Год собаки

Люблю, люблю, люблю

На прогулках Стенли по-прежнему отставал от нас, и не случайно. Наш чудный пес болен — и болен смертельно. Так сказал нам ветеринар.

Поначалу мы не могли в это поверить. Стенли исполнилось семь лет, но он по-прежнему был по-щенячьи весел и игрив, и глаза его блестели все той же радостью жизни.

Доктор Бренда Кинг — отличный ветеринар: опытный, прямой и надежный. Она очень любит собак и во время приемов часто больше разговаривает с ними, чем с их хозяевами. Ее диагнозы и рекомендации обычно коротки, но дельны и полны смысла.

Стенли был у нее уже не впервые. Он поздоровался, ткнувшись носом доктору в руку, и охотно пошел вместе с ней к рентгеновскому аппарату — только немного обеспокоился, когда увидел, что я остаюсь ждать его в кабинете. Немного погодя доктор Кинг вошла и прикрыла за собой дверь. Дурной знак. Она хорошо знала моих собак и всегда питала к Стенли особенную слабость.

— Новости у нас неважные, — проговорила она суховатым «докторским» тоном, однако глаза выдавали ее истинные чувства. — У Стенли нарушение сердечной деятельности, и оно прогрессирует.

Впервые она заметила перебои в сердечном ритме несколько месяцев назад, но тогда они были слабыми и не влияли на самочувствие пса, а значит, и не требовали специального лечения. Но сейчас исследование показало совсем иную картину. Кроме того, продолжала она, рентгеновские лучи выявили второе заболевание — подозрение на тяжелую дисплазию бедра, часто поражающую лабрадоров и золотистых ретриверов. При беге или долгой ходьбе у Стенли начинает болеть нога. Эта болезнь будет прогрессировать, и через некоторое время он станет хромым.

— Удивительно, что он все еще гоняется за мячом, — добавила доктор Кинг.

Я подавленно кивнул, думая про себя, что Стенли будет гоняться за мячом до последнего издыхания.

Гораздо больше тревожила и меня и врача быстро прогрессирующая болезнь сердца. Мы договорились, что я привезу Стенли в клинику еще пару раз, один раз — утром после сна, другой — после прогулки. Мы проведем все необходимые проверки, чтобы убедиться.

С каждым следующим посещением новости становились все хуже. У Стенли отказывало сердце. Исход был ясен без слов, и доктор Кинг даже не пыталась ободрить нас или внушить надежду.

В жизни собачника бывают два трудных решения. Одно — покупать ли собаку, и если да — какую, где и у кого. Второе решение неизмеримо тяжелее: ты должен решить, когда усыпить своего любимца. Некоторые люди стремятся поддерживать жизнь своих питомцев до последнего; некоторые и себе выбирают такую же судьбу. Буду откровенен: я к таким не отношусь.

Бренда Кинг сказала мне однажды, что самое сложное в работе ветеринара, как и в жизни собачника, — необходимость решать за животных. В отличие от людей, собаки не могут решить, что им нужно, и настоять на своем. Лишь некоторым везет: они живут с людьми, которые знают их, борются за них, обращаются с ними гуманно и думают прежде всего об их интересах.

— Вам необходимо понять не только чего хочет сама собака, — в своей обычной суховатой манере объясняла мне доктор Кинг, — но и что будет для нее лучшим выходом. За вас этого никто не сделает.

Такое решение нельзя принять мгновенно, по наитию. Оно должно было вырасти из десятилетий моего жизненного опыта, из миллионов факторов, сформировавших мою личность и взгляд на мир. Это было огромное, пугающее решение. Тем более пугающее, что я очень любил Стенли — ласкового и игривого пса, рядом с которым мир для меня становился добрее и светлее.

Чего я хочу? Чего хочет сам Стенли? Что будет для него наилучшим? Наверное, умереть так же легко и счастливо, как жил. Захочет ли он превратиться в калеку? Страдать от сердечных приступов или судорог? Доживать свой век беспомощным инвалидом, с тоской и завистью глядя на своих здоровых друзей?

Не знаю, и никогда не узнаю, правильно ли я поступил. И никто мне наверняка не скажет. Но у меня было ощущение, что я поступаю правильно, что именно этого хотел бы от меня сам Стенли.

Милый мой Стенли! Каждое утро он забирался к нам в постель и сворачивался клубком между мной и Полой, ожидая обычной порции ласки. Всякий раз, бросая на него взгляд, я невольно начинал улыбаться. Стенли, добрый, простодушный и счастливый. Сколько в нем было детского, щенячьего умения бескорыстно наслаждаться жизнью! Право, я не знаю другого такого пса. За его погонями за мячом, на земле и на воде, можно было наблюдать вечно — столько азарта, увлечения и невыразимого удовольствия он вкладывал в эту нехитрую игру.

