Городской мальчик

2. Дальнейшие шаги

В воззрениях Герби Букбайндера не было полной ясности относительно явления, называемого словом «девочки».

Девочек как вид рода человеческого он причислял к существам низшего порядка, к недоразвитым. Играют в глупые игры; говорят противными пискливыми голосами, хихикают; строят из себя тихонь; всегда норовят напакостить нормальным людям (одиннадцатилетним мальчикам); одеваются чудно; хитрющие. К большинству этих визгливых особ он питал глубокое пренебрежение.

Однако по неведомому закону природы время от времени Герби попадалось на глаза нежное, вызывающее симпатию создание, которое можно было отнести только к разряду девочек, так как оно обладало всеми их внешними приметами: длинные волосы, платье, тоненький голос. Но на прочих девочек оно походило не больше, чем солнце на грошовую свечку. Почти каждый год являлся новый ангел. Во втором классе то была Розалинда Сарнофф, черноволосая и улыбчивая. В четвертом – Сэди Бенц, всегда одетая в пышно-белое платье. В пятом – русоволосая Мадлен Костиган, она играла в мяч не хуже мальчишки. По соседству с домом Герберта жили раньше еще две девочки, которых он знал только по именам, – Милдред и Франсис, и которые смутили его жизнь, переехав в другие районы Бронкса.

Иной раз божественный свет озарял вдруг самую обыкновенную девочку. Мадлен Костиган целых два месяца просидела с Герби за одной партой в классе мисс О’Трейди, ничем не отличаясь от остальных тараторок. Но вот однажды за опоздание Мадлен и нашего героя оставили после уроков. И когда они вытряхивали тряпки для доски, в душе Герберта зазвучала райская музыка; он увидел, как неземная красота окутывает Мадлен рассветной пеленой, и в следующий миг сделался ее рабом. Волшебные чары могли так же необъяснимо рассеяться, как вышло с Сэди Бенц, оставив на месте божества посредственность, которую можно было лишь презирать. Но такое случалось редко. Обычно эти небесные существа исчезали из жизни Герби по воле времени и обстоятельств. Диана Вернон, первая женщина в веренице избранниц, пришла на смену Мадлен Костиган.

У той маленькой незнакомки за дверью зала, которая сидела на ступеньках, глядела в сторону и мирно жевала бутерброд, были такие же волосы, как у миссис Горкин, и потому, наверное, при виде ее у Герберта екнуло сердце. Однако более внимательный взгляд убедил его, что и без этого сходства девочка может претендовать на освободившееся место. В голубом крахмальном платье с плиссированной юбкой, в новых, сверкающих лаком туфельках, в красной курточке с серым меховым воротником, в чистейших руках и коленках и в аккуратно уложенных завитках – во всем угадывался ангел, не пискля. Едва он об этом подумал, как незнакомка вдруг обернулась и перехватила взгляд наблюдателя. Ее большие карие глаза удивленно округлились, и Для Герберта вопрос о претендентках отпал. Она была избрана.

Теперь от Герби требовалось сделать вид, что девочки не существует. Он выглянул в окно и притворился, будто бы внизу, на площадке у девочек, творится нечто небывалое и захватывающее, – что, он еще не придумал, однако хлопнул себя по щеке, покачал головой и как крикнет: «Ух ты! Ничего себе! Во дала!» (К этому времени на воображаемой картине проступили очертания учительницы, бросившейся с крыши и лежащей в крови, с расколотой головой.) Он опрометью бросился по боковому проходу к другим окнам, потом – назад и выбежал за кожаную дверь, разыграв изумление при виде девочки на лестнице. Девочка усердно читала учебник географии, держа его вверх ногами: она досмотрела до самого конца немое представление, а как только увидела, что Герберт бежит к двери, впопыхах схватилась за книжку.

Изобразив на лице удивление такой силы, будто наткнулся на единорога, Герберт обрел хладнокровие и спросил строго:

– Что ты здесь делаешь?

– Кто это интересуется?

– Я – вот кто.

– А ты кто такой?

– Я – это я, – показал Герберт на желтую повязку с тремя звездочками.

– Хм! Помойная команда. – Девочка повернулась к нему спиной, достала из новенькой блестящей жестяной коробки для завтрака яблоко и с напускным равнодушием начала есть, – брови вздернуты, взгляд устремлен навстречу улыбающемуся дню.

– Тебе, наверно, захотелось спуститься со мной в кабинет мистера Гаусса, – процедил Герби.

Мистер Джулиус Гаусс – это был директор, грузный господин с круглой головой. Он появлялся перед детьми лишь на общешкольных собраниях, где заунывно читал псалмы и произносил нескончаемые речи, которые никто не понимал, но в которых вроде бы восхвалялись Джордж Вашингтон, Америка и позорные правила поведения, подходящие разве что маменькиным сынкам. По действию, производимому на детей, директор занимал второе место после страшных сказок, и все учителя это чувство подогревали, а некоторые, пожалуй, разделяли.

