Горький мед

3

Дора Павловна пришла к Калинкиным поздно вечером, часу в одиннадцатом. К тому времени соседки уже ушли, а с Марией на кухне сидел ее двоюродный брат Кирилл, Любин крестный, приехавший на свадьбу и оглушенный ужасным известием. Люба ничком лежала в своей комнате на кушетке, в темноте, без слез, без движения, словно в глубоком параличе.

Дора Павловна уже все знала, и как только вошла, две слезы покатились по ее пухлым щекам. Увидев ее, Мария опять разрыдалась, у Кирилла задергались губы, он быстро достал портсигар, вышел в прихожую, загремел спичечным коробком, дрожащими руками чиркая и безрезультатно ломая спички. Когда он вернулся, обе женщины, наплакавшись, сидели в тягостном молчании. В кухне стоял сытый запах перекисшего теста, заведенного утром для пирогов. Дора Павловна сморкалась и утирала глаза платком. От слез ее полное лицо сделалось опухшим и сырым, но серые глаза смотрели спокойно и твердо.

— Люба-то как? — спросила она Кирилла.

— Лежит, — тихо, почти шепотом ответил тот. — Не слышно…

— А мой охламон мальчишник с приятелями устроил. Закатился с обеда, и все нет. Ничего и не знает еще. — Снова установилось на кухне тягостное молчание.

На окне жужжали последние осенние мухи. Слышны были моторы далеких машин на шоссе, голоса проходивших мимо людей. Где-то по соседству включили магнитофон с веселой танцевальной музыкой, которая вскачь понеслась по окрестности. Люди жили, ничего еще не зная о случившемся в этой семье, их будничная жизнь текла обыкновенно, как прежде. Дора Павловна поерзала на стуле, шумно перевела дух, потом спросила уже полным, густым своим голосом:

— Что делать-то будем теперь? Со свадьбой-то завтра как? У меня уж полон дом гостей, а утром еще понайдут, понаедут. Сколько готовились, истратились-то как!.. — И, обернувшись всем своим грузным телом к Кириллу, пожаловалась: — Ведь все как есть на свадьбу ушло. Сколько лет коплено — и все дочиста… Как же теперь? Все прахом, все пропадай?..

Она спрашивала напористо, требовательно, будто он каким-то боком был виноват в случившемся и должен был дать ответ. Мария молчала, отрешенно уткнувшись в ладони. Кирилл поднял глаза на Дору Павловну, но, не выдержав ее прямого твердого взгляда, отвернулся, нахохлился. Как Любин крестный и как единственный мужчина со стороны Калинкиных, он теперь оказался вроде бы ответственным за нее, а он не готов был к этому, не знал, что сказать.

— Ужасно, ужасно все получилось! — забормотал он. — Но что же делать? Какая уж свадьба теперь… Надо бы отложить, что тут поделаешь…

— Так!.. — тяжко вздохнула Дора Павловна. — Значит, все пропадай… Все подчистую истратили, книжку в сберкассе просто ликвидировали… Сколько лет копили, во всем себе отказывали… Люди ведь на свадьбу приедут — никого уже не упредишь. На дорогу потратились, на подарки. Все прахом!..

Не зная, что на это ответить. Кирилл понуро молчал. Мария, закрыв лицо руками, все так же отрешенно сидела за столом.

— Ну ладно, я пойду… — сказала Дора Павловна таким тоном, будто давая им время и возможность подумать, хоть как-то исправить случившееся, хоть какой-то выход из создавшегося положения найти. — Она встала, приобняла Марию, поцеловала в висок и, тяжело ступая, ушла домой.

Ночью Мария не сомкнула глаз. Она лежала в своей комнате, бездумно глядя в потолок, который то желтовато светлел от фар проходящих мимо машин, то снова мрачнел, сливаясь с темнотой комнаты. Сердце лишь тупо саднило, но резкая боль прошла. Из Любиной комнаты не доносилось ни звука. Только Кирилл всю ночь тихо скрипел половицами: выходил покурить в прихожую, часто пил воду на кухне. Раза два или три он осторожно заглядывал в ней, но, не различая в темноте, спит она или нет, спросить не решался, и, постояв на пороге, на цыпочках возвращался к себе.

Все обрушилось в единый миг, вся жизнь ее оказалась расколотой. Это было так жестоко, несправедливо, что разум отказывался верить — и вопреки очевидности, Мария все еще в глубине души надеялась, что это ошибка или просто какой-то кошмарный сон. Призрачная надежда, что она спит, что этот ужас ей только снится, до того овладевала ею, что с каким-то даже облегчением она ждала, что вот наступит утро, откроет глаза и снова увидит спящего рядом мужа, услышит сонное его дыхание и поймет, что все пригрезилось в тяжелом сне, что страшного этого дня не было, что за окном занимается лишь раннее утро его. И, отойдя, успокоившись от ночного кошмара, тихо встанет до рассвета заводить тесто для свадебных пирогов… Под утро, смежив веки, она впала в легкое забытье. Но тут увидела просветлевшие окна, потолок, уже ясно обозначившийся над головой, и снова невыносимая тоска сжала сердце. Начиналось утро нового дня, и вместе с ним конец надежде — ничего уже нельзя было повернуть вспять.

