Городок мой, Сиривада

మధురాంతకం రాజారాం

చిన్ని ప్రపంచం-సిరివాడ

1

По местному времени закончилась третья ночная джама[8] и один гадиям[9]; по европейскому времени было около половины третьего ночи. Последний вечерний сеанс кино в Сириваде оканчивался в половине первого. Не успевала еще отзвучать музыка национального гимна, который принято было играть по окончании кинопрограммы, как зрители, теснясь в дверях, выбегали на улицу и торопливо расходились по домам.

Люди думают, что единая ночь расстилается над всем миром. Также говорят, что и бог един для всех! Но разве ночь одинаково благосклонна к обитателям городов и сел? В деревнях люди ложатся с курами и крепко спят до утра. Горожане, как известно, не засыпают без снотворных. Долгое время они напрасно призывают богиню сна, но только часа через два-три после полуночи, когда давно уже затихли шаги зрителей, расходящихся с последнего сеанса, эта капризная богиня нисходит к ним. Тогда сон окутывает город, и даже бездомные и нищие, приютившиеся в закоулках на разостланных старых мешках или прямо на мостовой, спят беспробудно до утра.

Как раз в это время Рамаджоги проснулся. Он сел на постели, глаза его слипались, скулы выламывало зевотой. Очевидно, его сон, который что-то внезапно нарушило, был крепким и спокойным. Кому же, как вы полагаете, достается в удел такой завидный сон? Уж наверное, богачам и счастливцам! Так, может быть, Рамаджоги был богач? О нет. Интеллигент с высшим образованием? Да нет же. Может быть, у него были внушительные побочные доходы — получал взятки, торговал на черном рынке? Избави бог вас так подумать — нет, нет и нет. Так что же за счастливчик был этот Рамаджоги, чем он заслужил подобную привилегию — засыпать, как только голова коснется подушки? Сколько людей, которые ворочаются полночи и засыпают на рассвете, могут позавидовать Рамаджоги! Не удивительно, если богиня сна воспылает любовью к юному прекрасному Мадхаве[10], который может принести своей любимой тысячу даров — румянец роз ее щекам, сладость меда губам, благоухание лилий — коже. Но ведь Рамаджоги не мог привлечь богиню сна ни одним из тысячи способов, которыми пробуждал любовь в женщине божественный Кришна! Рамаджоги был совсем не искушен в любовных делах; ни разу в жизни он не прикоснулся к груди женщины, не потянул дерзкой рукой за край сари, не пощекотал розовой девичьей ступни, даже не посмотрел на женщину взглядом, исполненным желания. Правда, теперь толкуют о платонической любви. Но неужели богиня сна прониклась такой страстью к Рамаджоги только ради его платонических воздыханий? Не может быть!

Если исключить необъяснимую любовь богини сна, то нужно искать другую причину счастливого сна Рамаджоги. Некоторые считают, что крепкий сон даруется людям, которым чужды желания, надежды и замыслы, что именно они никогда не страдают бессонницей, но Рамаджоги отнюдь не принадлежал к такому роду людей. Можно составить весьма обширный реестр его надежд, желаний и замыслов.

Услышать похвалу или просто приветливое слово из уст своего начальника, директора школы, — это была первая надежда Рамаджоги. Увидеть когда-нибудь спокойное удовлетворенное выражение на лице жены, вечно раздраженной нехватками и неполадками, — это была вторая надежда. Поехать погостить на денек к дочери, когда она заживет своим домом, встретить там ласку и заботу, — это была третья надежда. Пройтись по улице, накинув на плечи новый ангавастрам[11], и, между прочим, рассказать знакомым, что это сын привез в подарок, — вот четвертая надежда.

Если надежды учителя Рамаджоги были скромны, то желания его были безграничны! Он желал бы, чтобы школьники, эта банда озорников, прилежно трудились, не поднимая головы от учебников, и сдавали экзамены с блестящими результатами. Он желал бы, чтобы не сходили с рельсов поезда, чтобы не разбивались самолеты, чтобы не было ни засух, ни наводнений, чтобы все люди на земле обрели счастье и покой; в общем, в результате осуществления его желаний возник бы мир весьма фантастический.

Замыслы Рамаджоги были под стать его желаниям. Достаточно рассказать об одном из них. Рамаджоги не нравилось, что школы расположены в городах, что классные помещения тесные и душные. В истории известен случай, когда несколько сотен индийцев за преступление против государя заперли в одной небольшой камере. Но Рамаджоги не понимал, почему такому же наказанию подвергаются школьники, неповинные в нарушении государственных законов.

Почему пятьдесят учеников должны сидеть в маленькой душной комнате? Нужен большой сад, за городом. А еще лучше — манговая роща. Много больших деревьев; под каждым деревом каменная площадка, и на ней располагается класс с учителем. Но бывает и непогода, поэтому нужно и школьное здание, большое, с просторными, светлыми комнатами. Перед зданием — цветник, рядом — огород. Где-то невдалеке — коровник, чтобы дети были обеспечены свежим молоком. Ребятам надо иметь место для игр — лучше всего большой луг! Пусть они вволю играют да песни распевают…

Целый этаж в школьном здании должен быть занят под библиотеку. Еще бы построить открытую сцену, чтобы ребята каждый месяц могли устраивать там представление. Рамаджоги не любил кино, но не собирался отказывать детям и в этом развлечении — пускай смотрят, но не чаще, чем раз в неделю. В одном уголке сада должны находиться домики для учителей с их семьями.

Сколько раз в мечтах Рамаджоги строил свой Шантиникетон[12] и любовался им! Но ведь всевышний мудр. Вот у людей, подобных Рамаджоги, и не бывает денег для осуществления их безумных замыслов. А у кого в кубышке деньги есть, те не одержимы такими нелепыми фантазиями. Велик и мудр всевышний!

Итак, в половине третьего ночи Рамаджоги проснулся и сел. Он не разбудил при этом Рамамани, потому что она спала не рядом с ним, а на расстоянии не менее двух метров от супруга. Причиной разделения супружеского ложа был не только возраст. Имелась и другая, более веская. Чтобы объяснить это, придется рассказать одну историю, случившуюся лет десять назад. Рамаджоги с супругой поехали на свадьбу в деревню. Родственники жениха должны были ночевать в сарае, в одном углу — женщины, в другом — мужчины. Когда уже все мирно спали, какая-то женщина вдруг вскочила и начала кричать: «Скорпион! Змея!» — и всех перебудила. Ни скорпиона, ни змеи нигде не оказалось, но женщина жаловалась, что кто-то не то укусил ее, не то сильно ударил по ноге.

— Да нет же, это вы во сне повернулись и нечаянно ушибли ногу! — успокаивающе заметил Рамаджоги.

Смятение улеглось, но через час другая старая женщина закричала спросонья, что кто-то ударил ее по спине.

— Да вы, наверное, легли рядом с моей женой! — простодушно воскликнул Рамаджоги.

Вы, вероятно, уже догадались, что его жена Рамамани была очень темпераментной особой. Днем она неустанно кричала на мужа, энергично жестикулируя при этом, а ночью, продолжая во сне дневную перебранку, так ворочалась и металась, что Рамаджоги не всегда мог уберечься от ее пинков, хотя он стелил спою постель на почтительном расстоянии от неспокойной жены. Вот почему безмятежный и крепкий сон Рамаджоги был нарушен этой ночью.

Заснуть снова ему не удалось, он встал и оделся, стараясь не шуметь. Дом Рамаджоги не был обширен, как царский дворец, и любой шорох или разговор были слышны в другом конце дома. А так как голос у Рамамани, бранчливой жены Рамаджоги, был весьма пронзительный, то ему пришлось научиться слушать, но не слышать, и он достиг в этом немалых успехов. Поистине, милосердный бог помогает терпеливым мученикам супружеской жизни!

Так же бесшумно Рамаджоги прошел с веранды в гостиную; рука его потянулась к выключателю, но сразу опустилась. Если зажечь свет, Рамамани непременно проснется, а если она проснется среди ночи, то у нее утром все тело разболится и она целый день будет стонать и охать.

Рамаджоги хотел было разбудить сына Сундарама и попросить его запереть дверь, но тотчас же отказался от этой мысли. Сундарам получил отпуск на службе и теперь гостил в родительском доме. История с этой службой развернулась в памяти Рамаджоги, как целый цикл сказок из «Тысячи и одной ночи». Окончив школу и получив аттестат, Сундарам два года не работал и околачивался дома. Помог ему найти службу не кто иной, как Валлабха Рао, родственник Рамамани. Валлабха Рао жил в другом городе и даже никогда в Сириваде не бывал, но домочадцы Рамаджоги и жители Сиривады знали о нем все досконально. Это был высокий мужчина с кожей цвета зрелого плода таккали. На рубашках его была кайма с золотой вышивкой, он носил золотые часы, курил сигареты «Голд флэйк», ездил на собственном мотороллере. Его желтый двухэтажный дом находился к северу от автобусной стоянки в Шрикантапураме, а его рисовая фабрика — в другом конце города. Домочадцы Валлабхи Рао не таскали воду из колодца — пять лет назад он провел водопровод. Вода была проведена и в ванную комнату, где всегда лежала коробка превосходного майсурского сандалового мыла. Жена Валлабхи Рао никогда не покупала одно сари, а всегда два-три зараз. Дочка Васундарамма была на выданье. Сундарам и Васундарам! Имена друг к другу подходят, вот бы и поженить их, мечтала Рамамани… А почему бы и нет? Но жителям Сиривады эти планы казались нереальными, не верил в них и Рамаджоги. Как будто для того, чтобы посрамить сомневающихся, пришло письмо от Валлабхи Рао. «Я присмотрел Сундараму работу, пусть немедленно выезжает». Больше всех такой поворот событий изумил Рамаджоги.

В шахматной игре каждый делает свои ходы — передвигает то короля, то ферзя, то пешку, и на шахматном поле создается определенная ситуация. До поры до времени Валлабха Рао не собирался вводить в игру фигуру племянника. А вот когда его дочка два раза провалила экзамены за четвертый класс и ни за что не хотела сдавать их снова, пришлось подумать и о Сундараме. Надо было выдать дочь замуж. Чем выкладывать десять тысяч рупий приданого, лучше отдать ее за бедного родственника. Но безработный Сундарам не годился в женихи, надо было подыскать ему службу.

Полученное от Валлабхи Рао письмо было для семейства Рамаджоги как удар грома. По закону невезения оно пришло в конце месяца, и деньги уже кончились. Без сотни рупий снарядить в дорогу Сундарама было невозможно. Рамаджоги знал, что его коллега, учитель Суббарамая, дает деньги в долг под проценты. Правда, Рамаджоги сомневался, сможет ли он выплатить в дальнейшем этот долг из своего учительского жалованья. Проценты, конечно, сможет выплачивать, но вот основную сумму… Откуда же деньги у Суббарамаи, такого же школьного учителя? Ведя уроки в школе, Суббарамая приходил в отчаяние от лени и нерадивости своих учеников и ругал их последними словами. Потом Суббарамая предлагал родителям заниматься с отстающими у себя на дому. Если у родителей были деньги, они платили Суббарамае как частному преподавателю. Положение таких учеников было весьма выгодным — накануне экзаменов Суббарамая диктовал им предполагаемые вопросы, а также ответы. Этот способ обучения приносил золотые плоды; можно было подумать, что во дворе Суббарамаи растет кальпаврикшаму — райское дерево, которое плодоносит деньгами. Тем не менее случилось так, что как раз тогда, когда Рамаджоги понадобились деньги, у Суббарамаи их не оказалось. Но он любезно предложил занять деньги для коллеги у другого человека, который, к сожалению, брал огромные проценты. Десять рупий на сто в месяц! Делать нечего — Рамаджоги согласился и подписал долговую расписку, где черным по белому значилась сумма в сто рупий, а получил всего девяносто. Были куплены три пары брюк, три рубашки и дорожная сумка, в которую их упаковали, хотя Сундарам хотел бы кожаный чемодан. Такой чемодан привез из Бомбея Валлабха Рао, и Сундарам восхищался его вместимостью и щегольским видом.

Так или иначе, сын был снаряжен и отправлен; вернувшись с автобусной станции, Рамаджоги услышал дома перепалку между матерью и дочерью.

— Да что ты, Баламма! Хоть дядюшка и не написал, какую работу имеет в виду для Сундарама, я уверена, что он уж постарается золотую рыбку выудить для моего сыночка!

— Ну, а почему же он не написал ничего определенного? Тебя его богатство ослепляет! А я знаю, что нашей семье никакого толку от этого дядюшки не было и не будет!

— Зачем ты так говоришь, Баламма?! Ты все еще сердишься, что дядя на твою свадьбу не приехал. Пойми же — ведь шли выборы. Разве такой человек мог в это время уехать из своего города? А пятьсот рупий он прислал.

— Какой царский подарок! Но деньгами-то этими распорядилась ваша невестка. Двести рупий на свадьбу дала, а триста себе в карман положила.

— Ну и язычок у доченьки! Деньги-то ее мужа, могла она ими распорядиться? Ты у нас лучше всех умеешь с деньгами обращаться! Если тебе и твоему муженьку такие деньги дать — через два дня от них ни пайсы не останется.

— Да уж, матушка, вы о своих родных слова сказать не дадите! За своего любимчика Сундарама горло перегрызете! А меня последними словами честите. За что мне такая взбучка?

— Тебе взбучка? — захлебнулась от гнева Рамамани. Со дня свадьбы дочери она ее пальцем не тронула, разве что когда пощечиной наградит — и вдруг такие слова. — Да пусть твой сын настоящую взбучку получит! Да и отец твой! Ты думай, что говоришь, негодница!

Дочь разразилась рыданиями.

Через неделю Сундарам прислал письмо. Он писал, что дядя устроил его на службу — на контрольный пост в Сингавараме. К работе уже приступил, написать подробно пока недосуг.

Получив письмо, Рамаджоги сразу показал его своему сослуживцу учителю Суббарамае. У того вытянулось лицо — не в его характере было радоваться удачам ближних. Тем не менее он криво улыбнулся и похлопал Рамаджоги по плечу:

— Счастливчик вы, Рамаджоги! Выгодное место заполучил ваш сынок!

— Божьей милостью… — сияя, ответил Рамаджоги.

— Божьей ли, вашего ли шурина, — пробормотал про себя Суббарамая.

В это время к ним подошел учитель языка телугу Шешая-гару[13].

— Что за бумагу вы читаете? Какой-нибудь приказ по школе?

— Да нет, наш Рамаджоги письмо от сына получил, — ответил ему Суббарамая. — Сундарам теперь работает на контрольном посту…

— Что это за контрольный пост? — спросил Шешая-гару. — На фабрике или в учреждении?

— Как? Вы не знаете, что это такое, Шешая-гару? — удивился Суббарамая. — Это шлагбаум, такая металлическая перекладина, которой перекрывают шоссе. Когда к контрольному посту подъезжает повозка, ее задерживают, производят досмотр, — если нет запрещенных товаров, тогда шлагбаум поднимают и повозку пропускают. Если что-нибудь находят, пишут акт, передают вышестоящим властям…

Ну и человек этот Суббарамая — все-то он знает! У Рамаджоги еще кружились в голове каруселью металлические перекладины, повозки, акты, а Суббарамая, между тем, продолжал:

— Я сам однажды проезжал через Сингаварам. Он расположен на границе нашего штата с Майсуром. Сингаварам находится у подножия гор, а дальше — уже Майсур. В предгорьях растут деревья ценных пород — сандаловые, тиковые и другие, тигры водятся.

А если эти тигры и в деревни заходят? — пронеслось в голове у Рамаджоги. Да нет, бог не допустит, успокоил он себя. Без соизволения великого Шивы и муравей не кусается. Тигры себе в лесах живут, а люди — в деревнях…

За обедом Рамаджоги рассказал домашним о письме сына. Однако Рамамани расстроилась, узнав, что Сингаварам — не город, а деревня.

— Где там Сундарам питается? Да и заработок в деревне разве такой, как в городе? — Но, подумав, Рамамани стала утешать самое себя: — Ну, ничего, сгрызет он этот железа кусок, и до золота доберется! Непременно дядя его в город переведет, вот увидишь, Баламма!

Однако предположение Рамамани не оправдалось. Выяснилось, что именно в Сингавараме Сундарам нашел то золото, о котором мечтала Рамамани, и уезжать оттуда не собирается. Вот что он писал во втором письме:

Однако самым ошеломляющим для Рамаджоги и радостным для Рамамани было третье письмо. Вот оно:

Это письмо Рамаджоги не показал Суббарамае, но немедленно запросил Сундарама: «Сынок, напиши, какое жалованье ты получаешь».

Вскоре пришел ответ:

От десяти можно отнять пять. Можно отнять семь. Можно и восемь отнять. Но если сложить пять, семь и восемь, то получится двадцать, а двадцать от десяти не отнимешь. Как же Сундарам производит такое фантастическое вычитание из своего жалованья — от ста пятидесяти рупий отнимает двести или триста, — недоумевал Рамаджоги. Разве только дядя ему деньги дает, а он об этом не пишет, щенок этакий.

Через четыре месяца Сундарам получил отпуск и приехал в Сириваду. Когда он вошел в дом, Рамаджоги, сидя в кресле, читал газету. Рамаджоги не сразу узнал сына в нарядном юноше и удивленно уставился на него. Уж не растратил ли Сундарам казенные деньги, делая бесконечные покупки, о которых он писал в своих письмах. Рамаджоги смотрел на Сундарама, как на фокусника, который сейчас что-то вытащит из рукава, а что — неизвестно. От детей только и жди неприятностей.

— Проходи, сынок, проходи, сними рубашку и умойся, — мягко сказал Рамаджоги.

— Зачем, зачем рубашку снимать? — радостно затараторила Рамамани. — Такая красивая!

Мать подробно расспрашивала сына о его жизни в Сингавараме и о своих родных в Шрикантапураме; Сундарам рассказывал без устали. Описывая дом дяди, он просто захлебывался от восторга! Мягкие кушетки в гостиной, полированный стол в столовой, эмалированная посуда в кухне. Любой предмет казался ему достойным восхваления. Утомленный за день Рамаджоги, задав для приличия пару вопросов, начал задремывать как раз тогда, когда Сундарам дошел до описания судков, в которых ему посылают еду из дома дяди.

— Пять алюминиевых кастрюлек, мама!

— И трех бы хватило, сынок!

— В одной — рис, в другой — тушеные овощи, в третьей — овощной суп, в четвертой — простокваша, а в пятой — не еда, а почтовая бумага.

— Ой, Сундарам! Тебя дядя бумагу есть заставляет?

— Да нет, мама! Это не дядя завел, а Васундарамма.

— Вот странная девушка!

— Да ты не понимаешь, что ли, мама? Это не чистая бумага, а любовные послания!

— О чем же она тебе каждый день пишет-то?

Мать и сын провели за разговорами добрую часть ночи. В восемь часов утра, когда Рамаджоги уже собрался уходить в школу и присел на каменной скамье перед домом, Сундарам вышел чистить зубы. Поглядев на сына пристальным взглядом, Рамаджоги спросил:

— Что это у тебя глаза такие красные, сынок?

— Да разве мне удается поспать при моей работе? — гордо ответил Сундарам. — Едва заснешь, слышишь — повозка стучит… Произведешь досмотр, через полчаса — другая… Так и недосыпаешь…

— Да, да, — радостно закивал Рамаджоги. — Долг превыше всего.

Рамаджоги был доволен. Ганди говорил, что ради служения стране надо забыть о личных интересах, и тогда обретешь высшее счастье. Отрадно сознавать, что молодое поколение следует заветам Ганди: вот и его Сундарам, оказывается, не обсевок в поле — жертвует своим сном для блага страны.

Рамаджоги думал, что сын как следует отоспится в родном доме. Но Сундарам всегда был страстным любителем кино и, отправившись на вечерний сеанс, вернулся в одиннадцать часов, а теперь спал крепким сном. Вот почему проснувшийся среди ночи Рамаджоги не решился будить сына, утомленного беззаветным служением родине.

Все-таки Рамаджоги боялся оставить входную дверь незапертой и рискнул разбудить дочь.

Рамаджоги снимал маленький домик из трех комнат с двумя верандами. Открытая веранда с задней стороны дома служила кухней, а в теплые ночи на ней и спали. Веранда со стороны улицы была застеклена и превращена в комнату; в нее вела дверь из холла. Рамаджоги тихонько потянул на себя эту дверь и прошептал: «Баламма!»

Никто не отозвался. Он открыл дверь и вошел в комнату. Прямо на полу, положив под голову подушку, глубоким сном спала Баламани. У ее изголовья горел масляный светильник; на груди у Баламани лежала раскрытая книга.

— Ох, бедняжка! Читала-читала да и заснула! — вздохнул Рамаджоги.

Баламани третий раз готовилась сдавать экзамены за школьный курс; сессия начиналась послезавтра.

Рамаджоги не понимал, почему некоторые люди совершают бессмысленные поступки. Черные глинистые почвы хороши для хлопка. А на поливных землях растет рис. Кто же станет сажать рис на черной глине, а хлопок — в дельте реки? Если бы такое случалось на свете, то Рамаджоги, может быть, сумел бы понять поведение своего зятя. Сначала, после свадьбы Балы с Мангапати, все было прекрасно. Молодые супруги ходили в кино, гуляли в парке и наслаждались жизнью. Еда, которую готовила Бала, казалась мужу божественной.

Однако вскоре обнаружилось, что выше вкусной еды и нежной женской ласки Мангапати ценит деньги. Он захотел, чтобы жена устроилась на службу и каждый месяц приносила домой сотню-другую рупий. Для этого она должна была сдать экзамены за школьный курс. Мангапати готов был даже сам готовить пищу, предвидя, что жена по вечерам будет падать от усталости после работы. Правда, никаким талантом кулинара Мангапати не обладал. Приготовленную им пищу можно было разве что собакам выбросить. Тем не менее Мангапати довольствовался собственной стряпней и жил один в неубранной пыльной комнате, отослав к родителям жену, которая должна была усердно готовиться к экзаменам. Мангапати вроде как бы дал обет, подобно некоему герою древности, — жить в разлуке с женой до свершения своего заветного желания. Однако сроки исполнения этого желания трудно предугадать, потому что бедная Бала была очень слаба в единоборстве с наукой. Она уже дважды проваливала экзамены.

