Казалось бы, после романа «Обрыв» Гончаров более не должен думать о творчестве. Ведь в «Обрыв» уложилось всё: вера, надежда, любовь, наконец, и Россия. В самом деле, романист не написал больше ничего крупного: так, мелочи, вроде «Слуг старого века», «Литературного вечера», нескольких статей, очерков… И однако же Гончаровым, кажется, всё продолжает владеть какая-то общая идея. Как будто он ещё что-то оставил для себя, и это что-то его мучает и заставляет постоянно возвращаться к одной и той же мысли. Гончаров как-то и сам произносит сакраментальное слово: «четвёртый роман». Неужели же и в самом деле — четвёртый, неужели не всё сказано. Что же осталось ещё неразъяснённым?
Обращают на себя внимание статьи Гончарова 1870-х годов. Речь идет прежде всего о статьях: «Мильон терзаний» (1872), ««Христос в пустыне». Картина г. Крамского» (ок. 1874), «Опять «Гамлет» на русской сцене» (1875). Одновременно пишутся статьи, объясняющие замысел последнего гончаровского романа («Лучше поздно, чем никогда», «Предисловие к роману «Обрыв»», «Намерения, задачи и идеи романа «Обрыв»»), статьи «Заметки о личности Белинского», «Нарушение воли» и другие.
Все указанные статьи написаны «по поводу». Так, статья «Мильон терзаний» родилась из импровизированной речи писателя после спектакля «Горе от ума» на сцене Александрин-ского театра. «После спектакля, — вспоминал М. М. Стасюлевич, — Гончаров в кругу близких ему людей долго и много говорил о самой комедии Грибоедова и говорил так, что один из присутствовавших, увлеченный его прекрасной речью, заметил ему: «А вы бы, Иван Александрович, набросали все это на бумагу — ведь это все очень интересно»». Статья «Христос в пустыне» отразила впечатления Гончарова от посещения третьей передвижной выставки в 1874 году. Статья о постановке шекспировского «Гамлета» написана по поводу выступления актера A.A. Нильского[263] в роли Гамлета.
Тем не менее все критические работы, хотя и были написаны по поводу конкретных событий, явились результатом долгих раздумий писателя о той проблеме, которая волновала его всю жизнь. Именно внутренняя готовность к обсуждению важной для него темы, завершенность размышлений над ней позволила Гончарову выступать «по поводу» (чего он обычно избегал). Что же это за проблема? Она прямо возвращает нас к гончаровской — уже не трилогии, а тетралогии. Ранее мы видели, что «Обыкновенная история», «Обломов» и «Обрыв» построены по принципу духовного возрастания (от Ад-уевых к Рай-скому). Однако все три гончаровских персонажа (Александр Адуев — Обломов — Райский), хотя от романа к роману заметен их духовный рост, не являются в полном смысле героями — в смысле подвижничества. Идеал же Гончарова, несомненно, подвижник. Подвижничество же — удел избранных личностей. Здесь Гончаров вплотную приблизился к художественной задаче
Ф. М. Достоевского, изображающего личность атипичную. Художественный дар Гончарова зиждется как раз на изображении типического — и перешагнуть этот барьер Гончаров не может. Во всяком случае — в художественном произведении. Гончаров задумывал четвертый роман, но отказался от мысли написать его. Как раз этот замысел, вполне соответствующий поступательному развитию его романной трилогии, видимо, и воплотился в критических выступлениях писателя 1870-х годов. Все три указанные статьи объединены мыслью о герое-подвижнике, способном приносить себя в жертву и противостоять пошлой толпе. Прежде всего это, разумеется, Христос, а затем и литературные герои: Чацкий и Гамлет.
