Гобелен

ГЛАВА 3

Голос вышивальщицы Леофгит — настоящей или выдуманной — заинтриговал ее. Королева Эдита, ее брат Гарольд и муж король Эдуард всего через несколько страниц стали для нее реальнее, чем за все годы, что она изучала историю саксов, а потом читала по ней лекции. Накануне вечером она сумела перевести только одну запись, а потом, измученная душевной болью, уснула. Мадлен по-прежнему чувствовала себя усталой, хотя проспала долго и крепко.

Она устроилась за столом в столовой, прихватив с собой чашку кофе, и набралась храбрости взглянуть сквозь занавески на мир за окном — небо несколько дней было темным от туч, а воздух сырым. Но сегодня выдался ясный день, и хвойные деревья, растущие у стены из красного кирпича, заливало зимнее солнце, а не потоки дождя.

Перед ней, немного в стороне от разбросанных на столе книг и бумаг, все так же лежало сложенное письмо Лидии. Мадлен пила кофе, не сводя с него глаз. Потом протянула руку и медленно развернула листок.

Мадлен прочитала про Джоан и сад Лидии и про то, что она собирается сходить в Кентерберийский архив, — скорее всего, мать так и не успела этого сделать. Маргарет Бродер, жившая в эпоху королевы Виктории, скорее всего, была той самой леди, торговавшей тканями, о которой говорилось в отрывке из приходских записей. Лидия не была до конца уверена в том, что ее предки жили в Кентербери до Маргарет Бродер, следовательно, из ее разговоров с сестрами Бродер не вышло ничего путного. В таком случае становилось понятно, почему она продолжала их навещать, потому что Мадлен не сомневалась, что даже ангельское терпение Лидии не выдержало бы их странного поведения. Возможно, она надеялась, что они вспомнят что-нибудь интересное. Настойчивость Лидии принесла свои плоды, потому что она начала нравиться сестрам, которые даже показали ей дневник.

Одна строчка в письме заставила сжаться сердце Мадлен:

Мадлен свернула письмо. Она не плакала все эти дни, слишком глубоким и темным был колодец ее чувств, чтобы рискнуть туда упасть. Но сейчас горе разрушило его стены, и она отчаянно зарыдала, упав в кресло и зарывшись лицом в одну из подушек с цветочным рисунком, выполненным Вильямом Моррисом[9]. От нее пахло лавандой.

Наконец Мадлен подняла голову от промокшей от слез мягкой подушки и взглянула на небо за окном. Солнце продолжало заливать все вокруг своим светом.

К полудню она лишь сумела очистить поверхность стола. Все бумаги с последними исследованиями Лидии были аккуратно сложены в маленькую коробку, которую Мадлен собиралась забрать с собой в Кан и просмотреть позже, когда немного придет в себя.

Она решила первым делом заняться спальней, понимая, что там ей будет труднее всего. Но сначала следовало вспомнить о здравом смысле и поесть. Джинсы уже отвратительно болтались на талии, поскольку в последние несколько дней она не слишком часто вспоминала о еде.

В холодильнике ничего не оказалось. До сих пор Мадлен брала в кафе еду на дом или обходилась хлебом и сыром. Хлеб, лежавший в керамической банке в кладовке, зачерствел, а в холодильнике остался крошечный кусочек сыра, который одиноко торчал на полке, заставленной баночками с приправами.

До центра Кентербери, где рядом с воротами собора расположилось множество маленьких кафе, было совсем недалеко, и она решила пройтись туда пешком.

Прежде чем выйти из дома, она положила в рюкзак письмо Лидии. Оно стало для нее чем-то вроде талисмана — маленькой частичкой матери, которая всегда будет с ней.

Мадлен пошла вдоль восточной стороны территории собора, выбрав наиболее длинную и живописную дорогу до рыночной площади. Справа тянулись каменные укрепления средневекового города, а впереди высились развалины норманнского замка. Слева за зданием университета Крайстчерч виднелись обломки бледно-золотистого камня — все, что осталось от аббатства Святого Августина. В дневнике, который она читала, описывалось, как королева Эдита со свитой останавливалась в 1064 году у ворот этого аббатства.

Проходя мимо, Мадлен попыталась представить себе, как все здесь выглядело до того, как здание было разрушено во времена Генриха VIII, и решила, что непременно выберет время и сходит взглянуть на развалины.

Ресторан, называвшийся «Дом ткача», находился на Хай-стрит, в доме эпохи Тюдоров. В прошлый визит Мадлен они с Лидией приходили сюда на ланч. Сейчас она заказала жареную форель и бокал мерло. Крошечное окошко возле ее стола, с освинцованными стеклами в форме ромбов, выходило на канал, протекающий через центр города. Желтые камыши стелились по его берегам, не в силах противостоять быстрому течению прозрачной зеленой воды.