До рассвета еще было далеко, и Рамаджоги пожалел будить дочь, зная, что, проснувшись, она снова возьмется за учебник и будет зубрить всю ночь. Поэтому он потушил масляный светильник, убрал его в шкаф и решил оставить дверь незапертой, рассудив, что воры вряд ли польстятся на его скромное имущество.

Итак, Рамаджоги вышел на улицу. В это позднее время улица выглядела необычно. Вспоминая дневную сутолоку, Рамаджоги подумал, что ночью улица похожа на энергичного деловитого чиновника, вышедшего в отставку и живущего на покое.

Даже уличные фонари, казалось, были погружены в сон. От домов и заборов падали длинные тени. Улица была неподвижна, словно картинка, повешенная на стену.

Рамаджоги дошел до канала и постоял немного на берегу. Когда он собрался было идти домой, ему показалось, что город исчез, как будто картинку вдруг сняли со стены. Потом он понял — погасли уличные фонари.

Рамаджоги подумал, что в такой кромешной тьме идти домой узкими сиривадскими улицами и переулками небезопасно — не напали бы из-за угла бандиты. Лучше уж пойти кружным путем, городскими окраинами. Лет пять назад здесь простирался сплошной пустырь, который потом зарос невысоким колючим кустарником. Среди этого кустарника протоптали узенькую тропинку, по ней и двинулся Рамаджоги. Не успел он пройти метров сто, как вдруг услышал звук шагов и резко остановился. На тропинке появились несколько человек с большими узлами на головах. Шли они быстро, будто за ними гнался кто-то. Рамаджоги сошел с тропинки, пропустил их, потом, заинтересованный, двинулся следом. Вскоре показались еще пятеро или шестеро с узлами на головах, которые тоже шли быстрым, торопливым шагом. Рамаджоги пришлось почти бежать за ними.

В детстве Рамаджоги любил читать. Перечитав по нескольку раз такие детективные романы, как «Это — он!», «Тайна женского браслета», «Проклятый камень» и тому подобные, он уверовал в то, что теперь обладает способностью разгадывать чужие тайны. В данном случае, сразу сообразил Рамаджоги, следует узнать, куда вереница таинственных незнакомцев несет свою поклажу, и тогда тайна перестанет быть тайной. Но вдруг эти люди исчезли так же неожиданно, как и появились. Словно призраки. Это случилось около двухэтажного дома, обнесенного довольно высокой стеной. Может быть, незнакомцы спустились в какую-то пещеру? Рамаджоги решил, что разыскивать вход в предполагаемую пещеру не стоит — он выдаст свое присутствие, лучше подождать в зарослях. Мысль Рамаджоги оказалась правильной: вскоре он увидел свет в дверях двухэтажного дома и выходящих оттуда людей со свернутыми мешками под мышкой. Они направились в сторону города.

Рамаджоги неторопливо подошел к воротам в стене. Он чувствовал, что вот-вот найдет разгадку. Правда, у него появилась смутная мысль, следует ли ему раскрывать какие-то темные дела, которые, собственно, его не касаются. Но, конечно же, следует — ведь борьба против злоупотреблений ведется на благо страны. Полный решимости, Рамаджоги вошел в ворота, приблизился к дверям дома и поглядел в замочную скважину. Он увидел большое помещение; сидевшие на полу люди ссыпали в мешки сахар и рис. Рамаджоги отошел от двери и заглянул в ближайшее окно. На полу громоздились мешки с удобрениями, сваленные в кучу водопроводные трубы, листовое железо и даже железнодорожные рельсы. Дом был очень большой; Рамаджоги заглянул еще в два окна и увидел батареи бутылей с маслом и множество кульков, надписи на которых он не смог разглядеть. Однако подобные упаковки были знакомы Рамаджоги — различные концентраты: сухое молоко, супы, каши, из которых готовились завтраки учащимся в школьном буфете.

Рамаджоги отошел от окна. Он раскрыл тайну «дома с привидениями», но был изумлен и расстроен. Послышался какой-то шум, и он прижался к стене. Во двор въехала повозка, потом другая. Их быстро нагрузили мешками, и они скрылись в темноте.

Вот почему иногда не бывает товаров на рынке и в магазинах Сиривады! Рамаджоги не знал, что ему делать. Может быть, как некогда святой учитель Рамануджа, взойти на башенку храма и возгласить:

— Братья! Граждане Сиривады! Внимайте мне! Для вас нет трапезы без риса! И кофе вы не пьете без сахара! И земля ваша не родит без удобрений! Взяв сумки и мешки, вы идете на базары и в продовольственные лавки и видите надписи: «Товаров нет». Проснитесь же, граждане! Раскройте глаза! Воспрепятствуйте незаконной торговле[14] и спекуляции, воровству и хищениям!

Такая речь слагалась в уме Рамаджоги, но вряд ли он, со своим мягким и покладистым характером, способен был произносить публичные проповеди. Немного поразмыслив, Рамаджоги пришел к выводу: такое разоблачение, пожалуй, даст возможность преступникам спрятать концы в воду — недаром пословица гласит, что если семеро бегают с палками, пытаясь убить змею, то ей удается скрыться. Нет, не лучше ли найти мудрого советчика, поделиться секретом только с одним человеком. И непременно обратиться надо к Нагарадзу-гару! Он самый подходящий для этого человек.

Рамаджоги, разумеется, не был близко знаком с Нагарадзу-гару. Конечно, он знал его в лицо, но видел всего, может быть, раз пять в год, хотя городское управление, председателем которого был Нагарадзу-гару, находилось рядом со школьными строениями. Основное здание школы состояло из нескольких комнат, в которых размещались канцелярия, библиотека и лаборатория, а также кабинет директора школы и учительская, где преподаватели могли и поболтать, и при желании вздремнуть на скамейке. Уроки же проводились в убогих одноэтажных домишках, очень смахивающих на хижины, расположенных вокруг главного здания. Вид этих домишек был настолько жалок, что газета или журнал какой-нибудь недружественной страны охотно поместили бы на своих страницах фотографию сиривадской школы с иронической подписью «образцовое учебное заведение Индии».

Крыши хижин, сделанные из пальмовых листьев, протекали даже при небольшом дожде. Ветер и солнце также врывались в классы беспрепятственно, потому что — если уж говорить откровенно — это были и не хижины, а всего лишь навесы с двумя стенами. В дождливый сезон школа, в сущности, не работала — ребят сразу распускали по домам.

Еще двенадцать лет назад было решено построить новое здание, вернее, комплекс школьных помещений, по самому лучшему проекту на самом высоком современном уровне — чтобы это в полном смысле слова было образцовое учебное заведение. Был создан строительный комитет. Председателем его, разумеется, стал не кто иной, как Нагарадзу-гару. Если, скажем, предположить, что наше основное занятие — повседневная одежда, а почетные должности — нарядная, то у Нагарадзу-гару было несколько выходных костюмов. Кроме того, что он был председателем городского управления Сиривады, он занимал посты председателя строительного комитета школы, председателя кооперативного кредитного общества, председателя союза сахарозаводчиков, председателя союза оптовых торговцев и еще каких-то обществ и союзов. И на всех митингах и заседаниях почетным председателем избирался Нагарадзу-гару. Он всегда произносил вступительное слово, и речь его лилась как песня:

«Скажите, какая страна с незапамятных времен цветет как пышный сад? Страна потомков Бхараты[15], Индия. Где млеком и медом текут Ганга, Годавари, Кришна, Тунгабхадра, Брахмапутра и другие священные реки? В Индии. Где родились великие люди — Будда, Рама[16], Кришнадеварая[17], Махатма Ганди? В Индии.

В этой стране мы живем. Среди куп кокосовых пальм и манговых рощ, как жемчужина на зеленом бархате рисовых полей, лежит наша Сиривада. Прекрасный, замечательный город великой Индии!..»

Свою речь Нагарадзу-гару всегда заканчивал тремя лозунгами: «Да здравствует Мать Индия! Да здравствует Махатма Ганди! Да здравствует Джавахарлал Неру!»

Слушателей до того пробирало красноречие сиривадского мэра, что многие из них начинали выкрикивать четвертый лозунг: «И да здравствует наш Нагарадзу-гару!»

Теперь нам должно быть понятно, что Рамаджоги и не мыслил обратиться к кому-нибудь иному, кроме Нагарадзу-гару.

Рамаджоги прошел еще несколько десятков шагов и очутился перед домом Нагарадзу-гару. В одной из комнат этого высокого, солидного, напоминающего крепость двухэтажного дома спал бессменный председатель муниципального совета Сиривады, полновластный хозяин города. Но и у властелина всего два глаза, и если их смыкает сон, то он не может видеть, что творится во всех уголках его владений. В прежние времена правители имели по всей стране соглядатаев, которые ежедневно докладывали его величеству о происшествиях и непорядках. Сегодня ночью Рамаджоги мог вообразить себя одним из таких соглядатаев, бродящих по городу. При этой мысли Рамаджоги улыбнулся.

Пока Рамаджоги стоял перед домом градоначальника, зажглись фонари. Теперь он зашагал уверенно, и вскоре оказался на улице Бондили. Здесь почему-то фонари не горели, и впереди была сплошная тьма. Рамаджоги растерянно остановился и вдруг увидел во тьме неясные очертания каких-то фигур и услышал голоса. Тени как будто боролись друг с другом, и голоса звучали враждебно.

— Кто там? — вскричал Рамаджоги.

Окрик подействовал мгновенно, как палка, занесенная над собакой. Одна из теней оторвалась от другой и мгновенно растворилась в темноте. Что же тут все-таки произошло? Вроде бы одна тень что-то тянула к себе, а другая препятствовала этому. Но все тайное становится в конце концов явным — надо только совлечь окутывающий его покров.

Рамаджоги ступил несколько шагов в глубь переулка и увидел перед собой женскую фигуру без сари, словно бронзовую статуэтку обнаженной богини.

2

Описываемое нами событие произошло со школьным учителем Рамаджоги в ночь на воскресенье. Теперь надо изложить его предысторию.

В субботу утром, часов в десять-одиннадцать, все общество Сиривады собралось в клубе для большой карточной игры. Считается, что самая великая ночь в году — это Шиваратри, ночь перед праздником Шивы, ночь великого бдения. А в Сириваде любая ночь, когда шла большая карточная игра, была Шиваратри. Так же как в ночь перед праздником Шивы, никто не смыкал глаз. Говорят, что Шива на небе пьет яд, и яд этот превращается в амриту. Члены клуба пьют всякие напитки, а когда упьются, любая отрава им кажется амритой. В старые времена некий «шальной Венгалаппа» впал в сомнение: «Что это на блюде — рис или известка?» — и рассудил следующим образом: «Съем-ка я, подлое брюхо разберется!» Члены Сиривадского клуба поступали подобно легендарному Венгалаппе.

Надо особо упомянуть о Кондаредди из Вадлапуди, который этим вечером находился среди посетителей клуба Сиривады. Это был мужчина в расцвете лет, из касты капу[18]. О его принадлежности к отважному племени азартных игроков, готовых в карточной игре поставить на кон последнюю рубашку, разорить свой дом, ярче всего свидетельствовали усы. Они торчали, как пики, были остры, как петушиные шпоры. Считать золото прахом свойственно религиозным аскетам. Поэтому пренебрежение Кондаредди к деньгам — а ему было все едино, что сторупиевая банкнота, что затрепанная рупия, — тоже можно рассматривать как черту благородного характера.

Все знали, что в карточной игре он всегда давал, но никогда не брал взятки. Это ли не высокая слава!

Итак, Кондаредди прибыл в Сириваду. Такому игроку надо было потрафить. Члены Сиривадского клуба считали своим священным долгом доставить приезжему удовольствие. Может быть, некоторые имели в виду и личную материальную выгоду? А почему бы и нет? Конечно, тех, кто думал о собственном интересе, было совсем немного — один на сотню. Но именно для того, чтобы урегулировать их дела и взять с них за это контрибуцию, сидел в задней комнате клуба Нагарадзу-гару.

Для жизни маленького захолустного городка важны не только железнодорожная станция, автобусная стоянка и средняя школа — надо помнить, что не менее важны искусные карточные игроки. В этом отношении Сиривада, можно сказать, процветала. Отчаянных игроков здесь было в избытке. Но именно поэтому следовало справедливо решить, кому из них предоставить случай воспользоваться удачей, — не всем же зараз! Нагарадзу-гару произвел тщательный отбор и вызвал к себе троих: младшего инспектора Кодандапани, чиновника муниципалитета Баба Рао и одного из совладельцев городского кинотеатра Вирродзу. Все трое незамедлительно явились на зов. Когда они отбыли, на лице Нагарадзу-гару было написано удовлетворение человека, заложившего основу хорошего предприятия. Он открыл дверь и позвал:

— Эй, есть кто-нибудь? Рамкоти, поди сюда!

Через минуту явился Рамкоти.

— Звали, Нагарадзу-гару? — спросил он.

— Ну как, много там народу? — поинтересовался Нагарадзу-гару.

— Да нет, игра пока еще маленькая! Начальник над мусорщиками, Дипала Дора, писарь Ганапати…

— Позови ко мне Дипалу Дору.

Чиновник муниципалитета, осуществляющий надзор за осветительной сетью, в большом городе именовался бы начальником энергоснабжения. Здесь мы будем называть его Дипала Дора, что на языке телугу означает «господин светильников», а на божественном санскрите это имя звучало бы как Видьюнмали, то есть «Повелитель молний».

Дипала Дора был темнокожим, можно даже сказать, что кожа его черна, как тьма, сгустившаяся вокруг зажженного светильника. Маленькие глазки — тусклые, как лампочки, светящиеся вполнакала. Он носил длинную шелковую куртку без подкладки и полотняные брюки.

Итак, Видьюнмали вошел в комнату.

— Садитесь, Дипала Дора! — произнес Нагарадзу-гару.

Дипала Дора сел.

— Ну-ка, — с улыбкой обратился к нему хозяин города, — скажите мне, какая связь между фонарями и грехами?

Видьюнмали не улыбнулся в ответ на шутку; он вообще не походил на человека, способного улыбаться и шутить. Он, казалось, был создан для серьезной, энергичной деятельности.

— Когда гаснут фонари, совершаются грехи[19], — без улыбки ответил Дипала Дора.

— Да, да и я так полагаю, — поддержал Нагарадзу-гару. — Вот что, — продолжал он, — сегодня, наверное, игра допоздна затянется, я велел на всякий случаи принести две большие керосиновые лампы.

Немногоречивый Дипала Дора наклонил голову, одобряя мудрость собеседника.

— Ах, ведь я вас оторвал от игры! Идите же, идите! — с улыбкой напутствовал чиновника Нагарадзу-гару.

Однако Дипала Дора и не подумал возвращаться к карточной игре; мысли его были направлены совсем в другую сторону, туда же последовало и тело. Он шел по улице, кого-то выглядывая.

Дипала Дора не был пристрастен к карточной игре; более того, он считал ее злом. У него были друзья, которые с радостью давали ему деньги в долг. Он умел тратить не задумываясь. А в карточной игре и проигрывать деньги, и выигрывать — огорчение. Проиграешь — жалко себя, выиграешь — жалко проигравшего. Карточный выигрыш не давал Видьюнмали чистой, беспримесной радости, а он был такой человек, который от жизни хотел только самого лучшего. Чай он пил только самый крепкий и сладкий. Еда должна была быть обильная и вкусная, освещение в комнате — яркое. Или пусть уж будет совсем темно! Середины Повелитель молний не признавал.

Итак, Видьюнмали удалялся от клуба, где шла карточная игра, и наконец остановился перед небольшим домом. На веранде прикорнул на скамье помощник Дипалы Доры Хануманту; заслышав сквозь сон шаги начальника, он мигом вскочил на ноги.

— Эй, Хануманту! — обратился к нему Дипала Дора.

— Слушаю, сэр! — откликнулся тот.

— Найди-ка ты мне эту Чиннамми и…

— Ясно, сэр!

Если Хануманту в делах надзора за осветительной сетью города вовсе не разбирался, то начальника он знал как свои пять пальцев — ведь иначе он не мог бы столько лет занимать эту должность.

Хануманту незамедлительно пустился бежать, будто у него выросли крылья. Он осмотрел все закоулки базара, прочесал улицу Бондили, обследовал улицу Старого караван-сарая. Как в телескоп, оглядел все переулки и переулочки. Дойдя до автобусной стоянки, он обратил взор в сторону железнодорожной станции. Дорога, по которой ходили автобусы, шла с севера на юг, а параллельно ей, на расстоянии двухсот метров, была проложена железнодорожная линия. Их разделял зеленый луг, на котором кое-где росли деревья ним. Через этот луг от железнодорожной линии к городским переулкам было протоптано несколько тропинок. Хануманту занял удобный наблюдательный пост; отсюда он должен был увидеть Чиннамми — или у колодца за железнодорожной линией, рядом со старым бараком путевых ремонтников, или на одной из тропинок. Однако она не появлялась, и Хануманту начинал сердиться. В самом деле, эта Чиннамми то и дело попадается на улицах Сиривады, так и лезет в глаза, а как только она понадобилась начальнику, ее нет как нет. Хануманту нахмурился и закурил сигарету.

Есть поверье, что люди с тяжелой судьбой посылаются в этот мир в наказание за какой-то прежний грех. Чиннамми относила это поверье к себе и не уставала жаловаться на свою участь. Действительно, за тридцать пять лет своей жизни она успела намыкаться, испытала всякое. Не думайте, что родители назвали ее Чиннамми[20], — это было прозвище. Ростом она невеличка, вот и прозвали «маленькой». Похожа Чиннамми на куколку, слепленную из темной глины или камедной смолы; фигура у нее странная: сплюснутая с боков и круглая, как барабан, спереди. У Чиннамми не было второго сари на смену, зато она носила несколько прозвищ, придуманных для нее жителями Сиривады. Некоторые звали ее Городские часы. На рассвете, когда город только начинал пробуждаться, Чиннамми неизменно отправлялась за водой с кувшином на голове. К восьми часам вечера Чиннамми опускала на землю свой пустой кувшин — наступало время Сириваде ложиться спать. Звали ее и поэтическим именем Дзалаканья — Водяная девушка. В колодцах Сиривады вода была плохая, соленая, единственный колодец с хорошей водой находился за железнодорожной линией. Женщины попроще сами ходили туда, а в богатые дома воду носила Чиннамми. Когда она, налив воду в кувшин, ставила его на голову и несла по дороге, сари ее нередко намокало, поэтому ей дали еще одно прозвище — Купальщица или Купающаяся красотка. Правда, ни один из мужчин, прозвавших Чиннамми Красоткой, не выразил реально своего восхищения, — она так и осталась незамужней. Никому не было дела до ее пустой жизни и горячего сердца. Чиннамми сама нашла способ заполнить пустоту и утишить пламя. Она не утруждала для этого свой ум, зато не давала отдыха языку. Язык ее молол как мельница, причем в собеседнике Чиннамми не нуждалась.

— О, да уже светает. На улице еще нет никого… Где ж мой милый кувшинчик? Ну, я пошла! Ох ты, как холодно, иней какой выпал! Впору простудиться. Ну и ладно… Простужусь, так простужусь. Чиннамми любая болезнь нипочем — хоть простуда, хоть лихорадка. Смотри-ка, мальчишки костер развели… Погреюсь и я немножко. День-деньской таскаешь воду, а больше двух ан за кувшин никто не дает, как хочешь, так и живи! Еще смотрят во все глаза, чего бы из дому не утащила! Они спать не могут при мысли, что у Чиннамми лишняя денежка заведется… За что ты мне такую судьбу послал, боже? Возродиться бы им в моей шкуре!.. А, вот паровоз гудит! С этим поездом Венкатасами приедет, наверно… Как меня увидит, обязательно пошутит: «Эй, Чиннамми, красавица, почему со мной в Баллари не прокатишься?..» — И так без конца.

Всякий, кто слышал этот разговор Чиннамми с самой собой, понимал, что ум ее так же, как и тело, остался недоразвитым.

В то время, когда Хануманту бегал по всему городу, разыскивая Чиннамми, она в доме Камакшаммы-гару толкла в ступке горох. Праны[21], поддерживающие жизнь в организме человека — числом их пять, — невидимы глазу. Лепешки из гороховой муки, которые пекла Камакшамма, вполне видимы, и их по праву можно назвать шестой праной. Однако у Камакшаммы были свои трудности в создании этого шедевра. Она нанимала двух женщин, чтобы толочь горох, но, когда лепешки пеклись, Камакшамма не могла переносить чада от пригорающего масла. Поэтому причастность Камакшаммы к гороховым лепешкам заключалась в том, что она их ела. Пекла же Чиннамми, которая получала за это пару лепешек и была на седьмом небе от радости.

Чтобы продлить наслаждение от божественной еды, Чиннамми разламывала лепешки на маленькие кусочки и отправляла их в рот один за другим, смакуя, как шоколадки. Доедая последний кусочек, она проходила мимо чайной лавки Киштаи с пустым кувшином на плече, когда ее, наконец, встретил Хануманту.

— Ох, Чиннамми, я тебе голову оторвать готов! Сколько времени искал тебя по всему городу, дух из тебя вон! Господин начальник давно уже тебя ждет, сердится…

— Да что вы, Хануманту? Я же раненько принесла в дом вашего господина два кувшина воды, что ему еще нужно?

— Чего нужно, не мое дело. Господин приказал тебя найти и привести к нему немедленно… — И Хануманту, схватив Чиннамми за плечо, пихнул ее в сторону дома Дипалы Доры.