Милый мой Стенли, покоритель рек и озер! Как случилось, что тебя подвело твое щедрое сердце?

В тот день, когда доктор Кинг в третий раз сообщила мне дурные вести, Стенли подошел ко мне после обеда и положил голову на колени, виляя хвостом. Я не удивился: он обеспокоился, почувствовав, что я несчастен. Я почесал его за ухом — ему это особенно нравилось.

— Мне кажется, лучше всего будет его усыпить, — с трудом выдавил из себя я. — Что скажешь?

Пола кивнула.

— Если об этом говорит такой заядлый собачник, как ты, значит, это в самом деле лучший выход.

Другие варианты были для меня неприемлемы. Ограничить Стенли в прогулках — значит обречь его на тоскливую, безрадостную жизнь. А если не ограничивать, однажды он свалится от сердечного приступа на прогулке или в водной погоне за мячом — и умрет мучительно, в судорогах, а я буду стоять над ним и ничем не смогу ему помочь…

— Жизнь Стенли прожил счастливо, — сказал я доктору Кинг. — Пусть так же и уйдет.

Она согласилась, добавив: хотелось бы ей, чтобы больше ее клиентов разделяли мою точку зрения. Нет ничего тяжелее и печальнее, чем поддерживать в дряхлых или безнадежно больных собаках еле теплящуюся жизнь. Она упомянула немецкую овчарку, которой пришлось ампутировать задние лапы; хозяин возил ее на тележке. Понятно, что хозяину трудно расстаться с любимым животным, но, когда в жизни собаки нет больше ни цели, ни радости, продлевать ее дни — значит обрекать ее на бессмысленные мучения.

Я не хотел, чтобы Стенли так страдал. Но прежде, чем с ним проститься, хотел в последний раз свозить его в горы. Это мне решать, ответила доктор Кинг.

Самое печальное было то, что Стенли по-прежнему наслаждался жизнью. Я хотел, чтобы и ушел он так же — счастливым, не зная ни боли, ни страха, ни унизительной слабости.

Мы назначили усыпление на следующую неделю. Доктор спросила, хочу ли я кремировать тело, и я ответил согласием. Пепел Стенли, думалось мне, я развею в горах: в лесах, на лугах, в водах Баттенкилла, где он так любил плавать и где мы оба однажды едва не расстались с жизнью.

Несколько дней спустя я отправился со всеми тремя псами в горы. Поразительна была разница между этой и предыдущей поездкой! Девон превратился в образцовую собаку: не отходил от меня ни на шаг и буквально пожирал глазами. Мне кажется, он понимал, что я чем-то расстроен, и решил на время отказаться от шалостей и озорных выходок. Ни разу за все время он не убегал из хижины.

Я хотел устроить Стенли праздник, что-то вроде торжественных проводов. Конечно, настроение у меня было вовсе не праздничное: несколько раз случалось, что, глядя на него, я не мог сдержать слез. Бедный пес подбегал, чтобы меня утешить, не понимая, что от этого мне становится еще хуже. Но я старался взять себя в руки, понимая, что еще успею предаться скорби, когда моего милого друга не будет рядом. А сейчас надо думать не о себе и своем горе, а о нем.

В «прощальный день» я вывел двоих других псов наружу, а для Стенли приготовил огромную сочную говяжью вырезку. Бедняга не мог поверить своему счастью. На десерт он получил три больших собачьих печенья с говядиной. А потом мы вышли на вершину горы.

Джулиус и Девон лежали бок о бок, наблюдая за долиной. Девон был необычайно тих и спокоен — быть может, чувствовал, что происходит нечто необычное?

Я подбросил в воздух любимый мячик Стенли — старый, изжеванный, синий, в форме трапеции, что прыгал и подскакивал под самыми неожиданными углами, за которым Стенли гонялся с особым и неизменным энтузиазмом, прыгая, лая и рыча от азарта охоты.

У этого мяча была своя история. Лет ему было почти столько же, сколько и самому Стенли, и с самого детства он был у пса любимой игрушкой. Не сосчитать, сколько раз Стенли приносил его мне — в любую погоду и на любой территории.

Однажды мяч закатился в колючие кусты, и, когда Стенли полез туда за ним, колючка вонзилась ему в глаз. Пришлось срочно вести его в центр неотложной помощи животным, где колючку извлекли. Едва поправившись, Стенли вернулся на это место и нашел свой мяч. В другой раз мяч потерялся в снежных сугробах в парке. Оба пса, вся наша семья и еще несколько добровольцев из числа соседей искали его по всему парку — безуспешно. Но когда пришла весна и снежный покров начал таять, Стенли вернулся и нашел под снегом свой мяч.

