнуть все учения, особенно ортодоксальное, которое автор считает неавторитетным. Подобно Иринею, — но в диаметрально противоположном направлении — он говорит о «противниках, борющихся против нас»,[466] что они бесчувственные, невежественные, «хуже язычников»,[467] поскольку не имеют извинений за свое заблуждение.

Вероятно, горечь этих нападок на «церковь-подделку» отражает поздний этап противостояния. К 200 году боевые порядки были построены: и христиане-гностики, и ортодоксы объявили, что представляют истинную церковь, и обвинили противников в том, что они самозванцы, лжебратья и лицемеры.

Как верующий мог отличить истинных христиан от ложных? Гностики и ортодоксы предлагали разные ответы, но каждая из групп пыталась определить церковь так, чтобы исключить другую. Христиане-гностики, заявляя, что представляют «немногих», подчеркивали качественный критерий. Протестуя против большинства, они утверждали, что крещение не делает христианином: согласно Евангелию от Филиппа, многие «нисходит в воду, и выходит, ничего не получив»,[468] но претендуют называться христианами. Ни исповедание символа веры, ни даже мученичество не считается свидетельством: «каждый может сделать это». Более того, они отвергли отождествление церкви с видимым сообществом, которое, как они предупреждали, зачастую только подражает ей. Напротив, цитируя Иисуса («по плодам их узнаете их»), они требовали свидетельств духовной зрелости для признания человека принадлежащим к истинной церкви.

Но к концу второго столетия ортодоксы начали устанавливать объективные критерии членства в церкви. Всякий исповедующий символ веры, принявший обряд крещения, участвующий в богослужениях и подчиняющийся духовенству, принимался, как христианин. Стремясь объединить разбросанные по всему миру церкви в единую сеть, епископы проигнорировали качественный критерий церковного членства. Оценивая каждого кандидата на основе его духовной зрелости, понимания или личной святости, как это делали гностики, они намного усложнили бы управление. Более того, это потребовало бы изгнать многих, кто нуждался в том, что церковь могла дать. Чтобы стать действительно кафолической — вселенской — церковь отвергла любые формы элитаризма, стараясь заключить в свои объятия как можно больше народа. В ходе этого ее лидеры создали простой и ясный каркас, состоявший из учения, обряда и политической структуры, доказавшей свою потрясающую эффективность.

Так Игнатий, ортодоксальный епископ Антиохийский, определяет церковь как епископа, олицетворяющего эту систему:

Чтобы ни один «еретик» не предположил, что Христос может присутствовать там, где епископ отсутствует, Игнатий наставляет его:

Помимо церковной иерархии, настаивает он, «нет Церкви».[471]

Ириней, епископ Лионский, соглашается с Игнатием, что только истинная церковь «сохраняет тот же образ церковного устройства»:

Только эта система, говорит Ириней, стоит на «столпе и утверждении» тех апостольских писаний, которым он приписывает абсолютный авторитет, — прежде всего, новозаветных Евангелий. Все остальные ложны и недостоверны, не принадлежат апостолам и составлены, вероятно, еретиками. Только ортодоксальная церковь предлагает «самую полную систему учения», провозглашая, как мы уже видели, единого Бога, Создателя и Отца Христа, который воплотился, пострадал, умер и телесно воскрес из мертвых. Вне этой церкви нет спасения: «она, именно, есть дверь жизни, а все прочие воры и разбойники».[473] Как глашатай церкви Божьей, Ириней объявляет, что те, кого он называет еретиками, находятся вне церкви. Все, кто отвергает его версию христианской веры, это «лжеучителя, худые растлители и лицемеры», говорящие «к толпе ради тех, кто принадлежит к церкви, которых они сами называют кафоликами и церковниками».[474] Ириней говорит, что стремится «обратить их к церкви Божьей»[475] — поскольку считает отступниками, худшими язычников.