– И перестань есть, – добавил Герби, – когда разговариваешь со школьным старостой.

Златовласка опешила и отложила яблоко, но все-таки решила не поддаваться.

– Ты не имеешь права заставлять меня спускаться туда, – заявила она. (Они всегда говорили «спускаться к директору», возможно, по сходству директорского кабинета с преисподней.)

– Я? Не имею права? Так знай, что командир отряда Коммунальных Услуг каждый четверг – сегодня как раз четверг – должен являться к мистеру Гауссу с отчетом. И всякий, кому я прикажу пойти со мной, обязан подчиниться. Попробуй не пойди… нет, попробовать можешь. Только второй раз пробовать не захочется, а так давай, пробуй…

Все сказанное, за исключением должности Герберта, было чистым враньем. Просто он не выучился еще отличать игру своего неуемного воображения от куда более скучной действительности, и если говорил что-нибудь, то свято верил в свои слова.

– Все равно, – сказала девочка, – даже если ты и заставишь меня спуститься туда, ничего он мне не сделает, потому что я летом поеду в его лагерь.

– В лагерь? – Герби допустил промах – выдал свою растерянность. Девочка ехидно хмыкнула:

– Да, умник, в лагерь. А я думала, ты все на свете знаешь. Лагерь «Маниту» в Беркшире. Попробуй только привести к директору того, кто отдыхает с ним летом. Возьмет и выгонит тебя из твоей несчастной Помойной команды.

– Не выгонит.

– А вот и выгонит.

– Не выгонит, – выпалил Герби, – потому что я сам еду в его несчастный лагерь.

Новая выдумка блестела, как фальшивая монета, и это увидела даже маленькая доверчивая девочка.

– Врешь, – не задумываясь, сказала она.

– Сама врешь, – довольно нелепо ответил Герберт, проявив зато врожденный талант спорщика.

– Спорим на десять центов, я поеду в его лагерь, – предложила девочка, угодив в ловушку и переходя к обороне.

– Спорим на доллар, я поеду, – бросил вызов Герберт.

– Спорим на десять долларов, не поедешь.

– Спорим на тысячу долларов, ты не поедешь.

– Спорим на миллион.

– Спорим на миллиард.

Девочка, не в силах сообразить, какой порядок исчислений следует дальше, спросила с презрением:

– А где ты возьмешь миллиард долларов?

– Там же, где ты – миллион.

– Я, если захочу, могу взять миллион у папы, – заявила Златовласка; она чувствовала свою правоту, и ее злило, что приходится все время обороняться. – Мой папа самый знаменитый юрист в Бронксе.

– Подумаешь, а у моего папы самый большой завод льда в Америке. – (Тот управлял маленьким заводиком в Бронксе.)

– Мой папа богаче твоего.

– Моему папе – что твоего папу купить, что эскимо на палочке – без разницы.

– Неправда!

– Да у него на заводе работает юрист, в десять раз знаменитей твоего папы. – Герберт наспех перебрал в памяти разговоры родителей. – У него работает Луис Гласе.

Девочка издала маленький вопль торжества.

– Ха-ха, умник! – воскликнула она, вскакивая на ноги и пританцовывая. – Луис Гласе и есть мой папа.

После такого сокрушительного удара у Герби не хватило выдумки для контрудара. Он вымучил только вялое:

– А вот и нет.

– А вот и да! – сверкнула глазами девочка. – На, если ты такой умный, посмотри фамилию на моих тетрадках: Люсиль Гласе.

Герберт соблаговолил удостоить взглядом протянутую тетрадь, на которой крупным детским почерком было написано: «Люсиль Марджори Гласе, 6 «В-3».

– Так бы и сказала, – смилостивился он. – Раз уж Луис Гласе твой отец, можешь оставаться здесь. Значит ты в шестом «В-3»? А я в седьмом «В-1». Первый в классе.

– Я третья в классе, – сказала Люсиль, на этот раз с тем почтением, какого заслуживает старший по возрасту, школьный староста и к тому же отличник.

После такой завязки в отношениях наступило молчание; мальчик и девочка вспомнили вдруг, что они совсем одни на узкой лестничной площадке. Через затворенные окна до них слабо долетали веселые голоса девочек, игравших во дворе. Герби и Люсиль смущенно обернулись и некоторое время наблюдали за проворной беготней маленьких фигурок внизу.

– А ты здесь что делала-то? – спросил наконец мальчик, чувствуя, что язык плохо слушается его.

– Я в Полицейском отряде для девочек, – ответила Люсиль Гласе, – и дежурю на этой лестнице после большой перемены.

