Горящая колесница

25

— Уже два года от Кёко-тян нет никаких вестей. Где она, как она — понятия не имею.

В прошлом году Каору Судо вышла замуж, сменила фамилию и теперь живёт в пригороде Нагои. На вид ей года тридцать два, тридцать три. Высокого роста, головка маленькая — словом, тип женщины, про которых говорят: «Фотомодель!»

Сейчас Каору живёт с родителями мужа, и ей неудобно приглашать Хомму к себе. Но поскольку она всё ещё работает, выбраться из дома для неё не проблема, так что договорились встретиться в городе.

Хомма предложил квартал Обата, где они с Кёко Синдзё когда-то вместе жили. Каору согласилась:

— Рядом с нашим бывшим домом есть одно симпатичное кафе. Когда Кёко-тян уже работала в Осаке, она иногда приезжала ко мне с ночёвкой, и мы туда ходили поесть.

Заведение под названием «Коти» находилось в центре города и рассчитано было главным образом на постоянных посетителей. Завидев Каору, хозяин долго беседовал с ней о чём-то и только потом проводил их к столику.

— Вообще-то, следователь Икари мне рассказал кое-что. Выходит, Кёко-тян пропала?

Хомма привычно изложил суть дела, умолчав лишь о том, что Кёко, возможно, замешана в убийстве. Выслушав Хомму, Каору Судо взяла чашку и сделала пару глотков кофе. Выражение её лица было спокойным, но между красиво изогнутых бровей пролегла морщинка.

— Что же с ней могло случиться? — проговорила она и поставила чашку.

Каору познакомилась с семнадцатилетней Кёко, когда та приехала в Нагою с матерью и устроилась на временную работу.

— Я знаю про то, как их семье пришлось ночью бежать, про долги… Кёко-тян мне сама всё рассказала.

Рассказ Каору Судо подтверждал и дополнял то, что Хомме уже удалось узнать от Кураты. Но выяснились и новые обстоятельства.

— После того как Кёко-тян развелась с Куратой, сборщики долгов поймали её и некоторое время держали у себя.

У Хоммы от удивления расширились глаза. Хотя исключать такую возможность не следовало, ведь её адрес в Исэ был известен бандитам.

— Поэтому впервые после развода Кёко-тян мы встретились с ней… — Каору опустила голову и задумалась. — Да, скорее всего, в феврале следующего года. Я имею в виду следующий год после её развода. Я помню, тогда был снегопад…

Развелась Кёко в сентябре предыдущего года. Выходит, что почти полгода Каору ничего о ней не слышала.

— Вы хорошо помните все обстоятельства той встречи?

Каору кивнула:

— Разумеется. Кёко-тян ведь, как только сумела вырваться, сразу ко мне…

Кёко приехала ночью на такси. Денег у неё почти не было, всего тысяча иен, так что таксисту заплатила Каору.

— Под плащом на ней была только сорочка, лицо — чёрное как уголь, потрескавшиеся губы… Я сразу догадалась, что они её заставляли делать.

На все расспросы о том, где она была всё это время, Кёко отмалчивалась, но даже из скупых ответов кое-что стало ясно.

— Скорее всего, её держали в маленьких курортных местечках, а не в большом городе вроде Токио или Осаки, даже и не в Нагое.

Каору пыталась узнать у подруги, были ли те люди, что схватили её и держали у себя, кредиторами родителей. Кёко ответила, что нет, что её просто-напросто «продали».

Около месяца Кёко жила у Каору.

— Потом она попросила у меня в долг немного денег. Я ей дала взаймы пятьсот тысяч. Кёко-тян говорила, что если останется в Нагое, то тем самым подвергнет опасности и меня. Поэтому она решила искать работу в Осаке.

Да, всё сходится, в апреле того же года Кёко устроилась работать в «Розовую линию».

— Кёко-тян мне рассказывала, что сперва она поселилась в очень дешёвом месте, но потом они с сотрудницей той же фирмы сняли на двоих неплохую квартиру.

— Это квартира в районе Сэнри-тюо.

— Правда? Я уже и позабыла… — Молодая женщина потёрла виски кончиками тонких пальцев. — Помню, я тогда порадовалась за неё. В «Розовой линии» и зарплата была вроде бы приличная. С тех пор Кёко-тян стала нет-нет да и навещать меня, приезжать на машине в Нагою.

— Она всегда приезжала на машине? Почему не на поезде?

