Городок мой, Сиривада

В КИНО И В ЖИЗНИ

У меня было легко на душе. Улицы города после десяти вечера уже опустели. Свет фонарей мягко отражался на гладком асфальте.

Я шел радостный, как юноша на свидание, забыв о том, что на мне рваная рубашка, замызганный пиджак, стоптанные сандалии.

Человек средних лет, который шагал впереди меня, напевал песенку «Надену топи на макушку…». Ах, как хорошо, как славно! Я вспомнил эту песню — сам часто пел ее в школьные годы, годы светлых мечтаний и свободной, счастливой жизни.

У меня было так хорошо на душе, что я забыл про горы бумаг в канцелярии, над которыми сижу, не поднимая головы, с утра до вечера. А если позволишь себе минутную передышку, начальник пронзительным взглядом казнит за безделье. И за этот тяжелый труд — всего сто пятьдесят рупий в месяц, а дома жена и пятеро детей… Но сегодня вечером я обо всем забыл.

Волшебником, который извлек мой дух из бездонной пучины уныния, превратил меня на этот вечер в беззаботного счастливца, был мой сослуживец Виранджанеюлу. Он пришел на работу утром веселый, улыбающийся; мы столпились вокруг него, поздравляя с повышением.

— После работы — в кафе, я угощаю, а потом — в кино! — заявил он, пожимая нам всем руки.

До пяти часов вечера я просидел над бумагами за своим столом. Конечно, я не мог не расстроиться при мысли, что, хотя двадцать лет работаю все в том же учреждении, я не получил такого места, как Виранджанеюлу, который начал работать позже меня. Но, как всегда, я пришел к выводу, что, если уж много раз я сносил неудачи с улыбкой, чего же теперь-то огорчаться?

Вечером мы все собрались у дверей нашего учреждения и отправились гурьбой вслед за сияющим Виранджанеюлу. Я всего лет на пять старше его, но он выглядит чуть не вдвое моложе. Волосы у Виранджанеюлу черные, а у меня — полно седых. Походка у него энергичная, глаза блестят, как у юноши. У меня — одышка, а глаза слезятся от вечного корпения над бумагами: наверное, какая-то глазная болезнь, надо бы пойти к врачу.

Виранджанеюлу повел нас в кафе при большом отеле. Зал был красив, как рай небесный: просторный, прохладный. За столиками сидели беспечные, нарядно одетые люди. Нам подали закуску и кофе. Потом мы пошли в кино.

И вот, веселый и довольный, я шел пешком домой. Моя жена Савитри уже, конечно, накормила и уложила детей и поджидает меня.

Какой был фильм! Герой — красивый, как Манмадха, бог любви. Удачливый, вполне довольный собой. У него было все, что можно пожелать: прекрасный дом с садом, в саду — цветы и фонтаны. Он имел не только собственный автомобиль, но даже самолет. Куда бы он ни захотел отправиться — любое место было для него доступно. А героиня! Прекрасней богини любви Рати — пышущая здоровьем, юная, счастливая. Голос нежный. А как поет, как танцует…

В этом фильме история любви героев развертывалась на зелено-золотистом фоне природы. У них не было ни забот, ни тревог, ни голодных детей… Ах, какая жизнь!

Я замедлил шаг… Мне пришли на память мечты моей юности — мечты о счастливой, беспечной жизни.

Мечта номер один. Я — крупный чиновник. Под моим началом дюжина подчиненных. Они работают в большом зале, где стоят два-три вентилятора. Мой кабинет кондиционирован. На большом столе — красивый письменный прибор, цветной календарь, ваза с цветами. Слуга, который является по звонку… О жалованье и говорить нечего — можно купить роскошную машину, жить в свое удовольствие.

Мечта номер два. Прелестная девушка, выбранная мною в жены, стала превосходной женой. Двое веселых здоровых детей. Каждый вечер я катаю их по городу на машине. Мы живем в роскошном бунгало с садом.

Ох, замечтался и свернул с дороги! Еще квартал — и наш дом. Савитри уже, наверное, беспокоится. Дети, конечно, спят. Вот только младший — кашель его замучил…

Как же сбылись мои мечты? На работе сижу в комнате, где, кроме моего, еще десяток таких же канцелярских столов; единственный вентилятор едва разгоняет застоявшийся горячий воздух. Передо мной — груды бумаг. Неусыпный контроль начальства: «Списки готовы?», «Где та папка?», «Вы что, даром жалованье получать хотите?» А вот вызывает главный босс. Вхожу с бьющимся сердцем, как ягненок в логово тигра. Он задает какой-то вопрос. «Да, сэр», — лепечу я в ответ. Других слов у меня нет. В комнате начальника кондиционер, письменный стол дорогого розового дерева, на нем красивый настольный календарь, ваза с цветами.

А моя семейная жизнь? Матушка говорила: «Вот увижу тебя семьянином, тогда закрою глаза спокойно». С тех пор прошло восемнадцать лет. У меня пятеро детей. Квартирка маленькая — комнатка да кухня, на верхнем этаже; есть чердак, на который заброшена старая люлька. Савитри!.. Какая она была красивая, мягкого нрава, никогда мне не перечила. А теперь — усталая, раздраженная, детей частенько бьет.

В этом фильме герой говорит героине: «Знаешь ли ты, как я люблю тебя, Васанта?..» Вдруг я ускорил шаги, так что даже жар бросился в лицо. Я достал грязный носовой платок и вытер лоб… Неожиданная мысль, как молния, озарила меня. Сколько лет я живу с Савитри, но не припомню, чтобы говорил ей: «Знаешь ли ты, как я люблю тебя, Савитри?» Почему же я ни разу не сказал ей таких слов?..

Я остановился перед своим домом. Сейчас увижу Савитри. Я был возбужден впечатлениями этого вечера, такого необычного в моей обычной жизни. «Ну и что, — подумал я и решительно тряхнул головой, — скажу ей эти слова сегодня. Обязательно скажу!» Я вошел в дом; на веранде залаял щенок; заворочался мужчина, спящий на полу. Когда я проходил через веранду, мальчишка лет шестнадцати улыбнулся мне, скаля зубы, — это был сын соседа, дурачок.

Я стал подниматься по лестнице в свою квартиру. «Непременно скажу ей», — стучало в мозгу. Савитри сидела на пороге, поджидая меня.

— Дети давно заснули? — спросил я, снимая рубашку.

Савитри повесила мою рубашку на гвоздь и с улыбкой ответила:

— Давно заснули, только маленький все кашлял… Почему вы так задержались?.. — Улыбка исчезла с ее губ, слезы выступили на глазах. — Ни о жене, ни о детях не думаете… Каменное сердце у вас…

Но эти упреки не огорчили меня, я был дома, мне было хорошо; я умылся во дворе и сел ужинать. За едой я рассказал Савитри, как Виранджанеюлу добился повышения, о его умении держать нос по ветру, о готовности всеми способами угождать начальству — хоть наушничать, хоть ботинки чистить. Недаром его прозвали Чего Изволите.

— Ну что ж, я так не могу… Честь и совесть дороже, как ты полагаешь?..

Савитри слушала меня с кроткой улыбкой. Как хорошо, когда жена тебя понимает! Об этом я тоже мечтал в юности, и хоть одна из золотых юношеских грез сбылась… Сердце мое размягчилось. Я пошел в комнату, где спали пятеро наших детей, лег на свою постель и блаженно растянулся. Через несколько минут, вымыв посуду, в спальню вошла Савитри. Она села на край постели и как будто хотела что-то сказать мне, но молчала, наматывая край сари на палец. Дети мирно спали.

— Знаете что… — промолвила наконец Савитри.

В эту самую минуту решился и я. Я привлек ее к себе и, глядя в глаза, спросил:

— Знаешь ли ты, как я люблю тебя, Савитри?

Она в замешательстве смотрела на меня и молчала. В это время заплакал малыш, Савитри наклонилась над ним, побаюкала и, снова сев рядом со мной, с улыбкой сказала:

— Что это вы?..

Во мне бурлила радость.

— Ты ничего не ответила. Скажи! Скажи тоже!

Савитри подсела ближе.

— Верно, бабу, — заговорила она с запинкой, — вот уже неделю думаю, как вам сказать…

— Ну, так что же? — ободрил я ее. — Чего боишься? Я вот стеснялся сказать, как я люблю тебя, но сказал. Скажи и ты, что таишь в своем сердце. Скажи: «Знаете ли вы, как я люблю вас?» Не бойся, скажи!

Она посмотрела растерянно:

— К чему такие слова? Как в дурацких фильмах… Я вовсе не это хотела вам сказать…

— Ну скажи, — повторил я.

Еще минуту она молчала. Потом, посмотрев наверх, подняла указательный палец и проговорила:

— Достаньте, пожалуйста, люльку с чердака… Я пыль с нее вытру…

— Вот так да! — удивленно заметил я, поднимаясь по приставной лестнице. — С такой просьбой нужно было столько мямлить… — продолжал я, доставая старую люльку. — Ты, конечно, хочешь, чтобы нигде в доме ни пылинки не было… — Вдруг меня словно током ударило, и я чуть не свалился с лестницы. — Ох, в самом деле? Опять? — завопил я.

Савитри с улыбкой наклонила голову.

Я стал медленно спускаться по ступенькам. Спустившись, поглядел на Савитри, на спящих детей, снова на Савитри. Она нежно погладила меня по плечу.

Я чуть не отбросил ее руку, но справился с собой. Савитри улыбнулась. Я попытался ответить ей улыбкой, но не смог.

Перевод З. Петруничевой.

ГОРЬКАЯ ПИЛЮЛЯ

Шрихари Рао проснулся оттого, что ослепительные лучи утреннего солнца светили ему прямо в лицо. Он поспешно вскочил с кровати и ринулся на задний дворик, рассыпая по пути зубной порошок из коробки, захваченной им на веранде. «Наверное, опоздаю на экзамен. Вот ведь — как нарочно, когда надо рано вставать, снится такой сладкий сон. А экзамен-то самый трудный — по математике. Опоздаю на полчаса — в зал не пустят…» Подгоняемый этими мыслями, Шрихари быстро почистил зубы, прополоскал рот и, вытирая лицо концом дхоти, пошел на кухню.

Его старшая сестра, сидевшая перед жаровней, подняла голову:

— Тебе уже пора?

— Сколько времени? — раздраженно откликнулся Шрихари.

— Будильник сломался, а ручные часы у мужа, он уже ушел. Кажется, половина восьмого. Молочник еще не приходил. Муж сердился, что к кофе молока не было… А тебе сварить кофе?

Ничего не ответив, Шрихари схватил висевшую на крючке рубашку и стал торопливо ее натягивать. Из-за спешки старая хлопчатобумажная рубашка порвалась еще больше. Но он не обратил на это внимания, надел сверху старый пиджак лилового цвета и положил в карман ручку. Затем Шрихари молитвенно сложил руки перед изображением Венкатешвары Свами, висевшим на стене над дверью, и выскочил на улицу. Он прибежал на автобусную остановку совсем запыхавшийся и стал нетерпеливо высматривать автобус.

На остановке стояло человек десять, все они то и дело смотрели на часы. И у всех часы показывали разное время — от двадцати минут восьмого до без четверти восемь.

Шрихари волновался все сильнее. Жаркое утреннее солнце палило нещадно, по лбу его струился пот, заливая глаза. Мысли об экзамене не выходили из головы. Шрихари было тридцать шесть лет. В таком возрасте не очень-то приятно держать экзамены. Но, сдав их, он мог надеяться на прибавку к жалованью, а получал он всего семьдесят рупий в месяц. Довольно убогую квартиру Шрихари снимал в пригороде, далеко от работы, и все-таки платил много.

Шрихари работал в конторе, там у него был свой стол, весь ободранный и в чернильных пятнах. На столе громоздились пачки грязно-серых бумаг. Подрядчики, приходившие по своим делам в это учреждение, нередко кружили вокруг стола Шрихари, надеясь, что обещанное вознаграждение побудит его быстрее подать начальнику их бумаги. Но Шрихари подавал дела только в заведенном порядке, не прельщаясь никакой мздой, и посетители, с досады обозвав его «дурачком», обращались к другим чиновникам. Начальник относился к Шрихари доброжелательно. Нередко, будучи в хорошем расположении духа, он говорил: «Ну что, Шрихари? Четверо деток у тебя да старуха мать… Из семидесяти рупий жалованья пятнадцать платишь за жилье… Как же это вы ухитряетесь протянуть месяц на остальные деньги?» Случалось — но очень редко, — Шрихари расстраивался, когда вот так выставляли напоказ его бедность, и, опустив голову, прятался за свои бумаги. Но чаще он только конфузливо улыбался. Начальник отходил, похлопав его по плечу, но иногда с досадой восклицал: «Милый ты человек! Все улыбаешься! Послушайся моего совета. Уж если тебе в свое время не удалось окончить школу, то подготовься сейчас и сдай экзамены на аттестат зрелости. Тогда я постараюсь что-нибудь сделать для тебя». Шрихари понимал, что, имея аттестат, он сможет получить повышение в должности, прибавку к зарплате, может быть, рупий двадцать пять — тридцать в месяц. Эта радужная надежда заставила его наконец решиться. Он продал кольцо, заплатил за право держать экзамены в колледже соседнего города и сообщил об этом начальнику. Готовился Шрихари по учебникам своего старшего сына. Первые два экзамена — по английскому и телугу — прошли спокойно. За двенадцать лет службы, имея дело с официальными бумагами, Шрихари неплохо овладел английским, так что без труда смог сдать письменный экзамен. Экзамен по телугу и вовсе не представлял для него проблемы. С детства Шрихари любил классическую литературу, знал и «Махабхарату»[57], и «Бхагавату»[58]. Экзамен прошел без сучка, без задоринки. Но на третьем экзамене нужно было сдавать математику, с которой он враждовал с детства. В тридцать шесть лет Шрихари пришел к твердому убеждению, что математика — труднейшая из всех наук и для него, Шрихари, непостижима. Математика — это какой-то страшный демон, паук, в сетях которого он бьется, как муха. Он не в силах был понять, почему «а» плюс «в» равняется «с». Даже элементарные основы алгебры и геометрии были Шрихари совершенно непонятны. Да и с арифметикой возникало немало затруднений — хотя бы сложные проценты.

Шрихари взял на неделю отпуск и, поселившись у старшей сестры, дни и ночи корпел над учебниками. Два экзамена уже были позади, осталось только сдать математику. В экзаменационном зале он обратил внимание на юношу лет четырнадцати, который оба раза сидел прямо перед Шрихари; красивое лицо, умные глаза, вьющиеся волосы, золотистая кожа. Звали юношу Рави. Почерк — как жемчуг, обе работы он написал блестяще.

После второго экзамена Шрихари смущенно обратился к мальчику:

— Я очень боюсь за этот экзамен по математике. Не можете ли вы объяснить мне кое-что…

Рави удивила просьба незнакомого взрослого человека, но он вежливо согласился. Они занимались весь вечер и почти всю ночь. У юноши оказался не только хороший запас знаний, но и незаурядный педагогический талант. Слушая его, Шрихари начинал понимать то, что прежде казалось ему непостижимым, — будто луч солнца прорвал облачную завесу, скрывавшую от него тайны математики. Но времени было слишком мало. Вечером накануне экзамена Рави еще раз пришел к Шрихари и после нескольких часов занятий сказал ему:

— Да вы не волнуйтесь. По-моему, задание на экзамене будет не очень трудным. То, что мы успели пройти, обязательно включат в задание. А кроме этого, — продолжал он, понизив голос, — вы в последние полчаса посмотрите у меня пару решений — я сяду перед вами — и спишите. Я уверен, что проходной балл наберете.

Шрихари очень ободрили эти слова, но сейчас, стоя на жаре в ожидании автобуса, он снова ощущал мучительный страх. Автобуса не было уже двадцать минут.

— Пять минут девятого, — ответил на вопрос Шрихари толстяк в шелковом лалчи[59].

Наконец, показался сверкающий на солнце ярко-красный автобус. Шрихари зажал в руке пятнадцать пайс и полез в автобус, не дожидаясь, пока все выйдут. Со вздохом облегчения он опустился на сиденье, но водитель и не думал отправлять машину. Он неторопливо вышел из автобуса и заказал в ближайшем кафе чашку кофе. Кондуктор стоял на мостовой, беседуя с приятелем о политике. Минуты тянулись для Шрихари, как часы, наконец водитель — да пошлет ему бог сто лет счастливой жизни — вышел из кафе, жуя бетель, сел на свое место, и автобус тронулся.

— Билеты, билеты! — кричал кондуктор.

Через десять минут Шрихари выскочил из автобуса на остановке перед колледжем. Он быстро пробежал через вестибюль и остановился около двери комнаты номер восемнадцать, нащупывая в кармане ручку. От тряски в автобусе ручка потекла, и пиджак Шрихари покрылся чернильными пятнами.

Экзаменующиеся уже сидели и писали. Экзаменаторов было двое: один молодой, лет двадцати пяти, маленького роста, с красным как помидор лицом. Он держался уверенно, говорил громко, одет был прекрасно — дорогой костюм, сверкающие лакированные ботинки. Совсем еще мальчишка, а уже преподаватель колледжа, с завистью подумал Шрихари. Другой экзаменатор — средних лет, серьезный, с пронизывающим взглядом. Первый преподаватель поторопил медленно входящего Шрихари, дал ему листок с заданием и листок для письменной работы. В то время как Шрихари усаживался за стол, прозвенел короткий звонок — это значило, что истекло уже полчаса после начала экзаменов.

Шрихари вытер лоб замызганным носовым платком, положил задание на стол и стал читать его.

В экзаменационном зале сидело человек двадцать юношей и мужчин и четыре девушки. Многих из них Шрихари помнил по первым экзаменам. Одна из девушек совсем не поднимала голову — к экзаменатору, чтобы получить задание, подходила, глядя в пол, за стол садилась, не поднимая глаз, и три часа подряд что-то царапала на бумаге. Другая все время вытирала лицо носовым платком — и без того румяная, она натерла себе щеки до кирпичного цвета. Еще две девушки сидели за одним столом и все время украдкой заглядывали друг другу в исписанные листы. Одна из них была одета в роскошное сари, на шее — дорогое ожерелье, руки унизаны золотыми браслетами. Ее соседка одета просто, и украшений на ней никаких не было, зато очень красива. Молоденькая — лет шестнадцати, со смуглой блестящей кожей, огромными, почти круглыми глазами. Походка у нее плавная, и длинная коса, когда девушка шла, красиво извивалась по ее спине, как черная змея. На предыдущем экзамене Шрихари обратил внимание на юношу лет восемнадцати и солидного мужчину в очках лет сорока. Юноша был зятем мужчины. Свадьба состоялась недавно, а теперь зять и тесть одновременно сдают экзамены. Если тесть провалится, а зять сдаст — вот будет забавная история, подумал Шрихари. Среди экзаменующихся был двадцатилетний юноша, очевидно, сын состоятельного землевладельца. Он приезжал в колледж на шикарной машине, шофер почтительно открывал перед ним дверцу, и нарядный юноша в териленовой рубашке, черных твидовых брюках, с золотой цепочкой на шее, благоухая дорогими духами, проходил в экзаменационный зал. «Как за этим отвратительным столом писать!» — раздраженно заявил он, вытирая стол шелковым платком. Потом доставал ручку с золотым пером и, написав задание быстрее всех, ровно через час сдавал работу и уезжал на машине.

О другом юноше было известно, что он работает слугой в отеле. Какой-то школьный учитель, останавливавшийся в этом отеле, помог способному мальчику; тот стал прилежно заниматься. Можно быть уверенным, что он не только успешно сдаст экзамены на аттестат зрелости, но с такой же твердой решимостью и упорством, присущим талантливым самоучкам из народа, будет продолжать учебу дальше, и никто не удивится, когда он получит звание магистра искусств. Такие люди не пасуют ни на экзаменах, ни в жизни. Шрихари завидовал этому юноше, смутно сознавая, что его собственную жизнь и жизнь ему подобных можно уложить в две фразы: «Что ты там, сверчок?» — «Знаю свой шесток!» Даже их свершения и победы мелки, ничтожны. Жену и детей прокормить с трудом удается.

Еще на экзамене по телугу Шрихари обратил внимание на двух юношей. Один из них, тощий как жердь, писал с лихорадочной быстротой, непрестанно поглядывая на свои ручные часы, которые лежали перед ним на столе. Когда время истекло и все сдали свои работы, он продолжал писать, не поднимая головы, пока к нему не подошел преподаватель. Очевидно, если бы экзамен длился шесть часов вместо трех, ему все равно не хватило бы времени. Рядом с ним сидел лохматый парень, казалось, что волосы его никогда не знали гребенки. Вид у него был какой-то сонный, и он все время зевал. Получив задание, он полчаса смотрел на него мутным взором; потом, наконец, достал из кармана ручку и, надписав на чистом листе свое имя, начал рисовать вокруг него цветы и лианы. Еще через полчаса, когда прозвенел второй звонок, он положил перо на стол и долго зевал. За третий получасовой период он нехотя написал несколько строк, а после третьего звонка быстро спрятал перо в карман, отдал листок удивленному преподавателю и вышел.

Один юноша на экзамене по телугу долго пытался вытащить из носового платка шпаргалку. Другой шепотом спрашивал соседа о правилах просодии, но оба были приведены к порядку бдительным молодым преподавателем.

В общем, на экзаменах была удивительно разношерстная публика, и многие вели себя довольно странно. Вот сейчас сидевший на скамье прямо перед Шрихари юноша через каждые пять минут вскакивал и кидался к преподавателю с воплем: «Бумаги, пожалуйста, сэр!» Полученные листы он исписывал кривыми строчками — каждая цифра крупнее грецкого ореха, и снова устремлялся за бумагой. Рядом с этим «пожирателем бумаги» сидел Рави — тот мальчик, с которым Шрихари Рао готовился к экзамену по математике. Он писал работу красивым почерком, спокойно и уверенно.

Преподаватели то ходили между рядами, то сидели за столом, о чем-то шепотом переговариваясь. Солнечные лучи отражались от блестящих металлических лопастей вентиляторов, подвешенных под потолком, солнечные зайчики прыгали между партами. За окном росло большое дерево, и какая-то шустрая птичка то и дело влетала в экзаменационный зал и вылетала обратно. Только шуршание ее крыльев, шелестение бумаги, скрип перьев и время от времени звук шагов преподавателей нарушали тишину экзаменационного зала.

Прозвенел звонок, возвещающий, что второй получасовой период истек.

Шрихари положил ручку на стол и вытер носовым платком лицо. Он потерял всякую надежду что-нибудь написать. Задания по алгебре и геометрии он сразу отложил в сторону, собираясь сначала решить примеры по арифметике. Шрихари пытался вспомнить, что ему вчера объяснял Рави. Однако и в задании по арифметике все казалось ему непонятным, незнакомым. Он решил только один пример, но где-то допустил ошибку, и ответ не сходился. Тогда Шрихари стал бессмысленно перебирать листочки с заданием по алгебре. Прошло еще полчаса, опять прозвенел звонок, а Шрихари успел решить один арифметический пример, да и то неправильно. Ему стало ясно, что надо встать и уйти, но он продолжал сидеть в каком-то оцепенении, разглядывая сидящих в экзаменационном зале и мысленно разделяя их на группы. Четыре девушки… двадцать мужчин… Из них шестеро в шортах, четверо в дхоти, включая его самого, — остальные в брюках… Восемь человек в очках, даже мальчик лет четырнадцати, сидящий в углу. Если в таком возрасте уже носит очки, то, ставши взрослым, только в бинокль сможет видеть окружающий мир… По цвету кожи тоже можно разделить на группы… Самый светлокожий — сын землевладельца, а самый темнокожий — вон тот, на задней скамье у окна… Черный, как ворон, как уголь, как черные чернила, как ночь накануне новолуния… Великий Брахма, наверно, создав его таким, сам удивился и сказал: «Тебя бы прямо в ад, а не на землю!»

Разделив экзаменующихся на группы, Шрихари нашел себе другое занятие: минут пять он следил за красивыми цветными бликами, которые отбрасывал на стену вспыхивающий в лучах солнца крупный изумруд в перстне сына землевладельца. Потом на него напала мучительная зевота. Подавив ее, он стал сворачивать носовой платок в виде мышонка, но это ему не удалось, зато бумажная лодочка получилась отлично. И снова Шрихари застыл, не двигаясь, уставившись в потолок. Сердце ныло, как больной зуб. Ничего не смог написать… ничего… совсем ничего… Ну, и что же? За тридцать шесть лет мало ли что пришлось вынести, не будет он расстраиваться из-за такого пустяка. Сколько неудач было в жизни!.. Никогда ему не везло, ничего не удавалось добиться… Он всегда проигрывал в этой игре, называемой жизнью. И на этот раз тоже! Видно, так ему и суждено жить — на жалованье семьдесят рупий, со старой матерью, сварливой женой и четырьмя детьми, трое из которых — дочери, а их надо выдавать замуж с приданым. Прекрасные мечты юности не сбылись, идеалы попраны, надежды оказались тщетными — искалеченная, неудавшаяся жизнь.

Отца Шрихари Рао звали Висванатха Састри. Его первая жена умерла через несколько месяцев после свадьбы. Муж так горячо ее любил, что не захотел жениться снова, вызвал к себе старшую сестру — вдову, которая стала вести его хозяйство. Единственным утешением для Висванатхи Састри была музыка. С детства он прекрасно играл на ви́не. Науки ему не давались, и музыка стала и его любимым занятием, и профессией — он давал уроки игры на вине девочкам и играл на концертах в богатых домах. После смерти жены он некоторое время совсем не выходил из дому — ни на уроки, ни на музыкальные вечера. Постепенно его скорбь развеялась, и он отказался от добровольного затворничества. Тут-то сестра начала уговаривать вдовца снова жениться. «Ты что, хочешь, чтобы наш род прекратился?» — упрекала она брата. Висванатха Састри не протестовал, и сестра подыскала ему невесту из хорошей семьи. Через два года у них родилась дочь, еще через два года — сын, Шрихари Рао. Несколько лет семья жила хорошо, в достатке.

Когда отец заболел туберкулезом легких, Шрихари было лет семь. Жилось ему в то время легко и беззаботно. Школа находилась в четырех милях от их деревни, в небольшом городке. Шрихари вставал рано утром, завтракал холодным рисом, выполнял поручения матери по дому и, взяв книжки, бежал в школу. На околице деревни он присоединялся к другим ребятишкам. Шумной гурьбой они то бежали наперегонки, то присаживались отдохнуть в тени дерева. Через час добирались до школы и расходились по разным классам, а вечером вместе отправлялись домой.

Шрихари вспомнил своих друзей: худенького светлокожего Умавати, озорника Рангаду, который вечно рвал свои учебники и получал за это колотушки и дома и в школе, Санкараю с сережками в ушах и кольцом в носу, Сурьяма, по прозвищу «Надоеда», «Колобка» (настоящего имени этого толстого коротышки никто не помнил) — где они все теперь? Что с ними сталось?

Висванатха Састри очень гордился успехами сына в учебе и мечтал о том, чтобы Шрихари стал музыкантом. Когда он начал обучать сына игре на вине, он был уже тяжело болен. Первый его урок оказался и последним — Шрихари вспомнил об этом дне с чувством глубокой грусти и раскаяния. Больной отец позвал его и велел принести вину. Шрихари сидел как на иголках — было время школьных каникул, и товарищи ждали его у пруда в миле ходьбы от деревни. Наверное, игра там уже в самом разгаре. Но он притворно внимательно слушал отца. «Сынок! Тебе надо научиться играть на вине, — сказал Висванатха Састри. — Я многих научил, но ты должен превзойти всех! Ты будешь лучшим музыкантом, чем я сам». Он снял чехол с вины, нежно коснулся ее струн и, глядя на сына лихорадочно горящими глазами, стал говорить ему о величии музыки. Мысли Шрихари были далеко от душной комнаты, ему слышались радостные крики товарищей на берегу пруда, виделись их веселые игры, бег наперегонки, состязания в ловкости. Он думал только о том, чтобы поскорее сбежать из дому. В это время у отца начался мучительный приступ кашля, после которого он в изнеможении откинулся на подушки. Шрихари сначала испугался, но потом ему показалось, что отец задремал. Тихонько встав со стула, мальчик прокрался к дверям и, как стрела, пущенная из лука, пустился бежать к пруду. Он не подумал о том, что оставляет отца одного — мать и тетка ушли в гости и еще не вернулись. Шрихари успел к началу игры. «Чур, ты «вор»!» — громко закричал Висванатха, увидав приятеля. Дети играли допоздна, потом отдыхали, наконец, собрались домой. К этому времени сияющее миллионами лучей солнце скрылось за холмами, ночь, как черный океан, разлилась по земле, небо покрылось тучами, время от времени гремел гром. Шрихари отстал от ребят и шел один, в густой обволакивающей темноте. Вдруг холодные капли дождя застучали по его спине; через пять минут дождь хлынул как из ведра.

Шрихари, мгновенно промокший до нитки, побежал. На околице росло огромное дерево маргоза, за ним был Храм богини, покровительницы деревни. Молния осветила большой камень, врытый в землю в нескольких метрах от храма. Пробегая мимо, Шрихари вспомнил легенду об этом камне. Старики рассказывали, что когда-то богиня бродила каждую ночь по улицам деревни в белом сари, с алой меткой на лбу. Однажды в деревню зашел чужестранец, который заночевал на пороге этого храма. Когда богиня, как обычно, вышла ночью, он сказал ей укоризненно: «Зачем ты это делаешь, амма? Простые люди, увидев тебя, испугаются до смерти. Не подобает так поступать». Он принес большой камень, врыл его в землю перед храмом и прочитал заклинания. С тех пор богиня не выходит из храма…

Наконец Шрихари Рао достиг своей улицы, увидел свой дом. На веранде горела керосиновая лампа. Такая лампа в их деревне была только у Вираи, но он иногда одалживал ее соседям. Отжимая мокрую одежду, Шрихари поднялся по ступенькам и увидел Вираю, сидящего на пороге. «Вот и маленький бабу пришел», — сказал тот и, взяв Шрихари за плечо, потянул куда-то в сторону. С веранды доносились громкие рыдания. Шрихари высвободился из рук Вираи и прошел на веранду. Он увидел тело своего отца, покрытое белым полотном; в изголовье трепетал огонек светильника. Изможденное лицо Висванатхи Састри казалось ясным, спокойным. Большие пальцы ног его были связаны шнурком. Мать Шрихари, сидя на полу, била себя в грудь и причитала; тетка судорожно всхлипывала.

После смерти отца Шрихари Рао очень изменился. Исчезли беспечность, беззаботность детства, ему казалось, что он предал отца, оставив его одного в день смерти. Вина, покрытая чехлом, стояла в углу, напоминая сидящую под покрывалом женщину. Иногда Шрихари просыпался по ночам, и сердце его сжималось.

Шрихари страстно полюбил музыку. Где бы ни устраивалось качери[60], Шрихари непременно шел туда, как бы далеко это ни было. Если за вход надо было платить, он слушал, стоя под окнами. Отец как будто завещал Шрихари свою любовь к музыке, но учиться теперь не было возможности, а вскоре пришлось продать вину из-за шурина, мужа сестры. Сестре накануне свадьбы исполнилось четырнадцать лет, а в их деревне незамужняя девушка такого возраста становилась жертвой пересудов и насмешек; ее родителей все осуждали. Даже двенадцатилетнюю готовы были выдать за старика, за хромого, за слепого — словом, за кого угодно. Но выдать замуж сестру Шрихари было трудно. После смерти отца остались долги. Правда, Вирая списал их долг в двести рупий. Он и жениха для сестры нашел. Парень оказался капризным и сразу после свадьбы потребовал на праздники новое дхоти. Занять было не у кого — Вирая свои деньги уже все раздал. Сестра заливалась слезами. Шрихари вдруг увидел прислоненную к стене вину. «Кроме нее, в доме ничего нет. Отвезу в город, продам», — тихо сказал он матери. Пятьдесят рупий из вырученных денег отдал шурину. Так исчезла из дома последняя память об отце. А шурин даже не поблагодарил, такой уж характер у него — и до сих пор не изменился. Еще полчаса прошло. Шуршание бумаг, шаги преподавателей… Все что-то писали.

Зазвеневший звонок прервал мысли Шрихари Рао.

Шрихари Рао сел поудобнее и, глядя на крышу соседнего дома, снова предался воспоминаниям.

После смерти отца семья жила в бедности; часто не хватало денег на самое необходимое — рис, соль, горох. У них оставалось полтора акра орошаемой земли и три акра неорошаемой. Орошаемый участок сдавали арендатору-испольщику, но эта земля была почти бездоходной, потому что водохранилище, около которого был расположен участок, наполнялось водой только во время больших дождей. Тогда арендатор собирал урожай и, утаив значительную часть, отдавал половину оставшегося владельцам земли. Но чаще случалось, что почва пересыхала и урожая вообще не было. Арендатор вскоре разорился и отказался от их земли.

На другом участке оборотистый арендатор разводил табак, получая неплохой доход. Но когда-то отец Шрихари сдал ему землю на льготных условиях, всего за пятнадцать рупий в год. Срок договора истек уже после смерти отца, и мать попыталась выговорить себе более выгодные условия, но арендатор не уступал. В конце концов матери пришлось продать землю, и на эти деньги они какое-то время жили.

Шрихари продолжал учиться в школе, уходил утром и возвращался вечером. После смерти мужа и отъезда дочери в дом свекра мать очень привязалась к сыну. Дочь жила в доме свекра уже целый год, но ее не отпускали погостить к матери. Мать поехала сама навестить ее и была встречена очень неприветливо зятем и его отцом. А посмотрев на жизнь дочери, она совсем пришла в отчаяние. С раннего утра до полуночи молодая женщина выполняла самую тяжелую работу. «Девочка моя была как цветок жасмина, а теперь высохла и почернела, как уголь, — горевала мать. — И все потому, что бедной невестой в семью вошла, без приданого взяли…»

Вернувшись от дочери, мать всю свою нежность изливала на Шрихари. Каждый вечер она сидела на пороге, поджидая сына из школы. Подогревала ему воду для умывания, кормила рисом, укладывала рядом с собой. Перед сном мальчик весело рассказывал ей про свою школьную жизнь — про игры, отметки, товарищей и учителей. Каждый день мать умоляла Шрихари быть осторожным, боясь, как бы он не попал в городе под машину.

Шрихари тоже относился к матери с большой нежностью, но случилось так, что он доставил ей глубокое огорчение. Когда в школе прошли экзамены, Шрихари с одноклассником «Колобком» отправился в город, чтобы узнать о результатах. Имя «Колобка» значилось в списках тех, кто сдал экзамены за четвертый класс; имени Шрихари не было. Сердце Шрихари замерло от неожиданного удара. Как он скажет матери? Он быстро ушел из школы, не слушая бежавшего за ним «Колобка», который кричал: «Погоди же! Дождемся остальных ребят, вместе пойдем!» Потом «Колобок» отстал и вернулся к школе. Шрихари продолжал идти, сам не зная куда. Он пересек рельсы прямо перед проходящим поездом; в голове у него словно помутилось от страха и голода. Остальные ребята, вернувшись домой, рассказали о провале Шрихари на экзаменах. Мать обезумела от тревоги; Вирая отправился разыскивать мальчика и часов в одиннадцать вечера нашел его спящим на платформе небольшой железнодорожной станции. Он с трудом привел его домой, на другой день у Шрихари началась лихорадка.

После этого Шрихари не захотел больше учиться в школе. Уговоры матери и Вираи не сломили его ребяческого упрямства. Шрихари не мог себя заставить пойти снова в четвертый класс, долбить то же самое, в то время как его бывшие одноклассники пойдут в школу с новыми учебниками, будут изучать новые предметы, у новых учителей.

Бросив школу, Шрихари стал молчаливым, серьезным. Он сторонился школьников, подолгу в одиночестве бродил по окрестностям деревни. Особенно полюбилось ему одно место с густыми зарослями бамбука около рощицы орешника кешью. Здесь была чудесная тень и тишина, нарушаемая только звоном цикад и шумом ветра в ветвях деревьев. Еще больше полюбил он берег моря. Море и белые песчаные дюны были всего в двух милях от деревни. Ночью шум моря доносился до деревни. Темная синева моря, сливающаяся на горизонте с синевой неба, волны с кружевом пены, позолоченной лучами медленно опускающегося в море солнца, белые чайки над волнами, свежий морской ветер… Все это было невероятно красиво. Человеку, сидящему на берегу и созерцающему картину этого величественного моря, в свисте ветра и шуме волн слышатся удивительные истории о неведомых странах, лежащих за морями; в его мозгу рождаются странные, причудливые мысли.

Шрихари Рао нередко с утра приходил на песчаный берег и оставался там до вечера, читая или глядя на море. Иногда он отправлялся к пруду, где раньше играл вместе с товарищами. Однажды вечером он сидел на берегу пруда, бросая в воду камешки. Солнце катилось вниз, как раскаленный докрасна камень. В ветвях большого баньяна щебетали птицы. Вдруг задул холодный ветер. Сквозь свист ветра Шрихари услышал чей-то голос. Он оглянулся. «Где дом каранама[61]»? — спрашивал его мужчина средних лет. Рядом с ним стояла молоденькая девушка; она выразительно поглядела на Шрихари, как будто торопя его с ответом.

Шрихари объяснил им, как пройти, и, когда они скрылись из виду, встал и побрел домой. Ему казалось, что черные глаза девушки плывут перед ним. Он никогда не видел такой красавицы. В лучах заходящего солнца ее стройная фигурка казалась золотой статуэткой. Он вспомнил ее взгляд, брошенный на него. В глазах ее сияла радость жизни; они были чисты, как озера с прозрачной водой, ясны, как безоблачное небо. На следующее утро во время завтрака мать, как обычно, рассказывала Шрихари деревенские новости. Она упомянула о том, что в дом каранама приехали гости. Шрихари, до сих пор слушавший невнимательно, насторожился. Оказывается, у каранама был младший брат, вдовец. Жена его давно умерла, оставив мужу дочь. Девочку назвали Вайдехи. Сейчас ей четырнадцать лет. Отец ее неожиданно умер. Вчера какой-то родственник привез ее к дяде, каранаму. «Наверное, это им я вчера показал дорогу к дому каранама», — сказал Шрихари взволнованно.

Через несколько дней Шрихари сидел на берегу моря и смотрел на закат солнца. Он думал о Вайдехи. Какое красивое имя… Похоже на свист ветра… На шум волн… Потом он вспомнил ее огромные сияющие глаза. Как она стояла в лучах заходящего солнца — девушка с золотистой кожей… Тонкими пальцами откидывала со лба локоны, спутанные легким ветерком… Влюбился он в нее, что ли? Наверное… До сих пор он не обращал внимания на девушек, а теперь мог без конца думать о Вайдехи, мечтать о том, чтобы снова увидеть ее… Он не замечал, как проходило время. Волна зашуршала по песку у его ног, на воде засиял серебряный блеск лунного света. Когда же зашло солнце? Сколько времени он просидел здесь? Мать, наверное, беспокоится — поздно уже, а он ушел в полдень. Шрихари вскочил и за полчаса дошел до деревни. Улицы уже опустели, огни в домах потушены. Было удивительно тихо, только иногда где-то в ветвях перекликались птицы да слышался плач грудного ребенка.

Мать Шрихари ждала его, сидя на пороге. Слова ее прозвучали укоризненно: «Даже не подумал, что я одна дома». Но вопросов задавать не стала. «Прости, мама! Сидел на берегу моря, задумался, не знал, что уже так поздно…» — тихо сказал Шрихари. «От сестры письмо пришло, — откликнулась мать. — Весь день о ней горюю, плохо ей живется. И от тебя радости мало, учебу бросил, болтаешься без толку. Сколько можно?» В голосе матери послышались слезы.

Сердце у Шрихари сжалось. Мать до сих пор никогда с ним так не говорила, считала его ребенком. Видно, ей уже невмоготу, со стыдом подумал он, опуская голову.

Прочитав письмо сестры, Шрихари не нашел в нем никаких жалоб, но письмо было очень грустное. «Конечно, она не жалуется, золотая моя девочка, — грустно сказала мать. — Но я-то видела, каково ей там. Сами мы свой цветочек в могилу бросили…»

Всю ночь Шрихари думал о своем будущем, о том, что ему делать дальше. Через несколько дней он взял у матери пять рупий и отправился в город, к дяде. Дядя встретил его приветливо, спросил о здоровье матери и позвал дочь: «Дурга! Дайя[62] приехал. Принеси ему воды — умыться с дороги». Дурга была единственная дочь дяди, смуглокожая худенькая девушка лет тринадцати. Шрихари мало ее знал. Дурга догадывалась, что отец хочет выдать ее замуж за Шрихари, чтобы и на большое приданое не тратиться, и родственникам помочь. Сама Дурга мечтала совсем о другом женихе. Дядя Шрихари не то чтобы был богатым, но семья его жила в достатке. Мать Дурги — кроткая женщина, со скромными привычками; она обходилась парой старых сари, а когда они изнашивались, терпеливо и аккуратно чинила их. У Дурги же были совсем другие склонности. Она дружила с девушками из богатых семей, которые имели машины, дорогие сари, украшения и духи. В их домах она видела радиоприемники новейших моделей, красивую мебель. И Дурга всем своим существом стремилась к такой жизни. Поэтому скромный Шрихари был ей не по душе, и с самого начала их супружеская жизнь не заладилась. Дурга никогда ни в чем не соглашалась с мужем, высмеивала его вкусы и привычки. Его любимое овощное блюдо, которое часто готовила для Шрихари мать, Дурга называла «отравой». «Буду я для тебя одного эту дрянь готовить, когда никто в доме ее в рот не берет», — презрительно заявляла она. Даже к музыке Дурга прониклась ненавистью именно потому, что она была отрадой жизни мужа. Однажды, когда Шрихари поздно пришел с концерта, на котором звучали чудесные мелодии, и стал напевать одну из песен о Енки[63], она резко прервала его и ядовитыми замечаниями отравила весь вечер.

