Должно быть, отцу приходилось не сладко. Водитель, конечно, помнил немногое, но даже тогда, будучи ребенком, мало знакомым с миром, он знал, что у них в доме не все ладно. Мать подавала на стол яйца, забыв их сварить; открывала банки спагетти и сардин и перемешивала в одной тарелке; делала целые блюда сандвичей со сплошным луком и майонезом. Одно время она помешалась на насекомых. Стоило ей заметить что-то ползающее, тотчас накрывала его стаканом и ждала, пока бедняга сдохнет. А потом (по словам отца) «сдвинулась» на пауке. Тот сплел паутину в углу крошечной ванной комнаты, куда мать удалялась каждое утро, дабы подвести глаза, наложить тональный крем и румяна, без которых она не смела явиться миру. Она руками ловила мух и бросала их в паутину; по ночам выходила из дому, охотилась на кузнечиков и мотыльков и доставляла их в ванную. Возвращаясь домой, перво-наперво проверяла, как поживает Фред. Да, у паука даже было имя.
В те редкие моменты, когда она разговаривала с сыном, она называла его просто «мальчик». «Помочь с уроками, мальчик?», «Нужна новая одежда?», «Возьмем на ужин вот эти маленькие баночки сардин, мальчик?»
И прежде редко спускавшаяся с небес на землю, мать постепенно отрывалась от нее все дальше и дальше. Наконец Водитель начал осознавать, что это скорее не парение над миром, а существование слегка за его пределами.
А потом — тот вечер. Отец, истекающий кровью на стоявшую перед ним тарелку; на тарелке ухо, как заурядная порция мяса. У Водителя — бутерброд с фаршем и мятным желе. Мать, аккуратно положившая мясницкий и хлебный ножи, совершенно спокойная.
Прости меня, сынок.
Неужели это правдивое воспоминание? И если так, почему оно пришло лишь теперь, спустя столько времени? Неужели мать в самом деле такое сказала?
Игра ли воображения, истинное воспоминание… какая разница? Лишь бы не прерывалось.
Пожалуйста!
Наверное, я только сделала твою жизнь труднее. А стремилась к другому… Все так запутывается!
— Я в порядке. А что будет с тобой, мам?
Со мной все уже было. Пройдут года, и ты поймешь.
Воображение. Наверняка воображение.
Только теперь ему очень хочется сказать ей, что вот, года прошли, а он так ничего и не понял.
И никогда не поймет.
Тем временем он приехал домой — к последнему из своих убежищ. Мотель «Голубой фламинго». Плата за проживание раз в неделю, вокруг пустошь и много места для парковки, удобный выезд на основные трассы.
Устроившись поудобнее, он плеснул в стакан на полкулака «Баккенэна». Шум дороги, звуки телевизора из соседнего номера, громыхание скейтбордов на стоянке, по-видимому, облюбованной местными детишками. Изредка где-то в небе — треск вертолета дорожно-патрульной или полицейской службы. Когда обитатели соседних комнат принимали душ или шли в туалет, в стенах гремели водопроводные трубы.
Он снял трубку после первого звонка.
— Я слышал, все кончено, — сказал звонивший.
— Так оно и есть.
— А семья?
— Еще спали.
— Ясно. Да, сам Нино всегда спал мало. Я говорил ему, что это совесть мучает его своими костлявыми пальцами. А он заявлял, что у него нет никакой совести.
Короткая пауза.
— Ты не спросил, как я тебя вычислил.
— Липкая лента в самом низу двери. Ты снова ее приклеил, но она плохо прилипла.
— Значит, ты знал, что я позвоню.
— Скорее раньше, чем позже, — учитывая обстоятельства.
— Мы с тобой смотримся немного жалко, правда? Вокруг полным-полно всяких высоких технологий, а мы по-прежнему полагаемся на кусочек клейкой ленты.
— Все инструменты хороши, если они помогают справиться с работой.
— Да, что-то в этом есть. Я и сам всю жизнь был чем-то вроде инструмента.
Водитель не ответил.
— Ну и хрен с ним со всем! Твоя работа закончена, верно? Нино мертв. Так что еще? Ты видишь смысл продолжать все это?
— Совсем не обязательно.
— Есть планы на вечер?
— Ничего такого, что нельзя отменить.
— Ладно. Вот что я думаю. Давай встретимся, пропустим по стаканчику, поужинаем.
— Легко.
— Знаешь, где «Варшава»? Перекресток бульваров Санта-Моники и Линкольна в польском квартале?
Одна из самых уродливых улиц в городе, состоящем из множества множеств уродливых улиц.
— Найду.
— Если, конечно, ты не настаиваешь на пицце…
— Смешно.
— Да. Вообще-то действительно было смешно. Все эти купоны… Итак, встречаемся в «Варшаве». У них общая стоянка с магазином ковров, но ничего, места хватает. Когда примерно? В семь? В восемь? Тебе что больше подходит?
