Гордон Лонсдейл: Моя профессия — разведчик

Глава XXX

Все английские тюрьмы похожи одна на другую: от круглого центра, как спицы от ступицы колеса, расходятся четырёхэтажные корпуса. В каждом — три сотни камер. Это — снаружи. Внутри — они тоже близнецы. Правда, в одних — почище, в других — погрязнее. В этих кормят из рук вон плохо, в тех — просто плохо. Где работают по двенадцать часов в день, где вовсе не работают. Но суть их — везде одна и мир их одинаков — тупой, убивающий всё живое и думающее, такой же бессмысленный и бесчеловечный, как сама английская тюремная система, которая не имеет ничего общего с перевоспитанием человека, совершившего преступление.

Мне предстояло познакомиться и с тюремной «экономикой», в основе которой, как ни странно, лежит древний, как мир, примитивный принцип натурального хозяйства: в ткацких мастерских сами заключённые делают ткани для одежды (для производства сукна используется в основном тряпьё от старой тюремной одежды). В сапожных и швейных мастерских шьют одежду и обувь, на тюремных фермах выращивают капусту и картофель. В одной из тюрем варят мыло. В другой работает типография, публикующая тюремные правила и всевозможные предупреждения о грозных последствиях, которые ждут нарушителей тюремной дисциплины. Даже щётки для мытья параш делают тут же, в тюрьме.

О, эти параши — хитроумное проявление человеческой изобретательности, уходящее куда-то в глубь веков! Самая поразительная особенность английских тюрем — это полное отсутствие того, что и строители, и работники коммунальных служб деловито маскируют словечком «санузлы». Утро во всех тюрьмах, где я побывал, начиналось одинаково — с выплескивания параш — процедурой столь же ненавистной заключённым, сколь и тюремщикам.

После выплескивания можно было умыться. Для этого у каждого заключённого есть кувшин с холодной водой и таз. С помощью последнего моют всё, что поддаётся этой процедуре, — лицо, ноги и даже пол в камере.

Как-то на прогулке я обратил внимание, что стены тюрьмы перечеркнуты вертикальными полосами более светлого кирпича. Спросил надзирателя, чем это вызвано. Тот ответил: полвека назад какой-то гуманный министр внутренних дел, поглядев раз на «выплескивание», приказал оборудовать камеры унитазами и водопроводом. Что и было сделано. В порядке эксперимента. Но почему-то «устройства» часто засорялись и доставляли немало хлопот тюремной администрации. При первом удобном случае тюремщики заявили, что эксперимент себя не оправдал. Камеры были возвращены в первозданное состояние. От нововведения там, где проходили трубы, остались лишь полосы «молодого» кирпича.

«Выплескивание» было операцией неприятной, но короткой. Гораздо более серьёзным испытанием оказался холод, который царит в английских тюрьмах вопреки искреннему мнению большинства англичан, считающих, что в их государстве никогда не бывает холодно. Впрочем, и статистика показывает, что в среднем раз в десять лет там случаются довольно сильные морозы. Но, повторяю, сами англичане почему-то не хотят считаться с этим и продолжают упорно строить дома с водопроводными и канализационными трубами, проходящими по внешней стене. Когда температура падает ниже нуля, трубы разрывает мороз. Тогда газеты бросаются печатать комментарии экспертов о том, что трубы должны проходить либо внутри стен, либо внутри зданий… Морозы длятся недолго, и вскоре всё возвращается «на круги своя».

Вообще-то трубы внутри, трубы снаружи — большинству англичан это, видимо, безразлично. Не безразлично другое — традиции. «Добрая» старая Англия намертво держится за свои традиции. Одна из них — таких всемирно известных английских традиций — камин. Бесспорно, это второй после костра «по экономичности» источник тепла, ибо строят камины с прямыми дымоходами, поэтому горячий воздух тут же вылетает в трубу. Как только камин гаснет, в комнате становится холодно. Я не раз интересовался у англичан, почему они упорно возводят дымоходы таким странным образом. Большинство просто не предполагало, что есть какие-то другие способы. Некоторые шутливо отвечали, что это делается для удобства Санта Клауса, который, как известно, проникает в дома через дымоход. Люди, настроенные более серьёзно, говорили, что в прошлом веке каменный уголь был настолько дешев, что не имело смысла его экономить.