Через два-три дня после приезда Шрихари к дяде для него нашлась работа. Дядя поговорил о нем со своим знакомым, известным адвокатом с большой практикой. Тот согласился взять Шрихари писарем с оплатой тридцать пять рупий в месяц; он должен был снимать копии с документов. Мать Шрихари решил перевезти в город, чтобы она жила вместе с ним.

Шрихари был очень рад, что его позорному безделью пришел конец. Дядя, поразмыслив, сказал, что для начала это неплохо. Зато Дурга презрительно фыркнула: «Что это за нищенская зарплата! Вот брат моей подруги Саралы получает восемьсот рупий в месяц. У него десяток подчиненных, на работу на машине ездит…»

Спустя несколько дней Шрихари отправился в деревню за матерью. До отъезда ему удалось снять две недорогие комнаты недалеко от работы.

Сойдя с поезда, Шрихари пошел полями к деревне, на душе у него было спокойно и радостно. Мягко светила луна. По небу бежали легкие облачка. Из храма Кришны, расположенного в центре деревни, доносился звон колокольчиков, а из какого-то дома — звуки музыки.

Мать встретила его на пороге. Услышав новости, она взволнованно сказала: «И не надо большого жалованья… Главное, что ты встанешь на ноги… Ты теперь устроен, и я буду спокойна».

Он сел за ужин, рассказал ей про семью дяди. Она глядела на сына, счастливая и гордая.

В это время ветер донес звуки музыки. «Где это концерт?» — спросил Шрихари у матери. «В доме каранама, — ответила она. — Он завтра племянницу замуж выдает, а сегодня уже гости съезжаются. Говорят, хорошего жениха нашли… А мы-то свою девочку, — вздохнула она, возвращаясь к неотступным мыслям, — будто цветочек в могилу бросили…»

Шрихари Рао слушал молча, он отодвинул тарелку с рисом и вышел на веранду. «Что ж ты, сынок?» — закричала ему вслед мать. «Я сыт, мама», — ответил он.

Ветер стих. Ни один листок на деревьях не шевелился. Краешек луны выглядывал из-за облака. Было душно, как перед сильной грозой.

Шрихари Рао стоял на веранде и глядел на дом каранама. Перед домом было много повозок, позвякивали колокольчики, привязанные к шеям быков.

Небо вдруг почернело, как бумага, на которую пролили чернила. Подул ветер, застучали капли дождя. Ветер ворвался на веранду и обдал Шрихари Рао холодными брызгами; хлынул настоящий ливень.

Мать Шрихари вышла на порог и встревоженно спросила: «Что ты тут стоишь? Промокнешь! Да почему ты такой бледный?» Шрихари ее вопрос как будто вернул на землю. «Ничего, мама», — ответил он и вошел в дом.

Всю ночь Шрихари проворочался без сна. Он вспоминал движение тонких пальцев, отбросивших локоны с ясного лба; стройную девичью фигурку… Завтра утром она выйдет замуж… Станет навсегда чужой… Если бы он мог помешать этому… Что за безумные мысли! Она его и не помнит, конечно, — один раз встретились. Почему же он не может ее забыть! Нет, он не должен о ней думать, это грех…

Назавтра он встал на рассвете. Из дома каранама уже доносились звуки свадебных песен. Он прошел на веранду и, сидя там, прислушивался к их звукам.

Солнце поднялось, стало припекать. Мать Шрихари вошла на веранду и позвала его: «Сынок! Сейчас жених будет мангаласутру[64] невесте надевать. Тебя уже несколько раз звали, иди, а то обидятся…»

Шрихари сначала решительно замотал головой, потом подумал и сказал: «Ладно…» Он надел рубашку и вместе с матерью вышел из дома. Мать взяла его за руку и с лукавой улыбкой, глядя ему в лицо, спросила: «А твоей свадьбы я скоро ли дождусь? Дурга-то с тобой ласковая?» Шрихари резко выдернул руку.

Когда он вошел в дом каранама, жених надевал священный шнур на шею невесты. Шрихари протянул руку и получил промытые зерна риса. Как и другие гости, он подошел к жениху и невесте и осыпал их этими зернами. Он не смотрел на жениха — только на невесту. Она наклонила голову. Узел ее черных волос был осыпан зернами риса и желтым порошком куркумы. В своей оранжевой свадебной одежде она снова показалась ему золотой статуэткой. Шрихари вздохнул и стал пробираться к выходу, но тут к нему обратился хозяин: «Шрихари-гару! Как вы поживаете?» «Хорошо, — ответил Шрихари. — Через несколько дней мы с матушкой переезжаем в город. Мой дядя нашел мне там место». «Ну, что ж, наяна… Рад за твою мать… Она достойная женщина. Всегда цени ее доброту, терпение. Теперь бы ей только тебя женатым увидеть. Впрочем, невесту далеко искать не надо — ведь у твоего дяди дочка есть… Ну, до свидания, наяна!» — сказал он, переходя к другим гостям.

Второй раз за это утро Шрихари слышал о намерениях старших относительно его будущего. Горько усмехаясь, он вышел на улицу. Он совсем не знает Дургу, она его тоже. Наверное, старшие давно задумали этот брак, но им и в голову не пришло поближе познакомить его и Дургу. В те дни, что он провел у дяди, она ему и слова не сказала. Что он знает о ней?

Наконец, Шрихари с матерью наметили день отъезда; договорились с владельцем повозки, который должен был отвезти их к вечернему поезду. Им очень помог Вирая — получил деньги от арендатора, заплатил за повозку.

Когда утром Шрихари вышел на улицу, он увидел, что от дома каранама отъехали две повозки. Шрихари не мог оторвать от них глаз. В первой сидели Вайдехи и ее муж, каранам и две незнакомые Шрихари женщины. На вторую повозку были погружены вещи.

Шрихари машинально поплелся за повозками до самой станции. Новобрачные, каранам и две женщины слезли, разобрали вещи и поднялись в поезд. Они заняли целое купе. Шрихари все смотрел и смотрел в окно на Вайдехи; его взгляд кружился вокруг ее лица, как шмель над лотосом. Прошло несколько минут, раздался гудок, и поезд тронулся, быстро набирая скорость. Шрихари глядел ему вслед, пока не рассеялся паровозный дым, потом медленно пошел домой.

В тот же день вечером отправились на станцию и Шрихари с матерью. В условленное время к дому подъехала повозка, запряженная двумя быками. Вирая помог нагрузить на нее вещи и торопил мать Шрихари: «Пора, амма! Времени в обрез осталось!» Еле волоча ноги, мать вышла и замерла на пороге дома. Наконец, она подошла к повозке и взобралась на нее с помощью Вираи. По щекам ее катились слезы. «Перестань, мама!» — ласково просил Шрихари. Вирая присоединился к нему: «О чем плакать, амма? Не на век уезжаете… Еще увидим вас здесь…»

Повозка тронулась, зазвенели колокольчики на шеях быков. Шрихари Рао грустно глядел на знакомые с детства места, мать продолжала тихо плакать, закрыв лицо краем сари. К поезду приехали вовремя, Вирая помог внести вещи в купе, сердечно попрощался.

Разместив вещи на новой квартире, Шрихари пошел к адвокату, с которым договорился о работе. Тот велел ему приходить на следующий день.

Собираясь утром на работу, Шрихари увидел, что рубашка порвана на спине, и попросил мать зашить ее. Она подвела его к сундуку и достала нарядную рубашку и пиджак отца. «Вот, носи на работу, — сказала мать взволнованно, — отец этот пиджак на концерты надевал, когда играл в богатых домах…»

Восемь месяцев Шрихари работал у адвоката — снимал копии с документов. Потом перешел на другое место, с жалованьем повыше, через несколько лет, благодаря протекции, получал уже шестьдесят рупий в государственном учреждении. Там он и продолжал служить, начальники менялись; изредка Шрихари получал небольшую надбавку к жалованью, но росла и семья. Жизнь шла потихоньку.

Зазвенел четвертый звонок — кончился четвертый получасовой период. Шрихари Рао очнулся от воспоминаний. Несколько человек сдали свои работы и ушли — в их числе сын землевладельца, сидевший рядом со Шрихари. Девушка в первом ряду задумалась, грызя ручку. В окно ворвался ветерок. Листок с заданием, лежавший перед Шрихари, затрепетал, Шрихари достал ручку из кармана и положил ее на листок, потом снова погрузился в свои мысли.

Когда он поступил на правительственную службу, его мать, дядя и дядина жена очень радовались. Им казалось, что он многого достиг. Зато Дурга вовсе не выражала восторга.

Шрихари вспомнил, как дядя исподволь вел дело к свадьбе. Тетка же попросту, не чинясь, спрашивала Шрихари, когда настанет «благоприятный момент». Он вымученно улыбался, отвечал уклончиво и поскорее уходил.

Однажды дядя и тетка пришли к ним и потребовали решительного ответа. Мать заявила, что если дети согласны, то она ничего не имеет против. «Ну, что ж, наяна! — обратился дядя к Шрихари. — Тебе решать». Шрихари через силу выдавил из себя, что торопиться со свадьбой не к чему. Дядя очень рассердился. Вмешалась мать и заметила, что надо же еще спросить и Дургу. Шрихари почувствовал облегчение, услышав ее слова. Тетка заворчала: «Она еще дитя… К чему это ее спрашивать? Как старшие скажут, так и сделает…» Дурга сидела молча, как будто воды в рот набрала. У Шрихари не хватило духу протестовать, и день свадьбы был назначен.

Во время свадьбы Дурга тоже рта не открывала и была, казалось, в каком-то оцепенении. Она даже не шевельнулась, когда золотистые зерна риса, окрашенные куркумой, шелестя, падали с ее черных волос на землю.

Наступил тот момент свадебной церемонии, когда у дверей дома невеста должна произнести имя жениха, а жених — имя невесты, но Дурга молчала, закусив губы. Все родные ее уговаривали, мать вышла из терпения и отругала. Дурга заплакала, но продолжала молчать. Тогда решили оставить ее в покое. «Ну, ладно, не плачь… входи так… совсем глупая, ребенок еще…»

Кажется, в глубине души она любила его, подумал Шрихари, но все время испытывала недовольство, неудовлетворенность их браком… И детей любила, но нередко била их безжалостно. При скудном существовании, ставшем ее уделом, она не переставала мечтать о драгоценностях, дорогих нарядах, роскошной и беззаботной жизни… А что мог поделать Шрихари? Ему тоже жизнь казалась безотрадной.

Дети, жена, болезни, на службе — какие-то перемещения в должности, но все то же нищенское жалованье. Четверо детей болели непрестанно — то кашель, то насморк, то лихорадка…

Юноша, сидевший перед Шрихари, наконец ухитрился вытащить из носового платка шпаргалку, подсунул ее под чистые листы бумаги и начал переписывать. Через несколько минут к нему подошел преподаватель, схватил шпаргалку и вывел парня из зала.

Почти все экзаменующиеся с тревожным или сочувственным любопытством наблюдали эту сцену; когда преподаватель вернулся на свое место, все уже уткнулись в свои работы.

Шрихари Рао со вздохом взял листок с неоконченным решением и попытался найти ошибку. Это ему не удалось, и он снова положил перо и закрыл глаза ладонью.

К этому времени Рави уже написал работу и проверил ее. Он обернулся и увидел унылую физиономию Шрихари и лежащий перед ним листок с перечеркнутым решением. Через минуту Шрихари почувствовал, что его ногу толкнули под столом; подняв голову, он увидел, как Рави, слегка отклонившись вбок, положил перед собой два листка, давая Шрихари возможность списать решения.

Шрихари понял… У него блеснула надежда… Два решения переписать — и наберется проходной балл. А оставшиеся экзамены для него не так трудны… Стыдно переписывать, но ведь от этого зависит повышение по службе… Надбавка к жалованью… Он взял перо, вытер пот, выступивший на лбу. В это время к ним направился преподаватель. Рави мгновенно нагнулся над своими листками. «Вы что же, подсматриваете? — укоризненно сказал преподаватель, обращаясь к Шрихари. — У этого малыша списать хотите? На этот раз только предупреждаю, если замечу еще — обоих выставлю с экзамена».

Шрихари Рао закрыл лицо руками. Ему хотелось встать и уйти, но все будут насмешливо глядеть вслед. Лучше подождать… Прозвенел последний звонок. Шрихари быстро поднялся, вышел и, прислонившись к колонне в вестибюле, стал ждать Рави. Голова у него кружилась от голода. Наконец, вышел Рави и направился к нему.

— Что ж вы, хоть пробовали решать? — спросил он сочувственно.

— Пробовал, да что толку, — ответил Шрихари, опустив голову. Они вместе вышли из колледжа.

— Я ни одной задачи не решил, так что нет смысла приходить на следующий экзамен… Сегодня уеду… — сказал Шрихари.

— Еще раз попробуйте, подготовьтесь… — посоветовал Рави.

Денег нет, чтобы снова платить за право держать экзамены… подумал Шрихари Рао. Одно только кольцо было…

Вместе сели в автобус. Шрихари машинально сошел на той же остановке, что и Рави, и брел рядом с ним. Рави остановился перед небольшим двухэтажным домом и сказал:

— Зайдите к нам, отдохнете немножко.

Они вошли в просторную квартиру. В гостиной были мягкие кресла, круглый стол хорошего дерева, радиола. На окнах — красивые легкие занавески. Наверное, отец Рави — крупный чиновник, подумал Шрихари Рао.

Рави усадил гостя в кресло, извинился и вышел. Шрихари оглядел комнату — со вкусом обставленную, уютную. Очень ему тут понравилось. Каждая безделушка, обивка мебели, занавеси радовали глаз.

На стене висела большая фотография — вероятно, родители Рави. Лицо женщины на портрете казалось Шрихари давно знакомым…

Рави вошел с кофейником и чашкой.

— Выпейте кофе, — сказал он.

— Да нет, — пробормотал Шрихари, — мне надо идти.

— Выпейте, — раздался приветливый женский голос. В дверях гостиной стояла мать Рави.

— Мама, это он, — сказал Рави.

— А-а, — протянула мать и с улыбкой обратилась к Шрихари: — Рави вчера пришел после полуночи, и мы с отцом очень волновались… Он ведь у нас один. Но, когда он объяснил, почему задержался, мы его не бранили…

— У вас такой умный мальчик… — отозвался Шрихари. — Он мне очень помог… — Он поставил чашку на стол. — Ну, теперь мне пора идти. Сестра беспокоится, да и на поезд могу опоздать.

Рави и его мать проводили гостя. На улице дул порывистый ветер. Мать Рави, стоя у дверей, тонкими золотистыми пальцами откинула со лба развеянные ветром кудри… Этот жест… Теперь Шрихари вспомнил! Конечно же, это Вайдехи…

Он спустился с лестницы. Ноги были как ватные. Он остановился, обнял за плечи идущего рядом с ним Рави, потом оттолкнул его и быстро пошел прочь.

Когда он уже добрался до дома и сестра подавала ему обед, за окном неожиданно потемнело и хлынул дождь. Через час Шрихари собрал свои вещи и, попрощавшись с сестрой, отправился на станцию. Дождь размыл дорогу; Шрихари балансировал с узлом в одной руке и сумкой в другой. Ему вдруг вспомнились бродячие канатоходцы, выступления которых он видел в родной деревне… Смелая тоненькая девочка, идущая по канату с бамбуковой палкой в руке… Вдруг снова заныло сердце при воспоминании об экзамене, о позорном провале… Но тут же он подумал: «Нечего огорчаться… Таким, как я, всю жизнь суждено горькие пилюли глотать».

Перевод З. Петруничевой.

ВЕНТИЛЯТОР

Наверное, какая-то таинственная сила преградила всем ветрам путь к вселенной. Много дней стоит такая жара, что трескаются камни. Ни ветерка. Не движется ни один листок на деревьях. В небе ни облачка. С самого восхода солнце обрушивается на землю, обжигая ее своими безжалостными лучами, пока не удаляется вечером победоносно за холмы. Ветра нет и после захода солнца, только иногда ночью — едва заметное дуновение.

Дом был очень ветхий, четырехэтажный, на двадцать квартир. Прежний хозяин дома умер. Про то, как этот домовладелец приобрел свое богатство, в том числе и старый дом, рассказывали всякое. Что бы люди ни говорили, дело, видимо, было в том, что он умел наживать деньги и выгодно помещать их. Он находил людей, которые испытывали затруднения, и давал им деньги в долг. Людей, испытывающих денежные затруднения, очень много; таких, которым удается свести концы с концами, — крайне мало. Заняв деньги раз, люди обычно вынуждены занимать и дальше. А он снова давал им в долг, но однажды ставил предел своей «благотворительности» и требовал немедленного возвращения денег. При этом он сердечно, благожелательно уговаривал должника: «Ну к чему тебе эти долги, проценты? Продай да расплатись, чего лучше!» Так он приобрел и этот дом, слегка отремонтировал его и стал сдавать внаем квартиры. Это был один из пяти домов, доставшихся ему таким образом.

Последние месяцы своей жизни домовладелец был прикован к постели. У него не было ни жены, ни детей, только приемный сын, восемнадцатилетний юноша, который приглашал докторов, заботливо ухаживал за больным — давал лекарства, сидел у постели с удрученным видом. Больной потерял речь; за день до смерти он показал приемному сыну на бюро, где хранились ценные бумаги, и, вынув из-под подушки ключ, вложил его в руку юноши. Ночью домовладелец умер. Пришедшие наутро соседи и знакомые, увидев покрасневшие глаза юноши, шептали друг другу: «Как он горюет! Видно, всю ночь проплакал…» Осиротевший юноша действительно всю ночь не спал: он разбирал бумаги в бюро умершего. Надежно припрятав деньги и ценности, он со скорбным видом заявил брахманам: «В доме денег совсем нет, вот только сто рупий нашлись. Берите все на похороны!» Для пущей убедительности он даже взял денег в долг. Собрав жильцов своего дома, он поговорил с ними так мягко, задушевно, что многие решили: «Какой добрый юноша!»

Но постепенно стала выявляться истинная натура нового домохозяина. Он не терпел ни единого дня просрочки квартплаты, являлся сразу после получения съемщиком жалованья.

Жил одиноко, жениться ему предлагали — не хотел. Бывало, что ночи проводил вне дома, ну что ж тут удивительного — человек молодой.

Камала сняла очки, протерла их, снова надела и, опершись о подоконник, смотрит вниз. Она живет на третьем этаже в пятой квартире. Сверху кажется, что дом имеет форму подковы. Семья, живущая на нижнем этаже, встает рано, и женщины уже беспрерывно снуют туда-сюда. Рядом с ними снимает квартиру студентка. Она только что проснулась, вышла во двор и стоит с зубной щеткой в руке, зевает; вдруг подняла глаза и посмотрела на Камалу. Почти на всех подоконниках сушится одежда. Там, где разложено для просушки черное заплатанное сари, живут муж и жена — тамилы; муж — клерк в конторе. У них дочка пяти лет. Как-то ночью ребенок стал задыхаться. Отец побежал за доктором. Доктора дома не оказалось, сказали, что он в клубе. В клубе его тоже не было. Отец три раза бегал от клуба к дому врача, а в это время мать рыдала в отчаянии. К счастью, тогда приехал в отпуск старший брат Камалы, Дас. Он дал больной девочке какие-то гомеопатические пилюли, и к утру ребенку стало легче.

Вспомнив брата, Камала сняла очки и вытерла краем сари глаза, на которых выступили слезы. Вдруг она услышала перебранку и, снова надев очки, с любопытством поглядела вниз. Это бранился молочник, стоявший перед дверью одной из квартир.

— Зачем же молоко берете, если платить нечем? — кричал он. — Что вы думаете, у меня денег куры не клюют? Если завтра же не расплатитесь, значит, у вас нет ни чести, ни совести!

Жилец этой квартиры работал счетоводом у лавочника, который никогда не выплачивал ему жалованья в положенное время. Поэтому-то он и не мог расплатиться в срок ни с молочником, ни с угольщиком, ни с булочником, и каждый из них поднимал вопрос о том, есть ли у должника честь и совесть. Однако выяснить этот вопрос окончательно так и не удавалось.

Камала все стояла у окна, постукивая по подоконнику указательным пальцем. Солнце поднялось выше и уже палило яростно, безжалостно. Мужчинам пора было уходить на работу, они торопили жен с завтраком. Жены суетились, нервничали. Одна только Сантама, хотя и поднялась позже других, спокойно оделась, поставила на огонь рис, полила клумбу базилика под своим окном. Муж волновался и кричал на нее:

— Мне до работы пять миль добираться, что ты копаешься?.. Поторопись!..

— Успеешь, успеешь, — хладнокровно отвечала ему жена.

Камала собиралась отойти от окна, когда к дому подъехал большой черный автомобиль. Из него вышел хозяин дома Прабхакарам, в белом костюме, с портсигаром в руке. На пальцах сверкали два перстня с дорогими камнями.

Камала забеспокоилась, быстро отошла от окна и стала ждать у дверей. Действительно, скоро на лестнице раздался шум шагов и возглас:

— Камала-деви! Вы дома?

— Заходите, пожалуйста! — отозвалась Камала.

Оставив сандалии у дверей, Прабхакарам вошел в комнату. Камала едва успела набросить на плечо край сари, чтобы прикрыть дырку на кофточке. Прабхакарам посмотрел на старика, лежавшего на кровати, и спросил:

— Как здоровье вашего отца?

— Все так же… — ответила Камала, опустив голову. — Никаких изменений… Всю ночь ни ветерка, он задыхался, только под утро уснул.

Прабхакарам снова посмотрел на старика — изможденного, небритого.

— Я пришел за квартплатой, — заявил он. — Вы за три месяца задолжали… Ваш брат еще не прислал деньги?

— Нет еще… Наверное, он был в отъезде… Он всегда так точен…

— Как только пришлет, заплатите за все три месяца. Вам же труднее потом будет платить сразу много. Квартплату лучше не задерживать. И врача к отцу нужно вызвать хорошего, когда деньги получите. Запускать болезнь опасно, — добавил он. Потом, остановившись на пороге, пристально оглядел стройную фигуру девушки и вышел.

Камала, тяжело вздохнув, посмотрела на отца. Он просто таял на глазах последнее время. Всю жизнь тяжелая работа, а как только вышел на пенсию — эта болезнь… Дочь бросила учебу, чтобы ухаживать за ним. Они жили вдвоем, старший брат Дас после тщетных поисков работы в родном городе уехал куда-то на Север и там устроился на большом заводе.

Вспомнив о брате, Камала снова заплакала. Рывком сняла очки — вот несчастье, в таком возрасте уже носит очки… В это время отец позвал Камалу. Она бросилась к его кровати:

— Проснулся, нанна[65]? Сейчас умоешься, потом позавтракаешь.

Отец был до того слаб, что, ополоснув лицо и выпив несколько глотков молока, откинулся на подушки и сразу же задремал.

В полдень жара стала невыносимой. Земля была как раскаленная сковорода.

Камала с трудом приподняла и посадила отца; покормила его жидкой рисовой кашей и уложила снова. Он дремал, невнятно бормоча:

— Ветра… ветра нет…

Да, ветра не было. Казалось, ни дуновения во всем мире.

— Ветра… ветра… — шептал он.

Камала вдруг вспомнила: в квартире на верхнем этаже, которую снимал железнодорожный служащий, она видела старый вентилятор, когда заходила на днях — за солью, кажется. Вентилятор стоял в задней комнате, похожий на большую змею, поднявшую голову.

Она накинула жакет, вышла на веранду и поднялась на верхний этаж. Хозяина квартиры дома не было; двое детей спали на кровати, мать, сидя рядом, читала газету. Вентилятор стоял на стуле рядом с кроватью, он был включен.

— А, это вы… Входите, — сказала хозяйка.

— Мой отец болен, — нерешительно начала Камала.

— Да, очень жаль, — сочувственно заметила хозяйка. — Возраст уже. И жара такая…

— Да, — подхватила Камала. — Ему очень плохо. Просто дышать нечем. Вот если бы вы свой вентилятор одолжили на денек.

Хозяйка помолчала, потом, посмотрев на детей, решительно отказала:

— Вы же видите, дети маленькие тоже от жары мучаются. Только вентилятор нас и спасает.

Камала, опустив голову, вышла. Когда она вернулась к себе, отец еще спал. Камала села у окна и незаметно задремала. Ей приснился чудесный сон — деревня на берегу моря… Всего несколько домиков. Их дом посреди небольшой кокосовой рощи. С моря днем и ночью дует прохладный ветер. Камала, вымыв голову, выходит в сад. Ветер треплет ее влажные волосы, касается горячих щек. Она откидывает волосы назад и сердится: «Ох уж этот ветер!»

Камала просыпается, услышав громкий стон отца.

— Дочка, открой двери! — хрипло просит он. — Хоть немного воздуха.

— Все двери открыты, нанна, — откликается Камала.

— А-а… — Отец снова закрывает глаза. — А перевод от Даса не пришел еще? Деньги нужны ведь… — говорит он.

— Нет, наверное, ему некогда было отправить деньги, работы много, — отвечает Камала.

Она подходит к шкафу, выдвигает ящик и достает письмо, но не перечитывает его, а прячет в карман жакета и снова подходит к окну. Губы ее сжаты решительно. Надо до вечера достать вентилятор, а то ночью отцу совсем плохо будет.

Камала стоит у окна и видит, как в ворота снова въезжает сверкающий черный автомобиль. Прабхакарам открывает дверцу, бросает кому-то несколько слов и собирается отъехать. Но в эту минуту он поднимает голову и видит в окне Камалу. Девушка будто невольно машет ему рукой. Он вопросительно смотрит на нее и жестом спрашивает, подняться ли ему наверх. Она кивает. Прабхакарам выходит из машины. Пока он идет по лестнице, она надевает жакет, чтобы прикрыть изношенное сари.

— Вы получили деньги? — спрашивает он.

— Нет еще, — улыбается Камала. — Письмо получила, скоро деньги придут. Вложу их в букет цветов и преподнесу вам.

— Ну что ж, — говорит он и вопросительно смотрит на девушку.

— Вы как-то приглашали… — мнется Камала. — Я хотела бы посмотреть ваш дом… Не подумайте…

Прабхакарам смотрит на нее с любопытством.

— Конечно, пожалуйста. Вы хотите поехать сейчас?

— Можно сейчас. Только вот дверь запру.

Она входит в комнату и бросает взгляд на отца. Больной по-прежнему дремлет. Вечером она поставит у его кровати вентилятор, по комнате будет волнами ходить легкий ветерок. Отец хорошо проспит ночь.

Камала закрывает дверь и спускается по лестнице вслед за Прабхакарамом. Она вспомнила, что он живет в своем доме один. Ну что ж… Она садится в машину. Прабхакарам сразу включает третью скорость. Ветер врывается в открытое окно машины, и на мгновение сердце Камалы наполняется радостью.

— Вашего отца нужно лечить, он очень болен, — роняет Прабхакарам.

— Да, — откликается Камала, — старость не радость. С годами приходят разные немощи…

Теперь он молчит. Через некоторое время она говорит:

— Ох, какая жуткая жара! И ветер будто забастовку объявил.

— Да, да, — кивает он. Она продолжает:

— Я совсем не привыкла к такому климату. Там, где я провела детство, в любой сезон чудесно. Наша деревня у самого моря, всегда дует свежий ветер. А когда море неспокойно, ветер так завывает, что ночью просыпаешься. Поэтому нам с отцом очень тяжело здесь в эту безветренную жару. Вернуться бы к себе в деревню…

Камала родилась в большом городе. В такой же тесной наемной квартире прожила всю жизнь; у моря никогда не бывала и в деревне не жила.

— Где работает ваш брат? — спрашивает Прабхакарам.

— Разве я не говорила? — улыбается она. Он тоже улыбается.

— Раньше не говорили, так скажите сейчас.

— На каком-то военном заводе. Там делают танки… самолеты…

Машина остановилась около небольшого красивого дома. Перед домом клумбы с цветами. Камала выходит из машины. Прабхакарам открывает дверь, пропускает Камалу вперед.

— Я на минутку, — извиняется он и уходит во внутренние комнаты.

Камала остается в гостиной. Здесь прохладно, так прохладно! Из кондиционера у окна идет охлажденный воздух, под потолком крутится вентилятор. Диван, книжные полки. На столе еще один вентилятор; он не включен. Камала смотрит на него не отрываясь.

Входит Прабхакарам, сменивший костюм на домашнюю куртку.

— Почему вы стоите? Садитесь же, садитесь. Хотите холодной воды?

Он наливает в стакан воду из красивого кувшина и передает ей, касаясь пальцами ее руки. Камала жадными глотками пьет воду. Потом она встает с софы и подходит к книжным полкам. Прабхакарам, не спуская с нее взгляда, садится на диван.

— О, какие у вас прекрасные книги… Вот эту я читала давно, когда еще мы жили в деревне. Сидишь на веранде с книгой, а ветер сам перелистывает страницы. Эта книга мне очень нравится.

Потом она усаживается в кресло и долго рассказывает о своей деревне. Нигде нет такого воздуха. В любую жару в каждом доме свежесть, прохлада — не надо никаких кондиционеров и вентиляторов не надо. А вечером пойдешь, посидишь на берегу моря — и чувствуешь себя обновленной. Тишина, простор, вольный упругий ветер…

Прабхакарам слушает молча. Поток речи Камалы прерывается, она встает и, посмотрев на часы, удивленно говорит:

— Ох, уж поздно… Мне пора!

— Посидите еще, — настаивает Прабхакарам. — Жара спадет, и я отвезу вас. А сейчас выпьем кофе.

Он приносит электрический кофейник.

— Ну уж это предоставьте мне, — восклицает Камала. — Увидите, какой вкусный кофе я варю.

Прабхакарам передает Камале кофе, кофейник, чашки и молча смотрит на нее. Девушка прелестная, когда снимет очки, размышляет он. Да приодеть бы ее — это черное сари красиво облегает фигуру, но оно выцветшее и рваное. И жакет потертый.

Камала приготовила кофе и подала ему чашку.

— Ну как? — спрашивает она задорно.

— Волшебный напиток!

За кофе Камала продолжает рассказывать о своем детстве — как они с братом играли в садах, полях, на берегу моря. Время от времени она звонко смеется.

Прабхакарам слушает. Стало темно, он зажигает свет.

— Как поздно уже! — вдруг всполошилась Камала.

— Ну что ж, я отвезу вас домой, — говорит Прабхакарам. — Вот только переоденусь.

Камала остается одна и снова смотрит на вентилятор. Сегодня ночью она включит его у постели отца. Во что бы то ни стало. Ради этого… Она стоит, поглаживая вентилятор. Входит Прабхакарам.

— У меня к вам просьба, — говорит Камала. — Отец все время жалуется, что нечем дышать, а наш вентилятор в починке. Как нарочно… Нельзя ли взять ваш вентилятор на одну ночь? А завтра я верну его…

— Почему же нельзя? Конечно, можно, — отвечает Прабхакарам и несет вентилятор в машину, обхватив его одной рукой, а другую положив на плечо Камалы.

— Идем, идем! — напевает он с улыбкой.

Камала, тоже улыбаясь, благодарит, осторожно снимает его руку с плеча и без умолку болтает:

— Когда брат пришлет деньги, я куплю хороший вентилятор, большой, на потолок… В этот раз брат пришлет много денег — так он писал, и я с вами расплачусь немедленно… — Она достает письмо из кармана жакета и помахивает им, но не показывает Прабхакараму.

Камала сидит на заднем сиденье машины рядом с вентилятором. Письмо у нее в руке, она смотрит на него, и слезы льются из глаз. Она засовывает письмо в карман жакета, снимает очки и вытирает глаза краем сари.

— Что с вами? Почему вы плачете? — удивленно спрашивает Прабхакарам.

— Да так, ничего. Все брата вспоминаю, какой он добрый. И в детстве таким же был.

Прабхакарам кивает головой. Камала вытирает глаза. Это письмо… Только она знает, что в нем написано. Что это за завод, где работал брат? Огромные машины с зубчатыми колесами… Колеса непрерывно вращаются. Брат такой осторожный, как это его затянуло в машину? Сразу он умер или мучился? За тысячи миль от сестры, отца… Как его похоронили?

Машина останавливается. Подбегают ребятишки и, вытаращив глаза, смотрят на Камалу. Жильцы нижних этажей стоят перед домом и тоже глазеют. Переглядываются, перешептываются. Студентка, живущая на первом этаже, сидит у окна с книгой в руке. Она так и впивается взглядом в Камалу.

Камала выходит из машины с вентилятором под мышкой и благодарит Прабхакарама:

— Спасибо… Я вам очень признательна. В следующий раз я хотела бы взять у вас несколько книг. Заезжайте за мной как-нибудь, — говорит она весело. В следующий раз я так просто не отделаюсь, думает она.

Прабхакарам, многозначительно улыбаясь, прощается.

— Конечно, конечно. Приеду за вами завтра же.

Камала медленно поднимается по лестнице. Ступая бесшумно, чтобы не разбудить отца, она, радостная, входит в комнату. Отец в какой-то странной позе лежит на кровати. Камала ставит вентилятор на тумбочку у кровати и включает его.

— Нанна… нанна… — зовет она, беря отца за руку.

Рука холодная, отец не дышит. Она отпустила руку, безжизненно упавшую на постель.

У Камалы потемнело в глазах. Перед ней был густой мрак. На тумбочке у кровати, как змея, раздувшая свой клобук, смутно белел вентилятор. По комнате волнами ходил свежий ветер.

Перевод З. Петруничевой.

МЕЧТЫ СУББАРАО

Школьный учитель Суббарао вечно занят. Ему тесно во времени, как будто он находится в маленькой бамбуковой клетке или в узком коридоре, где не хватает простора для беззаботных прогулок его безудержных фантазий.

В локонах двадцатичетырехлетнего Суббарао, как сказал бы поэт-романтик, витали мечты. Но увы, ни один поэт не писал о нем.

Вот Суббарао проснулся и идет к колодцу. Обернувшись полотенцем, он выливает на себя воду ведро за ведром, и капли жемчужинами скатываются по его телу, сверкая на нежарком утреннем солнце. Суббарао, конечно, заметил, что на него давно заглядывается девушка-пастушка, которая разносит молоко. Но он никогда не согласится сделать героиней своего романа простую пастушку в грязных одеждах, с лицом, не облагороженным мыслями.

Суббарао намыливается. Ему приятно прикосновение к сильным мышцам груди, рук, ног. Он не может не радоваться, ощущая свою молодость и силу.

Человек, который не гордится таким телом, — глупый идеалист. А Суббарао не верит идеалистам.

Немного найдется людей, тело которых было бы достойно описания санскритских поэтов; гладкое и упругое, как у львенка или как у голливудского актера Рональда Колмана. Пожалуй, на десять миль вокруг такого больше не сыщешь, рассуждает Суббарао. А какие перспективы у человека с подобной внешностью!

Так он размышляет не меньше часа, выливая на себя добрую половину воды из колодца, пока не услышит крик матери или сестры. Тогда он приходит в себя, вытирается и идет домой.

В квартире, которую снимает Суббарао, нужно миновать первую комнату — кухню, чтобы попасть во вторую и последнюю — спальню. Впрочем, Суббарао не возражает, если ее называют кабинетом или гостиной.

Когда он входит на кухню, мать говорит:

— Эй, Субба! Бобы и горчица кончились. Купи, когда пойдешь из школы.

— Ладно, — отвечает Суббарао и проходит во вторую комнату. Там в уголке сидит его младшая сестра и с увлечением читает книгу по социологии.

Суббарао улыбается. Он знает, что в книге лежит брошюрка с песнями из кинофильмов, но не говорит ни слова. Да, его нельзя упрекнуть в отсутствии тактичности.

Суббарао садится за стол, на котором стоит зеркало, прислоненное к стене. Вернее, не зеркало, а три пятых его. Когда-то оно упало, и две пятых были насильственно отделены от целого.

Глядя в зеркало, Суббарао проводит в раздумьях еще час. Он рассматривает три пятых своего лица — глаза, волосы, нос, губы, красивую тонкую полоску усов над губой — и думает.

О чем? Его воображение летит как стрела, пронзая сказочные небеса, здороваясь со звездами, поднимается ввысь в поисках планет — творений его мечты, изучает их и летит дальше.

Почему бы владельцу какой-нибудь европейской фирмы не дать ему хорошей работы с жалованьем по крайней мере в тысячу рупий? Да, почему бы и нет? Ведь кем был вначале Рокфеллер? А Форд?

Говорят, сейчас в Бомбее и в Мадрасе киностудий больше, чем домов, а продюсеры с ног сбились в поисках новых лиц. Он с его внешностью, если повезет, может стать кинозвездой.

Или к примеру: вот на своей машине из школы возвращается дочь Пракаша Рао, владельца завода. Она изящна, красива, модно одета. Улыбка должна была появиться на ее ярких губах, но сбилась с пути и коснулась щек, заиграла в глазах. Ах, до чего красива! Ее зовут Сумитра. В один прекрасный день, проезжая в машине, она увидит его. Медленно поднимет глаза еще раз и, изумленная, взволнованная, скажет: «О, кто этот юноша? Я отдаю ему свое сердце. Только он будет моим мужем». Тогда все увидят!

Вот о чем мечтает Суббарао. Потому-то ему вечно и не хватает времени.

…«У меня совсем юбка порвалась, брат. Отнеси починить».

…«Мне обязательно надо купить две кофточки — не забудь».

…«Кстати, разносчик молока просил отдать деньги».

…«Господин Суббарао! Вы распеваете песни, а моим детям нужно готовить уроки. Здесь вам не собственный дом».

…«Ах, Суббарао! Вот ведь обида какая: первый раз ты просишь взаймы, а у меня не то что пяти, даже полрупии нет. Честное слово!»

…«На велосипеде фара не горит. Имя? Где работаешь? Адрес? Завтра в десять явишься в суд».

…«Ты что, не знаешь: когда сигналят, нужно уступать дорогу? Спишь на ходу!»

…«Дорогой Суббарао! В этом месяце я не получил жалованья. Твоя тетушка неделю больна. Срочно вышли двадцать рупий».

…«Этот материал стоит пять рупий за ярд. Что уставился? Все ткани перещупаешь, целую кучу накидаешь. Я могу отличить покупателя от зеваки».

…«Эй, Суббарао! После уроков иди ко мне домой. Завтра у нас праздник Сатьянараяны. Ты сделаешь покупки. Жена говорит, что никто так не разбирается в товарах, как ты». Эти слова вылетали из дырки на лице восседающего в кресле жирного существа, которое называется директором.

Вот такие шипы и колючие заросли, камни и осколки стекла, ямы и скорпионы подстерегают Суббарао на каждом шагу, за каждым поворотом, но он не отчаивается. Правда, иногда он впадает в уныние. На минуту сердце его тоскливо сжимается, и он начинает думать о смерти. Но лишь на минуту. В следующее мгновение оптимист Суббарао снова мечтает, преисполненный надежд. После каждого удара судьбы его мечты становятся лишь приятнее и сладостнее.

Надежда не умирает внезапно.

Любое существо стремится к счастью, без которого жизнь невыносима, а надежда служит ему в этом поддержкой. Надежда рождает мысли, пробуждает мечты.

Сколько бы Суббарао ни мечтал, ему все казалось мало. Когда он погружался в грезы, силы его удваивались. Он становился счастлив.

Чем было это счастье — иллюзией или реальностью?

Суббарао не был поклонником Веданты[66]. Пока он испытывал счастье, он считал его реальностью.

Суббарао пьянел от мечтаний, словно от тодди[67], бренди, виски, а состояние опьянения — своего рода счастье.

В тот день вечером возникла опасность, что его мечты станут реальностью.

После урока, как только прозвенел звонок на большую перемену, Суббарао быстро вышел из школы.

И его сбила легковая машина.

Автомобилю некуда было податься. Не задень он Суббарао, его смял бы огромный грузовик, шедший навстречу.

Суббарао упал и пролетел добрых полметра. Когда две девушки, оказавшиеся рядом, подняли его, он походил на Шиву: красная звезда на лбу, содранная кожа — как браслеты на руках и ногах, весь серый от пыли.

— Извините меня, — донесся до него голос, подобный звукам вины.

Сквозь застилавшую глаза пелену дорожной пыли он смутно различил лицо Сумитры.

— Я очень, очень виновата, — опять этот голос. — Садитесь, пожалуйста, в машину.

Машина остановилась перед красивым зданием. Сумитра взяла его за руку и повела в дом.

У Суббарао, который только стал приходить в себя после падения, от близости Сумитры, от ее прикосновения снова закружилась голова. Наяву ли все это? Может, он умер, попал в рай, и небесная дева — то ли Урваши, то ли Тилоттама[68], — зная, что ему нравится Сумитра, предстала перед ним в ее обличье?

Почувствовав острую боль от йода, Суббарао открыл глаза и увидел, что вокруг него собралось много народу: Сумитра, ее отец, мать, клерки и служащие.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Сумитра.

Суббарао быстро стряхнул пыль с волос и одежды. Ему стало неловко. Он виновато пробормотал:

— Извините… — будто совершил нечто недозволенное.

— Кем ты работаешь? — спросил отец — миллионер, владелец завода.

— Учителем в школе.

— А в каком классе преподаешь?

— В шестом.

Сумитра умоляюще взглянула на отца.

— Папа, а что, если он будет давать уроки нашему Гопи?

Суббарао согласился на все условия: и на предложенную плату, и на время занятий. Ему казалось, мечты начинают осуществляться.