Очень любил Стенли приносить мячи в зубах к канализационным люкам, бросать туда и смотреть, как они падают. Его любимый синий мячик — теперь изжеванный, изгрызенный и совсем потерявший форму — я старался уберечь от этой участи и никогда не бросал его поблизости от открытых коллекторов. Но однажды, зимним утром, я об этом забыл. Прежде чем я успел сообразить, что совершил ошибку, Стенли с мячом в зубах подбежал к люку (мне кажется, эти люки напоминали ему норы, в которых обитают еноты и прочая интересная живность) и бросил туда свою любимую игрушку. Мяч, отскочив от крышки люка, снова оказался наверху… я протянул к нему руку — но не успел: он свалился в люк.

С тех пор каждый день, всякий раз, как мы проходили мимо коллектора, Стенли заглядывал туда, затем поворачивался и умоляюще смотрел на меня. Но что я мог сделать? В довершение нашего горя выяснилось, что такие мячи больше не производят. Скорби Стенли не было предела.

Прошло несколько месяцев: и вот однажды, после бурной утренней грозы, когда мы с ребятами проходили мимо этого люка, Стенли вдруг бросился к нему, восторженно лая и махая хвостом. Я поспешил за ним — и, к величайшему своему изумлению, увидел, что в коллекторе, на поверхности мутной воды, подпрыгивает наш синий мячик!

По-видимому, мяч пролежал в коллекторе все эти месяцы. Сильные дожди, продолжавшиеся несколько дней подряд, вынесли его почти к самой поверхности земли.

Стенли, подпрыгивая от возбуждения, смотрел на мячик, потом на меня.

— Стенли, это же канализация! — умоляюще проговорил я. — Ты представляешь, как он теперь пахнет? И вода там холодная…

Но оба мы понимали: отвертеться мне не удастся.

Я нагнулся и попытался подцепить мячик совком. Стенли поощрял меня радостным повизгиванием. Однако ручка совка оказалась слишком коротка; к тому же мячик подскакивал на волнах вверх-вниз, и поймать его не удавалось.

Вздохнув и выругавшись, я в своем непромокаемом плаще лег на асфальт и принялся шарить совком в коллекторе. Грязная, дурно пахнущая вода брызгала на меня. Несколько раз мне почти удавалось подцепить проклятый мяч, но всякий раз он ускользал. Стенли следил за моими действиями с неослабным вниманием. Джулиус сидел под дождем, жалобно глядя на нас, словно хотел сказать: «Может, пойдем уже, а?»

Не знаю, долго ли я пролежал на дороге под дождем, когда вдруг заметил над собой мигающие красные огни. Подняв голову, я обнаружил перед собой полицейскую машину. С другой стороны уже подъезжала «скорая помощь». Дверца распахнулась, я увидел перед собой ботинки патрульного.

— Добрый день! — сказал полицейский.

— Утро доброе, — устало откликнулся я, шаря в коллекторе совком и соображая: не совершил ли я чего-нибудь незаконного?

И в этот самый момент мне удалось подцепить мяч!

— С вами все в порядке? — спросил полицейский.

После всего этого я не мог упустить мяч! С трудом удерживая совок в горизонтальном положении, я стал осторожно поднимать руку.

— Конечно, — невозмутимо ответил я. — Все отлично. А что, собственно?

«Скорая помощь» остановилась, из нее выскочили двое парамедиков и бегом бросились ко мне.

— Видите ли, сэр, — слегка смутившись, объяснил полицейский, — сейчас половина седьмого утра, идет дождь, а вы лежите на дороге, уткнувшись в канализационный люк.

Тем временем я триумфально поднялся на колени, держа перед собой в вытянутой руке совок, а в нем — ура! — мяч. Разумеется, брать его в руки я не собирался, пока не пропарю в кипятке как минимум полчаса.

— Мой пес потерял свой любимый мячик, — кротко объяснил я.

Парамедики поведали, что их вызвала соседка, увидевшая меня в окно. Заметив, что я лежу посреди дороги, она вполне разумно заключила, что у меня сердечный приступ, и позвонила в службу спасения.

Что тут было сказать? Я всех поблагодарил, заверил, что я совершенно здоров, и, сгорая от стыда, повернул к дому.

— Хотел бы я быть вашим псом, — пробормотал патрульный, залезая обратно в машину.

Вместе с довольным Стенли и недовольным Джулиусом мы вернулись домой, где я тщательно прокипятил мяч.

Этот самый мячик я и взял с собой в горы. И сейчас, выйдя за дом, я бросил его Стенли — недалеко, совсем не так, как прежде — и он радостно устремился за ним и принес его мне в зубах. К ловле мяча он всегда относился очень серьезно.

Немного погодя мы отправились в Меркский лес, где больше всего любил гулять Стенли. Что-то в этом лесу его особенно привлекало: он бегал между деревьями, лая от восторга, приносил мне ветки, а порой — мертвых мышей и птичек.