Но, как правило, камины бывают только в гостиной. Отапливать спальни англичане считают вредным и поэтому спят в тёплом белье под множеством одеял, предварительно нагрев постель с помощью грелок. Как метко заметил мне один знакомый, Англия — единственная страна, где на ночь не раздеваются, а одеваются…

Тюремные правила упорно не учитывали того факта, что в Англии ежегодно бывает зима. Одни и те же куртки и брюки заключённым полагалось носить летом и зимой. Ни головного убора, ни перчаток нам не выдавали. Пользоваться своими вещами не разрешалось. Поэтому зимой в тюремном дворе мы рысцой «гуляли» по кругу, непрерывно растирая руки и уши. Тут же перетаптывались съёжившиеся от холода тюремщики. Большинство было одето в плащи, ибо и они твёрдо уверовали, что в Англии зимы не бывает, и не хотели тратиться на форменные шинели. Я, естественно, переносил холод лучше других и за всё время пребывания в тюрьме ни разу не простудился. Но, будучи «гостем», не мог не удивляться странностям хозяев дома.

Впервые холод заявил о себе в декабре. Утром я сделал зарядку и немного разогрелся. Потом сел за книгу, но скоро почувствовал, что долго читать не смогу. Вызвал надзирателя, тот сказал, что тюрьму отапливают горячим воздухом, а его подают через отдушину над дверью камеры. Через вторую отдушину — во внешней стене — поступал свежий воздух. Я решил, что лучше всё же страдать от недостатка свежего воздуха, чем умереть от холода, и тут же заложил внешнюю отдушину куском картона, который нашёл во время прогулки. После этого я занялся отопительной отдушиной. Обнаружил её не без труда — высоко над дверью, когда, забравшись на стол, приставил к отдушине ладонь.

Чувствовалось чуть заметное движение воздуха.

Я поискал отверстия — они оказались микроскопическими, к тому же часть их была заткнута жгутами, свёрнутыми из бумаги, или заляпана многими слоями побелки. Расстелил на полу газету и принялся за чистку отдушины, надеясь, что теперь наконец потеплеет.

Сделал я это вечером и тут же лёг спать, но к утру большой разницы в температуре не заметил. Зато к вечеру в камере так потеплело, что я мог читать, сняв куртку. Правда, весной стало нестерпимо жарко, и мне пришлось завесить большую часть отдушины газетой. Когда меня переводили в другую камеру, я отмечал новоселье тем, что чистил отдушину, и жизнь становилась более сносной.

Но была область тюремного быта, усовершенствовать которую мне было не под силу. Тут уж я ничего поделать не мог. Областью этой была кухня, а она оказалась ужасной, ибо еда в тюрьме (Её Величества, конечно!) была под стать остальному и состояла лишь из овсянки, картошки и хлеба. Тех, кто провёл в тюрьме больше года, можно было узнать сразу — мертвенно-бледные руки, прозрачные уши. В тюрьме я потерял десять килограммов. Я не без интереса читал в камере отчёт о речи, которую произнёс в палате лордов председатель Совета по тюремной реформе лорд Стонэм. Пытаясь потрясти каменные сердца своих высоких коллег, тот поведал им, что на питание одного заключённого тратится 12 шиллингов в неделю (примерно полтора рубля). Этой суммы не хватило бы, лорд сослался на свою жену, чтобы прокормить даже кошку…

Почтенный лорд неосторожно познакомился с вонючим гнусного коричневого цвета тюремным гуляшом — дохлятиной, пропущенной через мясорубку вместе с капустой, хлебом и всякими объедками. Блюдо это потрясло Стонэма.

Но дальше слов дело не пошло. Гуляш лучше не стал.

Не прибавилось калорий и в традиционной тюремной овсянке. На тюремную кухню по-прежнему привозили мешки с отрубями для свиней. Из этих-то отрубей нам и варили «овсянку». Справедливость требует упомянуть, что это были канадские отруби высшего качества.

