Горячие гильзы

ИЩЕМ СВОИХ

Женщины решили: у всех есть где-то родственники, нужно идти к своим в несгоревшие деревни. У нас и Андреевых родственники жили в Шумаях и Гусине. В путь отправились едва выглянуло из-за холмов солнце.

Шли боровинами, избегая открытых мест. Мать и тётя Паша вели коров. Саша гнал козла и козу, Маша шла со мной рядом, последним плёлся наш Серёга. Пожар так напугал его, что даже на ворон братишка глядел со страхом. Коровы на ходу хватали сочную траву. Яков цепко посматривал по сторонам. Вид у него был такой, словно не мы вели Якова, а он нас…

Вышли к двум небольшим озеркам. На узком перешейке темнело пожарище.

— А где же деревня? — спросила у своей матери Маша.

— Сожгли, разве не видишь?

Моя спутница была похожа на свою старшую сестру, ушедшую в партизанский отряд. Нину все называли красавицей.

«Когда Маша вырастет, — подумал я, — тоже будет очень красивой».

В заводи плавали кувшинки, похожие на хлопья снега.

— Достань мне хоть одну, — попросила Маша. — А-а, боишься воды!

Возле тропинки темнели кучи влажной глины.

— Глинобитные дома были, — объяснила мать.

Открылось ещё одно озеро, протянувшееся в длину.

— И здесь пусто, — вздохнула тётя Паша. — А было три деревни рядом…

— Надо идти в Шумаи, — сказала мать.

— А может, в Гусино? — спросила тётя Паша.

— Шумаи поближе, а дети, видать, устали…

Я не раз бывал в Шумаях, в старом доме с ткацким станком в сенях и ручной мельницей. Вместе с другими мальчишками я ловил пескарей в ручье, дразнил гадюк, прячущихся в тёмных норах. Рядом с деревней был лес, над домами кружили ястребы…

Шли мы долго, но везде были лишь пожарища, и нигде ни живой души. Стало страшно. Я даже подумал, что мы заплутали…

Вот и опушка леса, и холм с деревянной вышкой. Но где же деревня Шумаи? В опалённых садах ветер играл пеплом, чернели головни.

— Надо было в Гусино идти… — вздохнула тётя Паша.

Пошли в Гусино. В середине дня мать и тётя Паша подоили коров. Ели хлеб, пили парное молоко. Подойники с остатками молока велели нести мне и Маше. Но я не дал девочке нести тяжесть. Отец мне всегда говорил, что для мужчины тяжесть — только на пользу: станешь сильнее, никто не сможет обидеть. Подойники оказались грузными, но я не подавал виду, что несу их с трудом.

Ещё раз передохнули. Пока мы с Сашей бегали за ёлку, Яков выпил всё оставшееся молоко. Пустые вёдра приторочили к узлам, навьюченным на коров. У козла раздулся живот, Яков отстал даже от Серёги…

И на месте деревни Гусино были лишь пожарища. Где-то поблизости разговаривали немцы, и мы бросились в полутьму леса.

Ночь застала нас в глухой пади. Мать и тётя Паша наломали елового лапника, устроили постель. Легли тесно, чтобы было теплее. Мне досталось место на краю. Ночью я замёрз, в полусне прижался к чему-то мягкому, тёплому. Когда проснулся, увидел, что прижимаюсь к Желанной.

Позавтракав одним молоком, решили идти в наш лес, искать соседей. Вновь мне пришлось нести подойники. Шёл я между Машей и Яковом, который облизывался, поглядывая на молоко…

Вскоре я понял, что мы всё-таки заплутали. Шли быстро, как могли, но не могли найти даже тропки. Серёга качался от усталости, и мать взяла его на руки. Неожиданно братишка заплакал.

— Ты с чего это? — удивилась мать.

— Ваську нашего вспомнил… А куда он делся?

— В лес убежал, когда дом загорелся…

— А что он в лесу делает?

— Ворон разоряет, — засмеялась тётя Паша.

От её улыбки и смеха всем стало веселее, и в ту же минуту мы вышли к быстрой, заваленной валунами речке.

— Лиственка, что ли? — призадумалась мать.

— А может, Лученка наша? — спросил Серёга с высоты.

Тётя Паша сказала:

— Пойдём берегом, речка куда-нибудь приведёт. А идти надо на полдень.

И тут я увидел кусок еловой коры, плывущий по течению. Потом проплыли две розоватые ольховые щепки…

— Люди! — вскрикнула мать. — Люди рядом!