Джулиуса и Девона я оставил в фургоне, а сам вместе со Стенли углубился в лес. Я присел на бревно; он подошел и положил голову мне на колени. Мы обнялись и долго-долго не могли разжать объятий. Потом мы навестили другие любимые места Стенли — Баттенкилл и озеро. Я бросал ему мячик, и он гонялся за ним, но, как только Стенли начинал задыхаться, мы прекращали игру. Я хотел запомнить его здоровым и полным сил.

К вечеру Стенли совершенно выдохся и без сил рухнул на свою лежанку; однако все еще вилял хвостом, а когда я подошел его обнять, даже умудрился лизнуть меня в лицо. Заснул он около полуночи.

Он мирно спал, а я смотрел на него, чувствуя, что глаза мои наполняются слезами. Как хотелось мне, чтобы он умер в своей постели! Как стремился я избавить его и себя от надвигающегося ужаса следующей недели!

Я зарабатываю на жизнь рассказами о том и о сем, так что, казалось бы, должен всегда уметь найти нужные слова. Но описать, что я чувствовал тогда… Нет, не могу. Не хватает слов. Боль, скорбь, страх перед неминуемым — и благодарность Стенли за то, что его любовь и дружба скрашивали мою жизнь все эти семь лет.

На закате все мы отправились на прогулку по горам — последнюю прогулку Стенли. Побывали на его любимой лужайке, где он с таким удовольствием нюхал цветы и траву и любовался птицами. Сколько прекрасных часов провели мы здесь втроем! Мы сидели на траве, перекусывали, любовались горными просторами, и легкий западный ветерок ласкал мне лицо и ерошил собачью шерсть.

Когда мы вернулись, я предложил Стенли мячик — но он посмотрел на него равнодушно, отправился к себе на лежанку и не сходил оттуда до следующего утра — молчаливое подтверждение того, что я принял правильное решение. И все же мне было больно. Невероятно больно.

Что ж, по крайней мере мы постарались устроить Стенли достойные проводы.

Четыре дня спустя, в восемь утра, я отвез Стенли в клинику доктора Кинг. Медсестра спросила, хочу ли я присутствовать при инъекции. Разумеется, я ответил «да» — не мог же я оставить Стенли умирать в одиночестве!

Доктор Кинг молчала.

— Вы уверены, что мы поступаем правильно? — спросил я ее еще раз.

Она молча кивнула. Оба мы понимали: чем меньше слов, тем лучше.

Я сел рядом с ним на пол, прижал его к себе, положил рядом его любимый синий мяч. Доктор Кинг набрала в шприц желтое анестезирующее средство и сделала ему укол. Через несколько минут он перестанет что-либо чувствовать, объяснила она.

Меня охватила отчаянная паника. Что, если все отменить? Может быть, еще не поздно? Но усилием воли я подавил в себе страх.

— Спасибо тебе, — говорил я, крепко обнимая Стенли. — Спасибо, что был рядом со мной.

Стенли забеспокоился. Попытался подняться на ноги — но лапы его не слушались. Он выглядел растерянным, не понимал, что происходит: должно быть, перед глазами у него все качалось и плыло. Он несколько раз лизнул мне руки, потом начал кашлять и дрожать.

— Я люблю тебя, друг. Люблю тебя. Люблю. Люблю, — повторял я, задыхаясь от слез.

Зрачки его расширились, и он рухнул на пол, распластавшись и как-то неестественно разбросав лапы. Я уложил его как следует, мне хотелось, чтобы он ушел с достоинством. Как жаль, что в последний путь он отправлялся не на залитой солнцем лужайке, а на холодном, скользком, крытом линолеумом полу! Но, наверное, Стенли было уже все равно: едва ли он понимал, где он.

Через несколько минут в кабинет вошла доктор Кинг с другим шприцем и спросила, готов ли я. Я кивнул. Она сделала укол, и я положил руку на грудь Стенли, чтобы слышать, как остановится его благородное сердце.

Доктор Кинг приложила к мохнатой груди Стенли стетоскоп.

— Все кончено, — сказала она.

Я поцеловал его в нос, потрепал по голове и вышел из кабинета.

Я знал, что в приемной толпится очередь: в ней могут быть и дети, и незачем им видеть мое горе. Поэтому у дверей я остановился, глубоко вдохнул, собрался. Медсестра молча протянула мне пачку бумажных носовых платков. Я попрощался с ветеринаром; доктор Кинг, серьезная и печальная, ответила мне молчаливым кивком.

В приемной я увидел обычную толчею; в дальнем углу маленькая девочка тревожно прижимала к себе щенка с гноящимися глазами.

Я улыбнулся ей.

— Не беспокойся, — сказал я. — Вот увидишь, доктор Кинг вылечит твоего щенка.