— Да у меня в кувшине и воды нет. Вот схожу на колодец, тогда принесу, — упиралась Чиннамми. Но, когда она повернулась назад, Хануманту снова схватил ее за плечо и крутанул, как волчок, после чего она наконец устремилась в нужную сторону. Хануманту проводил ее рассерженным взглядом.

Как обычно, в это время в чайной лавке Киштаи собрались постоянные посетители. Главной персоной среди них был Вирамаллю. Уж он-то сам всегда считал себя главной персоной. Ведь его дедушкой был достославный Венкаянаюду, во времена которого теперешний бессменный председатель муниципалитета Сиривады Нагарадзу-гару считался совсем маленьким человеком. Однако Вирамаллю ухитрился растратить почти все достояние предков; в неприкосновенности осталась только фамильная спесь.

С самого детства Вирамаллю не знал удержу, рос шалопаем. Однажды он приложил доску, оказавшуюся у него в руке, к голове учителя, который было замахнулся на него тростью, и с тех пор Вирамаллю в школу не ходил. Когда у него отросли длинные усы, он обрушил на город всю бурную энергию своей юности. В те дни он расхаживал по улицам, сквернословил и затевал драки; прохожие трепетали при звуке его голоса, будто слышали бой барабана, возвещающий начало войны. Так он расточал силу, здоровье и деньги вплоть до своей женитьбы. Родители невесты дали согласие на свадьбу только после того, как Вирамаллю перевел остаток своего капитала на имя будущей жены. Жена лет пять терпела буйного мужа, утешая себя тем, что так учит религия и требует супружеский долг. Вирамаллю, конечно, не был создан для семейной жизни, он не мог примириться с тем, что ему приходилось заниматься покупкой продуктов, воспитанием детей… Иное дело изругать какого-нибудь безобидного прохожего на улице, избить его, а то и ограбить — это было по душе Вирамаллю. Жена терпела-терпела, да и уехала с детьми в родительский дом.

У Вирамаллю остался заложенный дом и какие-то земли. Он мог продать их и жить на эти деньги, но считал, что обесчестит свой род таким поступком. К тому же он привык уже жить насилием и грабежом, что давало вполне приличный доход.

Итак, в этот вечер осоловелый после еды и крепкого чая Вирамаллю приметил Чиннамми, проходившую мимо чайной лавки Киштаи, и обратил внимание на то, что к ней подошел Хануманту. Ничем не проявив внешне своего интереса, Вирамаллю внимательно прислушался к их разговору и легко понял его скрытый смысл.

Дело в том, что Чиннамми в Сириваде была не только водоноской, Чиннамми-водоноска ничего от людей не утаивала, была чиста и прозрачна, как разносимая ею колодезная вода. «Есть вода, принесу», — говорила и приносила. Нет воды, так и говорила и не приносила. Однако Чиннамми была причастна к тайным делам, и некоторым жителям Сиривады она нужна была не в качестве водоноски. Об этом-то и догадался Вирамаллю. Давно ведь прошли те времена, когда послания влюбленных переносили лебеди, попугаи, голуби. И посему в Сириваде любовные письма доставляла Чиннамми, хотя и не обладала плавными движениями лебедя, красноречием попугая, воркующей нежностью голубя. Вирамаллю был уверен, что чернолицый, как ночь, Повелитель светильников пошлет сейчас через Чиннамми весточку своей возлюбленной.

Вирамаллю сжал кулаки, в глазах его появился красный огонек, он заскрипел зубами. Он жаждал мести, но прежде хотел убедиться в правильности своего подозрения. Он вышел из чайной лавки и последовал на некотором расстоянии за Чиннамми, которая с полным кувшином вошла в дом, где жил Дипала Дора. Чтобы вылить воду, требовалось не более двух минут, Чиннамми пробыла в доме пять.

— Что это ты, Чиннамми?! Принесла воду, а вышла с полным кувшином! — пронзительным голосом заверещала старуха, сидевшая на пороге соседнего дома.

— Ох ты, господи, совсем я голову потеряла! — откликнулась Чиннамми и снова нырнула в дом.

Вирамаллю удовлетворенно кивнул головой — все было так, как он предполагал. Он направился к дому Нагарадзу-гару и сел на скамейке в маленьком скверике, разбитом рядом с домом. Через минуту он увидел, как в дом вошла Чиннамми; на этот раз она появилась на улице только через полчаса.

Выйдя из дома, она что-то сунула в рот.

— Эй, Чиннамми! Что это ты жуешь на улице? Неприлично! — окликнул ее кто-то.

— Ты что меня на всю улицу срамишь? Хорошо ли это? — сердито ответила Чиннамми.

Это хорошо! Да, это будет отлично! — подумал Вирамаллю. У него молниеносно созрел замысел. Ну, Лила! На всю улицу, на весь город тебя осрамлю — или мое имя не Вирамаллю!

Теперь надо рассказать, кто же такая Лила.

Итак, ее имя Лила. Но, говоря о ней, никто не назовет ее просто «Лила»: один скажет — «очаровательная Лила», другой — «прекрасная Лила», третий — «красавица Лила», четвертый — «Лила, созданная для любви», и все эти эпитеты были даны ей не зря. В прекрасном городе должна быть богиня красоты — такой богиней в Сириваду явилась Лила. Она не была исконной жительницей Сиривады. Ее выдали замуж в деревню Веннела Динне́, что означает Лунный курган, и оттуда, как небесная дева с заоблачных высот, перенеслась она в Сириваду. Дело в том, что жители Веннела Динне были весьма далеки от городской цивилизации. Там пили свежее пахучее деревенское молоко, а кофе совсем не признавали. На обсаженных деревьями улицах Веннела Динне стояла только одна тумба для афиш, на ней — чудом сохранившийся плакат кинорекламы пятилетней давности. Полотняный тент единственного летнего кинотеатра был совсем рваный, а картины там показывали допотопные.

Женщины Веннела Динне казались совсем дикими, так что по сравнению с ними мужчин можно было считать цивилизованными, хоть они и называли кинематограф «биоскопом», а поезд «дымящей повозкой». И среди таких людей приходилось жить Лиле! Ее гордость не могла с этим примириться. Если б ее муж был больше приобщен к миру цивилизации, чем эти неотесанные болваны! Но Ситарамулю был такой же деревенщиной. Он, правда, учился в школе, но по-английски — ни в зуб ногой. О сладкие звуки английской речи, как любила их Лила! «Если поздней найт[22] спать легли, то морнинг тилл илевен о’клок[23] никогда не вставайте. А утром я обязательно пью бед-кафи[24]». Такая речь ласкала слух Лилы, как сладкозвучные трели индийской кукушки, — говорили люди ее круга, в котором она вращалась до замужества. Вряд ли их можно было назвать высокообразованными людьми, но ведь английская речь рассеивает кромешный мрак невежества. Если бы Лила не слышала хоть изредка этой речи, она сошла бы с ума.

Бесспорно, и в Веннела Динне люди тоже имели дома, они жили в них — но разве эти дома можно назвать домами? И разве эту жизнь можно назвать жизнью? В тех домах в одном углу стояли корзины с рисом, в другом — мешки с пальмовым сахаром. Там громоздилась куча земляных орехов, тут — груда огромных, как голова Раваны[25], тыкв. Под балками потолка подвешены бесчисленные связки красного лука и гирлянды сухих листьев фигового дерева. Куда ни поглядишь, всюду разбросаны лопаты, большие и маленькие, садовые ножи, серпы! На веранде валяются камни для дробления ореховой скорлупы. О великий Рама! Где же гостиная, не говоря уже о картинной галерее? Где холл? А кухня? А что такое ванная комната — они и знать не знают! И мужчины, и женщины — все совершают омовения на небольшом огороженном заднем дворике. А разве они знают, что такое туалет? Нет, Лила не могла дольше выносить такую жизнь! Как героини виденных ею кинофильмов, она бросалась на кровать и, закрыв лицо руками, стонала: «О всевышний! Жизнь для меня — тяжкое бремя!» Муж пытался увещевать Лилу, обещал перестроить дом, выписать газеты… Но решимость Лилы осталась непоколебимой, и она навсегда покинула Веннела Динне.

Но почему же она оказалась в Сириваде? Да очень просто. У Нагарадзу-гару была жена Наванитамма. Лила приходилась ей родной сестрой.

Дом Нагарадзу-гару, образ жизни его семьи, люди, собиравшиеся в этом доме, — все пришлось Лило весьма по вкусу, так же как и магазины с богатым выбором дорогих сари, кино и концерты, знакомство с избранным кругом. В общем, любой плод на дереве этого общества, к которому Лила протягивала руку, сам падал в ее ладонь.

Прошло два месяца, и Нагарадзу-гару получил письмо от свояка из Веннела Динне. Ситарамулю писал:

Это письмо должно было бы вывести Нагарадзу-гару из себя, но он решил, что если человеку не хватает толики разума, то гневаться на него бессмысленно. Ответ его свояку был написал спокойным и рассудительным тоном:

Ситарамулю перечел письмо свояка раз, другой. Раньше раздавались призывы: «Идите в деревню!» Так заповедал великий Ганди. Теперь свояк пишет: «Идите в город!» Правда, этот новый лозунг, выдвинутый Нагарадзу-гару, относится к зажиточным крестьянам. Бедных он не призывает — к чему они, только город объедать будут.

К несчастью, Ситарамулю не мог постичь всю глубину новых экономических теорий Нагарадзу-гару. На его взгляд, они не соответствовали учению о дхарме, согласно которому ворона соловьем не станет. Журавль есть журавль, а лебедь есть лебедь. Соль должна быть вдали от огня, а хижины не стоять рядом с двухэтажными домами. Хижины должны быть в деревнях, а двухэтажные дома — в городах. Жить с женой — это семья, а не жить с женой — это не семья. Поэтому Ситарамулю не мог согласиться жить то ли в городе, то ли в деревне, то ли иметь жену, то ли не иметь — ему казалось, что это превратит его жизнь в какой-то фарс. Ответом на письмо свояка было предложение Лиле вернуться в течение полугода, после чего муж подает на развод. Ситарамулю послал свое решение через адвоката.

— Что же будет, если Лила не вернется к мужу? — спросила Наванитамма.

— Что будет? Развод, только и всего…

— А если развод…

— Значит, муж не будет обязан содержать ее…

— Айо, айо![26] Как же Лила жить будет?

— Дурочка! Что у нас, тарелки риса для нее не найдется? И родственники у нее есть… Не беспокойся…

Нагарадзу-гару был не прочь сделать Лилу дополнительным украшением своего дома, тем более что жена его была занята только болезнями и молитвами, но этот план не удался. Наванитамма готова была сама заняться воспитанием Лилы, но Лила вовсе не хотела стать заместительницей сестры для почтенного Нагарадзу-гару. Она неудержимо стремилась к развлечениям, и ее интересовали люди моложе Нагарадзу-гару, который был на двенадцать лет старше жены, а Лила в свою очередь — на двенадцать лет младше Наванитаммы. Не стоило уезжать из Веннела Динне, думала Лила, чтобы попасть из одной клетки в другую, хоть эта клетка и из золота! Нет, если птичка хочет свободы, она обязательно вылетит…

Теперь надо рассказать о знакомстве Лилы с Вирамаллю. Одно время оно было довольно близким.

Вирамаллю по своему положению в обществе Сиривады не был почетным гостем в доме Нагарадзу-гару. Тем не менее он часто наведывался туда, поскольку Нагарадзу-гару использовал его для всякого рода поручений, а Вирамаллю чрезвычайно охотно предлагал свои услуги.

Вирамаллю думал, что сближение с Лилавати повысит его акции в этом доме, но он заблуждался. Нередко в жизни человек принимает иллюзию за реальность. Расцветив свою иллюзию всеми цветами радуги, Вирамаллю стал думать, что имеет права на Лилавати. Он, Вирамаллю, оставил жену. Лилавати бросила мужа. Ты одна, и я один! Давай построим плот из цветов и поплывем по реке жизни!

Почувствовав подобные настроения Вирамаллю, Лила поняла, что сближаться с подобными людьми — серьезная ошибка. Вирамаллю не успел еще заметить перемены погоды, как Нагарадзу-гару решительно отказал ему от дома. «Займись-ка собственными делами, Вирамаллю! Когда понадобишься — позову!» — резко заявил он. Но после этого никаких дел для Вирамаллю в доме Нагарадзу-гару не находилось.

Так внезапно изгнанный поклонник чувствовал себя, как кошка, сунувшая лапу в огонь, или обезьяна, подпалившая себе шкуру. Но Вирамаллю не склонен был предаваться горестным сетованиям на манер покинутого любовника из классической поэзии. Его душу жгло, как будто ее посыпали перцем! Он измышлял всевозможные способы наказать обманщицу, словно был всемогущим богом подземного царства Ямой. Но в реальной-то жизни — как он мог отомстить Лилавати?! Эта мысль сводила с ума Вирамаллю.

А между тем на сцену вышел новый персонаж — вышеупомянутый Повелитель молний или, на современный лад, начальник энергоснабжения Сиривады. Его появление было для Вирамаллю настоящей катастрофой.

Дипала Дора был холостяк. Мужчина в расцвете сил, неглупый, тактичный. Он нашел подход к Нагарадзу-гару и умел ему угодить. Он готов был гасить и зажигать огни сообразно с его желанием. Дипала Дора имел и почетное положение в обществе, и состояние, и, кроме того, именно такой покладистый характер, которого желала в своем поклоннике Лилавати. Он признавал за другими право свободно располагать собою. Это и требовалось Лиле.

Повелитель молний не был уроженцем Сиривады. Вирамаллю не знал, откуда он приехал. Более того, никто не знал, из какой он касты, из какой семьи. Вирамаллю просто из себя выходил при мысли, что какой-то проходимец так преуспел в его родной Сириваде! Он бы охотно придушил наглого пришельца. Однако приходилось считаться с тем, что Дипала Дора был крепкий мужчина.

Вот в таком состоянии духа находился Вирамаллю в тот день, когда он догадался, что Чиннамми передала Лилавати записку от Дипалы Доры. Он решил, что сам бог посылает ему возможность отомстить.

Итак, красотка Лила отправилась в кино на последний вечерний сеанс. Вирамаллю притаился под деревом ним в конце улицы Бондили. Последний сеанс давно уже кончился. Вдруг фонари на улице погасли — Вирамаллю заскрипел зубами. Он знал, как легко под покровом темноты выскользнуть из дому и незамеченным пройти по улице. Ведь раньше Вирамаллю являлся главным действующим лицом в таких ночных сценах и хорошо разбирался, что к чему. Но теперь-то он не был в числе тех счастливчиков, которым выгодна темнота. Вирамаллю чувствовал, что он кругом обманут, и злоба кипела в его груди. Но вот на улице показалась какая-то неясная тень. Она двигалась медленно, осторожно.

Вирамаллю одним прыжком настиг жертву и крепко схватил за край одежды. Она попыталась высвободиться. Одна… две… три минуты молчаливой борьбы. Вирамаллю уже одолевал, но тут послышался звук чьих-то шагов, покашливание. Как камень, пущенный из пращи, Вирамаллю ринулся в темноту и скрылся.

— Кто там? Что случилось? — крикнул Рамаджоги.

— Сари… Ох, мое сари… — раздался стонущий голос.

Рамаджоги подошел ближе и понял, что грабитель снял с женщины сари.

Пышные локоны падали на лоб. Лицо было очень красиво. Нижняя юбка выше колен и коротенькая блузка едва прикрывали тело. Дрожа от холода, женщина безуспешно пыталась закрыть грудь руками. Рамаджоги был потрясен случившимся; снова взглянув на полуобнаженную красавицу, стоявшую посреди улицы глухой ночью, он потупил глаза и бессвязно забормотал:

— Смотрите, что делается! Женщине и по улице пройти нельзя. Вот негодяй-то! В темноте ведь и разглядеть не мог, осел, дорогое ли сари. Обогатиться хочет, раздевая женщин. Ну, да не огорчайтесь же! Идите себе домой!

— Ой, как же я пойду? Я далеко живу…

Вот беда-то, подумал Рамаджоги. Голос у нее такой нежный. Наверное, девушка из хорошей семьи. Если бы близко жила, как-нибудь проскользнула бы. А что, если ее дом далеко? Не может же она идти по улицам города в такой одежде, словно колдунья, направляющаяся купаться к лесному озеру.

Вдруг его осенило: «Вот же мой дом, совсем рядом».

— Подождите, я сейчас вернусь! — вскричал Рамаджоги.

Он оставил дверь незапертой, стучать не пришлось. Все в доме крепко спали. Протянув руку, он снял с вешалки сари. Через мгновение Рамаджоги что было духу бежал обратно, и не менее прытко, чем тот негодяй, который уносил сари. Случается, оказывается, что грабят и ради спасения человека.

Обмотав сари вокруг талии и перебросив конец через плечо, лесная колдунья превратилась в обыкновенную девушку и скрылась в ночи.

Рамаджоги стоял, глядя в ту сторону, где она исчезла. Он с тревогой думал о своем возвращении домой. Скоро рассветет, и обнаружится, что сари пропало.

3

Сиривада еще не проснулась. Около шести часов утра в гостиницах только начали варить кофе для утреннего завтрака. На улицах стали появляться молочники из деревни с металлическими кувшинами да ранние путники, спешащие на остановки автобусов.

Но в доме почтенного Нагарадзу-гару свет зажегся, как только пробило пять часов. Это проснулась хозяйка дома, Наванитамма. Встать на рассвете, сразу принять ванну, а потом полчаса посвятить религиозным размышлениям — так учил ее святой Парадеши из Соракаяпеты. Каждый год Наванитамма ездила в Соракаяпету к своему гуру[27]. Парадеши-гару жил как настоящий аскет; носил только набедренную повязку, с ног до головы посыпал себя пеплом. Ел один раз в день, да и то чуть-чуть — преимущественно сырые овощи и фрукты. Жил в хижине из листьев, спал прямо на земляном полу. Такое отречение от благ цивилизации вызывало интерес у людей, многие приезжали взглянуть на святого аскета. Он давал посетителям советы. Наванитамму каждый раз спрашивал, предается ли она религиозным размышлениям ранним утром. Поэтому Наванитамма очень огорчалась, что ей редко удается точно соблюдать предписания своего гуру. Почти каждый день она обнаруживала, что уже проспала «благоприятный момент»[28]. Если просыпалась рано, то душа и тело противились вставанию, и она не в силах была расстаться с постелью. Иногда упорство побеждало — Наванитамме удавалось проснуться, встать с кровати и принять ванну вовремя. Но когда после этого она сидела в молельне, сон брал свое и она погружалась в дремоту — то ли в религиозное размышление, подобное сну, то ли в сон, подобный религиозному размышлению.

Повторяя шлоку[29] «Бхаджаговиндам»[30], Наванитамма прошла в ванную комнату и зажгла газовую колонку. Вода согревалась за четверть часа. Готовясь к омовению, Наванитамма вдруг заметила валяющееся в углу ванной комнаты прямо на полу смятое сари. Наванитамма приподняла его кончиками пальцев. Простое поношенное сари. Вроде бы в доме таких никогда не было. Если бы это было новое сари, Наванитамма не удивилась бы. После приезда Лилавати в Сириваду дом стал наводняться новыми вещами. Однажды утром вдруг появился дорогой транзистор. Другой раз — сари из блестящей ткани, не то нейлоновое, не то териленовое. Часто можно было увидеть на Лиле и новые бусы, кольца, браслеты. Если ее спрашивали, откуда все это берется, Лила только посмеивалась. Да, недаром отец когда-то говорил, что линия счастья на руке у Лилы толстая, как стоножка, — теперь пришлось в это поверить. Глупец Ситарамулю! Не будь он дураком, держался бы за такую жену, а Лиле и без него счастье не изменяет.

Принимая ванну, Наванитамма снова посмотрела на сари, валяющееся на полу. Вещь явно стираная, даже не раз. Как она попала в дом — ума не приложить. Тут Наванитамма обнаружила, что, задумавшись об этом сари, она перестала твердить «Бхаджаговиндам». Вот огорченье! Поистине, доброе дело встречает на пути тысячу препон. Но, обнаружив ошибку, можно ее исправить. Наванитамма так и поступила и снова усердно принялась твердить слова молитвы. Однако помехи сегодня не прекращались — раздался стук в дверь ванной комнаты.

— Кто там? — спросила Наванитамма.

— Это я! — ответил Нагарадзу-гару. — Ты что, ванну принимаешь?

— Да! А почему вы-то проснулись? Еще рано! Будете ванну принимать?

— Да ладно, ты не торопись, я подожду…

Наванитамма теперь уже совсем забыла о молитве, предавшись размышлениям о том, почему это муж поднялся так рано. Может быть, он всю ночь мучился бессонницей? А может быть, он и спать не ложился, может быть, его ночью и дома-то не было? Мысли Наванитаммы завертелись как колесо. Да, она даже не может узнать, ложился муж спать или нет. Ведь она вчера еще до десяти вечера приняла две таблетки снотворного и легла. Что после этого в доме происходило, она не знает. Вечером у нее разыгралась невралгия, она попросила Лилу дать ей пару таблеток снотворного. Последнее, что она помнит со вчерашнего вечера, — горький вкус таблеток во рту.

Быстро вымывшись и торопливо обмотав сари вокруг талии, Наванитамма направилась в молельню. В гостиной Нагарадзу-гару встретил ее вопросом:

— Ты там, наверное, все мыло израсходовала, Наванитам?

Нагарадзу не сразу понял, как его насмешка уязвила жену. Наванитамма прошла в молельню, ничего не ответила мужу. Кончив молитву, Наванитамма вернулась в гостиную. Нагарадзу-гару уже успел принять ванну, переменить одежду и блаженствовал, развалившись в кресле. Наванитамма села в кресло напротив и, прищурив глаза, произнесла дребезжащим голосом:

— Что это вы сказали?

Нагарадзу забеспокоился, но с невинным видом спросил:

— А что я сказал, Наванитамма?

— Разве вы не сказали, что я все мыло извела?