Нетвердыми шагами он вышел на улицу, поблагодарил про себя стоящий у дома автомобиль и в глубоком раздумье отправился домой.

Кажется, ему повезло в жизни — он получит и красивую девушку, и ее миллионы! Если бы это не было предопределено свыше, разве автомобиль Сумитры сбил бы его? Выходит, бог — неплохой парень. Неужели он все предусмотрел? «Да», — ответило три пятых его отражения в зеркале на столе. А он всегда верил своему отражению. И не напрасно.

На следующий день Суббарао отправился на урок, одевшись в свою самую лучшую одежду. Сумитра, улыбаясь, вышла навстречу.

— Здравствуйте. Я вижу, вы чувствуете себя лучше?

— Конечно, удар ведь был не таким уж сильным, — опустив голову, проговорил Суббарао.

— Сначала я ужасно испугалась. Ведь могло случиться несчастье. Слава богу, все обошлось.

— Вы и ехали-то не очень быстро.

— Все к лучшему. Зато нашелся хороший учитель для Гопи. Кстати, он рассказывал, что вы хорошо поете.

— Да что вы, я пою только для себя, — смутился Суббарао.

— Я с удовольствием послушала бы. Ну, до свидания.

Она ушла, помахивая сумкой.

Пока Сумитра разговаривала с ним, Суббарао не мог поднять глаз от смущения и злился на себя. А она держалась так мило и непринужденно!

— Объясните мне вот это… — Голос Гопи вернул его к действительности. Заглянув в учебник, Суббарао увидел главу «Прибыль, проценты» и подумал, что нет большего мучения, чем вести урок в таком душевном состоянии.

Прошла неделя.

За эту неделю Суббарао ни разу не видел Сумитру, не слышал ее голоса, даже звука ее шагов. Постепенно отчаяние охватывало Суббарао. Его вера в себя таяла, как робкий весенний ручеек, стыдливо прячущийся в песке с наступлением жары. И даже три пятых отражения перестали его поддерживать. Это было тяжелое для Суббарао время.

И вот однажды Суббарао, закончив урок с Гопи, направился к воротам.

— Господин Суббарао! Вас зовет сестра.

Суббарао показалось, что его окликнул не Гопи, а юный Кришна, играющий на флейте.

С тревогой и надеждой шел он за Гопи. Они миновали гостиную, еще несколько комнат.

На диване красного дерева, облокотись на бархатные подушки, лежала Сумитра.

Окна были занавешены. Электрические светильники на стенах комнаты наполняли ее мягким вечерним светом.

— Заходите, господин Суббарао, — сказала Сумитра.

Смущенный непривычной обстановкой и дружеским обращением Сумитры, Суббарао сел на указанный ему стул рядом с диваном.

— У меня со вчерашнего дня температура, а подругам и дела нет. Я с вами поболтаю, — улыбнулась Сумитра.

— Буду рад.

— Вы не заняты?

— Нет, вечером я свободен. Я даю уроки только вашему брату.

— Ну, тогда все в порядке.

В этот день он собирался сводить в кино свою мать и сестру и просил их быть готовыми к его приходу. Но Суббарао заставил себя не думать о разочаровании, которое он им доставит.

Они поговорили о школе, в которой преподавал Суббарао, о фильмах, о колледже Сумитры, о ценах, о политике и, наконец, дошли до песен.

Они обсудили некоторых певцов, и оказалось, что у них во многом мнения совпадают.

— Спойте, пожалуйста.

Суббарао смутился. Но Сумитра настаивала, и ему пришлось спеть.

— Ну как? — спросил Суббарао.

Сумитра вздохнула.

— Меня тронуло ваше пение.

Орден «Бхарата ратна»[69] — ничто в сравнении с этой похвалой! Прощаясь, Суббарао сказал, что придет на следующий день в восемь.

— Спасибо. Я буду рада подружиться с вами, — благодарно ответила Сумитра.

Он пришел домой пьяный от счастья. Придумал какую-то отговорку для матери и сестры и уселся смотреть на свое отражение в зеркале. Какой необыкновенный блеск в глазах, какая радость на лице!

После обеда сестра спросила его:

— Тебе не показалось, что в подливке было слишком много перца?

— В какой подливке? — устало спросил Суббарао.

— Ты же ел.

— Когда?

— Только что.

— Где?

— Да здесь же! Что с тобой? Ты смешал с рисом и съел…

Тьфу ты, подумал Суббарао. При нынешнем возвышенном состоянии духа ему нет дела до какой-то паршивой подливки.

После всех волнений его сморил сон. Во сне он видел Сумитру — плавные линии ее тела, белое шелковое сари, волосы, свободно падающие на плечи, движение прелестных губ, ставших еще краснее от жара… Болезнь неожиданно приукрасила ее. Суббарао задыхался от восхищения.

На следующий день, когда он занимался с Гопи, вошла Сумитра.

— Здравствуйте, господин учитель.

— Здравствуйте. — Суббарао встал. — Как вы себя чувствуете?

— Сегодня лучше. Я даже съела немного рисового отвара. Давайте покатаемся немного. Пойдемте.

— Но урок еще не закончился, — пробормотал Суббарао.

— Неважно. Эй, Гопи, пойди поиграй.

На берегу реки Сумитра остановила машину, и они вышли. Вокруг — купы кокосовых пальм и банановые рощи. По небу разливался багрянец. Они сели на песок. С реки волнами набегал прохладный ветерок. Он шевелил волосы Сумитры, складки ее сари. Края сари то и дело касались лица Суббарао.

Сначала они говорили о пустяках, потом Сумитра вдруг спросила:

— Вы еще не женаты?

— Кто выйдет за меня замуж? — ответил Суббарао, и сам подивился тому, как умно он ответил.

— Кто-нибудь да выйдет. Вы ведь мужчина, а значит, господин, — засмеялась Сумитра, но ясно было, что говорит она всерьез.

Сердце Суббарао забилось от счастья — ему казалось, что он понял смысл ее слов. Он хотел поцеловать нежную руку Сумитры, но раздумал. Еще не сейчас. Пока что он поднялся на вторую ступеньку. Первая — это урок у них в доме.

Шли дни. Если не каждый день, то по крайней мере раз в два-три дня они ездили кататься или ходили в кино. Их дружба крепла. Сумитра, ведущая машину, Сумитра, рассказывающая что-нибудь, Сумитра, лежащая на траве и устремившая взор в небо, шутливо сердящаяся Сумитра — она заполнила все его существо.

Суббарао забросил домашние дела. У матери начался кашель, а он долго забывал купить лекарство. Сестре не подарил обещанные ленты. Три дня подряд мать говорила ему, что в доме кончились дрова, и только на четвертый день, после того как мать расплакалась, он сходил за дровами.

Он был очень занят. Времени не хватало — надо думать о Сумитре, потом одеваться и идти к ней. Где же взять время для домашних дел? А если бы время и нашлось, то денег не было. Все месячное жалованье он потратил на брюки, рубашки, одеколон, крем для бритья.

— Как же мы будем жить целый месяц? — спросила мать.

Суббарао не ответил.

Через несколько дней сестра сказала:

— Ты что, хочешь, чтобы мы с голоду померли?

Но Суббарао сделал вид, что не слышит.

— Умоляю тебя, Суббарао! Сколько еще мне по соседям ходить, взаймы просить? Впору в колодец броситься, — запричитала мать, когда прошло десять дней.

— Все только себе покупаешь, только для себя стараешься. А я как нищенка хожу. — По нежным щекам сестры потекли слезы.

— Можно ли так мать обижать? — сказал ему разносчик молока. — Не маленький уж, понимать должен.

Слезы навернулись на глаза Суббарао. Он упал к ногам матери, моля о прощении, и рассказал ей о дружбе с Сумитрой.

— Я непременно женюсь на ней, мама, и тогда все наши трудности будут позади.

Мать с жалостью посмотрела на своего простодушного сына.

— Дурачок, она же дочь миллионера. Где небо, а где земля?

Тогда Суббарао стал говорить о том, что индийская молодежь сейчас стремится жениться и выходить замуж только по любви, рассказал о его поездках с Сумитрой на машине, об их прогулках по берегу реки…

— Мама, она даже позволяет мне входить к ней в спальню. Ну, чем мне еще убедить тебя? Поверь мне, мама!

Матери трудно было поверить. Она слушала сына с широко раскрытыми глазами. Она и раньше знала о свободных нравах современных девушек, но все же не могла предположить, что девушка из богатой семьи сможет полюбить ее сына. Она тут же изменила свое мнение о нынешних испорченных детях. Лицо ее засияло от счастья, и она благословила сына. В глазах сестры засветились надежда и радость.

Мать вышла из комнаты и, вернувшись, протянула сыну золотую цепочку.

— Это единственная золотая вещь в доме. Я хотела сделать из нее серьги для твоей сестры. Заложи ее и купи себе все, что нужно. Бог даст — выкупим.

Хотя на душе у Суббарао кошки скребли, он положил цепочку в карман и ушел.

В тот день утром его ждала Сумитра. Она улыбаясь встретила его у ворот. На ней была надета заграничная блузка и изящная жилетка. В этом необычном наряде она казалась еще грациознее и привлекательнее. В руках Сумитра держала теннисную ракетку.

Суббарао не мигая смотрел на нее.

— Что, нравится? — спросила Сумитра.

— Очень. Вы похожи на небесную деву.

— На Урваши или на Тилоттаму? — засмеялась она. — Входите, поиграем в теннис.

Суббарао был хорошим игроком, но сегодня проиграл три игры подряд. Он не мог оторвать глаз от Сумитры и то и дело пропускал мячи.

— Вы играете невнимательно. Я слышала, вы неплохой игрок, — недовольно сказала Сумитра.

— Вы сегодня так хорошо выглядите… Я хотел сказать — играете.

Сумитра расхохоталась. Этот смех… Казалось, кто-то разбрасывает белые цветы. Суббарао даже огляделся, словно мог их увидеть.

Через неделю они уже перешли на «ты» и болтали как близкие приятели.

— Ты когда-нибудь любила, Сумитра?

— Нет.

— Но ты ведь выйдешь замуж?

— Нет, отшельницей стану.

— Скажи правду.

— Ты о себе скажи.

— Я… Я…

Суббарао замялся.

— Ну говори же.

— Я люблю одну божественно красивую девушку.

— Кого?

— Не скажу.

— А где она живет?

— В нашем городе.

— Где именно?

— Здесь.

— Здесь? — Сумитра растерянно огляделась.

— Здесь. — Суббарао указал на свое сердце.

— Ах, вот что! — засмеялась Сумитра.

— Я без тебя жить не могу. В моих мыслях — ты, только ты!

Суббарао хотел броситься к ее ногам, но Сумитра вскочила.

— Мне пора домой.

Она попрощалась и ушла.

Когда расстроенный Суббарао пришел в школу, его вызвал директор.

— Ваше поведение недопустимо.

— …

— Вы опаздываете на занятия, плохо ведете уроки. Все на вас жалуются.

— Я не совсем здоров…

— Не ври. Ты торчишь все время у этого миллионера. Ты же еще не нанялся к нему на службу!

— …

— Эти записи сделаны на твоем уроке? — Директор вытащил тетрадь.

— Да.

— «В сердце есть вены, артерии и любовь». Это что же такое?

— …

— Что ты несешь на уроках?! Какое отношение имеет любовь к твоему предмету?

— …

— Отвечай!

— …

— Послушай, Суббарао. Мне кажется, у тебя какие-то неприятности. Хочешь, я дам тебе отпуск?

— Да, я и сам хотел попросить.

— Ты получишь отпуск без сохранения жалованья. Согласен?

— Согласен.

— На какое время?

Суббарао подумал.

— На месяц.

— Хорошо. Напиши заявление. Отдохни за этот месяц и успокойся.

— Есть, — ответил Суббарао, а про себя подумал: «Ты же не знаешь, какое счастье меня ждет».

Вздохнув полной грудью, радостный Суббарао миновал ворота школы и вышел на улицу.

Целую неделю он не видел Сумитру. Она совсем не бывала дома.

На восьмой день ему удалось застать ее. Они поехали в автомобиле на базар. Сумитра купила несколько дорогих сари, пудру, красивое ожерелье. За один час она истратила пятьсот или шестьсот рупий. Ах, если бы он мог заплатить за все это!

Когда они возвращались обратно, Сумитра была очень серьезна.

— Послезавтра у меня день рождения. Мне исполнится девятнадцать. — Суббарао послышалась горечь в ее голосе. — А на следующий день все мы — я, отец, мать — уедем в Бангалур.

— В Бангалур? — Суббарао оторопел.

— Да.

— Зачем?

— Там живет моя тетка.

— Но почему сразу после дня рождения? В Бангалур летом хорошо поехать.

— Приезжает мой двоюродный брат.

— Откуда?

— Из Америки. Он получил там диплом инженера.

— Но почему вдруг вы все едете?

— Да так… Тетка уже много раз писала, приглашала в гости.

— А кто твой дядя?

— Владелец текстильной фабрики. Крупный торговец.

— И сколько времени вы там пробудете?

— Дней десять-пятнадцать.

— Ты забудешь меня!

— Что ты, Суббарао! Ты мой близкий друг. Неужели я могу забыть тебя?!

Вот он, счастливый миг! — решил Суббарао. — Разве женщина может сказать больше?

Весь следующий день Суббарао ходил из дома в дом в надежде занять денег на подарок Сумитре. Он обошел дома знакомых и почти незнакомых людей, но к вечеру набрал всего лишь около пяти рупий. Рубашка на нем промокла от пота.

Тогда он отправился в лавку и продал свои часы. Он хотел заложить их, но лавочник сказал, что не может дать под заклад больше пятнадцати рупий, и Суббарао пришлось продать часы за двадцать пять рупий, хотя когда-то он заплатил за них восемьдесят.

В эту ночь ему попеременно снились кошмары и сладостнейшие сны. То проданные часы, словно спутник, летели ввысь перед его взором, то Сумитра кричала ему душераздирающим голосом: «Мне нужен ты, ты!», то он клал голову под поезд, то вплетал цветы в косы Сумитры, а она целовала его.

Он проснулся усталый. Все тело было налито тяжестью. Даже не умывшись, он сел перед зеркалом и уставился на три пятых своего отражения. Волосы свисали на лоб, глаза были заспанные. Суббарао беспомощно привалился к столу и задумался.

Почему он чувствует себя усталым? Из-за неопределенности будущего. До сих пор Сумитра ни разу не проявила своих чувств. А ведь она женщина, хотя и дочь миллионера.

Он ждал долго. Он позволил их любви дать ростки, покрыться почками, и теперь ей пришло время расцвести. Значит, пора наконец открыться Сумитре. В ее день рождения он все выяснит.

А потом не то что в Бангалур, пусть хоть в Бомбей едет! Он не возражает.

Как-то все сложится после свадьбы? Где они проведут медовый месяц? Интересно посмотреть, какую рожу скорчит этот толстый ракшас[70] — директор школы, когда увидит Суббарао в машине!

Много еще о чем раздумывал Суббарао.

Дом был убран по-праздничному. Увидев Суббарао, Сумитра засмеялась:

— Господин учитель раньше всех пришел!

Один за другим начали прибывать гости, слышались поздравления, смех, шутки. В воздухе Стоял аромат розового масла. Праздник был обставлен с обычной для богатых домов пышностью.

Вдруг миллионер окликнул Сумитру:

— Дочка! Бетель-то не привезли!

В глазах Сумитры появился испуг. Она подбежала к Суббарао и попросила его съездить на велосипеде за бетелем. Люди, видевшие, как Суббарао в один прыжок очутился на сиденье велосипеда, решили, вероятно, что это был цирковой трюк.

Когда Суббарао привез бетель, ни за одним столом уже не было свободного места. Сумитра весело болтала то с одним, то с другим из своих приятелей. Постояв немного, Суббарао, смущенный и обиженный, вышел в прихожую. Губы его дрожали от гнева. Он решил уйти. Но тут выбежала Сумитра:

— Прости меня, Суббарао. В этой суете я забыла о тебе. Прости меня.

Она взяла его за руку, ввела в комнату, принесла для Суббарао стул и усадила рядом с собой.

— Познакомьтесь, это мой лучший друг Суббарао, — представила она его.

Суббарао гордо улыбнулся и осмотрелся вокруг, словно Наполеон, принимающий приветствия войск.

Как мог он настолько неверно истолковать поведение Сумитры! Какая у него мелкая душонка! Суббарао не мог простить себе этого.

Когда все гости разошлись и Сумитра осталась одна, Суббарао вручил ей свой подарок — кольцо.

— Какой ты милый, Суббарао, — благодарно сказала Сумитра. — Пойдем посидим немного под миндальным деревом.

Сумитра принялась возбужденно и торопливо рассказывать ему о гостях, о том, какой у кого дом, какая машина, какие у кого есть драгоценности, за кем какое приданое дали, какая из ее подруг уже вышла замуж, а кто собирается.

Суббарао боялся начать разговор о своей любви. Он страшился того, что она ответит: «Ты простой учитель…»

— Спой мне, Суббарао. От этой вечеринки у меня голова разболелась.

На сердце Суббарао лежала тяжесть сомнений.

— Сегодня я не могу петь, Сумитра.

— Ну спой… Ведь завтра я уезжаю. — Она обиженно надула губы.

— Что мне делать, когда ты уедешь?! — набравшись храбрости, сказал Суббарао. — Вокруг меня будет пустота…

Голос Суббарао прервался.

— Мне тоже тяжело расставаться. Я буду все время вспоминать о тебе.

От ее слов у Суббарао снова стало легко на сердце.

— Спой, Суббарао… Хоть одну песню, — умоляюще сказала она.

Он вдруг ощутил всю боль предстоящей разлуки. В пении его зазвучала неподдельная грусть. Как свет далеких звезд, как ветерок, шелестящий в листьях миндаля, голос его рождал в сердце печаль.

«О весна, ты покинула меня. Душа моя грустит без тебя. Благодатные ливни прошли. Приближаются холода. Я сброшу листья надежды и погибну», — пелось в песне. Это была песнь дерева.

Внезапно Суббарао представилось, что дерево — он сам. Мысль об этом привела его в трепет.

Кончив петь, Суббарао повернул голову. На его лицо упал свет, и Сумитра увидела в его глазах слезы.

— Ты плачешь, Суббарао?

И тут в Суббарао проснулась гордость. Он побоялся уронить себя в глазах Сумитры. Красавицы всегда избирают храбрых и немного загадочных мужчин. Он решил не говорить правды.

— Песня вызвала у меня печальные воспоминания.

— Какие же?

— Ее любил петь мой друг. Он и научил меня этой песне. Он… умер.

— О, у тебя такое чуткое сердце, Суббарао, — проговорила Сумитра.

А если бы он сказал, что эта песня о ней, уезжающей в Бангалур, разбивающей его сердце?.. Что было бы, если бы он сказал это, так и осталось невыясненным.

— Хорошо, если бы ты еще подыгрывал себе на буль-буле! — сказала Сумитра.

— Тебе нравится буль-буль?

— Очень!

— Ну так я куплю его.

— Нет-нет. Здесь хорошие не продаются. Я куплю в Бангалуре и пришлю тебе. Ты к моему возвращению уже научишься на нем играть?

— Обязательно научусь.

На другой день он провожал Сумитру. Локоны, выбившиеся из-под шарфа, прыгали у нее на лбу, когда, широко улыбаясь, она прощалась с Суббарао и махала ему платком. Он смотрел вслед, пока поезд не скрылся из виду. Потом тяжело вздохнул и зашагал прочь.

И природа и люди казались теперь Суббарао неприветливыми. На душе у него было сумрачно.

— Смотри, Суббарао, я позавчера купил мотороллер «Ламбретта». Нравится? — спросил его школьный приятель, богач.

«Наверняка разобьешься», — хотел было ответить Суббарао, но вместо этого, вяло улыбаясь, выдавил:

— Нравится.

— Субба, я для тебя приготовила лепешки, — сказала ему мать.

— Выброси их в Годавари, — раздраженно ответил Суббарао.

Мать опешила.

— Брат, посмотри, я вплела цветы в волосы, — сказала ему сестра.

— Надо учиться, а не перед зеркалом крутиться. Зря ты такие волосы отрастила. Отрезать бы тебе их! — зло проговорил Суббарао и ушел.

Кто же знал, что, если Сумитра уедет, такая буря поднимется в его душе? Суббарао не чувствовал вкуса еды, не мог оставаться один, но и не замечал окружающих, ночью не спал, а днем никак не мог дождаться ночи и совсем исхудал.

На четвертый день Суббарао получил посылку. Лицо его засветилось. Каждый день теперь он ходил к реке, учился играть на буль-буле и пел. Пальмы клонились к нему, весело журчала вода в реке.

— А ты говорил ей о женитьбе? — спросила как-то мать.

День ото дня ее подозрения усиливались. Сын взял отпуск на четыре недели. Деньги, полученные за заклад, уже кончились. Сколько можно верить в мираж!

Но когда Сумитра прислала буль-буль и написала в письме: «Я рассказала о тебе тете и кузену», к матери Суббарао вновь вернулись надежда и мужество.

Суббарао проводил дни в размышлениях и пении на берегу реки. И опять ему не хватало времени. Опять ему было тесно во времени, как в старом калькуттском переулке. Ах, как о многом надо было подумать! Он восстанавливал в памяти каждую минуту, проведенную с Сумитрой, вспоминал каждое сказанное ею слово, каждое ее движение.

Он считал секунды до ее возвращения. Он сделает ей предложение, она смутится, взглянет искоса, скажет: «Пусть так», и улыбнется. Их семейная жизнь… Однажды мать шепнет ему на ухо, что Сумитра ждет ребенка… Поцелуи, объятия, ласки, мелкие обиды, прогулки вдвоем…

Суббарао засмеялся. Засмеялись три пятых его отражения.

Школьный учитель Суббарао — зять миллионера!

Задумчиво прикрыв глаза, Суббарао смотрел на три пятых отражения. Уверенность в завтрашнем дне животворной силой наполняла его грудь, отчего она становилась на пару дюймов шире.

Он стоял на главной дороге своей жизни в ожидании момента, когда его мечты станут действительностью.

Так он стоял и в момент, когда почтальон принес ему письмо. Он быстро разорвал конверт и прочел:

Суббарао вскрикнул от радости. На крик прибежали обеспокоенные сестра и мать.

— Мама, завтра приезжает Сумитра. Вечером я увижу ее и сделаю ей предложение, — поспешил обрадовать их Суббарао.

— Скорее свадьбу устраивайте. Тогда можно будет продлить отпуск и потом уже не прерывать занятий в школе, — посоветовала мать.

Ее простодушие рассмешило Суббарао.

— Зачем мне тогда работать в школе, мама?

— Ну как зачем? Не отказываться же от восьмидесяти рупий в месяц.

— Это для тебя, для меня, для соседа, служащего в банке, для машинистки, что живет напротив, восемьдесят рупий — большие деньги. Но не для Сумитры. Они слугам платят по триста рупий. У Сумитры на мелкие расходы идет рупий пятьсот в месяц. Если она потратит меньше, отец уж беспокоиться начинает, не заболела ли.

— Да что ты! — Мать всплеснула руками.

Природа, люди — все снова показалось Суббарао прекрасным. Всю ночь он пел и играл на буль-буле. В душе его не было никаких сомнений.

Перед тем как вечером отправиться к Сумитре, он битых два часа тщательно одевался. Сердце его стучало сильно и уверенно, хотя в нем иногда и шевелилось беспокойство. Жизнь его, неудачника, человека без имени, без положения, с этого дня должна стать возвышенной и прекрасной благодаря любви. Он читал о людях, которые из-за любви или ради любви становились бедняками. Но где написано о счастье, которое выпало на его долю: вместе с любовью получить богатство. Не иначе как это благословение божие. Он почтительно склонился перед всевышним.

— Привет, Суббарао! — радостно крикнула Сумитра.

После двухнедельного отсутствия она показалась ему необычайно красивой. Розовая ленточка, охватывающая блестящие волосы, ласково касалась ее нежной шеи.

— Сумитра…

Сумитра подбежала к нему и, улыбаясь, протянула руку.

— О, ты и буль-буль принес!

— Хочешь послушать?

— А ты научился играть?

— Конечно, научился.

Они сели в прихожей на диван.

— Какие новости в нашем городе? — спросила Сумитра.

— Я не знаю. Ведь я даже в школу не хожу, отпуск взял.

— Когда мы с кузеном катались на машине, я только о тебе и говорила. Я сказала ему, что ты мой лучший друг.

— Что же ты своего кузена с собой не привезла? — шутливо спросил Суббарао.

Но Сумитра почему-то смутилась.

— Тетя и кузен приехали вместе с нами, — улыбнулась она. — Пойдем, я вас познакомлю.

Она провела Суббарао в уже знакомую спальню, где на диване, как когда-то Сумитра, облокотись на бархатные подушки, возлежал молодой человек лет двадцати восьми и курил сигарету.

Кожа у него была смуглая, глаза маленькие и близорукие, волосы редкие, лоб низкий. Правда, он был неплохо сложен.

— Познакомься: это Суббарао, о котором я тебе рассказывала.

Поздоровавшись, Суббарао сел и с облегчением вздохнул. Кузен Сумитры оказался не красавцем. Где-то глубоко внутри у Суббарао все время шевелился червь сомнения, но теперь он успокоился: у него нет соперников на поле боя.

Кузен рассказывал об Америке, о Франции.

Хороший парень. Не зазнается, подумал Суббарао.

— Вы обещали Сумитре, что научитесь играть на буль-буле, верно? Так сыграйте. Мне тоже хочется послушать вас.

— Как, прямо сейчас? — растерялся Суббарао.

— Спой, Суббарао, — ласково попросила Сумитра.

Слышать ее нежный голос, видеть ее — только ради этого я и живу, подумал Суббарао. Он взял буль-буль и запел.

Пение кончилось, и Рагхава Рао — кузен Сумитры — улыбнулся:

— Ты забыла зажечь свет, Сумитра.

— Когда Суббарао поет, я обо всем забываю. — Сумитра встала и включила свет.

— Я так рад познакомиться с вами, — сказал Рагхава Рао.

— Мне тоже очень приятно.

— Я пробуду здесь неделю. Приходите каждый день. Ты не против, Сумитра? — Рагхава Рао повернулся к ней.

— Конечно, нет.

Рагхава Рао поднялся.

— Простите, мне нужно поговорить с дядей. Сумитра, надо дать Суббарао приглашение для него самого и для учителей из его школы — ты говорила, он сможет передать их. — Он причесывался перед зеркалом.

Сумитра застенчиво улыбнулась.

— Я сейчас принесу. — Рагхава Рао вышел.

Через минуту он вернулся с пачкой пригласительных билетов и протянул их Суббарао.

У Суббарао потемнело в глазах. Боль острой иглой пронзила его. Мучения, которые он испытывал, были страшнее смерти. Суббарао стоял как молнией пораженный, не в силах вымолвить ни слова.

— До свидания. — Рагхава Рао наконец причесался и ушел.

— Почему ты так побледнел? Я-то думала, ты поздравишь меня, — удивилась Сумитра.

Словно отраженное в воде, перед ним возникло лицо Сумитры. Стены зашатались, и он рухнул на стул.

— Что ты наделала, Сумитра? — сдавленным голосом проговорил Суббарао.

— Ты сердишься, что я раньше тебе не сказала? Ну прости меня.

— Я думал, что ты выйдешь замуж за меня. Ведь я люблю тебя. — Он сам не понял, как решился сказать это.

— За тебя? — На сей раз была поражена Сумитра. Но тут же с легкостью, свойственной женщинам, ответила самым будничным тоном: — Ты школьный учитель, Суббарао. Неужели ты думал, что отец разрешит мне выйти за тебя замуж?

Как всякой женщине, ей было легче и привычнее в этой щекотливой ситуации спрятаться за спину отца.

— Суббарао.

— …

— Ты мой друг, Суббарао, но мои чувства к тебе совсем не похожи на любовь. Не сердись, а пожелай мне счастья. Поклянись, что ты останешься моим другом. — Она примирительно заглянула ему в глаза.

Он поклялся. Хотя сам толком не понимал — в чем.

— Передай эти приглашения. Приходи к нам завтра после школы. Мы будем ждать тебя. А сейчас мне нужно идти к отцу. До свидания… Какой ты простачок, Суббарао. — Она похлопала его по плечу и ушла.

В одной руке держа пачку приглашений, а другой схватившись за сердце, Суббарао словно во сне вышел из комнаты в прихожую, из прихожей — на улицу. Он не слышал, как его окликнул Гопи.

Было уже темно. Суббарао решительно шагал по дороге, покрытой черным гудроном, Он шел куда глаза глядят. Наконец он очутился на окраине города и повернул к реке, где они так часто бывали с Сумитрой.

Пустая безжизненная темнота окружала его. Взволнованный, стоял он на берегу, а река тихо несла свои воды, на ее поверхности виднелась лишь слабая рябь. Тьма сгущалась.

Рука разжалась, и пригласительные билеты посыпались вниз. Из груди Суббарао вырвался стон. Он повалился на землю и зарыдал. Плач его сливался со звуками ночи.

В воде отражались мерцающие звезды, над ним, словно стражники, стояли молчаливые пальмы.

Ласковая, как мать, темнота обняла Суббарао.

Перевод О. Баранниковой.

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ УВИДЕЛ БОГА

Весть о том, что жена Гаварайи сбежала с любовником, мигом облетела всю деревню. И даже пришедшее днем раньше известие о том, что китайцы нарушили границу Индии и что идет война, было тут же забыто.

Новость обсуждали все: мужчины — на перекрестке, в деревенской кофейне, в поле, у здания панчаята[71]; женщины — на задних дворах, у колодцев, у пруда, где стирают белье. Женщина сбежала с никудышным портным, сидевшим со швейной машиной у дома напротив. Сбеги она с кем-нибудь более достойным, это, по мнению умудренных опытом старейшин деревни, не было бы так позорно. Многие парни сочли, что жена Гаварайи беспричинно унизила их, оскорбила.

— И что она в нем нашла такого? — в который уже раз спрашивала у свекрови любопытная невестка.

— Сбежала б сама, вот и узнала бы! — огрызалась свекровь.

«Так ему и надо!» — твердила вся деревня. Никто не пожалел Гаварайю, никто не посочувствовал ему.

В деревне Гаварайю не любили. Лицо черное, рябое. Фигура нескладная. Губы толстые, вывернутые. Брови мохнатые, будто гусеницы ко лбу прилепились. Живет Гаварайя на самом краю деревни в большом, крытом черепицей доме с внутренним двором.

— Что-то подобное должно было случиться, — полуприкрыв глаза, изрек Авадхани, человек в деревне авторитетный. Мунсиф[72] Чалапати и писарь Нарасимхам кивнули. Авадхани, вдохновившись, пояснил свое мудрое высказывание: — Разве господь бог оставит грех без возмездия? Первая жена отправилась на тот свет, а вторая сотворила такое, что хуже смерти… Совершил ли Гаварайя хоть одно доброе дело? Внял ли хоть одному доброму слову?

Стуча посохом об пол, ему вторил мунсиф Чалапати:

— Оказал ли он помощь кому-нибудь? Злодей он, этот Гаварайя! Сколько в нем самонадеянности, сколько высокомерия…

— Грязные деньги, грешным путем нажиты! — осуждающе заметил писарь. — Разве за это не воздастся? На днях мальчишки ходили к нему, чтобы на праздник рупию пожертвовал — всего-то одну рупию! Так ведь прогнал…

Гаварайя появился в этой деревне двадцатилетним парнем, лет двадцать назад. Жила тут его тетка. У Гаварайи не было ни отца, ни матери, и он поселился у тетки. Приехал с кое-какими деньгами. Каждое утро отправлялся он в городок, что в двух милях от деревни, и с темнотой возвращался. Вскоре выяснилось: Гаварайя ведет торговлю кожами, и новость эта привела в ужас всю деревню. Тетку предупредили, что это большой грех и что однажды они за этот грех поплатятся. Тетка промолчала. Сказали тогда самому Гаварайе: нехорошо, мол, торговать кожами животных. Тот якобы ответил: «Подумаешь, животные!.. Я и человечью кожу могу продавать. Да только тонка она, не годится».

Гаварайя был нелюдим, ни с кем не знался. Никто не видел, чтоб он смеялся. Говорили, он понятия не имеет, чем отличается грех от добродетели.

Поговаривали также, что за эти двадцать лет Гаварайя загреб больше ста тысяч рупий. Старейшины деревни — люди великодушные, добродетельные — простили ему нечестивую торговлю. Ради его же блага, желая ему лучшей доли в загробном мире, они настойчиво убеждали Гаварайю заняться благотворительностью, дать денег на пристройку к храму, на строительство школы, на религиозные праздники.

Гаварайя, сощурив круглые, глубоко посаженные глаза и зажав толстыми губами самокрутку, резко обрывал: «Не дам ни гроша!»

Вот все и сошлись во мнении, что нет в нем ни доброты, ни благонравия. Но зато есть сто тысяч, и поэтому в глаза ему этого не говорили. Не зря же они были мудрецами…

Поселившись у тетки, Гаварайя уже через несколько дней привез в дом первую жену. Он не выпускал ее из дому. Даже к соседям. Тетка, жена и сам Гаварайя — так и жили они втроем, словно три демона. Ходил по деревне слух, будто в жену Гаварайи вселяется злой дух и что в полночь, когда все спят, появляется якобы какой-то знахарь и лечит ее заклинаниями и окуриванием. Никто не мог взять в толк, как это они живут от всех в стороне, ни с кем не общаясь.

Шло время. Однажды в деревне появился уличный торговец стеклянными бусами и браслетами, который сказал, что пришел из родной деревни Гаварайи. Он и сообщил про него все подробности.

По его рассказам, отец Гаварайи был отъявленным негодяем, заядлым игроком и сильно пил. Мать была долгое время болезнью прикована к постели, и отец Гаварайи завел якобы в соседней деревне любовницу. Гаварайя в детстве не знал материнской заботы. Поскольку отец имел дурную славу, с Гаварайей никто не водился. Его и в школу-то в той деревне не взяли. Школа была построена местным помещиком, с которым отец Гаварайи беспрестанно враждовал. Помещик был известен своим благочестием — каждый год на его деньги устраивались религиозные праздники и обильные угощения для всей деревни. Отец Гаварайи являлся на эти праздники с ватагой хулиганов и чинил безобразия. Он обвинял помещика, что тот незаконно присвоил себе его землю, заставив в минуту острой нужды указать в закладной сумму, вдвое превышавшую долг. Но старейшины деревни были не такие глупцы, чтоб поверить словам хулигана. Они и сами втайне давали деньги в рост. Поэтому у них и в мыслях не было, что помещик — такой благородный и благочестивый человек — мог поступить непорядочно.

Видя, что Гаварайя одинок, отец принес ему щенка и двух котят. «Играй с ними. Они лучше людей», — говорил он. Так и прошло детство Гаварайи. Больная мать вскоре умерла. Отец очень любил ее, на лечение истратил много денег и вконец разорился. Мысль о том, что именно из-за несправедливости помещика он не смог даже врача позвать к жене в последние дни ее жизни, еще больше его ожесточила. А тут как раз случилось, что одному из батраков помещика кто-то железным прутом раскроил череп. Помещик заявил, что подозревает отца Гаварайи. Его арестовали, судили. В деревне все как один свидетельствовали против него. Видели они что-нибудь или нет, а только наставления помещика выполнили, как завет господа бога. Отца осудили на пожизненное заключение. «Не верь никому, держись на собственных ногах, — сказал он напоследок сыну. — Все люди — сволочи, злые гадюки». Гаварайю, оставшегося в пустом доме без матери и отца, обуял страх. Два дня просидел он без единой крошки во рту, в тоске забившись в угол и громко плача. Никто даже близко к нему не подошел, не сказал ни слова. «Отец — бандит и убийца, и сын таким же станет. Лучше держаться от него подальше», — так, наверно, рассуждали жители деревни.

Гаварайю скрутила болезнь. И тут никто не пришел к нему на помощь. А когда люди прослышали, что Гаварайя заболел оспой, они и вовсе начали стороной обходить тот конец деревни. «Вот бы еще и сына бог прибрал — вся деревня не знала бы горя!» — поговаривали они.

Между тем однажды после полудня у дома Гаварайи остановилась повозка. Из нее вышла женщина лет сорока, вся увешанная дорогими украшениями, рослая, крепкого сложения. В волосах ни сединки. Вся улица высыпала поглазеть на нее. А она, ни на кого не глянув, прошла прямо в дом. Слуга внес внутрь чемоданы и с грохотом захлопнул двери.

От слуги стало известно, что эта женщина состояла в связи с отцом Гаварайи, что она полгода совершала паломничества в святые места, вернулась всего два дня назад и, узнав, что отец Гаварайи осужден пожизненно, а сын в бедственном положении, тут же собралась и приехала в деревню. С того дня Гаварайя рос под ее присмотром.

Оспа страшно обезобразила Гаварайю. Женщины побойчей говорили ей, нет, мол, резону взваливать на себя заботу о никчемном, уродливом сыне бывшего любовника, но она оказалась не из тех, кто прислушивается к чужому мнению. Через некоторое время она подыскала Гаварайе невесту и женила его.

Когда Гаварайе шел двадцатый год, она умерла, оставив ему свои драгоценности и десять тысяч рупий наличными. Ну а остальное в деревне знает каждый: как Гаварайя появился здесь, в доме тетки, как завел торговлю кожами и как лет через семь-восемь лишился первой жены.

Теперь, когда из уст торговца стала известна история Гаварайи, неприязнь к нему оказалась обоснованной и еще больше возросла. Отец — злоумышленник, убийца; сын с малых лет рос среди кошек да собак — вот и сам стал как зверь. Да к тому же растила его женщина легкого поведения. И этакий злодей заявился к ним в деревню! Мысль эта всем не давала покоя.

Тем не менее Авадхани и другие почтенные люди деревни поначалу надежды не теряли. Гаварайя негодяй — это верно. Уродлив — и это правда. Скупой, никому гроша не даст — допустим, так оно и есть. Нелюдимый, обхождения никакого не знает — это все видят. Ну и что? Зато ведь богатый. Если уговорить его пустить деньги на добрые дела, то это и ему, и всем зачтется. Руководствуясь столь высокими побуждениями, почтенные люди деревни не раз пытались и так и этак подступиться к Гаварайе. Они напоминали ему о празднике Венугопаласвами[73]. Упрашивали дать денег на пристройку к храму, на ремонт покосившейся храмовой ограды. Гаварайя ни на что не соглашался.

— В конце концов, — увещевали они, — приди хоть в храм божий помолиться. За это денег не берут, а в сердце вдруг да прорастет зернышко любви к всевышнему…

Однако Гаварайя к храму близко не подходил. Возмущенные тем, что ближний прямо на глазах превращается в грешника, почтенные люди деревни, исполненные чувства долга, объявили ему бойкот, но на Гаварайю это никак не подействовало, ведь он и сам всегда бойкотировал деревню. Да и прачка, лавочник, цирюльник продолжали тайком оказывать Гаварайе свои услуги — не хотели терять выгодного клиента.

Когда первая жена Гаварайи, поскользнувшись, упала в колодец и утонула, Авадхани и другие выразили ему сочувствие.

— Все это — воздаяния за содеянное, пусть Гаварайя хотя бы теперь одумается, — говорили они.

Но Гаварайя не внял их советам. А через год привел в дом новую жену — девушку на пятнадцать лет моложе себя. Особой красотой она не отличалась, но одевалась модно. Говорили, что Гаварайя относится к ней с любовью и нежностью, зовет ее «малышкой». Если кто-нибудь иногда заходил к ней поболтать, она охотно вступала в разговор, однако сама из дому никуда не выходила. Если же кто-либо с насмешкой отзывался о внешности Гаварайи или о его возрасте, то она будто бы отвечала: «Он очень хороший человек». Раз в несколько дней она нанимала повозку, ездила в близлежащий городок, смотрела якобы кино и возвращалась. В деревне поражались, что Гаварайя позволяет ей такие вольности. Но вольности на этом и кончались — его домочадцы по-прежнему должны были держаться в стороне от людей и от той жизни, которой жила деревня.

Как ухитрилась жена Гаварайи увлечься уличным портным, да настолько, чтобы сбежать с ним, — для всех оставалось загадкой. Но мунсиф, писарь и остальные несказанно обрадовались. Для них в кромешной тьме сверкнул лучик надежды. Недаром говорят: «Куй железо, пока горячо». И вот, собравшись однажды, отправились они к Гаварайе домой. Дом у Гаварайи огромный. Вокруг него обширный двор, позади — стог сена, телятник, деревья, кусты. А дальше начинались поля. Постепенно расширяя маленький домишко тетки, Гаварайя отгрохал настоящие хоромы!

Странный какой-то этот дом, в нем не слышно ни шума, ни гама. Здесь стоит гробовая тишина. Ходили слухи, что по ночам из комнаты в комнату шныряют на кривых ногах демоны, прячась днем на чердаке и по темным углам. Посетители — люди известные, влиятельные и, надо думать, не робкие, — переступив порог этого дома, испытали, по правде говоря, смутную тревогу. Гаварайя сидел с закрытыми глазами, прислонившись к стене. Его мощная грудь и широкие плечи были изрыты глубокими оспинами. На звук шагов Гаварайя открыл покрасневшие, как у пьяницы, глаза. Авадхани, мунсиф, писарь и еще кое-кто из почтенных людей присели на скамью поблизости от Гаварайи. Тот посмотрел на них вопросительно. Первым заговорил писарь.