Мадлен пила вино и думала о дневнике — о монахах Святого Августина, сидевших в скрипториях, о мастерских, где женщины золотыми нитками вышивали огромные гобелены для дворцов и церквей. Она не могла понять, каким образом такая древняя реликвия, созданная вышивальщицей по имени Леофгит, могла сохраниться на протяжении девяти веков. Невозможно было поверить, что она столько поколений оставалась в одной семье. А если так, получается, что Леофгит — ее дальняя родственница? И хотя эта мысль казалась ей романтичной и привлекательной, Мадлен понимала, что такое маловероятно. Ей ужасно хотелось рассказать кому-нибудь о своем переводе — но кому? Сестры Бродер ничего не говорили о том, что она должна хранить в тайне существование дневника, но она чувствовала, что таково было условие, на котором они его ей передали. В конце концов она нехотя решила встретиться с Мэри Бродер еще раз. Сестры должны узнать историю необычного документа.

После ланча, допив вино и выкурив сигарету, Мадлен снова перечитала письмо матери. Она собиралась сходить в Кентерберийский архив, а Джоан наверняка знает, где он находится и что именно собиралась искать там Лидия.

В маленьком книжном магазине Мадлен купила карту улиц старой части города. Центр изучения генеалогии, где работала Джоан, находился рядом с крошечной францисканской церковкой и музеем, в районе, который назывался Западные Ворота.

Секретарша сообщила, что Джоан ушла на ланч, записала, что приходила Мадлен, а затем объяснила, как найти находящийся неподалеку архив.

То и дело заглядывая в карту, Мадлен обошла францисканскую церковь, где любила бывать Лидия. Даже зимой окруженный стенами сад маленькой церковки девятого века был пронизан поразительной безмятежностью. Лидия считала, что молитвы, которые произносили сначала бенедиктинцы, а потом францисканцы, продолжают наполнять церковь и все вокруг нее. Это была действительно священная земля.

Берега канала, который разглядывала Мадлен из окна кафе, поросли здесь дубами и ивами, и вода резво ныряла под маленький, покрытый мхом каменный мостик. Она села на упавший ствол дерева, надеясь, что успокаивающий голос воды и холодный воздух на берегу заглушат звучащий у нее в голове голос Лидии.

Их последний разговор касался Питера. Лидия хотела только одного — чтобы Мадлен без колебаний оставила эту главу своей жизни в прошлом, считая, что привязанность к нему является угрозой ее счастью. Она ей сочувствовала, но твердо стояла на своем, не давала никаких советов, лишь твердила, что даже остатки ее чувства мешают ей жить.

— Он священник, Мадлен. Он избрал Бога. Ты и так потратила на него достаточно времени!

Эхо ее слов — «он избрал Бога» — продолжало преследовать Мадлен. А разве ее мать не выбрала Бога, когда так рано покинула ее?

Прежде чем встать с поваленного дерева, она потерла замерзшие руки и застегнула длинное черное пальто. Затем вытащила из кармана карту и нашла Кентерберийский архив.

Мадлен подумала, что архив — слишком громкое название для узкого, покосившегося викторианского дома, к которому она подошла. За конторкой у входа никого не оказалось, она нажала на кнопку звонка и стала ждать. Никто не выходил так долго, что она принялась бродить по вестибюлю, разглядывая объявления на досках и стойки с брошюрами у входа. Стены были выкрашены в ярко-зеленый цвет, а темно-зеленые виниловые стулья не производили впечатление удобных. Лампы дневного света заливали все вокруг неприятным сиянием, совсем как в кабинете зубного врача.

На досках с объявлениями не оказалось ничего интересного — да ей и терпения не хватило как следует их изучить. Мадлен собралась позвонить еще раз, когда услышала шаги — похоже, кто-то поднимался по лестнице. Через мгновение дверь сбоку от конторки, которую она приняла за дверцу шкафа, открылась и оттуда вышел мужчина, стройный, высокий, немного взъерошенный, в голубых джинсах и темной водолазке. Он был в квадратных очках в черной оправе, с длинными волосами, собранными в хвост. Она заметила в них седые пряди, но определить его возраст не смогла.

— Слушаю вас, — проговорил мужчина, и Мадлен поняла, что разглядывает его уже неприлично долго.

— Вы здесь работаете? — смущенно спросила она.

— Ну да. Наверное, если бы я здесь не работал, я бы не стоял по эту сторону конторки.

— Да, пожалуй, не стояли бы.

Начало получилось не слишком многообещающим.

Мужчина убрал выбившуюся прядь волос с лица, и у него сделался слегка раздраженный вид.

— Послушайте, не хочу показаться грубым, но, похоже, все ушли на ланч. Я не архивариус, я работаю реставратором, так что вряд ли смогу вам помочь.

— Но вы же не знаете, что я ищу, — сказала Мадлен, которая начала злиться.

Мужчина прищурился, словно впервые по-настоящему посмотрел на Мадлен. Она не могла наверняка сказать, понравилось ли ему то, что он увидел.

— Вы совершенно правы, не знаю. И что же вы ищете?

Мадлен поняла, что попалась. Она не имела ни малейшего понятия о том, что ищет. Нужно было срочно найти выход из этой сложной ситуации.

— А что вы реставрируете? — спросила она, чтобы выиграть время.