В письме к М. М. Стасюлевичу от 7 июня 1868 года Гончаров лишь намекнул на подлинный масштабный замысел последнего романа: «Я буду бояться прочесть и Вам, чтоб Вы не засмеялись моей смелости… Я боюсь… что маленькое перо мое не выдержит, не поднимется на высоту моих идеалов — и художественнорелигиозных настроений…» Перо Гончарова действительно «не выдержало». Многое в романе осталось в намеке, в схеме. Главное же, ему так и не удалось воплотить свой трагический и мученический идеал человека, который, подобно Христу, идет за свои идеалы на смерть, ведущую за собой воскресение. Этот идеал, не покинувший его и после «Обрыва», идеал, так и не проявившийся в его творчестве в цельном и полном виде (а лишь заданный в отдельных намеках), преследовал его при написании статьи ««Христос в пустыне». Картина г. Крамского» (1874). Напомним, что 1874 год — это время наиболее интенсивного общения романиста с художником И. Н. Крамским. В марте — апреле этого года по заказу московского мецената П. М. Третьякова художник пишет портрет Гончарова. История их знакомства связана с выставкой передвижников. 21 января 1874 года в залах академии открылась 3-я Передвижная выставка. Закрылась она в середине марта. Гончаров посещает выставку и высказывает свое мнение о картине Крамского «Христос в пустыне». Христос Крамского для писателя — прежде всего подвижник, вышедший на главное дело жизни и сейчас готовящийся к нему (речь идет о сорокадневном посте Христа в пустыне): «Художник глубоко уводит вас в свою творческую бездну, где вы постепенно разгадываете, что он сам думал, когда писал это лицо, измученное постом, многотрудной молитвой, выстрадавшее, омывшее слезами и муками грехи мира — но добывшее себе силу на подвиг (курсив наш. — В. М.).
Вся фигура как будто немного уменьшилась против натуральной величины, сжалась — не от голода, жажды и непогоды, а от внутренней, нечеловеческой работы над своей мыслью и волей — в борьбе сил духа и плоти — и, наконец, в добытом и готовом одолении. Здесь нет праздничного, геройского, победительного величия — будущая судьба мира и всего живущего кроются в этом убогом маленьком существе, в нищем виде, под рубищем — в смиренной простоте, неразлучной с истинным величием и силой.
Если б зритель не на картине, а в действительности неожиданно, в прогулке, набрел на этот уголок и на это явление, кто бы он ни был — он без истории, без предания, без евангелия — поразился бы страхом перед этим измученным лицом и задумчиво сильным, решительным и неодолимым взглядом. Вот впечатление, которое произвело на нас это творческое изображение Христа в его смиренном, убогом виде, в уголке пустыни, на голых камнях Палестины. Никакой обстановки, никакой выдумки и никого кругом — вдали в тумане едва виден смешанный пейзаж долины, в полутоне ночи Христос наедине с собой — с сжатыми друг в друга на колени руками и сильно опирающимися о землю ногами.
Думу, чувство высказывает и острый, болящий взор, и осунувшиеся черты, и эти сжатые руки и ноги. Вглядитесь в окрестность, как красноречива эта темнота и все и в Христе и кругом. Здесь, кажется, вопиют и самые камни!» Несомненно, Гончаров сочувственно отнёсся к «неканоническому», но проникнутому живым чувством и живой мыслью изображению Христа. Его подкупил сюжет, изображающий не поучающего или чудотворящего, но постящегося Христа, который собирает в пустыне силы для подвига, для принесения себя в жертву.
Героя-подвижника (несостоявшегося героя своего четвертого романа) писатель увидел и в грибоедовском Чацком. Именно этот герой интересует Гончарова более всего в пьесе Грибоедова: «… У всех сложилось более или менее согласное понятие о всех лицах, кроме одного — Чацкого. Так все они начертаны верно и строго и так примелькались всем. Только о Чацком многие недоумевают: что он такое? Он как будто пятьдесят третья какая-то загадочная карта в колоде. Если было мало разногласия в понимании других лиц, то о Чацком, напротив, разноречия не кончились до сих пор и, может быть, не кончатся еще долго». «Главная роль, конечно, — роль Чацкого, без которой не было бы комедии, а была бы, пожалуй, картина нравов». В интерпретации Гончарова Чацкий приближен к идеалу человека, какой он начертал когда-то еще в «Письмах столичного друга к провинциальному жениху»: «Чацкий не только умнее всех прочих лиц, но и положительно умен… У него есть и сердце, и притом он безукоризненно честен». Очевидно, что Чацкий, как и Христос Крамского, — подвижник, настоящий герой: «Он искренний и горячий деятель». И не только деятель, но и, главное, подвижник, «пылкий и отважный боец». «Характеристика Чацкого еще более выигрывает у Гончарова на фоне Онегина и Печорина — безусловных «героев времени»: «Ни Онегин, ни Печорин не поступили бы так неумно вообще, а в деле любви и сватовства особенно. Но зато они уже побледнели и обратились для нас в каменные статуи, а Чацкий остается и останется в живых за эту свою «глупость»».
