Гораздо больше, чем река...

Ночная вахта

За долгие скитания по волжским плесам не утратила для меня привлекательности ночная капитанская вахта. О, это часы особые, и ощущения — тоже! Пусть даже ночь самая распрекрасная, светлая и тихая ночь середины лета, — она все равно лишена полуденной речной безмятежности, когда Волга живет вольно и весело, когда полны народом песчаные пляжи, а города охотно раскрывают вам неповторимость своего облика или, увы, свое приедающееся сходство с соседями.

Ночь на реке полна очарования для того, кто, выйдя на палубу, вдыхает влажный воздух и любуется звездным небом над смутной, безликой полоской берега, то ли дальнего, то ли вовсе не далекого — разве разберешь во тьме. Да и не важно это…

Да, пассажиру не важно.

Капитан стоит вахту от ухода зари, когда она погаснет окончательно, до первых ее проблесков. Это летом. Осенью его вахта начинается и кончается в полной тьме. Он несет свою вахту, когда спят города, когда на дебаркадерах, где причаливает судно, холодная пустота и позевывающие матросы, когда собачий лай в заречной деревне слышен так, будто пес брешет где-то возле, на воде.

Это трудные, самые трудные часы для реки, потому что река живет и во тьме, она не знает ночного сна, трудится без смены и без выходных. Расписание и график гонят по ней тысячи больших и малых судов. Река сохраняет рабочий ритм и к полночи, и за полночь. Этот ритм в темную пору держат капитаны.

В полуночной рубке только двое, капитан и рулевой. У трапа на капитанский мостик висит объявление: "Посторонним вход воспрещен". Ночью — тем более. И если для тебя сделано редкое исключение — знай свой шесток. Молчи и наблюдай. Чем меньше ты спрашиваешь, тем лучше. Вопросы потом, при дневном свете, когда капитан хорошенько выспится и оттает после ночного напряжения.

В рубке темно. Два силуэта. Лица неразличимы.

Уголек сигареты и слабомерцающие глазки приборов. Теплоход, чуть вздрагивая, слабо пульсируя, несется в ночь. Что-то позвякивает, быть может, графин на столике.

Глаза еще не успели привыкнуть к темноте, а уши уже улавливают речную разноголосицу. Это переговариваются по радио корабли и пристани. Одни голоса отчетливые, близкие. Другие прорываются издалека сквозь треск, попискивание, помехи. Не всегда улавливаю смысл, хотя на реке я не новичок.

Идем мы вниз от Горького. Скоро пристань Бармино, у нас там остановки нет. Здешний плес капитаны не любят. Если быть точным, то не любят капитаны довольно большой участок Волги, в центре которого — Горький, признанная волжская столица. Простирается он вверх от Горького до Городца, до плотины Горьковской ГЭС, вниз от Горького — до Чебоксар, где кончается влияние плотины, поднятой у Жигулей.

Здесь недостает последнего звена Большой Волги: Чебоксарского моря. Пока не построят Чебоксарскую ГЭС, на этом плесе Волга не то чтобы в первозданном состоянии, но и полноценной частью Большой Волги ее не назовешь.

— Вы посмотрите, сколько землечерпалок и землесосов, — сокрушается капитан. — Дно скребут дни и ночи, а все равно мелко и тесно.

Он замолкает и берет бинокль. На реке словно иллюминация. Красные, зеленые, белые или, вернее, желтые огни. И все движутся, перемещаются в сливающейся темноте воды и неба. Нет, часть из них неподвижна, это светятся береговые поселки, но мы-то бежим со скоростью почти двадцать пять километров в час, и кажется, будто световые цепочки спешат нам навстречу. Другие действительно движутся: огни на мачтах встречных и обгоняемых судов, их бортовые огни, окна кают пассажирских теплоходов. Наконец, нам подмигивают проблесковые огни на буях, ограждающих фарватер. И столько их, всех этих огней, что теряешься, перестаешь различать, что к чему, и начинает тебе казаться, будто судно идет какой-то своей дорогой, не обращая на всю эту иллюминацию никакого внимания.

— Давай ближе к красному, — роняет капитан. — Еще. Еще.

Ночь и одиночество не требуют громких уставных команд: "Лево руля!" — "Есть лево руля!" Капитан и рулевой как бы слились в одно целое, это мозг и руки единого организма. Не командуем же мы себе, выйдя из дому: "шагом марш".

Судно жмется ближе к красному бую. Не очень близко, но так, чтобы пропустить встречный грузовой теплоход. А за спиной капитана Волга разговаривает о своем. Вслушиваюсь:

— "Гастелло", это вы идете?

— Точно. Кто спрашивает?

— Сомовка. Будете швартоваться?

Сомовка — ближайшая пристань. Но ответа не слышу. Чей-то бас, окая по-горьковски, нарастает до мощного форте:

— И вам, Василий Григорьевич, желаю счастливого пути и…

— Сомовка! Сомовка!

— … и крепкого здоровья, — упрямо заканчивает бас.

Тесно в эфире, и на Волге тесно. Из Горького мы вышли друг за другом с малыми интервалами: два огромных туристских теплохода с москвичами, один пассажирский теплоход ярославской линии и впереди наш "Клемент Готвальд", направляющийся к Астрахани. Тянемся цепочкой, без обгона, как караван во льдах. И все сбавили ход. Перед нашим носом буксир "Ямал" толкает баржу. Он бы и рад пропустить весь хвост, да никак не получается: судовой ход узок, а навстречу катится и катится непрерывный поток судов.

