Город и рыцарство феодальной Кастилии: Сепульведа и Куэльяр в XIII — середине XIV века

1. Город как центр территориальной общины

Начну с констатации наиболее очевидного факта: центром сложного территориального образования — кастильского консехо, из которого регулировались все многообразные сферы его юрисдикции, являлся город. Как и во всей средневековой Европе, его первой (но далеко не единственной) внешней особенностью являлись городские стены. Я уже говорил о них выше. В своей основе укрепления Сепульведы и Куэльяра восходят к римскому, а возможно, даже к доримскому (кельиберскому) периоду истории поселений[347]. Стены продолжали ремонтироваться и достраиваться и в следующую, испано-готскую, эпоху. Они неоднократно подвергались разрушению и в последний раз были восстановлены в период колонизации X–XI вв.[348] Эти стены (или точнее, их сохранившиеся фрагменты с пристроенными к ним или даже встроенными в них зданиями более позднего периода) до сих пор составляют неотъемлемую (и, я бы сказал, органичную) часть сепульведского и куэльярского городских пейзажей. Так, район главных средневековых городских ворот Сепульведы (квартал с характерным названием «Барбакана») за прошедшие столетия освоен настолько, что к настоящему времени в жилую постройку превратились даже сами ворота. В той или иной степени сохранились также ворота «Ессе Homo», «Асоке» (Рыночные) и «Ла-Фуэрса» (Мощь)[349]. В Куэльяре (разумеется, также в перестроенном виде) сохранились городские ворота «Сантьяго» и «Сан-Басилио».

На протяжении же Средневековья городские укрепления расширялись и совершенствовались почти непрерывно. В XIII — начале XIV в. Сепульведа и Куэльяр были окружены двойной линией стен с башнями и подъемными мостами, в черте которых оказались районы, возникшие после начала колонизации. Центрами же всей оборонительной системы в тот период являлись цитадели — городские замки (eastiellos)[350]. Как и в большинстве испанских городов, в Сепульведе замок был снесен к началу XX в., однако в Куэльяре он сохранился, правда, в сильно измененном состоянии. Свой нынешний вид куэльярский замок приобрел в XV в., в правление короля Энрике IV, который пожаловал его Бельтрану де-ла-Куэва, герцогу Альбукерке. После 1558 г. замок утратил значение сеньориальной резиденции и вскоре был превращен в тюрьму. В годы Войны за независимость (1808–1812) замок был сожжен французами. Тем не менее и сохранившаяся его часть оставляет огромное впечатление[351].

Типичная городская топография поселений во многом обусловила оформление ряда материальных аспектов, свойственных городскому образу жизни. Прежде всего это касается свойственных городу форм застройки, несомненно характерных как для Сепульведы, так и для Куэльяра. Для той части городской территории, которая была замкнута в пределах укреплений, была свойственна скученность, как и в городах средневековой Европы. Дома с прилегавшими к ним садами и огородами (huertos), построенные в основном из дерева и крытые соломой или черепицей, стояли очень близко друг к другу. Не удивительно, что составители пространного фуэро были озабочены возможностью возникновения пожаров и регламентацией возмещения ущерба, вызванного падением обветшавших строений на участки соседей. Помои в Сепульведе выливались из окон, а количество мусора на городских улицах вынуждало местные власти к установлению жестких норм ответственности за его оставление в неположенном месте[352].

Но все эти неприятные аспекты городской жизни в известной мере компенсировались ее привлекательными сторонами. Так, то же пространное фуэро Сепульведы содержит детальную регламентацию режима пользования банями, которых в городе было немало[353]. Имела значение и эстетическая сторона городского образа жизни. В частности, речь идет о городской архитектуре, прежде всего церковной. Многочисленные куэльярские церкви (Св. Стефана, Св. Марии, Сантьяго, Св. Мартина и др.) построены в трех стилях — романском, мудехар и готическом. Если два первых не носили четко выраженного городского отпечатка, то третий следует признать типично городским. В этом же стиле были построены или перестроены на рубеже XIII–XIV вв. церкви Св. Михаила, Св. Петра и др.[354] В Сепульведе также сохранился ряд роскошных романских церквей XII–XIII вв., из которых наибольшее впечатление оставляет церковь Св. Спасителя, господствующая над городом и, пожалуй, в наименьшей степени подвергшаяся позднейшим перестройкам и изменениям (в отличие, например, от церкви Свв. Юста и Пастора, кардинально перестроенной в XVI в.).

Другими специфически городскими особенностями топографии Куэльяра и Сепульведы XIII — середины XIV в. являются такие ее компоненты, как сохранившиеся в обоих городах до настоящего времени ансамбли иудейских кварталов (худерий), а также упоминаемые в документах и фуэро рыночные площади и торгово-ремесленные предместья (arravales). В частности, известно, что куэльярский рынок, окруженный оградой (barrera) с воротами, располагался за чертой главных городских стен, неподалеку от несохранившегося мавританского квартала. Находившиеся здесь лавки мясных, рыбных, хлебных и других рядов, по-видимому, в большинстве случаев сдавались в аренду частным лицам. Последние в свою очередь передавали право торговли субарендаторам[355].

Торгово-ремесленное предместье (arraval), аналог запиренейских торгово-ремесленных субурбиев, также находилось с внешней стороны городских стен: одна из сепульведских грамот начала XIII в. противопоставляет его жителям тех, кто проживает «infra muros». Оно нередко упоминается в пространном фуэро. Куэльярские акты не сохранили прямых упоминаний о субурбии, хотя мы хорошо знаем, что он был. Вместе с тем документы Куэльяра интересны с другой точки зрения. В числе свидетелей в них неоднократно фигурируют те самые «франки», с присутствием которых Л. Гарсия де Вальдеавельяно напрямую связывал формирование «бургов» в области «дороги Сантьяго». Мы не можем оценить степень этого присутствия в Куэльяре, но имеющиеся у нас данные не могут игнорироваться[356].

И в Сепульведе, и в Куэльяре торгово-ремесленные предместья не имели собственных стен. Этот факт представляется весьма показательным: он свидетельствует о том, что городские укрепления отнюдь не играли самодовлеющей роли, определяя планировку поселения, как это было свойственно, например, бастидам Гиени. Наоборот, развитием города определялось строительство новых линий стен, и в этом смысле Сепульведа и Куэльяр не имели кардинальных отличий от городов запиренейской Европы.

Естественно, типично городским был не только внешний облик Сепульведы и Куэльяра, но и свойственные им формы экономической и социальной жизни. Первый из указанных аспектов получил всеобъемлющее рассмотрение в начале 1980-х годов в работах С.Д. Червонова, привлекавшего и данные пространного фуэро Сепульведы[357]. Источники позволяют конкретизировать сделанные им выводы применительно к избранным объектам исследования. Прежде всего они свидетельствуют о наличии в Сепульведе и Куэльяре значительного слоя торгово-ремесленного населения. В числе куэль-ярских и сепульведских ремесленников (menestrales) упоминаются бочары, землекопы, пекари, мясники, кузнецы, цирюльники, угольщики и даже «художники» (pintores)[358].

Есть указания и на существование группы профессиональных торговцев (negotiati). Об относительной стабильности рыночного спроса говорят факты их специализации на продаже отдельных товаров, вплоть до торговли исключительно ячменем. Кроме того, в обоих городах существовали иудейские общины, экономические интересы которых в немалой степени были связаны с торговлей. Наконец, куэльярское и сепульведское местное право содержит немало специальных норм, касающихся регламентации торговли и ремесла. Они включают и элементы настоящего «рыночного права», устанавливающие особый статус рынков (mercados) и ярмарок (nundinae, ferias)[359]. Подробное рассмотрение этих вопросов выходит за рамки настоящей работы; к тому же в отечественной литературе их специально исследовал С.Д. Червонов. Однако даже изложенных кратких замечаний достаточно для того, чтобы отвергнуть однозначное представление об экономике эстремадурских городов как исключительно аграрно-скотоводческой.

Помимо экономических аспектов городской жизни, обратим внимание и на аспекты социальные. Документы сохранили свидетельства о наличии специфически городских форм коллективизма, важным внешним проявлением которых в XIII — середине XIV в. стало формирование системы городских религиозных братств (hermandades, confradrías)[360]. Как и в городах запиренейской Европы, их деятельность (по меньшей мере, изначально) была по преимуществу религиозной. Особое место занимал похоронный культ, многие детали которого подробно регламентировались, в частности, в ряде куэльярских документов. Представители городской верхушки стремились затмить друг друга пышностью похоронных и поминальных церемоний, настаивая в своих дарственных в пользу Церкви на участии в них всех городских клириков, одетых особо торжественным образом[361].

Городские церковные учреждения активно конкурировали в борьбе за паству. Например, в Куэльяре в середине XIII в. наиболее успешно шли дела францисканского конвента, появившегося в городе в 30-х годах. Среди прочего эти успехи стали причиной неоднократных жалоб приходских клириков, направлявшихся непосредственно в Рим. Заметим, что присутствие в Куэльяре францисканцев и кларисс — этих чисто «городских» орденов, — является еще одним важным свидетельством подлинно городского образа жизни куэльярцев XIII–XIV вв.[362]

Тем не менее поселения столь четко выраженного городского типа, каковыми были Сепульведа и Куэльяр, в известных нам источниках обозначаются термином «villa»: наименование «urbs» применительно к Сепульведе, содержащееся в грамоте 1076 г., в документах более не повторялось. С первого взгляда подобная форма использования термина «villa» не заслуживает особого внимания. В исследуемый период он широко применялся и для обозначения запиренейских, в частности французских, городов. Кроме того, на Пиренейском полуострове аналогичным образом нередко именовались такие крупные административные, церковные и экономические центры, как Сеговия, Бургос, Валенсия и некоторые другие. В источниках они чаще всего фигурируют под названием «villas» и лишь изредка обозначаются термином «civitates» (ст.-каст, «cibdades»)[363].

Однако, как явствует из сепульведских и куэльярских актов XII–XIII вв., наряду с ними под «villae» или «villas» нередко подразумевались и несомненно сельские поселения, статус которых носил явные признаки сеньориальной зависимости. В частности, именно таковыми были виллы Педросильо и Сото, фигурирующие в одной из куэльярских грамот. Мы знаем, что в определенный период своей истории они принадлежали соответственно кастильскому магнату Гутьере Пересу де Риносо и королю Альфонсо VIII. Кроме того, некоторое время каждая из них входила в состав городской округи — куэльярского «término»[364].

2. Город и его округа в системе территориальной юрисдикции

Сам по себе факт наличия этой округи является чрезвычайно показательным и не позволяет игнорировать отмеченные терминологические особенности. Известно, что в отличие от юрисдикции городов, расположенных севернее Альп, юрисдикция городов Кастильско-Леонского королевства вовсе не ограничивалась линией городских стен. Подобно виллам позднеримского и раннесредневекового времени, в правовом смысле города Кастилии и Леона составляли единое целое с прилегавшей к ним округой — «término». К XII–XIII вв. она представляла собой довольно сложную территориальную структуру и включала в свой состав возникшие в ее пределах поселения сельского типа (aldeas, pueblos), а также отдельные укрепленные пункты — замки и башни. Отмечу, что границы общности город-округа имели не только территориальное, но и административно-правовое содержание: именно в их пределах осуществлялись функции консехо как института местной власти.

В источниках эти границы очерчены предельно четко. Уже раннее фуэро Сепульведы 1076 г. начинается с королевского подтверждения факта их незыблемости[365]. Преамбула позднего, пространного, фуэро XIII в. содержит детальный перечень ориентиров (строений, дорог, межевых знаков (mojones) и др.), обозначавших рубежи общины[366]. Наконец, в многочисленных документах XIII–XIV вв. встречается устоявшаяся формула обращения к общине как к «консехо города и деревень», что подчеркивало нерасторжимость названных элементов и рамках единого территориального образования[367].

Однако сказанного отнюдь не достаточно для констатации факта наличия у консехо собственной территориальной юрисдикции, подобно муниципальным учреждениям. Замечу, что такая юрисдикция могла носить ограниченный характер. В условиях раздробленности, присущей феодальной власти, ни один субъект не обладал всей полнотой прав даже в четко определенных территориальных пределах. Но, пусть в ограниченной форме, каждый реальный властный институт был наделен сферой исключительного ведения. Эта общая закономерность была характерна и для средневековых муниципальных учреждений. В нашем случае требуется выяснить, существовала ли подобная сфера в системе регулирования статуса своей территории со стороны консехо.

Многое в наших источниках свидетельствует о факте теснейшей связи территориальной общины с системой регулирования границ округи, а также режима землевладения и землепользования в ее рамках. Нормы местного законодательства устанавливали исключительное право членов соответствующего консехо на хозяйственное использование природных ресурсов — лесов, выпасов, мест рыбной ловли и охоты и т. д. Вмешательство чужаков (omnes de fuera) жестоко пресекалось. Любой член общины мог убить нарушителя, не платя судебного штрафа[368]. Освоение пустошей и основание новых сельских поселений (pueblos) объявлялось исключительной монополией консехо[369].

Более того, по инициативе консехо его территория могла быть даже расширена. Так, в 1184 г. консехо Куэльяра на собственные средства приобрело у короля Кастилии Альфонсо VIII (1158–1214) вилью Педросильо и прилегавшие к ней деревни вместе с принадлежавшими им угодьями. Ранее все это было собственностью кастильского магната Гутьерре Переса де Риносо, а затем — монарха[370]. Насколько мне известно, в городской истории Средневековья этот случай беспрецедентен. Но, даже если признать его исключением, оно весьма показательно.

Тот же реальный характер власти консехо, хотя и выраженный в менее яркой форме, прослеживается на примере сепульведской общины. Ее пространное фуэро упоминает о землях, усадьбах, а также коммунальных неогороженных (exidos; дословно «выходы», т. е. пограничные участки) и огороженных (defesas) пастбищах, которыми распоряжалось само консехо[371]. Кроме того, община обладала монополией на владение участками, на которых располагались каменоломни или залежи полезных ископаемых. В случае их обнаружения в пределах частного владения собственник должен был уступить их общине за вознаграждение[372].

Наконец, показателен и тот факт, что границы консехо не могли изменяться произвольно. Они подлежали обязательной документальной фиксации и санкционировались королем. Такие документы всегда содержали детальные описания природных ориентиров и пограничных знаков, фиксировавших новые очертания рубежей. Об этом свидетельствуют как куэльярские, так и сепульведские акты[373]. Естественно, консехо, распоряжаясь своей территорией, вступали в территориальные споры с соседями, и примеры таких споров весьма многочисленны[374].

3. Истоки и ограниченный характер территориальной юрисдикции консехо

Консехо, как свидетельствуют наши источники, унаследовало от раннесредневековой «villa» не только ее территориальную структуру, но и многозначность термина. В этот период как за Пиренеями, так и в Испании под «villa» понимался субъект не публичной, а час-гной власти. В эпоху античности это был центр рабовладельческого имения, включавшего усадьбу с расположенными на ее территории деревнями (vici), населенными рабами и колонами. В римской Испании такие виллы часто выступали в качестве центров небольших округов — пагов, на которые подразделялась территория муниципия, расположенная за пределами городской черты (territorium)[375]. В IV–V вв., с началом расселения германцев и появлением прямой военной угрозы диоцезу Испании, в некоторых районах (долины рек Эбро, Дуэро, Тахо, предгорья Пиренеев) распространился тип укрепленной виллы как самостоятельного элемента оборонительной системы. Такая вилла стала военной единицей. Она была окружена древесно-земляным валом, а в ее пределах были расквартированы небольшие гарнизоны, в том числе состоявшие из федератов[376].

В эпоху Толедского королевства функции виллы как центра частной власти упрочились. В VII в. она вышла из административной зависимости от города даже там, где такая зависимость существовала ранее. Не только для магнатов испано-готского времени, но и для королей вилла стала главным оплотом власти, а роль городов, включая «urbs regia» — Толетум, учитывалась ими скорее в силу традиции, чем но реальной необходимости[377]. Это явление, характерное даже для урбанизированных регионов востока и юга полуострова, еще в большей степени было характерно для слабоурбанизированных областей северо-запада. После завоеваний Августа в I в. до новой эры именно римская вилла, а не город стала здесь основным типом поселения, и эта черта естественным образом получила продолжение в последующую эпоху[378]. То же самое можно констатировать и применительно к прилегающим районам — территории, где в V–VI вв. существовал вестготский лимес у границ свевского королевства. В его составе оказалась и долина р. Дуэро[379].

Известно, что наименее урбанизированные районы составили основу территории христианских анклавов начального периода Реконкисты. Разумеется, было бы неверным полностью отрицать наличие городов в пределах Астурийского королевства. Такие поселения, как Брага, Туй, Леон, Асторга, Порту, Визеу и некоторые другие, оформившиеся в римское время на основе гарнизонных стоянок, в источниках VIII–X вв. именуются «urbes». Показательно, что то же слово используется и для обозначения крупных старых римских городов, оставшихся на территории Андалуса, например Кордовы[380]. В большинстве своем эти «urbes» уже в IV–VI вв. стали епархиальными центрами и это значение сохранили в ранний период Реконкисты. В этом качестве все они играли роль важных символов (в том числе символов власти). Однако именно вилла, четко отделяемая в источниках от этих «urbes», выступила в качестве главной формы освоения пространства в ходе колонизации. Документы дают многочисленные примеры основания таких вилл по частной (в том числе королевской) инициативе[381].

