Снова в столице

В столицу романист-путешественник вернулся 13 февраля 1855 года. Путешествие было завершено. «Два года плавания, — признавался писатель, — не то что утомили меня, а утолили вполне жажду путешествия. Мне хотелось домой, в свой обычный круг лиц, занятий и образов». И вот он наконец у себя в квартире, где его встречает слуга Матвей. Гончаров заходит к Майковым, к другим знакомым, узнаёт новости. Важнейшей из них была та, что через неделю после возвращения Гончарова из кругосветки скончался император Николай I. В России, в том числе и в жизни Гончарова, начиналась новая эпоха. Государь Александр Николаевич (1818–1881) пробудил в обществе дремавшие надежды. В Симбирске накануне нового 1858 года в газете «Симбирские губернские ведомости», редактором которой был родной брат писателя Николай, было опубликовано стихотворение Дмитрия Минаева:

Свершая подвиг Гражданина,

На поле мысли и труда,

Мы с верой ожидаем ныне

От предстоящей годовщины

Немало славы и добра.

Заря надежды заблистала:

Ликует радостный народ;

Друзья! Напеним же бокалы

И выпьем все за Новый год!

Новый император вступил на трон 19 февраля 1855 года. Коронация состоялась по традиции несколько позже, 26 августа 1856 года. По случаю коронации вышел манифест, согласно которому государь объявил амнистию сосланным в Сибирь или сданным в солдаты декабристам. Всем им разрешалось возвратиться из ссылки и жить там, где они пожелают, за исключением двух российских столиц: Санкт-Петербурга и Москвы. Кроме того, была объявлена амнистия петрашевцам и участникам Польского восстания 1830–1831 годов. Среди возвратившихся из ссылки петрашевцев был и Ф. М. Достоевский. В этот же день, 26 августа, на основании высочайшего манифеста Гончаров получает бронзовую медаль в память Крымской войны, участником которой он так, как ни говори, стал на фрегате «Паллада».

Главным делом царствования Александра II стало освобождение крестьян, которое поручил ему во что бы то ни стало осуществить покойный император Николай Павлович. Существует даже легенда, что император Николай I на смертном одре сказал своему преемнику: «У меня всегда были две мысли, два желания, и я ни одного из них не мог исполнить. Первое: освободить восточных христиан из-под турецкого ига; второе: освободить русских крестьян из-под власти помещиков. Теперь война, и война тяжелая; об освобождении восточных христиан думать нечего, но, по крайней мере, обещай мне освободить русских крепостных». Это вполне соответствовало желаниям самого Александра И. В 1857 году был учрежден Секретный комитет, который в короткие сроки завершил огромную работу по подготовке крестьянской реформы. Нелегко приходилось реформаторам! Достаточно сказать, что даже великий князь Константин Николаевич, активно проявлявший себя в деле подготовки реформы, вынужден был на какое-то время уехать за границу, спасаясь от гнева рассерженных русских землевладельцев. Основными противниками нового законопроекта были шеф жандармов В. А. Долгоруков, сенатор П. П. Гагарин, министр государственных имуществ М. Н. Муравьев, министр финансов А. М. Княжевич. А за ними маячили огромные массы русских землевладельцев, ни за что не хотевших расставаться со своими сословными привилегиями. И всё-таки через 4 года, 19 февраля 1861 года, был объявлен манифест об освобождении крестьян от крепостной зависимости. Всё это время молодой государь проявлял неуклонную волю в стремлении отменить крепостное право. Текст манифеста, кстати сказать, составил митрополит Московский Филарет (Дроздов). После горячей молитвы государь подписал документ, и 23 миллиона человек получили свободу. «Сегодня лучший день в моей жизни!» — сказал он. Следом за этим последовали другие реформы: было учреждено земство, осуществлена судебная реформа: суд становился публичным и гласным, введён институт присяжных заседателей. Было введено Городовое положение (1870 год), проведены военные реформы 1860–1870-х годов, которые кардинально сокращали срок службы. Кроме того, император осуществил реформы народного образования, цензуры, отменил телесные наказания. В царствование Александра II была выиграна Русско-турецкая война 1877–1878 годов, она принесла свободу славянским народам от многовекового турецкого ига. Во время Гражданской войны в Америке Россия поддержала правительство США, а в 1867 году американцам были проданы Аляска и Алеутские острова. При Царе-Освободителе было завершено присоединение Кавказа, а также присоединены Туркестан, Приамурье, Уссурийский край, Курильские острова в обмен на южную часть Сахалина.