— Это скорее генеральная уборка, чем реставрация, — ответил он, снял очки и принялся протирать их краем водолазки. Глаза его оказались голубыми. — Это что-то вроде проекта тысячелетия, который слегка вышел за рамки сроков. Там безумно много всего скопилось.

Кивком головы он показал на дверь, через которую вошел.

— Значит, вы не ищете что-то определенное? — подсказал он ей.

— На самом деле… искала моя мать. Она занималась исследованиями, изучала историю семьи…

— В таком случае вам нужно в Центр изучения генеалогии, — перебил он ее.

— Нет, она собиралась сюда. Вот почему я пришла к вам.

— Ну а почему она не пришла сама?

Мадлен поняла, что он снова начал терять терпение, и, недолго думая, ответила:

— Она умерла.

В комнате повисла тишина, и глубокая морщина на лбу реставратора неожиданно исчезла. Он заговорил первым, очень мягко.

— Мне очень жаль. Послушайте, я, честное слово, ничем не смогу вам помочь, но если вы зайдете попозже, то сможете поговорить с кем-нибудь из архивариусов.

Они стояли и молчали. Мужчина смущенно разглядывал лицо Мадлен — может, искал в нем признаки боли?

Она сделала глубокий вдох и сказала:

— Все в порядке. Извините, что побеспокоила вас. По правде говоря, я и сама не знаю, что искала моя мать. Наверное, я просто захотела сюда прийти, потому что она собиралась…

Она замолчала, не зная, что еще сказать.

— Вы француженка?

— Да.

— Откуда?

— Из Нормандии.

— Вы там живете?

— Да.

Разговор не клеился.

— Ладно. Будьте здоровы, — сказал реставратор, махнул рукой на прощание, вышел в дверь и начал спускаться по лестнице.

На обратном пути Мадлен думала о том, какие документы могут храниться в таком старом и жалком здании. Наверняка всякая мелочь, которую музеи и церкви посчитали не стоящими внимания.

Входя в дом Лидии, она услышала, что звонит телефон. Это была Джоан.

— Как жаль, что мы разминулись, Мадлен. Я пришла всего через несколько минут. Что-то случилось?

— Нет, ничего. Просто глупый каприз. На прошлой неделе я получила от мамы письмо. Она собиралась побывать в архиве. Я не особенно внимательно просмотрела ее бумаги и потому не знаю, что она надеялась там найти, но подумала, что схожу…

— И что?

— Боюсь, что ничего. Я почувствовала себя полной дурой. К тому же там никого не оказалось, кроме какого-то мужчины, который что-то делает в подвале. Он не очень-то стремился мне помочь, но, с другой стороны, я не имела ни малейшего представления о том, что мне нужно.

— Это Николас. Я с ним знакома. Очень умный, но немного нелюдимый.

— Да, похоже, это он.

— Думаю, нам нужно встретиться. Тебе будет удобно завтра? Мне кое-что известно про то, над чем работала Лидия. Она попросила меня попытаться найти след некоторых членов вашей семьи, но это занимает массу времени. Сейчас я жду, когда прибудут копии документов из Лондона, из Государственного архива.

— Завтра мне удобно, — сказала Мадлен.

— Значит, договорились. У меня перерыв на ланч между часом и двумя.

Мадлен положила трубку. Она постаралась оттянуть момент, когда ей придется подняться по лестнице в спальню Лидии, решив сварить кофе, затем навести порядок, а потом в качестве последней отговорки посмотреть какую-нибудь дневную передачу по телевизору. Через несколько минут, проведенных с Донахью, она была готова отправиться разбирать вещи матери.

Наступил вечер, а Мадлен все еще продолжала разбирать шкаф с одеждой и ящики комода. Одежда в гардеробной могла бы помочь тому, кто не знал Лидию, составить представление о ее личности. Во-первых, там не было ни одной вещи, купленной просто так, под влиянием момента, или по какой-то другой причине. Все было предельно функционально. Лидия очень часто употребляла слова «полезный» и «хорошего качества», когда речь заходила об одежде. Во-вторых, ее гардероб по большей части состоял из прекрасно сшитых блузок и классических юбок; брюк Лидия не признавала. Все вещи были прекрасного качества и достаточно модные, но сказать, например, что они сексуальные, было нельзя. Ничего легкомысленного — Лидия никогда не приобретала одежду, повинуясь порыву.

В-третьих, все вещи находились в безупречном состоянии — даже те, которым, как знала Мадлен, исполнилось несколько лет. Они аккуратно висели на вешалках, точно только что подверглись химчистке и дожидались, когда их заберут домой.

Теперь же все было упаковано в большие черные мешки, стоящие у стены ванной, словно мусор, который должны увезти. Завтра одежда Лидии отправится в местное благотворительное общество. В гардеробе остался висеть только длинный черно-голубой футляр для костюмов. Такие футляры складываются, превращаясь в дорожную сумку. Мадлен достала его и положила на кровать, расстегнув боковые молнии, чтобы убедиться, что там не осталось ничего из того, что можно спрятать в мешки. В футляре она обнаружила два предмета, которых не видела раньше, — великолепное черное платье из шелка с глубоким вырезом, отделанным крошечными гагатовыми бусинками, без рукавов, до колена, обтягивающее грудь, талию и бедра. Очень красивое. Такие носили в шестидесятых годах, и оно явно было оригинальным, потому что Лидия никогда не покупала вышедшую из моды или подержанную одежду. Оно сохранилось так хорошо, что казалось новым. Надевала ли его Лидия хоть раз? Наверняка. Возможно, в Париже, когда начала встречаться с Жаном.