На рубеже X–XI вв. частная власть над виллой приобрела четко выраженный феодальный характер. Поселение вместе с прилегавшей территорией включалось в систему феодального иммунитета — «cotum» или «cautum» (от лат. «cautus» — «безопасный»)[382]. Режим такого иммунитета предполагал установление комплекса конкретных гарантий безопасности для проживавших в пределах иммунитетной территории и для охраны их имущества. Феодальная, частноправовая природа таких гарантий явствовала из самой фигуры гаранта — частного лица, «сеньора земли» (dominus terre)[383]. Очевидна и главная причина распространения иммунитетов-«cautum» — это паралич публичной власти, неспособной гарантировать мир и безопасность простым жителям королевства. Поэтому даже короли, вводившие режим иммунитета, действовали не как субъекты публичной власти, а лишь как частные лица, т. е. сеньоры[384].

Описанные черты института феодального иммунитета ясно прослеживаются в документах X–XI вв., сохранивших довольно подробные описания акта установления «cautum». Так, в 1011 г. граф Кастилии Санчо Фернандес огласил соответствующее постановление (decretum) в присутствии графских судей (iudices) и жителей местечка Онья и ее окрестностей (in uicinitate Onie). Границы территории, на которые распространялись графские гарантии безопасности, были четко оговорены в грамоте, составленной по итогам собрания, а главные возмутители спокойствия — местная военная верхушка (infanzones) — публично обязались следовать всем установлениям «сеньора земли»[385]. Остается добавить, что центром иммунитетного округа стал частный монастырь кастильских графов — обитель Св. Спасителя в Онье. В начале XI в. он был основан старшим братом графа Санчо — Гарсия Фернандесом на собственной земле, а первой аббатисой стала его дочь Санча.

Особенности виллы, включенной в состав иммунитетного округа, наиболее четко прослеживаются в статусе «villas» XII–XIV столетий, к которым относились Куэльяр и Сепульведа. Указанное наименование названных населенных пунктов выглядит естественным следствием распространения на них режима частной, феодальной, власти. Подтверждение этого тезиса вытекает из частого упоминания в куэльярских и сепульведских документах XII–XIII вв. судебных штрафов, именуемых «cautum» (ст.-каст. «coto»). Само название таких платежей указывает на их происхождение. Показателен и тот факт, что их устанавливали и взимали отнюдь не консехо, а король и сто представители[386].

Однако наиболее очевидно на объем сеньориальной юрисдикции в рамках территории консехо указывают частые упоминания штрафа — «coto» в памятниках местного права. В наибольшей степени это относится к тексту пространного фуэро Сепульведы, в котором его назначение рассматривается как санкция за довольно широкий круг преступлений. Как и в документах XI в., в фуэро предусматривались единые нормы ответственности для всех лиц, проживавших на иммунитетной территории. На всех них распространялись «одно фуэро и один coto», не касавшиеся в то же время должностных лиц короны. Исключение делалось лишь для людей из «дворца» сеговийского епископа, с которым монарх делил часть сеньориальных прав[387].

Режим «coto» и связанные с ним платежи упоминаются в качестве санкций при проявлении насилия на ярмарках, при незаконном изимании залога или сопротивлении исполнению судебных решений. Как посягательство на безопасность иммунитетной территории называлось также тяжкое оскорбление — потенциальная угроза внутреннему миру[388]. С этими положениями соотносится и упоминание «coto» в тексте действовавшего в Куэльяре «Королевского фуэро», в котором такой платеж налагался за нарушение режима перемирия и нанесение при этом телесных повреждений пострадавшему[389].

Перечисленные казусы свидетельствуют о глубине сеньориальных прав гаранта иммунитета. Однако они не исчерпывают всех проявлений режима «coto». Он проникал гораздо глубже, охватывая и сферу гарантий прав частного владения. Об этом говорят примеры назначения платежа-«coto» за нанесение ущерба полям, виноградникам, садам и огородам, нарушение норм пользования ирригационными сооружениями и др. Очевидно, что все эти преступления также представляли прямую опасность для а внутреннего мира, поддержание которого соответствовало интересам сеньора[390]. Разумеется, в сохранении этого мира были заинтересованы и члены консехо, но не они, а сеньор обеспечивал необходимые гарантии. Как и в рассмотренной выше грамоте начала XI в., в XIII–XIV вв. оно осуществлялось непосредственно гарантом безопасности территории — королем как феодальным сеньором. Соответственно, все пограничные споры, насколько можно судить по имеющимся данным, разрешались прежде всего в интересах королевской власти. Разумеется, в максимально возможной степени учитывалась и позиция консехо. Это видно, в частности, из грамоты Альфонсо X, который, прибыв в 1256 г. для разрешения спора между общинами Куэльяра и Портильо, прежде чем указать места размещения межевых столбов, фиксировавших разграничение территорий обоих консехо, выслушал доводы представителей обеих сторон в пограничном местечке Паррилья. Однако в итоге король не внял доводам этих представителей, рассудив, что «…ни те, ни другие не имели ни привилегий, ни другого обоснования, которое бы твердо подтверждало их претензии, и ни одна из сторон не держала по праву спорные территории, и не смогли они решить дело миром…»[391].

По-видимому, подобное прямое вмешательство монарха было вызвано исключительными обстоятельствами. Чаще он предпочитал действовать через должностных лиц, которые, однако, в ходе исполнения своей миссии нередко попирали интересы общины. Об одном из таких случаев упоминается в грамоте того же Альфонсо X, датированной 1276 г. Она была ответом на жалобу консехо Куэльяра на действия королевского алькальда Апарисио Руиса, который при разрешении конфликта о границах между консехо Куэльяра, с одной стороны, и консехо Фуэнтепелайно и Агилафуэнте, принадлежавших сеговийскому епископу, — с другой, действовал в ущерб интересам куэльярской общины. Король признал правомерность жалобы, но лишь личная воля короля (voluntad), посчитавшего, что были нарушены и его собственные интересы, стала основанием для пересмотра невыгодного для консехо решения. Действуя таким образом, он оказывал общине «милость» (merced), о которой она его и просила. Спор между соседними общинами оказался спором между двумя сеньорами — королем и сеговийским епископом[392].

В связи с этим по-иному выглядят и факты приобретения консехо новых земель и расширения его границ, о которых говорилось выше. Покупка в 1184 г. общиной Куэльяра виллы Педросельо и прилегавшего к ней района, по всей видимости, стала возможной лишь в результате получения этих владений от короля-сеньора, поскольку не известно ни одного примера подобных приобретений у посторонних лиц. Все отношения замыкались в рамках королевского домена. Располагавшееся в его пределах консехо не являлось полным хозяином своей территории, скорее, ему принадлежало лишь право пользования ею в смысле «держания». Мы видим, далее, что позиция общины учитывалась в спорах лишь с теми субъектами территориальных прав, владения которых включались в королевский домен. Напротив, отмечены споры консехо с духовными или светскими сеньорами. Вероятно, право определять границы консехо относилось к компетенции короля, который мог даже передать часть его территории другому держателю, если по тем или иным причинам был в этом заинтересован. В частности, именно так король поступил ранее с местечком (villa) Сото в том же 1184 г., передав его светскому магнату Гутьерре Пересу де Риносо в обмен на территорию, позднее присоединенную к консехо Куэльяра[393].

Но даже право пользования землями, расположенными в границах консехо, было ограниченным. Так, в компетенцию консехо входили права на собственные владения — земельные участки в городе и округе (heredades de conçeio, raizes de conçeio), огороженные пастбища (defesas de conçeio), пограничные земли (так называемые выходы — exidos de conçeio) и др. Община лишь регулировала режим пользования ими. Определяющая роль, судя по нашим источникам, принадлежала королевской власти. В частности, в Куэльяре король сохранил за собой право на сбор штрафов (caloñas) за нарушение режима «выходов». Сообразуясь с собственными интересами, он мог на время передать консехо часть своих прерогатив. Подобное случилось в 1264 г., когда община получила право употребить средства, полученные от сбора указанных calonnas, для ремонта городских стен и мостов. Излишне при этом доказывать очевидное: король был заинтересован в поддержании куэльярских укреплений. Временно уступив консехо часть своих доходов, контроль за их использованием король поручил своему нотарию[394].

Права монарха на «выходы» заключались отнюдь не только в сборе судебных платежей за нарушение их режима. Он мог по собственной воле полностью или частично передавать «exidos» в собственность частных лиц, даже если это противоречило интересам консехо. О таком случае идет речь в куэльярской грамоте от 1306 г. Тогда король Фернандо IV в ответ на жалобу общины предписал прекратить распашку «выходов», а возведенные на их землях дома и ограждения разрушить. Королевские грамоты, ранее предоставившие права собственности на общинные участки, объявлялись аннулированными[395]. Неизвестно, однако, в какой мере это распоряжение было осуществлено и гарантировало ли оно вообще от повторения подобных эксцессов в будущем: интересы монарха могли вновь измениться.

Очевидно, что система владения куэльярскими «выходами» характеризует роль консехо в регулировании режима землевладения и землепользования как вспомогательную. Она сводилась к обеспечению сеньориальных прав короля, обеспечивая их наиболее эффективную реализацию. Это видно и из других данных наших источников. Так, пространное фуэро Сепульведы не содержит нормы, которые наделяли бы общину правом разрешать или запрещать конкретным лицам поселяться на ее территории. Однако консехо должно было взять на себя конкретные заботы по размещению поселенцев (pobladores).

Оно было обязано предоставить им участок для строительства дома даже в ущерб интересам своих членов. Если собрание жителей деревни (conçeio del aldea) отказывалось дать разрешение на поселение вновь прибывших, городские судья (iuez) и алькальды (alcaldes) могли сделать это своей властью, прямо игнорируя волю схода[396]. Аналогичным образом в Куэльяре на общину возлагалась обязанность следить за соблюдением привилегий, предоставленных короной слою, в котором она была наиболее заинтересована, — местному рыцарству. В 1256 г. было установлено, что рыцари в отличие от других куэльярцев могут по своей воле огораживать принадлежащие им луга и пастбища. Консехо же должно было наблюдать, чтобы это огораживание не наносило вреда простым людям (pueblos): в конфликте между первыми и вторыми король не был заинтересован[397].

4. Население общины: весино и их статус

В числе устоявшихся историографических представлений о консехо как муниципальном учреждении важное место занимала концепция полноправного членства в общине. В ее рамках весино (дословно «сосед») рассматривается как аналог полноправного горожанина свободных городов запиренейской Европы — «burgensis». Более того, в составе консехо группе весино уделялось особое место. Она считалась главным источником власти в системе муниципальной организации, что связывается со спецификой функций собраний лиц этого статуса — «concejo breve», объединявших наиболее дееспособную часть населения общины. Такие собрания, в противоположность сходам более широкого состава (concejo abierto или pleno), в XIII в. — в эпоху расцвета «консехо-муниципия» — созывались регулярно и решали наиболее важные вопросы, относившиеся к компетенции муниципальных органов[398].

Данные источников не позволяют разделить эту точку зрения в полной мере. С одной стороны, они не оставляют сомнения в том, что статус весино гарантировал его обладателю определенный комплекс привилегий. Они охватывали три основные сферы — хозяйственную, фискальную и судебную. Первая из них касалась исключительных прав весино на пользование природными ресурсами в пределах территории консехо. Лицам, не относившимся к их числу, запрещались выпас скота на общинных пастбищах, охота и рубка деревьев в лесах и ловля рыбы в реках, а также разработка месторождений железа или соли[399]. Фискальные льготы были многообразны. Так, в Сепульведе[400] предусматривалось освобождение местных весино от внесения платежей за прогон скота (montadgo) в пределах определенного района — «по эту сторону реки Тахо»[401].

В сфере судопроизводства права и привилегии лиц описываемой группы были особенно значительны. В той же Сепульведе новые поселенцы, получившие статус весино, освобождались от ответственности за все преступления и правонарушения, совершенные до проживания в городе. Если ранее они занимали должности сеньориальных министериалов (мэрино, майордомов), то с момента поселения все связанные с этим обязательства аннулировались. Теперь, подобно другим весино, новые сепульведцы могли быть задержаны лишь городским судьей, назначавшимся из местных жителей. За преступления, совершенные против них людьми короля, последние должны были отвечать по сепульведским законам[402].

Однако наиболее важной привилегией сепульведских весино было исключительное право выступать в местном суде в качестве соприсяжников и свидетелей. Лишь принесенная ими совместно с подозреваемым клятва в необоснованности обвинения (чаще всего требовалось 11 соприсяжников) была основанием для оправдания. И наоборот, свидетельство одного или нескольких весино (в зависимости от характера дела) служило исчерпывающим доказательством виновности ответчика. Подобные права для лиц описываемой категории предусматривал и текст «Королевского фуэро»[403].

Разумеется, у запиренейских «burgenses» привилегии весино неразрывно сочетались с обязанностями, выражавшимися во внесении комплекса платежей и исполнении повинностей. Это видно из текста ряда куэльярских документов. Так, куэльярские клирики после их включения в число весино в 1258 г. наряду с другими членами консехо должны были платить «servicio» — один из главных военных платежей[404].

Но, помимо перечисленных норм, близких к некоторым нормам статуса запиренейских «burgenses», положению весино были свойственны и существенные отличия. Прежде всего обращает на себя внимание отсутствие единых четких критериев принадлежности к описываемой группе. Так, вопреки широко распространенному мнению, эта принадлежность отнюдь не предопределялась обладанием наследственными земельными владениями (heredades, heredamientos) в пределах округи.

Хотя 204-й титул пространного фуэро Сепульведы действительно предусматривал куплю и продажу таких земель лишь лицами, относившимися к весино, он отнюдь не требовал от каждого весино быть землевладельцем[405]. Более того, можно указать на те слои населения, представители которых входили в состав исследуемой группы, но не могли владеть землей. В поликонфессиональном обществе Куэльяра и Сепульведы[406] такими слоями были члены иудейской общины. Так, один из титулов пространного фуэро исключал иудеев из числа землевладельцев[407], однако другой (38-й) утверждал, что при рассмотрении иска христианина к иудею первый должен был доказать свое обвинение с тремя весино, «один из которых должен быть иудеем».

К обязательным условиям принадлежности к весино нельзя отнести и домовладение. Наши источники связывают статус весино не столько с владением собственным домом, сколько с фактом постоянного проживания на территории общины, а потому подчеркивают, что дом должен быть «заселенным» (casa poblada). Не случайно в ряде случаев старокастильское «vezinos» может быть напрямую переведено как «соседи», т. е. лица, живущие в одной местности, в непосредственной близости друг от друга. Так следует трактовать употребление понятия «vezino» в 158-м титуле пространного фуэро Сепульведы. Он предусматривает право жалобы на лицо (vezino), чей дом находится в аварийном состоянии, чреватом обрушением стены или другой части постройки, что может нанести ущерб истцу. Естественно, такая жалоба могла быть подана лишь на соседа[408].

Однако и факт постоянного проживания не может рассматриваться как неотъемлемый признак статуса весино. Наряду с постоянными жителями среди них могли оказаться и лица, не соответствовавшие этому критерию, что видно, в частности, из содержания 196-го титула пространного фуэро Сепульведы. Он допускает включение в состав весино лиц, не проживавших на территории общины, но обратившихся с просьбой о его предоставлении. В случае положительного решения совершенные ими ранее сделки по приобретению «наследственных владений» в пределах консехо получали законную силу. При этом проживать на территории общины было необязательно[409].

Подобная ситуация наблюдалась и в Куэльяре. Так, во второй трети XIV в. в нескольких куэльярских документах фигурирует некий «Альфонсо Перес, сын Бласко Переса», выступавший в качестве сборщика платежей в королевскую казну на территории епископств Авилы и Сеговии. Постоянным местом жительства он называет Бургос, однако относит себя к весино другого консехо — Медина-дель-Кампо[410]. Симптоматично и то, что некоторые лица, называвшие себя «vezino» в дарственных актах, иногда считали нужным особо указать на факт постоянного проживания в городе, т. е. на то, что они, принадлежа к местным весино, являются также и жителями (moradores) этого же поселения[411].

Основную массу весино и в Куэльяре, и в Сепульведе должны были составлять все же земле- и домовладельцы, постоянные жители этих мест. Однако отмеченная нечеткость критериев доступа в описываемую группу не могла быть случайной. Она оставляла возможность для субъекта реальной власти решать вопрос о предоставлении статуса весино в собственных интересах.

Кто же обладал такой властью в консехо? Во всяком случае, не коллектив весино. Во-первых, источники не упоминают о каких-либо собраниях, состоявших из одних весино (в противовес не-весино). Те известные по текстам сходы, которые действовали в системе общины и выражали ее волю, стремились объединить максимально широкий круг лиц — «todas las gentes»[412]. Во-вторых, нет ни одного положения, которое позволило бы рассматривать сообщество весино как особую группу полноправных членов консехо в противовес неполноправным. Если это сообщество и противопоставлялось кому-либо, то лишь лицам, не проживавшим на территории общины, — так называемым чужакам (omnes de fuera).