— Да, всегда на машине. Понимаете, Кёко-тян боялась поездов. И не только поездов, вообще людных мест, старалась их избегать. Ведь кто знает, кого там можно встретить?

Это понятно.

— Когда она на машине, то, если что, сразу может скрыться, заметив одного из бандитов. Когда Кёко-тян собиралась приехать ко мне, то всегда брала машину напрокат. Права она получила ещё в Исэ, Курата-сан настоял. Хорошо, что она тогда научилась водить машину, — Кёко-тян и сама так говорила.

Хомма сразу представил себе, сколь велико было чувство страха, ни на минуту не оставлявшее Кёко Синдзё.

В таком огромном городе, как Осака или Нагоя, вероятность встретить сборщика долгов, знающего её в лицо, была почти нулевая. Но Кёко тем не менее этого опасалась Это уже психическое расстройство, мания преследования!

Но если мысленно попробовать прокрутить плёнку назад и представить себе всё то, что испытала Кёко с того момента, как уехала из Исэ, и до того, как вернулась в Нагою, к Каору Судо, то ощущение — будто желудок выворачивает.

— А в действительности потом было такое, чтобы сборщики долгов её опять преследовали?

Каору Судо покачала головой:

— Нет, больше нет. Но сколько бы я ей ни говорила, что можно уже успокоиться, это было выше её сил. Кёко-тян считала, что, если чего-нибудь не предпринять, её до самой смерти не оставят в покое.

Сколько бы Каору ни расспрашивала, Кёко молчала про то, куда она исчезла, почему полгода от неё не было ни писем, ни звонков. Однако похоже, что один из организаторов банды, выбивающий деньги из должников, положил на Кёко глаз. Так что девушка опасалась преследований не только из-за родительских долгов…

— Об этом человеке Кёко-тян говорила: «Дьявол в человеческом обличии». — Красивое лицо молодой женщины исказила гримаса отвращения, словно она почувствовала какой-то зловонный запах. — Что там такое было, я примерно догадываюсь. Только вот ещё странно — после случившегося Кёко-тян совсем перестала есть сырое, сасими[19] например… Говорила, что сырая рыба пахнет кровью. Раньше с ней такого не было. Возможно, какие-то неприятные воспоминания…

«Если чего-нибудь не предпринять…»

«Если не расстанешься с именем Кёко Синдзё, то не можешь рассчитывать на спокойную жизнь». Наверное, эта мысль не оставляла её ни на минуту.

— Я ей не раз говорила, что пройдёт года четыре, ну пять, и долги аннулируют за истечением срока давности, бандиты тоже отстанут, всё будет хорошо. Я пыталась успокоить Кёко-тян. Но её уже так запугали… — Каору зябко поёжилась и скрещёнными руками обхватила себя за плечи. — Кёко-тян говорила, что, когда выходила замуж за господина Курату, тоже надеялась, что всё наладится. Но оказалось — нет. Она призналась мне, что ни за что не повторит ту же ошибку, и глаза при этом были как у одержимой. Что я могла ей возразить? Где гарантии, что снова не случится так же, как с Куратой-сан?

«Надо что-то предпринять. Чтобы не загубить свою молодость… Чтобы больше не нужно было прятаться…»

— А Кёко-сан вам не рассказывала, что именно она собирается предпринять?

— Нет, — покачала головой его собеседница.

Жить как все, уйти от погони. Да попросту — удачно выйти замуж. Только этого и хотела Кёко Синдзё. Так она, наверное, и рассуждала. А ещё она теперь знала наверняка, что защищать себя и сражаться придётся одной.

Ни мать, ни отец не смогли её защитить, да и закон ей не поможет. Ни Ясуси Курата, на которого Кёко надеялась и которого считала своей опорой, ни его влиятельное семейство не спасли, отвернулись, когда настал тяжёлый час.

Песчинка, незаметно проскользнувшая между пальцами, — вот чем была Кёко для общества. Никто не остановит её падение, никто не спасёт. Нужно самой карабкаться наверх, и только так, не иначе.

Больше она не станет ни на кого полагаться. Надеяться на мужчин бесполезно. Нужно крепко стоять на ногах и отбиваться своими собственными руками. Какую бы подлость ни пришлось совершить, она пойдёт на это — так она теперь решила жить.

— Судо-сан, а Кёко никогда не показывала вам фотографию дома?

— Фотографию дома?

— Да, вот эту.

