Год веселых речек

Глава четвертая

Джемал-эдже в просторном домотканом платье стояла у курятника, когда перед ней появился сын. Она вскрикнула, уронила сито с ячменем, куры закудахтали, захлопали крыльями.

— Таган-джан, ягненок мой! — лепетала мать, положив на плечи сыну руки и припав к его груди. Таган поддерживал мать и осторожно отстранял ее голову. Спросил, где дедушка. Должно быть, на огороде, отвечала мать сквозь слезы.

Ребятишки обступили гостя тесным кругом, подхватили его чемодан, оранжевую папку и потащили через веранду в дом.

Около темного покосившегося сарая прыгала над землей косматая папаха и взлетала грязь, выбрасываемая лопатой; Сувхан чистил хауз — обширную яму, в которую стекала зимняя и весенняя вода. Она питала огород, самотеком разливалась по грядкам, лежавшим ниже хауза. Над ними возвышался холм. Снега нынче за зиму выпало мало, дожди шли редко, и хауз пересох. Сувхан гадал по приметам, скоро ли пройдут дожди, и на всякий случай углублял яму. Сейчас он услышал шаги, вылез из ямы, встал во весь рост.

— Сын мой!.. — зычным басом загремел старик и смолк. Потом обеими руками тряс руку Тагана.

— Вековые запасы? — кивнул внук на хауз.

— Куда же денешься, еще твой прадед вырыл.

Шли по огороду, залитому солнцем, и ласковые туркменские приветствия сыпались из уст старика, как спелые плоды с ветвей.

— Чаю нам! — крикнул он, дойдя до порога, затем провел внука в комнату с кошмами и стопкой пестрых одеял на полу. Сняли обувь и стали мыть руки, поливая из медного узкогорлого кувшина.

— Давно не сидели на одной кошме, редко навещаешь. А ведь глаза родителей всегда на дороге, по которой должны прийти дети. Ты с работой или так, повидаться? — спросил дед.

— И повидаться, и поручения есть. На джаре будем ставить подпор.

— В добрый час! Видно, повелось уж так: одно засыпаем, другое роем. Сделаем, а там опять — или останется на века?

— На века. Да, видишь, дается-то нелегко. Ты мне еще маленькому говорил: иному всаднику не до врага, справиться бы со своим конем. Вот и у нас: бывает, воюем меж собой, роем да засыпаем. И все же, когда осел в свои копыта носом упирается, верблюд глядит на далекий перегон.

— Сами на солонцах, глаза на лугах. Ой, погоди-ка! — дед шагнул к окну и, окликнув ребятишек, велел им сбегать к председателю Чарыяру и Айнабат, сказать о приезде Тагана. — Понятно, — продолжал он, снова усаживаясь. — Перегнать Аму-Дарью не то, что лошадь из табуна в табун, однако — осилили. А для счастья чего-то опять не хватает. — Старик высказал сокровенное и застыл в неподвижности. В комнате стало тихо. Таган закурил. — Мереда не видел в городе? — словно очнувшись, спросил Сувхан.

— Звонил, Меред в отъезде.

— Завтра повезу овощи, зайду, велю приехать. Вот и полный круг твоей родни.

Полный круг… Его не трудно расширить, включив сюда добрую половину человечества, — где только нет родни, близкой или дальней! Без нее нельзя. Иногда же ты скучаешь с нею — только не с дедушкой, он «занятный парень». Сейчас появится Айнабат, сирота, тоже из дальних-дальних… В детстве она осталась без отца и матери, старшего брата взяли в армию, и росла Айнабат в семье Сувхана; а теперь живет с братом, старым холостяком, механиком Ярнепесом. В прошлом году ее имя было в правительственном указе, Таган телеграммой поздравил Айнабат с орденом. Дедушка сейчас толкует о ней. Толкует о себе. Хвалится.

— Мы смолоду тоже не на ширину канавы глядели, а на тот край, куда прыгать. И не наша вина в том, что шаг человеческий был короче муравьиного.

За окном послышались голоса, и в комнату вошел Чарыяр Баллыев, здоровяк с черными усами и медлительным взглядом. Гимнастерка, высокие сапоги, из голенища торчит рукоять камчи, с которой он не расстается, говорят, даже разъезжая в автомобиле. И следом — миловидная Айнабат с длинными косами.