Противостояние таким чужакам, основанное на стремлении оградить исключительные права консехо от их посягательства, создавало некое подобие уз солидарности, на которых основывалось групповое сознание весино. В Сепульведе они обязаны были оказывать друг другу помощь в суде в случае, если одну из сторон представлял «свой» (местный) весино, а другую «чужак», и не давать в своем доме приюта преступнику из числа последних. Чужака можно было убить безнаказанно. Если же он посягал на жизнь весино, то приговаривался к внесению двойной суммы судебного штрафа по сравнению с тем, который платился за убийство сограждан[413]. Таким же образом «Королевское фуэро» четко регламентировало порядок рассмотрения исков по долговым обязательствам лиц, принадлежащих и не принадлежащих к числу местных весино[414].

Как видно из приведенных примеров, описанное противопоставление весино и чужака было прежде всего противопоставлением людей «своего» и «чужого» местного права. Выше мы уже описывали ту роль, которую играл сеньор в определении правового режима территории. Поэтому он и был тем носителем реальной власти в рамках консехо, который обладал правом предоставления статуса «весино». Не случайно куэльярские и сепульведские акты не дают примеров предоставления этого статуса общиной (скорее всего она и не обладала таким правом). Зато они содержат примеры его пожалования королем, действовавшим в рамках своих сеньориальных прерогатив.

Так, в 1258 г. король Альфонсо X распространил местный «vezindat» на членов капитула приходских клириков Куэльяра, а в 1259 г. — Сепульведы без всякого указания на мнение соответствующих консехо. Он руководствовался лишь собственными интересами — желанием поддержать совершение в приходских церквах обоих городов торжественных поминальных служб за своих предков (прадеда, бабку, отца и мать). В качестве «весино» клирики обоих городов получили и комплекс привилегий, обеспечивавший определенную привлекательность статуса и связанные с ним обязанности. Некоторые из последних носили специфический характер: совершение поминальных молитв теперь рассматривалось как королевская служба, а к службам за предков короля должны были добавиться новые — за самого жалователя, его супругу-королеву и наследников[415]. Однако в основной массе обязанности клириков как весино не отличались от таких же обязанностей сограждан. Выше мы уже обращали внимание на этот факт.

Все сказанное заставляет дать отрицательный ответ на вопрос о наличии у консехо кастильской Эстремадуры в XIII — середине XIV в. того типа территориальной юрисдикции, который был свойствен муниципальным учреждениям. Еще в меньшей степени обоснованны утверждения о характере описанного института как коллективной сеньории. Данные источников показывают, что консехо по своей сути было совсем не сеньорией, а, наоборот, неотъемлемым, но вспомогательным элементом системы сеньориальной власти. При этом вспомогательная роль института отнюдь не исключала определенного учета интересов членов общины. Последнее выглядит вполне закономерным, если учесть, что полного игнорирования мнения нижестоящих не могла позволить себе феодальная власть ни в одном регионе Западной Европы. Ее возможности грубо и прямолинейно навязать свою волю были весьма ограниченными. Однако и сделанная оговорка не позволяет охарактеризовать консехо как учреждение муниципального типа.

В свою очередь, отсутствие у общины собственной территориальной юрисдикции отразилось в концепции членства в ее рамках. Статус полноправного члена консехо — весино — имел лишь поверхностное сходство с положением запиренейского «burgensis».

Последний был неотъемлемым элементом правового режима свободного самоуправляющегося города, тогда как первый оставался частью иного режима — сеньориального, действовавшего на территории консехо. Привилегии, свойственные статусу весино, не могут заслонить основной его сути, определявшейся отношениями феодальной зависимости[416], а упоминания о «потомственных весино» (vezinos posteros) в тексте пространного фуэро Сепульведы[417] указывают на ее наследственный характер. Не случайно вопрос о включении в число весино новых лиц решался не общиной и тем более не собранием самих весино, а сеньором: только он обладал реальной властью.

Все сказанное выше о наличии черт феодальной зависимости в статусе кастильской территориальной общины следует признать важным, но недостаточным для окончательных выводов. Анализ статуса и функций основных категорий должностных лиц, действовавших на территории общины в XIII — середине XIV в., подчинен решению главной задачи — установлению степени соответствия консехо ключевым признакам муниципальных учреждений. Представляется необходимым рассмотреть три основных аспекта вопроса: 1) правомерность характеристики консехо как самостоятельного элемента системы власти; 2) наличие или отсутствие у общины коллегиального органа, наделенного автономной юрисдикцией; 3) распространение этой юрисдикции на судебную и фискальную сферы.

1. Знаки власти консехо. Режим их хранения и использования

Наши источники неопровержимо свидетельствуют о том, что в системе организации власти кастильская территориальная община занимала самостоятельное место. Об этом говорит наличие у нее не только четких территориальных пределов, в рамках которых действовал особый правовой режим, но и собственных знаков власти. К ним относились знамя (seña del conçejo), печать (sello del conçeio) и «книга фуэро» (libro del fuero) — кодекс, содержащий свод местного права[418].

Владение знаменем указывает на наличие у территориальных общин статуса самостоятельных элементов военной организации. Детали, связанные с обладанием этим знаком, подробно освещаются в тексте пространного фуэро Сепульведы. Из него явствует, что в мирное время знамя хранилось на территории общины. Когда же отряд консехо выступал в поход, оно вручалось местному судье (iuez) — главе ополчения, а его охрана вменялась в обязанность рыцарям (caballeros). Даже если отряд не участвовал в военных действиях, вынос знамени за пределы общины автоматически подразумевал собой факт пребывания на королевской военной службе. Это обязывало монарха вознаградить судью и рыцарей за счет средств, полученных от сбора военного платежа — фонсадеры (fonsadera или fonssadera). Правда, сумма вознаграждения была меньшей, чем полагавшаяся за непосредственное участие в сражениях[419].

Подробные сведения о печати консехо дают источники как сепульведского[420], так и куэльярского происхождения. Однако последний случай представляется более показательным, потому что сохранились подлинные матрицы печати (tablas del siello del conçejo[421]) консехо Куэльяра, которые не только упоминаются в документах, но и (уникальный случай, не имеющий параллелей!) могут быть изучены воочию. Они датируются периодом между 1284 и 1308 г. и хранятся в зале нумизматики Национального археологического музея в Мадриде. Их подробно описал, в частности, историк Куэльяра Б. Веласко Байон.

Сделанные из бронзы и железа, две рельефные и полые с внутренней стороны матрицы (аверс и реверс) следовало прикладывать соответственно к внешней и внутренней сторонам восковых или свинцовых вислых печатей, скреплявших документы, которые издавались от имени консехо. На реверсе изображена фигура рыцаря на скачущем коне, убранном длинной попоной. Рыцарь одет в кольчугу и шлем цилиндрической формы, его ноги также защищены кольчужными доспехами, а конь покрыт длинной попоной, украшенной (как и щит) геральдическим узором из темных и светлых равнобедренных треугольников, складывающихся в ромбы. В правой руке (левой на оттиске) рыцарь держит прямоугольный, равномерно закругленный снизу щит в форме герба характерной «пиренейской» формы[422], а в левой (правой на оттиске) — значок (флаг) прямоугольной формы, ближе к концу подразделяющийся на три длинных языка. Именно этот значок и был, судя по всему, знаменем консехо, поскольку выбитая по контуру легенда гласит: «Est Cavallero Es Alfierraz De Cuellar Y Vasallo Del Rey» — «Этот рыцарь — знаменосец Куэльяра и вассал короля». На аверсе находится изображение трехбашенного замка, окруженного каменной стеной с прямоугольной надвратной башней, заканчивающейся (как и стены) девятью прямоугольными зубцами с завершением в виде треугольника (три — на башне и по три — с каждой стороны от нее). Центральная башня замка ощутимо выше остальных; каждая из них завершается двумя зубцами той же формы, что и на внешней стене. По обеим сторонам от главной башни изображены две стилизованные геральдические лилии. По контуру выбита легенда: «Est Es El Seello Del Conceio De Cuéllar» — «Это — печать консехо Куэльяра»[423].

Детали, связанные с хранением и использованием печати, восстанавливаются на основе текста «Королевского фуэро». Ею скреплялись документы, издаваемые от имени общины, — грамоты консехо (cartas del concejo). Среди прочего к ним относились, например, разрешения на практику в городе, выдававшиеся врачам (físicos) и хирургам (maestros de las llagas)[424]. Хранение поручалось двум особым должностным лицам — «добрым людям» (omes bonos), которые должны были иметь по одной матрице каждый и лично, при обязательном присутствии обоих, прикладывать ее к документам, составлявшимся по решению консехо. Избирались эти должностные лица членами коллегии судей (алькальдов) и двенадцатью «добрыми людьми», представлявшими церковные приходы, которые располагались на территории общины (omes bonos de las collaciones)[425].

Важным знаком власти консехо была и «книга фуэро». Акт ее вручения должностному лицу в собрании консехо несомненно свидетельствовал о признании самостоятельности общины как элемента организации власти со стороны короля. Так и следует рассматривать подобный акт, имевший место в Сепульведе 29 мая 1300 г. В тот день в общем собрании от имени консехо «книга» была передана королевскому алькальду Рую Гонсалесу де Падилья, «чтобы он судил всех жителей Сепульведы и ее округи»[426]. Хотя мы не располагаем другими документами подобного рода, ясно, что аналогичный по содержанию ритуал был далеко не единственным в истории города.

Община имела непосредственное отношение не только к акту вручения «книги фуэро», но и к формированию ее содержания. Хотя при составлении свода местного права, как правило, использовались уже существовавшие модели, однако это отнюдь не означало полной идентичности правовых норм, действовавших в разных консехо. В текст всегда вносились коррективы и дополнения (последние нередко издавались в форме привилегий), а их содержание в той или иной мере учитывало позицию общины. В частности, подобное дополнение в форме привилегии было пожаловано Куэльяру в 1256 г. вместе с текстом «Королевского фуэро», и этот пример (при всей специфичности самого процесса «тиражирования» означенного свода в рамках законодательной политики Альфонсо X Мудрого[427]) отражает тенденцию, сложившуюся задолго до середины XIII в. и сохранявшуюся еще длительное время спустя[428]. Формировавшийся таким образом корпус местных норм признавался всеми субъектами права, в том числе и королевской властью, на что ясно указывают соответствующие отсылки как в куэльярских, так и в сепульведских документах[429].

Однако, насколько бы важным ни представлялось сказанное о положении консехо как самостоятельного элемента системы власти, оно не дает права для уверенной констатации факта о его соответствии модели муниципальных учреждений. Более того, некоторые данные наших источников дают серьезные основания для сомнений. Из них явствует, что режим хранения и использования знаков власти консехо контролировался отнюдь не общиной. Этим правом в своих интересах, в том числе сиюминутных, вызванных, например, острой нехваткой средств, пользовался король.

Один из таких примеров дает куэльярская грамота 1306 г. Среди прочего она содержит ответ короля Фернандо IV на жалобу консехо, причиной которой стало произвольное использование знамени и печати общины частным лицом, взявшим их в аренду, что причинило ей «многие тяготы». Отвечая консехо, король предложил передать указанные символы власти «…тому, кому сходом укажете»[430]. Сомнительно, чтобы это гарантировало от повторения злоупотреблений: ведь подобный порядок существовал и ранее.

Не менее показателен и режим хранения и использования еще одного символа власти общины — «книги фуэро». В Сепульведе эти мероприятия вменялись в обязанность не представителю консехо, а должностному лицу короны — королевскому алькальду. Кроме того, текст свода местного права скреплялся печатью не консехо, а короля, что недвусмысленно указывает на реальный источник властных прерогатив на территории общины. Без этой печати «книга фуэро» считалась недействительной, а судопроизводство по ее тексту невозможным. Сохранилось несколько обращений сепульведской общины к королю с просьбами о скреплении «книги фуэро» его печатью именно по этой причине[431].

Заметим, что среди знаков власти консехо отсутствовал ряд важнейших атрибутов, свойственных самоуправляющимся городам за-пиренейской Европы. Особенно значимым выглядит отсутствие упоминаний о сундуке для хранения местной казны и архива. Очевидно, такового просто не существовало. Эта небольшая деталь заставляет предположить, что в Куэльяре и Сепульведе не было ни муниципальной казны, ни муниципального архива (впервые он упоминается не ранее середины XVI в.[432]). Но тогда сомнительными представляются и факты наличия у консехо как элементов автономии в фискальной сфере, так и коллегиального органа местной власти, нуждавшегося в хранении соответствующих документов. На это же как будто указывает и отсутствие упоминаний о другом важном символе власти — здании для заседаний местных должностных лиц, т. е. ратуше. Во всяком случае, в обоих городах местные судьи-алькальды собирались либо на открытом месте, либо даже в частных домах[433].

Сказанное о знаках власти общины делает общую картину еще более противоречивой. В любом случае нет свидетельств в пользу тезиса о соответствии консехо модели муниципальных учреждений.

2. Основные категории должностных лиц, действовавших на территории консехо: статус, полномочия, характер связей с общиной

Свойственный консехо статус самостоятельного элемента системы власти определял те территориальные и правовые рамки, в которых осуществлял свои полномочия широкий круг должностных лиц. Все они были связаны с общиной уже в силу пребывания на ее территории. Однако это не дает права для их автоматического причисления к числу должностных лиц самого консехо: номенклатура функций и должностей, а также форм их связей с общиной отличалась разнообразием. Следует учесть, что на территории консехо действовали по меньшей мере три основные группы должностных лиц. Первая наиболее часто именуется в источниках «люди дворца» (omnes del Palatio). Вторую составляли апортельядо или оффициалы (aportellados, ofiçiales). Наконец, к третьей группе относились различные категории должностных лиц, представлявших интересы консехо по конкретным делам, — так называемые прокурадоры (procuradores), персонеро (personeros) и «добрые люди» (boni homines, ornes bonos (buenos)). В указанном порядке и будет дана характеристика их статуса и должностных функций.

Как видно из названия, по роду своей деятельности эти должностные лица были тесно связаны с институтами сеньориальной власти — дворцами. Некоторые ограниченные сведения о них дают тексты фуэро Сепульведы — краткого и пространного. «Дворец» предстает в них как чисто сеньориальное учреждение. Соответственно, вполне естественным выглядит тот факт, что статус и должностные обязанности связанных с ним лиц не являлись объектом прямого регулирования со стороны местного права: фуэро касались лишь путей урегулирования конфликтов, возникавших между «людьми дворца» и остальным населением консехо.

Сепульведский «дворец» существовал уже в конце XI в. В его пользу отчислялась часть судебных штрафов (так называемые Девятины — novenas) за некоторые преступления. В период пребывания сеньора в городе местный судья (iudex) должен был разделять с ним трапезу в помещении «дворца», не внося за это плату, в знак признания сеньориальной юрисдикции[434]. В XIII в. право иметь собственные «дворцы» в Сепульведе сохранялось лишь за двумя сеньорами — королем и сеговийским епископом. При этом за королевским «дворцом» было закреплено право на получение отчислений от судебных штрафов, взимавшихся за совершение особо тяжких преступлений — изнасилований, убийств и некоторых других[435]. Правда, аресты по этим делам осуществляли не «люди дворца», а сепульведские судьи (iuezes)[436], которые не входили в эту категорию. Те же судьи брали и судебные залоги при рассмотрении дел, в которых «люди дворца» фигурировали в качестве истцов или ответчиков[437].

Правда, ситуация постепенно менялась, и во второй половине XIII в. как в Сепульведе, так и в Куэльяре, в документах из архивов которого «люди дворца» чаще именуются «людьми королевского дома» (omnes de nuestra casa)[438], дела между ними и местными весино уже относились к компетенции местных судов и рассматривались по нормам местных фуэро. Вероятно, это свидетельствует об ограничении юрисдикции «дворца» к этому периоду и о некотором сближении в правовом отношении «людей дворца» с массой «весино». Однако масштабы этого сближения нельзя преувеличивать: некоторые из должностей, связанных с «дворцом», весино запрещалось занимать и в XIII в.

В Сепульведе к таковым относились должность королевского мэрино, следившего за соблюдением прямых сеньориальных прав короля на территории общины, а также сборщика «воротного сбора» (портазго) — портасгеро (как этот термин, так и название соответствующего платежа этимологически восходят к «puerta» — «ворота»)[439]. Мы не знаем, действовали ли подобные нормы в отношении куэльярских мэрино, однако характер их полномочий не свидетельствует о тесноте их связей с общиной. Мэрино всегда выступали лишь в роли прямых представителей короля. Они исполняли обязанности, непосредственно связанные с реализацией режима «coto» на территории общины, следя за взиманием судебных залогов и принимая к рассмотрению некоторые иски. Кроме того, в их ведении находилась защита территориальной юрисдикции королевской власти, в частности контроль над землями консехо, занимавшими пограничное положение, — уже упоминавшимися «exidos»[440].

Суммируя все сказанное о «людях дворца», следует заметить: несмотря на их несомненную связь с общиной, они не могут быть признаны ее должностными лицами. Общий характер их статуса как королевских и сеньориальных министериалов не подлежит сомнению. Ни по своим функциям, ни по формам контроля за их исполнением, ни, наконец, по принципам назначения на должности «люди дворца» не находились под влиянием консехо как института власти.