Хомма достал фотографию-поляроид «шоколадного» дома и положил её на стол перед Каору.

— Ах это…

— Вы её видели раньше?

Улыбнувшись, молодая женщина кивнула:

— Видела. Эту фотографию Кёко-тян сделала, когда была на практике, верно?

Хомма невольно вздохнул с облегчением, словно застрявшая в горле кость наконец-то выскочила.

— Так, значит, это Синдзё-сан фотографировала?

— Да. У её знакомой был тогда с собой фотоаппарат. Вообще, Кёко-тян любила смотреть на «образцово-показательные» дома. Я порой над ней подтрунивала — забавно всё-таки.

Любила смотреть на демонстрационные образцы домов.

— И это — несмотря на то что её семья потерпела крах из-за ипотечного кредита?

Каору снова положила фотографию на стол и, немного подумав, ответила:

— Действительно, с одной стороны, это может показаться странным: у неё — и вдруг такое увлечение… Но я думаю: наоборот, ничего удивительного. Знаете, Кёко-тян сама говорила, что когда-нибудь будет жить в таком доме. У неё обязательно будет семья, и она будет счастливо жить в своём доме. Мне кажется, именно потому, что в её жизни было много горя, могла появиться такая мечта.

Вот почему она так берегла фотографию! Это была её мечта.

— Кёко-тян говорила, что этот дом ей нравится больше всех остальных. Она мне показала эту фотографию, когда приезжала в гости, и сказала: «Каору-сан, я начну жизнь заново и когда-нибудь поселюсь в таком доме».

Молодая женщина произнесла это как-то весело, с надеждой в голосе, словно подражая тому, как это говорила сама Кёко.

— А Кёко-сан не приглашала вас погостить в её будущем доме?

Вопрос Хоммы, видимо, оказался неожиданным, и Каору отпрянула в удивлении:

— Вы знаете, нет! Не приглашала.

Конечно не приглашала. Кёко уже тогда понимала, что, какой бы дом она себе ни построила, какую бы счастливую жизнь ни обрела, пригласить Каору к себе и показать ей всё это она не сможет. Ведь для того, чтобы начать новую счастливую жизнь, ей нужно будет избавиться от «Кёко Синдзё» и стать другим человеком. Кёко уже вынашивала свой план.

Хомма отвёл взгляд от фотографии и спросил:

— Синдзё-сан действительно в последнее время не давала о себе знать?

Каору, кажется, немного обиделась, она положила ногу на ногу и поджала губы:

— От Кёко-тян давно нет никаких вестей. Зачем мне говорить неправду?

— А таких звонков, чтобы в трубке молчали, в последнее время не было?

— Да нет. При мне вроде бы не было…

Попытка Кёко перевоплотиться в Сёко Сэкинэ обернулась неудачей. Скорее всего, её психологическое состояние сейчас весьма неустойчиво. И всё же она не обратилась за поддержкой к своей лучшей подруге, к Каору Судо, хотя именно ей некогда открыла свою заветную мечту.

Что бы это могло значить? О чём мечтает Кёко теперь, как собирается действовать дальше?

— Когда я дружила с Кёко-тян, то уже встречалась с моим нынешним мужем. Через год-два мы собирались пожениться. Я думаю, она не обращается ко мне потому, что знает: я теперь замужем. Наверное, считает, что я уже не могу уделять ей столько времени, сколько раньше.

Может быть, отчасти так оно и есть. Возможно, Кёко думает, что ей уже нельзя рассчитывать на Каору. Остаётся лишь продолжать скрываться и быть совсем одной — другого пути нет.

— А где находится квартира, в которой вы тогда жили?

Выражение лица Каору смягчилось.

— Вон там. Отсюда хорошо видно, — улыбнулась она и показала пальцем на окна второго этажа в доме, что стоял наискосок на противоположной стороне улицы, это была угловая квартира с левой стороны.

Подоконник был уставлен горшками с какими-то яркими растениями, а с распялки для сушки белья, пристроенной над ящиком кондиционера, свисали красные носки.

Хомма представил себе, как из этого самого окна выглядывает на улицу приехавшая погостить Кёко. Неужели она помогала Каору со стиркой и точно так же вывешивала носки сушиться?