А еще она обнаружила оливкового цвета бархатное пальто с воротником-стойкой и обтянутыми атласом китайскими пуговками спереди и на манжетах. Пальто было немного длиннее платья. Определить его возраст не представлялось возможным — такой стиль был вне времени.

Мадлен снова закрыла футляр и отложила его в сторону. Она решила, что никому не отдаст эти вещи, а сохранит, чтобы не забывать, что ее мать тоже когда-то носила соблазнительную одежду. Она добавит это знание в свою коллекцию воспоминаний, которую собирала, словно красивые камешки на берегу моря. Они были бесценными, и всякий раз, когда Мадлен что-нибудь вспоминала — разговор или обед с Лидией, она внимательно изучала детали, чтобы не забыть ни одной, даже крошечной мелочи.

Внизу она налила себе бокал вина, которое купила вместе с продуктами по дороге домой. Затем села за стол у окна, где осталась лежать лишь записная книжка Лидии — Мадлен решила, что она может ей пригодиться, — и маленькая кучка вещей из ее собственного рюкзака. Она вытряхнула все это на стол, когда, как обычно, искала среди ключей, ручек и косметики помятую пачку «Житан». Теперь она курила в доме, когда хотела, и все же перед тем, как зажечь сигарету, чувствовала легкий укол вины, словно беспокойство матери за ее здоровье так и осталось в этих комнатах.

Дневник в элегантной шкатулке был заперт в центральном ящике дубового буфета. Мадлен ее не видела, но ощущала присутствие, которое каким-то непостижимым образом было связано с фактом смерти Лидии. Она загасила наполовину выкуренную сигарету и подошла к буфету.

Развернув тонкую шерстяную шаль, защищавшую шкатулку, коснулась пальцами гладкой холодной поверхности черного гагата. Футляр относился к другому времени, чем книга, но Мадлен не слишком разбиралась в подобных вещах, чтобы наверняка определить его возраст.

Она отнесла шкатулку на стол и придвинула к себе настольную лампу. В коричневом кожаном рюкзаке, лежащем на полу у ее ног, остался только большой блокнот в твердой обложке с предыдущими тремя записями дневника на латыни — она скопировала их, когда работала с ним в прошлый раз, — и переводом. Она положила блокнот на стол рядом со шкатулкой и медленно, осторожно открыла украшенную резьбой крышку.

Внутри лежала древняя книга, а рядом — лайковые перчатки цвета слоновой кости. Мадлен подумала, что они обтягивают ее руки, точно вторая кожа. Она начала переворачивать хрупкие странички, которые были заполнены изящными буквами, написанными коричневыми чернилами. У вышивальщицы был очень четкий, аккуратный и мелкий почерк. Похоже, ей приходилось экономить бумагу и чернила.

12 июня 1064 года

В те дни, когда королева Эдита погружается в печали, она находит утешение в вышивании. В этом мы с ней похожи. Королева великолепно владеет иглой. Для церемонии коронации мужа она собственными руками вышила мантию, которую выткали из бород животных, живущих высоко в горах Персии. Ткань очень толстая и мягкая, с белым зимним мехом горностая. Она выкрашена в сочный красный цвет и отделана великим множеством сапфиров и рубинов, расположенных таким образом, что получается изображение веток цветущего дерева. Серебряная нить опутывает ветви, точно виноградная лоза, и они сияют, словно залитые лунным светом. Красоту плаща не описать словами, и король надевает его только на пиры и в тех случаях, когда хочет окружить себя неземным великолепием. Впрочем, сейчас даже его богатство и яркий блеск драгоценных камней не может обмануть людей и заставить их верить в то, что он способен править королевством. Плащ, вышитый королевой, как и прежний дух короля, закрыт на ключ в резном сундуке тисового дерева, стоящем в спальне, где король проводит все дни в молитвах и размышлениях.

Королева приходит в мастерскую, где я работаю, рано утром или поздно вечером, когда я уже ухожу. Я всегда ухожу последней. Когда садится солнце, я отсылаю остальных женщин, чтобы они могли накормить детей и мужей. Я видела, как королева вышивала, обливаясь слезами. Она не знает, что я наблюдаю за ней сквозь щелочку в деревянной двери. Как-то раз я вошла в комнату и обнаружила, что она плачет. Она невероятно смутилась, и теперь, прежде чем войти, я всегда осторожно заглядываю внутрь. Когда сегодня рано утром я пришла во дворец, она уже была в мастерской. И то, что я увидела, осталось со мной до самого вечера, когда я смогла вернуться к своему дневнику, над которым и сижу, хотя уже давно наступила ночь.