— Э, дурочка! Я не в том смысле сказал…

— Мне до этого смысла дела нет. Мое мнение таково — подобает держать свое тело в чистоте, для этого нужно мыло. Но важнее, чтоб чистыми были ум и сердце. Это главное…

— Да, да! Верно, верно! — поспешно ответил Нагарадзу-гару. Эта фраза выручала его во всех пререканиях с женой. Более того, он считал, что в любом разговоре нет надобности ни обдумывать свои слова, ни выражать чувства — достаточно время от времени, соблюдая ритм, вставлять эту сакраментальную фразу: «Да, да! Верно, верно!» — и собеседник будет удовлетворен. Но сегодня Наванитамма не удовольствовалась классической репликой мужа.

— Да, да! Верно, верно! — только от вас и слышишь! А как насчет постройки «храма размышлений» в обители Дасу-гару? Чтобы ум и сердце были чисты, надо предаваться размышлениям!

— «Храм размышлений»! Для обители? — ошеломленно переспросил Нагарадзу-гару. — Что там, нет места, что ли, для размышлений?

— Получается, как в пословице: всю «Рамаяну» прослушал, а потом спрашивает — кто такая Сита[31]. Там есть крошечный храм с изображениями божеств. При храме пристройка: всего две маленькие комнатки — кухня и ванная для Дасу-гару. А за храмом строение — он там живет.

— Да, помню. Просторный дом с террасой. Ну, Дасу-гару в одной комнате помещается… либо в двух… А остальное помещение можно использовать как «храм размышлений»…

— Ничего себе придумали вы! Все равно, что родную мать в чулане заставить жить! Посудите сами — там пять комнат. В одной Дасу-гару спит. В другой йогой занимается. В третьей — священные книги находятся… Если приходят ученики и паломники, то совсем места нет, повернуться негде…

— В самом деле — совсем места нет! Повернуться негде! Что ж это за обитель! — кажется, искренне согласился Нагарадзу-гару.

Однако у Нагарадзу-гару было совсем другое, давно сложившееся мнение относительно обители, о которой шла речь. Если спросить, какое место в Сириваде можно назвать средоточием райской прохлады[32] и благодатного цветения, то Нагарадзу-гару не замедлил бы с ответом — конечно, «Ананда Матхам», обитель радости. «Ананда Матхам» для Сиривады — как «Счастливая долина Кашмира»[33] для всей Индии. Словно посреди мифологического молочного океана — белые стены, кремовый пол — восседает на широченном мягком матрасе, опершись локтем на круглую подушку, Дасу-гару.

— А на лице-то Дасу-гару — такое просветление, такое умиротворение! Сразу видно, что он великий святой! — умилялись кругом его почитатели, и у Нагарадзу-гару все тело начинало чесаться от раздражения и зависти. Если бы его самого кормили и поили, как Маннару Дасу, то и его лицо светилось бы умиротворением! Но не ему подавался по утрам золотой мед в стеклянном бокале и густой, алый, как кровь, томатный сок, а по вечерам — румяные яблоки! Поест ли муж, не поест ли — Наванитамма об этом мало заботилась, как и другие почитательницы, окружавшие великого святого Сиривады. Да, Нагарадзу-гару преисполнился бы неописуемой радости, если бы Маннару Дасу вдруг посадили в тюрьму — скажем, по обвинению в подделке денег!

Но разве он пойдет на такое! — безнадежно вздыхал Нагарадзу-гару. — Счастливчиком уродился… Жизнь для него — блюдо, полное всяких яств, такое большое, что он посреди этого блюда сидит и до края дотянуться не может. Наслаждается беззаботно… Предположим, Нагарадзу-гару спросили бы: «Кем бы ты хотел возродиться в следующем рождении?», он ответил бы без запинки: «Если мне дано право выбора, я хочу возродиться только в облике Маннару Дасу!»

Нередко Нагарадзу-гару размышлял о том, что, очевидно, великий Брахма имел для людей два вида даров: одним он даровал чины, богатство, положение в высшем обществе, а другим — вволю вкусной еды и беззаботный сон. Нагарадзу-гару получил дары первого вида. Маннару Дасу — второго.

Он сам и Маннару Дасу, оба преуспевшие в жизни, думал Нагарадзу-гару, похожи на людей, связанных очень дальним родством. Между такими родственниками всегда чувствуется какая-то враждебность, иногда дело доходит и до судебных процессов. Тем не менее Нагарадзу-гару и Маннару Дасу приходилось жить в одном городе. Правда, сферой деятельности Нагарадзу-гару был его дом, клуб и городское управление, Маннару Дасу пребывал исключительно в своей обители. Изредка встречаясь на улице, они вежливо скалили зубы и хихикали. У них не было никакого желания сближаться друг с другом, но случилось так, что связующим звеном между ними стала Наванитамма.

— Ну, послушайте же! — немного помолчав, продолжала Наванитамма. — Конечно, построить «храм размышлений» вы один не сможете и несколько человек не смогут. Надо всех вовлечь в это дело, организовав подписку! Что вы на это скажете?

Нагарадзу-гару, задумавшись, пропустил ее слова мимо ушей и откликнулся только на последнюю фразу:

— Что я скажу? Срочно надо за это взяться…

— Ну и прекрасно! Ведь для меня Маннару Дасу учитель и друг…

— Друг? Что еще за дружба? — вскинулся Нагарадзу-гару. Уж таких слов он не мог пропустить по рассеянности. — Дружба с Маннару Дасу? Это что за речи, Наванитам? — спрашивал он, побледнев и выкатив глаза.

— О чем вы говорите? Конечно, он мой учитель, наставник…

У Нагарадзу-гару перехватило дыхание. Кто, как не муж, должен быть наставником жены?

— Наставник? И ты к нему повадилась каждый день ходить за наставлениями?!

— Да полно вам, бабу[34]! Он меня в религии наставляет, мантрам обучает…

— О-хо, мантры! — Нагарадзу-гару не верил, что от чтения мантр плоды манго падают с дерева прямо в рот. — Ну, ладно… — Он постепенно остывал. — Ну, так, значит, насчет подписки… — Нагарадзу-гару решил, как всегда, не перечить жене.

— Что ж, речь ведь идет не о торговле овощами, а об очищении души, о добром деле для следующего возрождения. По полсотни даст каждый из учеников Маннару Дасу!

Неплохо, Маннару Дасу! — подумал Нагарадзу-гару. Рупий пятьсот у вас к пальцам прилипнет…

В передней послышалось звяканье стеклянных браслетов и голос служанки.

— Госпожа Лила спит еще, поздно легла… А старшая хозяйка уже встала, помолилась, здесь она… — Дверь открылась, и Чиннамми, увидев Нагарадзу-гару, остановилась на пороге гостиной.

— Входи, Чиннамми, — обратилась к ней Наванитамма. — Хозяин что-то рано встал сегодня…

— Ох, я бы знала, так с черного хода зашла…

— Я же тебя не гоню, Чиннамми, — с улыбкой сказал Нагарадзу-гару, пристально глядя на облепленную влажным сари грудь Чиннамми.

— Да полно вам. Уставились так, что ей впору бежать. Она ведь беззащитная женщина. Чиннамми, ты что это в мокром сари ходишь? Переоденься, там в ванной сари лежит. Возьми его себе.

— Вот это, госпожа? — спросила Чиннамми, выходя из ванной в поношенном сари.

Наконец Наванитамма избавилась от сари, загадочно попавшего в ее дом и занимавшего ее мысли. Чиннамми поблагодарила хозяйку и удалилась.

В гостиной появилась служанка с двумя чашками кофе на подносе, за ней в дверях показалась чья-то фигура.

— А, да это Шрикантам-гару! Суббакка, еще чашечку кофе! — сказал Нагарадзу-гару.

— Не беспокойтесь! Я уже пил… По дороге, в кафе Аяра… — застенчиво, как жених на смотринах, пробормотал Шрикантам.

— Выпейте, выпейте! Надеюсь, что мой кофе не хуже, чем у Аяра, — сказала Наванитамма. — А я пойду распоряжусь на кухне!

Ошеломленный непривычной добротой хозяйки, Шрикантам продолжал стоять, пока его не вывел из шока голос хозяина:

— Да садитесь же, Шрикантам!

Шрикантам тотчас же стремительно сел на стул, приговаривая:

— Сажусь! Сажусь!

В общем, директор школы Шрикантам вел себя как испуганный школьник перед строгим учителем с тростниковым хлыстом в руке.

Этот маленький эпизод дает представление о робком характере директора сиривадской школы; немало в его жизни было и других случаев, когда эта злосчастная робость перед власть имущими ставила его в глупое положение. Так, однажды в школу приехал инспектор по имени Рангатхама Рао. Это был темнокожий человек, с умным, энергичным лицом, похожий на Ганди или на какого-нибудь риши — святого мудреца. Производя осмотр школьной библиотеки, он взял какую-то книгу и стал рассеянно перелистывать страницы. В это время скромно стоявший в стороне Шрикантам вдруг ринулся к инспектору и пробормотал:

— Если Ваша Божественность пожелает, мы немедленно пошлем вам эту книгу на дом…

Рангатхама Рао отпрянул, потом внимательно посмотрел на Шрикантама, положил на стол книгу и внушительно произнес:

— Будьте добры, повторите это слово!

Шрикантам-гару, облизав губы, начал:

— Ну… ну… если Ваша Божественность…

— Не продолжайте! — прервал его Рао-гару. — Запомните, что именовать собеседника «вы» — вполне достаточно, чтобы соблюсти вежливость и не утратить самоуважения. «Ваша честь» — это уже сверх меры. Но «Ваша Божественность»! Таких слов никто не должен ни употреблять, ни выслушивать.

Преподанный урок не пошел на пользу Шрикантаму-гару — подобный случай произошел еще раз. В качестве инспектора прибыл малаялец по имени Варгис; он бегал по школе шустро, как заяц. Когда он задержался для осмотра какого-то кабинета, Шрикантам ринулся в соседнюю комнату и, взяв там стул, встал с ним за спиной инспектора. Варгис-гару посмотрел на Шрикантама раз, потом другой и, наконец, потеряв терпение, взревел:

— Мистер Шрикантам! Стэнд эпон ди чэр![35]

В следующее мгновенье Шрикантам с вытаращенными глазами стоял на стуле.

Кончив пить кофе, Нагарадзу-гару ободряюще взглянул на Шрикантама:

— Ну, как дела в школе?

— Все в порядке.

— Это по твоему мнению. А теперь расскажи, что говорят недовольные…

— Вот есть такой учитель рисования Ранганнатхам — вы знаете его, — настоящий смутьян…

— Ну, и что говорит этот Ранганнатхам?

— Да совсем недавно ездил с жалобой в областное управление школьного образования… Два раза ездил!

— Ох, Шрикантам! В областное управление может теперь явиться кто угодно — хоть осел, хоть собака… Даже дежурного у дверей нет! Теперь ведь не британское правление. Любое учреждение — как гостиница, кто хочет, заходит. Такие времена теперь настали — порядка никакого нет. Всюду смутьяны, и автобусы жгут, и рельсы разбирают, и телефонные провода перерезают.

— Верно, верно, ваша честь… Распустили людей… Вот и мне, директору, какой-то учителишка рисования не подчиняется!

— Ах ты, умник! Да разве ты в своей школе не хозяин? Здесь как раз нынешние порядки ни при чем, ты сам виноват, что с этим Ранганнатхамом сладить не можешь. — Понизив голос, Нагарадзу-гару доверительным тоном спросил: — Слушай, Шрикантам! А почему бы не предложить этому смутьяну некоторую сумму из специальных школьных взносов?

Шрикантам смущенно хихикнул и оскалил зубы. Специальные школьные взносы были в его ведении, вернее в его личном пользовании, хотя вообще-то они собирались с учащихся для нужд библиотеки, для покупки спортивного инвентаря, для оплаты медицинской помощи. В специальных школьных взносах Шрикантам видел весь смысл дела народного просвещения, как школьники видели его в аттестатах, родители — в успешной сдаче экзаменов детьми, учителя — в регулярном получении заработной платы. Само же просвещение меньше всего на свете заботило как директора сиривадской школы Шрикантама, так и многих других.

Как только разговор зашел о специальных школьных взносах, Шрикантам почувствовал себя не в своей тарелке и постарался переключить собеседника на другую тему. Не ответив на вопрос Нагарадзу-гару, он сообщил ему приятную новость:

— Да, вас, кажется, не было в городе позавчера… Приезжал чиновник областного управления, занимающийся вопросами благоустройства, и удивился, почему при такой большой школе нет общежития. Он заверил нас, что вполне возможно открыть общежитие для нуждающихся учеников. Только надо найти подходящих людей, которые взялись бы за это дело.

— О-хо! Вот как? — откликнулся Нагарадзу-гару.

— Да, — продолжал Шрикантам, — ведь в округе все умные люди давно с этого дела сливки снимают… Найти швейцара, повара — таких, чтобы сор из дома не выносили. Все можно так устроить, что комар носу не подточит. Дыма из этой печки никто не увидит! Главное — была бы дощечка у входа, что общежитие… Да список учеников вывесим, — а сколько их там будет жить на самом деле, никого не касается. Субсидию согласно списку получим…

— Шрикантам-гару! — остановил его Нагарадзу предостерегающим тоном.

Когда в романе любовники уходят в спальню, деликатный автор закрывает за ними дверь и предоставляет остальное воображению читателя. Так и в жизни умный человек, обладающий тактом, умеет вовремя остановиться — не только при описании любовных сцен. Но Шрикантам не был умным человеком, и Нагарадзу-гару вполне устраивало это обстоятельство, поскольку умным человеком являлся он сам. Ведь дурака удобнее сделать орудием в своих руках.

Нагарадзу-гару с наслаждением закурил сигарету. Он и не думал, что с самого утра получит столь приятное известие. «Общежитие» должно было стать курицей, несущей золотые яйца. Если государство дает такие щедрые субсидии на эти общежития, то грех не попользоваться. В превосходном расположении духа, он снисходительным тоном сказал директору:

— Ладно, Шрикантам-гару! Не беспокойтесь относительно этого Ранганнатхама! Я сам им займусь… Ну, расскажите, какие еще новости…

К сожалению, у Шрикантама в запасе было и неприятное сообщение, и он начал подготавливать к нему Нагарадзу-гару выспренним вступлением:

— Да, такие времена настали… Нет справедливости… нельзя жить в мире и покое в собственных домах, как прежде… Какие-то наглые щенки лают на достойных людей… — Нагарадзу-гару кинул на Шрикантама такой взгляд, что тот быстро перешел к делу: — Вот я о чем… Недавно здесь появилась театральная труппа Прогрессивной ассоциации…

— Где?!

— Здесь, в нашем городе! Да какая там ассоциация — ни председателя, ни секретаря. Кучка молодых оболтусов. Взяли какую-то дрянную пьесу для постановки — представьте себе, не в книжном магазине или в библиотеке раздобыли. Они нашли парня в нашем городе, который написал для них пьесу о местной жизни.

— Ну, чем же плохие новости, Шрикантам? Если в нашем городе объявился писатель, он нам пригодится, да еще как — будет писать листовки для предвыборной кампании! А кто он такой?

— Не думайте, что этот писатель человек почтенный. Ничтожество, замухрышка! Имеет одно-единственное дхоти да рубашку без пуговиц, ест раз или два в день. Пишет рассказы, правда, иногда их печатают. Зовут его Чирандживи. Беда в том, что он никого не боится и никого не уважает! Рос без семьи, никаких устоев… Не женат…

— Ну, ладно. В чем же дело все-таки? За что вы на него так сердиты?

— Дело в том, что он написал пьесу «Клятва подрядчика-строителя».

— Ну, что ж, «Клятва подрядчика» — название интересное…

— Интересное?! — Шрикантам задохнулся от злости. — Персонажи этой пьесы — директор школы, председатель строительного комитета и подрядчик Буччинаюду. Время действия в первом акте — начало учебного года после летних каникул. Когда поднимается занавес, на сцене виден большой ящик для сбора пожертвований на строительство и ремонт школы с надписью «Строительный фонд». Председатель строительного комитета и директор осыпают его сандаловым порошком и украшают цветочной гирляндой…

Нагарадзу-гару внимательно слушал.

— Хотите знать, откуда мне известны подробности? Выспросил у одного молодого шалопая, который был на представлении… Значит, церемония началась, и родители стали бросать в ящик деньги на ремонт школы… В мгновение ока ящик наполнился и занавес опустился…

Нагарадзу-гару резко бросил на пол сигарету, не потушив ее.

— Да, да! Возмутительная пьеса! Если бы делалось столько пожертвований для строительного фонда, то все подрядчики стали бы Татами и Бирлами!

— Шрикантам! — заскрипел зубами Нагарадзу-гару.

— Простите, я продолжаю. В следующем акте председатель строительного комитета пытается изнасиловать так называемую Бимбадхари.

— Что еще за Бимбадхари?

— Да как бы это сказать… Это не женщина, а олицетворение строительного фонда. Этот малый не придумал ничего нового — в классической литературе и мифологии Сарасвати олицетворяет ученость, а Лакшми — богатство! Это называется персонификацией…

— Шрикантам, избавьте меня от вашей учености! Рассказывайте о пьесе!

— Ладно… — Шрикантам не знал, как продолжать. — Ну, значит, Бимбадхари — это такая красотка с губами, как помидор… Правда, теперь любая женщина может накрасить губы помадой.

— Да брось ты об этих пустяках! Расскажи о сцене изнасилования.

— Ну, вот, значит… Председатель строительного комитета, разряженный в длинную шелковую рубашку, брызгает духами на свои усы перед зеркалом, изображая тоску влюбленного в разлуке с любимой… Он открывает ящик для пожертвований… Входит Бимбадхари… Вот диалог — мне принес один из учеников. А председателя — вы только подумайте — играл сын Бхимаппы-гару! Читает:

Нагарадзу-гару смял бумажку в комок и сжал ее в кулаке.

— Да, и этот писака живет в нашем городе! Таких мерзавцев вообще надо из городов высылать… — испуганно пробормотал Шрикантам.

Нагарадзу-гару поморщился от досады.

— Вы знакомы с этим Чирандживи? — раздраженно спросил он.

— Что вы говорите! — поспешно запротестовал Шрикантам. — Конечно, нет. Я только знаю, что он учился в нашей школе…

— Надо вот что сделать…

— Что?..

— Надо организовать его чествование, как знаменитого писателя… в связи с тем, что он учился в нашей школе… Расходы я возьму на себя.

Глаза у Шрикантама стали как плошки — такое изумление и восторг вызвал в нем дипломатический маневр Нагарадзу-гару.

— До чего же умно! Конечно, если бросить кость злой собаке, она лаять перестанет. Ну не дурак ли этот парень? Чем писать такие гадости, пришел бы прямо к вам и попросил денег. Разве вы отказали бы при вашей-то щедрости, если молодой человек нуждается? Разве вы не послали в прошлом месяце двадцать пять рупий для пострадавших от наводнения в округах Кришна и Гунтур?..

Нагарадзу-гару уставился на Шрикантама злобным, взглядом. Как трудно иметь дело с таким глупцом, который что ни скажет — все невпопад! Даже лесть его вызывает раздражение.

— Слушай, милейший! Не надо мне ни меда твоего, ни яда твоего. И в советах я не нуждаюсь. Делай то, что тебе сказано. Организуй чествование Чирандживи. Срок — десять дней.

— Да… конечно… как прикажете!

Шрикантам почувствовал, что день складывался неудачно. Наверное, он встал утром с постели в неблагоприятный момент. Подумать только, он хотел голову снять с этого Чирандживи, а придется цветочные гирлянды ему на шею надевать собственными руками. Шрикантам был вынужден изменить свое мнение о писательском ремесле, которое он считал делом нестоящим.

— Разрешите идти? — смиренно спросил он.

Нагарадзу-гару кивнул, но, прежде чем Шрикантам вышел, снова окликнул его:

— Шрикантам-гару! Напишите чиновнику из отдела благоустройства, что на днях общежитие будет открыто!

— Сегодня же напишу и немедленно отправлю!

Да, день явно был неудачным, но одним обстоятельством Шрикантам остался доволен — Нагарадзу-гару в беседе называл его на «вы» чаще, чем на «ты», а это случалось не каждый день.

Выскочив из комнаты, Шрикантам увидел на веранде знакомую фигуру. Если бы он оказался в Голливуде и вместо ковбоев и красавиц в бальных платьях увидел бы там индийских факиров, то удивился бы не меньше. Это был Рамаджоги, который робко поздоровался с директором.

— Что вы здесь делаете, Рамаджоги? — строго спросил Шрикантам.

— У меня дело к господину председателю…

— Какое? Ваше место в школе!

— Но у меня важное дело…

— Ага! Ну, что ж. Идите, у председателя никого нет, — пожал плечами Шрикантам. Если он сам еле ноги унес, то уж этот зайчишка свое получит! Лезет прямо волку в пасть…

Закрывая за собой калитку, Шрикантам оглянулся — Рамаджоги все еще нерешительно топтался на веранде. Я бы на его месте давно уже явился к Нагарадзу-гару. Вот ведь, есть же разница между директором и простым учителем, с удовлетворением подумал Шрикантам.

Тем не менее через минуту Рамаджоги уже вошел к Нагарадзу-гару. Сложив руки наподобие позиции «мудра» в классическом танце, он робко поздоровался.

— Вы кто? Зачем пожаловали? — недовольным голосом пробормотал Нагарадзу-гару. Ну и утро, являются один за другим, подумал он.

— Я — Рамаджоги, учитель… Я имел честь видеть вас, когда вы посещали школу.

— Ну и что вам угодно? Почему не явились в городское управление и не изложили свое дело секретарю?

— У меня есть сообщение, которое лучше не доверять третьему лицу… В нашем городе творятся незаконные дела…

— Вот как! Что за дела?