— Да, Гаварайя, с чего бы этой беде приключиться? По натуре ты человек не зловредный. Поверь, мы в душе пожалели тебя, когда узнали…

Гаварайя все так же молча смотрел на гостей. Они продолжали расхваливать хозяина, вспоминали о том, что он свои обязанности всегда выполнял вовремя — касалось ли это уплаты налогов, расчетов ли с поденщиками. Вон батраку Суббайе Гаварайя еще до конца года, говорят, отмерил зерна.

— Суббайя не нахвалится: хозяин, мол, у нас большой души человек, — вставил слово мунсиф.

Гаварайя продолжал молчать.

— А еще вот что я тебе скажу, дорогой Гаварайя, — неторопливо, с важным видом и вместе с тем как-то снисходительно и мягко заговорил известный своим красноречием Авадхани. — Видишь ли, Гаварайя, без божьей помощи никому не дано благополучно пересечь океан жизни. Ты вот добился успеха, разбогател. Но взять хотя бы твою торговлю. Согласно шастрам[74], выходит, что ты нарушаешь все предписания религии. Конечно, в век калиюги[75] и с шастрами не считаются; люди теперь совсем распустились. Одно точно известно: кто не забывает господа бога, у того все трудности в жизни рассеиваются как дым. Богу ведь немного нужно. Только чтоб его не забывали…

Гости торжествующе улыбнулись. Гаварайя слушал, хотя и помалкивал, — по всей видимости, стена дала трещину. Исподволь можно еще его переделать. Все поднялись. Попрощались. Но Гаварайя сидел, словно каменное изваяние, и смотрел невидящими глазами.

Прошел год. Писарь, мунсиф и другие продолжали время от времени наведываться к Гаварайе, вели его с собой то в храм, то на представление. В деревне люди стали здороваться с ним на улице. Он же ни с кем и словом не обмолвился. Как истукан сидит и в храме, и на представлении; а то вдруг подымется да уйдет. Старейшины деревни только головы поворачивают ему вслед:

— Вот нечестивец! Сущий демон! Хотя, конечно, за один год человека не переделаешь…

— Станет, станет другим, куда денется? — отвечал обычно Авадхани. — Только подождать нам еще немного придется.

Ограда храма вот-вот рухнет. Чтобы заново переложить эту стену, потребуется самое малое тысяч двадцать пять. А таких денег никто, кроме Гаварайи, дать не сможет. Гаварайя за один этот год положил в карман огромную сумму. Продолжая торговать кожами, он скупил еще и три четверти акций городской маслобойни. Всей деревне на зависть он на одном арахисовом масле отхватил тысяч сто. Полагая, что в этом Гаварайе помогла зародившаяся в нем любовь к богу, почтенные люди деревни под разными предлогами продолжали навещать его. В один прекрасный день мунсиф, писарь, Авадхани, а также другие деревенские богатеи пришли к Гаварайе и завели разговор об ограде храма: мол, кому, как не ему, взяться за это дело.

— Имя твое, Гаварайя, люди надолго сохранят в памяти, каждодневно за твое здоровье молиться будут.

— А вообще-то, зачем богу храм? И для чего стена вокруг храма? — спросил, жуя конец самокрутки, Гаварайя. Все остолбенели.

— Это богохульство! Это оскорбление! — схватился за голову писарь.

— Вопрос Гаварайи непростой, — подмигнул писарю Авадхани. — Этот каверзный вопрос даже философов и великих святых риши ставил в тупик. Видите, в Гаварайе происходит сейчас незаметный для нас процесс великого преображения. Нам нужно подождать еще немного, Гаварайя сам получит ответ на свой вопрос. Благоволение господне не приходит сразу. Оно нисходит постепенно. И в тот день, когда это случится, разве не скажет наш Гаварайя: вот вам, уважаемый Авадхани, берите деньги, стройте ограду?!

Гаварайя на прощание слегка поклонился в сторону Авадхани, чего раньше никогда не делал.

— Вы идите. У меня дела. В город надо, — бросил он и, широко шагая, удалился.

Авадхани опешил. Все переглянулись.

— Ну, Авадхани, твоя взяла! — не сдержал восторга писарь. — Он же поклонился, попрощался с тобой!

— Меняется, гром его порази! Меняется!

— К концу сезона дождей, помяните мое слово, он нам выложит двадцать пять тысяч, — хитро улыбаясь в усы, объявил мунсиф. — Не только вокруг храма, но и вокруг наших домов ограды поставим!

Пришел наконец сезон дождей. Налетел яростными, буйными ливнями. Черный от густых туч небосклон загрохотал, засверкал молниями. Природа пришла в движение, ожила. Крестьяне прекратили полевые работы. Страдает от болей в суставах жена мунсифа. Капризничает беременная дочь Авадхани. А жизнь в деревне тем временем идет своим чередом. Овдовевшая младшая сестра писаря то и дело выглядывает из окошка, машет рукой приехавшему погостить в дом напротив городскому парню. Но тот по своей близорукости сигналов не видит. У околицы, хоть в жару, хоть в дождь, все, как обычно, — всякий люд, грязные канавы, свиньи. В здании библиотеки, построенном на средства панчаята, беспрерывно режутся в карты.

И вдруг молнией пронеслась, взбудоражив всю деревню, новость.

Мунсиф и другие почтенные люди сидели возле его дома, укутавшись в покрывала, покуривали и вели неторопливую беседу. И тут подбегает Панакалю. Вид у него растерянный, будто вслед за ним на деревню надвигается то ли ураган, то ли наводнение.

— Что случилось? — удивился мунсиф.

— Она пришла! Вернулась! — выпалил Панакалю.

Два месяца назад у мунсифа отвязалась и убежала телка. Мунсиф улыбнулся.

— А-а! Ну ладно, сейчас приду. Привяжи в хлеву.

— Да не телка! Жена Гаварайи! — тихо сказал Панакалю. Сидевшие враз выпрямились.

— Что?! Что ты сказал?! — в один голос закричали они.

Панакалю сообщил следующее.

Вечером, когда уже стемнело, Нарасимха, служивший в магазине, возвращался из города с последнего сеанса кино. Приближаясь к деревне, он заметил, как что-то шевелится у самой дороги, под деревьями. Что там такое? — от страха у Нарасимхи сердце в пятки ушло. Испугавшись, он побежал к Панакалю, спавшему неподалеку в сарае, растолкал его. Пошли вдвоем и увидели женщину. Волосы у нее всклокочены, вся одежда черная от грязи. Женщина с трудом двигалась, едва переставляя ноги. В руке небольшой узелок. Они осторожно приблизились, окликнули. Женщина не ответила, зашагала быстрей. Они — за ней следом. Женщина направилась прямиком через поля в сарай у заднего двора Гаварайи. Сарай забит щепками, старыми консервными банками и прочим хламом. Хотели было разбудить Гаварайю, но не решились — время позднее. Подойдя к сараю, заглянули внутрь. Да это жена Гаварайи! С большущим животом, видимо, на сносях. Лежит на голой земле, стонет.

— А Гаварайя уже знает? — спросил мунсиф.

— Не знает. Он же всегда на заре встает и уезжает в город.

Мунсиф поспешно вскочил, обул сандалии и двинулся к дому Авадхани. А новость уже летела по деревне.

— Как же так, мунсиф? Говорят, жена Гаварайи вернулась, — запричитала какая-то старуха. — И что же это, сынок, в деревне делается, что за люди нынче пошли?! Ни бога не боятся, ни религию не чтут. Все им нипочем! Бегут от мужей с любовниками, возвращаются брюхатые. И после этого принимать их назад? Так молодежь в деревне совсем обнаглеет. Что за деревня стала, куда большие-то люди смотрят?!

Пока мунсиф дошел до дома Авадхани, ему стало ясно: про жену Гаварайи судачит уже вся деревня. Авадхани был сильно раздосадован.

— Вы уже знаете? — спросил, поднимаясь по ступенькам, мунсиф.

— Все знают, кому надо и не надо. Один ты не знаешь, хоть ты и мунсиф. Сколько дерзости у этой греховодницы! Это надо же — вернулась! Ей, видите ли, все нипочем. Ни стыда, ни совести!

Вслед за мунсифом прибыли на совет писарь и все уважаемые люди деревни. Решили посмотреть, прогонит Гаварайя эту распутную немедленно или же сам покинет деревню. Кто-то сказал, что в поселке неприкасаемых в то же утро вспыхнула холера, что причина тому — появление в деревне этой шлюхи. Старшая сестра Авадхани, приоткрыв одну створку двери, возмущенно сказала:

— Мы, женщины, от стыда сгораем. Если в деревне будет такое бесстыдное распутство, то мужним женам куда, скажите, деваться? Только в речку вниз головой!

— Сейчас Гаварайи нет дома. Как придет, вы, старейшины, скажите ему. Он вас не ослушается. Объясните ему, уважаемый Авадхани. Гаварайя теперь не тот, что раньше. Теперь он научился различать, что хорошо, а что плохо. Сейчас он бога чтит и вас уважает! — высказал свое мнение Сешагири — самый богатый крестьянин в деревне.

— А сколько надежд возлагали мы на Гаварайю! — вздохнул мунсиф, вспомнив про ограду и про двадцать пять тысяч.

— Так ведь есть же тетка у Гаварайи, — вспомнил писарь. — Что она-то? Неужто ей все равно?

— Да тетка одной ногой в могиле стоит. Она и с постели не встает. Совсем старая стала.

Когда уже стемнело, Гаварайя подъехал к своему дому на велосипеде. Войдя в дом, он увидел Авадхани, писаря, мунсифа. Подняв брови, Гаварайя вопросительно вскинул голову. Авадхани все рассказал ему. Глаза у Гаварайи налились кровью, толстые губы затряслись. Он быстро шагнул в угол, поднял лом, рявкнул:

— Убью суку поганую!

— Что ты, что ты, дорогой Гаварайя! — перепугался Авадхани. — Не одному тебе — и нам отвечать придется! Вышвырни ее из дома, и дело с концом.

Гаварайя бросился к сараю. Все решили, что дальше оставаться в его доме для них небезопасно, и поспешно удалились. Гаварайя увидел свою жену, лежавшую лицом вверх прямо на земле. Подойдя ближе, замахнулся ломом. В последний миг что-то его остановило. Мертвая, что ли? Или живая? — подумал он. Опустившись на колени, всмотрелся в изможденное, бледное лицо. Свалявшиеся волосы космами разметались по плечам, по земле.

— Малышка! — позвал он хриплым голосом.

Она открыла глаза. Узнала Гаварайю. По щекам катились слезы.

— Не трогай меня, я уйду, — прошептала она.

Гаварайя вспомнил свою мать, которая перед кончиной вот так же, подняв руки со сложенными вместе ладонями, посылала прощальный привет его отцу. Руки у «малышки» бессильно опустились. Некоторое время Гаварайя сидел неподвижно, потом сбегал в дом, принес в ведре воды и полную миску вареного риса.

— Малышка! — снова окликнул он жену. Та открыла глаза. — Вставай. На, поешь. С рассветом уходи. Чтобы духу твоего здесь не было. Ясно? — Она кивнула. Гаварайя поднялся. — Если утром найду в этом сарае — быть тебе на том свете! — И ушел в дом.

Ужинать Гаварайе не хотелось. Ноги горели, словно он ходил по раскаленным угольям. За окном потемнело, небо заволокли черные тучи. Ветер порывами налетал на деревья, шумел листвой, бился о карниз и, дико завывая, уносился прочь. Гаварайя долго ворочался с боку на бок, потом задремал. Ему приснился жуткий сон. Его отца и мать привязали к столбу и обложили со всех сторон кострами, а будто разводят костры Авадхани, писарь и мунсиф. Отец с матерью кричат, плачут. Вот они уже охвачены пламенем, вот почернели, обуглились, превратились в пепел. И вдруг из пепла появляется кто-то и быстрыми шагами идет к сараю на заднем дворе дома Гаварайи. В одной руке — раковина, в другой — чакра[76], на лбу священный трезубец[77]. Всем обликом он походит на Венугопаласвами, статую которого Гаварайя видел в храме. Из глаз Венугопаласвами текут слезы — бог плачет. Он берет на руки младенца, который лежит рядом с «малышкой», а сам успокаивает ее: «Ты не бойся. Я здесь, я с тобой». А тем временем из деревни сбегаются люди с факелами в руках и поджигают сарай. Он в один миг вспыхивает. В огне горит бог, горит «малышка», ее младенец…

Гаварайя в ужасе проснулся. Лоб мокрый от пота. В окна стучит ветер, оглушительно грохочет гром, полыхают молнии. Гаварайя вытер лицо, налил из кувшина полный стакан воды и жадно выпил. Глянул на улицу — кромешную тьму рассекла слепящая вспышка молнии, высветив храм Венугопаласвами.

И Гаварайю вдруг озарило. Он поднялся, взял фонарь и вышел на задний двор. Под проливным дождем, борясь с напором ветра, он пересек этот огромный двор и приблизился к сараю. Изнутри явственно доносились слабые стоны. Гаварайя вошел в сарай. Корчась от боли, его жена каталась по земле. Не в силах смотреть, Гаварайя поставил фонарь и вышел. Долго стоял под ливнем, на холодном ветру. Ослепительно сверкнула молния, раздался страшный треск. Дико закричала в сарае жена. С минуту Гаварайя стоял, окаменев, пока до него не донесся детский плач. И тут на суровом, отталкивающем лице Гаварайи появилось подобие просветленной улыбки. Не обращая внимания на ливень, в непроглядной темноте при вспышках молний он кинулся в деревню за повитухой…

К восьми часам утра Авадхани, писарь, Сешагири, мунсиф собрались на веранде дома Гаварайи.

Дождь перестал. В лучах утреннего солнца омытые ночным ливнем листья деревьев, трава и даже черные крылья вороны, усевшейся на крыше дома Гаварайи, весело поблескивали. Только лица у Авадхани и пришедших с ним были совсем не веселы. В глазах — досада и злость.

Через некоторое время из дома к ним твердым шагом вышел Гаварайя; сощурив маленькие глазки, он равнодушно глянул на пришедших.

— Не думал я, что ты, Гаварайя, так поступишь, — угрожающим тоном начал Авадхани. — Считал тебя достойным человеком. Ты что, примешь к себе в дом потаскуху? Возьмешь к себе ублюдка, прижитого от другого? У тебя ни стыда, ни самолюбия нет. Более того, ты совершил грех, большой тяжкий грех! Разве бог простит тебе это? — Авадхани перевел дух. Гаварайя спокойно сидел, прислонясь к стене. Достав из кисета табачный лист и сворачивая самокрутку, он ответил:

— Бог-то мне и подсказал.

— Что подсказал?

— Мальчика я сам должен вырастить. Ребенок у меня останется.

— Ты примешь распутную назад?! — спросил, не веря своим ушам, Сешагири.

— Да, приму. Она в два раза моложе меня. На такой женишься — что ей делать, как не бежать? А прогоню — куда она пойдет? Пускай в моем доме мальчонка растет.

Авадхани язвительно засмеялся:

— Какой же бог тебе подсказал? Бог прелюбодеев, что ли? Даже великим отшельникам, и то бог не является, а тут…

— А мне явился. Я его видел, — упрямо повторил Гаварайя, и глаза у него сверкнули.

— Ты хоть сейчас куда-нибудь отослал бы ее вместе с приплодом, — сказал писарь. — Мы ведь не потерпим такой несправедливости.

— Мы тебя и близко к храму не подпустим! — пригрозил Авадхани.

— Вся деревня против тебя ополчится, — сказал мунсиф. — Тебе по-хорошему говорят. Берегись, мы не будем сидеть сложа руки!

Гаварайя мгновенно вскочил, рванул к себе лом, стоявший у стены:

— А ну, кто посмеет?! Я что, у кого-то деньги украл? Я вас звал сюда? Кто вы такие, чтоб мораль мне читать? Только суньте нос в мои дела — одним ударом дух вышибу! Ну, подходи, кто первый?! — Гаварайю всего трясло. Авадхани поднялся. Встали и остальные.

— Так, значит, ты ее не бросишь? — спросил Авадхани.

— Не брошу.

— Тогда мы изгоняем тебя из общины. Ни стирать, ни стричь никто к тебе не придет. Увидим, пойдет ли кто к тебе работать на поле или в поденщики! — объявил Авадхани. Мунсиф, повернувшись к одному из слуг, приказал:

— Бей в барабан, собирай народ!

Гаварайя окинул их свирепым взглядом.

— Идите отсюда, вы, почтенные! В вашей проклятой деревне я не останусь, даже если просить будете. И не допущу, чтобы мой ребенок рос здесь! Тьфу! — он плюнул вслед Авадхани и сопровождавшей его свите.

Через неделю дом Гаварайи оказался на замке. Кто-то сообщил, что Гаварайя купил дом в городе, а дом в деревне и землю продает.

Перевод В. Удовиченко.

НИЧЕГО НЕ СЛУЧИЛОСЬ

Почтовый поезд шел с большой скоростью. За окном мелькали деревья, холмы да редкие домишки, и все так кружилось перед глазами, словно мир обезумел. Хотя было уже шесть часов вечера, горячий ветер упрямо рвался в окна вагона. Угольная пыль садилась на одежду. Окутанные дымкой холмы, едва различимые вдали, казались демонами, одетыми для ночных странствий. Наступали гнетущие сумерки.

Наш вагон ничем не отличался от любого другого вагона третьего класса. Сидевший рядом со мной ассамец жевал табак. Он откашлялся и сплюнул на пол. В дальнем углу примостился нищий старик брахман. На шее у него был длинный шарф, а в руках миска для подаяния — непременные атрибуты любого нищего брахмана. Вид у него был скорбный. Не оттого ли, что забываются кастовые различия?

Хотя свободных мест было много, какой-то торговец уселся в самой середине вагона, крепко ухватившись руками за лавку, — должно быть, он боялся, что при сильном толчке может вывалиться из вагона и угодить под поезд. Время от времени он с нежностью поглядывал на стоящий рядом портфель.

Люди в вагоне ехали самые разные: бенгалец в очках, довольно вульгарная англоиндианка, шумные студенты, возвращавшиеся из колледжа домой на каникулы. Студенты болтали с бенгальцем.

Очень громко, словно стараясь своим голосом заглушить стук колес, запел сумасшедший. У него получилась несуразная смесь средневекового хвалебного гимна и песенки из кинофильма. Все расхохотались.

Я читал газету, но то и дело отрывался и с интересом разглядывал девушку, сидевшую неподалеку.

Девушка поглядывала на мужчину в рубашке из дорогой тонкой материи и многообещающе улыбалась. Ярко-красные от бетеля губы мужчины в дорогой рубашке казались ножевой раной на темном лице. Из его кармана торчали шелковый носовой платок и громадный, едва вмещающийся в карман бумажник. Капелька розового масла, которым были смазаны его волосы, сползала по щеке. У него был вид человека, искушенного в любви.

— Ты откуда? — спросил он девушку.

Она кокетливо взглянула на него.

— Из Биккаволу.

— Ах так… — проговорил искушенный.

Девушка хихикнула и зачем-то поправила край сари.

Сумасшедший заговорил громко и бессвязно:

— У меня нет слов. Когда они приходят, мне начинает хотеться есть и я ем слова.

Брахман закрыл глаза и замурлыкал молитву.

— Какие в ваших краях цены на куркуму? — спросил его торговец.

Бенгалец рассказывал студентам небылицы на чудовищном английском языке. Англоиндианка смотрела в окно, уплетая одну за другой шоколадные конфеты. Один из студентов не отрываясь смотрел на ее красивые полные ноги.

Сумасшедший снова запел, похлопывая себя по ляжкам:

Не переставая отбивать такт, он проговорил:

— Меня зовут Рамачандра Мурти. Все родные считают меня сумасшедшим. Но разве сумасшедший может так замечательно петь?

— Как вы думаете, на этот раз Конгресс победит на выборах? — спросил ассамец с сигарой.

— Победит не победит, у нас в деревне мост не обвалится, — ответил кто-то.

— Я буду голосовать за тех, кто получит больше голосов, — заявил торговец, разглядывая ключ от портфеля.

— А как же вы это узнаете? — спросил ассамец с сигарой.

— Проголосую после того, как станут известны результаты. А то и вовсе голосовать не стану.

Все рассмеялись.

Вдова, сидевшая напротив, поправила покрывало на лице и спросила:

— Какая сейчас будет станция?

— Какая вам нужна? — откликнулся студент.

Но вдова уже погрузилась в размышления и не ответила ему.

Поезд остановился на станции. Послышались крики: «Сигареты!» «Пиво!» «Содовая!»

Студенты вышли из вагона и прогуливались по платформе. Новых пассажиров не было.

Мужчина в дорогой рубашке принес два стакана сока и предложил один из них девушке. Она с жадностью взглянула на сок, но взять отказалась.

— Выпей, не так жарко будет. Ветер-то какой горячий, — сказал мужчина в дорогой рубашке, и девушка взяла стакан.

Торговец обратился к брахману:

— Присмотрите за моим портфелем, я скоро вернусь.

— Ты куда? — спросил брахман.

— В туалет.

Англоиндианка вдруг встала и пронзительным голосом спросила по-английски, ни к кому не обращаясь:

— Здесь можно купить шоколад?

Студент, смотревший на ее ноги, вскочил:

— Что вам угодно, мадам?

Другой студент ответил на телугу:

— Что угодно?! Слопала весь шоколад и еще хочет. У нее не желудок, а бездонная яма.

— Здесь шоколад не продается… — с приличествующей случаю грустью ответил студент, глядевший на ее ноги. Я испугался, что он вот-вот расплачется.

Раздался свисток. Поезд тронулся. Появился торговец и сел на свое место.

Сумасшедший снова заговорил:

— Моя жена убежала с англичанином. Мой сын тоже из дома убежал. Ха-ха-ха! Отгадайте, почему? Первая премия — десять тысяч рупий, вторая премия — сто тысяч…

— Скоро день памяти твоего отца, не забудь, — сказал брахман торговцу. — Я приеду к тебе.

— Неужели целый год прошел? — подивился быстротечности времени торговец.

Бенгалец между тем рассказывал:

— В Миднапуре, где я живу, все считают себя революционерами. Каждый сотню бомб сделал. Если англичанин не попадется, то друг друга убивают.

— Они — герои, — сказал один из студентов.

Мужчина в дорогой рубашке наклонился к девушке:

— Я приду вечером?

Девушка улыбнулась, лукаво взглянула на него и отвернулась.

Я читал газету.

Почтовый поезд несся вперед, минуя полустанки. Горячий ветер обжигал лица сидевших в вагоне.

Брахман достал из сумки манго и стал есть. Вдова снова открыла глаза:

— Была станция?

Никто не ответил. Темнело.

Неожиданно поезд остановился. Многие выглядывали из окон. Мимо вагона быстро прошел проводник. За ним спешили любопытные.

У головы поезда гудела толпа. Слышались возбужденные голоса, вопросы, ругань. Торговец испуганно взглянул на ключ от портфеля.

— Что случилось? Что случилось? — спрашивал проходящих мимо бенгалец.

— Самоубийство! — крикнул кто-то.

Услышав это, несколько человек быстро выскочили из вагона и побежали к паровозу. В вагоне зашумели, заволновались, заохали. Перепуганный брахман смотрел в окно. Вокруг простирались поля, кое-где виднелись одинокие деревья.

Один из пассажиров вернулся в вагон.

— Какой ужас, смотреть страшно… — пробормотал он и рухнул на лавку.

Вдова поправила покрывало на лице и, не совсем очнувшись от своих дум, проговорила:

— Почему он сделал это? Страшное время пришло, если люди на такой грех решаются.

— Да, ну и времена! Отчего, вы спросите, все эти самоубийства? Откуда в людях столько гордыни? Наедятся до отвала, а потом с женой или с любовницей ссорятся. Вот и погибают от гнева собственного и невоздержания, — сказал брахман.

— Да, такие люди и с собой покончить могут, и другого убить, — согласился торговец. — Вот муж моей сестры однажды дал в долг, а когда попросил вернуть деньги, мерзавец за топор схватился. Счастье, что он промахнулся, а то бы мой свояк давно на том свете был! Но свояк не стал молчать. Он заявил в суд, и негодяя сразу же посадили в тюрьму. Так он взял и до суда отравился.

Я с удивлением наблюдал за девушкой. Казалось, самоубийство сильно напугало ее. Она была взволнована, веселье и радость, переполнявшие ее прежде, исчезли. В лице — ни кровинки. Мужчина в дорогой рубашке задал ей вопрос, но она не отвечала.

— Испугалась? — повторил мужчина в дорогой рубашке.

— Вот несчастье… — проговорила она, глядя в пространство.

Пассажиры вернулись в вагон и принялись шумно, перебивая друг друга, обсуждать происшествие. Проводник важно кивал головой, отвечая на вопросы любопытных.

— Ну и что? — спросили из соседнего вагона.

— Умер, — ответили ему.

— Отчего?

— Видно судьба.

Паровоз загудел, и поезд тронулся.

— Муж у меня тоже смуглый, и волосы вьются, — рассказывала женщина. — Я как увидела самоубийцу, испугалась — не он ли это. Муж сейчас на заработках в этих краях.

— И что же, оказался не он? — спросил кто-то.

— Да нет, просто бродяга.

— А… — разочарованно протянул спрашивавший.

Студенты возбужденно обсуждали происшествие с бенгальцем.

— Вы утверждаете, что это самоубийство?

— Если он сам бросился под поезд, это самоубийство. Если же нет — несчастный случай, — ответил бенгалец.

— Поезд проехал прямо по грудной клетке, — сказал один студент.

— Желудок раздавлен… — сказал другой.

— Селезенка тоже, — добавил третий.

Видно было, что студенты еще не забыли анатомии.

— В Калькутте очень много самоубийств, — объявил бенгалец с такой гордостью, будто значимость города определяется числом самоубийств.

— Что говорят, почему это он? — спросил бенгальца какой-то любознательный человек.

— Срок жизни вышел, вот и все, — проговорил ассамец с сигарой.

— Отчаявшихся людей в Индии немало. Это следствие проникновения в страну западной культуры, — изрек бенгалец.

— В Японии каждый день сотни людей делают себе харакири и умирают спокойно и мужественно, — сказал учитель средней школы.

— Фрейд учил, что в основе любого события лежит конфликт между мужчиной и женщиной. Какая-нибудь женщина обманула его. Он не смог перенести этого и покончил с собой, — сказал бенгалец.

— Он умер от несчастной любви, — проговорил романтически настроенный студент, который все время смотрел на ноги англоиндианки.

Вдова приоткрыла глаза:

— Жизнь и так коротка. От чего можно избавиться, бросившись под поезд? Самоубийство никого еще не освобождало.

Мужчина в дорогой рубашке удивленно смотрел на девушку. Губы ее дрожали, словно она едва сдерживала рыдания.

— Что с тобой? Плохо себя чувствуешь? — спросил он. Девушка кивнула.

Англоиндианка отложила в сторону журнал и обратилась сразу ко всем:

— Кто был этот человек?

Поезд остановился на станции. Англоиндианка стала звать носильщика. Студент, смотревший на ее ноги, вскочил:

— Разрешите вам помочь, мадам?

Он бережно снял с полки чемодан и подал ей. Но тут англоиндианка увидела встречавшего ее мужчину, тоже англоиндийца. Она помахала ему рукой, подхватила чемодан и сумку и, даже не поблагодарив студента, быстро вышла из вагона. Студент с тоскливым отчаянием посмотрел на удаляющиеся ноги и отвернулся.

В вагон вошел тощий человечек. Лицо его было обветрено, на висках пробивались седые волосы, с носа сползали очки.

— Здравствуйте. Кто-нибудь из вас видел труп? — громко спросил он.

— Мы видели! — закричали студенты.

Человечек улыбнулся, вытащил из-за уха карандаш и сказал:

— Пожалуйста, сообщите мне подробности — как он выглядел, как был одет, все, что вы видели.

— А вы кто?

— Я корреспондент газеты.

— Поезжайте туда и посмотрите сами… — посоветовали студенты.

— Послушайте! Я уже десять лет служу местным корреспондентом одной газеты и получаю пятнадцать рупий в месяц. За последние два года я не послал ни одного сообщения. Они грозятся упразднить мою должность.

— Действительно, зачем нужен корреспондент в вашей деревне?!

— Когда-то по инициативе нескольких членов Конгресса здесь были созданы общины, которые занимались производством домотканой материи. Сюда наезжали разные деятели. Поэтому-то меня и сделали корреспондентом. Сейчас производство заглохло. А в деревне нашей образовалось два лагеря, которые враждуют между собой. Что бы я о ком-нибудь ни написал, это может не понравиться людям из другого лагеря, и они изобьют меня. Наконец-то произошло событие, не имеющее отношения ни к одному из лагерей. В такую даль я поехать не могу. Проводник мне ничего рассказать не хочет. Поэтому я прошу вас… — Корреспондент поправил очки.

Студенты и другие пассажиры рассказали ему все, что знали сами. Поезд уже тронулся, когда корреспондент торопливо выскочил из вагона.

Зажгли свет. Сумасшедший, который все это время сидел в углу, будто ничего не замечая, поднялся.

— Умер, что ли? Погиб? — Он глупо рассмеялся.

— Время, страшное время. — Брахман отхлебнул воды из кувшина.

— Время, голод, болезни. — Сумасшедший склонился над брахманом.

Брахман оттолкнул его, и сумасшедший упал на бенгальца.

— Убирайся! — Бенгалец отшвырнул его.

Сумасшедший ударился головой о стену вагона и захныкал.

— Не буду говорить, не буду говорить, — жалобно бормотал он.

— Вот ублюдок, — сказал ассамец с сигарой.

— Все вы — люди, все люди — мир. Мир — это поезд. Он свалился с меня. Я ушибся. Я не буду говорить. Я умер. Я попал под поезд и умер. — Сумасшедший прислонился к стене и закрыл глаза.

Все рассмеялись.

— Поставлен Шантарамом[78]… Идет в нашем городе… — Разговор у студентов шел о кино.

Ассамец с сигарой беседовал с брахманом о сельском хозяйстве. Вдова покачивалась в полудреме. Изредка она открывала глаза и вновь закрывала их. Бенгалец вытащил баночку со сластями, и стал есть.

Я взглянул на девушку. Иа щеках ее видны были следы слез. Тщетно мужчина в дорогой рубашке пытался привлечь ее внимание, пересчитывая банкноты в своем бумажнике. Вид у нее был подавленный. Что так расстроило ее? — недоумевал я.

Вдова открыла глаза:

— Какая сейчас будет станция?

На этот раз брахман ответил:

— Биккаволу.

— Скажите мне, когда будет Цодарам, — попросила вдова, засыпая.

— Ну, Цодарам еще не скоро. Выспаться успеет, — сказал ассамец с сигарой.

Поезд остановился на станции Биккаволу. Девушка торопливо вытерла слезы, взяла сумку, встала. Мужчина в дорогой рубашке тихо сказал ей:

— Я тоже выйду, ты не против?

Девушка пристально посмотрела на него. В глазах ее было отвращение. Она покачала головой и быстро вышла. Мужчина в дорогой рубашке смотрел ей вслед, в изумлении открыв рот.

А поезд несся сквозь тьму. Я читал газету, не замечая ставшего привычным шума поезда. Ведь ничего не случилось, подумал я.

Перевод О. Баранниковой.

ПРОИГРАЛ

Через открытое окно на лицо мне попала капля дождя. Я проснулся и посмотрел на улицу. Начинался рассвет; ветер разбрызгивал тонкие струйки воды по еще темному небу. У крепостной стены на сером фоне дождя алели шелковистые цветы калотрописа. Ветер приятно холодил кожу. Казалось, по всему телу разливается прохлада, остужая мозг, разгоряченный волнениями и тревогами.

Уютно завернувшись в простыню, я снова задремал. Я видел, как по катку скользят пары, как, огибая мыс Дельфин Ноуз в Вишакхапатнаме, плывет по морю белый корабль, как прогуливаются студенты по тенистым аллеям мадрасского колледжа… Мне было хорошо и покойно. Чтобы сохранить это ощущение, я покрепче закрыл глаза, подтянул простыню и, наслаждаясь окутывающей тело блаженной прохладой, вытянул руку.

Рука дотронулась до чего-то мягкого и дряблого, как старая резина. Я совсем забыл, что рядом со мной лежит Субхадра. Тринадцать лет назад прикосновение к ней возбуждало меня, но за эти годы ее тело стало привычным, состарилось от родов и потеряло свою привлекательность. Сейчас, едва рука моя ощутила эту увядшую плоть «домохозяйки», и дождь, и рассвет, и цветы калотрописа вылетели у меня из головы.

Вместо этого возникли мысли о дочери, которой уже пора подыскивать жениха, о младшем сыне, которому нужно удалить миндалины, о тающем счете в банке, об автомобиле, вечно нуждающемся в починке. Суровая действительность не позволяла хоть ненадолго окунуться в воображаемое счастье. Я взглянул на жену. Жалкое зрелище: спутанные волосы, дряблые веки женщины, измученной бесконечной работой по дому, полуприкрытое простыней располневшее, бесформенное тело. Мне стало горько, словно меня обманули. Казалось, я слушал чудесную музыку, как вдруг кто-то выключил радио и противно захохотал.

Я вспомнил свою молодость. От нее веяло тонким ароматом розового масла. Ах, те дни!

Я отвернулся от жены. Прохладный ветер ласково касался лица. Я возвращался назад — с вершины прожитых лет в зеленые долины юности. Тогда во мне бурлила горячая кровь. Я был переполнен любовью, идеалами и простодушием молодости, восторгался девушками, поэзией и социализмом. Карманы мои были набиты деньгами, я разгуливал по кинотеатрам, и время текло весело и беззаботно. Мне нравилась поэзия чувств и политика Субхаса Боса[79], я возмущался англичанами и индийцами, служившими англичанам. Это было время первых влюбленностей. Я воспевал в стихах глаза, подобные лепесткам лилии, косы, танцующие на тонких талиях девушек. Тогда я храбро выступал против империализма и традиций.

Потом я стал старше, и, откуда ни возьмись, у меня появились обязательства. Во мне зрел взрослый разумный человек. Я надел шарф, ваял в руки трость и запрятал подальше желание бесцельно слоняться по жизни. Прежде я был влюблен в девушку по имени Бала, но теперь понял, что не могу жениться на ней.

Я был в числе приглашенных на свадебные торжества по случаю ее замужества и жил в доме, снятом для гостей невесты. Вечером накануне свадьбы у меня разболелась голова. Я ушел от остальных гостей в комнату на втором этаже и лег. В доме уже погасили лампы. В окно светила луна. На лестнице послышались шаги. Бала! Она подошла ко мне, коснулась плеча.

— Кто это? — спросил я, словно только что проснувшись.

— Это я, Бала.

В ее взволнованном голосе слышалась боль.

— Завтра утром меня выдадут замуж.

Я молчал.

— Ты спишь?

— Нет.

— Ты говорил, что любишь меня и женишься на мне. Думал, если я из деревни, то поверю каждому твоему слову? Почему ты не отвечаешь?

— Так вышло, Бала. Видит бог, я сам страдаю от этого.

— Так почему же…

— Мои родные были против нашей свадьбы. Наши семьи когда-то враждовали. Брат твоего отца хотел убить моего отца.

— А раньше ты этого не знал?

— Не знал.

— С тех пор прошло двадцать лет. Теперь они помирились, ходят друг к другу в гости…

— Все равно мои родные против.

— Кто же?

— Все — отец, мать, старшая сестра, старший брат, тетка… даже наш слуга.

— Ну, так давай убежим. На мне сейчас золотых украшений тысячи на четыре. Я не могу жить без тебя.

— Как, прямо сейчас? А что люди скажут?

Бала села и горько заплакала. В тот вечер она была удивительно хороша собой. Второй такой красавицы не сыскать. Я действительно горевал, что лишаюсь ее, но мог ли я пойти против воли родителей и пожертвовать своим будущим ради того, чтобы она принадлежала мне? Я представил себе лицо отца с красными от гнева глазами, презрительно глядящую на меня мать, родственницу судьи, за которой дают восемнадцать тысяч приданого. А что будет с моей политической карьерой?

— Уходи, Бала. Вдруг кто-нибудь придет?

Возмущенная, она встала. В полосе лунного света видно было, как дрожат ее губы.

— Я хотела утопиться в колодце, но раздумала. Ведь ты же не мужчина. Любая проститутка лучше тебя, — сквозь слезы бросила она мне и быстро вышла из комнаты.

Я так и остался лежать, не зная, радоваться ли, что все наконец кончено, или оплакивать потерю.

Четыре года спустя я услышал, что она тяжело заболела и лежит в больнице. Я пошел навестить ее. Медсестра мне сказала:

— Она просила вас уйти. Говорит, что не хочет вас видеть.

Я принялся упрашивать медсестру. Я терзался сомнениями, может быть, она заболела из-за меня. Наконец я пришел к ней. Ее осунувшееся лицо было прекраснее, чем прежде, — словно драгоценный бриллиант, оставшийся после шлифовки алмаза. Она увидела меня и отвернулась.

— Бала…

Она заплакала.

— Прости меня, Бала. Я трус. Но я до конца дней своих не забуду тебя. Ты всегда была в моем сердце, поверь мне.

Я взял ее руку. Она взглянула удивленно и недоверчиво. Комок застрял у меня в горле. Слезы полились из глаз.

— До свидания, Бала, — с трудом проговорил я и быстро вышел.

Через месяц я узнал, что она умерла.

Я весь горел от этих воспоминаний. Мне стало душно; стены комнаты давили на меня. Я оделся, взял зонтик и вышел на улицу.

После дождя в воздухе разлилась приятная свежесть, и это успокоило меня. Я направился в сторону канала, за которым начинались принадлежащие мне поля. Рассветало; дождь словно размывал черноту ночи. Небо было затянуто облаками. Глина прилипала к ногам, ветер дул в лицо.

С листьев деревьев слетали капли. Кричали вороны. За каналом виднелись сады и рисовые поля. Я поднялся на деревянный мост и постоял, глядя, как под мостом бурлит и пенится вода.

Когда я спустился с моста, кто-то окликнул меня из мангового сада Виранны. Я посмотрел туда — на дорожке перед кирпичным домиком с соломенной крышей стояла женщина. Я подошел поближе.

Суббулю с улыбкой смотрела на меня. Ее густые темные волосы были еще влажными после купания. У нее был такой молодой и здоровый вид, что я невольно ей позавидовал. Мы были знакомы с детства и до пятого класса учились в одной школе. Но сейчас она выглядела намного младше меня. Ей можно было дать лет двадцать пять.

— Когда приехала, Суббулю? — обрадовался я.

— Заходи, Равайя. Ты весь промок.

Я помедлил.

— Да не бойся, никто не увидит. Как ты возмужал. — Суббулю вынесла из дома стул. — Раньше, когда ты шел этой дорогой, я всегда угощала тебя тростниковой водой, помнишь? Я все мечтала, что ты как-нибудь украдкой поцелуешь меня. Но так и не дождалась.

Она засмеялась.

Ее слова смутили меня. Я даже поежился.

— Да чего тут стесняться! Подожди, сейчас я сварю тебе кофе. — Она ушла в дом.

Суббулю много лет прожила в городе и усвоила там некоторые правила приличий в сочетании с бесцеремонностью обращения. На ее лице не было ни тени грусти. Годы не оставили на нем своего отпечатка. Только люди, получившие от жизни много удовольствия и счастья, могут так весело смеяться. Я с удивлением подумал, что она выглядит моложе меня лет на пятнадцать, хотя младше всего на три года.

Суббулю принесла кофе. Он оказался довольно вкусным. Суббулю распустила волосы, и они тяжелой черной волной упали на спину, целиком закрыв ее. Лицо ее дышало здоровьем и спокойствием.

— Я не видел тебя лет восемь, Суббулю. Что, Рангаду здоров? — спросил я о ее муже.

Она снова расхохоталась.

— Рангаду! Нашел о ком спрашивать! Молодец, делаешь вид, что не знаешь.

— Как, он умер? — испугался я.

— Да нет, здоров как бык. Я бросила его.

— Что?

— Он мне не нравился.

— Что же ты делала потом?

— Я уехала в Гунтур с Вирасвами. Он работал мастером на строительстве. Неплохо зарабатывал.

— Ты вышла за него замуж?

— А… В Гунтуре мне жилось хорошо. Он и драгоценности мне покупал, и одежду, и в кино мы ходили — в общем, жили шикарно. Он и сам мне нравился, но…

— Так что же?

— Он связался с какой-то женщиной. Я страшно разозлилась. Сказала ему, что не собираюсь, как последняя девка, побои сносить да грязь за ним убирать. Забрала вещи и деньги и ушла.

— Но теперь вы помирились?

— Нет, его я тоже бросила.

Я побледнел.

— Ты сам подумай: если человек мне не нравится, почему я должна с ним мучиться и слезы лить? Нет, это не по мне. Я жить хочу. И обиды терпеть не стану.

— А сейчас ты одна?

— Да вот приехала ради тебя… Все о тебе думаю…

Она игриво взглянула на меня и, прикрыв рот краем сари, засмеялась.

— Зачем ты издеваешься надо мной? — смутился я.

Помолчали.

— Сейчас я живу с Рагхавулу. Он работает в Безаваде.

— Замуж вышла?

— Мужа нет — не варить обед! Он хоть и младше меня, но такой милый! В магазине работает. Очень меня любит. А красавец — заглядишься!

В глазах ее появилось мечтательное выражение. Я поднялся. Перед тем как отправиться в суд, мне предстояло еще просмотреть много бумаг.

— Ты долго здесь пробудешь?

— Я приехала навестить отца. Уеду завтра или послезавтра.

— Заходи к нам, повидаешься с моей женой, — сказал я на прощанье.

— Зачем мне встречаться со своей соперницей! Ко мне-то ты ни разу не зашел… Не ценишь мою красоту, — засмеялась она.