В сравнении с «людьми дворца» статус этих должностных лиц при ближайшем рассмотрении оказывается более гетерогенным по своему характеру. Так, даже самый поверхностный анализ источников указывает на их более тесные связи с общиной. Крайне показателен тот факт, что статус и должностные обязанности «апортельядо» довольно подробно отражены в текстах сводов местного права, а также дополнявших их нормативных актов. Но особенно важным представляется то, что круг лиц, назначаемых на эти должности (portiello del conçeio или ofiçio del conçeio), строго ограничивался местными весино, а консехо непосредственно влияло на назначение.

Сказанное справедливо для всех категорий «апортельядо» — алькальдов, судей, нотариев, альмутасенов, сайонов, альгуасилов и глашатаев[441]. Оно не утрачивает силы даже при учете значительных различий в ряде конкретных положений местного права Сепульведы и Куэльяра. Более того, существование этих различий указывает на достаточно тесную связь апортельядо с общиной и ее специфическими правовыми нормами.

Ритуал вступления этих должностных лиц в свои обязанности в обоих городах происходил в собрании консехо и сопровождался принесением клятвы на Евангелии. Правда, содержание этих клятв в Сепульведе и Куэльяре не было идентичным. Сепульведские апортельядо сразу после своего избрания в установленный для этого день — первое воскресенье после дня Св. Михаила — клялись в том, что будут неукоснительно соблюдать законы и установленные нормы судопроизводства, не изменяя им в силу личных обязательств перед родными и близкими. Здесь же перед лицом сограждан они брали обязательство сохранять верность общине[442]. Частичное исключение из правила делалось лишь для низшего слоя оффициалов — глашатаев (andadores) консехо, которые могли приносить клятву как в собрании общины, так и в совете алькальдов: главным был факт присяги.

Вместе с тем на глашатаев в полной мере распространялись все остальные нормы, касавшиеся указанной группы: избрание по жребию, четко установленный годичный срок полномочий (его увеличение допускалось лишь с согласия общины) и, наконец, недопущение к выборам выходцев из среды ремесленников. Эти принципы распространялись на всех сепульведских апортельядо, избранных как в городе, так и в пригороде (arraval)[443]. Есть все основания для утверждения о том, что сепульведские апортельядо составляли единый корпус должностных лиц, тесно связанных с консехо. В этом качестве они и упоминаются в ряде титулов пространного фуэро[444].

Несколько иной была ситуация в Куэльяре, обладавшем менее привилегированным местным правом. Здесь существовали все те же категории апортельядо, однако «Королевское фуэро» обязывало приносить клятву в собрании консехо лишь алькальдов. Формула клятвы немного отличалась, но включала те же основополагающие элементы, что и в Сепульведе. Алькальды клялись не допускать отступлений от норм местного права и обращаться к королю лишь в случае отсутствия в его тексте необходимых положений. Защищая интересы короля, они в равной степени брали на себя обязательство не посягать и на законные права рядовых сограждан — «pueblos»[445].

Судьи-алькальды занимали центральное место в среде апортельядо, что справедливо как для Куэльяра, так и для Сепульведы. В обоих городах они составляли коллегиальный орган власти — капитул (cabildo), действовавший на постоянной основе. Сепульведские алькальды должны были собираться по пятницам, а куэльярские — ежедневно, кроме праздничных и ярмарочных дней. «Королевское фуэро» устанавливает даже время суток для этих собраний, именовавшихся «corral de los alcaldes». С первого апреля до первого октября они должны были начинаться с утра и продолжаться до третьей мессы, а в остальное время года — с утра до полудня[446]. В этих заседаниях и рассматривалась основная часть судебных дел, возбуждавшихся в Сепульведе и Куэльяре. Именно алькальдам, а не «людям дворца» принадлежала решающая роль в системе судопроизводства консехо[447].

Институт алькальдов возник намного ранее XIII в. В Сепульведе он впервые упоминается в конце XI в., и уже тогда его члены были наделены первыми привилегиями: они освобождались от внесения наиболее тяжкой из повинностей — фасендеры (fazendera)[448]. Пространное фуэро сохранило это положение и дополнило его множеством новых деталей. Согласно его нормам сепульведские алькальды, как, впрочем, и судьи (о последних будет подробно сказано ниже), должны были избираться от городских и пригородных приходов (collation) по месту жительства. В ходе выборов нельзя было оказывать давление на присутствовавших при жеребьевке и пользоваться помощью влиятельных родственников, а также короля или другого сеньора. Алькальдию нельзя было продавать, покупать и передавать по наследству. Круг претендентов ограничивался лицами, постоянно проживавшими в городе или пригороде и владевшими боевым конем. Ясно, что этим критериям удовлетворяли лишь местные рыцари[449].

В Куэльяре сложилась несколько иная система назначения алькальдов. Формально она коренным образом отличалась от принятой в Сепульведе. «Королевское фуэро» не предусматривало выборности этой должности, и алькальды напрямую назначались королем[450]. Но и куэльярские алькальды были тесно связаны с общиной. Все известные нам по документам алькальды были куэльярцами по происхождению[451]. Кроме того, алькальды Куэльяра нередко выступали от имени своего консехо (en boz de concejo). В частности, подобно тому как в Сепульведе капитул алькальдов принимал клятву при вступлении в должность глашатаев, в Куэльяре тот же орган выполнял подобные функции применительно к другим должностным лицам — сторожам общинных выпасов (montaneros) и огороженных пастбищ (defeseros), действуя от имени общины[452].

Более того, судя по куэльярским документам, различия в нормах местного права во многом нивелировались королевскими привилегиями. По мере их предоставления статус куэльярских алькальдов все более сближался со статусом сепульведских алькольдов. Так, хотя «Королевское фуэро» не закрепляло права принятия алькальдии лишь за рыцарями, эта норма была введена в Куэльяре привилегией Альфонсо X в 1264 г. Особые права получили прямые вассалы короля. Тогда же куэльярские алькальды получили и еще одно общее с сепульведскими коллегами право — на получение доли судебных платежей (caloñas)[453]. В дальнейшем, в 1304 г., король Фернандо IV признал за Куэльяром права иметь назначаемых в собрании консехо судей и алькальдов «по фуэро», как это было и в Сепульведе, а в 1306 г. окончательно узаконил эту процедуру. Возможно, такой порядок де-факто установился ранее указанного времени[454].

Сказанное об алькальдах во многом может быть распространено и на характеристику статуса другого должностного лица, также занятого судебными функциями и теснейшим образом связанного с алькальдами, — судью (iuez)[455]. Одно из положений пространного фуэро Сепульведы даже позволяет предположить, что в этом городе судьями назначались лишь лица, ранее занимавшие должность алькальда[456]. На ту же близость статусов указывают и сходные причины отстранения от исполнения должностных обязанностей, прежде всего пристрастность при вынесении приговоров и подтасовка судебных доказательств[457].

Тем не менее были и значительные отличия. Прежде всего: если должность алькальда была коллегиальной[458], то судьи всегда осуществляли свои полномочия индивидуально. Далее: они, несомненно, занимали более высокое положение и были фактическими председателями капитула алькальдов. Кроме того, в обязанности судей входили и военные функции: как уже говорилось, пространное фуэро Сепульведы закрепляло за судьями главенство в местном ополчении[459]. Наконец, в качестве вознаграждения судьи получали не только отчисления от сумм судебных штрафов, как алькальды, но и фиксированную плату — «soldada» — за службу консехо[460]. Указания на характер этой службы являются свидетельством тесной связи судей с общиной.

«Королевское фуэро» уделяет регламентации статуса судьи гораздо меньшее внимание. Но и те ограниченные данные, которые имеются в нашем распоряжении, позволяют констатировать почти полную идентичность статуса куэльярских судей со статусом сепульведских коллег. В их обязанности также входил постоянный контакт с алькальдами: в частности, это касалось процедуры взятия судебного залога. Судьи Куэльяра в той же мере действовали на индивидуальной основе. Их решения (mandamientos) имели особую силу, а за их нарушение уплачивался судебный штраф — «репа»[461].

Как и их коллеги в Сепульведе, куэльярские судьи более тесно, чем алькальды, контактировали с королем. Они даже взимали штрафы, прямо причитавшиеся монарху[462]. Однако это не означало отсутствия или наличия у них связей с общиной. По всей видимости, подобно алькальдам, они получали свою должность в результате выборов. Такой порядок по просьбе консехо был санкционирован упоминавшейся выше привилегией короля Фернандо IV (1304 г.)[463]. Но наши данные позволяют предположить, что эта норма действовала и ранее. Во всяком случае, единственный куэльярский судья, имя которого нам известно, был уроженцем Куэльяра и принадлежал к влиятельной рыцарской фамилии[464].

Непосредственно после описания статуса алькальдов и судей следует сказать о следующей за ними по значению одной категории апортельядо — городских писцов, или нотариев (escribanos publicos, notarios). Этот порядок не случаен: он соответствует порядку перечисления должностей в 178-м титуле пространного фуэро Сепульведы, который регламентирует нормы вступления оффициалов в должностные обязанности. Согласно ему нотарии приносили клятву вслед за судьей и алькальдами перед альмутасеном и сайоном[465], что, несомненно, свидетельствует о достаточно высоком положении городских нотариев в среде оффициалов. Конкретные данные наших источников подтверждают это мнение.

Должность городского писца — эскрибания (escribanía) — была одной из наиболее важных на территории консехо. Правда, в отличие от судей и алькальдов, нотарий, по-видимому, мог избираться и из лиц, не принадлежавших к рыцарскому сословию: указания на обратное отсутствуют. В круг его обязанностей входили не только составление и верификация частных и публичных актов, что было одной из центральных (и, замечу, наиболее доходных) функций в системе управления на местах, но и активное участие в судопроизводстве. В Сепульведе именно писцы зачитывали соответствовавшие случаю нормы фуэро в ходе рассмотрения дел[466]. Но еще более важной задачей лиц, занимавших эскрибанию, было документальное оформление решений собраний консехо: характер этих собраний, как будет показано ниже, ставил писца-нотария в положение не только фиксатора, но и, в значительной мере, фактического интерпретатора воли общины.

Если в Сепульведе, судя по данным пространного фуэро, назначение и введение в должность нотария происходило в собрании консехо, то в Куэльяре эскрибания находилась под прямым контролем короля. Он не только назначал этих должностных лиц, но и устанавливал плату за оказываемые ими услуги. «Королевское фуэро» подробно регламентировало все стороны деятельности нотариев — от составления частных актов и оформления судебных постановлений до решения вопроса о подлинности того или иного документа. Подготовив грамоту в соответствии с установленным формуляром, нотарий должен был поставить на ней свой знак (señal). Мы хорошо знаем об этом и из многочисленных сохранившихся актов, заверенных куэльярскими писцами[467].

Куэльярские нотарии были монополистами в своей сфере: они составляли акты для всех категорий жителей города и округи вне зависимости от их социальной и конфессиональной принадлежности, о чем говорилось в местных законах. Особенно принципиален тот факт, что одни и те же лица фигурируют в качестве писцов в документах, касающихся как мирян, так и духовенства. Следовательно, даже весьма значительная власть сеговийского епископа не предполагала права назначения нотариев и документы от имени духовных лиц составлялись и верифицировались лишь писцами консехо[468].

Приведенные данные могли бы свидетельствовать об абсолютности прерогатив королевской власти в назначении в Куэльяре городских писцов и контроле за их деятельностью. Однако, как и для алькальдов, реальная ситуация в Куэльяре была гораздо менее однозначной. Даже «Королевское фуэро», трактующее эскрибанию как сферу монопольного ведения короля и сеньора, оговаривает жесткую связь нотария с определенной территорией: нотарий имел отношение лишь к документам, касавшимся местных жителей, но не уроженцев других мест[469].

Причины введения в текст фуэро подобной нормы вполне естественны и понятны. Они продиктованы стремлением законодателя четко разграничить территории ведения различных писцов во избежание путаницы и конфликтов между ними. Вместе с тем необходимо учесть и логическое следствие введения этой меры — совпадение границ района, на который распространялись полномочия нотариев, с границами консехо как территориальной единицы. Для королевской власти оказывалось наиболее целесообразным назначать городских писцов из числа местных жителей, т. е. членов соответствующей общины.

Данные, которыми мы обладаем о куэльярских нотариях XIII — середины XIV в., полностью подтверждают подобное предположение. Показательно, что в королевских грамотах, адресованных консехо Куэльяра, действовавшие в городе писцы неоднократно именуются «писцами консехо» (escribano del conçeio), т. е. так же, как и в Сепульведе. Королевская должность постепенно срасталась с территориальной общиной. Этот процесс имел закономерное завершение: с начала XIV в. консехо начало выдвигать претензии на включение нотариев в число должностных лиц, назначаемых при его непосредственном участии[470]. Вне зависимости от результата подобных требований факт их появления в куэльярских актах выглядит весьма симптоматичным: жесткие и однозначные положения «Королевского фуэро», касавшиеся городских писцов, не могли воспрепятствовать установлению тесной связи этих должностных лиц с общиной.

О статусе и должностных обязанностях других категорий апортельядо, прежде всего альмутасенов (almutaçen) (смотрителей мер и весов), сайонов (sayones) и глашатаев (andador), наши источники сообщают немногое. Мы знаем лишь, что все они назначались из местных жителей, статус которых никак не связывался с признаками рыцарского сословия. Очевидно, это свидетельствует о невысоком положении названных оффициалов, в особенности глашатая (о специфике акта его введения в должность говорилось выше)[471]. К этому можно добавить лишь единичное указание на обязанности сайона в «Королевском фуэро». Наряду с мэрино («человеком дворца»), он должен был передавать кредитору сумму, взятую у задержавшего долг должника, т. е. действовал в роли судебного исполнителя[472].

Кроме альмутасена, сайона и глашатая, к низшей части апортельядо, вероятно, принадлежали и так называемые альгуасилы. Их статус и должностные обязанности не получили отражения в сводах местного права Сепульведы и Куэльяра, но они нередко упоминаются в одном ряду с алькальдами и другими должностными лицами, принадлежность которых к оффициалам несомненна. Кроме того, одна из куэльярских привилегий, датируемая 1306 г., предоставляла общине право назначать альгуасилов в том же порядке, что и алькальдов, — в собраниях консехо[473].

Завершая разговор о нижней страте апортельядо, нельзя не указать на группу должностных лиц, формально не относившихся к их числу, однако весьма близких к ним по статусу. Мы имеем в виду сторожей полей и пастбищ, существовавших в Сепульведе и в Куэльяре. Речь идет о сторожах огороженных пастбищ — дефесеро (defeseros) и сторожах выпасов — монтанеро (montaneros), упоминаемых в куэльярских актах[474]. Этот перечень следует дополнить указаниями пространного фуэро Сепульведы. В нем регламентируются близкие по характеру должностные обязанности сторожей виноградников — виньядеро (vinnaderos) и полей — мессегеро (messegueros)[475]. В задачи сторожей всех названных категорий входили вооруженная охрана порученных им угодий, а также взимание штрафов за нарушение права пользования ими. Подобно сепульведским глашатаям, в Куэльяре они были обязаны приносить клятву при вступлении в должность, которую от имени консехо принимали алькальды. О порядке назначения этих должностных лиц наши источники не сообщают, однако их тесная взаимосвязь с общиной не вызывает сомнений.

Все изложенное выше подтверждает реальность факта, который был констатирован применительно к каждой категории апортельядо: в отличие от «людей дворца», они были связаны с общиной тесными узами. Однако в статусе куэльярских и сепульведских оффициалов прослеживаются и аспекты иного рода, которые препятствуют их характеристике как должностных лиц консехо.

Первым из этих аспектов является терминологический. Он проявляется уже применительно к самому понятию (aportellados). В тексте пространного фуэро Сепульведы под ним подразумевается не только особая категория должностных лиц, но и люди, лично зависимые от светских или духовных сеньоров. Многое об их статусе говорит уже характер исполняемой службы: в числе подобных апортельядо упоминаются пастухи (pastores), мельники (molineros), пахари (yuveros), огородники (ortellanos), пасечники (colmeneros) и др.[476]

Все эти лица нередко проживали в доме своего господина, составляя его челядь (paniaguados). Их статус не был абсолютно идентичным, однако в любом случае он определялся сословной принадлежностью сеньора. В соответствии с этим критерием в наиболее привилегированном положении находились зависимые люди рыцарей. Нередко они освобождались от внесения ряда основных королевских и сеньориальных платежей, взимаемых на территории консехо. Однако сэкономленные таким образом суммы поступали в распоряжение не слуги, а его хозяина, который расходовал их согласно своим потребностям[477]. Добавим к этому еще и тот факт, что даже плата, полагавшаяся слугам и названным выше должностным лицам, в наших источниках именуется одинаково — «soldada»[478].

Продолжая терминологический экскурс, нельзя не обратить внимание и на происхождение некоторых наименований должностей-«portiellos». Наиболее красноречивым в этом смысле представляется пример сайона. Лица, именуемые таким образом, упоминаются в наиболее раннем памятнике законодательства вестготских королей — эдикте короля Эйриха (467–485) (ок. 475 г.)[479]. В первоначальном виде они частично сохранились в виде палимпсеста, а впоследствии (иногда — интерполированные) в несколько переработанном оказались включенными в вестготский судебник — «Книгу приговоров» («Вестготская правда»). Интересующий нас закон (Fr. Par. 311 или LI. V.3.2) недвусмысленно указывает на статус «sagiones» этого времени как военных клиентов, вооружаемых за счет господина и связанных с ним узами пожизненной зависимости. В законе характер этой зависимости квалифицируется римско-правовым понятием патроната, хотя термин «сайон» имеет готское происхождение[480].