— Вы знаете дом Таяраммы на окраине города? Там находится центр подпольной торговли, настоящий черный рынок! Торгуют и рисом, и сахаром, и удобрениями — целыми мешками вывозят! Даже железнодорожные рельсы продают — наверное, кузнецы покупают их для колесных ободьев… Продают и сухое молоко и всякие пищевые концентраты — конечно, в школе воруют! Поверьте мне, я видел собственными глазами… Происходит все это глубокой ночью… Десятки повозок выезжают из города… Так весь город разграбят, жителям Сиривады нечего будет есть! Ведь продукты, очевидно, вывозят в соседние штаты, несмотря на то, что на дорогах есть контрольные пункты…

Нахмуренное лицо Нагарадзу-гару разгладилось, и он обратился к Рамаджоги поощрительным и даже ласковым тоном:

— Вы совершенно правильно поступили, придя прямо ко мне. Если бы вы сначала рассказали еще кому-нибудь, этот человек сообщил бы нарушителям, и они приняли бы меры предосторожности. Вы исполнили свой долг, остальное — мое дело. Я сумею с этим справиться! Все эти нарушители будут арестованы. Ведь они предают народные интересы. Что же вы стоите, садитесь, пожалуйста.

— Спасибо, не беспокойтесь… Но это еще не все… Не только на окраине, но в самом центре города происходит что-то немыслимое. Настали такие времена, что женщинам небезопасно ходить по улицам. Какой-то негодяй сорвал с женщины сари и скрылся! Это было сегодня ночью…

Нагарадзу-гару явно забеспокоился и, выпрямившись в кресле, спросил:

— Это действительно случилось в нашем городе?

— Можно сказать, на моих глазах! На углу улиц Бондили и Старого караван-сарая, в два часа ночи… Фонари почему-то не горели. Я увидел в темноте две фигуры, они как будто боролись между собой. Когда я подошел ближе, этот подлец опрометью бросился бежать.

— Скажите, Рамаджоги… А вы разглядели пострадавшую?

— Конечно, разглядеть было трудно. Но определенно, молоденькая… Лицо красивое. Полненькая… Она плакала навзрыд, боялась идти домой раздетая. Мой дом рядом, я сбегал и принес ей сари. Она завернулась в него и тотчас исчезла.

— Рамаджоги-гару! — сказал Нагарадзу, придвигая стул к своему креслу. — Садитесь! Да садитесь же! Вы сами понимаете, что, если разнесется слух о таком происшествии… это покроет позором наш город… Вы не должны никому этого рассказывать! Вот деньги за сари, которое вам пришлось подарить…

— Я не для этого рассказал!.. — Обескураженный, Рамаджоги отодвинулся вместе со стулом.

— Нет, возьмите, возьмите! И у меня есть дело к вам. Я сегодня узнал, что в нашем городе живет молодой человек, некто Чирандживи. Оказывается, он известный писатель. Нам нужно гордиться, что такой человек живет в нашем городе! Узнав о нем от Шрикантама-гару, я сразу сказал: «Мы должны устроить ему чествование…» Вот вы и сходите к нему и сообщите о наших планах…

— Да, я слышал, он что-то пишет… Конечно, он должен был сам посетить вас, хоть и прославился! Это просто ребяческое недомыслие… Я ему скажу… Он на седьмом небе будет от радости…

Нагарадзу-гару почувствовал желание запить все утренние новости чашкой крепкого кофе.

— Суббакка! — позвал он. — Утром кофе был совсем жидкий. Приготовь как следует и принеси две чашки!

Выпив кофе, Рамаджоги удалился. Нагарадзу-гару не сиделось на месте, он стал подниматься по лестнице на второй этаж, но из гостиной его окликнула Наванитамма.

— Что это вы, наверх идете? Мне туда еду подавать, что ли? — спросила она.

— Хорошо, подавай. А где же Лила, почему ее не видно?

— Да уж не спрашивайте! Так крепко спит, будто всю ночь дрова рубила. Пушкой не разбудишь…

— А, вот как… — Нагарадзу-гару медленно поднимался по лестнице.

4

Одиннадцать часов утра.

Чтобы войти во внутренний дворик крытого черепицей дома, где живет Чирандживи, надо спуститься на две ступеньки. Дом изрядно обветшал. Прежние хозяева время от времени делали «косметический ремонт». Чирандживи, теперешний хозяин дома, решительно настроен против половинчатых мер. Он считает, что надо произвести капитальный ремонт или вовсе снести старый дом и построить на его месте небольшое летнее бунгало. Однако ни того ни другого он не делает, рассчитывая на перемены в будущем. Если он когда-нибудь напишет роман, если премия за лучший роман в Андхре будет увеличена, тогда Чирандживи получит солидный куш и приведет в порядок старый дом или, что будет уж совсем просто, построит новый. Но в настоящее время Чирандживи пишет только рассказы и пьесы, и денег у него нет.

Чирандживи — не уроженец Сиривады. Сестра его отца была выдана замуж в этот городок; вскоре она овдовела, и, чтобы не оставаться одной, обратилась к брату за разрешением усыновить племянника. Брат согласился, и тетка привезла шестилетнего Чирандживи в Сириваду. Хотя она и была совсем неграмотной, но научилась отличать школьные учебники от других книг. Тетка постоянно ворчала, что Чирандживи не готовит уроков, и ему приходилось прятать под учебниками свои любимые книги, к чтению которых он пристрастился. К тому времени, как он сам стал писать книги, тетка уже отошла в мир иной, оставив в наследство племяннику этот самый небольшой деревянный дом рядом с овощным рынком.

А в родной деревне Чирандживи на долю каждого из его братьев пришлось по полтора акра земли; хотя все они трудились, не покладая рук, урожая хватало не больше, чем на полгода. И настоящего дома ни у одного из них не было — так, крыша над головой. Можно сказать, что Чирандживи оказался в более выгодном положении по сравнению с братьями — в отличие от них он получил образование, и если бы еще он устроился на работу, то был бы избавлен от угрозы голода. Но работы он не нашел. Чирандживи пришел к выводу, что его соотечественникам суждено иметь и не иметь, то есть иметь одни блага и не иметь других. У кого-то есть еда, но нет аппетита. А у его соседа — завидный аппетит, но есть нечего.

В домике Чирандживи было две комнаты по восьми метров да еще веранда и внутренний дворик. В жаркий сезон в доме было душно, а в холодный он напоминал холодильник. Решив, что в любой сезон его дом не годится для жилья, Чирандживи весь день проводил во дворе, на каменной скамье в тени индийского бука, растущего перед домом. Пословица гласит, что тень бука ласкова, как родная мать; действительно, едва Чирандживи садился на скамью под деревом, он погружался в сладкую дремоту, так что эта скамья служила ему и креслом и кроватью. А рассказы он писал по ночам. Правда, возникало много помех сладкому дневному сну Чирандживи. Надо было хоть раз в день приготовить пищу и пообедать. Чирандживи затрачивал на это гигантские усилия. Подумать только — затопить печь, промыть рис, потом слить отвар. Вареным рисом Чирандживи обычно и удовольствовался — изысканные блюда готовят не дома, а в ресторанах! Окончив священное действо приготовления и приема пищи, Чирандживи со вздохом облегчения опускался на скамью под буком. Как раз в эту самую минуту и являлся Читтибабу.

Чирандживи пытался запирать калитку, но для Читтибабу не составляло никакого труда перескочить через низкую ограду.

Читтибабу — младший брат Дзаладзаммы, которая жила в доме напротив. При звуке имени Дзаладзаммы сердце Чирандживи начинало трепетать. Почему же? Ведь никто не назовет Дзаладзамму особой, наводящей страх. Круглолицая, большеглазая, с маленькими алыми губами, Дзаладзамма была статной молодой женщиной.

Чирандживи не нравилось, как она смотрит на него. Дзаладзамме не надо даже выходить за дверь, чтобы поглядеть на Чирандживи, достаточно отворить окно кухни; и в отсутствие Бхутапати окно кухни всегда было открыто.

Дзаладзамма — вторая жена Бхутапати. По разнице в возрасте между супругами ее можно было счесть и третьей женой.

Бхутапати — не настоящее имя ее мужа, его звали Ченнараюду. Он был санитарным инспектором сиривадского муниципалитета. Все городские уборщики мусора находились в его ведении. Подчиненные санитарного инспектора, грязные с головы до ног, походили на кочегаров или на чернолицых демонов — бхутов, и поэтому Чирандживи именовал мужа Дзаладзаммы Бхутапати — Повелитель демонов. У повелителя злых духов неизбежно должен быть помощник — Брингирити[37]. И он у него был. Семидесятипятилетний толстяк — широченный, как большая корзина. Его штаны и пиджак цвета хаки лоснились от долгой носки, как кожаные. На голове — огромный тюрбан, сползающий до самых бровей. Брингирити являлся в дом Бхутапати ежедневно к восьми часам утра, уже совершив обход улиц Сиривады. К этому времени Бхутапати успевал встать, отправить естественные надобности, принять ванну и поджидал Брингирити у своего дома.

— Ну, — спрашивал он, — вычищена ли сточная канава на улице Бондили?

— Да, ваша честь. Синигаду и Енкатесу только этим занимаются.

— А мусорные кучи у рынка убраны?

— У нас ведь только одна телега, поэтому дня четыре понадобится.

— А мусор у школы?

— Все как зеркало блестит, ваша честь!

Бхутапати вопрошал своего помощника, как император на аудиенции: «Счастливы и благополучны ли мои подданные?» В ответах Брингирити звучала твердая уверенность: «Конечно, а как же может быть иначе? Подданные в ваших владениях всегда счастливы и благополучны!»

Затем Бхутапати сам отправлялся производить досмотр владений, оставляя Брингирити сторожем своего «императорского» дворца.

Однако Бхутапати не проверял, вывезены ли мусорные кучи у рынка и вычищены ли сточные канавы. Основным объектом его ежедневной ревизии были рестораны, а целью — определение вкусовых качеств блюд. Он врывался в ресторан как смерч и заявлял хозяину, что столы грязны и тарелки нечисты. Если столы и тарелки блестели чистотой, то он спрашивал, почему пища кладется не на пальмовые листья, а прямо на тарелки. Если и это требование выполнялось, Бхутапати находил беспорядок и грязь на кухне и заявлял, что пища приготовлена отвратительно. В общем, ягненок был всегда виноват, потому что волк жаждал его крови. Если Бхутапати хорошо угощали, то несколько дней он считал этот ресторан безупречным в санитарном состоянии, но, к сожалению, его точка зрения часто менялась.

Как уже было сказано, дом Бхутапати всегда находился на запоре. Когда уходил из дому хозяин, у дверей становился верный страж Брингирити. Никто не мог проникнуть в этот дом — двери не открылись бы даже перед подъехавшим на слоне во главе пышной процессии махараджей.

Дзаладзамма не могла сделать ни шагу за порог. Чирандживи читал когда-то сказку о волшебнике, который заключил возлюбленную в шкатулку и прятал ее в своих волосах. Жена Бхутапати содержалась в таком же строгом заключении. Бхутапати представлялся Чирандживи крокодилом, а Дзаладзамма — лотосом. Лотос — воплощение красоты жизни, а зачем он крокодилу? Чтобы сжевать. Много есть несправедливости в мире, и не всегда можно с ней бороться. Чирандживи был не в состоянии уничтожить эту несправедливость, которая совершалась прямо перед его глазами. И смех, и слезы! Сколько раз он стоял на своей веранде, прислонившись к деревянному столбику, и курил, а Дзаладзамма, сидя у окна кухни, не сводила с него взгляда своих блестящих черных глаз. Чирандживи хотелось смеяться при мысли о раздувающемся от спеси Бхутапати, который тратит столько сил, чтобы держать свою жену взаперти, а душа ее выпархивает из клетки! И ему хотелось плакать при мысли о юной женщине, запертой в этой клетке! И хотелось крикнуть: «О Дзаладзамма! Не тревожь меня своим взглядом, который жжет мою душу! Я не могу освободить тебя из клетки…» Он поспешно уходил в дом и рассматривал свое лицо в настенном зеркале: «Было бы на что смотреть! Лицо такое некрасивое…» Конечно, если его рассматривать со ста различных ракурсов, то с двух или трех оно может показаться красивым. Может быть, Дзаладзамме, глядящей на него из окна кухни, оно таким и представляется? Чирандживи отпустил бороду, которая его безобразила еще больше. Но тут в один прекрасный день явился Читтибабу и протянул ему монету в четверть рупии.

— Что это, Читтибабу?

— Сестра вам посылает, чтобы вы сходили в парикмахерскую и побрились, — с веселым блеском в глазах ответил мальчик. Надо сказать, что Бхутапати он терпеть не мог. А старшую сестру очень любил и охотно выполнял все ее поручения, особенно если он не только мог угодить Дзаладзамме, но при этом и досадить своему врагу — ее почтенному супругу.

Чирандживи и сам не заметил, как образ Дзаладзаммы вошел в его творения. В любом его рассказе появлялась героиня, похожая на Дзаладзамму. Почему бы это?

В этот день к десяти часам утра Чирандживи уже позавтракал и разлегся на скамье, собираясь обдумать сюжет рассказа. Но творчество, как и всякое доброе дело, встречает на своем пути тысячи препон. Не прошло и пяти минут, как Чирандживи вздрогнул и открыл глаза — заскрипела калитка, и во двор вошел Брингирити.

— Лето только началось, а жара-то какая. Простите, бабу, я не думал, что вы отдыхаете. Хотел посидеть в тени под деревом…

Хотя Брингирити помешал ему, Чирандживи, как всегда, ничего не имел против его прихода. Ведь Брингирити был «ходячей газетой» Сиривады. После обхода городских улиц, часам к восьми утра, «утренний выпуск» был уже готов у Брингирити, и Чирандживи всегда охотно его выслушивал.

— Садись, Буггая! Какие новости? — спросил он. Буггая было настоящее имя Брингирити.

Не было случая, чтобы когда-нибудь газета не вышла по причине отсутствия новостей. И Брингирити никогда не позволил бы себе сказать, что никаких новостей в городе нет.

— Грабят, бабу, — воскликнул он, — в городе грабители появились! Но какие-то странные грабители… Они не ограбили ни дом мэра, ни дом Нараянаппы! К бедному школьному учителю забрались! Вы знаете Рамаджоги, который на улице Старого караван-сарая живет?..

Этим ворам не позавидуешь, подумал Чирандживи.

— И что они украли? Сари! Одно только сари! А на вешалке было несколько…

Чирандживи приподнялся и сел на лавке.

— Воры бы все унесли, правда ведь, Буггая? Это, наверное, свои…

— Не знаю, бабу, не знаю! Бог ведает… Я только видел, как утром толпа собралась у дома учителя. Хозяйка, стоя на пороге, бранилась на чем свет стоит, проклинала вора на все лады. «Хавва, хавва![38] — кричала она. — Новешенькое сари, всего два раза стирано… А красивое какое — по красному полю цветы и листья. Дочка-то моя в нем как живой букет была. Это надо же, только через два года после свадьбы зять наконец подарил жене сари — так его стащили! Такой вор и на убийство решится! Но он себя обнаружит, непременно. Это же не деньги украли — их не опознать. Золотое украшение переплавить можно. А что делать с сари? Носить! И когда эта негодяйка появится на улице в краденом сари, тут-то я ей задам перцу! Увидит, каково иметь дело с Рамамани!» И жестикулирует перед толпой и так и эдак — ну, прямо как в кино! — закончил Брингирити свою самую сенсационную новость и перешел к другим сообщениям. Чирандживи услышал, как Гуравая из кофейной лавки «врезал» сборщику налогов городского управления, вступив с ним в спор о налогах на профессии. Затем он был информирован о конфликте между Андаламмой, женой младшего полицейского инспектора, и владельцем магазина одежды и тканей, который отказался отпустить ей в долг сари и тканей на пятьсот рупий. У Брингирити были и еще новости, которые он хотел довести до сведения Чирандживи, но поток его речи был прерван.

— Эй, Буггая, где ты там? Мне нужен душистый лист для карри! Принеси скорей!

Неизвестно, в самом ли деле Дзаладзамме так срочно нужно было заправить карри; ей всегда требовалось то или другое, когда она видела, что Брингирити задерживается во дворе у Чирандживи. Как только отбыл Брингирити, явился возбужденный Читтибабу. Он принес замечательную новость — Дзаладзамма печет лепешки из гороховой муки!

— Я съем четыре, а вам сколько принести? — спросил он.

— Нет, нет, нисколько… Я не люблю гороховых лепешек, — энергично запротестовал Чирандживи.

— Что же вы тогда любите? — изумленно спросил Читтибабу. Этот простодушный вопрос был ловушкой для Чирандживи. Он знал, что его ответ будет тотчас передан Дзаладзамме, и названное блюдо приготовят на следующий же день. А он не хотел зажигать пламя надежды в сердце Дзаладзаммы и поэтому непрестанно отказывался от угощения приготовленными ею лакомыми блюдами.

Отправив Читтибабу домой, Чирандживи снова разлегся на каменной скамье под буком, но через минуту опять услышал скрип калитки.

— Здесь живет молодой человек Чирандживи? — Вошедший увидел хозяина дома и радостно воскликнул: — О, вот и ты, сынок! Я тебя так давно знаю, но, где твой дом, понятия не имел.

— Это вы, учитель? Садитесь, пожалуйста! — Чирандживи кинулся к Рамаджоги и усадил его на скамье в тени бука. — Да в нашем городе любого спросите, где чей дом, и вам покажут. Да зачем и спрашивать? Вы бы послали за мной кого-нибудь, и я бы сам пришел.

— Ну, у меня не такое уж срочное дело… Я люблю молодежь, Чирандживи, ведь это — наше будущее. Сколько раз, глядя на твое унылое лицо, я думал: не повезло парню в жизни. И вдруг узнаю от Суббарамаи, что ты пишешь книги! А сегодня сам мэр, Нагарадзу-гару, сказал мне, что ты хорошо пишешь…

Вот как! Нагарадзу-гару нашел в лице Рамаджоги человека, который должен воздействовать на Чирандживи. Чирандживи еще не знал, что Рамаджоги всегда говорит и действует от чистого сердца, без задних мыслей. Слова Рамаджоги показались ему прологом к какой-то пьесе, написанной или задуманной Нагарадзу-гару. Нагарадзу-гару, очевидно, был не только автором пьесы, но и режиссером. Но как разгадать планы режиссера? Чирандживи решил попытаться.

— Я счастлив, что мои скромные творения известны господину мэру! В детстве отец однажды подарил мне ручку новейшей марки «Черная птица» за две рупии, и я был счастлив безмерно. Сегодня я чувствую себя не менее счастливым, чем в тот день, когда получил этот подарок…

— Я думаю, что Нагарадзу-гару узнал о твоих сочинениях от Шрикантама-гару, директора нашей школы. Он очень просвещенный человек! Мы сегодня как раз встретились с ним в доме мэра.

Вот оно что! Значит, Нагарадзу-гару и его приспешник имеют какие-то виды на него, строят какие-то планы. А Рамаджоги продолжал выражать свой восторг:

— Ты подумай, Нагарадзу-гару не только восхищается твоими писаниями… Более того, он хочет устроить тебе чествование здесь, в Сириваде! «Разве мы не должны гордиться им, дорогой Рамаджоги?» — спросил он меня…

Ну что ж, отличная ловушка! В мышеловку положили кусочек ароматного копченого мяса. Но у мыши слюнки не текут — наоборот, Чирандживи почувствовал позыв на рвоту.

— Слушай, наяна[39]! — продолжал Рамаджоги. — Тебе могут не понравиться мои слова, но я все равно скажу. Молодые люди стали такими легкомысленными, но ты же умный юноша. Почему ты так ведешь себя?

— Да в чем дело, господин учитель? — удивленно спросил Чирандживи.

— Нагарадзу-гару, наш мэр, — очень достойный человек! Почему ты не нанес ему визит, не дожидаясь, пока он пригласит тебя к себе?

В жизни Чирандживи не получал такого странного совета. Он изумленно уставился на Рамаджоги. Чирандживи уже начал понимать, что с Рамаджоги не стоит вступать в дискуссию или искать в его словах скрытый смысл. Проще согласиться с ним.

— Вы совершенно правы, господин учитель! Признаю свою ошибку. Я так и сделаю, как вы советуете! Молодым людям ведь свойственно ошибаться, а старшие должны их прощать.

— Да нет, — извиняющимся тоном сказал Рамаджоги, — ты не должен уж так себя корить. Я тут тоже ошибался. Что ж, думал я, он мэр, такой пост занимает, не пойдешь ведь к нему прямо в дом. Он же не может каждого принять и выслушать. Но как я ошибался, Чирандживи! Он меня сразу принял, и очень охотно! Усадил в кресло, предложил кофе… «Рамаджоги-гару, — сказал он мне, — таким людям, как вы, известно многое, чего не знают другие…»

Чирандживи будто вышел из столбняка. Он почувствовал, что здесь-то и зарыта собака.

— Да разве в городе случается что-нибудь, что осталось бы неизвестным Нагарадзу-гару? Извините меня, я не могу этому поверить… Чтобы он был не в курсе!

— Вот беда с молодыми людьми! Конечно, Нагарадзу-гару исключительный человек! Но зачем же считать, что он наделен «божественным зрением»[40]. Или, может быть, у него есть волшебное зеркало? Вот, например, он не знал о незаконных делах в доме Таяраммы…

Неужели именно из-за этого Нагарадзу-гару старался прельстить школьного учителя, даже как будто заискивал перед ним? Чирандживи подумал, что его разыгрывают, но Рамаджоги, казалось, был сама искренность.

— Но это же не секрет. Весь город знает, что дом Таяраммы — центр контрабанды.

— Как, вам это известно? — спросил обескураженный Рамаджоги.

Чирандживи в душе умилился его простодушию. И в то же время посочувствовал Нагарадзу-гару — такой умный человек вынужден действовать через бесталанного посредника, доверять роль в своей пьесе плохому актеру.