Задумавшись, я шел под дождем домой. Я пытался найти разгадку ее молодости и здоровья, ее счастливой жизни. Может быть, она счастлива потому, что относится к жизни легко и естественно, не боясь людской молвы. Я образован, у меня много денег, откуда же во мне эта неудовлетворенность и вечная боязнь чего-то? Я страдаю, что многого не смог совершить, беспокоюсь о том, что виски мои поседели и я скоро стану дряхлым стариком, стоящим на пороге смерти. В какой момент ускользнул от меня ключ к тайнам жизни? Почему я выглядел никчемным человеком перед невежественной Суббулю?

Я миновал мост. На берегу канала уже появились люди. Промокшие от дождя вороны сидели на ветках деревьев. Да, я проиграл в этой игре, называемой жизнью.

Перевод О. Баранниковой.

«РАССЕРЖЕННЫЙ» СИТАПАТИ

Ситапати положил перед собой листок бумаги, взял ручку и огляделся — в комнате никого не было. На софе дремала комнатная собачонка жены. На стене постукивали часы, рядом Ганди укоризненно глядел с большого портрета. На круглом столике остывал кофе в серебряной чашке.

Нахмурив брови и закусив губу, Ситапати крупным почерком написал на белом листке: «Убить жену!» Потом бросил ручку на стол и отпил кофе. Он почувствовал, что на душе у него стало легче — ведь та мысль, которая давила его своей тяжестью, теперь извлечена и перенесена на бумагу. Ситапати отпил глоток кофе и написал еще одну строчку: «Убить собачонку». Потом улыбнулся и сделал еще глоток. Когда он допил кофе и чашка опустела, все его тайные мысли были на бумаге и выглядели следующим образом:

Ситапати удовлетворенно откинулся на спинку кресла. Если он выполнит этот план, никто больше не станет считать его бездельником, никчемушником. О нем начнут писать в газетах, говорить на всех перекрестках. «Вот он, Ситапати», — будут перешептываться женщины, выглядывая из окон.

Да, мужчина должен быть храбрым, дерзновенным, должен разить как меч.

— Вы уже пили кофе? — раздался с порога нежный голос.

Ситапати вздрогнул. Его замысел пока что пустая мечта, и жена, живая и здоровая, стоит в дверях, отодвинув занавеску.

— Тогда примите ванну, я велела нагреть воды.

— Не сейчас, потом, — раздраженно буркнул Ситапати. Жизнь казалась ему проклятьем.

— Полно вам, идите, а после ванны лекарство выпьете… — с мягкой настойчивостью повторила она и, отпустив занавеску, ушла.

Ситапати уставился на кудрявую болонку, спящую на софе. Жена обращается с ним точь-в-точь как с этой собачонкой. Распоряжается им, вертит как хочет. Вот почему возникла вторая его тайная мысль — убить любимую болонку жены; ведь едва он на нее взглянет, тотчас же вспоминает и о своем положении комнатной собачки.

— Ну, теперь выпейте. — Падмавати протягивает стакан с лекарством, ласково глядя на мужа.

Глаза ее как лотосы, кожа благоухает. Почему его жена не сварливая, безобразная толстуха? Это давало бы ему чувство превосходства. Но бог создал ее красавицей, она стройна, изящна, голос нежный. Падма всем нравится — кому же не понравится цветущее дерево или сияющее звездное небо?

Он выпил лекарство. Падма ерошит тонкими пальцами его волосы.

— Почитаете что-нибудь? Вот возьмите «Лайф».

Что ему читать — тоже она знает. А если он не журнал хочет почитать, а хороший детективный роман? Падма протягивает ему «Лайф», он берет, скрывая раздражение.

— Я велела приготовить к овощам томатный соус, вам ведь нравится он, — говорит Падма.

Конечно, история знает случаи подобного порабощения, думает Ситапати, который любит читать книги по истории. Но порабощенные всегда восставали, отдавая свои жизни за свободу. А он…

— Не хочу я томата, — дерзко заявляет Ситапати.

— Чем же приправить овощи?

— Конопляным маслом…

— От него желчь разыграется. Доктор ведь говорил, забыли? Кроме того, в томатах витамины… Что это, мой мальчик капризничает? — говорит она, беря его пальцами за подбородок.

Сейчас скажу: «Не буду есть, отравлюсь», — думает Ситапати, но Падма уже вышла из комнаты. Ну что ж, раб должен со всем молча соглашаться, должен читать журнал «Лайф», должен есть томаты.

Ситапати вспоминает историю своего брака. Он окончил колледж, но не имел ни работы, ни состояния, ни родственников, кроме воспитавшего его дяди. Таким его увидела Падма — пришла, пожелала, забрала. У нее было имение, двадцать пять акров земли, собственный дом, банковский счет в тридцать тысяч рупий. Он живет на деньги Падмы, ест из ее рук. Еще бы, она имеет право смотреть на него сверху вниз. Правда, она никогда не сказала ему резкого слова. Называет мужа своим сокровищем… Но его мучает, что он ничего не делает, живет бесполезной жизнью.

— Я мог бы собирать плату с наших арендаторов и в поле за работой смотреть, — сказал он как-то.

— Вы? — засмеялась Падма. В этом смехе был скрытый смысл не менее чем шести «Дхваньялок» Анандавардханы[80].

— А что, не могу? — гневно вопросил он.

— Зачем это?.. На поле жара, а у вас слабое здоровье. К тому же Говиндарая опытный человек, вполне справляется, я ему доверяю…

Значит, какой-то писарь умнее его, Ситапати? И больше достоин доверия? Но он проглотил свои слова.

Итак, Падма сама распоряжается сбором арендной платы, закупкой продуктов. Она ведает приходом и расходом. Сама проверяет, заперты ли на ночь двери в доме. Она платит за Ситапати клубный взнос — две рупии в месяц, а когда он отправляется в клуб, кладет ему в карман десять — двадцать рупий на карточную игру. Она следит за его здоровьем, оплачивает визиты врача, покупает лекарства. Она решает, что ему нужно.

У него нет никакого дела, никакой ответственности, ничего настоящего в жизни.

Как-то он попытался взбунтоваться, утвердить себя. Однажды вечером, придя из клуба, Ситапати накинулся на жену, отдыхавшую на кушетке:

— Ты уже поела, конечно! И не подумала меня дождаться? Я для тебя пустое место! Ну еще бы! Ведь дом — твой, земля — твоя…

— Да я же говорила вам, что в субботу есть вообще не буду, мне доктор посоветовал, — кротко возразила ему жена.

Как же он забыл? Ситапати был обескуражен, но гнев его не остыл. Он схватил стоявшую на столе статуэтку — обнявшихся Радху и Кришну — и швырнул ее на пол. Статуэтка разлетелась на мелкие кусочки.

— Зря я купила эту статуэтку, раз она вам не поправилась, — огорченно сказала жена. — Завтра куплю новую, на ваш вкус.

Ситапати ринулся в свою комнату. Там его дожидался соседский мальчик Рави — веселый лентяй с маленькими умными глазками и густой челкой до самых бровей.

— А меня мама бранила, — хихикнул он.

— За что? — рассеянно спросил Ситапати.

— Ты, говорит, бездельником растешь, как муж госпожи Падмы!

— Убирайся отсюда, я спать буду! — гаркнул Ситапати. Рави спокойно продолжал рассматривать картинки в журнале «Лайф».

— Все-то вы спите, никогда не работаете… — пробормотал он себе под нос. — Что, никто вам работы не дает?

— Заткнись! — взревел Ситапати. Ему хотелось задушить Рави.

— Мальчишки сегодня будут играть в прятки. Приходите с нами поиграть, — невинно предложил Рави. Ситапати задохнулся от злости. Уже не сдерживая ехидной улыбки, Рави сам себе возразил: — Ах, вам нельзя… Стыдно ведь… — и выскочил из комнаты в тот самый момент, когда взбешенный Ситапати бросился за ним.

На следующее утро Ситапати услышал крик почтальона. Он спустился с лестницы. Падма уже стояла на пороге.

— Вам ничего нет, сэр, — сказал почтальон. — Все госпоже Падме.

Он вручил ей целую кипу писем. Падма поглядела на Ситапати и сказала:

— Здесь все для него, а я только его секретарь…

— О, конечно, он здесь махараджа, всем распоряжается! — Широко улыбаясь, почтальон ушел.

Даже ответы на его собственные письма приходили на имя Падмы.

Однажды Падма заговорила с ним о приближающихся выборах.

— За кого вы будете голосовать? — спросила она.

— Я вовсе не буду голосовать, — отрезал Ситапати.

— Как это?

— Я нее несовершеннолетний, неправомочный, состою под опекой Падмы Деви, — желчно заявил он.

Падма посмотрела на его с укором. Глаза ее увлажнились.

— Да что вы! Разве это не вы даете мне силы? Без вас я ничто…

Но нежность и любовь, светившиеся в ее глазах, не смягчили Ситапати. В его душе назревал взрыв.

Падма заботливо следила за его здоровьем. Доктор предписал ему диету — Ситапати были запрещены его любимые блюда.

Как-то он сговорился с друзьями поехать в Калькутту. Узнав про это, Падма побледнела и позвала доктора.

— Вашему супругу нужен отдых. Нельзя ему в такую жару по железной дороге ехать, — сразу заявил врач.

— Это вам и Падме нужен отдых, мне-то он осточертел, — взъярился Ситапати.

— Нервы, нервы! — снисходительно заявил доктор. — Ну, если уж вам так хочется попутешествовать, обязательно возьмите с собой супругу. Она последит за вашей диетой, а не то результатом поездки будет диабет либо гастрит… При вашем-то слабом здоровье…

Ситапати был убежден, что он вполне здоров, но Падма верила старичку доктору, как оракулу. Он лечил ее с детства. Итак, вместо приятной развлекательной поездки с друзьями тащиться под опекой жены? Нет, это невыносимо! Так дальше жить нельзя!

Какой же выход? Освободиться от рабства насильственным путем? Но из пяти задуманных убийств Ситапати не смог совершить ни одного. Разве он решится оборвать лепестки этого нежного лотоса, Падмы[81]? Значит, надо идти путем Ганди, путем ненасилия, понял Ситапати. Надо оставить Падму, отречься от счастья и богатства, уйти из дому, чтобы спасти себя, сохранить свою индивидуальность.

И вот в понедельник вечером Ситапати сказал Падме, что пойдет, как обычно, в клуб, а сам направился на вокзал. Он уже придумал, куда поедет, — в деревню, где живет его друг Рамакоти. Ситапати гостил у него в студенческие годы и вспоминал это место, как рай земной. Большое водохранилище, купы кокосовых пальм и банановые рощи, свежий ветер и люди — вольные, как ветер, беспечно-счастливые… Он поселится там и будет зарабатывать на жизнь уроками. Рамакоти поможет ему на первых порах, он богатый человек. От станции несколько миль придется ехать на повозке. Ничего. К вечеру можно добраться, переночевать у Рамакоти, а с утра начать новую жизнь…

Ситапати подумал об оставленном доме, о Падме — будет плакать, конечно, всю ночь глаз не сомкнет. Сердце его заныло. Вернуться к ней? Нет, ни за что! Он вспомнил о Будде, который ушел от жены в широкий мир, и вновь укрепился душой.

Поезд набирал скорость, мелькали поля, холмы. Ситапати почувствовал всю полноту обретенной свободы. Он едет, куда хочет. Он не должен вставать в положенное время, есть, что подадут, принимать лекарство. Свежий ветер ворвался в открытое окно, холодный, резкий — ветер свободы! Сердце Ситапати наполнилось радостью.

В восемь часов вечера он сошел с поезда. Небо было затянуто тучами, моросил холодный дождь. В своем безудержном порыве к свободе Ситапати забыл, что сейчас месяц ашадха, пора дождей. Между тем пассажиры, сошедшие с поезда, раскрывали большие зонты и выходили из-под навеса на мокрую блестящую дорогу. Никаких повозок у станции не было. Идти несколько миль под дождем? — подумал Ситапати.

Он почувствовал, насколько отвык за годы супружеской жизни от самостоятельных решений и поступков.

— Бабу, вам в какую деревню? — Ситапати оглянулся — рядом с ним стоял старик брахман с большими кольцами в ушах. Ситапати назвал ему деревню. — О, мне туда же. Пойдемте вместе, а то этот дождь все равно не переждать, хоть всю ночь здесь просидишь…

Дорогой старик рассказывал о себе. Он совершает богослужения в деревенском храме, детей у него нет, взяли на воспитание девочку у родственников, теперь надо ее замуж выдать…

Вскоре дождь хлынул как из ведра, Ситапати и его спутник насквозь промокли. Старый брахман, ежедневно обливающийся утром холодной водой, беспокоился только за свой размокший узел с гостинцами, а изнеженный Ситапати весь дрожал. Наконец показались огни деревни, Ситапати приободрился.

— Дедушка, а где здесь дом Рамакоти? — спросил он.

— Рамакоти?! Да он давно и дом, и поле продал, в городе живет.

Ситапати стоял как громом пораженный.

— Что же мне делать?.. — пробормотал он.

— Да полно вам, бабу! У меня переночуете, — воскликнул старик.

Они вошли в деревню. Улицы чистые, дома крыты черепицей, было здесь и несколько двухэтажных домов. Деревня казалась зажиточной.

В доме старика брахмана Ситапати дали сухую одежду и усадили за ужин. Пища была простая, Ситапати ел через силу. После ужина он спросил, не нужен ли кому-нибудь в деревне репетитор для детей. Хозяин с женой удивленно переглянулись. Ситапати был выхолен, богато одет, на пальцах — два кольца с дорогими камнями. Кто бы мог подумать, что ему надо зарабатывать на жизнь уроками!

— Будем спрашивать, сынок, — сказал старик брахман.

Когда Ситапати заснул, хозяин стал серьезно обсуждать с женой, не женить ли им приезжего на своей приемной дочке Суббалакшми. «Красивый, молодой, образованный… Правда, приданого мы большого дать не можем…» У Суббалакшми, нечаянно услышавшей этот разговор, запылало лицо.

Утром Ситапати проснулся совсем больной, тело ломило. Но больше всего его беспокоила мысль о том, удастся ли устроиться, найти уроки.

— Проснулся, сынок? Сейчас дочка тебе кофе принесет. Не стесняйся, чувствуй себя как дома!

— Спасибо вам!

За дверью раздался тонкий голосок:

— Можно? — и Суббалакшми вошла с чашкой кофе. Ситапати отпил глоток и изменился в лице.

— Что это? — спросил он.

— Кофе, — простодушно ответила Суббалакшми.

Ну и пойло! — подумал Ситапати, судорожно глотая бурую жидкость.

— Хотите еще?

— Нет, спасибо! — сказал Ситапати, возвращая чашку.

— Ваша одежда уже высохла… или вы привезли с собой на смену? — Он и не подумал взять хотя бы чемоданчик с одеждой! Вот незадача… — Тогда я сейчас поглажу и принесу.

— Спасибо, — поблагодарил он.

Ситапати оделся и собрался пойти в деревню, разузнать о своем друге Рамакоти, об уроках, но не успел он дойти до порога, как у него закружилась голова, застучало в висках. Он еле дотащился до кровати, упал на нее и потерял сознание. Ночью Ситапати метался в бреду, ему было очень плохо. В лихорадочно возбужденном мозгу крепла мысль, что во всем виновата Падма. Накануне он положил под подушку намокший дневник, а сейчас вытащил его и на влажной белой страничке написал большими буквами, которые сразу стали расплываться: «Падма — демоница». Ему было безумно жаль себя, он чувствовал, что умирает. Из последних сил он нацарапал на той же страничке: «Если я умру, завещаю передать книги, оставшиеся в доме моей жены Падмы Деви (город Какинада, Сурьяраопета), в дар городской библиотеке от моего имени».

Хозяин дома, придя звать гостя к завтраку, увидел, что он горит в лихорадке. Сварив настой из лечебных трав, старый брахман влил его в рот Ситапати. Ситапати скривился от горечи — ведь дома он даже таблетку от головной боли не мог проглотить, не запив напитком с глюкозой или фруктовым соком.

— У тебя есть родные, сынок? — спросил брахман. — Надо бы им написать.

— Никого нету, — ответил Ситапати.

Этот ответ втайне обрадовал старика — близкие не смогут помешать браку гостя с его приемной дочерью. Сам бог направил его в мой дом, думал старый брахман.

— Совсем никого? — переспросил он.

— Совсем… совсем никого… — ответил Ситапати со слезами на глазах.

— Ты скоро поправишься, сынок… Будешь учить детей у нас в храме, — взволнованно бормотал старик.

Суббалакшми весь день дежурила у постели Ситапати Вечером брахман снова заставил его выпить лечебный отвар и дал какую-то таблетку. Однако ночью Ситапати все так же горел в жару, лихорадка даже усилилась. Ситапати позвал старого брахмана и попросил:

— Продайте мои кольца и позовите настоящего врача. Ваши лекарства на мою болезнь не действуют…

— Да что ты, сынок. Не волнуйся, утром позовем образованного доктора, Анджанеюлю. Он тебе укол сделает. А сейчас послушай-ка меня! Вот моя дочка Суббалакшми, девушка — чистое золото! Мой долг — выдать ее замуж. У тебя нет близких. Оставайся здесь. Суббалакшми хозяйка хорошая, чистюля, готовить умеет… Украшений золотых у нее на две тулы[82] весом! Ты возьмешь ее замуж и будешь в нашей деревне учителем, сто рупий в месяц заработаешь… Соглашайся, сынок, а?

Ситапати не сознавал, что ему говорит старик. Голова его раскалывалась от боли, тело горело, душа ныла от какого-то тоскливого предчувствия и непонятного раздражения. Заметив, что старик замолчал и вопросительно смотрит на него, Ситапати машинально кивнул головой. Лицо старого брахмана просияло, и он опрометью ринулся из комнаты.

— Согласился! — крикнул он ожидавшей его жене. Та обняла Суббалакшми, нежно ущипнула за щеку и благословила.

Утром третьего дня, то есть через два дня после ухода Ситапати из дому, погода была чудесная. Мягкий утренний свет заливал и дома, и поля, и деревья, солнечные лучи врывались в окно спальни, где лежал Ситапати. В соседней комнате, напевая песенку, причесывалась Суббалакшми. Ситапати к утру не стало лучше, лихорадка не прошла.

— Сынок, я доктора привел, — услышал он голос старика брахмана.

Ситапати с трудом открыл глаза и увидел щеголеватого молодого человека со стетоскопом в руке.

— Ну, какое лечение вам прописать? — с улыбкой спросил он.

Ситапати посмотрел на него в недоумении.

— Наш Анджанеюлю и английскую медицину знает, сынок, и гомеопатию, и аюрведическое лечение применяет, — объяснил старый брахман.

Анджанеюлю осмотрел больного, достал из своей сумки лекарство и сказал, что если к вечеру не станет лучше, то придется делать инъекции.

Вот самоуверенный слюнтяй, злобно подумал Ситапати. В городе ко мне бы профессоров пригласили, а здесь этот молокосос распоряжается… Он почувствовал острую жалость к себе. Днем его стал мучить голод, и Ситапати попросил у Суббалакшми кусочек дзантики[83].

Вечером Анджанеюлю сделал укол пенициллина, но Ситапати по-прежнему лихорадило, и он бредил. Хозяева с тревогой смотрели на него, а Суббалакшми совсем расстроилась. Приемный отец сколько лет уже безуспешно хлопочет о ее замужестве, и вот красивый молодой человек мог бы стать ее мужем, а лежит при смерти. Старый брахман пошел за врачом, но Анджанеюлю сказал, что инъекцию можно теперь делать только утром.

Ситапати проснулся, снова заснул, опять стал бредить и метаться во сне. Суббалакшми нагнулась поправить сбившуюся на край постели подушку и нащупала под ней толстую тетрадь.

— Что это, нанна? — сказала она, вынимая дневник Ситапати.

Старый брахман взял тетрадь и стал перелистывать страницы. Вдруг он поднялся и изменившимся голосом сказал жене:

— Подай мне ангавастрам поскорее.

— Что случилось?

— Мне надо ехать в Какинаду. В час ночи будет поезд. У нашего гостя, оказывается, есть семья, нужно срочно известить его жену.

Назавтра в полдень послышался шум машины, и в комнату вошли старый брахман, Падма и врач.

— Как он себя чувствует? — дрожащим голосом спросила хозяйку Падма.

— Это жена господина Ситапати, госпожа Падма Деви, — сказал старик.

— Садитесь же, садитесь, — обратилась к Падме хозяйка дома. — Не волнуйтесь за него — теперь он живо поправится, раз вы будете рядом с ним.

Ситапати открыл глаза и посмотрел на склонившуюся над ним жену. Она нежно погладила его волосы.

— Ты приехала, Падма… — прошептал он.

В комнату вошел управляющий Говиндарая с корзиной в руках и стал расставлять на столе фрукты, лекарства, напиток с глюкозой.

Суббалакшми не отрывала глаз от красивой дамы, которая оказалась женой найденного для нее жениха.

Старый доктор внимательно выслушал, осмотрел Ситапати и весело сказал, обращаясь к Падме:

— Ничего серьезного! Простуда, нервное возбуждение…

— А можно его перевезти домой? — спросила Падма.

— Конечно! К вечеру по холодку и поедем.

Суббалакшми принесла поднос с фруктами и едой и поставила на тумбочку у изголовья Ситапати. Старый доктор посмотрел на Падму и сказал:

— Ему дайте глоток молока, а сами поешьте — ведь три дня в рот ничего не брали…

Ситапати пристыженно посмотрел на Падму, достал из-под подушки дневник и карандаш и написал на белой странице крупными буквами: «Падма — богиня». Падма, нагнувшись над ним, прочитала и засмеялась. Суббалакшми тоже улыбнулась, сама не зная чему; ехидно улыбнулся и старый доктор.

Вечером Падма распрощалась с семьей старого брахмана, она горячо благодарила хозяина и его жену, а Суббалакшми обняла, пожелала хорошего мужа и надела ей на шею свое дорогое ожерелье. Ситапати завернули в одеяла и усадили на заднее сиденье. Падма села рядом с ним, и машина тронулась. Вскоре тихая красивая деревня скрылась из глаз незадачливого беглеца.

Перевод З. Петруничевой.

ПОСЛЕДНИЙ ДОМ ДЕРЕВНИ

Дождь лил непрерывно уже целую неделю. Поля были затоплены водой, и только кое-где над ее ровной гладью поднимались побеги риса. Под темно-серым небом, затянутым тучами, в пелене дождя большой дом за околицей деревни выглядел как-то особенно одиноко.

Никто не знал, почему этот дом построен так далеко от деревни, совсем на отшибе, среди полей. На первый взгляд старый дом с покосившимся карнизом казался необитаемым, но вблизи можно было разглядеть занавески на окнах. На веранде сидела молодая девушка в белом сари. Она смотрела на дорогу, но во взгляде ее не было ни ожидания, ни любопытства — только тоскливое равнодушие. Она сидела уже давно, глядя на струи, льющиеся с карниза, слушая ровный шум дождя. Налетел порыв ветра, дождь усилился; девушка натянула на грудь сари и откинула со лба черные локоны. Рядом с ней появилась еще одна женская фигура — это была высохшая старуха с темной, морщинистой кожей. Глубоко запавшие глаза на ее лице белели, как дождевые черви в черных земляных ямах.

Старуха подошла к девушке и кашлянула, но та не шевельнулась.

— Идем, дочка, в комнату! Некого там высматривать… Простудишься, — пробормотала старуха, трогая девушку за плечо. Та не отозвалась.

— Почему не слушаешь меня? Давай хоть шаль тебе принесу.

— Не надо, — безразлично ответила девушка. Старуха ушла в комнату.

— А чаю хочешь? — донесся ее голос.

— Не надо.

Дождь стучал по крыше, лился по стеклам, по стенам дома. Вдали послышались глухие раскаты грома, блеснула молния. Старуха снова появилась на веранде с чашкой чая в руке.

— Выпей! Чай здоровья прибавляет…

Девушка отвернулась.

— Долго ты будешь тосковать? Умершего не вернешь, живым — о живом думать!

Слова, выскакивающие из большого черногубого рта, казалось, прыгали, как рыбы, которым хозяйка сейчас отрубит головы на кухонной доске; пронзительный голос ввинчивался в уши.

— Это все дождь тоску нагоняет, дождь проклятый! По себе знаю, дочка… А ты этим мыслям не поддавайся… — Старуха выжидательно посмотрела на девушку, та не двигалась. В старческих глазах загорелась злость. — Подумаешь, горе у тебя какое… — Лицо девушки потемнело, но старуха не унималась. — Ребенок твой все равно бы умер, напрасно ты думаешь, что я недоглядела… И то удивительно, что три месяца прожил. Я ведь у гадалки спрашивала — не суждено тебе вырастить сына, не будет в твоем доме детей…

— Правда?! — испуганно вскрикнула девушка.

— Да и к чему тебе приблудный ребенок, только руки связал бы. Ты молодая, красавица! Полно горевать, а то подурнеешь, мужчины на тебя и глядеть не станут…

— Заткнись! — Резко повернулась к ней девушка.

— Ну, молчу… А если я молчать буду, кто о нас с тобой позаботится? Слушала бы старуху, поверь — старость бог умудряет!

— Уходи, старая сука, демоново отродье! — в сердцах закричала девушка и швырнула чашку прямо в лицо старухи, та отпрянула.

— Уйду, уйду, — злобно зашипела она. — О тебе забочусь, а ты… Посмотрю, как ты своим умом проживешь!

Девушка по-прежнему неподвижно сидела на веранде. Когда стемнело, старуха снова появилась в дверях.

— Что, ужинать будешь? — спросила она.

— Все равно.

— Послушай меня, холодно ведь, зайди в комнату. Сейчас сготовлю ужин, позову тебя. От горячей еды силы прибавится. А пока хоть шаль накинь. — Бормоча что-то про себя, старуха ушла на кухню.

Девушка тяжело вздохнула. Вдруг ее взгляд оживился — она заметила в сумерках какую-то движущуюся фигуру. Это был мужчина с чемоданчиком в одной руке и с зонтиком в другой. Девушка вышла на порог и хлопнула в ладоши.

— Эй! Опасно идти в темноте, дорога вся в колдобинах, ногу сломаете! — громко прокричала она. Скользя по грязи, незнакомец направился к дому.

— Вы меня звали? — спросил он.

— Куда вы идете?

— На станцию…

— До станции далеко! А дорога очень плохая…

— Спасибо за предупреждение. Но что же мне делать? Я вышел засветло, да ведь трудно идти в дождь. А теперь не возвращаться же! Я здесь впервые, какие-то прохожие сказали мне, что до станции рукой подать.

— Вы здесь впервые? А мне ваш голос кажется знакомым…

— Вряд ли, я в этих краях никогда не бывал… Спасибо вам за совет, буду осторожен. До свидания!

— Постойте! — окликнула его девушка. — Переночуйте в моем доме, в шесть утра есть поезд.

Налетел ветер, и дождь снова усилился. Незнакомец посмотрел на девушку и с улыбкой сказал:

— Ну, если вы так добры… Пожалуй, действительно, в такой темноте свалюсь в канаву, а на утро найдут мой хладный труп… Я вам очень признателен…

Старуха внесла в комнату лампу, при ее свете девушка разглядела незнакомца: высокий, красивые черты лица, большие черные глаза… Девушка как будто не могла оторвать от него глаз, и старуха недовольно проворчала:

— Что это ты на гостя, как на демона, уставилась?

— Как вас зовут? — спросила девушка.

— Джаганнатхам… — Увидев, как передернулось лицо девушки, Джаганнатхам мягко сказал:

— Вы меня, вероятно, приняли за кого-то другого… Я скоро уйду, вот только немного пережду дождь!

— Нет, нет! — воскликнула девушка. — Вы очень похожи на одного человека… Но я вовсе не хочу, чтобы вы снова оказались на улице в такую погоду…

Незнакомец вздохнул с облегчением и поставил на пол свой чемоданчик. Старуха взяла его и унесла в комнату.

— Идите за ней, — сказала девушка, — переоденьтесь, а потом поужинаете…

Джаганнатхам вошел в комнату и огляделся. В углу стояла большая старая кровать, застеленная белоснежным бельем. Около кровати тумбочка, на ней — керосиновая лампа. В комнате был еще стул. Джаганнатхам достал из чемоданчика одежду и сменил мокрую рубашку и дхоти. Старуха позвала его ужинать на веранду. Вернувшись в комнату, Джаганнатхам заметил на тумбочке у кровати листья бетеля на серебряном подносе. Через несколько минут зазвенели стеклянные браслеты, в комнату вошла девушка.

— Спасибо вам большое за приют, никогда не забуду вашей доброты, — сказал Джаганнатхам.

Девушка села на стул, наклонив голову. На ней было тонкое сари с серебряной вышивкой, волосы заплетены в косу. На лбу — родинка, большие глаза похожи на лотосы, блестящие от росы.

— Я очень рада, что вы меня послушались, — тихо сказала она.

— Но кажется, вы уступили мне свою комнату, а я ведь могу спать где угодно, только циновку на пол постелить…

— Не беспокойтесь. Я пойду в комнату бабушки, — возразила она.

— Моя поездка в вашу деревню оказалась напрасной. Я очень опечален. Рассказать вам? — спросил девушку Джаганнатхам.

— Расскажите…

— Я приехал сюда к другу, который заболел и просил меня о денежной помощи. Письмо задержалось, и я уже не застал его в живых.

Оба помолчали. Девушке показалось, что померк яркий свет лампы.

— В этом чемоданчике тысяча рупий, я вез их для него…

За дверью комнаты что-то зашуршало.

— Кто там? — нервно воскликнула девушка и открыла дверь; за дверью стояла старуха. — Что тебе надо?

— Ты велела молока согреть, дочка?

— Нет, не велела.

Старуха ушла. Девушка снова села на стул.

— Вы замужем? — спросил Джаганнатхам.

Девушка промолчала.

— Значит, не замужем… — пробормотал он, с трудом подавляя зевоту.

Девушка опять не ответила. Она еще немного посидела, потом встала и сказала:

— Я вижу, вам спать хочется. Пойду согрею на ночь молока.

Оставшись один в комнате, Джаганнатхам прилег на постель, глаза его слипались. Свист ветра за окном, шум дождя и кваканье лягушек словно растворялись во всеобъемлющей тишине ночи.

Через полчаса Джаганнатхам, вздрогнув, очнулся от сладкой дремоты. Его разбудил скрип двери, на пороге стояла девушка со стаканом молока в руке. Она бесшумно подошла к кровати и, поставив стакан на тумбочку, так же бесшумно направилась к двери. Вдруг она остановилась, снова подошла к кровати, взяла лампу, стоявшую на тумбочке, подняла ее и, прикрыв яркий свет ладонью, стала разглядывать лицо Джаганнатхама. Он успел закрыть глаза, но нечаянно пошевелился. Она испуганно бросилась к двери.

— Это вы? — спросил Джаганнатхам, открывая глаза.

— Я принесла вам теплого молока, — тихо произнесла она.

— Не знаю, почему вы так добры ко мне.

— Вы делаете из мухи слона, — возразила она. — Что вы считаете добром? Предложить ночлег и немного еды…

— Но это действительно доброе дело, — вздохнув, сказал он. — В моей жизни случались ночи, когда я оставался голодным и не имел пристанища.

Джаганнатхам перестал ощущать усталость. Он пристально посмотрел на девушку. Тонкое синее сари облегало ее изящную, но крепкую фигурку. На смуглом лице с удивительным выражением нежности и грусти светились черные глаза. Она покраснела под взглядом Джаганнатхама.

— Я даже не знаю, как вас зовут, — сказал Джаганнатхам.

— Рама…

— Вы окончили колледж?

— Нет, только шесть классов школы… Но вам спать надо. Я пойду, — сказала она, вставая.

— Нет, не уходите! Я совсем не хочу спать. Расскажите мне о себе. У вас приятный голос, вы, наверное, поете?

— Я пела на концертах в сиротском приюте… Говорят ведь, где леса нет, там и кустик — дерево, а на бесптичье и ворона — соловей…

— В сиротском приюте?! — удивленно переспросил Джаганнатхам. — Вы в детстве лишились родителей?

— Да, — кивнула она.

— Это очень грустно, — сказал он.

— Да, — повторила Рама.

Джаганнатхам вдруг рассмеялся. Она посмотрела на него с удивлением и обидой.

— Извините, но вы странная девушка! Только отвечаете мне «да» и «нет». Любая женщина на вашем месте проявила бы любопытство. А вы не задаете мне никаких вопросов, хотя очень хотели узнать мое имя…

— Потому что вы похожи на Виджая… — проронила она и стала накручивать на палец конец сари.

— Кто это Виджай? — спросил Джаганнатхам. — Вы такая красавица, такая удивительная! Прошу вас, расскажите мне о себе! Я хочу знать о вас все…

Она беспомощно улыбнулась.

— Вы не замужем? — снова спросил он.

Она покачала головой.

— Почему же, Рама?

Она не ответила.

— Моя настойчивость может показаться вам неуместной, грубой… Но подумайте, Рама, эта дождливая ночь, вся эта странная обстановка не располагают ли к тому, чтобы отбросить условности и, не таясь, раскрыть друг другу души?

— Мне приятно слушать вас, — прошептала она.

Он посмотрел на нее долгим взглядом и снова заговорил:

— Вы чувствуете, что я не хитрец, не ловкач. Наверное, я никогда в жизни так свободно ни с кем не говорил, как с вами этой ночью… Вообще жизнь моя сложилась неудачно. Ни дома, ни семьи. Поэтому я пошел служить в армию…

— В армию?.. Виджай тоже пошел в армию! — воскликнула девушка. Но Джаганнатхам продолжал рассказывать, как будто не слышал ее возгласа.

— Бирма, Сингапур… Запах ружейной смазки, униформа, смерть. Война — она как бешеная собака, которая бежит по всей земле… Мне стало тошно, я ушел из армии. Вернулся к прерванной учебе, хотел окончить колледж, но не удалось.

— Почему?..

— Когда я начал сдавать экзамены, хозяйка комнаты, где я жил, упала с лестницы и разбила голову. У нее была пятилетняя дочка. Мать увезли в больницу, а девочка осталась совсем одна, и мне пришлось взять на себя заботу о ней. Мать была в очень тяжелом состоянии, врач даже не ручался, что она останется в живых. Ну, за эти недели, что у меня на руках был ребенок, все мои планы рухнули. Экзаменов я не сдал…

— А женщина выздоровела?

— Да. Она твердит, что теперь всю жизнь мне обязана, что я ей как младший брат… Уговаривала учиться дальше, хотела даже помогать материально… Но я не согласился.

— Что же вы теперь делаете?

— Работаю в компании по изготовлению лекарственных препаратов… Но работа мне не по душе. Наверное, я просто не могу долго жить на одном месте. Думаю снова уехать — в Бирму или Сингапур…

— Не уезжайте, — сказала она и сразу отвернулась.

— Ну вот, вы теперь знаете обо мне все. А на мой вопрос так и не ответили!

— На какой вопрос?

— Замужем ли вы.

— Кто на мне женится? — тоскливо отозвалась она.

— Почему это? — удивленно спросил он.

— Вы не знаете… Вы не знаете… И не должны знать… — выговорила она прерывающимся голосом и стремительно вышла из комнаты.

Джаганнатхам хотел кинуться за ней, извиниться, но остался на месте. Он раскрыл окно, высунул голову и стал слушать тихий, ровный шум дождя. Ночь была темной, беззвучной, тишину нарушало только кваканье лягушек. Джаганнатхам отошел от окна и лег на кровать. Странные тоскливые мысли не оставляли его. Зачем он спешил на помощь другу? Зачем оказался здесь? Что скрывает эта девушка? Почему в его душе нет спокойствия, что гонит его из страны в страну? Он мог бы иметь свой дом, преданную жену… Джаганнатхам незаметно задремал. Он проснулся от каких-то звуков за стеной. На часах было двенадцать. Он открыл дверь, вышел на веранду и увидел темную фигурку, съежившуюся у окна. Он узнал Раму. Ее длинные волосы были распущены и покрывали плечи и спину.

— Рама! — окликнул он. Она обернулась, и Джаганнатхам увидел ее блестящие от слез глаза.

— Почему вы плачете? — спросил он.

Рама вытерла глаза краем сари. Джаганнатхам ласково взял ее за руку и заставил войти в комнату.

— Сядьте, успокойтесь, — сказал он мягко, — и расскажите наконец о себе. Вам легче станет…

Она смотрела на него доверчиво.

— Ну, начните с того, кто же такой Виджай?

— Мой друг детства, — сказала Рама. — Он был такой веселый, такой смелый! Ничего не боялся. Крал дома деньги и покупал мне еду. А у него была мачеха, злая, как демоница, и ему каждый раз доставалось дома. Отец за него не заступался — у мачехи под каблуком был. Я умоляла Виджая не делать этого, но он говорил: «Подумаешь! За одну минутку твоей радости я тысячу лет в аду готов пробыть!» Каждый день после школы мы с ним где-нибудь встречались, гуляли в садах, рвали плоды, бегали и распевали песни. Мы играли и мечтали. Виджай говорил, что он любит меня, что мы обязательно поженимся. Уже затемно я возвращалась в сиротский приют. Надзирательница набрасывалась на меня, как тигрица, оставляла без ужина, сажала в карцер. Я плакала всю ночь от голода и страха, но наступал день, и я снова встречалась с Виджаем… В нем был свет моей жизни, ее смысл. Но скажите сами, разве когда-нибудь сбывается то, о чем мечтаешь? Будто бы человек идет ровной гладкой дорогой, и вдруг — за поворотом разверзлась бездонная пропасть и поглотила беспечного путника. И нет на этом повороте столба с надписью красными буквами: «Опасность!» Виджай твердо заявил в своей семье, что, окончив школу, женится на мне. Мачеха не могла с этим примириться. Однажды вечером она накинулась на Виджая и стала бранить его и меня скверными словами. Он вышел из себя и ударил мачеху по голове. Ее отвезли в больницу, а Виджая посадили в тюрьму. Через три месяца он написал мне, что уходит добровольцем в армию. Но война кончилась, а о нем нет вестей… — Голос Рамы прервался. Глубоко вздохнув, она продолжала: — В детстве Виджай упал с дерева, на виске была рана, потом остался шрам… У вас тоже шрам на виске… Скажите, вы не Виджай? — спросила она, глядя с отчаянием и надеждой.

— Ну что вы, Рама, — мягко, успокаивающе сказал Джаганнатхам. — Конечно, нет!

За дверью послышался какой-то шум. Джаганнатхам и Рама обернулись, но все стихло. Джаганнатхам продолжал расспрашивать:

— А кто вас поместил в сиротский приют?

— Отец…

— Как?.. Вы знали своего отца?! А почему же он вас отдал в приют?

— Это долгая история…

— Расскажите!

— У моего отца была трудная судьба… Женился на девушке из низшей касты, и родные от него отреклись. Он принимал участие в борьбе против англичан. Много раз сидел в тюрьме, в стычке с полицией был серьезно ранен, и ему отняли ногу. Когда мать умерла, он стал побираться, чтобы прокормить меня, — калеке получить работу трудно. Никто не помог ему, не вспомнил о его заслугах перед страной… Отец впал в отчаяние. Однажды утром он разбудил меня и повел в сиротский приют. Мне тогда было семь лет… Начальница приюта хорошо знала отца. «Она будет тебе матерью», — сказал он и ушел, постукивая палкой. Отец больше не вернулся. Потом я узнала, что в ту же ночь он покончил с собой. Начальница приюта отдала мне его последнее письмо… Она была добрая женщина, и при ней мне жилось в приюте хорошо, хоть я часто плакала, вспоминая отца… Но через два года она умерла.

— Что же написал в письме отец? — спросил Джаганнатхам.

— «Я пал побежденным в битве с жизнью и оставил тебя, дочка, одинокой и беззащитной. Но ты не забывай, что твой отец боролся за твое счастье, за лучшую жизнь», — вот что он написал.

Прошло несколько минут грустного молчания, потом Джаганнатхам спросил:

— А как ты попала в эту деревню, Рама? Кто эта старуха?

Девушка посмотрела на него испуганно.

— Не бойся меня, Рама, расскажи мне. Я твой друг…

— После того как уехал Виджай, моя жизнь стала пустыней. Все говорили мне, что он убит. А тут приют решили закрыть… Тогда…

— Что тогда?

— Один богатый человек обещал на мне жениться… Поселил меня в дорогом отеле… А вскоре уехал, и я оказалась на улице. Тут меня эта старуха подобрала…

— Так она тебе не родственница?

— Нет.

— Чем же вы живете?

Девушка закрыла лицо руками.

— Не спрашивайте! Ничего не спрашивайте! — вскрикивала она сквозь рыдания.

Джаганнатхам побледнел. Рама плакала, уткнувшись лицом в подушку, ее коса распустилась по белой простыне, как блестящий хвост павлина. Сердце Джаганнатхама защемила жалость. Как страшна жизнь… Великая пустыня, в которой путники бредут в поисках источника… И он сам, и Рама…

Он робко протянул руку и погладил Раму по голове.

— Рама! — окликнул он.

— Что?

— Послушай меня, Рама. Когда я тебя увидел, я понял, в жизни моей что-то изменится. Я жил одиноко, без забот, ничем не связанный. А сейчас я чувствую, ты мне нужна.

Рама подняла голову и посмотрела на него огромными черными глазами.

— Когда идешь во тьме один, страшно; двум путникам идти не так страшно. Я верю, что, если мы соединимся, у нас обоих будет и душевный мир, и цель жизни! Я… люблю тебя, Рама!

На лице Рамы появилось недоверие, изумление, радость.

— Правда?

— Правда, Рама!

— И ты не уедешь в Бирму или Сингапур?