Норма, регламентировавшая положение сайона как военного клиента, вошла и в старокастильскую версию «Книги приговоров» «Фуэро Хузго» («Fuero Juzgo»), созданную в середине XIII в. по указанию короля Альфонсо X. Но еще более интересен тот факт, что эта норма почти дословно повторена и в «Королевском фуэро», с той лишь разницей, что вместо сайона в роли военного клиента фигурирует уже упоминавшийся выше мэрино[481]. Очевидно, что статусы сайона и мэрино надо рассматривать как достаточно близкие по своим истокам. Между тем, как указывалось выше, мэрино был королевским министериалом на территории консехо, «человеком дворца», и никогда не рассматривался как должностное лицо общины.

Не случайно в источниках X–XI вв. должность сайона была настолько тесно связана с сеньориальным режимом, что даже предоставление иммунитетных прав почти никогда не обходилось без освобождения от опеки сайона и внесения ему особой платы — «saionicium», или «saionia». Отметим, что упоминания о сайонах этого времени постоянно соседствуют с упоминаниями о судьях, действовавших и в системе консехо. В эпоху раннего Средневековья они предстают как сеньориальные или королевские министериалы, пусть и более высокого, чем сайоны, статуса. Судебное заседание под председательством судей (iudices) и при участии сайона в качестве судебного исполнителя длительное время являлось основным судебным институтом как на землях кастильского графа, так и на территориях, непосредственно контролируемых королями Астурии и Леона[482].

Некоторые важные замечания терминологического характера можно сделать и в отношении понятия «alcaldes». Разумеется, первоначальный арабский смысл этого термина претерпел существенные изменения, но нельзя забывать, что он был заимствован из правовой практики аль-Андалуса, не знавшей муниципальной организации. Судьи («кади»; отсюда — «alcalde») мусульманской Испании назначались правителем и осуществляли свои полномочия от его имени[483]. Подобно им, алькальды Кастилии и Леона в XIII в. выступали как должностные лица королевского суда, назначенные монархом[484].

В частности, подобный пример содержит текст «Песни о моем Сиде». В заседании суда кортесов в Толедо, созванного для рассмотрения жалобы Сида по поводу его оскорбления каррионскими инфантами Фернандо и Диего, дело рассматривают алькальды. Они назначены королем из числа его знатных вассалов, не входящих в противостоящие друг другу группировки (vandos), руководимые Сидом и инфантами (заметим: в качестве судебных заседателей при слушании дела выступают «добрые люди двора» — omnes bonos de la cort)[485].

Анализ терминологии не может служить исчерпывающим доказательством. Однако он создает почву для серьезных сомнений, и слишком многое в наших источниках подтверждает эти сомнения. Так, говоря об алькальдах, следует обратить внимание на тот факт, что в Сепульведе наряду с ними действовали и выполняли аналогичные функции должностные лица, к назначению которых местное консехо не имело никакого отношения. Речь идет о хурадо (iurados)[486]. Пространное фуэро Сепульведы ничего не говорит об их избрании и принесении ими клятвы в собрании консехо. «Королевское фуэро» предусматривает прямое назначение этих должностных лиц королем[487].

В ряде положений фуэро апортельядо, прежде всего те же алькальды и судья, выглядят более тесно связанными с королем как его министериалы, чем с собственной общиной. Это касается, в частности, круга дел, при разборе которых алькальды выступали в качестве первой королевской судебной инстанции, решая вопрос об апелляциях в вышестоящие суды короны (alçada por'al rey). Показательно, что и жалобы на злоупотребления со стороны алькальдов (как и судей) в ходе судебных разбирательств должны были поступать королю, а назначившая их община не играла в этом случае никакой роли[488]. Кроме того, алькальды чаще других должностных лиц упоминаются в связи с взиманием залогов по делам, напрямую относившимся к сеньориальной юрисдикции, т. е. к режиму «coto». Не случайно в одном из титулов пространного фуэро Сепульведы для алькальдов устанавливаются те же формы ответственности, что и для классического типа министериала — майордома[489].

Не менее значимыми были признаки того же, министериального, статуса в должности судьи. Выше мы уже обращали внимание на тесную связь последнего с сеньориальным палацием. Добавим к этому, что весьма показателен факт отчислений от сумм судебных штрафов в пользу названного апортельядо: эти отчисления, как правило, делались от доли короля или сеньора. Таким же образом, от причитавшихся им платежей выделялись средства и на оплату (soldada) судьи[490]. Наконец, в том же качестве министериала судья должен был рассматривать правомерность претензий лиц, получивших от короля-сеньора часть принадлежавших ему прав в рамках вассальных отношений[491].

Но особенно показательными выглядят некоторые элементы статуса городского писца, ставящие под сомнение самые основы взглядов на апортельядо как муниципальных магистратов. Напомним, что в Сепульведе нотарии должны были избираться общиной и приносить ей клятву на верность. Между тем некоторые документы из сепульведского архива противоречат описанному порядку. Так, в акте, изданном от имени консехо и датированном 1305 г., в качестве составителя документа фигурирует отнюдь не писец консехо, а нотарий, получивший права от некоего частного лица — Педро Гонсалеса, которому их пожаловал король[492].

Ситуацию проясняет другой документ, относящийся к более позднему времени. В июне 1335 г. Альфонсо XI (1312–1350), отвечая на жалобу консехо, сообщал сепульведцам, что он своей властью передал все эскрибании в королевстве в аренду, поскольку нуждался в деньгах для строительства флота (мы знаем, что в это время шла подготовка к походу на Альхесирас). Сепульведская эскрибания была передана на правах откупа некоему Хуану Фернандесу из Овьедо, который и назначал в Сепульведе писцов, а также получал доходы, причитавшиеся за оказываемые нотариями услуги. В итоге король удовлетворил просьбу консехо и вернул ему эскрибанию, признав неправомерность своих действий[493]. Однако община не была гарантирована от повторения подобного в будущем: ведь, как мы видели, изъятие эскрибании у консехо происходило не впервые.

Положение писцов-апортельядо в Сепульведе было весьма близким к положению их куэльярских коллег, где изначально законодательно был установлен порядок назначения этих должностных лиц королем, хотя городские нотарии в XIII в. именовались «писцами консехо»[494]. Почти все нотарии, фигурирующие в куэльярских документах XIII — середины XIV в. (так же, впрочем, как и в более поздних), получали полномочия не от консехо, а от частных лиц, которые, в свою очередь, приобрели их от короля на правах аренды.

Как свою прерогативу короли рассматривали и другую должность — альмотасена. Если они и соглашались на временную передачу консехо контроля над ней, то это бывало вызвано исключительными обстоятельствами. И здесь опять же наиболее красноречивым представляется пример Сепульведы. Около 1252 г. город посетил Альфонсо X. По-видимому, собравшееся консехо выразило явное недовольство лицами, получившими в аренду эталоны мер и весов. Монарх был вынужден уступить его просьбе и согласиться на назначение в качестве альмутасена человека от консехо (un omne bono). Он должен был назначаться на годичный срок в собрании общины, хранить эталоны, контролировать следование им при торговле, взимать штрафы за пользование фальшивыми мерами и весами, а также взимать некоторые королевские платежи и получать за это соответствующую плату. Однако при всем этом его статус определялся чертами экстраординарности: «добрый человек» лишь исполнял обязанности, действуя «рог almotacén» — за альмутасена. Насколько долго сохранялась норма, установленная королевской грамотой, нам неизвестно[495].

Последний по порядку (но не последний по значению) аргумент в пользу тезиса о необоснованности квалификации апортельядо как должностных лиц консехо касается форм представительства интересов общины вовне. В роли таких представителей ни в одном из известных нам источников не фигурируют оффициалы, действовавшие в рамках своих должностных обязанностей. От имени консехо перед королем или сеньором выступали совсем не они, а назначенные для каждого конкретного случая лица. Категории этих представителей будут подробно рассмотрены ниже. Здесь же обратим внимание лишь на сам факт, отраженный как в сепульведских[496], так и в куэльярских актах.

Так, в 1304 г., жалуя комплекс податных привилегий куэльярскому монастырю Св. Клары, Фернандо IV предусмотрел, что в случае их нарушения в королевский суд персонально должны будут прибыть в качестве представителей сторон процесса местные апортельядо, а особо от них — уполномоченный консехо (personero del conçejo)[497]. Таким образом, в отсутствии права представлять интересы консехо по долгу службы назначаемые королем, пусть и при активном участии местной общины, куэльярские оффициалы ничем не отличались от своих сепульведских коллег, при назначении которых консехо должно было играть несравненно более активную роль.

На наш взгляд, все отмеченные противоречия в статусе сепульведских и куэльярских апортельядо могут быть объяснены только тем, что в ведении консехо находилась не должность, а лишь право апробации конкретной кандидатуры министериала, представлявшего короля и сеньора на территории общины. Важно было, чтобы этот человек, действуя в пределах своих полномочий, по возможности не ущемлял интересов консехо: негативные примеры подобного рода содержатся в ряде использованных нами актов[498].

Поэтому совершенно не случайным представляются попытки куэльярской общины добиться королевской санкции на выдвижения кандидатур некоторых основных категорий апортельядо (прежде всего алькальдов) в своем собрании подобно тому, как это имело место в Сепульведе. Заметим, что и в этом случае право назначения оставалось за королем, и формальным основанием для вступления в должность оффициала выступало не решение схода, а выданная королем соответствующая грамота. Однако при всей своей ограниченности такой вариант представлялся гораздо более приемлемым для общины, опасавшейся передачи реальных властных полномочий на своей территории лицам с одиозной репутацией, пусть и принадлежавшим к местным весино. И мы знаем, что на какое-то время куэльярцам удалось добиться желаемого: королевской привилегией 1306 г. был установлен именно такой порядок[499].

В результате апортельядо, подобно «людям дворца», не могут быть признаны должностными лицами консехо. Как и первые, они были лишь министериалами, с той лишь разницей, что в силу своих обязанностей, происхождения и места жительства «апортельядо» были связаны со своей общиной гораздо более прочными узами.

Наряду с «людьми дворца» и апортельядо в известных нам источниках упоминается еще одна группа должностных лиц, а именно разные категории представителей, назначаемых для выполнения постановлений сходов специально в каждом конкретном случае — «ad hoc».

Чаще всего в этом качестве фигурируют «добрые люди»[500]. В период раннего Средневековья этот институт прослеживается едва ли не во всех регионах европейского Запада. И везде «добрые люди» чаще всего выступали в роли заседателей местных судов. В более широком смысле их деятельность распространялась на сферу, затрагивавшую конкретные материальные интересы. Поэтому они назначались из числа состоятельных людей с положительной репутацией, пользовавшихся доверием окружающих и способных за собственный счет возместить потенциально возможный ущерб. При этом «добрые люди» никогда не осуществляли своих полномочий на постоянной основе: с решением поставленной перед ними задачи эти полномочия автоматически слагались.

В частности, Ж. Дюби рассматривал исчезновение «добрых людей» из системы местного (прежде всего графского) судопроизводства французской области Маконэ как важный признак становления свойственной феодальному строю системы частной судебной власти в этом регионе. Там в начале XI в. феодальные частные суды сменили дофеодальные публичные. Однако в Кастилии и Леоне институт «добрых людей» действовал и позднее этого времени, в феодальную эпоху. Он сохранил прежние функции и принципы комплектования. Так же как и за Пиренеями, «добрые люди» не были четко связаны с какой-либо социальной или сословной группой. Все определялось ситуацией, в которой они выдвигались.

Так, «добрые люди» могли быть представителями светской знати. В частности, в «Песне о моем Сиде» в качестве судебных заседателей при рассмотрении тяжбы Сида с каррионскими инфантами фигурируют «добрые люди двора»: незнатные не могли бы выносить решений в конфликте знатных[501]. Сходным образом «добрые люди» выдвигались и из среды духовенства. В изученных нами источниках упоминаются, например, «добрые люди из клириков» (ornes buenos clérigos)[502]. Наконец, если в дело вовлекались люди невысокого социального статуса, то и уровень «добрых людей» был соответственным: пространное фуэро среди прочего упоминает о «добрых людях, несших королевскую фасендеру (платеж, относившийся к категории непривилегированных)»[503]. В любом случае нет оснований для жесткой связи описываемого института ни с консехо как с учреждением, ни с его социальной верхушкой, как это иногда делается в литературе.

Выдвигая «добрых людей», территориальная община руководствовалась теми же принципами, которые отличали этот институт в целом[504]. Их роль в системе власти, прежде всего в судебной и фискальной сферах, следует признать весьма значительной. Так, по данным пространного фуэро Сепульведы, мнение «добрых людей» играло существенную роль в ходе судебных заседаний[505]. В их присутствии взимались некоторые судебные штрафы. Они участвовали в назначении алькальдов, а также выступали в роли третейских судей — «алькальдов по соглашению» (alcaldes de abenencia)[506]. Помимо этого, собиравшиеся по приходам «добрые люди» из своей среды избирали сборщиков десятины — «терсеро» (terçeros)[507]. Наконец, одной из важнейших функций, упоминаемой главным образом в документальных источниках, было участие «добрых людей» от консехо в установлении границ пастбищ, расположенных между двумя соседними консехо[508].

Близкая по своей сути ситуация наблюдалась и в Куэльяре. Его «Королевское фуэро» предусматривало такое же широкое участие «добрых людей» в регулировании судебной и фискальной систем, как и в Сепульведе. Из их числа назначались заместители временно выбывших алькальдов[509], а в случае отвода состава суда одной из соперничавших сторон в их присутствии должны были обосновываться претензии. Они участвовали в судебном следствии (pesquisa) и в оценке нанесенного ущерба. Перед их лицом и под их контролем устанавливалась опека над сиротами и объявлялось о признании отцом внебрачного сына. Наконец, как и в Сепульведе, «добрые люди» в Куэльяре должны были разбирать поземельные конфликты и устанавливать межевые знаки[510]. Данные актов добавляют к этому перечню функций принятие отчета сторожей огороженных пастбищ и пустошей о суммах собранных ими штрафов[511]. Кроме того, некоторое время «добрые люди» должны были собирать судебные платежи (calonnas) и контролировать их использование для ремонта городских укреплений (в том же документе 1264 г. упоминается и «терсеро» — должность, которую в Сепульведе занимали выборные из числа «добрых людей»)[512].

В конце XIII в., в период ослабления королевской власти, совпавший с малолетством короля Фернандо IV, города попытались добиться полной передачи права сбора королевских платежей своим «добрым людям». Хотя формально это требование и было удовлетворено, оно не стало широко распространенной практикой[513]. Сколь бы часто «добрые люди» ни привлекались к сбору платежей, не они, а другие должностные лица заняли центральное место в этой сфере. Мы имеем в виду различные категории сборщиков-арендаторов и субарендаторов платежей — «cogedores» или «sobrecogedores». К их назначению консехо не имело отношения: свои полномочия они получали от откупщиков-арендаторов королевских платежей[514]. Таким образом, значение «добрых людей» не следует преувеличивать.

Помимо уже описанных должностных лиц, община могла выдвигать от своего имени и другие категории уполномоченных — персонеро и прокурадоров. В Сепульведе первые упоминания о персонеро содержатся в грамоте 1258 г.: некие дон Диего, дон Хуан Мигель и дон Яге в качестве персонеро представляли интересы сепульведской общины в переговорах с епископом Сеговии доном Рамоном, сеньором соседнего с Сепульведой города Риасы. Переговоры велись о нормах совместного пользования угодьями, примыкавшими к общей границе двух общин, и завершились они соглашением, впоследствии подтвержденным королем. Что касается сепульведских прокурадоров, то в этом качестве некие Руй Перес и Альфонсо Диас передали в 1335 г. королю Альфонсо XI просьбу о возвращении Сепульведе права эскрибании.

О куэльярских персонеро и прокурадорах мы знаем гораздо больше. Первые фигурировали в актах в качестве представителей своей общины в королевском суде при решении вопроса о нарушении податных льгот. Они же перед лицом короля просили от имени сограждан об изменениях в невыгодных для консехо порядке и нормах взимания платежей, а также о восстановлении нарушенных прав общины[515]. Наконец, они представляли свое консехо в кортесах[516]. Заметим, что «Королевское фуэро» уделяет значительное внимание регламентации статуса персонеро и содержанию специального документа, подтверждавшего права последних, — «carta de personería» (о факте ее предъявления королю от имени консехо Куэльяра упоминается в одном из актов, составленном в середине XIV в.[517]).

Но текст фуэро отнюдь не связывает институт персонеро исключительно с консехо. Помимо общин, персонеро могли представлять и другие учреждения, корпорации и даже частных лиц в судебных инстанциях[518]. Многочисленные примеры содержатся в куэльярских документах. Чаще всего речь идет о представителях церковных учреждений — монастырей, капитула городских клириков и т. д.[519] Таким образом, персонерия консехо была лишь частным случаем проявления общей закономерности.