Христиане-гностики, напротив, считают, что истинную церковь отличает от ложной не отношение к духовенству, а уровень понимания ее членов и их взаимоотношения друг с другом. Откровение Петра утверждает, что «те, кто от жизни… утверждены на прочном основании»,[476] и это позволяет им отличать истину от лжи. Принадлежа к «другой, оставшейся части, которую Я призвал к знанию [гнозис]»,[477] они не пытаются господствовать над другими и не подчиняются епископам и дьяконам, «безводным рвам». Вместо этого они участвуют в «мудрости братства, действительно существующего, то есть единства духа с единством происхождения в общении».[478]

Второе Слово великого Сифа точно так же заявляет, что истинную церковь отличает единство с Богом и друг с другом ее членов, «тех, кто соединен дружбой друзей всегда, и они вообще не знают ни вражды, ни зла. Они же едины благодаря Моему знанию в слове с миром, пребывающем в совершенстве с каждым и в них всех».[479] Их отличает близость отношений, «духовный брак», поскольку они живут «Отцовстве, и Материнстве, и братстве разумном, и премудрости»,[480] любя друг друга как «единодуховные и Мои братья товарищи в Духе».[481]

Такие неземные видения «небесной церкви» остро противоречат приземленному изображению церкви, которое предполагают ортодоксальные источники. Почему авторы-гностики избегают конкретики и описывают церковь в образных и фантастических выражениях? Некоторые ученые считают это доказательством, что они мало понимали в общественных отношениях и не заботились о них. В своем недавнем обширном исследовании раннехристианской церкви Карл Андерсен называет их «религиозными солипсистами», заботившимися только о своем индивидуальном духовном развитии и безразличными к социальным обязательствам церкви.[482] Но процитированные выше источники показывают, что гностики определяли церковь исключительно в понятиях взаимоотношений между ее членами.

Ортодоксальные писатели описывали церковь в конкретных выражениях, поскольку принимали status quo, то есть подтверждали, что реальная община, собранная для богослужения, была «церковью». Христиане-гностики не принимали этого. Противостоя в церквях тем, кого считали невежественными, гордыми или своекорыстными, отказывались соглашаться, что вся община верующих без разбора составляет «церковь». Отделяясь от большинства по таким вопросам, как ценность мученичества, они стремились разграничить массу верующих и тех, кто действительно обладал гнозисом, то, что они называли имитацией или подделкой, и истинную церковь.

Рассмотрим, для примера, как определенные разногласия с другими ортодоксами даже Ипполита и Тертуллиана, двух ярых ненавистников ереси, заставили пересмотреть свое определение церкви. Ипполит разделял со своим учителем Иринеем представление, что церковь является единственной носительницей истины. Подобно Иринею, Ипполит определял, что истина это то, что апостольская преемственность епископов обеспечивает на основании канона и церковного учения. Но когда дьякон Каллист был избран епископом его церкви в Риме, Ипполит неистово протестовал. Он опубликовал скандальную историю, пороча репутацию Каллиста:

Каллист был рабом Карпофора, христианина, работавшего в императорском дворце. Каллисту, как верующему, Карпофор доверил значительную сумму денег и приказал принести доход банковской деятельностью. Тот взял деньги и начал дело в так называемой палате Рыбного рынка. Время шло, немало вкладов было доверено ему вдовами и братьями… Каллист, однако, растратил деньги и обанкротился.[483]

Услышав об этом, Карпофор потребовал отчета, но, — сообщает Ипполит, — Каллист скрылся: «найдя в порту судно, готовое к плаванию, взошел на борт, намереваясь плыть туда, куда оно отправится».[484] Когда его хозяин последовал за ним, Каллист понял, что попался, и в отчаянии выбросился за борт. Спасенный помимо своей воли моряками под одобрительные крики толпы на берегу, Каллист был передан Карпофору, возвращен в Рим и помещен на ручные мельницы. Очевидно, Ипполит пытался объяснить, почему Каллист подвергся пыткам и заключению, поскольку многие считали его мучеником. Ипполит, напротив, утверждал, что он был преступником. Ипполит также возражал против его представлений о Троице, считал поразительно «слабой» его политику длительного прощения сексуальных грехов и осуждал Каллиста, бывшего раба, за разрешение верующим сожительства с рабами, которое тот признавал законным браком.