— Нет, если ты станешь моей женой.

Рама увидела в глазах Джаганнатхама решимость, искренность, нежность. Она сначала нерешительно протянула к нему руки и вдруг кинулась на грудь Джаганнатхама, покрывая его щеки, лоб, волосы страстными поцелуями.

— Оставь, Рама! — мягко сказал Джаганнатхам. Она засмеялась звонко, как ребенок.

— Я сейчас приду! — прошептала Рама, легко соскочила с кровати и выбежала из комнаты. За дверью она натолкнулась на старуху, стоявшую прямо у порога.

— Ты что, подслушиваешь здесь? — гневно набросилась на нее Рама.

— Что ты, дочка, я ни словечка не слышала… Я ключ искала…

Рама стремительно пробежала мимо нее.

Джаганнатхам остался сидеть на кровати, задумчиво улыбаясь, рассеянно прислушиваясь к стуку дождевых капель за окном. Через несколько минут в комнату плавной походкой вошла Рама. Джаганнатхам почувствовал нежный аромат духов; лицо Рамы светилось счастьем — ни следов слез, ни теней под глазами. Волосы ее были собраны в аккуратный узел и украшены веточкой жасмина; она надела сари из серебристого шелка и в сумраке комнаты показалась Джаганнатхаму тихо плывущим прекрасным лебедем. Джаганнатхам вскочил с кровати и, нежно обняв, усадил Раму.

— Красавица моя, ты никогда больше не будешь плакать! Я стану защищать тебя от всех зол.

Вложив свою руку в руку Джаганнатхама, Рама робко спросила:

— Мы правда поженимся?

— Я сегодня уеду, закончу свои дела и через неделю вернусь за тобой, — твердо сказал он.

— А если не вернешься?..

— Рама!..

— Тогда поклянись!

Он засмеялся и произнес:

— Клянусь жизнью!

Рама тоже улыбнулась. Ее лицо порозовело, губы заалели, как красный лотос.

— Ты устала, — ласково проговорил Джаганнатхам, — ляг и усни…

— А ты?

— Я тут посижу…

— Будешь меня стеречь? — задорно засмеялась она.

Он наклонился и поцеловал ее. Рама взяла его руку и сказала:

— Держи меня так, и я усну спокойно.

Рама задремала. Джаганнатхам сидел рядом, не сводя с нее глаз. Вдруг он услышал, что его зовут; он осторожно высвободил свою руку и тихо подошел к дверям.

— Зачем вы меня позвали, авва[84]? — шепотом спросил он, увидев старуху. Та поманила его за собой на веранду.

— Нравится девушка, бабу? — спросила она, хитро подмигивая и гримасничая.

— Нравится! Ну, что вам нужно?

— Ты большой человек, богатый, как махараджа…

— Говорите скорей, что нужно? — резко перебил ее Джаганнатхам.

— Не тебе одному нравится… — захихикала старуха. — Любой, не скупясь, за одну ночь хоть две, хоть три сотни выкладывает… Эта девушка не такая, как все, — это алмаз. Только большие господа могут оценить ее красоту, ее тело. Но какой ни будь богач, если ей не по нраву, я его и на порог не пущу!

— Что ты несешь?! — раздраженно воскликнул Джаганнатхам.

— Ты-то ей понравился, бабу, я уже вижу… Оставайся с ней сколько захочешь! Я тебя по повадке вижу, ты настоящий махараджа. Знаю, что за каждую ночь не меньше двухсот рупий оставишь. Таким, как ты, верить можно…

Джаганнатхаму стало нехорошо.

— Я на Раме жениться хочу.

Старуха пронзительно расхохоталась.

— Да жениться-то зачем, бабу?

— Я узнал, какая у нее трудная жизнь была, авва. Я ее полюбил, — сказал Джаганнатхам.

— Вот дурачок! — захихикала старуха.

— Почему?

— Да это она просто комедию разыгрывает, чтобы лишнюю сотню рупий за ночь получить. А ты, дурачок мягкосердечный, жениться вздумал!

— Неправда! — гневно воскликнул Джаганнатхам.

— Что я, не знаю? Она говорит, что ты похож на ее друга детства, что отец умер, когда она маленькая была… Плачет… Не так разве? — захлебываясь, спрашивала старуха. Джаганнатхам будто окаменел. — Все комедия, бабу, все комедия! Сколько раз ей говорила — не морочь ты голову людям. Так не слушает! Мне-то ее повадки не по душе, поэтому я тебе и рассказываю…

— Значит, она меня позвала в дом, чтобы деньги получить? — растерянно спросил Джаганнатхам.

— Конечно, бабу, этим и живет — продает свое тело, красавица ведь. Деньги просить стесняется, мне поручает… А комедии разыгрывает для собственного удовольствия…

— Значит, так… — сдавленным голосом сказал Джаганнатхам и медленно вернулся в комнату. Он посмотрел на спящую Раму, вытянувшуюся на кровати, как на ядовитую змею. Стиснув зубы, он раскрыл чемодан, вынул из него кошелек и положил на тумбочку. Потом с чемоданом в руке вышел на веранду.

— Уходишь, бабу? — вкрадчиво спросила старуха. Он, не отвечая, ринулся в темноту. Вслед ему раздался довольный смешок.

Рама проснулась на рассвете. Чернота ночи сменилась грязно-серым светом хмурого утра. По-прежнему лил дождь, пронзительно свистел ветер, а на душе у Рамы было радостно, и она открыла глаза с улыбкой. Стул рядом с кроватью был пуст. Рама быстро вскочила и выбежала на веранду. Старуха, согнувшись, чиркала там веником.

— Где он? — закричала Рама.

— Ушел, ушел…

— И не попрощался?! Почему ты его не удержала?

— Да что ты волнуешься, дочка! Я свое дело знаю, так просто бы его не выпустила. Посмотри на тумбочку — видишь, кошелек оставил…

— Деньги?!

— Ну да, деньги.

— Ты сказала, чтобы он дал деньги?

— Ну да, — самодовольно подтвердила старуха. — Без денег не проживешь…

— Что ты ему сказала? — кусая губы, спросила Рама.

— Он, дурачок, жениться на тебе хотел, так ведь? А со мной что стало бы, дочка? Бросила бы ты меня — что тебе до старухи, забыла бы мое добро…

— Что ты ему сказала?! — исступленно закричала Рама.

— Что ты с каждым такую комедию разыгрываешь ради лишней сотни… Так и сказала… Посмотрела бы ты на его лицо! — гнусно хихикнула старуха.

Рама впилась в нее взглядом, не в силах вымолвить ни слова, а та, подавив смешок, обратилась к девушке елейным голосом:

— Ты мужчинам-то не верь, дочка, меня слушай да денежки копи. Вот, посмотри-ка, сколько он там оставил.

— Ах ты проклятая! Демоница! — неистово накинулась на нее Рама. — Моего ребенка погубила, мою жизнь загубила!

Старуха в ужасе попятилась и, поскользнувшись, упала. Рама кинулась в комнату, схватила с тумбочки большой кошелек. Одно его отделение было туго набито банкнотами; в другом лежала фотокарточка Джаганнатхама. Крепко сжимая кошелек, Рама выбежала на улицу. Она скользила по грязи, падала в колдобины, поднималась… И одежда и лицо ее были в грязи, коса расплелась, но она продолжала бежать, спотыкаясь, не обращая внимания на проливной дождь.

Наконец показалась станция. Поезд только что прибыл. Рама мчалась по платформе, расталкивая вышедших из поезда пассажиров.

— Бабу, вот кошелек! — закричала она, увидев в окне Джаганнатхама.

Пассажиры удивленно переглядывались. Оттолкнув контролера, Рама вскочила в вагон, подбежала к Джаганнатхаму и сунула ему в руку кошелек. Раздался гудок, контролер вытолкнул Раму из вагона. Поезд тронулся. Выглянувший из окна Джаганнатхам увидел бегущую рядом с вагоном Раму в грязной, промокшей одежде, она протягивала к нему руки. Вскоре она исчезла из виду. Джаганнатхам машинально открыл кошелек. Все деньги были целы, его фотография исчезла.

Перевод З. Петруничевой.

СЛАБЫЕ НЕРВЫ

Вирая был известен как сильнейший борец округа. Молодежь боготворила его, дети, захлебываясь, рассказывали истории о его подвигах на арене. Слава Вираи способствовала популярности Дома физической культуры в этой деревне. Там висел его портрет, написанный масляными красками: могучие плечи, мускулистые руки, бритая голова с рубцом над правым ухом, на шее — амулет с изображением Ханумана, покровителя борцов.

В это утро Вирая, как всегда, с удовольствием разглядывал свой портрет, жуя сладкую лимонную пастилку. Он каждый день являлся в Дом физической культуры, где проводил тренировки. Но сегодня он пришел раньше и оставил записку, что тренировки не будет. Помолившись перед изображением Ханумана, Вирая вышел на улицу и направился к пруду. В то время как он совершал утреннее омовение, женщины, стиравшие белье, поглядывали на него и исподтишка посмеивались.

— Куда собрался спозаранку, Вирая? — крикнула самая смелая.

— В город на ярмарку иду с Венкаей… — отозвался Вирая.

— Подумать только, такой человек находит время по ярмаркам шататься, — съязвила молоденькая девушка.

— Эй ты, нечего язык распускать, — взревел Вирая и наподдал ногой ее кувшин, который скатился по ступенькам в воду. Довольный своей местью, Вирая захохотал.

— Не стыдно тебе?! — вскричала девушка.

— Да и вообще-то неприлично торчать тут среди женщин, — вмешалась ее соседка, Красивая девушка с большими глазами.

Вирая, стоя на берегу, огляделся кругом. Лучи утреннего солнца, пробиваясь сквозь листву деревьев, отражались в неподвижной воде. Время от времени ее зеркальную поверхность разрезали смуглые тела мальчишек, плывших за белыми и розоватыми водяными лилиями, которые росли посредине пруда. Вирая направился в город.

Вирая и Венкая были как будто бы совсем не под стать друг другу, хотя и сдружились. Вирая был настоящий богатырь с круглыми бицепсами, а Венкая — тощий, как щепка, и слабый на вид. Вирая был туповат и медлителен, Венкая же смышлен и подвижен. Друзья встретились в городе на утреннем концерте, где Венкая играл на барабане, а Вирая пел. Потом они целый день бродили по шумной ярмарке и наслаждались, как дети. Часов в десять вечера они отправились домой. Пройдя несколько миль, Венкая так устал, что присел на ступеньках какого-то разрушенного храма. Вирая стал насмехаться над приятелем.

— По-твоему, все люди должны быть силачами, как ты?! — раздраженно откликнулся Венкая.

Они закурили, Венкая прислонился к колонне и задремал. Огоньки сигарет плавали в густой черноте ночи. Кругом — ни души. В кустах стрекотали цикады, вдали смутно виднелись какие-то мерцающие огни. Вирае стало не по себе, он разбудил заснувшего приятеля.

— Ну что, пойдем дальше? — пробормотал Венкая.

— Я пить хочу, — отозвался Вирая, — где тут вода поблизости?

— За храмом колодец, там и ведро есть, — ответил Венкая, потягиваясь.

Вирая нашел колодец и ведро. За колодцем деревьев не было, небо нависало над плоской голой равниной, как черная простыня с белыми дырками звезд. Деревья пальмовой рощи казались издали взлохмаченными демонами. Стрекотание цикад оглушало Вираю. Вдруг он увидел на некотором расстоянии от себя блуждающий огонек и рядом — силуэт женщины в белом. «Мне это только показалось…» — успокаивал он себя. Пронзительно вскрикнула птица. Что-то коснулось ног Вираи.

— Кто это? — завопил Вирая. Он зажег спичку и увидел белку, скачущую по земле. Позабыв о жажде, Вирая вернулся к храму.

— Чего ты там орал? — спросил его Венкая.

— Да ничего, белка прыгнула мне на ногу в темноте…

— Ах ты трусишка! — громко расхохотался Венкая. Его смех оскорбил Вираю. Видно, силач не должен показывать своей слабости. — Ну ты, заткнись, — проворчал он, и приятели двинулись в путь.

Через несколько минут Вирая, забыв о своей обиде, заметил:

— Ты славно вздремнул…

— Да нет, только глаза закрыл — и тут же проснулся. Тьфу ты, как темно-то…

Вирая оглянулся, за храмом продолжал мерцать огонек.

— Что это за огонь? — спросил он Венкаю.

— Там кладбище и площадка для сжигания трупов. Какой-нибудь мертвец догорает…

— Да, это так, погребальный костер долго горит, — заметил Вирая. Венкая уловил дрожь в его голосе. Он никогда не думал, что прославленный борец труслив. Ему захотелось посмеяться над приятелем. Забавно будет посмотреть, как дрожит от страха этот силач, который на арене тигром кидается на противника.

— Ты не был ночью около этого кладбища? — коварно спросил он. — Говорят, не стоит ходить через пальмовую рощу… Помнишь, дочь купца погибла во время пожара? Ходят слухи, что ее призрак хватает людей за одежду в этой роще, тянет и не отпускает…

При свете луны Венкая разглядел, что лицо Вираи исказилось от страха.

— А как он выглядит, этот призрак? — спросил борец дрожащим голосом.

— О, ты не представляешь, как ужасно! — начал бурно фантазировать Венкая. — Лицо темное, словно из черного камня, изо рта торчат клыки… В белой одежде… Великанша — ноги как пальмы, руки как ветви баньяна. То смеется жутким смехом, то рыдает…

Венкая уже не знал, что бы еще придумать пострашнее.

— Но… она не нападает на людей?

Венкая с трудом подавил довольный смешок — ему все-таки удалось напугать богатыря.

— Нет… — сказал он нарочито неуверенным голосом. — Если ты закроешь глаза и будешь молиться Хануману, она не тронет тебя, исчезнет. Но если ты покажешь страх, она схватит тебя и задушит.

В темноте залаяли собаки — приятели были уже в своей деревне. Венкая пожелал Вирае спокойной ночи и вошел в дом; Вирая жил дальше.

На другой день вся деревня потешалась над силачом. Венкая рассказал, как тот испугался на кладбище, и односельчане, встречая Вираю, смеялись ему в лицо.

— Этот доходяга Венкая оказался храбрее тебя, не испугался привидения!

Даже мальчишки и женщины издевались над Вираей. Он решил потребовать Венкаю к ответу и отправился его разыскивать. Тот сидел под деревом на главной улице деревни, беседуя с односельчанами.

— Ты распускаешь слухи, что я струсил около кладбища…

— Никаких слухов я не распускаю, — запротестовал Венкая. — Рассказал двум-трем приятелям, как мы с тобой шли с ярмарки.

— Нет, ты меня оболгал. Будто бы я испугался, когда белка мне на ногу прыгнула… Да кто тебе поверит? — Вирая обернулся к слушателям. — Посмотрите на него и на меня! Кто скажет, что я — трус, а этот ощипанный цыпленок — храбрец?

— Вовсе я не лгал, ты действительно струсил! А я храбрее тебя, хоть ты и богатырь.

Окружающие попытались умиротворить бывших друзей, опасаясь настоящей драки. Венкая, при своем неукротимом характере, ни за что не уступит в споре, а силач Вирая может его изувечить.

Уязвленный Вирая бросил вызов противнику:

— Ну, так докажи свою храбрость! Как ты это сделаешь?

— Мне и доказывать нечего! Разве это я дрожал как лист сегодня ночью? Пойми, что сила и нервы — это разные вещи! — разъяренно вскричал Венкая.

— Ну, давай спорить, что ты струсишь, а не я! Ставлю сто рупий!

— Ладно, — согласился Венкая. — Только, чур, не отступать!

Они договорились, что каждый в отдельности отправится глубокой ночью на кладбище и вобьет толстый гвоздь в землю на месте сожжения трупов. Это будет служить доказательством, что он действительно там побывал. Вся деревня оживленно обсуждала, кто выиграет пари, а кто струсит. Одни ставили на Вираю, другие — на Венкаю. Испытание было назначено на следующую ночь. Остаток дня Вирая провел в тревоге. Он никогда так не волновался, даже накануне встреч с самыми сильными борцами. Он сам не понимал причин своего страха; несколько раз дошел до кладбища, пересек площадку для сжигания трупов и как будто бы убедился, что ничего страшного ему не грозит, но тревога не оставляла его.

Возбужденные сельчане собрались ночью около разрушенного храма, чтобы быть свидетелями пари. По жребию выпало первым идти Венкае.

Это была ночь новолуния; непроглядная тьма окутывала землю, даже звезды не мерцали на небе. Ветер утих, не шевелился ни один лист на деревьях. Вирая сидел неподвижно, обхватив колени руками.

Венкая взял толстый гвоздь и молоток и решительно направился к кладбищу. За ним, в некотором отдалении, следовали двое односельчан. Венкая вернулся через десять минут, и свидетели подтвердили, что он вбил гвоздь на указанном месте.

Настала очередь Вираи. Он встал и, осторожно шагая, углубился во тьму с молотком в правой руке и гвоздем в левой. Его рубашка белела перед спутниками, которые шли на довольно большом расстоянии от Вираи, потому что один из них сразу споткнулся, упал и ушиб ногу. Вирая почувствовал, как ноги его отяжелели, а тело охватила дрожь. Ему чудились какие-то неясные звуки в темноте. Вдруг ему показалось, что в пальмовой роще мерцает огонек. Он сжал амулет с изображением Ханумана и забормотал молитвы. Каждый шаг давался все тяжелее. Но вот назначенное место. Воткнув гвоздь в землю, он с трудом поднял молоток. Внезапная слабость, дрожь, тошнота… Наконец со вздохом облегчения Вирая кончил работу и повернулся, чтобы идти обратно. В эту минуту что-то потянуло его за дхоти. Послышался звук, похожий на грубый смех. Вирая сделал еще шаг и почувствовал, что дхоти затрещало, кто-то не пускает его. Двое крестьян, шедших за Вираей, услышали пронзительный крик и побежали назад. Полчаса они ждали его у храма вместе с остальными, потом направились к площадке для кремации, освещая себе путь факелами. Они увидели Вираю, распростертого на земле; его дхоти зацепилось за вбитый им же гвоздь. Прославленный борец был бездыханен.

Перевод З. Петруничевой.

ГОРЕ ВДОВЦА

Грузовик остановился около маленького рынка при чайной плантации. Рынок — всего четыре лавки, стоявшие впритык одна к другой.

Гопала Четтияр выпрыгнул из кабины грузовика с веселой улыбкой. Приезд Четтияра — значительное событие не только для торговцев, которые пополняли свои запасы, но и для мальчишек на побегушках, продавцов и носильщиков, которые получали возможность немного заработать, да и сигареты Четтияр всегда привозил. Вот и сейчас он достал из кабины целый блок. Сигареты быстро расхватали; кто-то попросил Четтияра прикурить, и он с шутливым возгласом: «Тебе еще огня надо?» — бросил коробок спичек.

— Ну, а теперь принимайтесь за работу, лежебоки, — громко крикнул он, — разгружайте и распаковывайте, да поживей!

Несколько человек бросились к грузовику и откинули брезент, которым был покрыт груз. Четтияр закурил и постоял немного, глядя на грузчиков. Как всегда, одет он был нарядно — в белое шелковое дхоти и длинную шелковую куртку, шитый золотом шарф перекинут через плечо. Бросив сигарету, он направился к лавке своего друга Велю Пиллая.

Когда он проходил мимо чайной лавки Мунусами Гоундара, тот приветствовал его, подняв сложенные ладони. Четтияр удивился такой подчеркнутой почтительности — это было не в характере Гоундара. Наверное, хочет попросить отсрочки платежа.

— Если вы не торопитесь, зайдите выпить чашечку чая, — вкрадчивым тоном произнес лавочник.

— Никаких отсрочек сегодня не будет, мне деньги нужны, — резко ответил Четтияр, хотя просьба осталась невысказанной.

На самом деле Четтияр вовсе не был так груб и упрям, как иногда стремился показать. Этого добродушного весельчака лавочники любили за жизнерадостность и покладистый характер. Он нисколько не походил на Шейлока. Приезжая каждую неделю на чайную плантацию, затерявшуюся среди холмов Аннаймалаи, Четтияр привозил все необходимое, от овощей до бакалейных товаров. И не всегда требовал немедленной уплаты, отдавал товар в рассрочку, если его просили.

— Я всегда плачу в срок, — заявил Четтияру Гоундар.

Четтияр заметил с иронией:

— Да неужели? — и добавил с еще большим сарказмом: — Ну что ж, докажите это.

— Зайдите все-таки ко мне на чашку чая, — повторил Гоундар.

Четтияр снова удивился, вспомнив о всем известной скупости лавочника. Если он не нуждается в отсрочке платежа, тогда, наверное, хочет заручиться поддержкой Четтияра и перехватить впоследствии выгодное дело Велю Пиллая, самого преуспевающего из лавочников чайной плантации.

— Не беспокойтесь, — ответил Четтияр. — Вы ведь знаете, я всегда останавливаюсь у Велю Пиллая.

— Сегодня я хотел бы принять и угостить вас. — Гоундар немного помолчал. — Сендамарай умерла…

— Как? Но я же видел ее на прошлой неделе!

— Она умерла на другой день после вашего отъезда.

— Я сейчас же иду к Велю Пиллаю!

— Его нет дома. Со дня ее похорон он не выходит из храма Ганапати. Это был тяжелый удар для него.

Четтияру стало понятно поведение лавочника. Велю Пиллай и Гоундар — два основных соперника в округе. У Гоундара была чайная и продовольственная лавка. Но торговля Велю Пиллая, известного своей честностью, шла успешнее, особенно последние три года, когда ему начал покровительствовать Четтияр. Теперь Гоундар хотел извлечь выгоду из беды, свалившейся на конкурента.

Четтияр быстро прошел к лавке Велю Пиллая. Продавцы играли в шахматы на крыльце, а дверь была заперта. Рассерженный Четтияр приказал открыть лавку. Товары лежали в беспорядке, овощи и зелень подгнили. Видя недовольство Четтияра, один из продавцов объяснил, что хозяин запретил сегодня торговать.

— Как он? — спросил Четтияр.

— Ничего не ест, все дела забросил… С утра до вечера в храме.

Четтияр отправился в храм, все продавцы и рассыльные из лавки Велю Пиллая последовали за ним.

— После постройки этого храма Велю Пиллай и пошел в гору, — заметил один из них по дороге.

— А Сендамарай? Разве не она принесла старику удачу? — возразил другой.

Четтияр вспомнил историю жизни Пиллая, которую тот сам рассказал ему. Велю Пиллай был простым кули на этой чайной плантации. После стычки с подрядчиком он лишился места. Безвыходное положение пробудило в нем энергию, он всеми правдами и неправдами раздобыл денег и начал торговлю. Кули поддержали его, и вскоре Пиллай открыл на рынке свою лавку и стал конкурентом Гоундару. Он женился и на деньги жены построил дом.

Добившись такого успеха, Пиллай стал думать, как возблагодарить богов. Он решил построить храм Ганапати, богу мудрости и покровителю торговли. Паваналь, жена Пиллая, была против этого плана, осуществление которого потребовало бы уйму денег. Она яростно спорила с мужем и два раза уезжала в родительский дом. Вернувшись, она продолжала непрерывно ссориться с Пиллаем и даже перестала ему готовить.

Несмотря на то что Пиллай выгадывал каждую пайсу для своей заветной цели, нужной суммы не набралось. Пиллай мысленно представлял будущий храм до малейших деталей. Он всем рассказывал, что там будут статуя Ганапати и колонна с надписью «Учреждено Велю Пиллаем» и датой. В день открытия храма должно было состояться угощение брахманов и бедняков. Чтобы сократить расходы, Пиллай решил украсть изображение божества в каком-нибудь покинутом храме, но все равно требовалось еще не менее полторы тысячи рупий. Столько денег у Пиллая не набралось, но у жены были дорогие украшения.

Пиллай решил обмануть жену. Однажды она получила письмо якобы от ее отца, в котором тот просил одолжить ему две тысячи рупий для покупки земли. Пиллая не мучили угрызения совести — он считал, что высокая цель оправдывает его поступок. Когда Паваналь заговорила с ним о мнимой просьбе отца, Пиллай прикинулся недовольным. Паваналь с трудом уговорила его заложить драгоценности.

Пиллай уверил ее, что деньги тестю посланы. Теперь ему оставалось только раздобыть каменного идола. С помощью трех преданных друзей он выкрал статую из покинутого храма. Все сошло благополучно, но на дороге кто-то закричал: «Воры!» — и погнался за ними. Друзья разбежались кто куда. Задыхаясь, Пиллай втащил каменного идола в какую-то хижину. Преследователь не заметил этого и пробежал дальше. Хижина как будто бы была пуста, но когда Пиллай зажег спичку, он увидел чью-то тень в углу.

— Кто там? — раздался женский голос. Страха в нем не слышалось.

— Тише, — зашептал Пиллай и зажег еще спичку, — у вас есть лампа?

— Нету.

— Вы одна тут?

— Да.

Он попросил разрешения остаться в хижине до утра. Она позволила. Потом Пиллай стал регулярно навещать Сендамарай, каждую неделю ходил к ней в Понналур.

Паваналь скоро узнала, что муж обманул ее в истории с драгоценностями. Она так бушевала, что Пиллай предпочел убраться из дому и провел неделю у Сендамарай. Вернувшись, он обнаружил, что жена уехала, забрав все деньги и утварь из дома и товары из лавки. Тем не менее Пиллай был на вершине блаженства.

Четтияр вспомнил, как приезжал в дом Пиллая, когда там уже поселилась Сендамарай. Он любовался ее улыбкой, приветливым и учтивым обращением с покупателями. Даже старикам приятно было получить пачку сигарет из ее рук.

Узнав о Сендамарай, Паваналь явилась в деревню со своим отцом и обратилась с жалобой в панчаят. Однако решение было вынесено в пользу Пиллая, поскольку жена уехала в его отсутствие и увезла столько вещей, что не могло быть и речи о компенсации.

Четтияр снова вспомнил Сендамарай, ее радостную улыбку, крепкие груди, приподнимавшие блузку, страстные объятия… Он тряхнул головой — разве можно так думать о мертвой!

Продавцы продолжали толковать о Пиллае и Сендамарай.

— Пиллай от нее без ума был… В городе разное говорили, но он и слышать ничего не хотел!

— Ну, что бы там ни говорили, а она принесла ему удачу.

Да, Сендамарай его порядком дурачила, подумал Четтияр.

В это время они подошли к храму. Четтияр увидел Пиллая, небритого, с опухшими глазами. Четтияр обернулся к своим спутникам:

— Вы не входите, я сам с ним поговорю. Оставшись наедине с Четтияром, Велю Пиллай залился слезами. Четтияр пытался его утешить.

— Вы же мужчина. Возьмите себя в руки!

— Не могу я жить без нее. Лучше бы мне умереть… Она была такая хорошая…

Голос Пиллая прервался. Четтияр почувствовал, что именно сейчас он мог бы развеять горе вдовца своими разоблачениями.

— Если бы вы знали… — начал он.

— Я и так знаю, что все сплетничали о ней без устали и вас настроили против нее, наверно… Все это враки!

— Да разве…

— Я знаю, о ней говорили, что она мне изменяла. Скажите честно, вы этому верили? Могли вы поверить такой гнусной лжи?

— Нет, — неожиданно для себя сказал Четтияр.

— Все, кто так о ней говорил, негодяи! — страстно воскликнул Пиллай. — Я был счастлив с ней… А если она и изменяла мне, какое дело этим людишкам? Они просто завидовали, что у такого старика, как я, жена молода и красива…

А может быть, он не так наивен, как я думал… Да и к чему теперь эти разоблачения? — размышлял Четтияр. Она сделала его счастливым, и он будет вспоминать о ней с благодарностью.

— Пойдемте домой, Пиллай, я голоден, — сказал Четтияр.

Они вышли из храма и направились к рынку.

Перевод З. Петруничевой.

ТУЛИКА

В воскресенье с самого утра настроение у меня было унылым, как пасмурное небо. В полдень я перекусил и хотел вздремнуть, но заснуть не смог. Встал, решил порисовать, но ничего не выходило. Словно воду в пустыне искал. Вот так иногда почему-то мысли мои спутываются в клубок, и я не могу работать. Сколько раз я гадал, чем это вызвано, но так и не понял.

Я промучился весь день.

Вечером я переоделся и вышел на улицу. Выпил кофе в ближайшем кафе и отправился на пляж. Автобуса прождал целых полчаса.

Воскресный пляж — зрелище, похожее на праздничное гуляние. Какое разнообразие красок, нарядов! Здесь можно встретить людей всех национальностей. По песчаному берегу парами прогуливаются мужчины и женщины. На некоторых из них приятно взглянуть, вид других вызывает отвращение, а иных — чувство досады.

Я нашел уединенное место, лег на песок и закурил.

С моря дул прохладный ветерок, и красиво вспенившиеся волны плавно подкатывали к берегу, устало обнимая песок. Ребятишки строили из песка домики, весело прыгали по воде.

Небо меняло цвета, будто каждое мгновение примеряло новое сари. И я чувствовал, как угасшее вдохновение вновь рождается во мне. Вероятно, любого художника волнует море.

Как необыкновенно светит луна! Кружево сияющих звезд… Шум воли… Гудок парохода вдали… Маленькие рыбацкие лодки… Темное небо, у горизонта сливающееся с морем… Я задумался.

Путями моей памяти странствовали художники. Гоген, Ван Гог, Мане, Руссо, Репин, Пикассо, Равиварма, Дамерла Рамарао, Венкатрао[85] — все они посвятили свою жизнь искусству. Мне вспоминались их трудности, их лишения.

Я думал, что человек, который не в силах переносить удары судьбы, не может стать настоящим художником. Художник не смеет жить спокойно. Он должен непрерывно трудиться ради единственной цели — достижения высочайших вершин творчества.

На пляже в это время проходил митинг. Собралась толпа, и какой-то деятель с высоких подмостков бросал в простодушных людей слова:

Голод… Бедность… Болезни… Планы… Фабрики… Безработица… Проституция… Планирование семьи… Фальшивыми нотами вторгались они в гул моря. Время от времени люди аплодировали. Народ верит красноречию политических деятелей, хотя их обещания часто остаются пустыми фразами.

Не знаю, сколько времени я просидел на пляже.

Полез в карман — пачка от сигарет пуста. Взглянул на часы — без четверти одиннадцать.

Стало безлюдно. По небу плывут густые облака, тускло светит луна.

Я поднялся и медленно пошел по пляжу.

Разноцветные огни набережной ослепляли своим блеском. Огнями, как москитной сеткой, был покрыт весь город. Я шел, заслонив глаза рукой.

Невдалеке, у рыбацкой лодки, мелькнула тень. Как только лодка осталась позади, я услышал, что кто-то движется за мной.

Звон металлических украшений… шелест сари… позвякивание стеклянных браслетов… легкий запах жасмина…

С моря подул пронизывающий ветер.

Я оглянулся, но никого не увидел. А шаги послышались опять. Вскоре я ощутил чье-то горячее дыхание.

Обернувшись снова, я услышал тихий смешок. Потом разглядел девушку. Незнакомка кокетливо улыбалась.

Не обратив на нее внимания, я двинулся дальше.

Вдруг на мое плечо опустилась рука. Мурашки пробежали у меня по телу при этом прикосновении. Я замер.

С улицы доносился шум автомобилей.

Теперь девушка стояла передо мной, повернувшись спиной к морю.

— Пойдешь? — тихо проговорила она.

Меня будто молнией ударило.

Я слышал, как об этом рассказывали, даже читал в книгах, но ничего подобного со мной еще не случалось. Я растерялся. В сумрачном лунном свете отчетливо вырисовывались линии ее стройного тела. Голос показался мне приятным.

Она опустила ресницы.

Так это, оказывается, проститутка! И она шла за мной! Я ругал себя за то, что засиделся на пляже допоздна.

Не отвечая, я отодвинулся от нее. Рука снова легла мне на плечо.

И тут я принял решение.

— Сколько? — спросил я.

В нашей стране мало что продается по твердым ценам. Даже за сигареты иногда платишь больше, чем обычно. Например, в некоторых кинотеатрах во время перерыва сигареты продаются по более высоким ценам. И курильщикам ничего другого не остается, как покупать. На рынке вещь, за которую просят шестьдесят рупий, можно выторговать за шесть.

Я ненавижу торговаться, но что поделаешь… Если не поторгуешься, то и рикше вдвойне заплатишь. В наши дни без этого не обходится ни купля, ни продажа.

— А сколько дадите?

— Я хочу услышать твою цену.

Мы говорили по-тамильски.

— За всю ночь — десять рупий, до конца последнего сеанса кино — пять.

Так в нескольких словах она оценила свою плоть и кровь, свою юность и то наслаждение, которое она дает мужчинам.

Красота в нашей стране совсем не ценится. Красота стоит так дешево, что ее выгодно экспортировать за границу; ею торгуют, как всем прочим.

Я облегченно вздохнул — дело улажено, и торговаться не пришлось.

Я сказал, что пойдем ко мне. Девушка кивнула.

Задумавшись, я шел впереди, она следом.

Выйдя на набережную, мы быстро поймали такси, сели рядом на заднее сиденье. Она опустила голову.

— Джорджтаун, — сказал я водителю.

От света уличных фонарей на наших лицах возникали причудливые тени. Я незаметно взглянул на девушку. Какое простодушие, какая печаль в ее глазах…

Внезапно я вспомнил, что давно не ел, и ощутил страшный голод. Я попросил остановить машину на площади Минт.

Я подумал, что неплохо было бы зайти в кафе. Девушка, видно, тоже давно не ела.

Башенные часы на площади Минт показывали около двенадцати, и в кафе было почти пусто.

Мы сели в уголке. Я заказал два омлета и чапати[86].

В течение десяти минут, пока не принесли заказ, я не знал, как себя вести. Решил отпустить такси, позвал шофера и расплатился.

Потом я стал рассматривать девушку. На вид ей было лет шестнадцать-семнадцать. С голода она взялась за это или ее развратили? Казалось, чья-то злая рука с ненавистью смяла эту только что раскрывшуюся розу.

Правильные черты лица, блестящие вьющиеся волосы, слегка припухлые губы…

Официант прервал мои размышления. Лишь только девушке подали тарелку, она с жадностью стала запихивать в рот еду. Два человека, сидевшие за соседним столиком, уставились на нас. Мне стало неловко, я разозлился. Отвратительно было смотреть, как она ест. Но голод не знает стыда. Когда же она ела в последний раз? В одно мгновение тарелка ее опустела. Как этим женщинам удается, спрятав голод в желудке, дарить другим счастье — непонятно.

Когда мы пили чай, девушка благодарно взглянула на меня. В ней появилось какое-то изящество. На пляже она положила руку мне на плечо, но в остальном вела себя пристойно. Простодушное существо! — подумал я и тут же возразил себе: — Вздор, все это игра.

С такого сорта женщинами надо держать ухо востро. Чуть зазеваешься — они уже кишки пересчитать тебе норовят. Интересно, скольких мужчин она знала?

Я расплатился, купил сигареты, и мы вышли. Жилье мое находилось в полумиле от кафе, в переулке рядом с полицейским участком у базара Севен Хиллз.

По обеим сторонам дороги на бамбуковых подстилках, а то и просто на земле лежали полуголые мужчины, женщины, дети. Раздавался храп.

От объедков и грязи, скопившейся в сточных канавах, поднимался смрад. Я шел, стараясь сдерживать дыхание. Девушка зажала нос.

Вдохновенно выводили свою песню москиты. Громко взвизгнул щенок, попавшийся нам под ноги.

Грудной младенец сосал полуобнаженную грудь матери, лежавшей прямо на земле под уличным фонарем. Рядом бродила свинья, кто-то глухо стонал во сне. Казалось, что конца этой улице не будет.

Наверное, девушка раздумывала о том, кто я такой, чем занимаюсь, какое у меня положение в обществе. Наконец мы подошли к многоквартирному дому, где жили люди среднего достатка.

В подъезде на матрасе тяжело дышал и кашлял старик. Мы поднимались по деревянной лестнице. «Смотри под ноги!» — сказал я. Она осторожно ставила ногу на каждую ступеньку.

Я вошел в комнату, зажег свет. Крысы, снующие в темноте, сразу разбежались, как войско, проигравшее битву.

— Кофе выпьешь? — спросил я.

— Нет, спасибо.

Я разложил валявшиеся в беспорядке на столе кисти и краски, и мне показалось, что эти предметы вызвали у нее удивление.

Натянув холст на подрамник и закончив приготовления, я повернулся к девушке:

— Послушай, я еще не сказал, зачем привел тебя сюда. Ты будешь мне позировать.

По ее взгляду не было ясно, поняла ли она.

— Сними одежду и делай, что я скажу. Я буду смотреть на тебя и рисовать. Поняла?

Она убрала волосы со лба.

— Стесняться тут нечего. Ты делаешь это ради искусства. Если все женщины будут стесняться, ни один художник в мире не добьется ни славы, ни известности.

Она молча разделась. Спокойно, неторопливо, без тени смущения сняла с себя одежду. Стояла, опустив голову и глядя себе под ноги. Похоже, все это было ей в диковинку.

Я объяснил, в какой позе и где она должна встать, как повернуть голову, как держать руки.

Неожиданно для меня она сразу понимала все, что я говорил, быстро исполняя каждое мое указание. Я сказал, что надо стоять неподвижно. Она кивнула.

Передо мной стояла совсем юная девушка, удивительно стройная и грациозная. Изящные изгибы тела. Черный водопад волос, спускающийся в затененную ложбинку под шеей. Тонкая талия. Высокая грудь. Нежная кожа цвета листьев бетеля. Широкие бедра. Ясные глаза. Длинные ресницы. Тонкий прямой нос… Она стояла как лоза и походила на прекрасную статую, изваянную величайшим на земле скульптором.

Любой художник был бы взволнован, увидев ее красоту.

Я остановился перед холстом и не мигая смотрел на нее. Счастье переполнило меня. Проснулось вдохновение, замысел обретал отчетливые очертания. Я быстро сделал набросок, смешал краски на палитре. Судьба не обошла меня своей милостью! Кисть заскользила по холсту. Холст ожил. Я погрузился в работу.

Между тем в голове моей роились мысли. Почему так неудачно сложилась жизнь у этой необыкновенно красивой девушки? Как случилось, что ей пришлось торговать своей красотой? Но эти размышления мешали мне сосредоточиться, и я постарался отогнать их. Зачем мне знать это? Какое мне до нее дело?

Сколько она стояла, а я писал, теперь сказать не берусь.

Неожиданно в комнату ворвался холодный ветер, захлопали створки окна, на нас полетели брызги. Я подошел к окну и закрыл его. Погас свет, и мы очутились в полной темноте. Я достал из ящика стола свечу и зажег ее.

При мягком свете она внезапно вновь возникла передо мной, и, потрясенный, я опустился на стул.

Поднявшись, я обошел ее со всех сторон. Девушка стояла как каменная статуэтка. Это было удивительно. Невозможно простоять долгое время не двигаясь, если нет привычки.

Мне казалось, будто я нашел дорогой алмаз.

Я взял ее лицо в ладони и поцеловал. И тут же устыдился, словно совершил что-то недозволенное.

— Все, — сказал я.

— Можно одеваться? — спросила она.

— Да-да. Вы… такая замечательная девушка.

Одежда закрыла ее тело, и снова она сделалась обыкновенной. Странно, подумал я, что такая красота теряется в этих одеждах.

Я посмотрел на часы — половина пятого. Ого! Здорово поработал!

Как в жизнь приходит радость — внезапно, — зажегся свет.

Она подошла к картине и стала внимательно рассматривать ее. Отошла, снова приблизилась. Вздохнула и повернулась ко мне. Я указал на стул, предлагая ей сесть.

Мы сидели и смотрели друг на друга. На улице лил дождь. Временами вспышки молний озаряли ее лицо. Наконец она встала, поправила край сари.

— Ну, до свидания!

Я достал кошелек — две бумажки по пять рупий, одна десятирупиевая и немного мелочи.

Как будто вспомнив что-то, она спросила:

— Можно мне посмотреть другие ваши картины?

Теперь она говорила на телугу.

Я достал картины и подал ей. Она внимательно рассматривала каждую. Я опешил — девушка интересуется моими картинами.

— Вы хорошо пишете. Вы станете большим художником!

Я вложил ей в руку двадцать рупий.

— Больше у меня нет.

— Спасибо. Вы и так много дали.

Я не мог произнести ни слова.

— До свидания. — На прощание она сложила ладони.

Дождь все усиливался.

— Подожди хоть, пока ливень прекратится, — наконец нашел я слова.

— Ничего. Вы очень помогли мне. Не знаю, как и отблагодарить вас.

— О чем ты говоришь? Я же не просто так дал тебе деньги.

— У меня брат уже неделю болен. Денег на лекарство нет. Мама совсем измучилась. До свидания.

Она открыла дверь.

И тут я вспомнил, что так ничего и не узнал о ней.

— Подожди! Она остановилась.

— Я даже не знаю, как тебя зовут…

— Да зачем вам знать мое имя?.. Впрочем, меня зовут Тулика[87], — тихо произнесла она.

— Ту-ли-ка! Какое красивое имя! И очень подходит тебе. Твои родители выбрали удачное имя. Мне кажется, ты образованная девушка. Я хочу спросить тебя… Только не обижайся…

— Спрашивайте, — безразлично проговорила она.

— Почему ты занимаешься этим? — прямо спросил я.

— Жизнь заставляет.

— У тебя нет отца?

— Он умер шесть лет назад.

На глаза ее навернулись слезы.

— Теперь у меня нет выбора. Несколько лет мы брали в долг, а потом я вынуждена была решиться на это.

— А мать твоя знает?..

Тулика засмеялась.