Статус и функции прокурадоров общины имели много общего с таковыми у персонеро. Вместе с тем имеющиеся у нас данные позволяют предположить, что права первых были более широкими. Так, прокурадоры выдвигались в ситуациях, когда для защиты интересов общины требовалось задействовать личные связи и влияние, и назначались преимущественно из числа наиболее влиятельных лиц, проживавших в городе. Возможно, в основном это были рыцари по происхождению, служившие в аппарате королевской администрации. По крайней мере, об этом факте четко известно из комплекса документов, датируемых началом 40-х годов XIV в., где прокурадором консехо назван рыцарь «Педро Феррандес, сын дона Феррандо из Куэльяра», королевский нотарий, а затем алькальд[520].

Институт прокурадоров также не был прерогативой исключительно консехо. Подобных представителей могли выдвигать и иные субъекты, в том числе уже упоминавшиеся церковные учреждения. Более того, этим правом пользовались даже сообщества, возникшие лишь в силу временной общности интересов в конкретном деле. Так, конфликт капитулов приходских клириков Сеговии и Куэльяра с епископом Сеговии стал причиной совместного делегирования procuratores в Рим в 1249 г. После решения конфликта существование союза капитулов потеряло смысл[521].

Все сказанное о представителях консехо в конкретных делах свидетельствует, что их следует рассматривать в качестве настоящих должностных лиц общины. Однако их статус и функции не соответствовали критериям коллегиального органа местной власти, свойственного свободным городским институтам. В отличие от положения должностных лиц муниципальных учреждений положение представителей консехо не отличалось определенностью, а конкретный спектр составлявших его элементов зависел главным образом от потребностей момента. В этом смысле особенно показательны случаи, когда от имени общины действовали лица, не имевшие особого статуса представителя консехо. Речь идет о местных рыцарях, иногда представлявших интересы сограждан лишь на основании принадлежности к своей сословной группе[522].

Итак, какими бы широкими ни были подчас функции представителей консехо, нельзя выделить ни одной, пусть даже ограниченной, сферы в системе власти, которая на постоянной основе регулировалась бы общиной.

3. Собрания консехо и их роль в системе местной власти

В отсутствие коллегиального органа местной власти кастильская территориальная община могла выразить общую волю своих членов лишь посредством сходов, которые — подчеркнем это особо — в наших источниках также именуются conçejo. Вопреки существующим представлениям, подобные собрания созывались далеко не регулярно. Ни в сводах местного права, ни в документах не говорится о строгой периодичности их проведения[523]. Имеются лишь указания на день недели, наиболее приемлемый для проведения сходов, — воскресенье[524]. Эта норма вполне объяснима. Воскресный день был свободен от повседневных трудов, а время начала собрания легко увязывалось с окончанием мессы: не случайно местом сбора нередко становились площади близ городских церквей, а о созыве оповещал звон церковных колоколов[525].

Действительно, ряд сходов консехо Куэльяра и Сепульведы, судя по документам, проводился в воскресенье[526]. Но есть и другие примеры. Так, в ноябре 1340 г. днем собрания общины Куэльяра стал вторник. Этот, явно неудобный, день был избран не случайно: он совпал с прибытием в город сборщика королевских платежей Альфонсо Переса из Медины-дель-Кампо, желавшего говорить с куэльярцами[527]. Подобным же образом в мае 1346 г. консехо, собравшись в воскресенье, готово было продолжить собрание и в понедельник: для этого требовалось лишь согласие королевского арбалетчика Хуана Десколя, приехавшего для взыскания недоимок по королевской фонсадере[528]. Когда же в город являлся король, соблюдение фиксированного дня сходов становилось и вовсе невозможным. Например, в октябре 1257 г. консехо Сепульведы, воспользовавшись прибытием короля Альфонсо X для обсуждения ряда важных вопросов, собралось немедленно — день приезда короля пришелся на вторник[529].

Разумеется, все приведенные примеры связаны с экстраординарными моментами в жизни общины. Однако, насколько нам известно, сопоставимым характером отличались и другие причины созыва сходов. Последние можно подразделить на пять основных групп:

1. Выдвижение обвинений по особо тяжким преступлениям, направленным против личности; оправдание подозреваемых в их совершении при наличии достаточных оснований: заключение перемирия между враждующими и дела о его нарушении; рассмотрение случаев троекратной неявки в суд по приказу алькальдов; вызов на судебный поединок по обвинению в нанесении увечий или оправдание подозреваемого; выдвижение обвинения в изнасиловании женщины при возможности обвиняемого оправдаться клятвой[530].

2. Взимание некоторых категорий судебных платежей, а также судебных залогов[531].

3. Рассмотрение конфликтов в сфере землевладения и землепользования; устранение причин, способных привести к их возникновению: основание новых поселений на территории консехо и снос деревень, построенных незаконно; заключение перемирия между враждующими консехо по вопросу о границе; размещение новых поселенцев в пределах округи; тяжбы между соседями по вопросам собственности; выдвижение обвинений в нарушении режима пользования общинными угодьями; регулирование режима выпаса скота, перегоняемого через территорию консехо; утверждение порядка передачи земель из фонда общины (сама передача, по-видимому, производилась сеньором); изъятие владений у лиц, не принадлежавших к числу весино; скрепление актов купли и продажи владений; признание прав незаконного сына его отцом; рассмотрение исков между горожанами и сельскими жителями; оглашение завещаний; выдвижение представителей консехо при проведении межеваний, а также принятие обращений к королю и сеньору по этим вопросам[532].

4. Урегулирование конфликтов в вопросах взимания платежей или устранение причин для их возникновения: раздел «монтазго» (плата за пользование пастбищами) между членами консехо; оглашение королевских указов о взимании платежей и недоимок по ним, а также о процедуре этого процесса; утверждение обращений к королю и его должностным лицам по фискальным вопросам; выдвижение мнений о составе группы лиц, пользующихся фискальными льготами, и о мерах по обеспечению этих льгот[533].

5. Административная сфера: утверждение кандидатур, выдвигавшихся приходами для занятия королевских должностей в городе или пригороде, и принятие клятвы, приносимой при их вступлении в должностные обязанности; объявление недовольства их деятельностью и взимание судебных штрафов за превышение полномочий (все по нормам фуэро Сепульведы). В Куэльяре в консехо должно было происходить выдвижение кандидатур «добрых людей», которым передавались на хранение матрицы печати общины, а также утверждение кандидатов на аренду имуществ или прав, находившихся в распоряжении консехо (cosa del conceio)[534].

Основополагающая роль сходов общины как выразителей ее коллективной воли при решении указанных дел предопределялась его составом. Ни в Куэльяре, ни в Сепульведе круг собравшихся отнюдь не сводился к какой-то определенной группе лиц. Напротив, требовалось присутствие «всего народа» (todas las gentes) — максимально широкого представительства. Невозможность соблюдения этого условия не позволяла принять конкретное решение. Так, 14 мая 1346 г. собрание консехо Куэльяра было вынуждено разойтись без видимого результата. Причиной этого стало отсутствие части местных рыцарей и оруженосцев, отбывших на ежегодный сбор (añal) и не успевших вернуться[535].

Каким же образом сходы выражали свою волю? Судя по имеющимся у нас данным, они не сопровождались ни обсуждением, ни последующим голосованием. Все грамоты, фиксирующие решения сходов консехо, содержат весьма общую формулировку: «el conçejo dizieron» — «сходом сказали…»[536], что может соответствовать только акламации. Способом выражения позиции собравшихся становились спонтанные выкрики и жесты, выражавшие одобрительную или отрицательную реакцию участников происходившего. Судя по содержанию некоторых положений пространного фуэро Сепульведы, реакция могла быть весьма бурной. Горячие споры между присутствовавшими иногда перерастали в драки и даже вооруженные схватки[537]. Подобные эпизоды были вполне естественными для консехо как коллектива, основную массу которого составляли воины — лица, изначально склонные к насилию как к способу решения конфликтов[538].

Сказанное позволяет выявить общую черту в содержании тех разнородных вопросов, которые подлежали рассмотрению на сходах консехо. Все они могли стать потенциальной причиной внутренних конфликтов в общине. Лишь их рассмотрение в широком собрании, включавшем все прямо или косвенно заинтересованные стороны, позволяло если не избежать вспышек насилия полностью, то хотя бы ограничить их масштаб. В этом качестве собрание становилось незаменимым инструментом поддержания хрупкого внутреннего мира в гетерогенном (поликонфессиональном и полисословном) по составу организме — консехо. Иных функций у рассматриваемого института быть не могло[539].

Все приведенные данные свидетельствуют о несоответствии консехо критериям муниципальных учреждений. Занимая самостоятельное место в системе организации власти, оно было лишено коллегиального органа местного управления. Все должностные лица, действовавшие на территории общины на постоянной основе, представляли власть короля и сеньора. Более тесные связи с общиной части этих лиц объяснялись главным образом их принадлежностью к той инстанции сеньориального суда, которая рассматривала дела местных весино. Судебная юрисдикция, связанная с деятельностью оффициалов такого суда, принадлежала сеньору, а не консехо. Другое дело, что сам сеньор, как и члены общины, был заинтересован в присутствии в этой инстанции местных жителей. В известной мере такой порядок ограничивал возможность проявления особо тяжких форм произвола, снижавших авторитет сеньора.

Консехо не имело и фискальной автономии, поскольку основную массу платежей на ее территории собирали лица, ему не подчиненные. Представители общины привлекались к участию в судебных делах и сбору платежей лишь спорадически. Таким образом, единственным способом выражения позиции консехо становились его собрания, реальные возможности которых были весьма ограниченными. Излишне широкие по составу, они не могли обладать самостоятельной юрисдикцией. Изначально общие сходы были обречены лишь на роль элементов механизма сеньориальной власти, заинтересованной в обеспечении мира в общине.

Учитывая роль собраний в жизни консехо, можно распространить этот вывод и на характеристику общины в целом.

1. Сеньор города: королевский министериал или феодальный сеньор?

Говоря о зависимом статусе консехо, о его роли как элемента сеньориальной власти, я обращал внимание читателей исключительно на сеньориальные права короны. Сохранившиеся документальные свидетельства XIII — середины XIV в. об иных обладателях таких прав минимальны. Однако они есть. В частности, нам известно, что, помимо сеговийского епископа, сеньориальные права в Сепульведе имел сеньор города (dominus villae, sennor de la villa).

Эти лица упоминаются уже в кратком латинском фуэро Сепульведы 1076 г.[540] Кроме того, имена некоторых из них сохранились в документах XI–XII вв. Так, в грамоте из архива кастильского монастыря Св. Эмилиана в Коголье, датированной 1086 г., в качестве «dominante Septempublica» фигурирует некий Диего Тельес, представитель могущественного клана Тельесов, сохранявшего свое влияние и в XIII в.[541] Известна личность и другого сепульведского сеньора — Иньиго Хименеса, именуемого в королевской грамоте 1122 г. «сеньором Сепульведы, Сеговии и всей Эстремадуры»[542].

Куэльярские документы сохранили имя лишь одного из «сеньоров города» — некоего «Родриго, сына графини» («Rodrigo, fi de la condessa») (1244 г.). Однако и эта фигура весьма показательна — человек с таким именем упоминается в числе приближенных короля Фернандо III Святого в «Первой всеобщей хронике», т. е. может быть с уверенностью отнесен к числу кастильских магнатов[543]. Очевидно, что Родриго не был первым сеньором Куэльяра. Историк города Б. Веласко Байон считает таковым знаменитого графа Педро Ансуреса, воспитателя короля Альфонсо VI. В дальнейшем в результате брака внучки графа с представителем знатного рода Кастро до 1283 г. Куэльяром владели представители этого могущественного клана. Во всяком случае, нам известно о сеньории Урраки Диас, жены Фернандо Руиса де Кастро. В качестве сеньоры Куэльяра она фигурирует в двух источниках — «Хронике Альфонсо X» и «Хронике Санчо IV», написанных в первой половине XIV в.[544] После смерти доньи Урраки в 1283 г. права сеньории оставил за собой король Санчо IV Храбрый, который, по мнению Б. Веласко Байона, был первым монархом — сеньором Куэльяра[545].

Приведенный перечень, разумеется, далеко не полон. Однако и упомянутые в нем имена говорят о многом. Фигуры могущественных магнатов, в разное время обладавших правами сеньора города в обоих городах, явно не соответствуют той скромной роли королевского министериала — держателя замка, которая традиционно отводится лицам этого статуса в литературе (Н. Гуглиельми, Л. Гарсия де Вальдеавельяно, М.-К. Кастрильо Льямас и др.[546]). Несомненно, все названные лица могли быть лишь феодальными сеньорами, а характер их власти едва ли существенно отличался от запиренейского понимания сеньории. Эпизодичность упоминаний о них в документах Сепульведы и Куэльяра следует объяснять не малой значимостью положения сеньоров города, а исключительно субъективными факторами. Прежде всего довольно низкой степенью сохранности сеньориальных документов, что следует связать, в первую очередь, с относительно поздним периодом конституирования института городских архивов (на этом фоне весьма показательно, что даже большинство королевских грамот XIII — середины XIV в. сохранилось лишь в копиях более позднего времени).

Тем не менее, как будет показано ниже, даже тот ограниченный круг сведений, который предоставляют городские документы, с учетом более широкого контекста позволяет в полной мере подтвердить высказанное предположение о феодальных истоках и характере сеньориальной юрисдикции.

2. Истоки и характер сеньориальной юрисдикции

В одном из куэльярских документов, в преамбуле привилегии Альфонсо X, датированной 1264 г. и адресованной консехо, говорится, что «служба» (servicio) может востребоваться с консехо «рог naturaleza» и «рог sennorío»[547]. Текст действовавшего в Куэльяре «Королевского фуэро» позволяет разобраться в сути этой дихотомии. Он выделяет две категории сеньоров. При этом лишь к одной из них, а именно к королевской власти, применяется определение «natural», несомненно родственное «naturaleza» куэльярской грамоты. Это определение подчеркивает особый характер сеньориальных прерогатив короны — «sennorío natural». Это понятие встречается не только в «Королевском фуэро». Известно, что латинские хроники часто называют королей «dominus naturalis», а их власть — «dominium naturalis», аналогично выражениям «sennor natural» и «sennorío natural» старокастильской хронистики. Во всех известных мне текстах эта королевская сеньория последовательно противопоставляется сеньориальной юрисдикции «обычных» сеньоров, т. е. светских и духовных магнатов[548].

Истоки и характер королевской «sennorío natural» станут предметом подробного исследования в третьем разделе настоящей работы. Пока же ограничусь лишь общими замечаниями, призванными определить характер зависимости консехо «por sennorío», т. е. от сеньоров города, не принадлежавших к кастильским монархам. В литературе получило широкое распространение представление, наиболее полно аргументированное X. Грассотти. Она полагает, что понятие «dominium naturale» (каст, «sennorío natural»; впервые упоминается в середине XII в.[549] в «Хронике Альфонсо VII») отражало статус короля как высшего должностного лица в системе публичной власти, т. е. как власть монарха над подданными — жителями земель в границах его королевства, в противоположность частному характеру вассальносеньориальных связей[550]. Однако этимология слова «natural» противоречит такому представлению.

Она не содержит никаких указаний на публичный характер королевских сеньориальных прав. Так, в тексте «Песни о моем Сиде» определение «natural» встречается достаточно часто, и не только применительно к характеристике королевской сеньории. Причем во всех случаях очевидно его происхождение от слова «natura» — «рождение», в свою очередь, восходящего к глаголу «na(s)çer» — «рождать», «порождать». Эту закономерность подтверждают многочисленные примеры. Так, «de natura somos de los condes de Carrion» — «Мы по рождению из графов каррионских» — говорят о себе противники Сида инфанты Диего и Фернандо. Соответственно, применительно к дочерям Кампеадора используется выражение «sus fijas naturales» — «рожденные им дочери». О верном сподвижнике Руя Диаса Мартине Антолинесе говорится, что он «el Burgales natural» — «родом из Бургоса» и т. д.

Иной перевод всех перечисленных и многих других выражений представляется невозможным. Следовательно, дословный смысл понятия «sennor natural» может быть передан как «сеньор по рождению», т. е. лицо, изначально (а не в силу пожалования вышестоящим сюзереном) обладающее сеньориальными правами. И действительно, эпический король дон Альфонсо из «Песни о моем Сиде» предстает как носитель такого типа сеньориальной власти, который автоматически распространяется на его вассалов. Права же последних обретают юридическую силу лишь после признания их королем-сеньором.

Положения «Королевского фуэро» полностью соответствуют высказанным выше соображениям и позволяют их существенно конкретизировать. Так, один из законов четвертой книги, устанавливая принцип верховенства сеньориальной власти монарха, аргументирует его следующим образом: «…никто не может иметь сеньорию, которая не подчиняется сеньории короля, [ведь последняя] имеет врожденный характер («natural») и в силу этого не может быть утрачена, хотя бы кто-то и захотел выйти из-под ее [власти]…»[551]. На этом основании жестоко каралось любое, даже словесное, посягательство на «sennorío natural»[552].

Теоретически король мог не уступать даже части своих полномочий, и теория отнюдь не находилась в полном противоречии с практикой: монарх всегда сохранял прямую сеньориальную власть над частью территории королевства. Уже упоминалось о том, что такой властью над Куэльяром обладал Санчо IV Храбрый, и аналогичные прерогативы сохранил его сын Фернандо IV. Подобная политика в каждом конкретном случае встречала полную поддержку консехо. Не случайно в 1304 г. по просьбе эстремадурских общин (среди которых была и куэльярская) король даже установил одной из своих привилегий, что более никогда не передаст «ни города, ни деревни, никакого другого владения ни инфанту, ни магнату», а переданное ранее возвратит под свою власть[553].