Ну и, конечно же, пищу готовили так, словно задачей кухни было делать её как можно более несъедобной.

После женщин еда была самой популярной темой разговоров среди заключённых. Все опытные рецидивисты единодушно утверждали, что хуже всего кормят в манчестерской тюрьме Стренджуэйс (буквальный перевод — «Странные пути»). Попав туда, я был вынужден признать точность их оценки.

По тюремным правилам, Хаутон должен был бы остаться в Уормвуд Скрабс и дожидаться своей очереди для перевода в крыло долгосрочников, где условия были несколько лучше. Но после процесса Хаутона почему-то перевели в другую тюрьму, вне Лондона. Тюремщики и заключённые удивлялись, почему меня оставили в Лондоне. Недоумевал и я. Но через несколько дней мне стало ясно, что это результат закулисных действий контрразведки, которая всё ещё не теряла надежды «выжать» из меня хоть что-нибудь.

Но скоро пришло время отправиться из Лондона и мне.

Как-то утром в июне 1961 года сразу после завтрака меня неожиданно повели в приёмную.

— Лонсдейл, переодевайтесь, — приказал тюремщик. На стуле уже лежало гражданское платье. Когда я переоделся, тюремщик приковал наручниками мою правую руку к своей левой и повёл меня во двор. Там мы сели в небольшой автофургон без окон. Нас отвезли на вокзал, поезд уже стоял у платформы. Мы заняли отдельное купе. Оба соседних купе были также заняты. Больше в вагоне никого не было — до отхода поезда оставалось ещё полчаса.

Поезд тронулся, мы поехали на север. Куда — я не знал и не спрашивал. В конце концов мне было всё равно.

Через несколько часов мы прибыли в Манчестер. Подождали, пока все пассажиры вышли из вагона. Пересели точно в такой же автофургон, как в Лондоне, и через несколько минут были в тюрьме Стренджуэйс. Она пользовалась самой плохой репутацией у профессиональных преступников. И не только потому, что пища здесь была хуже, чем где-либо. Тюремщики оказались весьма грубыми и вульгарными людьми, вечно они выкрикивали всевозможные ругательства на ужасающем ланкаширском диалекте. Камера же была такой же, как везде. Только вместо столика в углу, у двери, была встроена толстая доска. Прямо над доской в стене была укреплена электрическая лампочка (в других тюрьмах она была на потолке). Поэтому свет для чтения был гораздо лучше. Выключатель был, естественно, в коридоре и пользоваться им мог только тюремщик.

Как-то осенью 1961 года я проснулся от суматохи, царившей в «Странных путях». В тюрьмах и ночью не бывает абсолютной тишины. Некоторые заключённые почему-то после отбоя начинают неистовствовать, испускают дикие вопли, иногда даже ломают всё, что можно сокрушить в камере. На этот раз возня была совершенно необычайной.

По всему зданию трещали звонки, беспрерывно хлопали тяжёлые двери камер, слышались крики, десятки людей бегали по металлической лестнице, проходившей около моей камеры. Такого ещё не бывало, и я терялся в догадках о причине суматохи.

Неожиданно дверь отворилась, в камеру вошёл человек в штатском. Это был тюремный врач.

— Как вы себя чувствуете? — встревоженно спросил он меня.

Естественный в других условиях вопрос этот поразил меня больше, чем если бы мне сообщили, что меня освобождают.

— Как вы себя чувствуете? — повторил врач.

— Нормально… Во всяком случае, настолько хорошо, насколько это возможно здесь, в Стренджуэйс, — ответил я.

— Нет ли у вас болей в желудке? — в голосе врача звучала тревога. — Я заметил, когда вошёл, вы не спали…

— Меня разбудил шум, и я как раз собирался снова уснуть.

— На всякий случай выпейте вот эту микстуру, — и врач протянул мне пластиковый стаканчик с зелёной жидкостью, которую налил из большой бутылки.

Я выпил микстуру и вскоре уснул. Утром, когда камеры открыли для «выплескивания», я узнал, что почти все 1600 заключённых манчестерской тюрьмы чем-то отравились. Около трёхсот человек оказались в столь тяжёлом состоянии, что им разрешили остаться в постели. Через несколько дней местная вечерняя газета отвела пять строк сообщению, оповестив жителей, что в тюрьме была «желудочная эпидемия». На самом же деле заключённых просто отравили недоброкачественной пищей.