Гончаров жил при четырёх императорах, но ни один из них не был так близок ему по духу, как Царь-Освободитель. Позже в «Необыкновенной истории» он дал царствованию Александра II самые восторженные оценки: «Царствование Александра II стало второю, великою преобразовательною эпохою (после Петра). Он ее творец! Это было всегда моею мыслию — и я поклонялся великой фигуре современного героя, который наполнил свой век — не военною славою, идя вслед другим, а славою мира, на охранение которого и посвятил свою жизнь, свое царствование и все силы России! А потом — суды, свобода печати, земство! Другим стало бы этого на десять царствований! Он сделал это один — и Россия благословила его! Мне никогда не было — ни случая, ни возможности и не представлялось необходимости — говорить об этом нигде печатно. Да и нужно ли бы было этому колоссу наши пигмеевские похвалы или порицания? Все это было так высоко и далеко от меня!» Из уст престарелого Гончарова вырвались совершенно искренние похвалы. Александр в глазах писателя был истинным героем и виновником пробуждения России от обломовского сна. Конечно, Гончаров не был политиком и не рассуждал о том, как именно проводились реформы. «Другим стало бы этого на десять царствований!» Да, именно так! Другие и проводили подобные реформы в десять царствований, не спеша и не забегая вперёд. Но у Александра уже не было времени — он вынужден был торопиться и делать неизбежные просчёты и ошибки. Это была последняя и несколько судорожная попытка наверстать упущенное и сохранить самодержавную Россию. Впрочем, всё это выяснится гораздо позже.

По прибытии из кругосветного плавания романист сразу погружается в литературную жизнь, встречается со знакомыми и незнакомыми литераторами. Как много изменилось в литературе за прошедшее время! Появились новые имена (один Лев Толстой чего стоил!), нужно было пролистать журналы, прочесть хотя бы самые значительные произведения… Позже ромнист вспоминал: «Там я застал весь литературный кружок в сборе: Тургенев, Анненков, Боткин, Некрасов, Панаев, Григорович. Кажется, тогда уже явился и граф Лев Николаевич Толстой… Говорили много, спорили о литературе…» Из всех перечисленных литераторов Гончарову интереснее других был, конечно, Лев Толстой. Их многое объединяло. По замечанию H.H. Апостолова, «и тот и другой были… мастерами широкой, многоплановой, с массивным и богатым содержанием, прозы, унаследовавшей черты англо-французской романистики XVIII и начала XIX века; оба были сосредоточены на социально-моральных вопросах…». Но прежде всего Гончарова поразила сила морального духа Л. Толстого, смелая самостоятельность его суждений. Оба они хорошо узнали нелитературную среду, окунулись в жизнь: один на бастионах Севастополя, другой — в офицерском окружении фрегата «Паллада». После этого многое в писательской братии должно было им показаться мелким, крикливым, несущностным. Гончаров сразу почувствовал в Толстом самобытную и крупную личность, человека, который обо всем имеет свое собственное глубокое суждение и смело его высказывает. Их сближало то, что Гончарова, так же как и Л. Толстого, возмущала атмосфера отрицания всего и вся, царившая в обществе и литературе. Журналы были наполнены всевозможными «обличениями», в силу входило «отрицательное направление» в литературе, по иронии судьбы получившее название «гоголевского», хотя Гоголь смеялся над русскими бедами «сквозь слёзы», которых никогда не ведали поверхностные литераторы-«обличители». Как и Толстой, Гончаров искал тот идеал, который можно было противопоставить этой атмосфере разрушения. Одним словом, Толстой оказался близок Гончарову как художник с большими нравственными, идеальными запросами. Оба они «писали сердцем», тяготели к традиционным нравственным ценностям, скрепляющим человеческое общество: религия, семья, любовь, сердечная доброта человека. Из массы писателей той поры их выделяло негативное отношение к жоржсандизму. Оба видели в женщине прежде всего жену, мать семейства. Позже Гончаров признается Толстому: «Вы появились в Петербурге в литературном кругу, я видел и признавал в Вас человека, каких мало знал там, почти никого, и каким хотел быть всегда сам… Теперь я уже полуослепший и полуоглохший старик, но не только не изменил тогдашнего своего взгляда на Вашу личность, но еще более утвердился в нем».