Но Ипполит оказался в меньшинстве. Большинство римских христиан уважало Каллиста как учителя и исповедника, одобряло его политику и избрало его епископом. Теперь, когда Каллист возглавил Римскую церковь, Ипполит решил порвать с ней. В ходе этого он обратил против епископа те самые полемические приемы, которыми Ириней научил его пользоваться против гностиков. Как Ириней выделял некоторые группы христиан как еретические и называл их по именам их наставников («валентиниане», «симониане» и т. д.), так Ипполит обвинил Каллиста в ереси и назвал его последователей «каллистианами» — как будто они были сектой, отделившейся от «церкви», от имени которой якобы выступал сам Ипполит.

Как мог Ипполит оправдать свои заявления, что он представляет церковь, нападая с несколькими сторонниками на огромное большинство Римской церкви и ее епископа? Ипполит объяснял, что большинство «самозваных христиан» было неспособно жить в соответствии со стандартами истинной церкви, «общины живущих в святости». Подобно своим противникам, гностикам, отказавшись отождествлять церковь с ее официальной иерархией, Ипполит описывает ее в понятиях духовных качеств ее членов.

Тертуллиан продемонстрировал еще более драматический пример. Пока он считал себя «христианином-католиком», он определял церковь так же, как Ириней. Сочиняя работу О прескрищии против еретиков, Тертуллиан провозгласил, что только его церковь обладает апостольским правилом веры, почитает канон Писания, и только ее иерархия имеет подтвержденную апостольскую преемственность. Подобно Иринею, Тертуллиан обвиняет еретиков в нарушении каждого из этих пределов. Он жалуется, что они отказываются просто уверовать и принять правило веры, как другие. Вместо этого они заставляют других поднимать богословские вопросы, на которые не знают ответов, и всегда готовы сказать, и искренне, об определенных положениях своей веры «это не так», и «я понимаю это иначе», и «я не принимаю этого».[485]

Тертуллиан предупреждает, что подобные вопросы ведут к ереси: «Это правило, установленное… Христом, не вызывает у нас никаких вопросов, — их выдвигают только ереси, и эти вопросы создают еретиков!»[486] Он указывает, что еретики не ограничиваются Писаниями Нового Завета: они либо добавляют другие произведения, либо ставят под сомнение ортодоксальное истолкование ключевых текстов.[487] Затем он осуждает еретиков как «лагерь мятежников», отказывающихся подчиниться авторитету епископа. Настаивая на строгом порядке послушания и подчинения, он заключает, что «свидетельства нашей строгой церковной дисциплины умножают доказательность нашей истины».[488]

Так говорит Тертуллиан-католик. Но в конце жизни, когда его собственная ревность заставила его порвать с ортодоксальной общиной, он отверг ее и заклеймил как церковь всего лишь «душевных» христиан. Он присоединился к монтанистскому движению, последователи которого называли его «новым пророчеством», заявляя, что вдохновлены Святым Духом. В это время Тертуллиан начал проводить различие между внешней церковью и иным, духовным видением церкви. Теперь он отождествляет церковь не с организацией, но с духом, освящающих ее членов, и высмеивает ортодоксальную общину как «церковь множества епископов»:

Что побуждало инакомыслящих христиан сохранять и развивать столь непрактичные описания церкви? Были ли эти видения «на воздухе» вызваны их интересом к теоретической спекуляции? Напротив, иногда их мотивы были традиционными и полемическими, а иногда политическими. Они были убеждены, что «видимая церковь» — вселенская сеть ортодоксальных общин — или заблуждалась с самого начала, или впала в заблуждение. Истинная церковь была «незримой»: только ее члены чувствовали, кто принадлежит, а кто не принадлежит к ней. Инакомыслящие противопоставляли свою идею незримой церкви претензиям тех, кто заявлял, что представляет вселенскую церковь. Через тысячу триста лет Мартин Лютер поступил так же. Когда его преданность ортодоксальной общине сменилась критикой, а затем и отрицанием, он начал утверждать, вместе с остальными деятелями протестантской реформации, что истинная церковь «незрима», то есть не идентична католицизму.