Однако в полной мере реализовать это пожелание было невозможно. Гораздо чаще король в соответствии с феодальными принципами организации власти уступал часть своих властных прерогатив представителям знати. Такой порядок устанавливало и «Королевское фуэро». После кончины монарха положение «sennor natural» автоматически наследовал его первенец. Все обладатели сеньориальных прав, т. е. части первичной королевской сеньории, были обязаны явиться к новому монарху и совершить «omenage» (facer omenage) в знак признания его власти[554].

Важно понять содержание термина «omenage», имеющего здесь ключевое значение. Прежде всего замечу, что его этимологическая связь с позднелатинскими «hominaticum», «homenaticum», «hominium» (оммаж) очевидна. По данным, собранным каталонским филологом Э. Родон-Бинуэ, этими словами в первую очередь обозначался вассальный контракт. В более широком же смысле понятие может интерпретироваться как отношения зависимости и личной верности, связывавшие вассала с его сеньором с момента принесения оммажа и также как клятва личной верности вассала своему сеньору. Пиренейское происхождение термина несомненно: первое известное его упоминание датируется 978 г., а в 20–50-х годах XI в. он прочно закрепился в понятийной системе каталонского феодального права[555].

Ключевая роль института вассального контракта в системе фиксации скрепленных им взаимных частноправовых обязательств изучена достаточно хорошо[556]. По существу, такие контракты составляли реальный фундамент всей политической системы феодального времени[557]. Добавлю, что ныне политическая организация феодальной эпохи представляется еще более сложной и гетерогенной, чем это считалось прежде; среди прочего она вобрала в себя и некоторые элементы публично-правового характера, унаследованные от античности и раннего Средневековья[558]. Однако решающую роль в системе так называемого феодального государства (если вообще можно констатировать существование государства в римско-правовом смысле применительно к высокому Средневековью) играли все-таки частноправовые узы.

К настоящему времени, когда представления о «нефеодальном» характере средневекового леоно-кастильского общества принадлежат уже прошлому испанской медиевистики, не вызывает удивления факт присутствия института «homagium» (или «hominium») запиренейского типа и в феодальном праве средневековой Кастилии. Оно знало этот институт не позднее XII в. — соответствующий термин фигурирует в тексте «Песни о моем Сиде»[559]. В следующем веке он появляется не только в «Королевском фуэро», но и в нарративных текстах. Так, вассальный ритуал, включающий «homagium» классического типа, упоминается в латинской «Готской истории» (Historia Gótica) Родриго Хименеса де Рада (XIII в.), причем соответствующий эпизод включен хронистом в повествование о предшествующей эпохе: знаменитый кастильский граф Педро Ансурес де Кастро подтверждает свой вассальный статус по отношению к королю Арагона Альфонсо I Воителю (1064–1094). В старокастильской же «Первой всеобщей хронике» (где соответствующий эпизод приводится в дословном переводе) латинское «manu & ore hominium» передается как «pleito e omenaie»[560].

В тот же период в «Семи Партидах» короля Альфонсо X Мудрого (1252–1284) распределение придворных должностей предстает как пожалование феодов в классическом смысле этого понятия. Соответствующая церемония, как и за Пиренеями, включает три основных элемента оформления вассального контракта: «el de immixtio manuum», клятву вассальной верности (знаменитое «fois» французских текстов) и инвеституру (в данном случае в качестве ее объектов выступают символы, соответствующие каждой конкретной должности)[561]. Наконец, следует учесть и тот факт, что в текстах интересующего нас периода выделяется в качестве отдельной традиционная для «Испаний» форма вассального контракта (besamanos), оформление которой сопровождалось ритуальным поцелуем руки сеньора и которая, по меньшей мере с XII в., сосуществовала с феодальным «hominium» классического типа: так, уже упоминавшийся Р. Хименес де Рада использует в соответствующем случае выражение mos Hispanus[562].

«Партиды» фиксируют принципиальное отличие существа двух форм соглашений: в интерпретации кастильского законодателя кастильский оммаж (homenaje) трактуется как прямой аналог французского «тесного оммажа» (hommage lige), предназначенный для фиксации обязательств наиболее прочным образом. В этом смысле вполне естественно и то, что тот же законодатель предписывает использование оммажа-«homenaje» не только для скрепления вассальных обязательств в их классическом виде, но и для наиболее важных обязательств иного рода — «todos los otros pleytos et posturas que los homes ponen etre sí con entención de complirlas»[563]. И мы знаем, что эта норма действовала: в нарративных текстах того времени она упоминается неоднократно[564]. Особую роль института оммажа подчеркивает тот факт, что фиксируемые с его помощью личные (даже невассальные) обязательства носили наследственный характер и не подлежали разрыву. Если же они все-таки нарушались, это обрекало нарушителя на бесчестье и каралось как особо тяжкое преступление. Поэтому лица, принесшие оммаж, стремились к максимально четкому соблюдению если не духа, то буквы взятых на себя обязательств, не желая быть обвиненными в клятвопреступлении[565].

Однако, как уже говорилось, «immixtio manuum» не было единственным правовым инструментом, использовавшимся для оформления отношений вассалитета знати по отношению к королю. Гораздо чаще хронисты подразумевали под словами «homagium»-«omenage» традиционную для Леона и Кастилии форму вассального контракта, включавшую ритуал поцелуя правой руки (или обеих рук) сеньора[566]. Выполняя ту же функцию, что и оммаж запиренейского образца, «испанский обычай» (mos Hispanus, costumbre de Espanna) был крайне широко распространен на рубеже XIII–XIV вв. и сохранялся, по меньшей мере, до начала эпохи Трастамара. Фиксировавшиеся таким образом обязательства сторон не носили наследственного характера и прекращались со смертью сеньора (в том числе короля). Соответственно, каждый новый монарх — сеньор по рождению — должен был оформлять их вновь. Как правило, в каждом конкретном случае за принесением оммажа (непосредственно или через представителя) следовала передача вассалу его же собственных владений. Однако, будучи полученными «de manu regis», они приобретали иное правовое качество, поскольку являлись вознаграждением за службу уже новому сеньору[567].

По содержанию все эти владения (или, точнее, держания — honores, tenentiae, tenençias) являлись не чем иным, как властью над конкретными замками и укрепленными городами, т. е. феодами. Однако термин «феод» (feudum, feudo) употреблялся крайне редко, поскольку держания не были пожизненными. Хронисты считали даже необходимым пояснять читателям и слушателям значение термина «феод» в узкотехническом смысле[568]. Тем не менее, вне всякого сомнения, означенные держания вполне соответствовали феодальным принципам организации власти. Во-первых, «испанский обычай» при всей своей оригинальности несомненно имел четко выраженный личный характер. Во-вторых, тот же оттенок личных отношений носил и акт передачи держания «de manu regis», прямое следствие вассальных обязательств.

Наконец, в строгом соответствии с нормами феодального права концепция сеньории по рождению предполагала раздробленность властных прерогатив, т. е. явление, отраженное в куэльярской грамоте 1264 г. через понятия «рог naturaleza» и «рог sennorio». Король никогда не уступал всей своей власти над конкретной территорией. Передавая ее в качестве держания, сеньор по рождению всегда сохранял за собой часть властных прерогатив. Спектр последних определялся в каждом конкретном случае. Однако существовали и общие принципы феодального права, которые нашли отражение в тексте «Старого фуэро Кастилии».

Созданное в середине XIV в. (1356 г.), оно вобрало значительный пласт феодальных обычаев предшествующей эпохи, которые в эпоху рецепции «jus commune» были приведены в систему и встроены в иерархию источников королевского права, зафиксированную «Постановлением в Алькала» (1348 г.)[569]. Касаясь концепции королевской сеньории с рождения, фуэро признавало за королем в качестве неотъемлемых три основных права. Во-первых, это право на взимание главного военного платежа — фонсадеры (fonsadera), который вытекал из королевской монополии на призыв ополчения королевства (fonsado). Он вносился лицами, несшими военные повинности, но не участвовавшими в конкретной военной экспедиции. Во-вторых, это особый королевский сбор (moneda forera), взимаемый во исполнение монополии на чеканку монеты. В-третьих, янтар (yantar) — кормовые деньги, платеж, известный еще в XI в. и заменявший обязанность обеспечения монарха, его ближайших родственников и людей всем необходимым во время постоя, если они останавливались в городе[570].

Куэльярские акты подтверждают действенность этих законодательных норм. Обращаясь к консехо напрямую, через голову сеньоров, короли активно востребовали обязательства, связанные с указанными правами, и крайне редко освобождали от их исполнения. Реально соответствующие платежи собирались арендаторами-откупщиками, действовавшими в качестве представителей сеньора по рождению.

Уступка любого из трех неотъемлемых королевских прав знати происходила только в исключительных случаях и обусловливалась экстраординарными обстоятельствами. Куэльярские документы сообщают лишь об одном таком исключении, совпавшем с периодом малолетства Фернандо IV (1295–1312). Пришедший к власти десятилетним, король оказался под влиянием могущественных магнатов, оспаривавших друг у друга право опекунства, — вдовствующей королевы Марии де Молины, инфантов дона Энрике и дона Хуана Мануэля (знаменитого не только своими литературно-философскими трудами, но и политическими интригами), дона Диего Лопеса де Аро, сеньора Бискайи и некоторых других. Король-ребенок не контролировал значительную часть своих владений. Ордонансы кортесов, состоявшихся в марте 1297 г. в Куэльяре, рисуют тягостную картину безвластия: знать не желала возвращать королю замки и города и не признавала его сеньориальных прав[571].

В этой ситуации магнаты существенно поживились за счет короны, не пощадив и неотъемлемых прерогатив монарха. Однако, достигнув совершеннолетия и укрепив свои позиции благодаря удачному династическому браку (1302 г.), Фернандо IV постепенно восстановил свою власть. 1304 год стал переломным: были урегулированы отношения с Гранадой и Арагоном, а главные противники короля из числа кастильских грандов либо умерли, либо отказались от своих претензий[572]. Не случайно с мая по октябрь в Куэльяр, который оказал помощь королю и его матери, вдовствующей королеве Марии де Молина, в самый тяжелый период, было направлено три грамоты. Все они касались возобновления королевских прав на территории общины, и прежде всего прав на янтар, фонсадеру и монеду форера[573].

Помимо неотъемлемых прав сеньора по рождению, на территории Куэльяра короли в разное время оставляли за собой право на сбор комплекса других платежей — доли церковных десятин и «первинок» (primitiae), судебных сборов (calonnas) или их части, военных взносов (marçadga), выплат экстраординарного характера (pedidos), таможенных тарифов (portazgo, tafurería, с конца XIII в. — sisa и некоторых других)[574]. В судебной сфере их власть была представлена особым судом, напрямую подчинявшимся монарху. Речь идет о том самом королевском «дворце», о котором говорилось ранее[575]. Король-сеньор не уступал и права высшей апелляционной судебной инстанции. К этому перечню следует добавить право на изменение границ общины, а также контроль за должностью нотария и связанными с ней выплатами.

Что же оставалось сеньору города? Разумеется, прежде всего контроль над городским замком. Необходимо в должной мере оценить значение этого факта: обладатель таких прав автоматически получал доминирующее положение в военной организации общины — ведь цитадель была центром всей ее военной системы. С ее утратой город терял военную ценность[576]. Не случайно по нормам «Королевского фуэро» сдача замка или укрепленного города (villa murada) рассматривалась как тягчайшее преступление, за которое виновный приговаривался к смерти либо к конфискации всего имущества даже при наличии у него законных наследников[577]. Поэтому король, вступая на престол в XII — середине XIV в., как правило начинал с объезда своей земли для установления контроля над замками и укреплениями — основами феодальной военной системы: до этого момента власть монарха оставалась чисто формальной[578].

Положение сеньора города не ограничивалось лишь ролью фактического лидера военной организации консехо. Получение замка в держание давало ему дополнительные властные прерогативы. На это обращает внимание современная испанская исследовательница М.-К. Кастрильо Льямас, автор работы о роли и месте замков и укреплений в военной организации Леона и Кастилии в XI–XIII вв. Она отмечает, что получение замка на правах феодального держания давало право на востребование с консехо комплекса платежей и повинностей на содержание цитадели и гарнизона, а также на ремонт системы городских укреплений, ядром которой являлся замок[579]. Вполне вероятной выглядит и возможность передачи в руки сеньора части королевской территориальной юрисдикции: поздние куэльярские грамоты приводят примеры решения пограничных конфликтов между соседними консехо при участии сеньора или его представителей[580]. Правда, там речь идет о практике конца XIV — начала XV в., однако нет оснований отрицать ее вероятное существование и несколькими десятилетиями ранее.

Наконец, сеньор должен был получить и часть судебной юрисдикции и связанные с ней судебные платежи или их доли. В пространном фуэро Сепульведы неоднократно упоминается о таких фактах[581]. По-видимому, сеньору города были подсудны в основном люди, которые прибывали на территорию общины вместе с ним. Консехо относилось к ним настороженно. Так, пространное фуэро Сепульведы требовало от вновь прибывших обладателей властных прерогатив (derechos) в первую очередь предоставить дом и денежный залог (pennos) и лишь затем претендовать на получение прав[582].

Горожане вообще мечтали о передаче управления замками лицам, которые могли более жестко контролироваться короной, чем непокорные феодальные сеньоры. В частности, в 1295 г. в решения вальядолидских кортесов было включено положение о передаче управления замками и городскими алькасарами выходцам из среды местного рыцарства или даже «добрым людям» городов[583]. Однако появление этой нормы следует рассматривать лишь в контексте экстраординарных событий, связанных с малолетством Фернандо IV, о которых уже говорилось выше. На практике сеньориальные права на контроль над замками нередко сохраняли даже те гранды, которые лишь вооруженным давлением принуждались к признанию королевской сеньории[584].

Сказанное в полной мере свидетельствует об основополагающей роли феодальных принципов организации власти в Кастилии XIII — середины XIV в., органичной частью которой являлась и власть сеньоров Сепульведы и Куэльяра. Порождаемая вассальным контрактом с королем, по своему характеру и конкретным прерогативам она была несомненно феодальной. Однако, как будет показано далее, передача сеньору феодальной юрисдикции над городом вовсе не означала пассивной роли консехо.

3. Консехо в системе вассалитета

Являясь зависимой, территориальная община вовсе не была простым статистом, совмещая в себе черты, свойственные как объекту, так и субъекту юрисдикции. И, подобно последним (т. е. знатным магнатам), консехо также приносили феодальный оммаж[585]. Такие оммажи принято называть коллективными. Поскольку применительно к Кастилии и Леону как отдельный институт они специально не изучались, то, прежде чем обратиться к сепульведскому и куэльярскому материалу, скажем о нем хотя бы несколько слов.

Оммажи, приносимые коллективами, неоднократно упоминаются в хрониках этого времени. По своему составу эти коллективы могли быть довольно разнородными, и порой они включали в себя не только знатных, но и незнатных людей, в том числе горожан (populos duitatum). В частности, подобная практика отражается в «Латинской хронике королей Кастилии», написанной в первой половине XIII в.[586] Похожие примеры встречаются и в некоторых других хрониках того же времени при описании актов признания власти королей, которые в традициях своей эпохи одновременно провозглашались и верховными сюзеренами своего королевства[587].

Наиболее ранний из известных мне примеров принесения коллективных оммажей исключительно горожанами содержится в грамоте из г. Луго (Галисия) в королевстве Леон, датируемой 1184 г.[588] Она представляет собой вассальный контракт в форме оммажа, принесенного сеньору — епископу дону Родриго — сотней горожан от имени своего консехо. Из текста явствует, что обязательства общины были оформлены двумя способами: сначала с помощью словесной формулы и ритуальной процедуры (клятва на Евангелиях и «immixtio manuum»), а затем — письменным документом, в котором описываются означенные слова и жесты.

Похожий пример приводится в другой грамоте, составленной в том же месте спустя столетие с небольшим, в 1295 г. (на этот раз не на латыни, а на галисийско-португальском языке)[589]. Оформление вассального контракта описано в ней гораздо более детально, чем в предыдущем случае. Перед общиной, созванной сеньором города епископом доном Ариасом, в присутствии членов капитула городского собора означенный сеньор потребовал вернуть ему знаки власти — знамя консехо и ключи от города, а также символизируемые ими административные и судебные функции. В качестве основания для выдвижения этого требования выступала грамота, изданная королем Санчо IV (1284–1295). Община во главе с алькайдом (местным шателеном) постановила исполнить королевскую волю, обязалась следовать соглашению и скрепила его оммажем, принесенным сеньору пятьюдесятью лучшими (mejores) и наиболее уважаемыми (homes boos) горожанами.

Похожий акт зафиксирован и грамотой, происходящей из Сантьяго-де-Компостелы (Галисия), в которой содержится текст вассального контракта горожан, заключенного с епископом доном Родриго в 1311 г. Представители консехо принесли ему «оммаж… в руках и клятву на святых Евангелиях» (omenaie en… manos et juramento a los stos. euangelios), признав его сеньором города, а себя — его вассалами[590], со всеми правовыми последствиями принятия этого статуса, включая подчинение установленным в документе санкциям.