О существовании центра контрабанды в доме Таяраммы почти все знали. Это давно уже не было секретом. Но граждане Сиривады умели вести себя в соответствии с пословицей: иметь глаза, но не видеть, иметь уши, но не слышать. Так что Нагарадзу-гару не мог быть обеспокоен тем фактом, что по прошествии стольких дней слухи дошли и до наивного Рамаджоги. Должно быть, он взволнован чем-то совсем другим.

— Послушайте, господин учитель! Скажите мне, правильна моя мысль или я ошибаюсь. К Нагарадзу-гару ходит множество людей, ведь он мэр города. Но почему-то вас он принял особенно любезно. Как это объяснить? Может быть, вы сообщили ему какую-то исключительно интересную и важную для него новость?

— Да, так оно и было. Посудите сами, слыханное ли дело, чтобы с женщины сняли сари в центре города, в двух шагах от моего дома? В наши-то времена! Это только в пуранах о таком насилии можно прочитать.

— И вы это видели? — спросил Чирандживи.

— Собственными глазами! Я прогуливался вдоль канала, фонари не горели, тьма была кромешная. Увидел впереди две фигуры, они как будто боролись. Я закричал, и грабитель скрылся. Подошел ближе, а она стоит, как пальма без листьев… Спрашиваю: «Кто вы? Что случилось?» Я разглядел, что у нее миловидное лицо и хорошая фигура… Знаете, Чирандживи, вот вы слушаете мой рассказ спокойно, а Нагарадзу-гару побелел как мел.

Да, это интересно, подумал Чирандживи. Нагарадзу-гару не такой человек, который переживает чужое несчастье как свое собственное. Вряд ли его огорчило бы уличное происшествие с раздеванием женщины, если бы эта женщина была для него неким «иксом». Очевидно, имелась причина, которая заставила его принять этот случай близко к сердцу.

В маленьком городке закулисные дела обычно всем известны. Одна из сплетен вдруг всплыла в памяти Чирандживи, и причина стала ему ясна.

— Ох, мне пора домой, бабу! — забеспокоился Рамаджоги.

Чирандживи проводил его до калитки и по дороге спросил:

— Кстати, учитель, что это рассказывают о краже в вашем доме?

— Да случай-то совсем пустячный, наяна! Сари пропало… Не обязательно думать, что оно украдено. Но разве женщины этому поверят. Женщинам опасно говорить правду, хоть и лгать им тоже опасно…

Чирандживи стоял у калитки, провожая взглядом Рамаджоги. Тот шел, опустив непокрытую голову, под палящим солнцем. За время часовой беседы Чирандживи понял этого человека. Кристальная честность, простодушие, доверчивость… Как терпят подобного человека в Сириваде?

Чирандживи вернулся на свою любимую каменную скамью в тени бука. В голове его кружились мысли о чудесах Сиривады. Самым удивительным и забавным казалось намерение Нагарадзу-гару чествовать его! Чирандживи знал, что на самом деле никакого чествования не будет, поэтому, закрыв глаза, живо представил эту церемонию в своем воображении.

Вот собралась огромная толпа горожан. На сцене развешены благоухающие цветочные гирлянды; от зажженных курительных свечек поднимается ароматный дымок. Посредине сцены стоят три кресла: в центре, на председательском месте, торжественно восседает Нагарадзу-гару, в кресле справа — Шрикантам-гару, а в кресле слева робко съежился он сам, Чирандживи.

Фантазия Чирандживи разыгралась, и ему представилось еще более яркое зрелище: не просто собрание, а пышная аудиенция, которую дает монарх Нагарадзу-гару. Он сидит на позолоченном троне, рядом с ним стоит главный церемониймейстер двора — Шрикантам. Напротив сцены почетные места; вот массивная фигура и толстое усатое лицо военачальника Дандапани; вот сидит наш градоначальник — Бхутапати, а вот царский родственник (хоть и неизвестно, каким родством они связаны) — Дипала Дора! Рядом — Нараянаппа, богатый купец, который всегда может ссудить великому монарху любую сумму денег. А вот еще и еще выдающиеся люди — разве всех перечислишь? Каждый сидит согласно своему рангу. Надо их всех приветствовать, почтительно поднимая сложенные ладони. При дворе монарха место поэта вакантно, а вся торжественная церемония имеет целью заполнить пустующее место его, Чирандживи, персоной.

Шрикантам расправляет свой длинный ангавастрам, прокашливается и начинает торжественную речь:

«Уважаемые граждане! Сегодня великий день, большой праздник! Сам Нагарадзу-гару председательствует на нашем высоком собрании. Посмотрите на молодого человека, сидящего в этом кресле. Его зовут Чирандживи. В свое время он учился в нашей сиривадской школе и тоже подвергался наказаниям за нерадивость — может быть, учитель стукал его костяшками пальцев по голове, а может быть, заставлял сидеть у стены в положении «годакурчи»[41]. В те времена его окликали на улице: «Уй, Чирандживи!», а не «Чирандживи-гару». Вы удивляетесь, почтенные сограждане, что мы хотим воздать почести этому юноше, этому недавнему школьнику. Но дело в том, что мы хотим восславить его талант, его могучее перо, которые совмещают в себе разящую силу меча и копья, ружья и пушки. Поскольку Чирандживи-гару человек умный, он не использует эту могучую силу в целях разрушения. Именно своим разумом и благонравием он отличается, и пожалуй, еще больше, чем талантом, потому что, как известно, писателями в наше время хоть пруд пруди. Вот, к примеру, я даже не был его учителем, а с каким почтением он относится ко мне! Скажешь ему: «Садитесь!» — ни за что не сядет в моем присутствии. А уж Нагарадзу-гару он как божество чтит! В этом почтении к старшим — задатки его будущей славы. Вы знаете, он уже приобрел известность. Но он еще молод, зелен, мало каши ел. Разве он может знать, о чем писать и как писать? Нет, не может. А вот если он поучится у старших и последует их советам, он будет писать, что нужно и как нужно. Я верю в это, и посему считаю своим долгом пожелать ему долголетия, богатства и мудрости! Благословляю его и приношу нижайшую благодарность председателю, предоставившему мне возможность произнести эту речь».

Затем последовала речь председателя:

«Братья и сестры! Мы отмечаем сегодня событие огромной важности! Всего недели две назад я и вообразить не мог, что в нашем маленьком городе такое возможно. Расскажу вам, с чего все началось. В одно прекрасное утро Шрикантам-гару ворвался ко мне, как буря. «Вы еще спите? — вскричал он. — Ошеломляющая новость! В нашем городе, в соседнем квартале, в нескольких десятков шагов от вас, живет поэт, а мы даже не знали этого! Он пишет замечательные песий, поэмы, потрясающие романы! Пробудитесь же, раскройте глаза!» «Правда ли это? — изумленно спросил я. — Что за чудо — как это я мог не знать о таком человеке в нашем городе?» Но тут я вспомнил одну из притч, которую в детстве рассказывал мне школьный наставник, и сразу все понял. «Вороны и кукушки почти не отличаются друг от друга оперением, — говорится в этой притче. — Но когда приходит весна, мы сразу отличаем кукушку от вороны по сладкозвучному пению!» И вот весна пришла в нашу Сириваду! У нас появился молодой поэт. Кто приносит славу отечеству, как не поэты? Вьяса, Вальмики, Шекспир — их имена живы в памяти, а имена правителей и полководцев забыты. Я хочу только одного — чтобы поэт остался с нами в Сириваде! Тогда пусть хоть сам премьер-министр посетит наш город. Наш поэт напишет приветственную песнь, и почетный гость будет удивлен: «Подумайте! Какой великий поэт живет в этой маленькой Сириваде!» Вот почему, узнав о нем, я воскликнул: «Чирандживи! Да живешь ты две тысячи лет в богатство и счастье!» Вот почему я решил организовать это чествование. Мне хочется положить ему руку на плечо и сказать: «Чирандживи, мой дорогой мальчик! Во весь голос возвещай истину, учи тому, что должно, защищай справедливость!»

Нить мыслей Чирандживи прервалась, и он сел на скамье. Пестрые картины, возникавшие в его воображении, исчезли, он вернулся к действительности. Но из мира фантазии протянулась нить к миру реальному. Итак, Нагарадзу-гару окончил свою речь.

Теперь, после всех этих восхвалений и наставлений, предоставили слово для ответа Чирандживи — церемония чествования всегда завершается благодарственной речью чествуемого лица. Ну, что же, он и ответит, возвестит истину во весь голос! В голове Чирандживи, как стремительный горный поток, текли стихи. Он схватил листок бумаги и начал их записывать:

Чирандживи был голоден, а какой-то мудрец сказал, что это состояние способствует пробуждению мысли. И он оказался прав. Чирандживи писал и писал куплет за куплетом.

5

Когда Рамаджоги наконец добрался домой, там было все спокойно. Жена и сын спали после обеда, а Баламани прилежно занималась.

Он прошел на задний дворик; и большом медном сосуде была вода, нагретая солнцем. Рамаджоги облился несколько раз, и дочь подала ему еду. Поев, он посидел немного на скамейке у входа и вдруг вспомнил: жена заявила, что в доме кончается мыльный порошок.

— Эй, Баламма! — позвал Рамаджоги. — Положи в мешок мыльных орехов, я пойду смелю.

На фабрике-крупорушке в этот день было полно народу. Кто молол рис, кто — красный перец, кто — куркуму, кто — просо. Машина для помола производила адский шум и скрежет, люди громко кричали; чтобы добиться здесь толку, надо иметь крепкие голосовые связки, а у Рамаджоги был тихий голос. Поэтому, придя раньше других, он простоял долго. Да еще из корзины какой-то девчушки в нос и глаза Рамаджоги попал толченый красный перец, и, пока он чихал и протирал глаза, его очередь прошла. В общем, придя на фабрику в три часа, Рамаджоги вернулся домой в пять. Из дому он отправился в библиотеку, где имел обыкновение проводить один вечер в неделю. Получив книгу, которую он давно хотел прочитать, Рамаджоги просидел над ней до закрытия библиотеки. Когда он вышел на улицу, темнота уже разлилась над землей и электрические фонари казались белыми лотосами в черном озере ночи.

В Типографском переулке Рамаджоги встретил Суббарамаю.

— Что же это вы, Рамаджоги?! — с недовольным видом сказал ему коллега. — Ваш сын приехал, а вы и не подумали мне сообщить!

— О-о, действительно, Суббарамая-гару, виноват. Вам-то я в первую очередь должен был сообщить, ведь это вы раздобыли сто рупий для его поездки.

Рамаджоги вовсе не грешил забывчивостью, дело было в том, что он не встретил Суббарамаю в школе. Не мог же он прямо сказать, что тот в школе почти не бывает. (Суббарамая утром расписывался в книге, некоторое время маячил перед глазами директора и уходил через заднюю дверь.)

— Ну и как? Много денег привез сынок?

— Где там, всего ведь два месяца работает! Купил себе часы, сандалии да еще кое-что…

— То купил, это купил… Дай срок, всего на свете себе накупит, только вот о родителях не подумает…

— Да я не знаю, много ли он будет зарабатывать… Говорил, что на этой службе повышения добиться трудно…

— Ну и простак же вы, Рамаджоги… Все зависит от места. Есть такие выгодные места, что рассыльный там больше зарабатывает, чем директор нашей школы.

— Да что вы говорите!

— Кстати… Насчет вашей дочери… Она готовится к экзаменам? Завтра уже начинается сессия.

— Как бог поможет на этот раз… А трудится она усердно…

— Ну конечно, усердие тоже нужно… Но сверх того есть еще сто путей, чтобы добиться успеха.

К сожалению, Рамаджоги был известен только один путь — тяжелый, упорный труд, зато Суббарамая в совершенстве изучил остальные.

К девяти часам вечера Рамаджоги добрался домой. Рамамани молча сидела на пороге; Баламани, не поднимая головы, корпела над учебниками; Сундарам о чем-то размышлял, прислонившись к скатанной на день постели. Рамаджоги сразу почувствовал, что тишина в доме не предвещает ничего доброго. Так замирает природа перед порывом бури, а потом разражается гроза с ливневым дождем.

— Когда твой отпуск кончается, Сундарам? — спросил Рамаджоги, снимая рубашку и вешая ее на гвоздь.

Сундарам, вместо того чтобы ответить, широко раскрыл глаза и удивленно уставился на Рамаджоги, потом на мать. Мать посмотрела на сына. Потом они оба уставились на сандалии Рамаджоги.

— Откуда вы взяли деньги, отец? — изумленно воскликнул Сундарам.

— Деньги? — только теперь Рамаджоги вспомнил, что в кармане его рубашки были деньги, полученные от Нагарадзу-гару. Две бумажки по десять рупий упали на пол, когда он снимал рубашку, и лежали у ног Рамаджоги. — Деньги?.. — повторил Рамаджоги. — Да, деньги… Один человек мне дал, Сундарам.

— Кто дал? За что? — резко спросила Рамамани.

— Отец, вчера вечером понадобились деньги, и вы заявили, что у вас нет ни одной рупии. А теперь вам кто-то за здорово живешь дает двадцать рупий!

Сундарам говорил строгим тоном, как молодой следователь, допрашивающий старого преступника.

— Хавва, хавва! — горестно воскликнула Рамамани. — И он твердит, что нам его жалованья не хватает! Да почему бы ему и вовсе не бросить работу школьного учителя, если какие-то щедрые люди осыпают его деньгами?! Можешь ли ты поверить таким небылицам, Сундарам? Я-то никогда не поверю.

Рамаджоги прошел на задний дворик, чтобы помыть ноги, и тем прекратил дискуссию. Рамамани замолчала, но тут к ней сочувственно обратился Сундарам:

— Что ж ты весь день кусочка в рот не взяла, мама? Сари пропало, так с этим пора примириться, не к чему себя голодом морить.

— Да разве я в силах хоть кусочек съесть, когда у меня все сердце изболелось от досады? Не обидно ли видеть, что какая-то тварь расхаживает по улицам в нашем сари? А когда я ей сказала, так негодяйка меня же изругала!

— Да, этакая за словом в карман не полезет, — заметил Сундарам.

— Ведь я своими глазами видела, что это наше сари, сынок! — не унималась Рамамани. — И метка для дхоби[43] наша. Да как оно к ней попало, к этой шлюхе?! Я бы ее за волосы сгребла и в колодце утопила!

— Да о ком вы говорите? — вмешался наконец сидевший на табурете Рамаджоги.

— О ком же еще, как не о Чиннамми? — ответила Баламани. — Знаешь эту тварь, которая носит воду из колодца за железной дорогой. Она ходит по улицам в моем сари, негодяйка!

Изумление Рамаджоги было безграничным. Женщина, которой он ночью отдал сари, показалась ему совсем непохожей на Чиннамми. Та была высокая и красивая.

Подавая отцу еду, Баламани продолжала изливать свою обиду:

— Я не в силах это терпеть! Мы должны опозорить ее перед народом. И деньги пусть отдаст!

— Каждый получит возмездие за свои грехи, дочка! — кротко возразил Рамаджоги. — А сари мы тебе купим в следующем месяце.

Извержения вулкана можно было ожидать и раньше — из-под земли уже вырывались струйки дыма и красные язычки пламени, но теперь раскаленная лава хлынула стремительным потоком:

— Айо! Нет сил больше слушать эти лживые слова! — во весь голос кричала Рамамани. — Пусть сари исчезло, пусть его собаки едят. Я хочу только добиться правды. Вчера вечером в этот час сари висело на вешалке. Значит, воры вошли в дом, чтобы украсть только одно сари?! Или у него ноги появились, и оно удрало? Крылья выросли, и оно улетело? Ну, что ты сидишь и молчишь, Сундарам? Разве я не говорила тебе? Человек, который уносит из дому сари и продает, способен убить свою жену и детей!

— Т-ты говоришь обо мне? Я в-взял сари и продал? — изумленно спросил Рамаджоги, кладя горсточку риса, которую он поднес ко рту, обратно на тарелку и безуспешно пытаясь улыбнуться.

Итак, обвинение было предъявлено; теперь подозреваемый преступник мог еще представить доказательства в свою защиту. Но из его уст не вылетело ни одного слова. Рамаджоги встал, оставив еду на тарелке, вышел из дому и сел на лавке у ворот. Еще полчаса на кухне раздавался звон чашек и тарелок, которые мыла рассерженная Рамамани. Затихал город, стало тихо и в доме.

Баламани, засидевшаяся над учебниками, пошла налить себе питьевой воды. Она заметила, что входная дверь открыта, и увидела отца, сидящего в сумерках на лавке.

— Вы будете тут спать, отец? — удивленно спросила она.

— Да! Принеси мне, пожалуйста, матрац и подушку.

Баламани исполнила его просьбу, потом вернулась в дом и надежно заперла дверь изнутри.

Рамаджоги вытянулся на лавке и попробовал укрыться своим ангавастрамом, но, если он натягивал накидку на голову, ноги оказывались голыми, а если были укрыты ноги, то голова и грудь оставались незащищенными. Пожалуй, голова-то важнее, подумал Рамаджоги, но тут москиты яростно набросились на его открытые ноги. Рамаджоги поджал колени к животу, уткнулся подбородком в грудь и кое-как укрылся. В кинотеатре начался второй вечерний сеанс. Тишину нарушало только пронзительное пение москитов.

Рамаджоги, конечно, никак не мог уснуть на непривычном месте. Больше всего донимали москиты. Давно не чищенный канал недалеко от дома Рамаджоги был просто раем для москитов. Полчища москитов кружились над Рамаджоги, а в полночь робко подошла собака. Это было ее место, и вдруг оно оказалось занятым! У богини сна добрая душа, и где-то около часу ночи Рамаджоги все-таки заснул. Он не слышал, как к нему, постукивая палкой, подошел человек с факелом в руке. Это был ночной сторож Синг, гуркх[44] из Непала.

— Эй, что это ты спишь на лавке, братец? — Он наклонился над Рамаджоги и потрогал его своей палкой. Рамаджоги вскочил; свет факела, направленный ему прямо в лицо, ослепил его.

— А, Синг! Ты что, за вора меня принял?

— Ах, это вы! Простите, сэр… Я никогда не видел, чтобы вы спали на лавке. На лавках обычно бродяги спят, а потом, воспользовавшись случаем, заходят в дом и что-нибудь уносят…

— Ничего, ничего. Это же твоя работа, и нелегкая притом. Всю ночь бродить по городу…

— Не бродить, а патрулировать!

— Да, конечно. Ничего, ты мог бы даже меня стукнуть своей палкой, если принял за вора. Ты добрый человек. Сколько у тебя детей?

— Откуда дети, если жены нет? — засмеялся Синг.

Он казался всем неразговорчивым, но это оттого, что мало кто интересовался его жизнью. А жизнь была довольно трудная; заработок — сто рупий в месяц, из которых двадцать он платил за квартиру, — не позволял ему никаких излишеств. Питался он пшеничными лепешками и чаем, выпивая пять-шесть чашек в день. Правда, он не мог преодолеть страсти к курению и тратил часть заработка на сигареты. Так что на какие деньги мог бы Синг содержать жену и детей? А где бы он нашел девушку своего племени — родина его была за две тысячи миль отсюда! У Синга не было и родных. Отец его эмигрировал из Непала в Бомбей и умер там пятнадцать лет назад; Синг, оставшись сиротой, бродил по всей Индии и осел в Сириваде.

— Вот моя история, хозяин, — вздохнул он. Рамаджоги сочувственно погладил его по руке, но в душе подумал: не лучше ли вообще не иметь семьи, как Синг, чем иметь такую, в которой тебя считают вором.

Синг ушел, а Рамаджоги снова заворочался на скамье. Он не мог дождаться, когда же кончится эта ночь, ставшая для него бессонной ночью перед праздником Шивы. Под утро москиты утихли, и он задремал.

Но Рамаджоги не суждено было проспать и пяти минут, потому что к его дому приближался вихрь, принявший образ человека с коротко остриженными волосами, в мятых брюках и легкой рубашке, с небольшим саквояжем в руке. Это был Мангапати.

Бог дал человеку ноги для ходьбы. Мангапати был одним из тех людей, которые наилучшим образом использовали этот дар по назначению. Как кошка с обожженными лапами, он не мог ни минуты стоять на месте. Он вечно был на ногах, носился по всей округе. Мангапати позаботился о том, чтобы приспособить обувь к своим нуждам — на подметки его сандалий была набита резина от старых шин в дюйм толщиной. Прибивать ее пришлось полудюймовыми гвоздями с широкими шляпками, поэтому сандалии Мангапати звонко клацали на ходу. Когда они застучали по цементному порогу, Рамаджоги вскочил и, протирая глаза, воскликнул:

— А, это ты, сынок!

— Я, тестюшка! — отозвался Мангапати.

— Да как же это ты добрался глухой ночью? Ни автобус сейчас не ходит, ни поезд…

— О, это длинная история! — Кинув на землю свой саквояж, Мангапати сел на лавку рядом с Рамаджоги. — Ведь у Балы-то завтра экзамены, сами знаете, вот я и решил попросить отпуск на несколько дней. Директор разрешил мне, а когда я стал у него же отпрашиваться с последних уроков, то отказал наотрез. Знаете, есть притча о том, как один человек не обратил внимания, когда у него украли тыкву, а закричал «караул», когда стащили горчичное зернышко. Этот Нараса Рао из такой породы…

— Подожди-ка, Мангапати! А разве в вашей школе в Амбасамудраме есть занятия по воскресеньям?

Рамаджоги спрашивал не в шутку, а всерьез. Мангапати уже два года был его зятем, и за этот срок Рамаджоги приобрел печальный опыт. Он понял, что зять его — человек, с которым всегда случается что-то из ряда вон выходящее, и если дело касалось Мангапати, то не только возможны были школьные занятия по воскресеньям, но и солнце могло взойти на западе.

— Да вы о чем, тестюшка! Школьных занятий по воскресеньям у нас нет. Правда, наш директор Нараса Рао способен до этого додуматься, но среди учителей нашей школы нет таких покладистых людей, как вы, так что у него это не получилось бы. Но дело в том, что я просил отпуск вовсе не в воскресенье, а в пятницу.