Гностик, автор Свидетельства Истины согласился бы с Лютером и пошел бы дальше. Он отвергает как ошибочные все признаки церковного христианства. Послушание клерикальной иерархии заставляет верующих подчиняться «слепым поводырям», власть которых исходит от злобного создателя. Следование правилу веры пытается ограничить всех христиан низшей идеологией: «Они говорят: Даже если ангел спустится с неба и будет проповедовать вам сверх того, что мы проповедовали вам, пусть будет ему анафема!»[490] Вера в обряды демонстрирует наивное и магическое мышление: ортодоксы совершают крещение как обряд посвящения, гарантирующий им «надежду спасения»,[491] веря, что только принявшие крещение, «вводящее в жизнь».[492]

Против подобной «лжи» автор-гностик заявляет, что «это является истинным свидетельством. Когда человек познает себя самого и Бога, который выше истины, он будет спасен».[493] Только те, кто осознал, что они жили в неведении, и научился, как освободить себя, открыв, кто они, испытывают просветление как новую жизнь, как «воскресение». Внешние обряды, наподобие крещения, становятся ненужными, ибо «крещение истины другое. Оно обретается через отказ от мира».[494]

Тем, кто претендует на исключительный доступ к истине, тем, кто следует закону и авторитету, кто уповает на обряды, этот автор противопоставляет свое видение: «тот, кто имеет силу отвергнуть их, свидетельствует, [что] он происходит из рода Сына Человека, имея силу обвинять их…».[495] Подобно Ипполиту и Тертуллиану, но радикальнее, чем любой из них, этот наставник превозносит половое воздержание и неучастие в хозяйственной жизни как признаки истинного христианина.

Другой открытый в Наг-Хаммади текст, Достоверное Слово, также нападает на ортодоксию. Автор рассказывает историю души, пришедшей с небес, из «полноты»,[496] но когда она была «брошена в тело»,[497] она испытала чувственное вожделение, страсти, ненависть и зависть. Аллегория ясно указывает на борьбу индивидуальной души против страстей и греха, хотя язык повествования предполагает и более широкое, социальное звучание. Оно связано с борьбой духовных, родственных душе (с которыми автор себя отождествляет), против тех, кто сущностно ей чужд. Автор объясняет, что некоторые, названные «нашими братьями», претендующие быть «христианами», в действительности чужаки. Хотя «слово было проповедано»[498] им, и они слышали «призыв»[499] и совершили поклонение, эти самозваные христиане «хуже язычников»,[500] которым простительно их невежество.

В чем гностик обвиняет этих верующих? Во-первых, что они «не разыскивают Бога»[501] Гностик понимает послание Христа не как предложение набора ответов, а как призыв заняться поиском: «ищи и разыскивай пути, по которым ты пойдешь, и нет иного дела, благого, как это дело».[502] Разумная душа стремится прозреть своим умом, и постигнуть своих родных, и получить знание о своем происхождении с тем, чтобы… получить то, что ей принадлежит.[503]

Каков результат? Автор говорит, что она достигает восполнения:

Гностики следуют по ее пути. Но не-гностики «не ищут»:

Те, кто просто верит услышанной проповеди, не задавая вопросов, и принимают предложенное поклонение не только сами остаются невежественными, но «если они находят иного, спрашивающего о своем спасении»,[506] они действуют немедленно, чтобы заставить его замолчать.