— В семь нормально.
— Заведение маленькое — бара нет, негде посидеть и подождать мест. Так что я приду раньше и займу столик.
— Отлично.
— Тогда до встречи.
Положив трубку, Водитель налил в стакан еще на пару пальцев «Баккенэна». Почти полдень, размышлял он, большинство порядочных граждан с нетерпением ждут возможности поскорее проститься с работой и вырваться на обед или на воздух, в какой-нибудь крохотный парк. Быть может, заехать домой, проверить, как там детишки, сделать ставки у букмекера, назначить свидание любовнице.
Мотель опустел. Когда в дверь постучали с уборкой, он ответил, что все в порядке и сегодня их услуги не нужны.
Водитель вспоминал времена вскоре после приезда в Лос-Анджелес, те многочисленные недели, когда силился не вляпаться в неприятности, держаться подальше от блуждающих акул, охотников и полицейских; барахтался, чтобы просто выжить, удержаться на плаву. Было страшно за все: где ему жить? как добывать хлеб? Он жил, спал и ел в «гэлэкси»; взгляд метался с улицы на крыши и окна ближайших домов, снова на улицу, в зеркало заднего вида, на тени, что оставались позади на дороге.
А потом вдруг на него снизошел покой.
Однажды Водитель проснулся — и вот оно, чудо, ждет его. Словно воздушный шар в сердце. Он заказал в семейном магазинчике по соседству обычную двойную порцию кофе, устроился под низкой стеной перед кустами, замусоренными обертками и пластиковыми пакетами, и внезапно понял, что сидит там уже почти час и ни разу не подумал о… в общем, ни о чем.
Так вот что люди имеют в виду, когда говорят о благодати…
Тот момент, то самое утро ярко воскресали в памяти, стоило ему о них подумать. Однако вскоре в душу закрались сомнения. Он довольно хорошо понимал, что суть самой жизни — в беспокойстве, движении, перемещении. То, что противоречит им или отрицает их, есть не жизнь, а, наверное, что-то иное. Не очутился ли он сам в одном из тех абстрактных, субатмосферных миров, в которых незаметно истаяла жизнь его матери?.. К счастью, примерно в это время он повстречался с Мэнни Гилденом.
А теперь из телефонной кабинки у того самого семейного магазинчика, что и много лет назад, он вновь звонит Мэнни. Через полчаса они уже гуляют вдоль побережья, недалеко от Санта-Моники, до «Варшавы» рукой подать.
— Когда мы только-только познакомились, — начал Водитель, — я был еще совсем ребенком…
— Давно заглядывал в зеркало? Ты же до сих пор всего лишь глупый мальчишка.
— …Я рассказывал тебе, как на меня вдруг снизошло состояние покоя, благодати и как я этого испугался. Помнишь?
Музей американской культуры в миниатюре, вывернутая наизнанку временная капсула: упаковки из-под бургеров и лепешек с соусом тако, банки из-под содовой и пива, использованные презервативы, страницы из журналов, предметы одежды — выбрасывал на берег с каждой волной прибой.
— Я помню. Ты еще поймешь когда-нибудь: только удачливым дана способность забывать.
— Тяжеловато звучит.
— Это фраза из сценария, над которым я сейчас работаю.
Оба на некоторое время замолчали. Они гуляли по пляжу, а вокруг бурлила такая целая и такая другая, простая жизнь, та, которую им никогда не узнать и частью которой не суждено стать. Скейтеры, культуристы и мимы, полчища беззаботной молодежи в пирсинге и татуировках всех видов, красивые женщины. Последний проект Мэнни посвящался холокосту, он думал о Пауле Целане: «…велит им могилу копать». Эти люди сумели каким-то образом докопаться до свободы.
— Я рассказывал тебе историю о Борхесе и Дон Кихоте, — сказал он Водителю. — Борхес пишет о великом духе поиска приключений, о том, как Дон Кихот отправился спасать мир…
— Даже если это всего-навсего ветряные мельницы.
— И несколько свиней.
— Потом он говорит: «Мир, к сожалению, реален. А я, к сожалению, Борхес».
Сделав, круг, они вернулись на парковку. Мэнни подошел к темно-зеленому «порше» и открыл дверь.
— У тебя «порше»? — удивился Водитель. Господи, он даже не подозревал, что Мэнни водит, судя по тому, как он живет и одевается. А еще спрашивал — тогда, давно, — может ли Водитель отвезти его в Нью-Йорк.
— Зачем ты мне позвонил? Чего ты хотел?
— Наверное, побыть в компании друга.
— Недорогое и действенное лекарство.
— И сказать тебе…
— Что ты Борхес. — Мэнни засмеялся. — Ну конечно, ты Борхес, тупой ты придурок. В том-то все и дело.
— Да. Но теперь я понимаю.