Горький мед

9

Убежав из-за свадебного стола, Люба заперлась в темной спальне. Жорка постучался было к ней, но она крикнула из-за двери: «Уйди!» — и он, потоптавшись немного, ушел к ребятам во двор. Сжавшись в комок, словно прячась ото всех, она забилась в угол между кроватью и платяным шкафом. Какой-то особый запах витал здесь в спальне, и она не сразу поняла, что это пахнет свежим лаком и полировкой новый арабский гарнитур, который Дора Павловна уступила им на их брачную ночь. Половину комнаты занимала широченная кровать с инкрустациями, рядом, до самого потолка, громоздился шкаф с антресолью, а напротив оловянно мерцал в темноте трельяж с туалетным столиком. От этих вещей и исходил этот странный запах, который был неприятен ей, усиливая тошноту. Но деваться некуда. Дом полон гостей, а видеть их было еще противнее.

Забившись в этот темный угол в доме Гуртовых, где отовсюду доносились голоса подвыпивших гостей, она чувствовала себя так, словно во всем мире была одна. Еще вчера она понятия не имела, что такое одиночество. Рядом с ней было так много родных и близких людей — и мать, и отец, и Жорка, и множество подружек и просто знакомых в поселке, — что, если бы она и захотела представить себя одинокой, у нее бы ничего не вышло. И вот все осталось по-прежнему, нет только отца — и вся ее жизнь перевернулась. Сама еще не сознавая этого, она страшно повзрослела за этот день — и все вокруг стало иным. Вся прежняя жизнь словно бы обломилась и сразу же ушла в далекое прошлое — а впереди разверзлась иная жизнь, безжалостная и горькая прямо с порога. И все то, что окружало ее в прежней жизни, в этой новой стало иным: близкое стало далеким, родное — чужим…

Даже с матерью горе не соединило, а разделило ее. Мать все время была рядом, но в неотступной людской суете им ни разу не удалось сойтись, обняться, поплакать вместе — и в этом тоже было что-то ужасное, чего раньше не бывало и быть не могло.

Со вчерашнего дня будто сломался правильный ход ее жизни, что-то путаное, ужасное, темное подхватило и понесло ее. Люди были кругом, много людей, но в безнадежном ее отчаянии никто не мог ей помочь. Лишь однажды в ней что-то встрепенулось с надеждой. Это днем, когда раздались гудки и ей сказали, что Жора за ней приехал. Ей почудилось, он явился за тем, чтобы спасти ее, защитить, увезти от этого кошмара. Как она могла забыть, что есть еще надежда, есть он, ее жених, ее муж, который станет защитой, с которым ведь не страшно было на улице в самую темную ночь никогда. Но, увидев его среди других парней возле свадебной машины, увидев жалкого, опухшего со вчерашнего перепоя и не протрезвевшего еще до конца, она вдруг с ужасом повяла, что ошиблась, что Жорка не тот, совсем не тот, к кому с надеждой устремилась она. Глядя по-телячьи глуповато, он забормотал растерянно: «Вот не повезло-то, а?.. Дядь Вань-то… Вот же невезуха!..» — и больше ничего не смог ей сказать. Все стремительно и неотвратимо менялось вокруг нее в опрокинувшемся мире, и в безысходности она покорилась, больше не надеясь ни на что. И, стоя в загсе перед этой женщиной с лентой через плечо, почти теряя сознание от слабости, ощущая в груди то томящий жар, то ледяной холод, она не протестовала, все терпела как неизбежное, хотя уже не понимала, зачем рядом с ней этот парень, с которым она несколько раз танцевала в клубе, который ее провожал, развлекал хохмами, но которого она почти не знает и который не нужен ей. Все отныне шло путано и нелепо — из загса ее увезли вместе с этим парнем в чужой дом, где собралось есть и пить множество народу. За столом она не пила и Жорку попросила не пить, но он выпил первый бокал шампанского, сказав, что неудобно перед гостями, а потом с дружками нарезался водки, которую они, перемигиваясь, подливали ему в бокал с шампанским под столом. Она видела, но ей было уже все равно. А потом началась тошнота…

В полночь, когда музыка уже утихла и веселье в доме чуть улеглось, хотя пьяный гомон оставшихся ночевать гостей еще доносился, Жорка постучал в дверь. Он стучал и бубнил до тех пор, пока Люба не открыла.

— Ну, чего… чего ты, Любистик? — ласково забормотал он, пытаясь обнять. Он был пьян вдребезги.

— Не смей меня так называть! — взвизгнула она. — Ты… ты!.. — она хотела бросить ему в лицо что-то оскорбительное, но новый приступ тошноты спутал мысли, заставил стиснуть зубы.

— Я понимаю, переживаешь… — забормотал Жорка. — Эх, дядь Вань, дядь Вань!.. Вот невезуха!.. — Он пьяно помотал головой, пригорюнившись. — Это же надо, а!..