Во-вторых, эти «враги» считают себя самих «пастырями» души:

Употребляя распространенный термин, обозначающий епископа (поймен, «пастырь»), автор, очевидно, упоминает духовенство: они не знают, что у христиан-гностиков есть прямой доступ ко Христу, истинному пастырю души, и они не нуждаются в их руководстве. Тем более эти притворные «пастыри» не осознают, что истинная церковь это не видимая церковь (община, которую они возглавляют), но «у нее духовное, невидимое тело»[508] — то есть она включает только духовных. Только Христос и они сами знают, кто они. Более того, эти «чужие» позволяют себе вино и половую активность подобно язычникам. Чтобы оправдать свое поведение, они подавляют и клевещут на тех, кто достиг гнозиса и практикует полное воздержание. Гностик объявляет:

Полагаю, эти «враги» следовали совету лидеров ортодоксии наподобие Иринея, Тертуллиана и Ипполита, как следует обращаться с еретиками. Прежде всего, они отказывались обсуждать правило веры и общее учение. Тертуллиан предостерегает, что «еретики и философы» задают одни и те же вопросы, и убеждает верующих держаться от них подальше:

Он жалуется, что еретики приглашают любого присоединиться к ним, поскольку «для них [церковное общение] ничего не значит», и собираются «в желании низвергнуть единую истину».[511] Но их метафоры показывают, что гностики не были ни релятивистами, ни скептиками. Подобно ортодоксам, они говорят о «единой истине». Но гностики склонялись считать все учения, спекуляции и мифы — свои и чужие — только как приближения к истине. Ортодоксы, напротив, стремились отождествить с истиной свое собственное учение — единственную правильную форму христианской веры. Тертуллиан признает, что еретики следуют совету Иисуса («ищите, и найдете; стучите, и отворят вам»).[512] Но это подразумевает, говорит он, что Христос учил «одной определенной вещи» — тому, что содержится в правиле веры. Однажды найдя и уверовав в него, христианин не должен искать дальше:

Ириней соглашается: «При таком образе действования человек всегда будет искать, но никогда не находит, поскольку он отвергнул самый способ нахождения (истины)».[514]Единственный безопасный и точный путь, говорит он, это принять веру, которой учит церковь, признав пределы человеческого понимания.

Как мы видели, эти «враги» гностиков следовали советам отцов церкви, поддерживая претензии духовенства к христианам-гностикам. Также они считали «нераскаянных» гностиков внешними по отношению к христианской вере и, наконец, подчеркивали ценность обычных занятий и семейной жизни по отношению к радикальному аскетизму.

Пока ортодоксы и радикальные гностики занимали противоположные позиции, заявляя, что именно они представляют собой церковь, и отвергая других как еретиков, валентиниане заняли промежуточное положение. Противостоя попыткам ортодоксов объявить их аутсайдерами, они считали себя полноправными членами церкви. Но в своем кругу валентиниане обсуждали другой вопрос — статус ортодоксальных верующих. Несогласие по этому вопросу было настолько серьезным, что привело к кризису, расколовшему последователей Валентина на две партии.

Были ли ортодоксы включены в церковь, «тело Христово»? Восточная ветвь валентиниан сказала нет. Они настаивали, что Христово тело, церковь, «чисто духовно», и состоит только из духовных, тех, кто обрел гнозис. Феодот, великий учитель восточной школы, определил церковь как «избранный род»,[515] «избранный прежде сотворения мира».[516] Его спасение было несомненно, предопределено — и исключительно. Подобно Тертуллиану в его поздние годы, Феодот учил, что только получившие непосредственное духовное посвящение принадлежат к «духовной церкви».[517]

Но Птолемей и Гераклеон, ведущие наставники западной школы валентиниан, не соглашались. Вопреки Феодоту, они утверждали, что «тело Христово», церковь, состоит из двух различных элементов, духовного и бездуховного. Это означает, объясняли они, что и гностики, и не-гностики вместе пребывают в одной церкви. Цитируя изречение Иисуса, что «много званых, а мало избранных», они объясняли, что лишенные гнозиса христиане — огромное большинство — были многими зваными. Сами они, христиане-гностики, принадлежали к немногим избранным. Гераклеон учит, что Бог дал им духовное понимание ради пользы остальных — чтобы они были способны научить «многих» и привести их к гнозису.[518]