По бортовым и мачтовым огням Владимир Александрович Бетко, наш капитан, определяет встречных:

— Танкер. Толкач с сухогрузной баржой. Пассажирский. Еще пассажирский. Танкер.

Световыми импульсами, ослепительными и короткими, словно вспышки фоторепортерских блицев, суда договариваются, какими бортами расходиться. Это немой язык рабочей навигационной ночи. Он сдержан и точен. А тем временем в эфире накаляются страсти. Не каждый капитан годится в дикторы, у некоторых скороговорка, у других, должно быть, микрофон барахлит. Удивительно, что наш Владимир Александрович будто и не слушает перекличку, но каким-то чудом вылавливает из этого неумолчного говора и бормотания ту информацию, которая имеет отношение к "Готвальду". Тогда берет микрофон и сам вступает в переговоры. Слух у него особый, что ли?

— Привычка, — смеется капитан. — Вот как мать слышит плач своего младенца и мигом просыпается, а так хоть из пушки пали.

Тем временем благополучно разминулись мы со всей встречной пятеркой. Правда, далеко впереди огни еще одного встречного.

Теперь "висим" почти за кормой у толкача.

— "Ямал", я "Клемент Готвальд", как с обгоном?

— "Готвальд", давайте по правому борту готовьтесь. Хватит вам места?

— Я — "Готвальд", вас понял.

— Только не спешите. Повремените малость.

Наш капитан вполголоса ругается, прикрыв микрофон. "Ямал" слишком осторожничает, должно быть, его капитан не очень хорошо знает плес. А разговоры слышит весь "хвост", и теперь нас в свою очередь запрашивают сзади: скоро вы там со своим толкачом?

— Белый пройду и начну убавлять ход, — неуверенно отвечает всем сразу капитан "Ямала", и мне кажется, я слышу вздох: вот, мол, пристали, жизни не дают, заставляют идти на риск.

— Ну, давайте, пропущу, — слышим мы через минуту. "Готвальд" сразу прибавляет ход. Наша громада нависает над толкачом и его баржой.

— Вы только потихоньку, — слышим оттуда.

— Вот черт, — возмущается Владимир Александрович. — Ему море подавай!

Толкач остается позади, мы резко подаемся вперед и впритирку проскакиваем между встречным танкером и сияющим огнями палуб нашим близнецом, стоящим у берега.

— Это "Гастелло" у Сомовки, должно быть, не может вклиниться на судовой ход. Одним словом, "кто последний, я за вами".

Проходит еще час — и все те же волнения и те же разговоры. За нами идут наши верные спутники, не обгоняя друг друга, но и не пропуская никого вперед. А встречный поток по-прежнему густ, ночь расцвечивает Волгу огнями, не столько манящими, сколько предостерегающими и настораживающими. До рассвета еще далеко. Время остановилось для меня, и я малодушно покидаю рубку к удовольствию капитана: ему даже молчаливый посторонний — помеха.

Это обычная летняя ночь, темная, но ясная, звездная. А ненастные, с дождями и туманами? Октябрьские, наконец, когда к закрытию навигации напряжение на реке особенно нарастает? Каково капитанам под ледостав водить здесь большие корабли по извилистому, капризному фарватеру?

Около двадцати лет назад Федор Иванович Панферов в очерке "Сказание о Поволжье" привел диалог с начальником Волжского пароходства:

"Естественно, задаем ему обычный вопрос: "Как у вас дела на Волге?" — и ждем обычного ответа: "Хорошо. А как же?" Да, в самом деле иного ответа и ждать нельзя.

И вдруг натыкаемся:

— На Волге? Да Волга нас уже не тревожит. Нас тревожит, волнует и заставляет ночи не спать совсем другое, — отвечает Александр Васильевич и морщит лоб.

— Тогда что же вас тревожит, если не Волга?

— Моря.

— Какие моря? Каспийское, Черное? — опять недоуменно спрашиваем мы.

— Рыбинское, Горьковское, Куйбышевское.

— Почему?"

Из ответа начальника пароходства следует, что волгари, за сотни лет привыкшие к перекатам и мелям, нелегко приспосабливались к морям. С одной стороны — "шествуй свободно", с другой — "но не на том транспорте. Флот Волги оказался малопригодным к новым условиям. "Волга нас научила одним приемам, а моря заставляют творчески думать и из волгарей перестраивают нас в моряков", — так закончил разговор начальник пароходства.

Прошло почти два десятилетия, и от сегодняшнего начальника Волжского объединенного речного пароходства Константина Константиновича Короткова я услышал нечто совершенно противоположное. Морей с тех пор стало больше, их уже семь, но не они тревожат волгарей, а… Волга. Вернее, та часть Волги, о которой шла речь выше. Волгари давно "перестроились в моряков", флот у них для морей, но его в засушливый год нельзя загружать полностью: не пускает мелководье между Городцом и Чебоксарами.

— Тут у нас образуется тромб главной артерии России, — пожаловался начальник пароходства. — Бывает, что простаивает сразу тридцать-сорок крупнотоннажных судов. Волга напоминает нам: доведите же дело до конца!

Его начали доводить в девятой пятилетке. Десятая даст Волге последнее море каскада — Чебоксарское.