Вся тюремная медицина сводилась в основном к одному — принимать «аспириновую воду». Чем бы ни заболел заключённый, ему предписывали «аспириновую воду». Заключённые знали это и шли к лекарям лишь в крайнем случае. Чудодейственная «аспириновая вода», неизвестная медицине, была обычным аспирином, разведённым в воде. В условиях тюрьмы микстура, по мнению врачей, приобретала особую целительную силу. Я как-то спросил, почему разведённый аспирин действует лучше таблеток и почему этим средством не пользуются врачи вне тюрьмы, но вразумительного ответа так и не получил.

Поначалу казалось, что ко мне относятся так же, как ко всем остальным заключённым, осужденным на длительный срок. Но стоило мне обратиться с просьбой разрешить посещать тюремную школу (к чему активно поощряли остальных заключённых), и я убедился, что это совсем не так. Нет, никто из тюремной администрации не отклонил моей просьбы. Но, когда наступило время открыть камеру, чтобы выпустить меня на занятия, оказалось, что в списке допущенных к учёбе моего имени нет. Я обратился с жалобой к начальнику тюрьмы. Тот откровенно ответил, что он ни при чём, так как получил соответствующие указания на этот счёт из министерства внутренних дел. Находясь в четырёх английских тюрьмах, я бессчетное число раз обращался к начальникам тюрем по поводу ущемления моих прав. И каждый раз ответ был одним и тем же: «Я тут ни при чём, таково указание министерства».

Я, впрочем, и не рассчитывал почерпнуть на занятиях тюремной школы что-либо новое — уровень их был крайне низким. Но, присутствуя на них, я получил бы возможность общаться с другими заключёнными и с учителями, приходившими с воли. Такое общение было важно, чтобы сохранить нормальную психику.

Я много читал. Так много, как никогда. В каждой тюрьме обязательно была библиотека — обычно филиал городской. Время от времени её книжный фонд менялся, но всегда большая его часть была представлена детективными и ковбойскими романами, ибо именно их охотнее всего читает тюрьма. Встречались и наиболее популярные современные английские авторы. Попадались мемуары. Классиков, даже английских, почти не было.

Странное дело, но в тюрьме мне совершенно не хотелось читать художественную литературу. Возможно, потому, что речь там шла о жизни на свободе. И я занялся мемуарами, главным образом о прошедшей войне, и книгами по истории. Как правило, я проглатывал четыре пять книг в неделю. Где я брал их? Я внимательно следил за рецензиями на новые книги и заказывал их за свой счёт через книготорговца Фреда Снеллинга, о котором и сегодня вспоминаю с благодарностью за то, что тот доставал и присылал мне всю заказанную литературу. (Вернувшись домой, я привёз с собой два картонных ящика с книгами. Всё остальное моё имущество бесследно исчезло при активном участии полиции, контрразведки и некоторых «друзей» по фирмам).

Тюремные правила разрешали заключённым получать книги и в городской библиотеке. Исключение составляли лишь описания преступлений или книги, упоминавшие о деле самого заключённого…

Что ж, раз меня лишили возможности посещать школу, я решил попробовать себя в более интересном деле. Я ещё раз пробежал тюремные правила и пришёл к выводу, что мне наверняка удастся получить разрешение министерства внутренних дел переводить книги. Подана соответствующая петиция, и месяца через два пришёл ответ. Наконец-то мне разрешили приобрести необходимые словари и справочную литературу (разумеется, за свой счёт). В декабре 1961 года я начал переводить на русский книгу «Человек, которого не было».

Это был мой первый опыт в делах подобного рода, и я решил работать не спеша. Довольно скоро я стал переводить по десять страниц в неделю и придерживался этой нормы до самого освобождения. Моя первая книга была небольшой по объёму, я закончил её месяца за три.

