Горный поход

КРАСОТА

В Сакире мы пришли вчера вечером, а сегодня я полез на развалины крепости.

Крепость, как и все они тут, стоит на крутых скалах, запирая собой подступы со всех четырех сторон.

Сейчас она заросла буйным и диким кустарником, стены покрыты жирным и сырым мхом, есть даже дикая малина. Я лазал по шатким стенам, по остаткам путаных ходов и вдруг столкнулся с красноармейцами.

— Вы чего тут?

— Поглядеть, — ответили смущенно ребята.

Видно, никакая усталь не берет наших. Только вчера была тяжелая переправа, двадцать с лишним километров марша с боями, а вот сегодня полезли на крутые скалы посмотреть, каков он, мир.

Ребята забирают мой бинокль и восторженно смотрят на горы, на селение.

Горы тут опять в лесах, в сосне, густой, черной, среди которой редкие веселые, зеленые поляны.

Горы лежат, мягкими волнами. Освещенные полуденным солнцем, они образуют гигантскую чашу, на дне которой плавает утлое селение Сакире со своей высокой колокольней.

Внизу, ближе к селению, горы уже в кустарнике. Небольшие куски их отхвачены дерзким горным народом и подчинены пшенице и кукурузе. Здесь зелень кукурузных листьев и золото колосьев. Но чем выше, тем мрачнее черные горы; самые дальние, темные, тяжелые, исчезают в облаках, в синих туманах. И только где-то далеко и высоко — голубые горы в голубом небе.

По горам, по котловине вокруг селения вьются узкие и путаные дороги. Кое-где они окаймлены изгородью.

Лесу много, изгородь тут из длинных жердей.

Опутанное изгородями, открестившееся от гор крестом, дремлет под полуденным солнцем православное грузинское село Сакире.

Мерно и непрерывно бьет о камни река, и от этой непрерывности шум ее стал звуковым фоном, на котором вышиты голоса людей, ржанье лошадей, гулкое уханье пушки. И все это — широко и глубоко. И все это: и голубые горы, и селение, и бескрайные туманные горизонты, и белые палатки походного лагеря — все это чуть-чуть колеблется, дышит, звенит.

В крепости мы обнаружили маленький алтарик. Жестяная покоробленная иконка какого-то святого стояла на нем. Возле нее — остатки свечи и коробка спичек.

— Значит, молится кто-то, — сказал один из красноармейцев.

И разговор лениво пошел о сектантах, о вере, о боге.

— Всякий в свое верит, — сказал один. — У нас был такой, так он пню молился. Молокан, что ли, вера такая.

— Дурман…

Средневековье окружало нас. Башенки, в которых томились узники, остатки зала, где буйные игрались пиры, зубчатые стены с бойницами. На все четыре стороны — на юг, на север, на запад, на восток — выходили бойницы: враг всюду. Подозрительное и вероломное средневековье глядело на нас из узких настороженных амбразур.

Черная ржавь, как запекшаяся кровь, лежала на камне. Турки резали грузин, грузины резали соседей-армян, русские и тех и других.

Холохоленко Трофим подходит ко мне и говорит грустно:

— Кубанская тут кровь, товарищ командир. Есть тут и кубанская густая кровь. — И добавляет задумчиво: — Говорят, дед мой, казак, тут лежит.

Внизу на церковке вспыхивает крест. Средневековье дремлет под полуденным солнцем.

— Ишь ты, советские! — удивляется кто-то из бойцов и показывает коробок спичек, найденный на алтаре.

Спички идут по рукам, простые советские спички с аэропланом на коробке и надписью «Наш ответ на ультиматум». Последний боец, разглядывавший спички, кладет их на алтарик.

— Пущай пользуется, — говорит он и объясняет: — Старик, должно быть.

Пришел еще красноармеец. Влез на стену, посмотрел кругом, вздохнул и тихо, счастливо сказал:

— Эх, красота-а кака-ая!