Комнатка в башне очень маленькая, с длинными щелями в стенах вместо окон и высоким потолком. Сегодня утром узкий луч белого, утреннего солнца проник в восточное окно, возле которого сидела королева. Ее голова была не покрыта, и волосы сияли, точно золотая мантия. Рядом с ней стояла прялка, там обычно сидят мастерицы и ткут ткани для придворных, чтобы те потом заливали их вином и пачкали едой. Покрывать столы и кровати — это обычай норманнов.

Этим утром солнце, которое проникало сквозь узкую щель в стене, точно золотое покрывало из света, лежало на полу и озаряло деревянную прялку. Дальше свет рассыпался на осколки, и неровная тень падала на большую корзину, стоящую у противоположной стены, окрашивая сложенные в ней ткани в цвет свежего масла. Только тихие горестные звуки, которые издавала королева, нарушали тишину. Я наблюдала за тем, как она встала и подошла к корзине. От слез алый рукав платья потемнел, и я подумала, что красный шелк, оказываясь рядом с белым льном, делается похожим на кровь. Королева взяла кусок ткани и села на деревянную скамью у стены, неподалеку от корзины. Из маленького мешочка на поясе она достала цветную шерсть и тонкую бронзовую иглу. Королева думала, что ее никто не видит. Мне было грустно на нее смотреть, и я ушла.

Я сидела во дворе, куда еще не успело добраться солнце, и потому воздух был холодным. Неподалеку фехтовали юный наследник Эдгар и брат Гарольда Тостиг. Я и раньше видела их рано утром, словно они хотят сохранить свои игры в тайне и стараются найти время, когда обитатели дворца не увидят, что между ними крепнет дружба. Эдгару сейчас четырнадцать, он осиротел в девять лет. Будучи племянником короля, он единственный кровный родственник Эдуарда. У короля и королевы нет своих детей, но Эдгар является сыном, которого не смогла родить Эдита, и служит утешением ее бесплодного брака. Она часто навещает его днем, во время занятий латынью и музыкой, одобряя его стремление к учению.

Она также ухаживает за мужем, потому что король с каждым днем становится все больше похож на ребенка. Ни для кого не секрет, что королева иногда дает Эдуарду советы по вопросам, на которые он сам не может найти ответы, потому что ум его уже не так остр, как прежде.

Эдуард и Эдита — настоящие друзья и спутники жизни, но они никогда не были любовниками. Король и королева начали спать в разных спальнях после свадебного пира. Я знаю об этом, потому что Изабель, компаньонка Эдиты, проклята бессонницей, и она видела, как королева выходила из комнаты своего мужа полностью одетая. А на простынях не было крови — такие вещи не остаются незамеченными, когда в доме столько слуг. Королева наверняка слышала разговоры о том, что она бесплодна, что король не способен зачать наследника, что он выбрал целомудрие, словно священник, что своей жене он предпочитает других женщин. Мне кажется, она давно перестала горевать о том, что муж не находит радости в обладании ее телом, так и не ставшим телом женщины, несмотря на ее годы. Слухи больше не печалят ее. Изабель говорит, что она похудела, а ее волосы стали бледнее, — когда она была молода, они сияли, как солнце, а сейчас больше напоминают луну. И все-таки она прекраснее всех женщин, каких мне доводилось встречать. Ее красота рождается внутри, она подобна колодцу с прозрачной водой, хотя ее тело живет с уверенностью, что ее кровному сыну не суждено появиться на свет и стать королем.

Я вернулась в мастерскую чуть позже, когда королеву позвали к мужу. Кусок ткани, который она вышивала, лежал под скамейкой, куда упал, когда она встала. Я наклонилась, чтобы взглянуть на длинный вышитый край ткани, еще не отрезанной от большого рулона, по-прежнему остававшегося в корзине, и увидела крошечные стежки, сделанные шерстяной ниткой золотистого цвета. Я смотрела на работу королевы и находила ее безупречной, хотя и не понимала, почему она решила сделать рисунок из шерсти на ткани, которую выткали для того, чтобы потом отправить на кухню и в спальни. Миледи привыкла к более изысканным тканям и шелковым ниткам.

На следующий день в час дня Мадлен встретилась с Джоан перед Центром изучения генеалогии. Она предложила купить бутерброды и пообедать на развалинах аббатства Святого Августина.

Войти на его территорию можно было через маленькую лавку и музей, где были выставлены кое-какие археологические находки, сделанные в развалинах за прошедшие века. Когда им предложили наушники и кассету с экскурсией, Джоан вежливо отказалась, сказав, что справится с этой задачей не хуже.

По большей части экспозицию составляла работа каменщиков — смесь кельтской, римской и норманнской архитектуры. Джоан объяснила Мадлен, чем отличаются друг от друга стили, сообщив, что аббатство и церковь достраивали и расширяли в четвертом, восьмом и четырнадцатом веках, прежде чем разрушить в тысяча пятьсот сороковом году.

Выйдя из музея, они оказались на широком зеленом поле размером с полдюжины футбольных стадионов. Каменные руины лишь отдаленно указывали на первоначальное расположение когда-то находившихся здесь монументальных строений. Однако это место обладало удивительной красотой и изяществом и, как и маленькая францисканская церковь, было пронизано ощущением благодати.