Главное внимание в 1855 году писатель уделяет написанию отчета об экспедиции и подготовке журнальных публикаций своих путевых очерков. В ход пошёл путевой дневник, а заодно и письма к приятелям: теперь они становились очень важными документами, ибо содержали бесценные подробности быта стран, народов, живые путевые впечатления. А именно живого-то и надобно: Гончаров не желал писать «правильное», научно достоверное путешествие. Напротив, ему хотелось живых, личностных заметок об увиденном и пережитом, попутных размышлений — то о мелочах быта, то о судьбах человечества. Вот почему его книга до сих пор читается легко и с увлечением! «Фрегат «Паллада»» Гончаров считал самой счастливой своей книгой: она принесла ему только радость — и ни капли горького разочарования. Уже после того, как все романы были написаны, он в 1878 году признавался, что «Паллада» выходит из ряда его книг: «Теперь я устарел, и всё во мне устарело и прошло, и сам я прошёл и давно чувствую себя чужим веку: от того, между прочим, и не поддаюсь на приглашения возобновить свои сочинения. После меня — как хотят! Может быть, решусь при себе издать разве «Фрегат «Палладу» — для детей. Романы пишутся для взрослых, а взрослые поколения меняются, следовательно, и романы должны меняться. Дети — всегда дети… Книга моя (путешествие) нравилась прежним поколениям детей, пригодится и нынешним!»[188]

Гончаров продолжал ходить в свой департамент на службу, но в судьбе его уже назревали видимые перемены. В ноябре министр народного просвещения С. А. Норов, давно присмотревшийся к нему и принявший, несомненно, рекомендацию Е. В. Путятина, а возможно, и самого великого князя Константина, пригласил писателя на должность цензора в свое ведомство. Идею подал профессор A.B. Никитенко, который 24 ноября 1855 года записывает в своём дневнике: «Мне удалось, наконец, провести Гончарова в цензора… Он умен, с большим тактом, будет честным и хорошим цензором. А с другой стороны, это и его спасет от канцеляризма, в котором он погибает».[189] Перед писателем открывалась более живая и уже литературная по характеру деятельность. Гончаров получал место старшего цензора по русской литературе. Он был очень доволен, тем более что теперь ему не приходилось «таскаться каждый день на службу». Официальное назначение состоялось только через год после возвращения в столицу: 19 февраля 1856 года.

Как цензору Гончарову приходилось читать чрезвычайно много. За неполные три года он внимательно (как правило, с написанием отзывов) прочитал 38 248 страниц рукописей, да еще 3369 листов печатых изданий. Колоссальный труд! И притом неблагодарный. Гончаров был умным цензором, он отвергал пустое зубоскальство и «обличительство», но не придирался к пустякам и щадил настоящую литературу. Далеко не все могли понять это. Куда проще была расхожая логика: цензор — само собой — враг литературы, «прикормленный» властью талант!