Лицо у нее открытое, детски свежее. Но она вполне самостоятельный человек и вовсе не робка как раньше, когда плакала над задачками. Живо просмеяла узкие брюки Тагана и вот отчитывает за долгую отлучку. Землю, сельское раздолье он меняет на моду и диплом. Такой гордец, такой передовой — и как же это он еще не кандидат наук? А ведь мог бы и здесь работать не хуже, чем в Ашхабаде. Вот до чего она самостоятельна. Да, кстати, сколько Таган зарабатывает, получил ли квартиру, — помнится, свои, сельские, заставали его в дрянной комнатке где-то на окраине. Пусть уж не скрывает: нет ли у него желания перебраться сюда?

Отвечая девушке, Таган размышлял о другом. Может ли он представить себя таким, каков он есть, без дедушки Сувхана, матери, их дома, сада с гранатовыми деревьями, без Серебряного холма за их огородом, без воздуха и простора Каракумской пустыни? Нет, без этого он не мог представить своего существования в мире.

В родственной сельской среде словно бы преобладало умиротворение, но вникни как следует и поймешь: здесь тоже бездна треволнений, страстей, и тебе от них никуда не спрятаться, не уйти.

А за окном вечерело, и было особенно хорошо сидеть в кругу близких людей. Только надо отогнать от себя мысль об Ольге, перестать сравнивать ее с Айнабат. Всегда есть что-то нечестное в таких сравнениях, притом и не время сейчас для них — усач Чарыяр буравит тебя взглядом и ждет разговора, достойного мужчины.

Законный интерес: как живет народ в колхозе? Чарыяр молча вытаскивает из-за пазухи книжечку в кожаной обложке и кидает на кошму: смотри! Столбики цифр. Поголовье скота, неделимый фонд, трудодни. Рост очевиден; однако положение не столь блестяще, как может показаться, если глядеть лишь на цифры да на ордена, кивнул председатель в сторону Айнабат. Таган свой человек, ему уж все по правде. Урожайность в Кумыш-Тепе за последние тридцать лет не повысилась; земли частично засолены; севообороты нарушены. Земли колхозу прирезали, новой, по каналу, но прочно не закрепляют: нынче дают на Кичмане, завтра — на Хауз-Хане, а на тот год бери в Дурнали.

— Степь велика, вот и кочуем по берегу канала. А когда ты не уверен, что земля у тебя «навечно», к ней и душа не лежит.

Медлительный человек, он постепенно зажигался, удивляя инженера, не сводившего с него глаз. Чарыяр не чаял получить от Тагана помощь и закончил советом перейти на оседлость — будто Таган там, в столице, вел цыганский образ жизни. Ратуя за село, председатель прозрачно намекнул, что при нынешних условиях верховодить тут должен не просто грамотный мужик, а инженер или агроном. Сувхан торжествовал. Едва ли еще кому в селе приходилось слышать такие слова от Чарыяра.

— Заманчиво, очень заманчиво, — тихо отвечал Таган. По его улыбке Айнабат догадалась, что он лукавит, лишь из учтивости поддакивает башлыку[3], а тот понял по-своему.

— Ну вот и славно! Вникай в хозяйство, а потом уж… — Чарыяр не без умысла говорил недомолвками, хотел получше присмотреться к Тагану: ученый-то ученый, а осторожность не мешает.

Опять заговорила Айнабат, сидевшая позади Чарыяра.

— Ты не останешься, я вижу. Но поможешь нам, Таган? Из водхоза обещали помощь, а все нет и нет, Поливаем как сто лет назад…

Тараторила, а сама перебирала пальцами кончики кос.

Джемал вздумала было с порога остановить Айнабат: ее ли это девичье дело встревать в мужской разговор? Однако прикусила язык, заметив, с каким вниманием слушает девушку сын.

— Сами не плошайте, вон сосед ваш Мергенов новейшими способами почти половину всей площади поливает. А помочь — пожалуйста, я к вашим услугам. — Таган пристально взглянул на девушку, она даже зарделась: не сказала ли чего лишнего?

— Если сами… так и мешкать незачем! — спустя минуту снова осмелела Айнабат и метнула взгляд на Чарыяра, но тот встал и протянул руку инженеру.

— Ну, ты отдыхай, парень. До завтра.

— Так, завтра надо бы сходить на джар, — вспомнил Таган. — Осмотреть, обдумать.

— Сходим, сходим.

Прощаясь, Чарыяр пригласил Тагана к себе и ушел вместе с Айнабат.

Проводив их, дед и внук задержались в саду. Сувхан снял халат, расстелил под кустом, сел, скрестив ноги, и усадил Тагана с собою рядом. Молодой месяц освещал Серебряный холм и равнину вдали. Где-то глухо постукивал трактор.