Следует обратить внимание на тот факт, что правовая природа этих коллективных оммажей горожан не имеет принципиальных отличий от оммажей знати, описанных в нарративных текстах соответствующего периода[591]. Однако И. Грассотти, разбирающая эти тексты в своей известной работе, рассматривает их как исключительные случаи, мотивированные экстраординарными причинами[592]. Я не склонен присоединяться к этому мнению, в особенности в том, что касается грамоты из Сантьяго-де-Компостела. Однако приходится признать, что свидетельства, подобные приведенным, весьма немногочисленны. Применительно к описанному периоду к ним можно добавить еще два комплекса грамот из архива городка Альба-де-Тормес, расположенного недалеко от Саламанки. Они фиксируют вассальные контракты, заключенные горожанами с их сеньором — магнатом Диего Гомесом де Кастаньеда в 1317 и 1323 гг.[593] (впрочем, оба этих акта документированы достаточно подробно). Однако факт существования соответствующих грамот не дает автоматического ответа на вопрос о том, были ли акты принесения коллективных оммажей исключением или правилом и практиковались ли они на других территориях Кастильско-Леонского королевства.

Последнее замечание выглядит особенно значимым, поскольку тексты, приводимые И. Грассотти, относятся к области Галисия, тогда как грамоты из Альбы де Тормес изданы на землях Леона. В любом случае речь не идет о Кастилии. Однако означает ли это, что искать кастильские примеры бессмысленно? Разумеется, нет. Надо учесть неоднократные упоминания в хрониках об актах принесения коллективных оммажей горожанами кастильских, а не только леонских и галисийских городов; к сожалению, речь идет лишь об упоминаниях, тогда как важные детали хронистами опускаются[594]. Еще одним доводом в пользу продолжения исследования является то, что применительно к более позднему периоду, начиная с последней трети XIV в., т. е. к эпохе династии Трастамара, утвердившейся после долгих усобиц, гибели короля Педро I Жестокого (1350–1369) и воцарения его незаконнорожденного брата Энрике II Трастамарского (1369–1379), сохранился достаточно значительный массив документов, которые фиксируют коллективные оммажи кастильских консехо, принесенные их сеньорам. Очевидно, что позднее интересующего нас периода подобные акты несомненно являлись нормой, а не исключением. Это касается также Сепульведы и Куэльяра. По меньшей мере с 1394 г.[595] коллективные оммажи регулярно приносились каждому новому сеньору как первого, так и второго консехо.

Сказанное, впрочем, автоматически вовсе не означает, что подобные акты не происходили в обоих городах и ранее XIV в. В определенной степени факт поздних упоминаний куэльярских и сепульведских коллективных оммажей может быть объяснен относительно низкой степенью сохранности общинных документов эпохи высокого Средневековья, поскольку муниципальные архивы в обоих городах оформились не ранее XV в.; естественно, грамоты более позднего времени сохранились намного лучше. Разумеется, лишь этого замечания недостаточно для того, чтобы уверенно констатировать: и в Сепульведе, и в Куэльяре (так же, как и в других городах Кастилии) коллективный оммаж был правилом уже в XIII в. или даже ранее. Необходимо также учесть неоспоримый факт присутствия новых реалий, утвердившихся в Кастилии и Леоне в эпоху Трастамара, и прежде всего тех, которые вовсе не отмечаются ранее.

Так, и сепульведские, и куэльярские позднесредневековые документы, фиксирующие акты принесения коллективных оммажей, среди прочего упоминают и такую категорию местных должностных лиц, как рехидоры. Но хорошо известно, что этот институт утвердился не ранее середины XIV в.[596], причем и тогда он не сразу получил широкое распространение. Не случайно, например, в Сепульведе рехидоры впервые упоминаются лишь в 1373 г.[597], а в Куэльяре и того позднее, в 1401 г.[598] Это игнорировать невозможно. Однако нельзя не обратить внимания и на то, что в интересующих нас документах из местных архивов рехидоры фигурируют не изолированно, а наряду с другими сепульведскими и куэльярскими должностными лицами — алькальдами, альгуасилами, нотариями, «добрыми людьми» (omnes bonos), т. e. с теми, присутствие которых отмечается в обоих городах, по меньшей мере с середины XII в. Резонно предположить, что до середины XIV в. оммажи совершались без рехидоров, отсутствие которых едва ли могло принципиально изменить правовой смысл контрактов.

Кроме того, надо учесть, что ни тексты, ни словесные формулы, ни ритуалы, связанные с принесением коллективных оммажей, никогда не были полностью унифицированы: достаточно сравнить содержание приведенных выше документов из Луго, Сантьяго-де-Компостелы и Альбы-де-Тормес, чтобы в должной мере понять этот факт. Но различия в деталях не противоречат факту сходства основного содержания всех перечисленных соглашений. Важнейшие черты этого сходства могут быть представлены следующим образом:

1) их содержание включает вассальные обязательства (прежде всего признание самого юридического факта вассалитета) и санкции, которые устанавливаются применительно к нарушителям таковых (что, впрочем, соответствовало общей форме контракта, присутствовавшей уже в римском праве);

2) соглашения оформляются двояко: во-первых, путем ритуальной процедуры (включающей краткие словесные формулы, аналогичные по содержанию «stipulatio» римского права, «immixtio manuum», торжественную клятву на Евангелиях и др.), совершаемой после публичного провозглашения (перед созванным на сход консехо и в присутствии сеньора) согласованного сторонами текста; во-вторых, посредством составления письменного документа (грамоты), верифицированной в соответствии с нормами нотариального формуляра, т. е. знаком и подписью нотария, внесшего документ в свой регистр, подписями свидетелей и, наконец, скрепленного печатями консехо и сеньора. Это двоякое оформление отражало факт временного сосуществования двух правовых систем — средневековой, основанной на правовом обычае, ритуале и устных формулах, и новой, связанной с обязательным составлением письменного текста, соответствующей правовой казуистикой, и следующей нормам, выработанным в процессе рецепции jus соmune, т. е. университетского римского и канонического права;

3) ритуальные жесты и символы, а также правовые действия, зафиксированные документально, отражают три главных этапа фиксации отношений вассалитета — оммаж, клятву вассальной верности и инвеституру[599] (последняя либо упоминается непосредственно, либо подразумевается контекстуально).

Мы убеждены, что при экстраполяции информации поздних сепульведских и куэльярских свидетельств на явления более раннего периода прежде всего следует принимать во внимание три изложенных пункта. Каждую же позднюю деталь необходимо последовательно сравнивать с более ранними (пусть и чрезмерно краткими) описаниями ее аналогов, содержащимися в источниках (главным образом нарративных). По-видимому, это единственный способ интерпретации, корректный с методологической точки зрения.

Итак, в соответствии с нормами королевского права эпохи Альфонсо X новый вассальный контракт следовало заключать непосредственно после смерти предыдущего сеньора[600]. Местные архивы Сепульведы и Куэльяра содержат королевские грамоты, изданные монархами как верховными сюзеренами королевства (señor natural), которыми консехо официально уведомлялись о кончине прежних сеньоров и которые предписывали принести оммаж сеньору новому, в свою очередь, уже связавшему себя вассальными узами с королем и получившему в качестве феода сеньорию над соответствующим городом и его округой. В некоторых случаях верховный сюзерен мог аннулировать предшествующий оммаж и предписать принести таковой другому лицу, что, например, имело место в Куэльяре в 1394 г.: ранее сеньорой куэльярцев являлась королева донья Беатрис, мать короля Энрике III (1390–1406); теперь же им надлежало принести оммаж брату короля, инфанту дону Фернандо[601].

Хотя консехо должно было следовать воле верховного сюзерена, его роль отнюдь не обязательно сводилась к пассивному исполнению королевских приказов. В некоторых случаях, прежде чем скрепить вассальный контракт, община имела возможность согласовать его конкретное содержание. Грамота из сепульведского архива, датированная 1396 г., фиксирует результаты переговоров сторон. Сепульведу представляли горожане Альфонсо Гарсия и Альвар Гонсалес, наделенные статусом официальных представителей своего консехо. Их оппонентами выступали люди доньи Леонор, королевы Наварры и графини Эвре (ей надлежало стать сеньорой города), наделенные аналогичными полномочиями. Переговоры были непростыми, каждая из сторон настаивала на своем, и упомянутый документ являлся официальным сообщением общине о предварительных (!) итогах переговоров[602]. К сожалению, нам неизвестны другие детали; мы знаем лишь, что соглашение было достигнуто, поскольку донья Леонор в качестве сеньоры фигурирует в документах из городского архива вплоть до своей смерти в 1415 г.

3 марта того же года король Хуан II (1406–1454) официально уведомил горожан Сепульведы, Аревало, Мадригаля и Роа о факте смерти их сеньоры и заявил о намерении впредь быть их новым прямым сеньором. В соответствующей грамоте подтверждалось право некоего Альфонсо Руиса (нотария Королевской палаты и главного алькальда Астурии) принять оммаж с упомянутых городов в качестве официального королевского представителя[603]. 14 марта Альфонсо Руис явился в Сепульведу и предстал перед консехо, созванным на сход звоном колокола церкви Св. Спасителя в своем обычном месте — у дверей домов Фернандо Лопеса-дель-Кастильо (ante las puertas de unas casas de Ferrand López del Castillo). В присутствии местных должностных лиц (алькальда, альгуасила, трех рехидоров и двух нотариев) Альфонсо Руис развернул и громко огласил собранию соответствующую королевскую грамоту. Присутствовавшие изъявили желание следовать воле своего монарха и признать его своим прямым сеньором[604].

Затем представитель короля потребовал передать ему знаки власти консехо и местных должностных лиц — ключи от городских ворот, печать консехо и цепь из городской тюрьмы, которой надлежало приковывать арестантов[605]. Очевидно, что этот ритуал символизировал аннулирование властных прерогатив местных должностных лиц, а также общины в целом, что предписывалось документом (напомним, что аналогичную по содержанию оговорку содержит и упоминавшаяся выше грамота из Сантьяго-де-Компостелы (1295 г.))[606]. Сам же перечень сепульведских символов власти представляется очень показательным. Здесь (в отличие от аналогичного перечня, содержащегося в грамоте из Сантьяго) не упоминается знамя консехо, хотя оно и фигурирует в тексте местного фуэро[607]. В то же время говорится о другом важном символе — печати консехо, прикладывавшейся к документам общины по меньшей мере с начала XIII в.[608] О городских ключах нет упоминаний в более ранних текстах сепульведского происхождения; зато они часто встречаются в других кастильских текстах XIII в. Это позволяет заключить, что упоминание в связи с оммажем в Сантьяго не являлось исключением и в период, предшествующий сепульведскому оммажу 1415 г.

Заметим, что средневековые хронисты связывают акт принятия ключей от городских ворот с обретением власти победителя над побежденным городом, замком или крепостью, сеньором которых он становится: «…cumque Imperator acceptasset oblata, recepit et duitatem», говорится, например, в хронике Р. Хименеса де Рада о взятии Кордовы королем Альфонсо VII[609]. А составители «Первой всеобщей хроники» описывают pleito у omenaje горожан Валенсии, принесенный знаменитому Рую Диасу-Сиду, как естественное следствие принятия Кампеадором ключей от кордовских городских ворот[610]. И в этой, и в других хрониках побежденные мавры клянутся в верности своим сеньорам (и победителям), положив руку на Коран. Очевидно, что в данном случае хронисты лишь калькируют привычный им ритуал клятвы на Евангелии, видоизменяя его применительно к мусульманской традиции[611].

Эти свидетельства не только сближают описание, содержащееся в сепульведской грамоте 1415 г., с реалиями кастильского феодального права XIII в., но и позволяют понять смысл ритуалов, которые последовали за актом принятия символов власти представителем короля. Как значится в тексте, вслед за этим Альфонсо Руис вышел из города через ворота Асоке («Рыночные»), закрыл их ключами, затем вновь отворил и опять вступил в Сепульведу. Свидетели подтвердили совершение всех этих ритуальных действий. Очевидно, что таким образом — подобно победителю, вступающему в побежденный город — человек короля принял фактическую власть над городом вместе со всеми границами соответствующего консехо, платежами и другими прерогативами, которые в совокупности и составляли сеньориальную власть над консехо Сепульведы[612].

Вслед за этим последовало то, о чем пишут и хронисты XIII в. применительно к актам захвата городов: сепульведские должностные лица по очереди стали приносить клятву верности, положив руки на крест и Евангелия[613] (как это происходило и в случаях, упоминаемых в означенной работе И. Грассотти, а также при совершении оммажей в Альбе-де-Тормес в начале XIV в.). Причем укажем и на еще одну общую деталь в сравнении с описаниями XIII в.: содержание клятвы очень близко к тому, которое зафиксировано в фуэро Сепульведы, датируемом последними десятилетиями XIII столетия. Лишь после принесения этой клятвы должностные лица получили обратно символы власти: алькальды и рехидоры — ключи и печать, а альгуасил — цепь[614].

Все ритуалы происходили в собрании консехо. Но сама община до определенного момента играла лишь пассивную роль в происходившем. И только по завершении акта принятия клятвы эта его роль изменилась. Два сепульведских оруженосца — Диего Мартинес и Альваро Гонсалес — получили от сограждан официальные полномочия (зафиксированные, как и в Альбе-де-Тормес, особой грамотой[615]) принести оммаж от их имени. Лишь после этого они совершили его «en manos» Альфонсо Руиса[616]. Чтобы понять смысл означенного жеста, следует учесть свидетельства документов из Альбы-де-Тормес: оммаж «en mano» (досл.: «в руке», т. е. в форме рукопожатия) соответствует там фиксации обязательств между знатными, тогда как «en manos» (досл.: «в руках», т. е. вложением сложенных рук вассала в руки сеньора) относится к случаю, когда неравенство сторон очевидно[617]. Завершалась процедура клятвой вассальной верности, представлявшей собой краткое содержание контракта[618]. В ней констатировался юридический факт вассалитета и перечислялись проистекавшие из него важнейшие обязательства (охрана жизни, интересов и прерогатив сеньора, обязанность служить ему, исполнять его приказания и т. п.), а также соответствовавшие им санкции. Очевидно, что все элементы описания в основных чертах соответствуют примерам, известным нам из текстов XII–XIII вв. как применительно к коллективным, так и к персональным оммажам.

Сказанное выше позволяет утверждать, что в системе феодальной власти консехо (в том числе территориальные общины Сепульведы и Куэльяра) по существу занимали место субвассала (аналога итальянского вальвассора), со всеми вытекавшими отсюда экономическими и правовыми последствиями.

Все изложенное выше позволяет понять место консехо как субъекта феодальной власти в Кастильско-Леонском королевстве, в основных своих чертах оформившегося в XIII в.

Приведенные факты неопровержимо свидетельствуют о непосредственной включенности консехо в систему феодальной власти. Будучи ее реальным субъектом в качестве вассала, община обретала отмеченные выше черты, придававшие ей определенную самостоятельность. Она наделялась конкретной территорией и некоторыми правами пользования ее природными ресурсами. В связи с этим консехо могло выступать участником пограничных споров и регулировать поземельные отношения среди своих членов. В его пределах доминировали локальные правовые нормы, закрепленные в текстах фуэро, королевских и сеньориальных привилегий, а также в местных правовых обычаях.

Выражая коллективную волю своих членов через посредство общих собраний и выдвигая назначенных «ad hoc» представителей («добрых людей», персонеро, прокурадоров и др.), община могла реально влиять на систему власти. Подобные полномочия прослеживаются в сфере назначения королевских и сеньориальных министериалов, режима организации судопроизводства, а также взимания платежей и востребования повинностей. Символическим отражением особого места консехо в феодальной системе стало наличие у него собственных знаков власти — знамени, печати и др.

Указанные черты внешне сближали кастильскую территориальную общину с муниципальными учреждениями запиренейской Европы. Однако консехо не относилось и не могло относиться к их числу. Оно не обладало собственной, пусть даже ограниченной, юрисдикцией и не имело необходимых для ее реализации органов местного управления. В итоге его самостоятельность была лишь самостоятельностью объекта, а не субъекта власти. Статус общины определялся узами вассальной зависимости от короля и сеньора города. Именно между последними на условиях вассального контракта распределялся комплекс властных прерогатив над консехо. Общине же отводилось лишь скромное право влиять на формы и методы реализации королевской и сеньориальной власти.

Феодальные принципы определяли структуру консехо — от правового режима ее территории до статуса и полномочий действующих в ее границах должностных лиц, получавших свои полномочия не от сограждан, а от сеньора. И сама партикулярность общины была лишь следствием действия этих принципов. Раздробленность, свойственная организации феодальной власти, неизбежно порождала множественность уз вассалитета. Параллельная зависимость от короля как сеньора по рождению и от сеньора города создавала потенциальную возможность использования неизбежных противоречий между ними в интересах общины.

Отсюда и возникала некоторая свобода консехо в смысле свободы действий. Однако ее значение не стоит преувеличивать. Не поверхностный оттенок свободы, а глубокие и сущностные узы зависимости определяли статус кастильской территориальной общины. Вопрос об истоках этой зависимости станет предметом исследования в третьем разделе книги.