— Ты что-нибудь знаешь про ликвидацию монастырей?[10] — спросила Джоан, когда они уселись перекусить на каменных ступенях, которые когда-то вели на хоры.

— Честно говоря, я не занималась этим периодом. Мне гораздо больше известно о том, что происходило раньше. Насколько я понимаю, здесь была выдающаяся библиотека.

Мадлен не стала говорить, что про библиотеку аббатства Святого Августина она прочитала в записках вышивальщицы, жившей в одиннадцатом веке.

— Да, и она вся уничтожена — вероятно, ее сожгли, — Джоан печально вздохнула.

— Но неужели ничего из сокровищ не вывезли? Потерять огромный кусок истории в документах — настоящая трагедия.

— Мне кажется, несколько книг вошли в королевскую коллекцию, но исключительно из-за антикварной ценности, а не за великие знания, которые в них содержались. Позже эта коллекция положила начало комнате манускриптов Британской библиотеки. Хочешь верь, хочешь нет, но большую часть монастырских архивов продали из-за пергамента, его использовали для починки изделий из кожи. Только представь себе, как дыру в фургоне заделывают пергаментом, исписанным каллиграфическим почерком!

Мадлен покачала головой и улыбнулась.

— Существует много историй о том, как монахи тайно выносили из аббатства не только книги, но также золото и великолепные ткани, а затем прятали в деревенских церквях, — продолжала Джоан. — Ты совершенно права, в легендах наверняка есть доля правды. На самом деле среди пропавших сокровищ числятся останки самого святого Августина. Его кости, очевидно, находились в трех изысканно украшенных ковчегах и, разумеется, считались священными.

Мадлен прикусила губу, неожиданно подумав о том, что Лидия наверняка обожала слушать подобные истории. Словно прочитав ее мысли, Джоан сказала:

— Мы с твоей матерью много разговаривали об истории Кентербери. Городок ей очень нравился, она говорила, что чувствует себя здесь дома гораздо в большей степени, чем в Лондоне или Париже. Тебе наверняка известно, Мадлен, что она занялась изучением связей ее семьи с этим районом Англии. Твоей семьи, — поправилась она.

— Она не говорила мне про кузин, сестер Бродер, — нахмурившись, ответила Мадлен. — Неужели она только сейчас узнала об их существовании? Довольно странно.

— Да, пожалуй. Но такое нередко случается в семьях. В особенности если в прошлом существовала некоторая… отчужденность.

— Наверное, по работе вы часто имеете дело с подобными вещами, — сказала Мадлен и вопросительно посмотрела на нее.

Джоан рассмеялась.

— Да уж, тут ты права. И все же меня чрезвычайно интересует эта область исследований.

— А что она искала в архиве? — спросила Мадлен.

— Насколько мне известно, ничего определенного. Удалось установить, что Бродеры были купцами во времена королевы Виктории, хотя в основном твоя мать знала об этом по рассказам твоей бабки. Я думаю, она пыталась найти какие-нибудь книги, касающиеся развития основных отраслей промышленности в Кентербери на рубеже столетий, хотя особой надежды у нее не было. Когда я получу ответ из Центрального архива в Лондоне, сразу же свяжусь с тобой, договорились?

Мадлен с благодарностью улыбнулась.

— Вы меня очень поддержали, Джоан. Сомневаюсь, что я смогла бы пережить эти несколько дней без вас.

— А я — без тебя, дорогая.

Джоан отвернулась, глядя на развалины сбоку.

— Думаю, мы обе неплохо справились, — сказала она, с трудом сдерживая охватившие ее чувства. Через несколько секунд она взяла себя в руки и повернулась к Мадлен. — Я хотела тебе кое-что сказать… хотя это очень трудно, потому что я не знаю, какие отношения связывали вас с Лидией. Когда умерла моя мать, многие годы после ее смерти меня переполняли противоречивые чувства, мне казалось, что она меня бросила, меня преследовали слова, которые я так и не успела ей сказать, и множество других печальных мыслей. Но в конце концов я поняла, что ее жизнь и смерть — это события, не связанные со мной, и я была не в силах их контролировать. Я нашла способ общаться с ней… сердцем. У каждого из нас это происходит по-своему, но, возможно, что-то общее все-таки тоже есть.

В среду Мадлен решила, что поедет в Кан в субботу. Ее отпустили из университета без обязательств вернуться к определенной дате, но мысли о работе помогали отвлечься от печальной реальности. Ей стало ясно, что до конца недели она не успеет все сделать и закрыть коттедж. Нужно было еще прочитать завещание, которое Лидия предусмотрительно составила, и Мадлен уже связалась с адвокатом, сообщив ему, что сможет приехать во время зимних каникул. Секретарша сказала, что ей пришлют письмо с указанием времени встречи.

Приняв это решение, Мадлен оставила в покое ящики и шкаф с картотекой в гостиной. На полу уже и без того повсюду валялись стопки папок, листки с записями и вырезки. Вместо того чтобы и дальше предаваться медленному и чрезвычайно непростому изучению многолетних трудов Лидии, она провела четверг, гуляя по Кентербери. Карту с собой она на этот раз не взяла.