Я вздрогнул.

Страдание, ненависть к людям, желание отомстить, зависть — были в этом смехе.

— Знает… С ее ведома…

— После смерти отца у вас ничего не осталось? Чем он занимался?

— Как не осталось? Осталась слава, известность. Но ими, к сожалению, сыт не будешь.

— Не понимаю.

— Его картины и эскизы пылятся у нас дома.

— Так что, твой отец был художником?

— Да. И очень известным. Я дочь покойного Вишванатха, создателя школы живописи.

— Вишванатх, Вишванатх! — вскричал я.

Великий художник, основатель нового направления в живописи, руководитель художественной школы. Скольким бедным студентам он помог! Когда он умер, почитатели искусства рыдали, газеты кричали на весь мир о великой утрате. А вот его дочери приходится торговать собою! Он преданно служил своему искусству, а его семья докатилась до полной нищеты и не имеет денег даже на хлеб.

Я был потрясен до глубины души. Возмущение кипело во мне.

Ливень все усиливался.

Раздался гром, а мне в нем слышался пронзительный, отчаянный крик девушки, боровшейся из последних сил и все-таки не сумевшей устоять против натиска жизни.

Вспышка молнии озарила небо. Молния ударила в сердце земли.

— Нет, я не буду жертвовать своей жизнью ради такого искусства! — закричал я и в ярости разбросал холсты, кисти, краски, мольберт. — Я не буду служить такому искусству! — Я схватил нож и уже готов был искромсать холст, над которым совсем недавно так вдохновенно трудился.

Тулика подбежала и схватила меня за руку.

— Успокойтесь. Вы неправы. Искусство здесь ни при чем. Это люди виноваты в том, что наша жизнь такова.

Я с удивлением слушал ее.

— Прошло время, когда люди довольствовались созерцанием картин, изображающих обнаженных женщин. Мама говорит, что я — живое прекрасное творение моего отца, именно поэтому ценюсь сейчас дороже его картин. Если своим искусством вы будете служить народу, а не прислуживать богатым, то станете настоящим художником.

Лишь в этот момент я понял, как глуп и ограничен я был до сих пор. Мне хотелось биться головой о стенку.

Но Тулика положила мою голову себе на колени.

Перевод О. Баранниковой.

ОСЛУШНИК

Никто не думал, что Нагабхушан вдруг отважится на такое. Непутевым прослыть легко, а вот чтобы о тебе благая молва шла — это не просто. До сих пор он всегда поступал как положено, хоть бы раз что дурное сотворил.

Когда Бхушану было пять лет, отец сунул ему в руки грифельную доску и мелок[88] для письма и сказал: «Давай, сынок, иди в школу». Бхушан кивнул согласно, взял доску и мелок и пошел в школу. Уроков он не пропускал, кроме как по болезни. Учился прилежно, с озорниками не водился, окурков не подбирал, не проказничал. Учителя хвалили его, в деревне все ставили в пример своим детям. Каждый год он переходил в следующий класс с прекрасными отметками. Но ученье его закончилось пятым классом. Если бы ему позволили учиться дальше, он, пожалуй, смог бы стать и магистром наук. Но у него на роду не это было написано. Написано было добывать себе хлеб насущный, погоняя быков в поле. Варадайе, его отцу, и в голову не пришло учить сына дальше. Самому же Бхушану учиться хотелось. Сдав экзамены за пятый класс, он сказал отцу:

— Поступлю в среднюю школу.

— Нечего! — ответил отец. — Годов мне все больше и больше становится. Я не управлюсь без тебя с хозяйством! Да и живем в достатке — зачем учиться-то?

Это правда. Бхушан — младший в семье; кроме него, еще четверо дочерей. От дочерей отцу какая помощь? Вот Варадайе и не хотелось, чтобы Нагабхушан продолжал ученье.

Услышав ответ отца, Нагабхушан погоревал, наверное, но об учебе больше не заикался.

С того самого дня он знай гнул спину. Делал все — и большую работу, и малую. Даже повзрослев и став настоящим землепашцем, он самовольно ни за что не брался. Дело отца — распоряжаться, дело Нагабхушана — указания выполнять. Поле надо вспахать — он пашет, урожай убирать — он убирает. Не то чтоб он не знал, когда и какую работу по хозяйству следует выполнять. По правде говоря, знал лучше, чем отец. Но слово отца для него было законом.

Он был убежден: что бы ни сказали старшие, как бы они ни поступили — все только на пользу молодым. Поэтому, не спросив отца, он ничего не предпринимал.

Когда Бхушану было восемнадцать лет, он услышал слово «коммунизм». Слово это тогда только-только пришло в их деревню. Коммунисты по деревням организовывали крестьянские союзы, союзы батраков, союзы молодежи. Многочисленные сверстники его один за другим вступали в эти союзы. Выписывали газеты, устраивали собрания, занимались в кружках. Вся деревня всколыхнулась. Вскипела было и у Бхушана кровь. Но отец новых веяний не одобрял. «Тьфу ты, зачем крестьянам с политикой связываться? Это тем, кто бездельем мается, всякие партии нужны», — неприязненно говорил он.

Бхушан рта в ответ не раскрыл — настолько был послушен. Да что говорить! Даже в кино в соседний городок он не ходил, если отец не позволял.

— Что еще за кино! Дрянь, а не кино. Никакой морали. Сядь лучше спокойненько и читай «Махабхарату» или «Рамаяну». Тут тебе и мораль, тут и добродетель, — говорил обычно отец.

После ужина Бхушан раскрывал «Махабхарату» либо «Рамаяну» и громко читал вслух. Понимал он в них немного. Поймет — не поймет, а только читает до тех пор, пока глаза не начинают слипаться.

И вот у этого самого Бхушана почтения к отцу немного убавилось. И все из-за женитьбы. К тому времени ему было уже двадцать два года. Как-то один из родственников, будучи у них в гостях, между прочим спросил, не подыскивают ли парню невесту.

— Чего с этим спешить?! — отрезал отец. Бхушану такой ответ не понравился. Как это «чего спешить»? Он вон какой здоровый, весь силой налит! Ему, главному в доме работнику, то мать, то сестра обед в поле носят. Ну не стыдно ли? И как только отец этого не понимает! Мать и то вступилась за сына:

— Не слушай ты его! — сказала она родственнику. — Дочери уже все замуж повыходили. Одна ведь я, сколько же мне еще дом на себе тащить! Если есть какая-нибудь хорошая девушка на примете, скажи, женим мы его.

Мать в эту минуту в глазах Бхушана была красивей, чем луна в вечернем небе. А на отца он страшно рассердился, но злости своей сразу не показал, а дал ей выход на другой день, когда пришли соседи торговать у них быка. Варадайя заломил немыслимую цену, и покупатели ушли.

— Надо было уступить, куда он годится-то! — раздраженно бросил Бхушан.

— Что он старый или негодный какой — себе в убыток его продавать. Молодой бык, еще лет десять прослужит, — отвечал Варадайя.

— Молодой! С молочными зубками… — съязвил Бхушан.

Такого Варадайя еще не слыхивал. Было это для него как восстание сипаев[89] для англичан. Да и любой бы на его месте встревожился: послушный сын бунтует…

Невесту Бхушану все-таки нашли. Когда Бхушан отправился на смотрины, отец сказал ему:

— Слыхал я, девушка кожей темновата. Но семья, говорят, порядочная, хорошего рода. Сходи погляди. Подумаем.

Что там глядеть — темнокожая девушка, как отец и говорил. Бхушан засомневался: соглашаться или не стоит? Но поразмыслив, он вспомнил отцовские слова, что девушка, мол, из хорошей семьи. И когда отец сказал: «Ну, смотри, Бхушан, как хочешь», он выразил согласие. Согласился и уже считал, что с его женитьбой вопрос решен. Однако дело расстроилось. И в следующий раз — тоже. И еще раз. Какая-нибудь причина да находилась. Красивая девушка, порядочная семья, хорошие традиции, десять тысяч приданого — чтобы все это вместе было, — такого больше не встречалось.

Находились красивые невесты, да приданого за ними столько дать не могли. Что до традиций — это можно было как-нибудь уладить. А вот такое приданое выложить не могли даже родные некрасивых девушек.

Невест подыскивали целых два года. В конце концов он стал опасаться, как бы ему не уподобиться Винаяке[90].

Да и односельчане, то один, то другой, высказывались на этот счет весьма язвительно.

— Жди-жди, женит тебя твой отец! Как в той поговорке: черт деревенский женил одного… — сказала однажды Бхушану Аливелю, жавшая траву на краю его поля. Бхушана даже в жар бросило от такой насмешки.

— Да уж, наверное, раньше женит, чем твой тебя замуж выдаст! — ответил ей Бхушан.

Ответить-то ответил, только тут же пожалел о сказанном, увидев, как, словно от удара, сжалась Аливелю, едва не расплакалась. Ведь девушка все в невестах ходит, хотя выдать ее замуж пытаются уже десять лет.

— Что и говорить, бава[91]! Где ж мне за тобой тянуться! Вы — люди богатые, мы — бедняки, — сказала Аливелю глухо.

Бхушан смутился.

— Да я пошутил, Аливелю. Во всяком деле везение нужно, правда же?

— Поубавить бы жадности к деньгам, глядишь и повезет, — проговорила Аливелю.

Бхушану до этого и в голову не приходило, что препятствие его женитьбе — жадность отца. А вот сказала Аливелю — и он задумался: «Может, оно и вправду так?» Стоял, размышляя.

Аливелю сложила траву в корзину, свернула конец паяты[92] подушечкой на голове, попросила:

— Подними, бава, корзину, я пойду.

Бхушан, очнувшись от раздумий, подошел, помог поднять корзину. Когда Аливелю ставила ее на голову, паята соскользнула. Аливелю, застыдившись, опустила глаза, быстро поправила паяту. И в один миг мир вокруг преобразился, стал иным. Обнаженная женская грудь, и эта стыдливость, и запах поспевающих хлебов в поле — все это было в нем, и было воплощением его красоты.

Ночью Бхушан никак не мог уснуть. Снова и снова слышался ему зов этого нового, иного мира.

На другой день он опять встретил Аливелю, когда вечером, в сумерках, ехал в повозке. Аливелю тащила корзину с травой. Бхушан остановил быков.

— Залезай.

— Зачем? Пешком дойду, — ответила Аливелю.

— Для моих быков ты — невелика тяжесть.

Немного помедлив, Аливелю забралась в повозку. Почти совсем стемнело. Намотав вожжи на перекладину, Бхушан подошел к Аливелю и уселся напротив. Ему хотелось о многом потолковать с ней. Но он не смог вымолвить ни слова. Язык отказывался ему служить, зато неожиданно осмелела нога. Она коснулась ступни Аливелю. Аливелю не протестовала. Он принял это за поощрение. Пальцы его ног полезли выше и выше, принялись щекотать икру…

Аливелю боялась щекотки.

— Ну-ну, бава, это уж слишком! — с упреком сказала она и отодвинулась в сторону, но упрек этот только раззадорил Бхушана. Осмелев, он собрался было перейти в наступление, но тут оказалось, что они уже приехали в деревню. Аливелю слезла с повозки, попросила подать ей корзину.

И опять тот, другой мир вставал ночью перед глазами Бхушана, не давая ему заснуть. Он наметил план завоевания этого мира.

На следующий день Бхушан разыскал Аливелю, которая жала траву по краям поля.

— Аливелю, — сказал он ей, — твой отец не может выдать тебя замуж, а мой — никак меня не женит. А что если мы с тобой сами поженимся? Идет?

Аливелю сначала смотрела на него недоверчиво. Но потом поняла, что он не шутит. И сразу же вся засветилась радостью.

— А твой отец согласится?

— Куда он денется! Заставлю согласиться, — сказал Бхушан так решительно, что Аливелю сразу поверила ему. Поверила и потому, когда он позвал, не задумываясь, пошла вслед за ним в просяное поле…

Когда они выбрались из высокого проса, уже стемнело. Бхушан опомнился:

— Темно уже. Травы-то в корзине мало… Как теперь домой идти?

Аливелю посмотрела на него сияющими глазами и сложила свою траву в корзину Бхушана.

— А тебе? — спросил Бхушан.

— Что «тебе»? Неси давай.

Такое самопожертвование тронуло Бхушана до глубины души. Он поднял корзину на голову, принес домой. Дома помылся, а когда сел ужинать, то услышал, как мать рассказывала:

— Аливелю нынче за травой ходила, да скорпион, говорят, ужалил бедную. Еле-еле домой приплелась, с пустой корзиной.

Бхушан от удивления только рот раскрыл. На другой день он заявил отцу:

— Я женюсь на Аливелю. Вы с матерью приданого много не требуйте. Сколько дадут, столько и возьмите. Да сегодня же соберите родных и уладьте все со свадьбой.

Варадайя был ошеломлен. Это покорный сын так командует! Оправившись от изумления, он завопил:

— Из моего добра ничего не получишь! Нищим останешься! Запомни!

— И моего труда в эту землю вложено немало! — отрезал Бхушан. Дальше — больше, слово за слово. Быть бы скандалу, да мать вмешалась:

— Сыновья-то ведь детишки — пока в коротких штанишках, а подрастут — разве станут слушаться? Пускай будет так, как ему хочется. А скандалить начнете — люди засмеют!

Уладить ссору было в ее интересах. Сколько лет ждет она появления невестки в доме. Одна она уже не в силах справляться с таким большим хозяйством.

Пришлось Варадайе в конце концов согласиться. Но сына он изругал последними словами. Бхушан на брань внимания не обратил. Сам пошел, привел кое-кого из родных, позвал отца Аливелю. Придя в себя от изумления, собравшиеся принялись обсуждать, как справить свадьбу, а Бхушан, довольный, взял корзину и отправился в поле.

— И это называется жених! Дома о твоей свадьбе договариваются, а ты сюда пришел, — поддела его Аливелю.

— Раз невеста здесь, то чего я там потерял? — ответил Бхушан.

— Глянь-ка, какой ты непутевый, бава, — сдерживая смех, сказала Аливелю. — А еще послушным слывешь!

Бхушан ничего не ответил ей. Стиснул девушку в объятиях и куснул за щеку.

Перевод В. Удовиченко.

ПОПУГАЙЧИК В КЛЕТКЕ

Рано утром я чистил зубы веточкой маргозы. Вдруг откуда-то послышались рыдания и крики. Я вышел на улицу и увидел, что перед домом Нараяны собрались люди.

— Что там случилось, амма? — спросил я мать, входившую во двор.

— Жена Нараяны померла, — ответила она.

— Да что ты!

— А чего тут удивительного! Все помрем. Позавчера была здорова, вчера в лихорадке слегла, а сегодня померла. Недаром в пословице говорится: когда дождь придет, когда жизнь уйдет — никому неведомо… — И мать забормотала молитву.

В самом деле, что толку гадать, почему душа, как попугай, вылетает из клетки. Недаром это сказано: любопытный глупее незнающего. Доискиваться причины того, что случилось, бесполезно, все равно ответа не найдешь. Назовут ослом — и за дело.

Кто знает, почему при известии о смерти жены Нараяны мне внезапно вспомнилась моя младшая сестренка Суббулю. Если на пути встретится лиана, то потом обязательно начнется лес, — так и воспоминания: за одним непременно тянется вереница других. На память мне стали приходить разные события тех давних лет. Суббулю родилась после трех сыновей, из которых я был младшим, и мы с ней росли вместе. Славная девочка была моя сестренка — большеглазая, краснощекая, хорошенькая толстушка. Все в семье, кроме матери, звали ее Дуббулю — Колобок. Пока она была малышкой, то откликалась на это прозвище, хотя мать очень сердилась. «Зачем вы ее так зовете? — упрекала она нас. — Сами-то маленькими еще толще да круглее были». Наша мать — женщина здоровая, молока у нее после родов всегда было вдоволь, вот дети и сосали, сколько хотели, и росли крепкими, здоровыми.

Считается, что толстые люди — ленивы, чего нельзя было сказать о нашей проворной и умненькой Суббулю. Когда я учился в третьем классе, сестренка была в первом. В пятом классе она догнала меня, и мы учились вместе.

Один случай из нашей школьной жизни я помню так, будто это случилось сегодня. Учитель задал мне вопрос, я не ответил. Он спросил Суббулю, и она ответила правильно. Тогда учитель велел ей отщелкать меня по носу. Суббулю сначала заупрямилась и хотела убежать из класса, но учитель разъярился и накричал на нее. Она, понурившись, подошла ко мне и выполнила приказ учителя. Мальчишки кругом хохотали, как гиены, а я готов был сквозь землю провалиться. Хотя Суббулю не причинила мне боли, унижение было нестерпимым. Мне хотелось кинуться на учителя, повалить на землю и топтать — и его и Суббулю тоже. Едва прозвенел звонок, я ринулся из школы домой, забился в темный угол и, закрыв лицо руками, зарыдал. Я узнал робкие шаги — ко мне приближалась Суббулю. Я еще крепче прижал ладони к глазам и ушам, но услышал, что она громко плачет. Мать и дедушка с трудом успокоили сестренку — она переживала еще больше, чем я сам.

В том году и я, и Суббулю окончили пятый класс. Отец хотел, чтобы учебу в школе второй ступени продолжал только я, а Суббулю умоляла его разрешить и ей тоже учиться дальше. После того как отец отказал, она дала клятву не принимать пищи. Сначала Суббулю отказалась от своего любимого сладкого риса с молоком, и мать встревожилась, но когда Суббулю перестала даже воду пить, мать набросилась на отца.

— Эта сумасшедшая девчонка до смерти себя доведет. Разве ты не видишь?

Отец вынужден был уступить. Суббулю отдали в школу христианской миссии. Она была без ума от радости, да и отец потом увидел, что расходы даже сократились — миссионеры учили и кормили бесплатно, тратиться приходилось только на одежду.

Теперь Суббулю жила при христианской миссии. Когда она приехала на летние каникулы, я изумился, увидев, как она похудела.

— Мама, Суббулю у нас, как леденец, растаяла! — закричал я.

— Ничего, девочки хотят быть худенькими, — возразила мать, но на самом деле она очень огорчилась. Все каникулы мать пекла всякие пирожки и пичкала Суббулю, но ей не удалось снова превратить дочку в «Колобок».

— Чем же там тебя кормят, Суббулю? — спросил я.

— Не все ли тебе равно? — буркнула она сердито.

Но на расспросы матери ей пришлось ответить. Просяная каша да рисовый отвар — впору ноги протянуть от такой еды.

— Я бы сбежал оттуда, если б меня так кормили! — воскликнул я.

— А я буду учиться! — решительно ответила она. Да не суждено ей было учиться.

Я не сдал выпускных экзаменов в школе второй ступени, в то время как Суббулю окончила блестяще. Отец был очень огорчен моим провалом. Он всегда мечтал, что я стану инженером. Видя мрачность и подавленность отца, Суббулю не решилась просить его, чтобы он разрешил ей держать экзамены в колледж. Она была не по возрасту умной и чуткой девушкой и понимала, что отец не даст согласия. Вот она и молчала. Что у ней творилось на душе, никто не знал.

Я стал готовиться с частными учителями к поступлению в колледж. Теперь Суббулю не надо было заниматься, и она целые дни просиживала, читая книги, взятые в библиотеке. Она читала Чалама, Кутумбу Рао, Гопичанда, Муниманикьяма[93]. Мне было завидно, что сестра только и делает что читает интересные книги, а я должен корпеть над учебниками. А Суббулю еще словно перец мне на рану насыпала: дала прочитать написанный ею рассказ. Моя досада вылилась в недоверчивом вопросе:

— Ты, правда, это сама написала?

Она бросила на меня сердитый взгляд и буркнула:

— А ты думаешь, это наш отец написал, что ли?

Суббулю отправила свой рассказ в какой-то журнал, но его не напечатали. Тогда я счел этот факт доказательством, что рассказ плох, теперь склонен предполагать обратное.

В том же году отец договорился о замужестве Суббулю. Жених был молодой парень из небогатой крестьянской семьи — только что окончил школу, как и Суббулю. Свадьба была назначена через месяц.

— Суббулю, тебе жених нравится? — спросил ее я.

— Нравится или не нравится, не все ли равно. Брак по любви — пустая мечта, — ответила она безучастно.

Мать-то знала, что Суббулю этот сговор не по душе, но отца нельзя было переупрямить:

— Ты хочешь за инженера или доктора ее выдать? Пока такого жениха найдешь, дочке двадцать лет стукнет. Тогда без богатого приданого замуж не выдашь, а сыновьям что останется? — говорил он.

— Ни инженера, ни доктора не надо, я о них не мечтаю. Но не отдавай ты ее бедняку. Будет в нищете жить, и мы исстрадаемся, на нее глядя, — убеждала его мать.

Но отец — ни в какую. Вот и выдали Суббулю за того самого парня, которого выбрал отец.

Я в тот год все-таки поступил в колледж и несколько лет почти не видел Суббулю.

Когда я кончил учебу, у Суббулю было уже двое детей, она ждала третьего. Два раза она приезжала рожать домой, а на третий мать поехала к ней. Когда мать вернулась, я стал расспрашивать ее о Суббулю.

— Всего пятый год замужем, а уже трое детей. Так исхудала моя доченька, половинка осталась, — грустно ответила она.

Последний раз я видел Суббулю, когда она приезжала домой рожать второго ребенка. Она приглашала меня к себе, да я все никак не мог собраться. «Как же, разве ученые посещают дома бедняков», — сказала Суббулю с обидой.

Наконец я поехал в деревню, где она жила с мужем. Прибыл я туда в полдень; дом был заперт; женщина из соседнего дома сказала мне, что Суббулю в саду. Я разыскал ее, она встретила меня с радостью. Под деревьями играли ее дети; она взяла на руки грудного ребенка, я — двухлетнего малыша, а четырехлетний побежал за нами, держась за край сари матери.

— Сколько месяцев младшей? — спросил я, когда мы вошли в дом.

— Четвертый месяц, — ответила Суббулю. — Золотая девочка, не плачет никогда. Положишь — лежит тихо, как книжка…

Может быть, у нее и сил нет плакать, подумал я, глядя на истощенного ребенка. Суббулю быстро приготовила завтрак — рис, сваренный с зеленым горохом, и овощной суп, — совсем без масла. Не было и молока.

Вскоре пришел с поля мой шурин. Он только спросил, все ли благополучно у меня и родителей жены, быстро позавтракал и ушел снова на работу. Вечером, после ужина, он завел разговор о своих делах. У него был большой долг, но шурин надеялся за несколько лет его выплатить — тогда жизнь переменится.

— Жизнь переменится, когда будет социализм, тогда все заживут хорошо. Правда, братец? — заметила Суббулю.

— Ну, ты бы лучше помолчала, — резко сказал ей муж.

— Твой шурин не любит, когда заводят речь о социализме, — снова обратилась ко мне Суббулю.

— Почему? — спросил я.

— Не только те страшатся социализма, у кого заводы и роскошные автомобили. Его пугаются все собственники, даже если все их богатство — шелудивый пес да яловая коза. У твоего шурина поле — десять акров, а долг — десять тысяч рупий. Как же ему не бояться? — смеясь, ответила сестра.

— Через пять лет с долгами расплачусь, еще земли прикуплю, — сердито буркнул ее муж.

Такие люди верят вопреки рассудку. Что я ему мог сказать? Чем я мог помочь им? Лучше поскорее уехать…

— Мне пора, сестренка…

— Ну, что ж, до свидания! Приезжай летом…

— Ладно…

Я подумал, что вряд ли приеду, но поехать пришлось. Летом мы получили известие, что Суббулю тяжело больна. Мы все сразу собрались и поехали. В доме было полно народу, доктор делал Суббулю укол. Когда он вышел, я догнал его и спросил сдавленным голосом:

— Что с ней?

— Трудно сказать… Организм ослаблен недоеданием.

В доме раздались причитания и громкий плач. Я тоже зарыдал. И теперь, вспоминая Суббулю, я не могу удержаться от слез. Что мы за люди! На что мы способны — только на то, чтобы плакать!

Перевод З. Петруничевой.

ПРОБЛЕМА ЗАМУЖЕСТВА

Пробило пять часов, и все служащие стали складывать бумаги и собираться домой. Вишала накрыла чехлом пишущую машинку и убрала со своего стола бумаги раньше других. Она, в сущности, не могла работать уже с двенадцати часов и просто делала вид, что печатает. К горлу подступали рыдания, но кругом были люди, и она сдерживалась. Вишала думала только о том, чтобы ровно в пять уйти домой и выплакаться за закрытой дверью.

Она уже выходила из комнаты, когда ее вдруг окликнул начальник. Вишала подошла к его столу. Он что-то писал и обратился к ней, не поднимая головы:

— Еще две срочные бумаги…

— Извините… Сегодня я не могу задержаться, — пробормотала Вишала.

Начальник даже поднял голову и посмотрел на нее с удивлением. До сих пор девушка была очень исполнительна и никогда не отказывалась от сверхурочной работы.

Выйдя на улицу, Вишала огляделась. Не увидев поблизости знакомых, она вынула завернутую в кончик паяты записку на голубой бумаге и, разорвав ее на мелкие клочки, пустила их по ветру.

Клочки бумаги заплясали в воздухе. Из глаз Вишалы брызнули горячие, слезы, она с досадой вытерла их носовым платком. В памяти ярко вспыхнуло оскорбление, которому она подверглась сегодня на работе. Когда это случилось, она сначала почувствовала будто ожог пощечины, потом заныло сердце. И до сих пор — растерянность, подавленность, чувство мучительной беспомощности.

Это случилось во время ленча. Вишала печатала протоколы. К ней подошел мальчик-рассыльный и, положив на ее стол бумаги, сказал:

— Срочно! Шеф распорядился.

Она отложила протоколы и быстро напечатала две бумаги. Взяв третью, Вишала с удивлением обнаружила на ней свое имя, развернула и начала читать. Это было любовное письмо, адресованное ей, Вишале. Девушка побледнела от гнева. Он, видите ли, любит ее! Какая наглость! Если она согласна, он женится на ней! Кровь бросилась в лицо Вишалы, все внутри кипело, ей хотелось пойти и надавать автору письма пощечин, осыпать его оскорблениями. Но она не двинулась с места, представив себе, какой шум поднимется в учреждении. Все узнают, начнут смеяться! Лучше глаз не поднимать, чтобы не выдать себя. Слезы подступили к горлу Вишалы. Она почувствовала себя несчастной и беззащитной. Что делать?

Имя обидчика было Вишвешвара Рао, это был сослуживец Вишалы. Но какое право он имел на такую дерзость — объясниться в любви, предложить выйти за него замуж молодой красивой девушке? Ему ведь уже за сорок лет, вдовец с двумя детьми, некрасивый… Что же, он думал, что Вишалу прельстит его счет в банке, дом, машина? Конечно, он так и думал, когда писал оскорбительное для Вишалы письмо. Горько стало девушке от этих мыслей!

Вишала не заметила, как дошла до дому. Она резко повернула ключ в двери. Войдя в комнату, бросилась на кровать и захлебнулась слезами. Ей не хотелось ни варить рис на ужин, ни готовить кофе. Вишала плакала навзрыд.

Если бы не эта проклятая служба, она бы не подверглась такому оскорблению. Но ничего, даст бог, она вскоре бросит работу, выйдет замуж, у нее будет дом, дети… Вишала стала вспоминать смотрины, которые состоялись две недели назад. Как он старался поймать ее потупленный взгляд, как улыбался, что говорил… Ее жених — молодой человек, ровня Вишале. Он ей понравился, и она ему тоже. Брат написал ей об этом после смотрин. Скоро она уйдет с этой проклятой работы, и всякие Вишвешвары Рао не смогут больше ее оскорблять.

Вишала немного успокоилась. Она умылась, приготовила себе кофе и выпила две чашки. То, что произошло сегодня днем, показалось ей вовсе не таким ужасным. Ну, написал письмо, так что же? Она может согласиться, а может отказать. Конечно, она и не подумает соглашаться, но хорошо, что она, прочитав письмо, ничем не выразила своих чувств. Сгоряча могла бы поднять шум из-за сущих пустяков. Теперь-то она видит, что зря разволновалась. Ответит ему завтра, и делу конец.

Она совершенно успокоилась и заснула.

Утром Вишала выпила кофе и оделась. До работы оставался еще целый час, она помыла посуду и убрала комнату. Объяснение с Вишвешварой Рао представлялось ей совсем несложным делом.

В это время почтальон принес письмо. Оно было от брата.

Вишала не дочитала письмо, по щекам ее текли слезы. Через несколько минут она справилась с собой, схватила листок бумаги и написала торопливым неровным почерком:

Взяв другой листок, она прикусила ручку зубами и немного помедлила, потом решительно написала:

Перевод З. Петруничевой.

НОЧЛЕГ

Автобус прибыл в Кришнапурам; теперь Прабхакараму Редди предстояло узнать, как добираться дальше. Он подошел к чайной лавке и спросил, далеко ли до деревни Рангаразупалле.

— Да всего две мили вот по этой дороге, — ответил хозяин.

Прабхакарам посмотрел на часы — уже пять. Пока дойдешь — стемнеет. А если каранама дома нет? Где поесть, где переночевать? Вот уж собачья должность…

Дорога оказалась хорошей, и Прабхакарам пришел раньше, чем рассчитывал. Улицы маленькой деревеньки были безлюдны, но из окна ближайшего дома высунулся молодой парень и уставился на Прабхакарама.

— Скажите, где здесь каранам живет? — прокричал ему Прабхакарам.

— Глухой Нараяна Рао-гару? Да поверните в переулок, третий дом, с верандой, сами увидите!

Прабхакарам свернул и вскоре остановился перед большим домом старой постройки.

— Нараяна Рао-гару! — закричал он, войдя во двор.

— Кто там? — откликнулся из дома женский голос. Прабхакарам растерянно промолчал. Из дома вышла молодая девушка и посмотрела на него вопросительно.

— Нараяна Рао дома? — спросил наконец Прабхакарам.

— Нету. Скоро придет…

— Пошлите за ним кого-нибудь! Скажите, что приехал статистик из районного управления, — попросил Прабхакарам.

— Сходи за хозяином! — крикнула девушка слуге и пригласила Прабхакарама войти в дом.

— Хотите холодной воды? — предложила она. У Прабхакарама, прошагавшего целых две мили, горло пересохло от жажды, он с наслаждением напился.

Девушка вышла на кухню. Больше никого в доме не было — наверно, живет вдвоем с отцом. Видать, еще не замужем, подумал Прабхакарам.

— А кофе выпьете? — послышался голос. Прабхакарам охотно выпил бы кофе, но застеснялся.

— Спасибо, не стоит, — пробормотал он с запинкой, но девушка уже входила в комнату с чашкой кофе в руках.

— Выпейте, не стесняйтесь, — сказала она приветливо.

Принимая у нее из рук чашку, Прабхакарам заметил на вторых пальцах ее ног серебряные кольца — знак замужества.

В это время вернулся хозяин.

— Я статистик из района, — представился Прабхакарам.

— Говорите громче, — донесся из кухни голос девушки. — Отец плохо слышит.

Прабхакарам вспомнил, что ему уже говорили: «Глухой Нараяна Рао», и, насколько мог громко, повторил, кто он и откуда.

— А-а! Я думал, помощник тахсильдара[94]. Бегом прибежал, — оглушительно засмеялся Нараяна Рао.

Прабхакарама ответ каранама слегка задел, но он решил, что для обид сейчас не время, и объяснил, зачем прибыл. Пока втолковывал, даже голос сорвал. Нараяна Рао, выслушав, пообещал:

— Сделаем. Вечером подготовлю для вас все эти данные. — Затем приблизился к двери кухни и громко крикнул дочери, будто и она была туга на ухо: — Нирмала! Приготовь, дочка, поужинать, и приезжему тоже!

В восемь часов Нирмала позвала их ужинать.

— Так рано — ужинать? — удивился Прабхакарам.

— Здесь же деревня. Вечером заняться нечем. В восемь ужинаем, в девять ложимся спать, — ответила Нирмала.

За столом Прабхакарам, обратившись к каранаму, поинтересовался:

— Скажите, вы только вдвоем живете — дочка и вы?

— Будете так тихо говорить — отец ничего не услышит, — напомнила Нирмала. А на вопрос ответила сама: — Мать в больнице. Отец только что, перед вашим приходом, вернулся оттуда. Мы с мужем живем недалеко отсюда — в Рангапураме. Отцу сейчас трудно, вот я и приехала помочь ему.

— А чем занимается твой муж?

— Он у меня без образования. Так, по сельскому хозяйству.

— О чем это вы? — вмешался в разговор Нараяна Рао.

— Спрашиваю — чем занимается ваш зять? — прокричал ему Прабхакарам. Нараяна Рао засмеялся так громко, что стены задрожали:

— А что зять? У него денег куры не клюют! Внукам, правнукам и тем не истратить.

Кончив ужинать, поднялись.

— Ну что, посмотрим документы? — предложил Прабхакарам.

Нараяна Рао принес все нужные бумаги, положил их возле настольной лампы. Тем временем около дома собрались какие-то люди, человек пять.

— Чего пришли-то? — спросил Нараяна Рао.

— Да вот, насчет этого Муни, — ответил один из них. — Мы уже несколько дней тут крутимся, да вас все дома нет. Хоть бы сегодня занялись этим.

— Для таких дел дневного времени нету, что ли? — пробурчал Нараяна Рао.

— Так ведь утром в поле надо, жатва. Откуда время-то взять?

— Ну ладно, — согласился каранам. — Позовите Лаччи с матерью. — Повернувшись к Прабхакараму, сказал: — Ничего не поделаешь. Отложим нашу работу на утро. Конфликт тут у них. Рассудить надо.

Неожиданная задержка не обрадовала Прабхакарама. Но что он мог поделать?

— А что за конфликт? — поинтересовался он.

— Да так, ерунда. Вам это не интересно, — ответила ему Нирмала. Она только что прибрала в доме и, выйдя к ним, уселась на пороге.

— Эй, ну-ка постели господину на веранде, — распорядилась она, окликнув одного из пришедших. — Господин ляжет отдыхать.

— Да-да, вы ложитесь спать, — посоветовал и каранам.

— Нет-нет. Я тоже немного послушаю. Спать-то еще рано, — сказал Прабхакарам и снова спросил: — Так в чем дело-то?

Каранам уже вел беседу с крестьянами. За него все объяснила Нирмала.

— Вон, видите, — она показала на одного из сидевших, — его бросила жена. Из-за этого и конфликт.

Пришедшие между тем, громко крича, излагали каранаму свои претензии. Каранам слушал.

— А почему она его бросила? — спросил Прабхакарам у Нирмалы.

— Распущенные люди. Такие уж у них нравы, — ответила она. Прабхакарам посмотрел на пострадавшего. Здоровяк. И с виду привлекательный. Почему такого мужчину бросила жена — непонятно.

Между тем подошли и ответчики. Их двое — молоденькая женщина и ее мать.

Каранам принялся внушать матери, чтоб она отослала дочку назад к мужу.

— Я разве держу? — отвечает мать. — Ее дело, хочет — пусть идет.

Дочь молчала. Прабхакарам с интересом смотрел на нее. Недурна собой. Такая пара! А вот поди ж ты, вместе не живут… Почему?

— Ну что, Лаччи, молчишь-то, словно воды в рот набрала? Ты думаешь — ушла от мужа, так и вольна поступать, как заблагорассудится? Не в деревне разве живешь? Ты же для других дурным примером можешь стать! — выговаривал каранам.

— Я лучше утоплюсь, чем к нему вернусь, — упрямо заявила Лаччи.

Какая-то причина есть, решил про себя Прабхакарам и обратился к Нирмале.

— Да ничего особенного, — пояснила Нирмала, — пьет он. И ее лупит, когда напьется. К тому же завел, говорят, где-то любовницу. Ну, а у этой — гордости хоть отбавляй.

— Значит, не без причины она так упрямится, — сделал вывод Прабхакарам.

— Раз вышла замуж — надо как-то приспосабливаться. А у таких беспутных соображения-то нету. О своем добром имени они не заботятся. Никого и ничего не боятся. Что жизнь будет сломана — им и это нипочем, — осуждающе говорила Нирмала.

Каранам и так и этак пытался образумить Лаччи. Но та твердо стояла на своем. Каранаму наконец надоело:

— Разбирайтесь как хотите сами! Я бессилен что-либо сделать, — признал он свое поражение. Обеим сторонам ничего другого не оставалось, как распрощаться и уйти.

— От этих криков даже голова разболелась, — стиснула виски Нирмала.

— А что ему? — ругался каранам. — Мужик из себя видный. Будет пить, вместо одной — четырех любовниц заведет. Раз эта шлюха заявляет, что муж ей не нужен, то…

— Ну ладно, хватит об этом. Ложитесь спать, — прокричала Нирмала отцу прямо в ухо.

Пока шло разбирательство дела, Нирмала распорядилась — на веранде всем троим уже были расстелены постели. Наконец улеглись.

Небо было сплошь покрыто облаками, а ночь темная — хоть глаз выколи. Всю деревню окутало глубокое безмолвие. Слышно лишь кваканье лягушек. Прабхакарам лежал, закутавшись в покрывало. Но сон к нему не шел. Каранам между тем уже захрапел… Не зная, чем занять себя, Прабхакарам достал сигарету, закурил.

— Что, не спится? — послышался голос Нирмалы.

Прабхакарам от неожиданности даже вздрогнул. Уже полночь. А она все не спит.

— И вам не спится? — спросил Прабхакарам.

— Наверное, дождь будет, холодный ветер дует, — ответила Нирмала. Прабхакарам сел на кровати. Почему она не спит? Сама заговорила… А вдруг ошибусь?! Тогда в эту деревню глаз больше показать нельзя будет! Черт, как бы проверить? Прабхакарам глянул в ту сторону, где лежала Нирмала. В темноте сверкнули ее глаза. Горящей сигаретой он сделал ей знак. В ответ блеснули белые зубы. Осмелившись, он встал и приблизился к ее кровати. Нирмала подвинулась, освобождая возле себя место. Прабхакарам ощутил горячее тело Нирмалы. Не снится ли мне все это? — промелькнуло у него в голове…

Перебираясь от Нирмалы на свою кровать, Прабхакарам воровато посмотрел в сторону каранама. Тот по-прежнему вовсю храпел. Собственная дерзость даже напугала Прабхакарама. Успокоился он только к рассвету…

Утром, когда все встали, каранам обратил внимание на неестественный блеск глаз у Прабхакарама.

— Чего это глаза-то такие? — спросил он.

— Не спалось на новом месте, — ответил Прабхакарам.

— Врать нельзя — одни девочки рождаться будут, — с усмешкой сказала Нирмала и отвернулась.

— У кого: у меня или у тебя? — Прабхакарам тоже отвернулся, чтобы каранам по движению губ не заподозрил чего-нибудь.

Выпили кофе, принялись за работу, ради которой Прабхакарам приехал. Через час все было закончено.

— Ну вот. Можете отправляться, — сказал Нараяна Рао.

Прабхакараму стало как-то не по себе. Не хотелось покидать этот райский уголок. Простившись с каранамом и Нирмалой, он двинулся в путь. До автобусной остановки его сопровождал слуга, посланный каранамом по предложению Нирмалы. Слуга нес сумку Прабхакарама.

К шоссе вышли через два часа. Слуга свернул в чайную лавку выпить чаю. Сумка осталась у него в руках. В это время вдалеке показался автобус. Прабхакарам кинулся в лавку — забрать сумку. Там он увидел, что слуга издевается над каким-то доведенным до слез женоподобным малым.

— Автобус подходит, давай сюда сумку, — крикнул Прабхакарам.

Слуга протянул сумку и сказал:

— А это вот зять нашего каранама-гару. Только что на автобусе приехал.

Как? Этот рохля и есть муж Нирмалы?! — Долго еще пораженный Прабхакарам не мог прийти в себя от изумления.

Перевод В. Удовиченко.

МОЛОДО-ЗЕЛЕНО

Сударшан учится на последнем курсе колледжа. Скоро он станет бакалавром искусств. Чего он только не знает! Когда какая картина появится на экране, в каком кинотеатре какой фильм пойдет, какой картине присудят приз, какой кинофильм сколько будет идти — все это он знает. Какая ткань из терилена сколько стоит — без запинки скажет. Если собрать его знания, то получится целый гроссбух. Вернее, получился бы. Раньше. Теперь же появилось нечто ему неизвестное. Это нечто связано с Хемой из дома напротив. Любит его Хема или не любит — вот чего не знает Сударшан.

Хема — очень красивая девушка. На такую красоту смотри — не насмотришься. Походка у Хемы плавная. Длинная коса, как маятник у часов, качается за спиной в такт ее шагам.

Такая красавица, а в приличном сари Сударшан никогда ее не видел. Даже сари из простого муслина — и то ни разу не надевала. Всегда носит сари из каких-то дешевеньких тканей. Да и те с прорехами. Всякий раз, как Сударшан видит Хему в этой одежде, ему становится обидно до слез.

Впервые Сударшан увидел Хему четыре месяца назад. А до того он целых два года жил в общежитии. Там ему очень не нравилось. В свободное время — карточная игра да иллюстрированные журналы. И больше ничего.

У тех, кто живет на квартире, столько возможностей набраться жизненного опыта. В его возрасте это необходимо. А в общежитии какой же опыт — все равно что в тюрьме! Нет, так дело не пойдет, решил Сударшан и начал искать комнату. Комнаты со всеми удобствами попадались ему много раз. Но окружение там было такое, что набраться опыта было совершенно невозможно.