Начальник тюрьмы выдавал мне по одной тюремной тетради с пронумерованными страницами — так предписало министерство внутренних дел. Исписав тетрадь, я шёл к начальнику тюрьмы и получал новую. Закончив первую книгу, я обратился за разрешением перевести книгу «Личная армия» — в ней было 500 страниц. Затем перевёл «За рекой Чиндвин», «Без плаща и без кинжала», «Лондон вызывает «Северный полюс»».

Вместе с последней тетрадью я передавал начальнику тюрьмы и книгу.

Когда я сдавал четвёртую книгу, главный надзиратель, который во время приёма заключённых всегда стоял рядом с письменным столом начальника тюрьмы, язвительно заметил:

— Если вам удастся опубликовать эти переводы, Лонсдейл, вы станете богатым человеком.

— Почему вы думаете, что и сейчас я не богатый человек? — отпарировал я с улыбкой.

Больше старший надзиратель уже никогда не отпускал саркастических замечаний в мой адрес. А рядовые тюремщики несколько дней подходили ко мне, справляясь, правда ли, что я «отбрил» Старого Чарли, как называли надзирателя за его спиной тюремщики и заключённые.

В тюрьмах, с которыми мне пришлось «познакомиться», были тюремщики, чьё мнение обо мне несколько отличалось от мнения их начальства. Кое-кто из них не боялся, разумеется тайком, показывать это на деле.

Именно поэтому у меня в камере стояла не обычная для английских тюрем металлическая рама, на которой спят заключённые, а настоящая пружинная кровать. Её «подарил» один дружелюбный тюремщик.

— Послушайте, Лонсдейл, — сказал он, зайдя однажды в мою камеру. — Хотите пружинную кровать? Правда, она из камеры смертников. Возьмете? — и он хитро прищурился, наблюдая за моим лицом.

— Конечно! — воскликнул я. — Давайте её сюда. Только без покойника.

Через несколько минут кровать стояла в моей камере. Оказывается, очередной смертник пытался покончить жизнь самоубийством и находился в очень тяжелом состоянии. Были приняты все меры, чтобы спасти его жизнь и потом повесить по всем правилам. Лечащий врач счёл необходимым поместить его на новую кровать. Так в тюрьме оказалось лишнее «роскошное» ложе.

В начале мая 1961 года была рассмотрена моя апелляция. Её, как и следовало ожидать, начисто отвергли. Не забудем, что меня судил сам верховный судья Англии, он же председатель апелляционного суда. На следующий вечер меня привели на вещевой склад.

— Меняйте форму, — бросил мне тюремщик.

— Почему? — удивился я.

— Понятия не имею…

На одежде, которую мне выдали, красовались квадратные заплаты белого цвета — одна на левой стороне груди, другая — на левой коленке, третья — в сгибе правого колена. Это означало, что меня поставили под «особый надзор». Обычно это делали с теми заключёнными, которые бежали или пытались бежать из тюрьмы.

Как состоящий под особым надзором, я был помещён в специальную камеру с дополнительными замками на двери и решётками на окне. Всю ночь в камере горел свет: каждые пятнадцать минут в глазок заглядывал тюремщик. На ночь у меня отбирали всю одежду.

Пока я находился в Уормвуд Скрабс, меня ежедневно, кроме воскресенья, переводили в новую камеру. Последняя мера была не столь уж скверна. Вместо того чтобы сидеть в своих одиночках, «особонадзорные» с шумом и гамом менялись камерами, перенося с собой всё, в том числе и «мебель» (стул, подставку для кувшина, зеркало и матрац). Это вносило некоторое разнообразие в режим. Специально приставленный тюремщик сопровождал меня всюду. Даже в баню. В этом тоже было своё преимущество, так как вместо обычных двадцати минут я мог мыться сколько угодно: пока я натирал себя губкой, мой «телохранитель» спокойно сидел в предбаннике, попивая чай со старшим надзирателем бани. А как известно, для англичан чаепитие почти священный обряд, которому они могут предаваться сколько угодно долго.

Повсюду в тюрьме меня сопровождал «журнал учёта». Тюремщики расписывались в нём, передавая своего заключённого с рук на руки, а также после его возвращения в камеру. На прогулку «особонадзорных» водили отдельно от остальных заключённых.