Цензорская деятельность Гончарова выпала на тот период, когда в русское общество начинают проникать — прежде всего через «прогрессивные» журналы — вульгарноматериалистические и откровенно атеистические идеи. Вот образец его отзыва на статьи известного «разрушителя эстетики» Д. И. Писарева: «Г[осподин] Писарев с свойственной ему заносчивостью (но не без дарования и живой выработанной речью) разрушает господствовавшие доселе начала критики и эстетический вкус и смело ставит новые законы или, по крайней мере, старается установить новую точку зрения на произведения изящной словесности. Особенно строго и разрушительно относится к Пушкину и его времени, беспощадно глумясь над собственными взглядами Пушкина на жизнь и общество, над понятиями того времени, особенно над чувствами и ощущениями поэта, и даже часто над формой, в которой они отражались. Он на эту эпоху смотрит как на эпоху умственного сна России, поэтому неумолимо преследует всякое, по его мнению, фальшивое проявление жизни вообще, убеждений, верований, мыслей и проч. Самого Пушкина разумеет как рифмоплета, как поверхностный, слабый и мелкий ум, не способный сознавать и оценить серьезных явлений и потребностей своего времени». Критическое дарование за Писаревым цензор признаёт, но циничного отношения к Пушкину ему простить не может. В разрушении эстетического начала Гончаров, с его своеобразной жизненной философией, во главу угла которой поставлена идея красоты, видел разрушение основ самой жизни, её одухотворённой сути, её «органики»[190]. Разумеется, писатель ставил цензорские барьеры распространению подобных идей, оставаясь верным не столько инструкции, сколько собственному мировоззрению. Отсюда нападки на него со стороны радикалов. Герцен в декабре 1857 года поместил в своём «Колоколе» фельетон: «Необыкновенная история о цензоре Гон-ча-ро из Шипан-ху[191]». Не узнать здесь Гончарова мог только ленивый. Поэт Н. Ф. Щербина написал «Молитву современных русских писателей»:

О Ты, Кто принял имя Слова!

Мы просим Твоего покрова:

Избави нас от похвалы

Позорной «Северной пчелы»

И от цензуры Гончарова.

Но стоит ли принимать всерьёз пену сиюминутного раздражения? За истинную, талантливую литературу Гончаров честно и последовательно боролся в цензурном комитете, ему удалось отстоять сочинения Д. И. Фонвизина, A.C. Пушкина, М. Ю. Лермонтова от цензурной правки. Многие его знаменитые современники выражали искреннюю благодарность за «заступничество» от досадных придирок. Алексей Феофилактович Писемский однажды напишет Гончарову письмо с характерным признанием: «Вы знаете, как я высоко ценю ваши литературные мнения и как часто и много пользовался вашими эстетическими советами и замечаниями. Но помимо этого, вы были для меня спаситель и хранитель цензурный: вы пропустили четвертую часть «Тысячи душ» и получили за то выговор. Вы «Горькой судьбине» дали возможность увидеть свет в том виде, в каком она написана». Защищает Гончаров-цензор и честную, талантливую журналистику, которая ставит перед обществом острые вопросы. Он как цензор официально возражает сторонникам подавления реформаторских идей: «Могла ли журналистика… оставаться глухою, слепою, словом, мертвою в общем движении преобразований? Отвергать ее участие в этом движении и стараться видеть в ее деятельности только вред значит лишать ее всякого серьезного значения, осуждать на безмолвие или на такую роль, в какой она в нынешнее время оставаться не может».

О направлении цензорской деятельности Гончарова косвенно высказывается в своём дневнике от 18 января 1858 года

A.B. Никитенко: «Говорят, министр народного просвещения потерпел сильное поражение в заседании совета министров в прошедший четверг, где он докладывал. Начало доклада, по-видимому, было хорошее. Министр прочитал записку о необходимости действовать по цензуре в смягчительном духе. Записку эту писал князь Вяземский с помощью Гончарова. Против Норова восстал враг мысли, всякого гражданского, умственного и нравственного усовершенствования, граф Панин. Он не лишен ума, а главное — умеет говорить. Бедный Норов начал было защищать дело просвещения и литературы, но защита его, говорят, вышла хуже нападок. Панин, разумеется, восторжествовал, и цензуре велено быть строже».