Гностический наставник Птолемей соглашается: Христос соединил в церкви и духовных, и бездуховных христиан, чтобы постепенно все могли стать духовными.[519] Между тем, и те, и другие принадлежат к одной церкви; и те, и другие крещены; и те, и другие участвуют в евхаристии; и те, и другие исповедовали одну веру. Различались они лишь уровнем своего понимания. Непосвященные христиане ошибочно почитали создателя, как если бы он был Богом. Они верили во Христа как в того, кто избавит их от греха, и кто, как они верили, телесно воскрес из мертвых. Они принимали его по вере, но без понимания таинства его природы — и своей собственной. Но получившие гнозис узнавали Христа как того, кто послан Отцом Истины, и чей приход открыл им, что их природа тождественна его природе — и природе Бога.

Чтобы проиллюстрировать их взаимоотношения, Г ераклеон предлагает символическое истолкование церкви как храма: обычные христиане, еще не гностики, покланяются подобно не допущенным к таинству левитам, на храмовом дворе. Лишь те, кто обладает гнозисом, могут войти в «святое святых», означающее место, в котором «духовные покланяются Богу». Но один храм — церковь — объемлет оба места поклонения.[520]

Автор валентинианского Истолкования Знания соглашается с этим представлением. Он объясняет, что, хотя Христос пришел в мир и умер ради «церкви смертных»,[521] теперь эта церковь, «место веры», расколота и разделена на фракции.[522] Некоторые члены получили духовные дары — исцеления, пророчества и, превыше всего, гнозиса, остальные нет.

Этот гностический наставник высказывает огорчение, что такое положение зачастую вызвано враждебностью и непониманием. Христиане, достигшие духовных даров, стремились удалиться от «невежественных» верующих и отказывались делиться с ними своим пониманием. Лишенные духовных даров завидовали тем, кто говорил в собрании во время богослужения, пророчествовал, учил и лечил других.[523]

Автор обращается ко всему сообществу, пытаясь примирить христиан-гностиков и не-гностиков друг с другом. Привлекая традиционную метафору, он напоминает, что все верующие являются членами церкви, «тела Христова». Сначала он напоминает слова Павла:

Затем он обращается к тем, кто чувствует себя худшими, лишенными духовных сил, кто еще не стал посвященным гностиком:

Духовным, обладающим гнозисом и получившим «дары», он говорит:

Подобно Павлу, он убеждает членов церкви любить друг друга, трудиться и страдать вместе, равно зрелых и незрелых христиан, гностиков и простых верующих, и «принять от согласия».[527] По мнению западной школы гностиков-валентиниан, «церковь» включала ортодоксальную общину, но не была ограничена ей. Большинство христиан, утверждали они, даже не осознавало важнейшего элемента церкви, духовного элемента, принадлежавшего тем, кто обладал гнозисом.

Конечно же, с точки зрения епископов позиция гностиков была возмутительной. Эти еретики ставили под сомнение их право определять, что они должны считать своими собственными церквями; им хватало наглости обсуждать, принадлежат ли к церкви ортодоксальные верующие; они заявляли, что их группа составляет сущностное ядро, «духовную церковь». Отвергая подобный религиозный элитизм, лидеры ортодоксии пытались сконструировать универсальную церковь. Желая открыть церковь для каждого, они приглашали членов любого общественного класса, любого этнического и культурного происхождения, образованного или неграмотного — любого, кто согласился бы подчиниться их организационной системе. Епископы ставили предел только для тех, кто ставил под сомнение хотя бы один из трех элементов этой системы: доктрину, обряд или иерархию духовенства — и гностики бросали вызов всем трем. Только после подавления гностиков лидерам ортодоксии удалось установить эту организационную систему, объединившую всех верующих в единую институциональную структуру. Они не допускали никакого различия между верующими помимо различия между мирянами и духовенством и не терпели тех, кто заявлял о своей свободе от доктринального согласия, участия в обрядах или порядка, который устанавливали священники и епископы. Гностические церкви, отвергшие эту систему в пользу более субъективных форм членства, сохранялись как церкви всего пару столетий.