Что ж, я и не рассчитывал на снисхождение. Но разработанные английской контрразведкой методы давления не действовали. Свет не только не мешал мне спать, но, наоборот, позволял читать и после «отбоя» — мне всегда хватало шести-семи часов сна в сутки. Но по характеру своему я — борец, несправедливость всегда мне была ненавистна, и здесь, в тюрьме, я вовсе не собирался мириться с незаконным переводом на особый режим и был намерен до конца бороться за свои, предусмотренные тюремными правилами, права. Мне бросили вызов — я принимал его. Противник даже не понимал, что предоставил мне высшее благо — теперь я мог снова действовать. Бороться!

Наутро после перевода под особый надзор я попросил записать меня на приём к начальнику тюрьмы. Через час меня вывели из камеры и доставили в кабинет начальника, или «губернатора», тюрьмы, как его называли в Англии.

— Почему со мной обращаются так же, как с заключёнными, внесёнными в список лиц, совершивших «попытку к бегству»? Есть ли у вас сведения о том, что я предпринимал подобные попытки? — спросил я подчеркнуто твёрдо.

— К сожалению, не могу ответить на ваш вопрос, — «губернатор» уходил от ответа. — Я только что вернулся с совещания начальников тюрем и сам не могу понять, почему вы, мистер Лонсдейл, оказались «в заплатах» (так называют особый режим на тюремном жаргоне)…

Мне пришлось не раз обращаться к «губернатору», пока тот наконец не сообщил, что Лонсдейла взяли «под особое наблюдение» по личному указанию министра внутренних дел, который это свое указание не мотивировал. Что ж, я посчитал это актом политической дискриминации и тут же энергично протестовал перед всеми, начиная от «своего» члена парламента (то есть парламентария от округа, в котором я жил в момент ареста) и кончая королевой.

Днём я работал — шил для почтового ведомства мешки из холста. Это была довольно сложная конструкция, так как в мешок вшивается квадратное дно, а в верхнюю часть вставляют металлические глазки, через которые пропускают верёвку, чтобы его туго затягивать. В таких мешках развозят почту по месту назначения после сортировки. Шов должен быть исключительно прочным. Поэтому мешки шили двойной суровой ниткой, навощенной варом. При этом нужно было делать восемь стежков на один дюйм. Для того чтобы заработать допустимый еженедельный максимум (чуть больше стоимости пачки сигарет), нужно было работать до изнеможения.

Однако стоило немного приноровиться, и эта работа выполнялась чисто механически, что позволяло мне мысленно уноситься совсем в иной мир. К тому же в тюрьме учётом продукции ведали заключённые, и было нетрудно договориться (дать немного табака или оказать какую-либо услугу) о «приписках». Так как заключённых время от времени переводили в другие тюрьмы, то у «учётчика» всегда был резерв — работа, выполненная заключённым, который отбыл в другое заведение или уже освобождён.

Скоро я пришёл к убеждению, что английское почтовое ведомство создало стараниями заключённых запас мешков, которого должно хватить до конца будущего столетия. Тем не менее в тюрьмах Её Величества до сих пор шьют тысячи новых парусиновых мешков. Зачем? Чтобы сломить двух заключённых? Вполне возможно. На меня это занятие не произвело особого воздействия. Я выполнял работу быстро и, как уже упомянул, автоматически.

Тюрьма Стренджуэйс расположена на горе, у подножия которой возведены окружающие её стены. Так что во время прогулок я мог видеть часть города, что в тюремных условиях было большим наслаждением. Как-то на прогулке я заметил, что городская ратуша украшена флагами и оттуда доносятся звуки духовой музыки. Я спросил тюремщика, что там происходит. Тот ответил, что в Манчестер приезжает советский космонавт Юрий Гагарин, который получит почётную медаль от профсоюза металлоплавильщиков. Тюремщик обратил моё внимание на то, как гостеприимно англичане принимают иностранцев.

— Вы какие-то чудаки, — улыбнулся я. — Одному иностранцу даёте медаль. Другого сажаете на 25 лет!