Откуда только взялись силы — мы побежали. Я отстал: нельзя разливать молоко. Первым летел между ёлок Яков.

Речка была перегорожена заколом. На берегу лежал вентерь, сплетённый из ивовых прутьев. Под сизой елью стоял старик в немецкой шинели с волчьим воротником, дымил самокруткой. Старик хмуро глянул на мать и тётю Пашу:

— Дуры бабы, бегут, как скаженные!

— Народ где? Люди? — подступила мать к рыболову.

— Народ? — задумался старик. — Кого убили, кого угнали, кто в лес ушёл.

— Шумайские есть? — спросила тётя Паша.

— Были. Деревню-то он сжёг, а люди успели отойти и скот увели. Ну, партизаны оказались поблизости… Сняли с убитого офицера сумку, а в ней приказ: Шумаи сжечь, людей расстрелять, скот — в Германию.

— А из Гусина кто-нибудь?.. — осведомилась мать.

— Кто именно? — Старик глянул строго и пристально.

Мать назвала семью наших родственников.

— Убитые. К хозяйке сын раненый пришёл из отряда, а тут — германец. Повесили перед домом на берёзе. На груди фанера, написано: «Партизан». А отца, матушку и сестру заперли в доме, дом подожгли.

Мать и тётя Паша закрыли лица руками, заголосили. Тоненько заплакал Серёга.

— Это дядю Лёню повесили? — шагнул я к старику.

— Повесили, полуживого, забинтованного…

Я забежал за ель, упал в траву. Дядя Лёня был братом моей матери. Он не раз приходил к нам в гости, звал отца на гусиную охоту на озёра. И мы бывали в гостях в Гусине, ходили в бор за морошкой…

— Хватит, бабы, реветь, — долетел голос старика. — Табачку у вас нет ли?

— Нет… — сердито ответила тётя Паша. — Ничего у нас нет. Веди к людям.

Старик быстро установил вентерь и повёл нас в глубину леса.

— Вышел и мой табак. Заячьи «орехи» курю… Травой всё же пахнет.

За моховым болотом была еловая грива. Под ёлками стояли шалаши, кто-то уже успел вырыть землянку в береговом откосе. Возле одного из шалашей стоял Саша Тимофеев с матерью. Навстречу нам бросилась Матрёна Огурцова:

— Нашлись, пропащие души! А наши все тут!

— В лесу жить не диво, — заметил старик. — Домов, как у зайца холмов.

Тимофеевы позвали нашу семью в свой шалаш. В нём было полутемно, постлан сухой мох, пахло какими-то травами.

— Устроились, — сказала хозяйка весело. — С пяти деревень народ собрался…

Обессиленный, Серёга прилёг на мох, клюнул носом и уснул. Я тоже, едва голова коснулась мшистой постели, провалился в тёплую тьму…

Сквозь сон услышал бодрый голос старика:

— Поехали, а снарядом бух в эшелон!

Приснилось наше озеро. Я сидел на берегу и смотрел в воду. В воде стояли дома, паслись овцы и коровы. Но вместо ястребов над стадом кружили неповоротливые лини…

Очнулся от грохота. С трудом понял: рядом — гроза. В шалаше было сыро и душно.

Мать, присев возле выхода, проворчала:

— Дед, старый, грозу накликал. «Снаряд бух в эшелон. Девку бух в сани…» Вот тебе и бухает!

Гроза не испугала. Мы видели вещи пострашнее…

— Мам, — спросил вдруг Серёга, — а куда делась наша деревня?

— Так ведь сожгли её немцы…

— Это я знаю, а куда она делась?

От глупого вопроса Серёги мне стало не по себе. Я понял, как много мы потеряли. Жизнь словно бы взорвалась, лишь мы чудом уцелели. Пройдёт война, люди вернутся на пожарища, поставят новые дома, но прежняя жизнь, всё, что было прежде, не вернётся уже никогда…

Послышался хрипловатый голос старика:

— Шинель вот принёс — ребятишек укрыть. Хорошая шинель, тёплая… Немец потерял со страху, когда от наших бежал.

Нас с братишкой укрыли шинелью. Серёга прижался ко мне, и мы быстро согрелись. В ночной темноте мне на миг показалось, что мы дома, в своей деревне. Щекой я чувствовал каждое движение Серёгиных ресниц. Братишка о чём-то думал…