Девочка вытащила из кармана красную повязку и стала прилаживать на руку. Одной справиться было трудно, и Герби галантно пришел ей на помощь, за что был вознагражден застенчивой улыбкой. Все это время Герби мучило сомнение, – нет ли какого подвоха в том, что Люсиль, которая приходится дочерью юристу его отца, то есть, считай, его, Герберта, родственница, оказалась таким солнечным существом. Сестра и кузины были безнадежно скучными, и вообще, всех родственниц он причислял к низшему разряду девочек. Сияние вокруг Люсиль дрогнуло и померкло. Но вот они снова приумолкли, глядя во двор; Герби не мог выдавить ни слова, но вдруг волшебный свет сделался ярче и засиял с прежней силой, и он понял, что иным чарам и узы родства не помеха.

– Ну ладно, мне пора обход делать, – буркнул Герберт. – Пока.

– До свидания, – сказала девочка и сморщила вздернутый носик и упругие розовые щечки в приветливой улыбке. Герби уже вошел с лестничной площадки в коридор, когда она крикнула вдогонку: – А ты правда едешь летом в лагерь «Маниту»?

Мальчик повернулся и посмотрел на нее сверху вниз тем уничтожающим взглядом, какой бросают учителя в ответ на глупые вопросы. Ростом он был не выше девочки, и это усложняло дело, но Герби откинул голову назад и прицелился по кончику своего носа, так что выражение его лица стало действительно снисходительно-угрожающим.

– Узнаешь в свое время, – изрек он после надменной паузы и удалился.

Во второй половине дня миссис Мортимер Горкин натерпелась от Герби. Только дети расселись по местам, как ее вызвали в коридор, а вернувшись, она застала хваленого старосту стоящим на ее столе: Герби кривлялся, декламируя «Деревенского кузнеца» с идиотическим выпячиванием всех звуков, и в карикатуре она узнала себя. «Жжжеллеззо тамм куйотт вессь деннь жжеллеззною рррукой…» Миссис Горкин покарала это оскорбление власти, повелев Герби пересесть за крайнюю парту последнего ряда для девочек и не открывать рта до конца урока. Дважды провинившийся всезнайка нарушал запрет, выкрикивая безупречно точные ответы, когда класс затихал в бессильном молчании. Учительница принуждена была, вопреки здравому смыслу, осудить проявления бодрого ума. Во второй раз она решила испробовать насмешку и спросила с расстановкой:

– А позвольте узнать, господин Букбайндер, в честь чего вы так поумнели к концу дня?

Это было ошибкой. Герберт не задумываясь сорвался с места и воскликнул: «В честь вашей свадьбы, миссис Горкин!» – чем вызвал взрыв оглушительного веселья, и учительнице, пунцовой и сердитой, пришлось встать, хлопнуть ладонью по столу и потребовать тишины. Возмутителя спокойствия она заставила прикусить язык, пригрозив свести его в кабинет мистера Гаусса, если он вымолвит еще хоть слово. Однако было уже поздно. Находчивый ответ обиженного мальчишки заставил ее рассердиться у всех на виду, и поле боя осталось за Гербертом.

После уроков, когда ребята вышли из школы и строй рассыпался, Герберта сразу обступили: девочки смеялись и кричали, мальчики похлопывали его по спине, пожимали руку и отпускали одобрительные словечки в том смысле, что он «вообще-то законный парень». По общему мнению, раньше он просто «втюрился», а тяжесть этого недуга все дети понимали очень хорошо. Сам великий Ленни Кригер соизволил подчалить враскачку к Герберту и сказать: «Здорово ты ей отмочил, Пончик», – и тем узаконил его славу. Герби Букбайндер был снова принят обществом. В честь искупления грехов ему даже позволили сделать первую подачу, когда играли в бейсбол, и никто не обронил худого слова про его неловкость, как это случалось прежде.

Некрасивая маленькая девочка с толстыми щеками и прямыми волосиками, Шерли Шварц, втайне обожавшая Герби, но еще в младших классах наученная горьким опытом с этим сорванцом и теперь скрывавшая безответную любовь, с восторгом наблюдала триумф своего героя. После нескольких подач Герби вышел из игры, и Шерли решила идти за ним до самого дома в робкой надежде, что по пути домой может завязаться разговор. Она покрутилась вокруг, пока он собирал книжки, и тихонько пошла со двора за ним по пятам. Но, к ее изумлению, он направился не домой – дорогу туда она знала превосходно, – а повернул и через учительскую дверь вошел в школу. Любовь придала юной мисс Шварц отваги, тем более что дежурные, как известно, после уроков у дверей не стоят, и она вошла следом.

Спустя пять минут тайная вздыхательница вернулась во двор без кровиночки в лице и с ужасом в глазах поведала такое, что ученики 7 «В-1» закачали головами и зацокали языками. Шерли своими глазами видела новый потрясающий подвиг Герби. Не понукаемый ничьим приказом, ни с кем и словом не обмолвившись о причинах столь самоубийственного поступка, Герби приблизился к личным покоям директора, мистера Гаусса, смело постучал в дверь, которой даже учителя никогда не пользовались, подступаясь к начальству только через служебный кабинет, и, когда страшный голос глухо и удивленно отозвался изнутри, исчез за нею.