О полёте Гагарина я узнал ещё 12 апреля в лондонской тюрьме. В тот день меня вывели на очередную прогулку по тюремному дворику. Апелляция ещё не была отклонена и я ещё не был «в заплатах» и гулял в общей массе заключённых.

Неожиданно ко мне подошёл один из «доверенных заключённых» (они носили особые повязки, и им разрешалось ходить по территории тюрьмы без сопровождения):

— Вы знаете, что сейчас передавали по радио? — возбуждённо спросил он.

— Конечно, нет.

— Русские запустили в космос человека! Я даже не дослушал это сообщение до конца и тут же побежал поздравить вас…

Это была новость! Потрясающая новость! В тот день стены тюрьмы не казались мне столь мрачными, небо столь серым, а лица тюремщиков столь угрюмыми. Родина делала великий шаг в Историю. И я, как и остальные 200 миллионов моих соотечественников, был причастен к этому шагу.

Кто же все-таки этот наш космонавт? Опустился ли благополучно на Землю? Прошли, однако, почти сутки, прежде чем я прочитал газету с первыми подробностями о полёте Гагарина.

За полгода «манчестерской жизни» я довольно близко познакомился с жителями Ланкашира, Йоркшира и всей северной части Англии. Большинство их говорит на местных диалектах, которые я поначалу почти не понимал. Только через несколько недель стал разбираться в местных акцентах. Всё это была неизвестная мне Англия. В Манчестере многие заключённые уверяли (и у меня не было оснований им не верить), что на следствии их били до тех пор, пока они не подписывали «признания». В Лондоне, по словам опытных преступников, физические меры воздействия применяются редко. В Бирмингеме, где я провёл потом больше двух лет, заключённые также говорили, что их избивали. Несколько крупных преступников рассказали мне, что некий сержант полиции сфабриковал улики против них. Они не стали держать язык за зубами. Началось расследование. Факты подтвердились, сержанта отстранили от работы.

Был досрочно освобождён и один из моих тюремных знакомых — Марк Блум. Отец Блума работал сторожем в банке. Упомянутый выше сержант посадил Блума в тюрьму на пять лет за «тайный сговор» с целью ограбить банк. Блум пытался доказать, что это обвинение — фабрикация. После двухлетних усилий это ему удалось. Когда министра внутренних дел спросили, чем вызвано досрочное освобождение Блума и не следует ли в связи с этим передать дело его обвинителей в суд, министр отказался сообщить какие-либо подробности этого, по его словам, «совершенно исключительного» дела.

Правда, Блум тоже оказался хорош: сразу после освобождения опубликовал серию статей в журнале «Тит Битс» о тюремном знакомстве с Лонсдейлом. Многое напридумывал, но кое-что было правдой. Например, что я помогал заключённым (и Блуму тоже) писать петиции. Достаточно грамотных в тюрьме было мало. Большинство заключённых не могли самостоятельно составить такой документ. Кое-кто получал у меня юридические советы, кое-кому я разъяснял сложные тюремные правила, написанные столь сложным языком, что понять их человеку, не искушенному в подобной казуистике, было трудно. (Я изучал правила с того дня, как попал в тюрьму, при всяком удобном случае консультируясь у тюремщиков и опытных рецидивистов). Со временем я даже прослыл кем-то вроде эксперта в этих вопросах. Многие заключённые предлагали мне табак в обмен на советы и искренне удивлялись, почему я даю их даром.

Изучая тюремные правила и многочисленные инструкции, я обнаружил два весьма интересных обстоятельства. Первое касалось посылки подарков семье, второе — выписки газет. Оказалось, что заключённый имеет право выписывать любую ежедневную газету. В правилах также было оговорено, что нельзя подписаться более чем на одну газету. Я тут же попросился на приём к начальнику тюрьмы и, попав к нему в кабинет, заявил, что в соответствии с тюремными правилами хочу выписывать «Правду». «Губернатор» пытался убедить меня, что в правилах подразумевается любая газета на английском языке. Я напомнил, что в тюрьме находятся немцы и французы, выписывающие газеты и журналы своих стран. На это возразить было трудно, и «губернатор» пообещал переслать просьбу в министерство внутренних дел. И вот месяца через два мне сообщили, что я могу подписаться на «Правду», но в этом случае придётся прекратить выписывать «Таймс». Я так и поступил и вскоре начал получать номера «Правды». С волнением взял я в руки, впервые за много лет, «Правду» за 1 ноября 1962 года. Читал номер, как и все остальные потом, от корки до корки — от передовой и до расписания радио- и телевизионных передач.