Очевидно, что к цензору Гончарову не применимы такие критерии оценки, как «консерватор» или «либерал». В «Необыкновенной истории» он относит себя к порицаемым в обществе «узким патриотам». Но узость его патриотизма такова, что он прекрасно видит и понимает глубочайшие язвы русской жизни и ищет путей их исцеления, безбоязненно апеллируя в том числе и к западному опыту: «Космополиты говорят или думают так: «Мы не признаем узких начал национальности, патриотизма, мы признаем человечество и работаем во имя его блага, а не той или другой нации! Вы, русские, сидите там с своим православием, самодержавием и народностью — и досидитесь до того, под гнетом этих трех начал, что вас со всех сторон, как море, окружат и потопят просветившиеся, свободные, развившиеся люди, все соединенное человечество, без всяких ярлыков наций, религий, правлений! Вон уже, говорят они, Япония просвещается, Китай шевелится, с Запада грозят новые идеи, пушки и колоссальные капиталы. Англия и Америка подают всем пример народной самодеятельности и самоуправления — и распространят этот пример по всем частям света! А вы еще все в детстве — все спрашиваетесь папеньки да маменьки, нужды нет, что никакая, самая крупная наседка не может спрятать под крылья и пары годовалых цыплят! А вы все сидите под крыльями, хотя ноги и руки лезут вон, но вы прячете голову! А тут-де англосаксонские расы — англичан, американцев, немцев, да живой подвижной дух и ум французов, обойдут и преобразят весь мир, вольный мир, вольных, всемогущих людей, целое человечество и задавят вас! А вы еще не смеете даже думать и говорить вслух, ни двигаться свободно, в вас подавлен ум, дух, мысль, воля — нет у вас ни науки, ни искусства, ни свободного даже ремесла, нет, стало быть, самодеятельности, все ваши хваленые народные силы и способности пропадают даром, подавленные угодничеством, произволом, страхом, детскою болезнию — и доселе за вас и для вас все делают иностранцы, учат, лечат вас, снабжают всяким, и духовным, и материальным добром! Вы бедны, жалки, бессильны, вы — младенцы и рабы! Мы — уйдем от вас и будем жить с человечеством и для человечества!»» Сам Гончаров возражает космополитам, объясняя, что для человечества нужно работать, решая проблемы своей собственной нации и оставаясь в её рядах: «…тут есть огромный софизм! Никто и ни в какой нации не может взять на себя применения этой идеи к делу, хотя бы даже у этой идеи и была видна в перспективе такая будущность! Так точно, как никакой солдат, с каким-нибудь своим особенным ультрафилософским и свободным взглядом на войну, — не может перебежать из своих рядов к неприятелю, не обесчестив себя! Гражданин нации, кто бы он ни был, есть не что иное, как ее единица, солдат в рядах — и один за целую, развитую нацию отвечать и решать не может! Пусть он в теории, путем философии и других наук, делает выводы, строит доктрины, но он обязан служить злобе дня, данному моменту в текущей жизни. Если бы все народы и слились когда-нибудь в общую массу человечества, с уничтожением наций, языков, правлений и т. д., так это, конечно, после того, когда каждый из них сделает весь свой вклад в общую кассу человечества: вклад своих совокупных национальных сил — ума, творчества духа и воли! Каждая нация рождается, живет и вносит свои силы и работу в общую человеческую массу, изживает свой период и исчезает, оставив свой неизгладимый след! Чем глубже этот след, тем более народ исполнил свой долг перед человечеством! Поэтому всякий отщепенец от своего народа и своей почвы, своего дела у себя, от своей земли и сограждан — есть преступник, даже и с космополитической точки зрения! Он то же, что беглый солдат! Вот почему патриотизм — не только высокое, священное и т. д. чувство и долг, но он есть — и практический принцип, который должен быть присущ, как религия, как честность, как руководство гражданской деятельности, — каждому члену благоустроенного общества, народа, государства! Надо прежде делать для своего народа, потом для человечества и во имя человечества!»

Однако Гончаров не оспаривает, что проблемы, которые поднимают «космополиты», в России действительно существуют, что страна должна сделать рывок — иначе не выживет в кругу развитых народов. Слова Гончарова, да и многих других, не были услышаны тогда — и они остаются по-прежнему актуальными. Выступая в роли цензора, Гончаров отнюдь не был упрямым и тупым «запретителем». На своём служебном посту он остаётся честным человеком, верным своим собственным убеждениям и исходящим из единственного принципа: польза России. Объясняя свою позицию, он признавался позже: «Знаете, чем я стяжал себе реноме сурового цензора? Борьбою с глупостью. Умных авторов я пропускал без спора, но дуракам при мне дорога в литературу была закрыта. Я опускал шлагбаум и — проваливай назад. Да, я сам против цензуры, я не сторонник произвола, я — литератор pur sang. Но надо беречь литературу от вторжения глупости». Цензурному комитету Гончаров отдал двенадцать лет жизни, которые тоже можно и нужно оценить как весомый вклад в развитие русской литературы.

Загрузка...