Надо сказать, что от Амбасамудрама до Сиривады было всего шестьдесят миль, и даже пешком это расстояние можно пройти гораздо быстрее, чем за двое суток.

— Откуда же мы знаем, бабу! Мы думали, что ты спокойно живешь в Амбасамудраме. Но если ты получил отпуск в пятницу, какие же препятствия ты встретил по дороге, что добрался до нас только в понедельник утром?

— Я вам все расскажу, тестюшка! Единственным препятствием был вздорный характер этого Нарасы Рао. И я ведь ему все объяснил: что моя жена сдает экзамены за школьный курс, что она три раза уже провалилась, но на этот раз обязательно должна сдать. Она, конечно, очень прилежная, но если муж будет рядом и поможет ей — это ведь совсем другое дело! Я сказал ему, что если я не выйду на шоссе в четыре часа дня, то не попаду на автобус в Сириваду. Поэтому мне нужно уйти с последних уроков. Всего ведь на два часа раньше! Я умолял его!

— Да, да, — выдавил из себя сочувственные слова Рамаджоги. — Как он мог отказать! Неужели муж должен быть вдали от жены, когда она сдает экзамены?..

— Ну, послушайте же. После того, как я все это без конца твердил и повторял ему как попугай, он начал читать мне лекцию: «Дорогой Мангапати! Сколько раз вы измышляли предлоги для поездки в тот или иной город. Если бы, к несчастью, вас не было на свете, мы бы так и не узнали, каково расстояние от одного города до другого. Но вы существуете, и живите себе на здоровье! Только почему вы не стали послом, разъезжающим из одной страны в другую? Или коммивояжером, рекламирующим сигареты и мыло? Зачем вы стали школьным учителем?..» Дальше он начал объяснять мне, что в году триста шестьдесят пять дней, а школа работает только двести двадцать. Если из них вычесть пропуски по семейным обстоятельствам, по болезни и другие, то выходит, подсчитал он, что я работаю всего сто дней в году, по три часа в день, получая в год три тысячи рупий, и, следовательно, за час я получаю десять рупий. «Да вы счастливчик, Мангапати! Это же королевское жалованье! Но не мое дело, сколько вам платит правительство, мое же — следить, чтобы вы работали, а не бездельничали. Будьте любезны, проверьте классные сочинения. Когда они будут лежать на моем столе, отправляйтесь, куда хотите!»

— Ну что ж, он ведь директор, ему приходится быть строгим… Конечно, ты мог сказать, что сделаешь эту работу, когда вернешься. Но, как правило, начальники не принимают во внимание затруднительные обстоятельства своих подчиненных, — заметил Рамаджоги.

— Ну, если так, то подчиненные, в свою очередь, могут причинить затруднения начальникам. Как бы то ни было, на автобус в Сириваду я не успел. Но я не огорчался, потому что у меня возник план, как насолить нашему Нарасе Рао. Я отправился прямо в отдел культуры областного управления к некоему Премананду. Имя его означает «радость любви», но сердце его радуют только деньги. Правда, слава богу, запросы у него небольшие. Подаришь ему банку растворимого кофе, дюжину апельсинов, и он вполне доволен. Так если этого Премананда попросить, то наш директор через месяц будет стоять на шоссе со всеми бебехами, женой и детьми и ждать автобуса, чтобы отправиться к новому месту назначения!

— Да что ты! Кто же такой этот Премананд? — робко спросил Рамаджоги.

— О, он делает погоду в областном управлении, хотя всего-навсего старший клерк. Но он ловкач! Предположим, в каком-то захолустье, словно в пустыне Сахаре, томится некий учитель XYZ. Он засыпает областное управление просьбами о переводе на более плодородные земли. Никто ему, бедняге, не внемлет, и он продолжает чахнуть в своей глухомани. Но вот его дело попадает в руки Премананда, и тот мигом находит волшебное средство «сандживини», возвращающее жизнь этому несчастному. «Послушайте, сэр, — говорит он своему начальнику. — В Амбасамудраме работает некий Нараса Рао. Давайте переведем его в «Сахару» на место XYZ, а того — на место Нарасы Рао, и он отблагодарит вас». Мигом состряпан приказ, Нараса Рао, горько плача, отправляется в «Сахару» и раскидывает там свой шатер…

Рамаджоги отнюдь не поправилось стремление зятя так жестоко наказать директора только за то, что он предложил Мангапати проверить школьные сочинения. Очевидно, по мнению Мангапати, директор не должен требовать проверки сочинений и ведения уроков в соответствии со школьной программой; не должен полагать, что дети в школе обязаны учиться, учителя — обучать детей, а он сам — проверять знания детей и контролировать учителей. Но зачем же тогда нужна должность директора? — думал Рамаджоги. Очевидно, по мысли Мангапати, исключительно для того, чтобы предоставлять учителям отпуска, выдавать жалованье и сторожить школьное здание. Рамаджоги не мог прямо сказать Мангапати, что с его мнением не согласен. Долг тестя соглашаться во всем с зятем во имя счастья дочери. Да помилует бог директора Нарасу Рао!

— Ну, и нашел ты этого Премананда? — спросил Рамаджоги, горячо желая в душе, чтобы зять Премананда не встретил.

— О, было столько волнений! Как в пословице — чтобы поймать мышь, пришлось срыть гору. Ведь вчера и позавчера были праздничные дни, и Премананд отправился в свою родную деревню Тимапурам. Я пошел туда пешком, потому что автобус в это место не ходит. Когда я около девяти часов утра добрался до деревни и разыскал дом его родителей, они мне сказали: «Да разве он у нас бывает на праздниках, бабу! Он год назад женился, и теперь ездит с женой в дом тестя. А деревня тестя расположена…»

Наверное, Рамаджоги пришлось бы выслушать всю одиссею своего зятя, если бы из дома не раздался голос разбуженной Рамамани:

— Кто там?

— Это я, Мангапати, матушка! Приехал на телеге, только что добрался до дома…

— На телеге? Хорошенькое дело! Только недавно мне рассказывали, что около Читтиравуру телега разбилась. Но ты, слава богу, цел и невредим! Проделал такой трудный путь, а сидишь на лавке и беседуешь. Что же вы, — обратилась она к Рамаджоги, — не можете меня позвать и сказать, что зять приехал? — Она кинулась в комнату с криком: — Бала! Спишь как сурок! Вставай, вставай! Зять приехал!

Баламма несколько минут не могла очнуться от крепкого молодого сна.

— Какой зять? — пробормотала она, потягиваясь.

— Ты что, дурная, что ли? Да зачем бы я стала тебя будить, если б какой-то чужой зять приехал? Мой зятек приехал, твой муж, Мангапати! Вот он на лавке сидит и с отцом болтает.

— Да как он мог приехать в этот час? Ты, мама, шутишь! — лениво протянула Баламани, но в этот миг сам Мангапати ворвался в комнату.

— Я приехал, Бала! Ну, я вижу, ты наилучшим образом готовишься к экзаменам — спишь да подремываешь. В котором часу экзамен?

— В два часа дня.

— Вагон времени! Все будет в порядке, только надо живей взяться за дело. Где учебники?

Рамаджоги немножко расстроился. Конечно, он уже знал характер своего зятя, но все-таки… Не спросить жену, как она себя чувствует, не заметить, как она похудела, какой у нее усталый вид. Сразу: «Живей, за дело! Где учебники?»

— Хоть бы молочник пораньше пришел, надо ведь зятю кофе подать! Или вот что, Сундарам, сходи-ка в кафе Аяра и принеси молока, — обратилась к сыну Рамамани.

Поднявшись так рано из-за неожиданного приезда зятя, Рамаджоги не знал, как убить время. Он сходил на станцию, купил газету и прочитал ее от корки до корки прямо у киоска. По дороге домой он купил в кафе целую груду пирожков и печенья к завтраку.

Дома Мангапати уже пил кофе. К девяти часам утра все члены семьи встали и позавтракали. Рамаджоги собрался идти на рынок[45]. Выйдя за порог, он услышал голос Мангапати: «А где бритва? Где ножницы?»

Зачем бы ему понадобились бритва и ножницы? Он ведь уже брился, подумал Рамаджоги и отправился на рынок, так и не узнав, для чего в наши дни молодым людям бывают нужны бритва и ножницы перед экзаменами.

6

После того как Баламма отправилась на экзамен, в доме стало совсем тихо. Все утро они с Мангапати сидели в своей комнате, и муж что-то настойчиво втолковывал ей. Право же, подумал Рамаджоги, в прежние времена героические матери и героические жены так усердно снаряжали в битву своих сыновей и мужей, как теперь Мангапати вдохновлял перед экзаменом свою жену Балу. Потом Мангапати проводил Балу до середины переулка и, вернувшись, лег спать.

Рамаджоги не имел обыкновения спать днем, но сказалась бессонная ночь, и он задремал. Как раз в этот момент к дому подъехал на велосипеде школьный сторож Папая и громко позвал:

— Рамаджоги-гару! Директор прислал меня за вами.

— Что за спешное дело, Папая?

— Очень спешное! Заболел преподаватель, который должен был следить за экзаменующимися во время письменной работы. Все учителя разъехались, кроме вас. Собирайтесь же скорее, сэр, у нас нет ни минуты лишней!

Рамаджоги выбежал на улицу, одергивая на себе рубашку, с ангавастрамом, перекинутым через руку. Он сел на багажник велосипеда, и Папая в пять минут домчал его до школы.

Чиновник областного отдела образования Ситамбарам посмотрел на встрепанного и потного Рамаджоги с улыбкой и, повернувшись к директору, спросил:

— Так это Рамаджоги?

— О да, сэр, вы с одного взгляда человека узнаете! — восхитился Шрикантам. Не только любые слова Ситамбарама приводили в восторг директора, но даже кашель начальника казался ему самой мелодичной музыкой.

Согласно индуистской религии, за добрые деяния в своей жизни человек получает воздаяние в последующем рождении. Быть назначенным наблюдающим за экзаменами в сиривадской школе поистине было воздаянием за добрые дела — и воздаянием щедрым. Экзамены проводились в разгар жаркого лета, и каждые полчаса преподавателям подавали вкуснейшее холодное пахтанье с лимоном, ароматные фруктовые соки, содовую воду и кока-колу. В прохладном школьном помещении они не страдали от обжигающих порывов горячего ветра. Разносили им ананасы и апельсины, привезенные в больших корзинах из Бангалура, и другие фрукты. Когда наступало время ленча, они могли требовать что угодно, как в первоклассных ресторанах. Вегетарианскую еду, невегетарианскую, ту и другую вместе — извольте, пожалуйста!

Вот почему чиновник областного отдела образования Ситамбарам критически глядел на Рамаджоги, которому случайно выпала удача попасть в этот земной рай.

— Э-э! Рамаджоги-гару! Я должен вам разъяснить ваши обязанности… Мне поможет в этом сравнение, взятое из нашей классической литературы. Если я, предположим, Бхарата, то вы должны стать возничим моей колесницы Арджуной, и тогда успех в битве будет обеспечен.

— О сэр! Как хорошо вы знаете наш великий эпос «Махабхарату»! Как кстати приводите сравнения! — восхитился Шрикантам.

— Так я могу надеяться, что вы справитесь со своими обязанностями наблюдающего на экзаменах? — спросил Ситамбарам у Рамаджоги.

Рамаджоги ответил не сразу, он посмотрел на Шрикантама, ожидая от директора подтверждения своей опытности и деловых качеств, но тот безучастно молчал.

— Да, сэр, это дело для меня не ново! — сказал Рамаджоги. — Десять лет назад я исполнял эти обязанности.

Ситамбарам глянул на Рамаджоги с сомнением, а Шрикантам теперь нашел нужным вставить свою реплику:

— Ну, с тех пор времена изменились!

Первый звонок прозвенел за полчаса до начала экзаменов. Ситамбарам подозвал к себе Рамаджоги.

— Вот вам бланки для письменных работ. На каждом из них поставьте свою подпись и имя экзаменующегося. Раздайте их ученикам. Сразу после третьего звонка раздайте листки с заданием.

Повторяя в уме инструкции и раздумывая о том, что бы значило замечание директора об изменившихся временах, Рамаджоги отправился в класс.

— Извините, сэр! Вы ошиблись — ваша дочь держит экзамен в соседнем классе, — обратился к нему долговязый парень с первой парты.

Рамаджоги решил сразу проявить строгость и поставить учеников на место. Он начал внушительно:

— Бабу! Это школа, а не родительский дом. Вы пришли сюда держать серьезный экзамен. А наш долг — наблюдать, чтобы не было беспорядка и недобросовестности. Моя дочь держит экзамен на тех же основаниях, как и другие. Это все!

Ученики слушали с удивленными лицами. Вот уж, действительно, новая метла хочет чисто мести! Последние десять лет порядки во время экзаменов были совершенно иными, и наблюдающие менее всего полагали свою роль в устранении недобросовестности или чем-либо подобном. Слова Рамаджоги показались ученикам фальшивой нотой в стройном концерте, привычно разыгрываемом опытными музыкантами, но с бодрым оптимизмом молодости они решили: «Поживем — увидим».

Молодые люди оживленно задвигались, шаря по карманам, засовывая руки внутрь парт. Рамаджоги не делал замечаний. Потом наступила тишина, несколько зловещая, как будто накануне переговоров между враждебными армиями — о начале войны или заключении мира.

Зазвенел второй звонок, и Рамаджоги роздал бланки для письменных работ. После третьего звонка Рамаджоги роздал листки с заданием; ученики принялись их внимательно изучать. В классе было три ряда парт, по семь в каждом ряду. Перед Рамаджоги сидело двадцать учеников.

Прошло еще пять минут. Рамаджоги прошелся по классу и вернулся на свое место. Усаживаясь, он заметил какое-то подозрительное движение одного из учеников в среднем ряду.

— Эй, мальчик! Что это ты вынул из кармана? — спросил он, подойдя к нему.

Парень улыбнулся во весь рот и заявил:

— Ничего, сэр! — потом поправился: — Шоколадку, сэр!

— Покажи мне!

— Я ее съел еще до того, как вы спросили, — снова ухмыльнулся парень. Остальные ученики громко захохотали.

Рамаджоги приподнял бланк для ответа и увидел под ним туго скатанную бумажку.

— Ты вот это вынул из кармана!

— Да что вы, сэр! Это и почерк не мой, не знаю, откуда взялось!

Рамаджоги изумленно воззрился на парня, а ученики, оказавшиеся за его спиной, поспешили воспользоваться преимуществом своей позиции.

Это был первый урок, полученный учителем Рамаджоги, — он начинал понимать, как ученики приспосабливаются к новым методам проведения экзаменов.

Второй урок он получил после своей прочувствованной речи.

— Слушайте! — обратился Рамаджоги к ученикам. — Вы пытаетесь нарушить порядок. Но мне вы глаза не отведете, как бы ни старались. Каждого, кто будет переписывать со шпаргалки, я немедленно отправлю к директору!

— Это что ж такое, сэр?! — взвился над партой долговязый парень в среднем ряду. — Вы не даете нам спокойно писать работу. Если вы будете продолжать кричать и мешать нам сосредоточиться, мы сами немедленно пожалуемся на вас директору.

Рамаджоги ошеломленно посмотрел на разгневанного ученика и готов был пробормотать извинение, но в следующую минуту он положил руку на плечо парня и ласково сказал:

— Ох, я действительно помешал тебе писать, бабу? Ну, покажи мне, что же ты написал? — Притворный гнев на лице ученика сменился растерянностью, и он попытался загородить от Рамаджоги свой листок.

— Что это вы, сэр! Как знаю, так и пишу — нечего тут смотреть!

— Ну, ладно! — Рамаджоги пошел к своему стулу, но неожиданно обернулся. Как раз в это время «рассерженный» ученик потянул из-под своего листка для ответов какую-то бумажку.

— Что это такое, мальчик? Покажи немедленно!

На этот раз лицо ученика исказилось от непритворной ярости, но Рамаджоги в борьбе за правду не испугался бы и гнева свирепого бога Шивы. Он вытащил бумажку из парты, куда пытался ее засунуть ученик, и, сокрушенно качая головой, сел на свое место.

Этот эпизод произошел в самом начале экзамена. Не прошло и пяти минут, как Рамаджоги схватил шпаргалку, которую вытаскивал из кармана брюк кудрявый мальчик в очках.

Скатанная в трубочку бумажка на вид была совсем небольшой, но разворачивалась бесконечно, как бумажный язык изо рта фокусника. А исписана она была таким мелким почерком, каким пишут на рисовом зернышке. Невооруженным человеческим глазом и прочитать-то невозможно — требовалась лупа. Ответы на все вопросы уместились на этой бумажке — не меньше текста, чем в учебниках, изданных министерством образования.

Через полчаса Рамаджоги собрал уже две пригоршни шпаргалок всевозможных цветов и размеров.

Он категорически предупредил учеников, что скорее умрет, чем разрешит им переписывать ответы со шпаргалок. Однако прошло уже полчаса — Рамаджоги был жив, а ученики продолжали списывать.

В это время дверь отворилась, и вошел школьный сторож Папая с подносом, уставленным чашками с кофе.

— Хотите кофе, сэр? — спросил он у Рамаджоги.

— Какой там кофе, — кинулся к нему Рамаджоги, — позовите немедленно директора!

Изумленный Папая поставил поднос на стол и вышел из комнаты.

Шрикантам-гару влетел как сокол, и полы его пиджака развевались за ним словно крылья.

— Что случилось, Рамаджоги?!

— Посмотрите! — Рамаджоги протянул ему полные пригоршни шпаргалок.

— Что? Что это такое? Что это за мусор? Я видел бумаги и получше этих!

Рамаджоги побледнел.

— Какой же это мусор! Я отобрал шпаргалки, они списывали…

Шрикантам-гару смерил Рамаджоги выразительным взглядом. После минуты молчания его, наконец, прорвало:

— Ну, Рамаджоги! Пятьдесят лет вам, а жизненного опыта никакого. Держите в руках какой-то мусор и толкуете не разбери о чем! Я-то думал, вы меня вызвали по важному делу. Давайте эти никчемушные бумажонки, на них и чашки кофе не разогреешь. — Скомкав шпаргалки, Шрикантам запихал их в карман пиджака и вылетел за дверь как пуля.

Рамаджоги стоял совершенно ошеломленный. Слова Шрикантама обрушились на его голову, как сильнейший ливень, неожиданно пролившийся из безобидного маленького облачка. Эти слова, подобно цитате из классической поэмы, могли быть истолкованы по-разному. Но Рамаджоги стал в тупик и не находил им никакого истолкования. Это действительно было доказательством его полной житейской неопытности. Что же он должен был сделать со шпаргалками, если бы обладал житейской мудростью? — ломал себе голову Рамаджоги. Действительно, на этих бумажках, если их сжечь, и чашки кофе не разогреешь. А разве в доме директора на таких бумажках кофе разогревают?

В это время Рамаджоги услышал разговор между двумя учениками.

— Эй ты! Сколько карманов у нашего директора?

— Четыре наружных, четыре внутренних, а всего восемь.

— Сколько из них пустых? А сколько полных?

— Один полный, семь пустых…

— Верно, верно, ах ты, умница! — захлопал в ладоши третий ученик и, решив разделить свой восторг с учителем, обратился к Рамаджоги: — Вы слышите, сэр? Он сосчитал, что четыре да четыре — восемь, и минус один — семь! Какие способности! Как вы думаете, ему надо поступить на математический факультет, верно ведь?

Рамаджоги счел за лучшее промолчать, но это уже не помогло. После ухода директора школьники как будто с цепи сорвались. Они вытаскивали шпаргалки из карманов брюк, рубашек, из-за пазухи. Как у героев древних сказаний, у которых колчан был всегда полон стрел, их запасы не оскудевали оттого, что Рамаджоги, бегая между рядами, отбирал шпаргалки то у одного, то у другого. Когда же наконец он опустошил их карманы, ученики начали громко переговариваться, подсказывать друг другу решения и ответы. Рамаджоги, выбившись из сил, опустился на стул и закрыл лицо руками; потом вскочил и выбежал за дверь.

Хотя Рамаджоги никогда не обладал магической силой, но, должно быть, раз в жизни каждый способен сотворить чудо. В ту самую минуту, когда он, сжимая в руках огромный бумажный ком шпаргалок, очутился за дверью класса, к школе подъехал джип, в котором сидел старший инспектор областного отдела образования Мадхушудон Рао. Первый человек, которого он увидел, был Рамаджоги.

— Кто вы такой? Что вы здесь делаете? — строго спросил инспектор.

— Я наблюдаю сегодня за письменным экзаменом, сэр! — испуганно пробормотал Рамаджоги.

— Стоя за дверью?!

— Простите, сэр… Но в классе я ничего не могу сделать…

Инспектор посмотрел на Рамаджоги с изумлением.

— Что вы хотите сказать? Что здесь происходит? Что это у вас в руках?

— Это шпаргалки, сэр!..

— В одном классе столько шпаргалок?! Поистине ваша Сиривада — город чудес. Войдите в класс и ждите меня.

Старший инспектор распорядился, чтобы сопровождавшие его чиновники разошлись по классам, и через полчаса было собрано множество шпаргалок. Инспектор, его помощники и учителя собрались в кабинете директора, началось великое судилище.

Старший инспектор воззрился на Шрикантама-гару, потом на доверху набитую корзину, куда были ссыпаны все отобранные шпаргалки.

— Что вы имеете сказать? — спросил он директора.

Приезд инспектора был полной неожиданностью для Шрикантама. Обычно он получал предупреждение от своих многочисленных информаторов в областном отделе образования, но сегодня агентура не сработала. Директор стоял бледный как мел, и руки его тряслись. Не лучше выглядел и Ситамбарам, чиновник областного отдела образования, откомандированный для наблюдения за экзаменами в Сириваде.

Старший инспектор обратился к учителям:

— Вы же видели, что ученики пользуются шпаргалками! Почему не сообщили директору?

Из всех учителей ответить смог только Рамаджоги:

— Что вы, сэр! Я срочно вызвал директора и доложил ему…

— Ну и что он сказал?