Как-то ранним утром Сударшан ехал на велосипеде. И вдруг — точно на стену наткнулся — Сударшан впервые увидел Хему. Девушка стояла около дома и умывала какого-то малыша. С минуту Сударшан смотрел не мигая, не в силах отвести глаза. Невероятно! Такая красавица — и живет в таком закоулке! Сударшана даже передернуло. Затем его взгляд упал на дом напротив, и он увидел объявление: «Сдается». Сударшан обрадовался, словно вытянул счастливый билет на экзамене. Чуточку подумав, он тихо подъехал к девушке и остановился. Хема вопросительно посмотрела на него — Сударшана будто током ударило.

— Скажите, — обратился к ней Сударшан, — вон там, на втором этаже, комнату сдают?

— Объявление видели? Сдают, наверно.

— Спасибо.

— Не за что.

Хема ушла в дом. Сколько прелести в каждом ее движении! А голос-то, голос — дивная музыка! Ей бы во дворце жить, а не в такой лачуге. Сударшан глубоко вздохнул и отъехал.

В тот же вечер он вселился в комнату на втором этаже. Постелив постель, попытался заснуть, но не смог. Закроет он глаза или откроет — все равно ему видится, одно и то же. Было уже далеко за полночь, когда он забылся беспокойным сном, в котором возникали, сменяя друг друга, видения. Ему явилась Хема — нарядная, с ослепительным бриллиантовым ожерельем на шее. Под покровом одежды четко обрисовываются линии стройного тела. Пьянящий аромат исходит от ее волос, и вот она обнимает его, ох! Не сон, а сказка!.. Потом все исчезло. Сударшану стало досадно, как на экзамене, когда вытаскиваешь трудный билет.

В десять утра Сударшан выпил кофе и, развернув перед собой газету, погрузился в мечты о девушке. Услышав у двери шум, он поднял голову. В дверях стоял жалкого вида старик, небритый, в грязной одежде. Его вторжение разозлило Сударшана.

— Вы…

— Я Панганатх. Из дома напротив. Зашел от нечего делать…

А-а, так это, должно быть, отец той девушки! Сударшан был несказанно рад. С почтительным видом он поднял сложенные вместе ладони, приветствуя старика, и пригласил его в комнату. Панганатх посидел немного, поговорил о том о сем и ушел. Сударшан разговаривал с ним и непрестанно думал о том, что, видно, само божество послало ему этого человека. Ему удалось выудить у старика много разных сведений. Узнал, что Панганатх в прошлом учитель. Сейчас на пенсии. У него пятеро детей. Хема — старшая. Она служит в каком-то офисе, четверо младших учатся в школе.

Хема, которую он боготворит, эта самая Хема, служит жалким письмоводителем! Новость неприятно поразила Сударшана. Нет, так не годится, возмутился он и крепко сжал кулаки. А вот как годится, ему было неясно. Кулаки разжались…

Дни шли за днями, а надежды Сударшана на приобретение опыта не оправдывались. Каждое утро ровно в десять Хема, неся судки с обедом, отправлялась в свой офис. В шесть вечера возвращалась домой. И каждый день Сударшан, пропуская занятия, бросив все дела, утром и вечером смотрел со второго этажа на проходившую мимо девушку. Иногда ее взгляд скользил по нему. Но взгляд этот ничего не выражал. Хема уходила, а Сударшану от обиды хотелось плакать. Стоило ему вечером лечь в постель, как перед глазами появлялась Хема, какой он видел ее в самый первый день. Снова и снова звенели у него в ушах те несколько слов, сказанные ею тогда: «Объявление видели? Сдают, наверно» и «Не за что». Ночами Сударшана одолевали сновидения. По утрам он, едва проснувшись, печально напевал, подражая какому-то киногерою: «Неужто мне и конце концов остались только эти сны?..»

И вот на Сударшана нежданно-негаданно как гром с ясного неба обрушилась ошеломляющая новость. Как-то утром, умывшись и приведя себя в порядок, он занял свое обычное место — у окна на втором этаже, приготовившись к появлению Хемы. Десять часов, четверть одиннадцатого, половина одиннадцатого. Странно, Хемы с ее судками все нет. А еще через некоторое время к Сударшану наверх поднялся Панганатх.

— Проходите, присаживайтесь. — Сударшан показал на стул, Панганатх нерешительно присел, почесал в затылке.

— Тебе, наверно, в колледж надо идти?

— Да нет, — ответил Сударшан. — Утром у нас «окно». У вас ко мне дело?

— Да-да, дело. Сегодня у Хемы смотрины будут. Дай мне, сынок, рупий двадцать пять взаймы. Хема получит — сразу отдадим. Да еще вот стулья хотел попросить. — Сударшана словно по голове ударили. В горле застрял комок. Вынув из кармана двадцать пять рупий, он протянул их старику. Пришел сынишка Панганатха, унес стулья. Сударшан сначала долго не мог прийти в себя, потом встал и побрел в колледж.

У Хемы смотрины! Хуже не придумаешь. Мыслимо ли: Хему, которая ему так дорога, кто-то другой утащит, как коршун?! Нет, не бывать этому! Сударшан воинственно сжал кулаки. Весь день в колледже он ничего и никого не замечал — ни преподавателей, ни студентов. Перед глазами стояла только Хема в наряде невесты.

Из колледжа Сударшан вернулся в пять часов. Хема сидела у своего дома и занималась с братишкой уроками. Выглядела она сегодня по-праздничному: в ушах блестели сережки, на шее — недорогое ожерелье из мелких жемчужин, в волосы вплетены цветы жасмина. И впрямь к смотринам принарядилась. Оторвавшись на миг от занятий с братом, Хема посмотрела, как это бывало и раньше, в сторону Сударшана. Сударшан тут же ответил полным мольбы взглядом: «Хема, будь справедлива ко мне! Я ведь твой! Ради тебя я живу здесь». Вот о чем говорили его глаза. Поняла ли Хема, что хотел сказать Сударшан, или не поняла, но лишь отвела взгляд и продолжала занятия с братом.

Сударшан словно помешался. Об ужине даже не вспомнил. Ночью ему снились кошмары. Будто бы Хему кто-то втолкнул в камеру пыток, внутри которой отовсюду торчат длинные острые лезвия ножей. Вокруг столпились демоны. Сударшан вступает в яростную схватку с ними. Одолев их всех, он вызволяет Хему. Хема, легкая, как лань, бежит к нему — и вот она уже в его объятиях…

Сон был нарушен приходом девочки-подметальщицы. Не только сон — вся его жизнь рушится! Сударшан поднялся с постели. Страшно хотелось есть. Вспомнил, что накануне не ужинал. Заставил себя сходить в кафе. Поел немного и опять вернулся в комнату.

Сколько времени он только и думал о том, как ему заполучить Хему, соблазнить ее. А Хема — богиня! Мысли-то у него были дурные. А ведь она должна стать спутницей жизни, она этого достойна!

От этой мысли у Сударшана на душе полегчало. Он торопливо оделся, вышел на улицу и направился к дому Панганатха. У входа Хема, подобрав повыше подол сари, обрызгивала водой только что подметенный пол. Взгляд Сударшана остановился на обнаженных икрах ее стройных ног. Хема смутилась.

— Ваш отец дома?

— Нет. Куда-то ушел.

Столько времени прошло с тех пор, как он слышал этот восхитительный голос. По телу Сударшана пробежала сладкая дрожь. Так хотелось еще поговорить с нею. Но ведь она занята уборкой. Сударшан вернулся в свою комнату. Сел, начал обдумывать, что он скажет отцу Хемы, когда тот вернется. Очнувшись от раздумий, увидел, что к нему в комнату входит Хема.

— Вы?! — Он с трудом пришел в себя. — Проходите, садитесь.

Хема подошла к столу и положила на него пять ассигнаций по пять рупий каждая.

— Отец брал у вас. Вот принесла. Мне показалось, вы за деньгами приходили.

— Нет, что вы! Не за деньгами, — запротестовал Сударшан.

Хема направилась к выходу. Уходит! Само счастье от него уходит! Надо немедленно остановить ее!

— Подождите. Мне надо поговорить с вами.

Хема остановилась. Потупившись и опустив голову, большим пальцем ноги принялась что-то чертить на полу. Такой момент подвернулся! Знал бы заранее — наверняка придумал бы, что ей сказать. Надо открыться ей. Собравшись с духом, он выпалил:

— Хема, я люблю тебя.

Хема подняла голову, мягко улыбнулась.

— Для меня, как и для любой девушки, главное — выйти замуж.

— На этот счет ты не сомневайся, я женюсь, — взволнованно проговорил Сударшан.

— Хорошо. Поговорите с моим отцом, — удивленно ответила Хема. — Только все нужно решить сегодня же. Вы, наверное, знаете, вчера меня сватать приходили. Сказали, что приданого требовать не будут, подарков им тоже не надо. Вот отец и решил выдать меня.

— Хема, скажи честно: тебе хочется за него замуж?

— Хочется, не хочется — это для тех, кто приданое может дать. А нам выбирать не приходится, — промолвила Хема.

— Хема! Неужели ты согласишься выйти за человека, который тебе не по душе? Я женюсь на тебе. Я тебе нравлюсь, Хема?

Хема оставила этот вопрос без ответа.

— Приходите, обсудим все с отцом, насчет свадьбы договоримся.

Сударшан стушевался. Помедлив, он нерешительно сказал:

— Я поговорю со своим отцом. Он обязательно согласится. Я уверен. Только подождите немного.

Девушка отрицательно покачала головой.

— Нельзя. Мы должны сообщить им наше решение с сегодняшней почтой. Если сами можете решить, то до вечера обо всем договоритесь с моим отцом. — С этими словами Хема ушла…

Сударшана бросило в жар. Некоторое время он ходил взад-вперед по комнате, теребил волосы. Мелькнула мысль: «Возьму и женюсь без ведома отца!» Он продолжал мерить комнату шагами. Перед глазами возник грозный облик отца. Ноги у Сударшана приросли к полу. Глаза затуманило от слез.

Так и не решив, что ему делать, Сударшан удрученно подумал: «Разбита моя любовь». Мысли его путались, он лег на постель и проспал до вечера. Потом посмотрел подряд два кинофильма. На следующее утро он отказался от своей комнаты на втором этаже и отправился искать другую.

Перевод В. Удовиченко.

В ГЛУХОМ ЛЕСУ

При жизни мужа Сундарамма не знала забот. Ей и в голову не приходило размышлять о смысле жизни и обо всем том, что творилось вокруг. Но после смерти мужа все изменилось.

Бывает, конечно, что у вдовы остаются средства, на которые можно безбедно прожить до конца дней. У Сундараммы таких средств не было. Упав на бездыханное тело мужа, не прожившего с нею и десяти лет, она горько рыдала, с ужасом думая: «Что теперь со мной будет?»

— Успокойся, голубушка, бог все видит, не оставит в беде, — утешали ее люди.

Да и сама Сундарамма в глубине души не теряла надежды. «Разве на свете у всех женщин есть мужья? И разве все богаты? Живут же как-то другие. Неужто я не смогу прожить?» — подбадривала она себя.

Хорошо, когда в трудную минуту возле тебя есть близкие люди. У Сундараммы же не было никого. Родители давно умерли. Правда, на похороны приехал старший брат. Но он, как и все прочие, сказал лишь несколько слов утешения. Пробыв два дня, на третий стал собираться в дорогу:

— Поеду. Дома уйма дел.

Сундарамма вся сжалась, словно от удара. «Родной брат! Разве не видит, в какую беду я попала?» Она-то думала, брат побудет, поговорит с нею, посоветует, как жить дальше. Сундарамма, не сдержавшись, разрыдалась.

— Не плачь понапрасну. Слезами горю не поможешь, мертвого не воскресишь. Чему быть, тому не миновать, — только и сказал ей брат на прощанье.

«Не о мертвом плачу, — хотелось ей ответить, — а о том, что единственный брат и тот стал чужим». И тихо сказала:

— Ну что ж, поезжай…

Богатая могла бы позволить себе и месяц не вставать с постели, убиваясь об умершем муже. Сундарамма поднялась через неделю. Садилась ли она за стол, ложилась ли спать, ей все время вспоминался покойный муж, и сердце разрывалось на части. Ладно бы, одна осталась, а то ведь у нее трое детей! Их надо растить. Как прокормить такую семью? Сколько она ни думала, ответа на этот вопрос найти не могла. И снова заливалась слезами. Соседки, всякий раз видя ее плачущей, уговаривали:

— Успокойся ты, матушка. Что ж теперь, и живым вслед за покойником на тот свет отправляться? Соберись с силами, гони от себя свое горе. А то ведь и жить не сможешь.

Что могла им ответить Сундарамма? Разве горя убудет, если и поделишься с кем-то?..

Тем временем к овдовевшей Сундарамме стали наведываться кредиторы покойного мужа. Что людям до чужого горя! Придут, посочувствуют, а потом справляются насчет долга. Сундарамма не могла сказать им что-либо вразумительное — прикрыв лицо концом сари, она только плакала навзрыд. Каким бы ни был кредитор, и в нем хоть капля жалости да осталась. «Ладно. Бедняжка, кажись, еще не пришла в себя. Подождем с месяц, потом посмотрим», — думали кредиторы и уходили. Перед уходом напоминали, кому сколько она должна. Сундарамма все подсчитала, вышло почти десять тысяч! У нее осталось семь акров земли. Если продать, тысяч десять дадут, ну, может быть, двенадцать или тринадцать — цены-то на землю нынче высокие. Отдаст долги, кое-что даже останется. Но разве этого на всю жизнь хватит? Один человек, мудрый и опытный, дал ей совет:

— Если продашь все свои семь акров, чтобы рассчитаться с долгами, сама ни с чем останешься. По миру пойдете, и ты, и детишки твои. Продай акра два, выплати кредиторам какую-то часть, а остальной землей кормиться будете.

Сундарамма ухватилась за этот совет.

— А кредиторы согласятся?

— Увидят, что за себя постоять не можешь — не согласятся. Ты будь немного понапористей. Стой на своем: если, мол, все отдам, самой не на что будет жить! Поняла? Мы же не в лесу живем, свет не без добрых людей.

Сундарамма заколебалась. При жизни мужа она с посторонними мужчинами даже не разговаривала. Если собирались вместе несколько мужчин, она стеснялась и пройти-то у них на виду. А теперь что же — со всеми разговоры вести?

— Вряд ли что-нибудь из этого получится, — ответила она.

— Поговори тогда со своим деверем. Человек он большой, чем-нибудь поможет.

В той же деревне жил старший брат ее мужа. Покойный муж Сундараммы и его брат друг друга терпеть не могли. А коли братья не ладят, будут ли дружны их жены? И между двумя невестками тоже не было приязни. Когда муж Сундараммы умер, старший брат пришел на похороны, но держался как чужой человек. Стоит ли обращаться к нему за помощью? Поначалу Сундарамма отвергла эту мысль. Однако, подумав, решила, что лучше все же сходить к деверю. Мужской поддержки ведь у нее нет. Чего уж тут упрямиться! Когда стемнело, Сундарамма, по-вдовьи укутавшись с головой, взяла с собой детей и отправилась к деверю.

Она застала дома обоих — и деверя, и его жену.

— Зачем пришла? — встретил ее деверь.

Сундарамма подробно рассказала. Если, мол, кредиторы получат с нее только часть долгов, то это ведь их не разорит. А у нее с детьми хоть будет на что жить.

— Помогите мне в этом деле. У меня же других родных, кроме вас, нет, — униженно поклонилась Сундарамма.

— Да ты что, Сундарамма? Как ты до такого додумалась? — накинулась на нее жена деверя. — Должник умирает, а его жена, не платя долгов, начнет деньги копить — не позор ли это?! Все в лицо плевать станут. Твоему деверю на людях нельзя будет показаться, — совестила она Сундарамму.

— Этот совет тебе какой-то дурак дал, — вставил деверь. — Не платить долги — такого в нашем роду не бывало. О добром имени, по-твоему, и думать не надо? Тьфу!

Сундарамме показалось, что земля уходит у нее из-под ног. Не ожидала она такой встречи. Доброе имя ему нужно! А как ей прожить — до этого ему и дела нет. Кредиторы налетят, как коршуны, растащат все, что у нее есть, а сама она будет перебиваться случайным заработком. Разве это его доброму имени не повредит?

Вернувшись домой, она долго и безутешно рыдала. Было уже совсем темно, но света она не зажигала. Так в темноте и лежала, обливаясь слезами.

Кто-то постучался. Сундарамма поднялась, зажгла лампу. За дверью стоял Рангараджу. Ах вот это кто! Еще одного кредитора забыла!

— Что, Раджу? И ты за долгом пришел? — спросила Сундарамма. Она понимала, что он пришел ее проведать, но слишком уж была раздосадована.

Раджу смущенно молчал. Человек он был молчаливый, застенчивый. Наконец сказал, запинаясь:

— Да нет, зашел посмотреть, как живете.

— Чего уж тут смотреть! Осталась я одна-одинешенька, — вытерла слезы Сундарамма.

Раджу даже прослезился, глядя на нее. Сундарамма только сейчас поняла, что есть на свете живая душа, которая ей сочувствует.

— Где же ты ел две недели? — спросила она.

— У сарпанча[95] в доме.

— А-а. Может быть, с завтрашнего дня опять к нам станешь ходить? — пригласила Сундарамма.

— До меня ли теперь, — сказал Раджу.

Пригласить-то Сундарамма его пригласила, но тут же заколебалась. Раньше было одно, теперь — совсем другое. Ей вспомнилось, как три года назад сарпанч привел к ним в дом Раджу. Позвав ее мужа, сказал:

— Слушай, Рамакришна. Вот этого парня прислали учителем в нашу школу. Здесь у него ни родных, ни знакомых. Где ему кормиться? Кто, кроме нас, присмотрит за ним? Пусть у тебя столуется. А ночевать в школе будет.

— Даже не знаю, — ответил Рамакришна. — Спрошу жену.

— Я сам спрошу, — сарпанч позвал Сундарамму: — Придется тебе, Сундарамма, готовить на этого парня. Ты согласна?

Раз большой человек просит, Сундарамма не посмела отказаться, согласилась: «Ладно, пусть будет по-вашему».

С этого дня Раджу стал питаться у нее в доме. Он давал ей шестьдесят рупий в месяц. А когда понадобилось, одолжил три сотни…

Теперь шестьдесят рупий в месяц, которые платил им Раджу, показались Сундарамме огромной суммой. И когда Раджу поднялся, собираясь уходить, она сказала:

— С завтрашнего дня снова приходи к нам, Раджу.

Наслушавшись брани и оскорблений от своего деверя и его жены, Сундарамма не решилась ввязываться в споры с кредиторами. Да и зачем ей приобретать дурную славу? Она объявила, что продает свою землю. Но странно — покупателя все не находилось.

— Твой деверь сказал, что участок рядом с его полями. Сам, говорит, куплю. Нехорошо получится, если купим мы. Будет справедливей, если он возьмет, — так отвечал каждый, к кому она обращалась. Откуда ей было знать, что и толстосумы заключают союзы! Сундарамма только подумала: «Оно и лучше, если деверь купит». И пошла к нему.

— Восемь тысяч дам. Хочешь — продавай. Не хочешь — дело твое. Не неволю, — холодно сказал деверь.

Это же грабеж среди бела дня! Как ему не стыдно! Сундарамма глядела на деверя, и в душе у нее все кипело от негодования. «Небось сам же и подстроил, чтобы никто не покупал, а теперь говорит: не неволю!» — думала Сундарамма. Но что было делать?

— Сколько посчитаете нужным, столько и дайте, — беспомощно промолвила она.

— Я назвал справедливую цену. Справься у кого хочешь. Потом приходи. Не к спеху ведь, — милостиво ответил деверь.

Так и продала она свою землю за бесценок.

Она надеялась, что после уплаты долгов ей кое-что останется. А вырученного и на долги не хватило.

Злилась она на мужа, оставившего ей долги. Кляла она про себя и бессердечного деверя. Совсем растерявшуюся Сундарамму вскоре постигло еще одно несчастье. Как-то за ужином Раджу печально произнес:

— Ваш деверь сказал, чтоб я больше не столовался здесь.

— Это почему же? — Сундарамму словно огнем обожгло.

Раджу ничего объяснять не стал. Сундарамма заплакала:

— Есть у меня и моих детей кусок хлеба или нет — это никого не интересует. А о моей чести пекутся все, — причитала она.

Раджу встал из-за стола. Как ее утешить? Уйти, оставив Сундарамму в слезах, совесть не позволяла. Совсем расстроенный, он присел на кровать. Молча смотрел на рыдавшую Сундарамму. Наконец решил, что лучше уйти, и поднялся. Сундарамма притихла. Проглотив слезы, позвала:

— Раджу!

Он вопросительно посмотрел на нее.

— Оставайся здесь, — сказала Сундарамма.

Раджу растерялся. По правде говоря, он не прочь был остаться. Но от страха у него сердце готово было выпрыгнуть из груди. Он нерешительно переминался с ноги на ногу. Сундарамма знала, что нравится ему — давно уже заметила. Ведь чтобы такое понять, женщине особой проницательности не нужно.

— Боишься? — спросила Сундарамма.

— Люди могут узнать… — с запинкой проговорил Раджу.

— Пускай. Что они нам сделают?

Раджу больше не возражал.

В деревне дым и без огня может возникнуть. А если искра пробежит — то такой костер разгорится! Не прошло и недели, как всю деревню заволокло дымом пересудов об отношениях Сундараммы и Раджу.

Сундарамма ни на кого не обращала внимания. За ней послал деверь, попытался уговорами и угрозами ее образумить. Сундарамма без тени смущения отрезала:

— Как хочу, так и живу. Вам-то какое дело?

Тогда деверь решил припугнуть Раджу. Раджу, чуть не плача, рассказал об этом Сундарамме:

— Боюсь я. Он пригрозил, что руки-ноги мне переломают.

— А я-то от тебя защиты ждала! Тебе грозят руки-ноги переломать, а ты — не мужчина, что ли? Ты вон здоровый, как буйвол. Неужели у тебя мужества меньше, чем у женщины?

— Я же чужой в вашей деревне. Да еще и государственный служащий, — пытался оправдаться Раджу.

— Замолчи! Где написано, что государственный служащий не должен иметь мужества?

Раджу даже не осмелился ей и возразить. Скажи она еще что-нибудь о мужестве, он бы разрыдался. Сундарамме стало жалко его.

— Ладно, Раджу, не бойся. Я же с тобой, — подбодрила она, привлекая его к себе.

Не смог Раджу стать для Сундараммы поддержкой и опорой. И уж никак не думала она, что, наоборот, ей придется взвалить на свои плечи еще и эту ношу. А уж поскольку пришлось, что-то надо делать. Сундарамма вспомнила про сарпанча. Сарпанч ведь к Раджу неплохо относится. Уж он что-нибудь да предпримет.

Сундарамма пришла к сарпанчу и рассказала ему о своих горестях.

— Не могут люди оставить меня в покое. Зло их всех разбирает, — жаловалась она. — Вы самый большой человек в деревне. Если и вы никаких мер не примете, мне останется только руки на себя наложить.

Сарпанч выслушал ее и сказал:

— Занят я очень. Нет ни минуты сейчас. Освобожусь — займусь твоим делом.

«Когда это у него свободное время найдется…» — со страхом подумала Сундарамма. Но ошиблась. В этот же день, едва начало темнеть и в деревне зажглись огни, сарпанч пришел к ней домой. Сундарамма обрадовалась, что он не забыл о ее деле. Она накрыла постель ковром и усадила гостя. Старик подкрутил усы.

— Обещаю, тебе не надо будет ничего бояться, — объявил он. — Только ты утоли и мое желание.

Сундарамма едва не упала в обморок. У самого дочь старше нее, а он ее домогается! Сундарамма вся горела от гнева.

— Так что скажешь?

Что могла сказать Сундарамма? Низко опустив голову, она промолвила еле слышно:

— Ладно, будь по-вашему.

Перевод В. Удовиченко.

РАЗНЫЕ ДУШИ

Трудно описывать душевное состояние человека в несчастье — для этого надо испытать беду самому.

Жена Санкары Редди лежала при смерти. В городе была больница, но все знали, что тяжелобольные оттуда не выходят. Поэтому Санкара Редди на последние деньги взял такси и отвез жену за пятнадцать миль в больницу христианской миссии.

— Если бы вы раньше привезли ее! — сказал доктор.

Они всегда так говорят. Разве он не торопился?

— Что же будет? — спросил Санкара Редди охрипшим голосом.

— Трудно сказать. Случай очень серьезный. Попытаемся помочь. Через сутки картина будет ясна, — ответил доктор.

Больную поместили в палату, врач сделал ей укол, сказал сиделке, какие давать лекарства, и вышел.

— У нее есть родственницы? Кто-нибудь придет дежурить ночью? — спросила сиделка.

Санкара Редди уставился на нее растерянным взглядом, не в силах выговорить ни слова. Она понимающе кивнула.

— Никого нет. Ну ладно. Мы с вами подежурим. А пока идите, посидите в вестибюле.

Санкара Редди вышел и прикорнул на диване, но не проспал и часа, как его словно что-то подбросило, и он ринулся к дверям палаты. У него было такое чувство, как будто жена умерла. Но сиделка посмотрела на него удивленно, и он увидел, что жена дремлет и дышит ровно. Санкара Редди просидел у ее постели до полуночи, а потом вышел в больничный дворик. Сиделка окликнула его из окна.

— Нельзя все время ходить туда и обратно, это беспокоит больную. — Санкара Редди посмотрел на нее жалобно. — Ну ладно, — смягчилась она. — Идите спать, уже полночь. Я побуду около нее.

— А ей не станет хуже? — робко спросил Санкара Редди.

— Надейтесь на бога.

Санкара Редди медленно шел к небольшой гостинице при больнице. Если этой ночью ничего не случится, то к полудню, как сказал врач, картина будет ясна. Жена обязательно поправится! Приободрившись, он вспомнил, что целые сутки ничего не ел, и попросил у дежурного кофе. Усталость неожиданно прошла, он вернулся в здание больницы и сел в вестибюле, глядя на дверь палаты, где лежала жена. Вдруг быстрыми шагами вышла сиделка.

— Что, что?! — воскликнул Санкара Редди.

— Да лучше ей… — ответила женщина. — Температура упала, кажется…

Действительно, к утру больной стало значительно лучше. Она пришла в сознание и улыбнулась Санкаре Редди.

— Ну вот, видите, все хорошо, — сказала сиделка. Санкара Редди сидел в вестибюле и курил, когда сиделка прошла мимо него, на ходу снимая халат.

— Моя смена кончилась, — объявила она.

— Вы очень устали за эту ночь… — В глазах Санкары Редди светилась благодарность.

— Мы должны выполнять свой долг, — спокойно ответила сиделка.

— А многие ли его выполняют?

— А многие ли так любят своих жен, как вы? Идите-ка отдохните, ей гораздо лучше, не беспокойтесь. А на вас лица нет, того и гляди тоже сляжете, — сказала она.

Санкара Редди вдруг увидел себя в настенном зеркале — грязная одежда, небритый, встрепанный. Он пошел в гостиницу, получил ключ от номера, отдал в чистку одежду и лег спать. Через пару часов он снова был в вестибюле больницы. Несколько раз заходил в палату, жена дремала.

В семь часов вернулась ночная сиделка.

— Ну, как? — улыбнулась она Санкаре Редди.

Он сказал, что жена еще очень слаба, но состояние удовлетворительное.

— Эту ночь вы должны спать, — заявила она строго.

До одиннадцати часов Санкара Редди просидел в вестибюле, время от времени заходя в палату. Настроение у него было бодрое, и он шепотом разговаривал с сиделкой о всякой всячине.

— А как вас зовут? — вдруг спросил он ее.

— Тереза, — ответила она с улыбкой.

В полночь она велела ему идти спать, пообещав зайти утром и сообщить о состоянии жены. Он проснулся в семь часов и успел одеться, когда в дверь постучали. Это была она. Санкара Редди понял, что все в порядке.

— Теперь вы сами скорее идите спать! — воскликнул он.

— Ничего, я привыкла, — усмехнулась она.

Санкара Редди посмотрел на нее пристально, словно увидел первый раз. Тереза была очень красива. Редкостно красива.

— А кто ваш муж? — спросил он.

— Умер.

Такая молодая, подумал Санкара Редди. Лет двадцать пять, не больше. И живет одна? Санкара Редди позвал слугу и велел принести две чашки кофе.

— Медицинский персонал не должен принимать подношений от родственников больных, есть такое правило, — заметила она, улыбаясь.

— А от друга вы можете принять?

Она выпила кофе и попрощалась.

— Вечером вы дежурите? — спросил он.

— Нет, на этой неделе у меня дневные дежурства. Завтра утром…

— А где вы живете? — неожиданно для самого себя спросил Санкара Редди.

— Хотите в гости прийти? Ну, что ж, приходите вечером, я уже высплюсь. Я тоже вас угощу кофе. — Она назвала адрес.

Санкара Редди провел весь день в больнице, а часов в шесть пошел по адресу, который дала Тереза.

Без халата сиделки, в сари она показалась ему еще красивей. Тереза встретила его спокойно и приветливо. Комната была небольшая, на стене — изображения Иисуса Христа и девы Марии.

— Сейчас принесу кофе, — сказала она, уходя на кухню.

Когда они пили кофе, Тереза спросила:

— Ну, как она себя чувствует?

— Хорошо! — с радостной улыбкой ответил Санкара Редди. — Как вы думаете, теперь уже нет опасности?

— Нет, — успокоила его Тереза, — через несколько дней ее выпишут. Я вот уже десять лет в больнице работаю, — продолжала она, — всякого навидалась, но такого мужа, как вы, впервые вижу. За эти две ночи вы меня просто покорили своею преданностью жене. — Голос ее звучал как-то странно.

Вскоре Санкара Редди вернулся в больницу. Он пробыл в палате всего пять минут — после слов Терезы ему неприятно было думать, что сиделки смотрят на него, как на единственного в своем роде преданного мужа. Он пошел в гостиницу и лег, но заснуть не удалось. Санкара Редди думал о Терезе и не мог отогнать этих мыслей. Наконец он вскочил, оделся и как одержимый выбежал на улицу. В окне Терезы был свет. Она открыла ему дверь и отступила в глубь комнаты.

Она что-то спросила.

Он что-то ответил.

Ни он, ни она не сознавали, что говорят. Наступило молчание, через некоторое время свет в комнате погас.

Когда Санкара Редди снова повернул выключатель, Тереза закрыла лицо руками. Он смотрел на нее растерянно и молчал, чувствуя, что она сейчас зарыдает.

— Уйдите, — сказала она.

Санкара Редди попытался что-то сказать, но запнулся, махнул рукой и тихо вышел из комнаты.

Когда утром Тереза появилась в палате, Санкара Редди сидел у постели жены. Увидев бледное строгое лицо Терезы, он поднялся и ушел. Вечером он снова направился к ее дому. Санкара Редди так и не мог понять, почему она его прогнала, и решил непременно поговорить с ней.

— Вы снова пришли? Входите же! Мучайте меня! — Голос ее прерывался от рыданий.

— Я не хочу вас ни мучить, ни огорчать… Но почему вы не желаете меня видеть? — спросил он.

Она села и, поглядев на него серьезно и печально, сказала:

— Мы согрешили. Это нас обоих дьявол попутал. Как теперь заслужить прощение всевышнего? — Глаза Терезы блестели от слез.

— Да разве всевышнего это касается? Я не думаю, — возразил Санкара Редди.

Тереза посмотрела на него с изумлением.

— Вы безбожник, наверное. Мы должны хранить душу в чистоте, а грехи пятнают ее. Разве у вас душа не болит от содеянного греха? — взволнованно спросила она.

— Почему вы думаете, что все души одинаковы? У каждого человека свой путь, свой образ мыслей, а значит, и своя, отличная от других душа. Должно быть, христиане не понимают этого. Нет, моя душа не болит! — решительно закончил Санкара Редди.

— Это все увертки! Ведь вы изменили своей законной жене, предали ее. Но вы можете очистить душу раскаянием. Наша религия учит, что раскаяние искупает грех. Почему вы не раскаиваетесь?

— О, я не думаю, что предал жену. Десять лет назад она изменила своему мужу со мной, а потом мы поженились. За время нашего супружества я разок-другой согрешил, но она меня прощала. Она не считала это предательством! — закончил Санкара Редди.

— Боже мой, у нее такое хорошее лицо — и она когда-то изменила мужу?! — воскликнула Тереза.

— Она не стала хуже оттого, что ушла от мужа. Да и я не злодей, поверьте! И вы не грешница, а прекрасная женщина. Человек стремится к счастью, и поступок, который он совершает в стремлении получить немного этого счастья, не надо называть грехом. А раскаяние — бесплодно. Боюсь, что вы не можете меня понять. Ну, так простите за то, что я причинил боль вашей душе.

Санкара Редди ушел, и Тереза проводила его взглядом, полным грустного изумления. Почему у людей разные души?

Перевод З. Петруничевой.

БЕДНОСТЬ — НЕ ПОРОК

— Я в этой квартире не останусь, немедленно ищи другую, — заявила Вимала мужу, вернувшемуся с работы.

— Что это вдруг? Здесь злые духи кругом, что ли? — спокойно заметил Ананда Рао.

— Я духов не боюсь! Здесь люди хуже демонов…

— Что за люди?

— Не буду я тебе рассказывать, все равно не поймешь. Нужно уезжать отсюда! — сердито ответила жена.

— Сама знаешь, что в этом городе квартиру снять еще труднее, чем работу найти. Раньше этот дом тебя вполне устраивал. Мы сюда приехали с двумя детьми, и здесь ты двоих родила. Значит, эта квартира не казалась тебе такой неподходящей? — с улыбкой сказал Ананда Рао.

— Ты всегда мои слова в шутку обращаешь! — буркнула Вимала.

— Да если все принимать всерьез, как же тогда жить, милая моя?

— Ты сам знаешь, что в дом въехали новые соседи, состоятельные люди, — запальчиво продолжала Вимала. — Жить рядом с ними для меня пытка. Тебе-то что! — с горечью закончила она, отворачиваясь от мужа.

— Ну, уедем, а в другом месте такие же соседи не попадутся? — возразил Ананда Рао. — Нельзя убегать от трудностей, надо встречать их смело.

— Легко тебе говорить… — со слезами в голосе промолвила Вимала.

Ананда Рао хотел еще сказать, что надо жить свободнее, избавляться от комплексов, но промолчал, подумав, что женское упрямство не преодолеть увещеваниями.

Он понимал, почему Вимала захотела переменить квартиру — первая встреча жены с новой соседкой происходила у него на глазах. Та зашла к ним неделю назад. Ананда Рао знал, что муж ее крупный чиновник, но не заметил в манерах нарядной красивой женщины ни тени высокомерия.

— Я вам не помешала, амма? Что вы делаете? — приветливо обратилась она к Вимале.

— Приготовила обед, теперь отдыхаю. Заходите, пожалуйста, — откликнулась Вимала.

— А что вы готовили на обед? — вежливо поинтересовалась гостья.

— Горошек, соус талимпу…

Ананда Рао с трудом удержался от улыбки. Он слышал, что такое изысканное блюдо, как соус талимпу, подают в дорогих ресторанах, но никогда его не пробовал, а Вимала, конечно, ничего подобного не готовила.

Гостья посидела полчаса, и за это время Вимала солгала раз пять, не меньше — и все для того, чтобы сохранить свое достоинство.

«Зачем это?» — хотелось сказать Ананде Рао, но он понимал жену. Вимала считала, что и в бедности жить можно, но главное, создавать впечатление, что будто бы в семье — достаток.

И вот сегодня — бурная сцена, которая, вероятно, вызвана очередным визитом новой соседки. Теперь уже Ананда Рао решил поговорить с женой.

— Слушай, Вимала, — начал он. — Бедность переносить нелегко, но скрывать ее, пожалуй, еще труднее. И ни к чему это, — мягко закончил Ананда Рао.

Вимала всхлипнула, вытерла глаза и кивнула. Больше вопрос о переезде не поднимался.

Через неделю новая соседка пришла опять. Ананда Рао уже вернулся с работы и слышал разговор женщин из соседней комнаты.

— Я утром видела вашего мужа с большим пакетом в руках. Наверное, купил обновы? — любезно спросила соседка.

— Да нет, белье из прачечной принес, — ответила Вимала.

— Из прачечной? Там же плохо стирают. У нас прекрасный чакали[96], если хотите, можно отдавать белье ему.

— В прачечной и стирают быстрее, и платить нужно меньше, — спокойно сказала Вимала. — У моего мужа две смены одежды — одну носит, другая в прачечной. Там и готово всегда в срок, а чакали может не принести вовремя, тогда и надеть будет нечего. Детские вещи я стираю сама.

Соседка удивилась.

— Каждый должен заниматься своим делом, а стирка — дело прачки, — безапелляционно заявила она.

— Может быть, и так, но у меня другого выбора нет, — отрезала Вимала.

— Я слышала, что у вашего мальчика высокая температура. Какие лекарства прописал доктор? — спросила соседка.

— Никаких.

— Как это? Наверное, вы не признаете аллопатических средств? А мой муж считает, что только с их помощью можно сбить температуру…

— Дело не в том, признаю я аллопатию или гомеопатию. Конец месяца. Денег нет, — отрывисто закончила Вимала.

Когда соседка распрощалась и ушла, Ананда Рао подошел к жене и заглянул ей в лицо. В глазах Вималы стояли слезы.

— Ничего, Вимала! — сказал он, обнимая жену. — Ты не унизила себя ложью, ты одержала победу. Я рад.

Перевод З. Петруничевой.

МИЛЫЙ ДОМ РОДНОЙ

Клерк Симхадри — человек маленький, но, представьте, у него немало врагов — и вне дома, и внутри него. Кредиторы, начальник офиса, жена, дети. В кинофильмах герой обычно одерживает победу над всеми своими врагами. Симхадри об этом и не мечтал — только остаться бы живу!

У Симхадри, жившего постоянно под угрозой опасности, выработался нюх собаки-ищейки. Он всегда предчувствовал момент нападения врага. И вот в воскресенье за обедом Симхадри ощутил, что над ним сгущаются тучи. Если в будни против него ополчались преимущественно внешние враги, то в воскресенье объявляла войну его жена Радха. Симхадри твердо знал: во время еды она никогда не начинает военных действий. Однако угроза на лице жены читалась так ясно, что Симхадри поперхнулся и закашлялся. Он еще надеялся услышать: «Не в то горло попало? Ну, выпейте же водички!» Но Радха и головы не повернула. Продолжая кашлять, Симхадри прошел в спальню, лег на кровать и закрыл лицо носовым платком. Он решил притвориться спящим и выиграть таким образом два-три часа. А там жара спадет, и жена — даст бог — остынет.

После обеда Радха, подойдя к мужу, увидела, что он спит. Она прошла на веранду и легла там.

Симхадри и правда попытался заснуть, но это ему не удалось. Когда чего-то пытаешься достигнуть, то это чаще всего ускользает от тебя, — например, хотя бы повышение по службе. Он краешком глаза посмотрел на веранду. Какое счастье, если жена заснет! Симхадри горячо надеялся на это, да разве в жизни надежды сбываются?

Радха зевнула и вроде бы задремала, но как раз в этот момент на веранде появилась соседка из дома напротив, Парватамма. Надоедливая женщина — она могла болтать часами.

Парватамма завела разговор о нормах на рис, о новом кинофильме. Переговорила, кажется, обо всем на свете. Дошла она наконец и до семейных дел Симхадри.

— Ну, когда же дочка-то ваша, Кальяни, в дом свекра поедет? — с невинным ехидством осведомилась она.

— Ждем благоприятного дня, голубушка. Подарки давно уже купили, сари такие дорогие, — поспешно ответила Радха. — Как только благоприятный день настанет, так и проводим.

— А сына-то, Виджая, почему не жените?

— Надо женить, голубушка, да уж очень он разборчивый у нас. Что б все было — и приданое, и красота, и образование. Невесту ему скоро не сыщешь!

— Вот как… — недоверчиво протянула соседка. — Ох, я ведь пришла у вас кофе попросить, — вдруг спохватилась она, — завтра верну.

— Сейчас принесу, голубушка, — с облегчением ответила Радха.

Симхадри стиснул зубы. За щепоткой кофе пришла, а целый час в ушах звенело от ее болтовни! Назойливая особа… Теперь жена не ляжет спать, из дома не улизнешь потихоньку…

— Кто там еще? — недовольно воскликнула Радха.

Это оказалась служанка Елламма.

— Дайте в долг две рупии, амма, очень нужно! — заныла она.

— Деньги у мужа, а он вот заснул, — слабо отбивалась Радха.

— Очень нужно, амма! — твердила свое Елламма.

Радха заглянула в комнату — Симхадри притворился спящим.

— Позже зайди! — устало бросила она. Елламма ушла.

Симхадри приоткрыл глаза — на веранде никого не было; наверное, жена ушла на кухню. Он тихонько поднялся и вышел на улицу.

— Куда это вы?! — резкий окрик остановил его, как натянутые поводья — лошадь. — Молчком уходите! — раздраженно кричала жена.

Симхадри стоял, опустив голову, всем своим видом показывая, что он сдается на милость противника и молит о пощаде. Но пощады не было.

— Ну, отправим мы завтра Кальяни в дом свекра? — резко спросила жена.

Кальяни со своими детьми гостила у родителей. Давно уже пора было отправить дочку к мужу, но, по обычаю, нужно купить в подарок новую одежду и ей и детям. Радха прекрасно знала, что Симхадри безуспешно пытался раздобыть деньги. Зачем же она?..

— Посмотрим… — промямлил Симхадри.

Радха вскипела:

— Только от вас и слышишь! Ну и жизнь… Уже и риса в доме почти нет. Хоть в колодец бросайся!

Симхадри бросился прочь от дома, пронзительный голос жены еще долго ввинчивался ему в уши.

Перевод З. Петруничевой.