Где только Кёко Синдзё не жила! В дешёвой гостинице и на съёмной квартире в Нагое, в пансионе в Исэ, где она работала горничной, в особняке Кураты, в неизвестном городе, где ей пришлось претерпеть нечто ужасное, в районе Сэнри-тюо в Осаке, в Токио — в том симпатичном «бревенчатом» домике в квартале Хонан… В каждом из этих своих жилищ Кёко прибиралась, стирала одежду, ходила за продуктами, готовила еду. Каори Итики ведь рассказывала, что Кёко могла приготовить плов из залежавшихся в холодильнике продуктов. В дождь выходила на улицу под зонтом, ночью, перед тем как лечь спать, задвигала шторы… А ещё чистила обувь, поливала цветы, читала газету, кормила крошками воробьёв… Жизнь была страшной, печальной, иногда бедной, но иногда и счастливой.

Не менялось только одно: Кёко всегда от чего-то бежала.

Даже когда она попала в руки бандитов и была вынуждена жить в адских, нечеловеческих условиях, даже тогда она была «беглянкой». Пыталась убежать от несправедливости своей судьбы. Всегда пыталась убежать…

Если бы она смирилась со своей долей, не было бы того, что произошло дальше. Но Кёко не хотела сдаваться. Бегство продолжалось!

Заняв место Сёко Сэкинэ, на какое-то время она успокоилась и решила, что больше не нужно скрываться. Но теперь она снова в бегах. Она старалась «что-то предпринять», чтобы спасти себя, но в итоге ничего не изменилось.

«Может, хватит уже? — Это Хомма мысленно нашёптывал Кёко, ей одной. — Ты ведь, наверное, тоже устала. И я устал. Мои силы на исходе. Может, хватит играть в догонялки? Нельзя же вечно жить в бегах!»

— В последний раз Кёко-тян приезжала ко мне сразу после того, как уволилась из «Розовой линии».

Хомма достал свой блокнотик и, сверившись с ним, кивнул:

— Это было в декабре тысяча девятьсот восемьдесят девятого года.

— Да, а ко мне она приехала уже в новом году, по-моему в конце января. Помню, я заплатила за неё в ресторане. Так что, думаю, это было после получки.

Наверное, в то время Кёко уже готовилась к перевоплощению в Сёко Сэкинэ.

— Она говорила, что уже переехала из осакской квартиры. Когда я спросила её, что она собирается делать дальше, Кёко-тян ответила, что, скорее всего, переедет в Кобэ.

— Правда?

— Да, только меня удивило, что она всё время упоминала железнодорожную ветку Кэйхин — Тохоку. Ведь это не в Кобэ, а в Токио!

Каору всё же поинтересовалась у подруги, где та живёт, не в Токио ли?

— Кёко была так недовольна моим вопросом, что меня это даже обеспокоило. Я продолжала допытываться, и она призналась, что по разным причинам ей пришлось временно поселиться в пригороде Токио, в Кавагути. Причём жила она якобы не в обычной квартире, а в пансионе, где комнаты сдаются на неделю. Адрес она мне не сказала.

Видно, даже теперь, задним числом, всё это казалось Каору подозрительным, и она внутренне напряглась. Всматриваясь в её лицо, Хомма словно наяву услышал, как в его собственной голове заскрипели шестерёнки.

В январе 1990 года Кёко Синдзё была в Кавагути.

Хомме припомнился рассказ бывшей «коллеги» Сёко, Фумиэ Мияги: «У Сёко нервы стали шалить, ей всё время казалось, что кто-то вскрывает почту».

Так вот кто вскрывал письма Сёко Сэкинэ! Вот как Кёко узнала про автобусную экскурсию на кладбище! В то время Сёко Сэкинэ вставала далеко за полдень, отправлялась на работу вечером, а возвращалась домой поздно ночью. Достать письмо из почтового ящика, который даже не закрывается на ключ, выяснить всё необходимое, а потом положить конверт обратно — ведь это, наверное, было совсем не трудно.

Линия, намеченная лишь пунктиром, теперь бросалась в глаза, словно только что проведённая центровая на футбольном поле.

Сёко Сэкинэ и Кёко Синдзё. Эти женщины действительно были связаны между собой.

— Судо-сан, — обратился Хомма к Каору, усевшись поудобнее, — попробуйте вспомнить, не было ли такого, чтобы Кёко-сан у вас в гостях или во время телефонного разговора с вами держалась как-то неестественно, подозрительно? Не припомните такого? За последние три-четыре года?

Уставившись на Хомму широко раскрытыми глазами, молодая женщина переспросила:

— Подозрительно?