Весьма важна для Гончарова — обязательная жертвенность героя: то, чего так мало было в любимых персонажах его трилогии. Христос Крамского, Гамлет и Чацкий — фигуры трагические, они приносят себя в жертву ради других. О Чацком романист говорит: «Чацкого роль — роль страдательная: оно иначе и быть не может. Такова роль всех Чацких, хотя она в то же время и всегда победительная. Но они не знают о своей победе, они сеют только, а пожинают другие — ив этом их главное страдание, то есть в безнадежности успеха». Гончаров и сам указывает на родственность Чацкого с Гамлетом: «Вот отчего не состарелся и едва ли состареется когда-нибудь грибоедовский Чацкий, а с ним и вся комедия. И литература не выбьется из магического круга, начертанного Грибоедовым, как только художник коснется борьбы понятий, смены поколений. Он или даст тип крайних, несозревших передовых личностей, едва намекающих на будущее, и потому недолговечных, каких мы уже пережили немало в жизни и в искусстве, или создаст видоизмененный образ Чацкого, как после сервантесовского Дон-Кихота и шекспировского Гамлета являлись и являются бесконечные их подобия».
В статье «Опять «Гамлет» на русской сцене» романист снова возвращается к своей любимой фигуре трагического героя. Характеристика этого героя христианская по духу. Иногда создается впечатление, что Гончаров все еще пишет о Христе Крамского: «… Царство зла должно пасть — он это знает, но он предчувствует, что падет и он сам, что организм не устоит под такими ударами, какие обрушились на него. От этого сомнения — падение духа. Он слабеет, мечется, впадает в тоску и отчаяние. Но все идет вперед и дойдет: такие натуры не падают вконец и не сворачивают в сторону… Он дойдет до цели — и сам падет там: он это знает». Фигура трагического героя в сознании Гончарова очевидно соотносится с фигурой Христа. Писатель начал с Адуева, который пошел «обыкновенной» дорогой, то есть «широкой» дорогой, ведущей в ад, изобразил Илью Обломова, в котором уже Ф. М. Достоевский уловил черты Христа (в материалах к роману «Идиот» есть запись: «Обломов — Христос»), наконец, закончил фигурой Райского, весь «героизм» которого исчерпывается его постоянными попытками начать жизнь сначала («Толцитеся — и отверзется вам»). Но Райский еще не представитель «рая». Он лишь стремится туда. А Гончарову хотелось бы изобразить человека, идущего узкими вратами, то есть страдающего, приносящего себя в жертву, человека «на кресте». Однако для этого нужен был иного рода талант. Гончаров не написал четвертый роман. Любимую свою идею и любимого героя он написал в своих статьях о Христе, Чацком, Гамлете.
Перед Гончаровым впервые встал вопрос о возможностях его собственного реализма при изображении героя-подвижника, героя идеального (в религиозном понимании — святого). Эта задача, как он правильно понял, была не в духе его таланта. Так вместо четвертого романа появляются глубокие и в то же время страстные статьи-размышления о безукоризненном герое-подвижнике, борце-одиночке, трагической личности, вышедшей на бой с миром и погибающей для победы. Стилистика гончаровских статей не оставляет сомнений в том, что в них романист вложил много личного, мучительно передуманного и перечувствованного. Это себя чувствовал писатель на склоне лет одиноким и трагическим героем, попавшим в окружение людей, часто не понимающих его. Статьи, несомненно, перекликаются по настроению с «Необыкновенной историей», в которой и сам Гончаров представлен как «растерзанный», одинокий человек.