— Да, не ищи благословенные края, они там, где родина твоя. А не поладить ли тебе с Чарыяром, не осесть ли в своих местах? — сказал дед. («Странное дело, — подумал Таган, точно все сговорились».) — И мне веселей будет век доживать. Захочешь жениться — ни в одном доме не откажут. Девчонок полно, толковых, скромных, выбирай любую. Я ведь не очень держусь обычая: может, оно и правильнее, когда парни сами выбирают невест; без любви-то жизнь что год без весны…

— А вдруг приведу — не понравится? — Таган усмехнулся.

— Лишь бы тебе по душе, — негромко откликнулся старик. — Только свадьбу сладим так, чтоб верст на сто вокруг потом говорили… Вот чего хочу. Правда, остался бы, а? Председатель часто у нас промахивается, шумит иной раз себе во вред. Но дорого в нем одно: общее добро пуще своего бережет. И еще ему до смерти хочется обскакать Мергенова, да как обскачешь! А насчет женитьбы — скажи, намекни только… Слава богу, и на ковер угощение поставим, и коней выведем, и на скачках есть чем одарить молодежь. Как бы мы зажили!..

И дед задумчиво уставился вдаль, потом прикрыл глаза, словно погрузился в дремоту.

— Ты устал? — спросил Таган. — Ты ведь раньше солнца встаешь. Спать не пора?

— А верно, мой верблюжонок, ко сну клонит.

Они встали, и старик, накинув халат, побрел к дому.

Сквозь чащу осыпанных цветом гранатов Таган прошел за огород, пересек поле и остановился у Серебряного холма. Откуда-то доносились плач ребенка и лай собаки. В детстве он бегал сюда играть в войну. Раньше по горизонту небо над городом чуть светилось желтоватей полоской, а вокруг все обволакивала тьма; теперь огни далеко убегали вправо по ленте Каракумского канала. Деревья и домики тянулись на север от холма двумя рядами, как два каравана, в глубь степи. К востоку пролегал во тьме джар.

Сверкнул фарами, приблизился трактор, и вместе с его рокотом вдруг донесся густой бас дедушки и еще голос, молодой, звонкий. Вскоре голоса стихли, трактор стал удаляться, рокоча глуше и глуше. Потянуло прохладой. Таган сел, обхватил руками колени, глянул в небо и вспомнил лицо Ольги. Что она делает в своей комнате? Сидит возле открытого окна, думает? Молодец девчонка: переменить Москву на пустыню — и ни жалоб, ни просьб.

Таган не торопясь поднялся, пошел обратно.

Под деревьями на кошме, накрывшись одеялом, лежал дед. Рядом с ним — другое одеяло и белая подушка.

— Ложись, — сказал он внуку. — Под деревом в такую пору легко спится.

— А чего не спишь?

— Заснешь! — зевая проворчал старик. — Сажают за руль мальчишек. Думаю, напашет он там! Ничего, правда, дельный оказался… Да-а, на рассвете мне в город ехать.

— Мама спит?

— Нет, тут я. — откликнулась с веранды Джемал, подошла.

— Знаешь, мама, кого я видел сегодня? Помнишь, Лугины жили в Ашхабаде?

— Опять приехали?

— Нет, дочь их.

— Одна? Ну как же ей одной? Не нуждается ли в чем? — забеспокоилась Джемал.

— И я живу один в Ашхабаде.

— Мужчине везде дом, а девушке среди чужих одиноко, нелегко. Вот отец поедет, послать бы ей что-нибудь.

— Как хочешь, — уклончиво ответил Таган, поворачиваясь на бок. — Я сплю.

Он не знал, удобно ли навязываться с чем-нибудь Ольге, не обидят ли ее деревенские подарки.

Полчаса спустя невестка скрылась в доме, внук заснул, а Сувхан, словно бы безучастно слушавший их, откинул одеяло, встал и босой, в широком рубахе, зашагал к крыльцу. Щелкнул выключателем, но станция уже кончила работу, не давала света. Тогда он ощупью нашел спички, зажег лампу, взял ключ и отпер кладовую, где стоял кованый сундук с семейными ценностями. На дне сундука были сложены стопкой три ковра. Сувхан вытащил их, бросил на пол, отчего лампа, стоявшая на бочке, замигала и едва не потухла. Потом не спеша развернул и задумался, залюбовался ими. При слабом свете лампы на темно-багровом поле текинских ковров едва выделялся желтоватый орнамент. Но Сувхан не раз видел их при солнечном свете, помнил, как горели, переливались их краски. Ковры были заветными страницами его рода. Один соткала еще мать Сувхана, другой — мать его сына, Мурада, а третий был изделием Джемал.

Самый драгоценный, самый старинный из них — ковер своей матери — он свернул трубкой и перевязал бечевой, а два других сложил в сундук и запер.