— Да. Скажем, была раздражительной, вспыльчивой, ни с того ни с сего начинала плакать…

Хомма спросил Каору о довольно-таки большом промежутке времени, но на самом деле его интересовала конкретная дата: двадцать пятое ноября 1989 года. В этот день погибла мать Сёко Сэкинэ.

Если Хомма прав и это Кёко убила Сэкинэ-мать, то получается, что этот день она провела в Уцуномии. От Катасэ Хомма знал, что в течение девяти дней, с восемнадцатого и до двадцать шестого числа, Кёко Синдзё не появлялась на своём рабочем месте в «Розовой линии».

Но сейчас Хомме нужно выяснить, звонила ли Кёко двадцать пятого числа Каору Судо.

Вырвавшись от бандитов, Кёко первым делом явилась к Каору, до такой степени она доверяла ей и надеялась на неё. Когда ей нужна была помощь, когда в одиночку было не справиться, она обращалась к подруге.

Может быть, и тогда, когда она впервые подняла руку на человека, Кёко искала поддержки у Каору?

Разумеется, она не призналась бы подруге в содеянном. Но неужели ей не захотелось просто позвонить Каору, услышать её голос?

«Вопрос, конечно, не самый удачный, — подумал Хомма, наблюдая за Каору, которая сидела в задумчивости, подперев голову руками. — Вполне возможно, что Кёко в одиночестве переживала потрясение после совершённого ею убийства Тосико. Ведь когда в марте следующего года Кёко убила Сёко Сэкинэ — да-да, теперь уже ясно, что убила, — она не стала звонить Каору. Последний раз она виделась с подругой в январе. Но всё же что-то должно было проскользнуть. Пусть до убийства или уже потом, гораздо позже. Неужели Кёко не проговорилась о чём-то таком, что уличало бы её?»

— Если говорить о странностях, то в конце января позапрошлого года, во время нашей последней встречи, она была не такая, как всегда, — медленно, выбирая слова, произнесла Каору. — Обычно, прощаясь, Кёко-тян говорила: мол, ещё увидимся, до свидания. А в последний раз сказала только: «Прощай». И напоследок поклонилась.

Хомма молча кивнул.

Кёко, наверное, считала, что они с Каору расстаются навсегда, что Кёко Синдзё отныне перестанет существовать. Перевоплотившись в Сёко Сэкинэ, Кёко больше не сможет увидеться с Каору, поэтому она и сказала: «Прощай».

— Да, ещё она в тот раз почему-то заговорила о своей умершей матери, — продолжала Каору, — Кёко-тян тогда как будто специально говорила только о смерти. Помню, она меня спросила, где бы я хотела быть похороненной. Про себя она сказала, что ни за что не хотела бы лежать на кладбище родного города, не хотела бы возвращаться в Корияму.

Слишком уж грустный получился у них разговор, поэтому Каору поинтересовалась, всё ли в порядке у подруги со здоровьем. В ответ та лишь рассмеялась.

— Всё это меня насторожило, появилось неприятное предчувствие. А тут ещё это её «прощай»! Потом, когда связь с Кёко оборвалась, я вспоминала эту нашу последнюю встречу. Но к тому времени уже поздно было что-либо исправить.

Молодая женщина сидела опустив голову. В том, как она произнесла «уже поздно», Хомма почувствовал беспокойство за судьбу Кёко. А ещё ему вдруг вспомнилось, как Ясуси Курата в начале их разговора сказал, что Кёко, может быть, уже нет в живых.

Как бы она ни пыталась утаить это, люди, которые оказывались рядом, чувствовали исходящую от неё угрозу. По крайней мере, Каору Судо определённо ощущала нечто подобное.

— Может быть, вы ещё что-нибудь вспомните?

Каору тяжело вздохнула, как бы давая понять, что она уже устала от расспросов:

— Мелочи так сразу не вспоминаются…

— А если я назову вам конкретную дату, двадцать пятое ноября тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, — ничего не припоминаете?

— Действительно «конкретная дата»… — его собеседница прищурилась и с подозрением посмотрела на Хомму, — а почему именно это число?

Тот попробовал улыбнуться:

— В принципе ничего особенного в этот день не произошло. Просто выяснилось, что в течение девяти дней, включая этот, Кёко была в отпуске и на работе не появлялась. Вот я и подумал: может быть, она к вам ездила?