На этом он иссяк, только мотал головой и вздыхал. Потом двинулся нетвердой походкой к кровати, сел на нее. Мягкий арабский матрас сильно прогнулся под ним, скрипнув пружинами… Жорка слегка покачался на нем, удивляясь его упругости.

— Не фига себе ложе! — приговаривал он. — Ты посмотри, какую кровать маман отхватила!.. — И, продолжая слегка подпрыгивать на пружинах, с пьяной ухмылкой хлопнул рядом с собой. — Иди сюда, обновим…

Тошнота усиливалась, страшно хотелось пить. Люба подошла к туалетному столику, на котором был поднос с бутылками, налила себе минеральной воды, с жадностью сделала два глотка. Жорка поднялся и сзади крепко обнял ее за талию.

— Пойдем спать, Любистик, — дыша перегаром, зашептал он. — Обновим матрас…

Его рука неловко зашарила по ее животу, по груди, возбудившись, он потянул ее на кровать. Падая, Люба вывернулась и с ненавистью, с ожесточением, не глядя, наотмашь ударила его по лицу. Жорка от неожиданности выпустил ее. Из носу у него показалась кровь. Он машинально слизывал ее с ошеломленным видом. Потом взял со спинки кровати свадебное полотенце с петухами, приложил к лицу. На полотенце расплылись неровные красные пятна.

Забившись в своем углу, Люба с каким-то странным напряженным интересом следила за ним: что он сейчас сделает?.. Он остановил кровь, потом, смочив кончик полотенца, вытер лицо перед зеркалом.

— Ну, ты сильна, — пьяно усмехнулся он. — Вон как губа распухла! — Он попытался вывернуть себе губу и рассмотреть ее изнутри в зеркало. Потом успокоился, даже повеселел. Налил ей и себе шампанского — бутылка стояла там же, на туалетном столике. — На, хлебни! — протянул.

Она отрицательно покачала головой, все с тем же странным ожиданием глядя на него. Он отхлебнул из своего бокала, поморщился.

— Щиплет, — пожаловался, указывая на распухшую губу. Нашел там же на подносе соломинку, и стал пить через нее правым, неразбитым углом рта. — А так нормально, не щиплет… — И, довольный, с бокалом и соломинкой, сел прямо на пол, на ковер.

Чтобы не видеть и не слышать ничего, она упала на кровать, и, стиснув зубы от ужасной тошноты, накрыла голову подушкой.

Когда она очнулась и открыла глаза, в доме было тихо. Лишь из кухни доносилось звяканье тарелок и шум льющейся воды — там мыли посуду. Жорка спал на полу одетый, скорчившись и пьяно причмокивая во сне распухшими губами. Где-то далеко прокричал первый в предутренней тишине петух.

Она не спала — скорее была без сознания. И теперь очнулась — с бьющимся сердцем, с блуждающим взглядом. В страшной тревоге и сумятице метались мысли в голове. «Скорей, скорей!.. — исступленно бормотала она. — Папка! Где он?.. Он дома. Надо к нему!..» Она бросилась к двери, но вдруг увидела в зеркале себя в белом платье, фате и остановилась с расширившимся взором. Резко сдернула фату, выхватила шпильки — распущенные волосы упали, рассыпались по плечам. Стуча зубами от знобящего нетерпения, стала лихорадочно снимать платье. Непривычные новые крючки и пуговицы не поддавались, выскальзывали из пальцев. Она торопливо расстегивала, а где и с треском рвала их, торопясь поскорее освободиться от этого душившего ее платья. Что-то мешало на шее — она рванула и, увидев сверкнувшую в ладони, словно змейка, золотую цепочку, с отвращением бросила ее на пол. Морщась, стянула с пальца и выбросила тесное кольцо.

Крадучись, она открыла дверь, но, увидев в соседней комнате заваленные объедками столы и двух пьяных мужиков, голова к голове бубнивших о чем-то за ближним столом, быстро захлопнула. Бросилась к окну. Распахнула обе створки, вскочила на подоконник и выпрыгнула, не раздумывая, в непроглядную ночную темень.

Мария вздрогнула от звонка, резко прозвучавшего в мертвой ночной тишине. Одна из старушек, сидевших на кухне, зашаркала к двери открывать.

Стукнула наружная дверь, потом распахнулась дверь в залу, и от порыва воздуха затрепетали свечи, заметались тени по потолку, Люба стояла на пороге растрепанная, в испачканном и разорванном свадебном платье, бледная, с безумно расширенными глазами. «Па-а-апка, родной, я пришла!..» — протяжно выкрикнула она и, захлебываясь, содрогаясь в страшных рыданиях, от которых затрепетали по краям гроба оплывшие, догорающие бледными огоньками свечи, упала отцу на грудь.