Рамаджоги ответил не сразу, хотя слова Шрикантама отпечатались в его памяти.

— Он сказал мне, что я напрасно вызвал его по поводу каких-то никчемушных бумажонок…

— Как?!

— Да, он сказал еще, что видел бумаги и получше этих!

— Ах, вот как?! Ну, что ж, все вы увидите бумаги «получше этих»! В течение двух дней получите приказы об увольнении или переводе! Ситамбарам! Подготовьте список учеников, пользовавшихся шпаргалками, и учителей, наблюдавших за экзаменами.

Старший инспектор кивнул Рамаджоги и разрешил ему идти.

Рамаджоги вышел из школы, медленно, неохотно направился к дому. Солнце палило нещадно, и на глазах Рамаджоги, воспаленных от бессонницы, выступили слезы. Голова была тяжелой, в ушах звенело. Он добрел до садика перед зданием муниципалитета и сел в тени дерева. Вскоре его глаза стали слипаться, он растянулся на скамье и уснул.

Когда он проснулся, солнце уже село. Легкие облачка бежали по небу. Рамаджоги заторопился домой.

Проходя Типографским переулком мимо гостиницы Гавараммы, он увидел кучку мальчишек, столпившихся перед домом. У каждого в руке была какая-то бумажка. Все читали вслух, нараспев, на манер уличного представления харикатхи. Рамаджоги попросил одного из мальчишек, и тот сунул бумажку ему в руку.

В сумерках буквы были неразличимы; Рамаджоги подошел к фонарю.

Это не была киноафиша.

Это не было предвыборное воззвание.

Это не была торговая реклама.

Рамаджоги начал читать.

Рамаджоги читал едкие, веселые, злые куплеты, и вся закулисная жизнь городка раскрывалась перед ним. И вот он дошел до заключительного куплета, повторяющего первый:

Сердце Рамаджоги сжалось. Неужели правда, что он прожил жизнь и «не приобрел опыта», как говорил Шрикантам? Не видел, что творится вокруг?

Неужели совсем плохо в его родной Сириваде? Наверное, так и есть, судя по тому, что произошло сегодня в школе. Никогда бы он не подумал, что славный веселый городок прогнил изнутри… В стихах говорится, что и уличные фонари неспроста погасли вчерашней ночью… Хотелось бы во всем этом разобраться. Рамаджоги сложил листок и сунул его в карман. Надо прочитать родным, знакомым. Они могут подтвердить: «Да, все это верно! Чистая правда!» Но хорошо было бы, если б они сказали, что это не так…

Он зашел в храм Рамы. В тусклом свете лампы изваяние бога казалось спящим. Рамаджоги захотелось крикнуть во весь голос, чтобы прервать этот сон: «Боже, как ты допускаешь такие греховные помыслы у людей, почему позволяешь им совершать греховные поступки?» Но разве бог ответит? А что бы он мог ответить? «Слушай, сынок мой, Рамаджоги! Плод твой и нож в твоей руке, о человек! Ты сам срезаешь плод своей судьбы, о человек! Ты сам вкушаешь этот плод! Что я могу поделать? Все в твоих руках, о человек!»

Зачем продаваться этим грустным мыслям? Надо идти домой… Уже семь часов вечера.

Рамаджоги, едва ступив на порог, почувствовал, что в доме неладно. Приехал сын, приехал зять — в такие дни хозяйка радостно хлопочет, в доме веселье, оживленные разговоры, звенит смех… Но сейчас стояла зловещая тишина. Войдя в гостиную, Рамаджоги не поверил своим глазам. Все вещи были упакованы и сложены в две груды в противоположных углах комнаты. Рамамани и Мангапати не было видно; Баламани и Сундарам сидели в гостиной неподвижно, как изваяния. Сундарам восседал на чемодане, глядя в угол комнаты так пристально, как будто собирался написать исследование о жизни муравьев, бегающих по полу. Баламани прислонилась к большому узлу; при виде отца она опустила голову и спрятала лицо в ладонях.

— Что такое, Баламма?! Почему вы сложили вещи? — воскликнул Рамаджоги.

Вместо ответа Баламани разразилась рыданиями, заглушая их прижатым ко рту краем сари.

— Что случилось, дочка? Где твой муж? Где мать? Почему дочь этого дома проливает слезы[46] в вечерний час? Скажи хоть ты, Сундарам, что случилось?

— Зачем спрашиваете, если вы и есть причина всего, что случилось?! Вы все сделали, что от вас зависело, чтобы довести ее до слез — так пускай плачет! Вам-то что?

— Ну, объясни же ему, Сундарам! — подхватила Рамамани, появившаяся из задней комнаты. — Да нам всем надо собраться и плакать — вот до чего он семью довел! А тебе-то, Баламма, во весь голос рыдать надо!

— Да что такое, Сундарам? — продолжал недоумевать Рамаджоги, избегая обращаться к разгневанной жене. — Баламма, дочка, чем я тебя обидел? Что я сделал? Не мучьте меня, скажите!

— Было бы кому рассказывать! — не унималась Рама-мани. — Если б человеку, который за семью болеет и понимает беды своих родных. А такому какой толк рассказывать — он же все равно что чурбан бесчувственный, что камень. Эй, Мангапати! Проснись! Иди-ка сюда да расскажи своему почтенному тестю, отчего твоя жена плачет. Ты примчался сюда глухой ночью, добирался пешком и в телеге! Ты сделал все, чтобы твоя жена сдала экзамены и получила хорошее место. Вот доказательством служит эта книга! — Рамамани как вихрь вынеслась из гостиной, вернулась с толстым учебником в руках, села и стала перелистывать страницы. — Смотри, Сундарам, как они старались, зять и дочка! Сколько терпения! Сколько труда! — Почти все страницы книги сквозили окошками — большими и маленькими, прямоугольными и квадратными. Захлопнув учебник, Рамамани продолжала причитать: — Наверное, сто дырочек вырезал, золотой мой зять! А тестюшка-то его поднял в школе бучу со шпаргалками, родной дочери не пожалел. Теперь ее допустят к экзаменам только через три года. За это время она двоих детей родит. Как же она будет готовиться к экзаменам?! Где уж там, видно, дело пропащее!

— Ну что вы, тещенька! Не печальтесь так из-за наших неудач. Видно, Баламме не суждено устроиться на службу. Зачем винить людей, так бог судил, — минорным тоном отозвался из другой комнаты Мангапати.

Рамаджоги дрожащими руками взял учебник и раскрыл его. Вся в дырках, в «окнах», книга выглядела такой безобразной! С учебником в руках Рамаджоги вошел в спальню, где, опустив голову, сидел на кровати Мангапати.

— Бабу! Вот что ты делал в своей комнате сегодня утром!.. Подумал бы обо мне. Я учитель, объясняю детям, что должно, а что не должно. Как я теперь пройду по улице и посмотрю людям в глаза, если моя собственная дочь пользуется шпаргалками? Как ты уговорил мою девочку на такое?.. — тоскливо спрашивал Рамаджоги.

— Что за проклятая здесь жизнь! — выкрикнул Сундарам. — Жить надо в свое удовольствие, а в этом доме и в этом городишке не жизнь, а прозябание.

— Вот почему мы и уедем отсюда, Сундарам! — торопливо подхватила Рамамани. — У тебя ведь найдется горсточка риса для матери? А зять будет кормить мою дочь. Я двадцать лет замужем за этим человеком, но ни счастья, ни достатка не видела. Уедем скорей, с первым автобусом.

«Ну что ж, делайте, как считаете нужным», — хотел сказать Рамаджоги, но будто ком застрял у него в горле, и он не мог вымолвить ни слова.

Он не знал, сколько времени просидел в оцепенении, но наконец встал и вышел из дома. В счастье ли, в горе ли — человек обязан выполнять свой долг, блюсти обычаи. Дочь, которая покидает родительский дом, не должна уехать без подарков отца. Еле передвигая ноги, Рамаджоги поплелся на рынок. Он купил цветочную гирлянду, бананы и мандарины, листья бетеля, браслеты и еще шкатулочку для куркумы. У него не было с собой сумки, и он все завернул в ангавастрам. Добравшись до дому, Рамаджоги опустился на лавку и позвал дочь.

— Положи это в свой дорожный узел, дочка, — сказал он Баламме.

Баламма вошла в дом, развязала ангавастрам, вынула подарки и снова вышла к отцу.

— Слушай, дочка! Твоя мать уезжает с твоим братом. Ты тоже уедешь с мужем. Зачем мне одному такой большой дом! Надо будет от него отказаться…

Баламма, отвернувшись, вытирала слезы краем сари, потом протянула руку к отцу и воскликнула:

— Как вы здесь один останетесь? Поезжайте с нами!

— Ничего, доченька, — тихо ответил Рамаджоги. — Ты не должна плакать, когда возвращаешься в дом мужа. Это счастливый момент, нельзя его омрачать слезами. А со мной ничего не случится! И комната найдется, где спать, и горсточка риса, а когда мне захочется поесть вкусной еды и услышать доброе слово, я навещу твой дом. Только не забывай, что ты — дочь Рамаджоги, никогда не делай зла. И детей своих учи доброму…

Рамаджоги думал, что после двух бессонных ночей он сразу заснет. Растянувшись на жесткой лавке и подложив под голову ангавастрам, он закрыл глаза. Но тотчас раздались громкие голоса из соседней комнаты, как будто три актера разыгрывали радиопьесу. Мангапати, мрачный, как раджа, потерпевший поражение на поле битвы, вставлял свои реплики изредка, зато мать и сын не умолкали.

— Значит, ты снимешь домик в Сингавараме, сынок? — захлебывалась от восторга Рамамани.

— Почему «домик»? Двухэтажный дом, мама! — важно отвечал Сундарам. — И тебе не придется таскать воду из колодца — там есть водопровод. И на втором этаже есть вода! Это дом некоего Конапы Редди, мы можем жить там сколько захотим. А потом снимем дом получше — неудобно у него долго жить, потому что он наотрез отказывается от платы.

— Ты сказал, что там нет магазинов, сынок.

— Раз в неделю я буду ездить в Шрикантапурам. Накуплю всего, погружу мешок на крышу автобуса, и прямо домой. Да ведь каждую неделю и не к чему за покупками ездить — можно сразу на месяц накупить, а то и на два. А вот, рис, например, нам и покупать не придется. Этот Конапа Редди торгует рисом, неужели он позволит нам покупать его за деньги? Привезет, сколько надо.

— А как же это, Сундарам? Наверное, этот Конапа Редди — хороший человек. Но все-таки, как же мы, живя в его доме, не станем платить ему, да еще и рис он нам даром привезет?!

— Поверь мне, мама, он еще будет считать себя в долгу передо мной! Ведь торговля рисом дает выгоду тем, кто продает его в другом штате. Я пропущу несколько телег с рисом через мой контрольный пост, а Конапа Редди получит барыша тысяч пять рупий, а то и десять…

— Ну, ладно, сынок, нехорошо чужие деньги считать. Надо нам прилечь на пару часов, только вот как бы не проспать утром?

— Ничего, теща, — отозвался Мангапати, — я заведу будильник… Да я и спать-то не буду, — мрачно добавил он.

Кончился первый вечерний киносеанс, и умолкли шаги зрителей. Кончилась и радиопьеса, разыгранная в доме Рамаджоги. Как музыка, к удовольствию или неудовольствию слушателей без конца звучащая из репродуктора, текло время.

Рамаджоги никак не мог уснуть. Тело его ныло от усталости, а сердце болело от обиды и горя. Он услышал, что кто-то окликает его, и, открыв глаза, увидел склонившуюся над ним Баламани.

— Почему ты не спишь, дочка? — спросил он.

— Я виновата, отец! Я больше никогда в жизни так не поступлю, поверьте! А теперь поешьте немного, потом уснете, — нежно сказала Бала.

— Да, я ведь не ел и не пил с обеда, — вспомнил Рамаджоги. — И ты тоже со мной поешь, дочка!

Как послушный ребенок, Рамаджоги пошел вслед за Баламани через дворик на веранду. Баламани, чтобы не потревожить спящих в доме, не зажгла электричества, а принесла небольшой масляный светильник. Рамаджоги принялся за еду, Бала, сидя против него, заботливо подавала ему блюда. Кружок света лежал между ними. Рамаджоги показалось вдруг, будто в огромном жестоком мире остались только он и дочь и маленький горящий светильник, как крошечный оазис доброты и человечности.

7

Рамаджоги встретил рассвет на автобусной стоянке. Он проводил автобус, идущий в Амбасамудрам, и автобус, направляющийся в Кантапурам. Дочь и зять, жена и сын уехали, он остался один. Солнце уже поднялось над горизонтом и скоро начало палить безжалостно. Рамаджоги шел куда глаза глядят. Он обливался потом, ноги его ныли. Горячий ветер, налетавший порывами, осыпал пылью его одежду и взлохмаченные волосы.

Проходя по улице Старого караван-сарая, Рамаджоги бессознательно направился к своему дому. На двери висел замок; ключ был у него в кармане, но он не достал его. Войти в разоренное, опустевшее жилище? У него не хватило бы сил на это. Рамаджоги прошел мимо.

Ему захотелось где-нибудь посидеть — в библиотеке, может быть. Но она была закрыта.

Рамаджоги вспомнил, что не умывался утром. Он направился за город, к пруду. Пруд в жаркий сезон пересох, но вокруг него было несколько колодцев. В колодцах вода тоже ушла на глубину. Рамаджоги нашел колодец с насосом, накачал воды и облился; обмотав вокруг бедер ангавастрам, насухо отжал дхоти и рубашку. Освежившись, он почувствовал острый голод.

За колодцем было поле сахарного тростника: его высокие стебли шуршали на ветру. Рамаджоги голодным взглядом посмотрел на поле и сразу отвернулся. Ведь этот урожай полит потом какого-то крестьянина — разве он имеет право нанести ему ущерб? И без того этому полю, как всем полям Индии, грозят набеги сумчатых крыс, лисиц, кабанов.

Рамаджоги в изнеможении растянулся на земле и погрузился в дремоту. Через несколько минут его разбудили чьи-то шаги.

— Бабу! Хотите угоститься сахарным тростником? — Человек подошел к Рамаджоги, наклонился над ним и изумленно воскликнул: — Вы, конечно, забыли меня, сэр! Я Полуредди, учился у вас!

— Это ты, сынок! — пробормотал Рамаджоги, сжимая руку юноши. — Ну и вырос же ты, не узнать! Так это твое поле?..

— Мое! Берите же, сэр! Ешьте, пожалуйста! Я бы вам и тысячу стеблей отдал!

Глаза Рамаджоги заблестели от радости. Он высосал один стебель, но, принявшись за второй, вспомнил о Баламме. Она так любит сахарный тростник… Что она делает теперь? Рамаджоги уронил второй стебель.

— Спасибо, сынок! Голод заглушил, а то желудок прямо огнем жгло.

— Так вы не ели сегодня?! Подождите здесь, я сейчас…

Полуредди ринулся бежать. Через пять минут он вернулся с небольшой корзиной, в которой алые помидоры лежали рядом с румяными яблоками.

— Ох, Полуредди! Зачем столько!

— Разве это еда? Вы все должны съесть. Да что ж это делается? Такой человек, как вы, с утра голодный ходит!

— Что поделаешь, Полуредди! Утром, когда я был в городе, никто и не подумал меня спросить, голоден ли я…

Полуредди нахмурился и сердито сказал:

— Ну, сэр, если так… Что же тогда за люди в городе? Где тогда справедливость? Выходит, что наши города хуже джунглей…

Рамаджоги печально улыбнулся. К вечеру он вернулся в город. Встал вопрос: где провести ночь? Он купил билет на последний сеанс и, усевшись на свое место, сразу задремал. Зал кинотеатра был почти пуст, никто не обращал внимания на Рамаджоги. Но сеанс окончился, и Рамаджоги пришлось выйти на улицу. Ночь он провел на железнодорожной станции.

Так, в бесплодных скитаниях прошло пять суток. Вечером шестого дня Рамаджоги оказался у колодца за железнодорожной линией и утолил голод и жажду колодезной водой из кувшина Чиннамми. Здесь его и увидел школьный служитель Папая.

— Айя[47]! Где же вы были, ваша ученость, весь-то день? С утра вас разыскиваю, все ноги сбил. Директор велел вручить вам вот это письмо! Да я бы вас не узнал издали — что это за одежда на вас?

— Что за одежда? Моя обычная одежда, Папая!

— Да она же вся порвана, в пятнах! И щетина вон какая, будто булавки торчат. А голова всклокоченная, словно вам летучие мыши в волосы вцепились и растрепали их. Здесь, в городе, вас все знают, а явитесь в таком виде в чужое место! Да вас за сумасшедшего примут, мальчишки на улицах камнями забросают!..

— А что за письмо, Папая?

— Приказ о переводе. Директор сказал, что вам в школу незачем ходить, прямо поезжайте в Боггулу Кунту[48].

Боггула Кунта!

Это название прозвучало для Рамаджоги как шиваитская мантра из пяти слогов. Твердя его, словно заклинание, он дошел до своего дома на улице Старого караван-сарая и собрал немногие вещи, разбросанные по углам: латунный кувшин, медное блюдо, два стакана, старые книги. Сложив их в джутовый мешок, он отнес его на хранение к соседке Туласамме и с небольшой сумкой, в которой была только смена белья, отправился в путь. На автобусной остановке Рамаджоги стал читать названия маршрутов:

«Чандрагири, Бакарапета, Ерраварипалем, Нерабайлю…»

«Пакала, Каллуру, Садуму, Сомала, Пунгануру…»

«Дилеру, Каликири, Чинтапарти, Дамалпаду, Гуррамконда…»

Кондукторы громко выкрикивали названия конечных пунктов отправления.

— Бабу, в Боггулу Кунту мне на каком автобусе ехать? — спросил Рамаджоги одного из них.

— Боггула Кунта! Где же это? Отсюда автобусы в такой город не ходят, — ответил тот. Другой кивком подтвердил его слова.

— Да как же это? — взмолился Рамаджоги.

Он решил обратиться к водителям автобусов — они-то наверняка знают.

— Да нет же, не слыхал… Ни один наш автобус в Боггулу Кунту не ходит… Вот если вам надо в Боругулу Гутту, я объясню, как доехать… — ответил пожилой водитель.

— Не Боругула Гутта, а Боггула Кунта! — в отчаянии вскричал Рамаджоги. Он снова внимательно прочитал название в письме и повторил: — Да, Боггула Кунта!

Водитель покачал головой и стал заводить мотор.

Что же это за Боггула Кунта, о которой никто не знает? — тоскливо подумал Рамаджоги.

Есть ли такой город на земле? Должен быть… Конечно, есть такой город… Рамаджоги ни за что не хотелось верить, что такого города вовсе не существует. Надо только знать, у кого о нем спросить, как, например, о боге надо расспрашивать святого аскета, о школе — начальника областного отдела просвещения.

Было уже восемь часов, и ни один автобус больше не отправлялся с этой станции. Рамаджоги решил выйти на главную дорогу. Может быть, какой-то из проходящих по ней автобусов направляется в Боггулу Кунту!

Конечно, ему хотелось бы попрощаться со школой, в которой он преподавал столько лет. Придется ли еще когда-нибудь в жизни увидеть ее? Да, тень деревьев там была так прохладна! Колодезная вода так сладка! Но директор велел отправляться в Боггулу Кунту немедленно… Да оно и лучше — зачем растравлять душевные раны прощанием…

Рамаджоги медленно брел к главной дороге. Люди попадались ему навстречу, другие обгоняли его… В лавках шла оживленная торговля. Толпились зеваки в кафе, кричали громкоговорители. Никто в этой суете не окликнул Рамаджоги, не обратил на него внимания. Рамаджоги вздохнул. Прощай, матушка Сиривада! Будь благословенна, подумал он. Что человеку нужно? Горсточка еды… Куда бы он ни попал, все как-нибудь устроится…

Вечерние тени удлинились, тень Рамаджоги медленно двигалась по обочине. Вдруг кто-то окликнул его. Он обернулся. Под развесистой смоковницей в стороне от дороги сидел юноша, лицо которого показалось Рамаджоги знакомым. Рядом с деревом белела куча песка, намытого протекавшим здесь ручьем; юноша чертил на песке какие-то линии, рядом валялась раскрытая книга. Это был Чирандживи.

— Здравствуйте, учитель! — воскликнул он. — Куда направляетесь?

— В Боггулу Кунту, наяна! — уныло ответил Рамаджоги. — Получил приказ о переводе, да никто не знает, где этот город… Может быть, ты знаешь?..

Чирандживи побагровел от гнева, как будто вся кровь хлынула ему в лицо.

— Так, стало быть, вас переводят! Удивительное дело, что до сих пор Сиривада терпела такого человека, как вы! Правдивость и искренность подлежат здесь суровому наказанию. Разве потерпят в своей среде Человека те, кто утратил человечность? Вы были прекрасным учителем, добрым супругом, заботливым отцом… А приговор Сиривады решителен — вам не подобает быть ее гражданином. Так бегите же отсюда, учитель! Поезжайте в Боггулу Кунту, и вы найдете там сверкающие алмазы в кучах черного угля! Бегите, спасайтесь!

Рамаджоги вышел на дорогу и оглянулся. Чирандживи вытирал глаза — наверное, попала песчинка.

Добрый юноша! Только немножко не в своем уме, подумал Рамаджоги.

— Чирандживи, наяна, до свиданья! Позаботься о своем здоровье. Иди домой и прими какое-нибудь лекарство…

Чирандживи отрывисто засмеялся.

— Да что вы, учитель… Я не сумасшедший! Безумна эта Сиривада! Одного Человека не смогла стерпеть…

Рамаджоги не понял. Кто там безумен — Чирандживи, Сиривада, он ли сам…

Оборачиваясь время от времени и бросая грустный взгляд на Чирандживи, Рамаджоги все дальше уходил от Сиривады.

Перевод З. Петруничевой.