Я выяснил также, что заключённые имеют право посылать за свой счёт посылки семье, и тут же принялся наводить справки, как это лучше сделать. Как и все в тюрьме, это потребовало немало времени, что меня, впрочем, не беспокоило: торопиться вроде бы было некуда.

В конце концов оказалось, что посылки обычно отправляются через родственников. В Англии у меня их не было.

Но можно было написать в одну из фирм, торгующих по почте. Правда, для этого нужно было вести с ней долгую переписку, чего я не мог себе позволить: число писем из тюрьмы строго ограничено. Пытаясь найти выход, я решил обратиться за советом к тюремному священнику.

Хотя я и числился атеистом (у двери каждой камеры висела карточка, указывающая фамилию, возраст, срок заключения, вероисповедание и, конечно, номер заключённого), но капеллан всегда был исключительно приветлив со мной. Возможно, не терял надежды в конце концов обратить своего подопечного «на путь истинный».

— Я бы хотел просить вас об одной услуге, которую в этих условиях, видимо, можете оказать мне только вы… — начал я.

— Если это в моих силах, охотно выполню вашу просьбу, — обнадёжил капеллан. — Чем могу вам помочь?

Я объяснил.

Священник кивнул: да, он сделает всё, чтобы облегчить земные страдания мистера Лонсдейла, к которому испытывает искреннюю симпатию.

Через некоторое время я получил каталоги сразу нескольких фирм, торгующих по почте. С помощью священника я пересылал им свои заказы. С тех пор мои дети и жена регулярно получали небольшие подарки к праздникам и в дни рождения.

Я вполне справедливо считал, что после того, как меня приговорили к 25 годам тюрьмы, со мной должны были бы обращаться так же, как со всеми заключёнными, осужденными на столь длительный срок. Но этого, как уже было сказано, не случилось.

Со дня заключения и до самого освобождения я оставался для министерства внутренних дел Англии объектом дискриминации и преследования. Читатель уже знает, что мне запретили посещать вечерние занятия и тем самым общаться с другими заключёнными. Затем, в нарушение тюремных правил, меня перевели в тюрьму для рецидивистов в Манчестере — худшую во всей стране. Я не пытался бежать, но меня поместили под особое наблюдение. В разгар зимы меня перевели в камеру, где «забыли» вставить в окно стекло. Я потребовал застеклить окно. Этого не сделали. Тогда я раздобыл кусок картона и вставил его в раму. Но каждый раз, возвращаясь в камеру, обнаруживал, что картон валяется на полу. Я спокойно вставлял его на место, и благодаря описанной выше манипуляции с отдушиной центрального отопления температура к вечеру становилась вполне терпимой. Наконец последовала команда отремонтировать окно. Я добился своего.

Использовался и другой довольно примитивный способ, который доводит некоторых заключённых до исступления: каждые несколько минут в камеру через глазок заглядывает тюремщик. Делается это с шумом, чтобы привлечь внимание. Если заключённый посмотрит в сторону глазка, тюремщик следит за ним две-три минуты. Как только я понял смысл этого манёвра, начал делать вид, будто ничего не замечаю, и продолжал заниматься своим делом. Через две недели «психические атаки» были прекращены.

К своему пребыванию в тюрьме я относился совершенно спокойно. Считал и всегда буду считать, что наша разведывательная работа приносит пользу всем людям, в том числе и тем, с которыми мне приходилось ежедневно встречаться в тюрьме, поскольку и они, естественно, заинтересованы в предотвращении войны. Я всегда помнил слова Ленина о том, что империалистические войны зарождаются в обстановке глубокой тайны, и считал, что мой долг — помогать раскрывать эти тайны.

Вечерами, когда я вытягивался на своей противной жесткой койке, хотелось думать о чём-нибудь приятном, и я размышлял о своей семье.