Бродя по боковым улочкам, мимо закрытых магазинов, пристроившихся среди бесконечных рядов плоских террас из серого кирпича, Мадлен пыталась представить себе Кентербери, каким его знала Леофгит. Мастерская вышивальщиц, из окна которой она наблюдала за жизнью аббатства Святого Августина, должна была находиться неподалеку от коттеджа Лидии. Женщина, написавшая дневник, наверное, ходила по тем же улицам, что и Мадлен. В те времена они были немощеными, дома строили из прутьев и глины, с дымящими трубами, а на улицах играли оборванные дети.

По дороге домой Мадлен остановилась около величественных ворот Кентерберийского собора. С того места, где она стояла, была видна лишь его часть, но тем не менее сразу становилось ясно, что он достоин своей репутации одного из величайших творений норманнской архитектуры. Мадлен помедлила у входа — с одной стороны, ее притягивала святость этого места, а с другой — ужасно не хотелось звонить Мэри Бродер.

Мадлен шагнула за ворота и подумала, что практически невозможно представить себе когда-то стоявшую здесь деревянную церковь. Когда церковь саксов сожгли, Ланфранк, ставший архиепископом Вильгельма Завоевателя, приказал построить на ее месте великолепный собор, и сейчас Мадлен смотрела на доказательство феноменального богатства церкви одиннадцатого века. Территория вокруг собора находилась в идеальном порядке и в отличие от аббатства Святого Августина, представлявшего собой жалкое зрелище, поражала воображение количеством декоративных растений. На аккуратно подстриженной траве, под высокими тенистыми деревьями тут и там стояли гладко отполированные деревянные и кованые железные скамейки. На скамейках имелись таблички, сообщавшие имя дарителя, а на некоторых из них сидели парочки. Даже в холодный январский день здесь было много туристов и посетителей, которые фотографировали или разглядывали каменные изваяния королей и ангелов, служивших колоннами и башенками собора.

Внутри собор с коринфскими колоннами и высоким куполом являл собой громадный, экстравагантный храм, посвященный умершим епископам, а также служивший напоминанием о том, что люди ничтожны перед славой Господа. В нем была необъяснимая красота. Мадлен медленно шла вдоль стен похожего на пещеру нефа, то и дело останавливаясь, чтобы получше рассмотреть молельни и альковы. Там находились роскошные гробницы, а грациозные позы статуй, установленных над ними, подчеркивал свет, направленный, словно в театре, на раскрашенные складки каменных одеяний.

Мадлен испытала нечто вроде облегчения, когда, оставив за спиной навязчивое величие собора, почувствовала на лице холодный зимний воздух. Впрочем, она тут же вспомнила, что должна подумать, о чем расскажет Мэри Бродер.

Мэри решила, что Мадлен следует заехать в «Сады» в субботу утром, по пути к парому на Дувр. Семптинг находился не совсем по дороге, но она смирилась с тем, что ей придется сделать крюк.

Подъехав к неухоженному величественному дому кузин, она решила оставить машину на обочине дороги и дойти до ворот пешком, чтобы не навлечь на себя гнев Луи. И снова сгорбленному хранителю ворот потребовалось ужасно много времени, чтобы к ним подойти, а потом открыть.

Мадлен одарила его самой обаятельной улыбкой и поздоровалась, но на мрачного Луи ее чары не произвели никакого впечатления. Она предоставила ему сражаться с воротами в одиночку, а сама зашагала по усыпанной гравием дорожке к римским колоннам у входной двери.

Дверь была открыта, за ней виднелся выложенный мраморной плиткой вестибюль. За дверью не наблюдалось никаких признаков жизни, а потому Мадлен вошла и позвала хозяек. Ей никто не ответил.

Она робко прошла чуть дальше в дом. Ей было не по себе от того, что вошла без предупреждения. Наверное, когда-то здесь имелся дворецкий — как необходимость. Словно в ответ на ее мысли, вошел Луи, но не через переднюю, а через одну из множества дверей, которые она заметила в темном холле.

Он кивком показал в сторону длинного коридора, ведущего в заднюю часть дома.

— Леди в сарае, в саду.

Это были первые слова, которые она услышала от Луи. Его голос оказался приятным, глубоким и наделенным силой, разрушившей ее прежнее представление о нем. Луи тут же скрылся за дверью, словно кролик в норе. И снова легкость его движений поразила Мадлен. Возможно, его возня с воротами — всего лишь фарс, акт протеста?

Коридор был похож на пещеру с бесчисленными дверями, и Мадлен, шагая в полумраке, снова вспомнила про Алису в Стране чудес — когда та упала в кроличью нору.

Когда коридор закончился, она вошла в кухню размером с ее квартиру в Кане. За последние сто лет кухню модернизировали, и она напоминала фабрику своими стальными поверхностями и глубокими фарфоровыми раковинами. Вдоль одной из стен стояли крепкие деревянные скамейки с несколькими дюжинами маленьких дубовых бочонков. Витавший в воздухе запах подсказал Мадлен, что в них бродят яблоки.