Пока Каору пыталась хоть что-то вспомнить, взор её витал в пространстве. Машинально она взяла в руки чашку и поднесла ко рту. Потом, словно передумав, поставила чашку на место и повернулась к Хомме:

— Когда Кёко-тян работала в «Розовой линии», она брала ещё отпуск, кроме этих девяти дней?

Хомма заглянул в свой блокнот, поскольку по его просьбе Катасэ проверял это.

— Нет, — ответил он, так как всё было подробно записано. — Трёхдневный отпуск она ещё брала иногда, а вот девять дней только в тот раз: с восемнадцатого по двадцать шестое ноября.

Лицо Каору прояснилось. Чувствовалось, что теперь она в чём-то уверена.

— В таком случае я поняла, о чём речь. Иной раз с памятью у меня неважно, но поскольку другого отпуска Кёко-тян не брала, то ошибки быть не может.

Хомма заинтересовался:

— А что, она звонила?

— Она ко мне приезжала. Это было на второй день её отпуска, девятнадцатого значит. Действительно, тогда Кёко-тян была какая-то странная. К тому же она была ранена.

Была ранена!

— А что за рана?

— Ожог. Слава богу, оказалось, что не сильный, — ответила Каору. — Но всё же пришлось лечь в больницу. У неё был такой жар!

Пришлось лечь в больницу?!

Сперва Хомма даже подумал, что ему это послышалось.

— Простите, что вы сказали?

— Кёко-тян отвезли в больницу. На машине «скорой помощи», — невинно моргая, объяснила Каору. — Это большая больница, здесь неподалёку. Кёко-тян там пролежала до двадцать шестого числа, утром выписалась. Вот почему её целых девять дней не было на работе. Это я вам точно говорю. Я ведь тогда её сама провожала в больницу, а потом каждый день навещала.

Для Хоммы эта новость была как гром среди ясного неба.

В тот день, когда погибла мать Сёко Сэкинэ, Кёко лежала в больнице, в Нагое.

— У неё было воспаление лёгких.

Реакция Хоммы, видно, озадачила Каору. Она продолжала говорить, но как-то уже менее уверенно:

— Кёко-тян говорила, что восемнадцатого, с утра, они с одним знакомым отправились в путешествие, а по пути домой попали в аварию. Ко мне Кёко-тян приехала ночью девятнадцатого. Я её спрашиваю, с кем она ездила, — она молчит. На правой руке ожог, не сильный, но обширный. Да и одета она была совсем не по погоде: блузка и тоненький плащ. Она говорила, что свитер сгорел, когда из двигателя вырвалось пламя. И в таком виде она ехала в поезде! Промёрзла вся, ну и, конечно, выяснилось, что у неё температура.

Сперва Каору решила оставить Кёко у себя, чтобы та отлежалась.

— Да только разве с ней справишься! Как же! Я думала, что она в туалет пошла, а потом смотрю: она в ванной, бьётся головой о стенку, будто с ума сошла. Кёко-тян была так возбуждена, что, по-моему, даже не замечала меня. Вот я и решила, что лучше будет вызвать «скорую помощь». Так она и попала в больницу. Ожог ей тогда же обработали. Я не представляла, что мне говорить её начальству в «Розовой линии». Пришлось соврать, что у Кёко-тян насморк никак не проходит, поэтому она отлёживается дома у родственников. Никто особенно не стал придираться к этому объяснению. В больнице она пролежала семь дней. Но даже когда Кёко-тян выздоровела, она мне так и не сказала, с кем и куда в тот день ездила. Наверное, это был кто-то, чьё имя она не должна была упоминать. Дневника я не веду, но все свои денежные расходы записываю. Мне тогда пришлось уплатить залог, чтобы Кёко взяли в больницу. Так что, если я загляну в свои старые записи, может ещё что-нибудь выяснится. Хотите, я посмотрю?

Хомма поблагодарил Каору и откланялся. Вечером она позвонила ему в гостиничный номер: все даты совпадали. Каору даже сказала, что перешлёт Хомме больничную квитанцию, если в гостинице есть факс. Хомма попросил её так и сделать. Этот факс он просто вырвал из рук портье, так что тот не на шутку перепугался.

Итак, больница «Обата». С девятнадцатого до двадцать шестого ноября 1989 года Кёко Синдзё действительно проходила здесь лечение. Помечено, что она воспользовалась страховкой. Лежала в шестиместной палате. Внесён денежный залог, семьдесят тысяч иен.

Двадцать пятого ноября 1989 года Кёко Синдзё не убивала мать Сёко Сэкинэ.