Единственным источником естественного света являлась слегка открытая дверь в одном из углов. Она вела прямо в сад за домом. Или, точнее, в сады.

Мадлен не пришлось искать сестер Бродер «в сарае, в саду», потому что, как только она вышла из кухни, выяснилось, что они, в одинаковых синих полиэтиленовых передниках и красных резиновых сапогах, копаются в большом, беспорядочном огороде прямо за дверью.

— Доброе утро, Мадлен. Ты пришла раньше на семь минут, — заявила Мэри, взглянув на древние часы.

Затем, словно это служило для них достаточным оправданием для того, чтобы продолжить свое занятие, обе вернулись к уходу за садом — точнее, они копались в черной земле, как будто что-то искали. Мадлен не слишком разбиралась в подобных вещах, но ей стало интересно, что эта парочка, похожая в своих синих передниках и красных сапогах на садовых гномов, могла столь старательно делать в огороде в такое время года. Как бы в ответ на ее мысли, Маргарет радостно завизжала:

— Нашла, я нашла!

Она подняла вверх крошечный, весь в земле предмет с торчащими во все стороны грязными щупальцами. Мадлен решила, что это какой-то овощ.

— Положи назад, Маргарет, это не савой, — рявкнула Мэри, и Маргарет с несчастным видом вернула находку обратно в землю.

— Что вы ищете? — осмелилась задать вопрос Мадлен.

— Зимнюю картошку, — печально ответила Маргарет, снова принимаясь копаться в земле.

Мадлен поняла, что это может продолжаться довольно долго, и потому решила сразу заговорить о дневнике. К тому же, подумала она, в этом случае ей, возможно, удастся избежать обязательного чаепития с сестрами.

— Я занимаюсь переводом книги, которую вы мне дали, — сказала она.

Ее ожидания оправдались, потому что Мэри отвлеклась от своего занятия, выпрямилась, держа в руке лопатку, и наградила Мадлен вопросительным взглядом. По крайней мере, Мадлен решила, что именно таково значение выражения, появившегося у нее на лице. На самом же деле у нее сделался такой вид, будто она только что проглотила какую-то гадость, — так сильно она втянула щеки и поджала губы.

— Я бы хотела выяснить… — Мадлен не договорила, не зная, что лучше сказать, чтобы добиться благосклонности Мэри. Она начала снова: — Не могли бы вы немного рассказать мне о ней? Вам известно, как давно она попала в семью?

— Несколько веков назад, — радостно объявила Маргарет, не обращая внимания на предупреждающий взгляд Мэри, искоса брошенный на нее. — Но это единственная вещь, которую нам запрещено продавать, правда, Мэри?

Мэри от возмущения поджала губы еще сильнее, но Маргарет, похоже, ничего не заметила. Мадлен решила, что Мэри не нравится, когда сестра становится центром внимания, которое, по ее представлениям, причитается только ей.

— Кому продавать? — спросила Мадлен, воспользовавшись откровенностью Маргарет.

— Разумеется, покупателю! Мы продали ему мебель и картины, но книгу нам трогать запрещено. Она особенная.

— Хватит, Маргарет, — рявкнула Мэри и сурово посмотрела на Мадлен. — Наша мать — она была сестрой твоей бабушки — заставила нас пообещать, что мы будем ее беречь, вот и все. Мне кажется, она находится здесь (Мэри махнула рукой в сторону дома у себя за спиной) с шестнадцатого века… или около того. Мы не стали бы ее переводить, если бы Лидия не предложила это сделать.

Мэри снова посмотрела на часы, и у Мадлен сложилось впечатление, что она говорит не всю правду. Но, опасаясь, что приближается время чая, она решила не задавать больше вопросов. Это был единственный шанс сбежать.

— Мне нужно идти, иначе я опоздаю на паром, — быстро проговорила она.

— Но ты не рассказала про перевод! — с негодованием заявила Мэри.

— А мне нечего рассказывать… в самом деле, я пока не нашла ничего интересного. Может быть, мне стоит перевести побольше, а потом мы поговорим.

Мэри метнула в нее взгляд, но, похоже, приняла ее слова.

— Хорошо. Ты найдешь дорогу назад. — Это было утверждение, а не вопрос.

— Конечно. До свидания.

— До свидания, — дружно ответили сестры и тут же вернулись к охоте на савойский картофель.

Но, прежде чем войти в дом, Мадлен напряглась, услышав писклявый голос Маргарет, которая звала ее. Она остановилась, не оборачиваясь.

— Помни, Мадлен, — это тайна!

Маргарет захихикала, а Мэри принялась ее отчитывать.

Проходя через мрачную кухню, Мадлен остановилась, чтобы рассмотреть этикетки на стоявших в ряд на скамейке маленьких зеленых бутылках. Они были розовыми с зеленой надписью и изображением розовощекой девушки с цветками яблони в волосах. «Яблочное бренди „Садовница“», — прочитала она, улыбнулась и покачала головой. Вот и объяснение содержимому деревянных бочонков, а также словам Луи о том, где находятся сестры. В сарае они, наверное, его очищают.