В семь утра с первым автобусом приехали на свадьбу гости из города, дальние Ивановы родственники, Виталий и Галина Вертушины. Виталий работал литейщиком на заводе, а жена его была учетчицей в том же цеху. Во весь голос переговариваясь, с громким смехом рано вставших и бодрых людей они стали брякать кольцом в калитку, полагая, что в день свадьбы в доме уже никто не спит и осторожничать нечего. Кирилл торопливо вскочил с дивана, побежал открывать. Его встретили шумными приветствиями, потом шум затих, в прихожей охнули, зашептались… Следующим автобусом еще двое приехали, потом на своей машине еще. За двумя плотно прикрытыми дверями на кухне приглушенно гомонил народ; топали на крыльце и в прихожей, о чем-то толковали во дворе. Марии тяжело было выходить к людям, но привычка взяла свое — нельзя хозяйке быть в стороне, нельзя гостей оставлять в небрежении, — и она, с трудом поднявшись, вышла к ним. Бабы, увидя ее, стали всхлипывать, мужики, пряча глаза и хмурясь, полезли за папиросами. Мария плакала, сидя за кухонным столом в кругу родственников, но ей становилось все-таки легче среди людей. Она измучилась со своим горем одна и, сама того не сознавая, ждала помощи от родных, словно всем вместе, всем миром можно было как-то обойти беду, что-то исправить, что-то сделать, что не под силу ей одной.

День за окном разгорался такой же ясный и чистый, как вчера, словно нарочно созданный для веселья и радости. А было горе, и, натолкнувшись на него так внезапно, люди не могли толком осознать происшедшее, свыкнуться с бедой до конца. Нарядные, приехавшие на свадьбу, они все еще растерянно чего-то ждали, словно бы какого-то решения, которое окончательно все должно прояснить и поставить на свои места.

В девять часов пришли пятеро, целая делегация от Гуртовых. Ни Доры Павловны, ни свата с ними не было. Жорка, по их словам, вчера сильно перебрал на своем мальчишнике и сейчас отсыпается дома. Там у них съехалось еще больше гостей, и непрерывно подъезжали все новые. Регистрация в ЗАГСе назначена на двенадцать — нужно было решать, и решать сейчас же, как быть. Люди понемногу свыклись с обстановкой; женщины хлопотливо приготовили на кухне чай, все, теснясь, расположились тут же, а кому не хватило места, стояли в прихожей со стаканами в руках. В зал почему-то не проходили — лишь Галина проскользнула туда на минутку, чтобы завесить зеркало темным, как положено, когда в доме покойник. Вернувшись, она плотно прикрыла дверь.

— Вот ведь как повернулось… — задумчиво прихлебывая чай, сказал Копысов, кряжистый, краснолицый мужик, один из родственников Доры Павловны. — Вот так и живем: сегодня здесь, а завтра там (показал он глазами на потолок). Эх, Ваня, Ваня!.. Как же угораздило тебя?.. И в такой день!..

Он сморщился, почти заплакав, прикрыл глаза рукой. Все завздыхали, зашевелились, женщины взялись за платки.

— Ведь чего бы не жить теперь-то? Хоромы вон какие, дочка выросла, замуж выходит, и в какой хороший дом! Вот она судьба-то человеческая!.. Никуда от нее не уйдешь.

Его слушали, не перебивая, некоторые сочувственно кивали головами, и все, как бы отдав ему первое слово здесь, ждали, что он дальше скажет. Копысов отодвинул пустой стакан, посидел задумчиво, легонько побарабанил пальцами по столу.

— Что со свадьбой-то решили, Мария? — спросил он участливо, но требовательно.

У Марии дернулись губы, она закрыла лицо платком.

— Да чего тут решишь-то, — пришел ей на помощь Виталий. — Какая же свадьба, когда такое дело?.. — И он, ища поддержки, обвел глазами присутствующих. — Отменить надо, перенести на потом.

Копысов отстраненно покивал головой, но не в согласии, а как бы не слыша, уйдя в свои мысли, побарабанил пальцами по столу. Виталий хотел что-то добавить, но Галя дернула его за рукав: мол, помолчи, тут люди и поумнее есть. Виталий засопел, налился краской, но промолчал, ничего не сказал.

— Однако люди на свадьбу съехались. — подал голос один из родственников Гуртовых. — Никто ведь не в курсе, не успели предупредить. Вместе гостей-то, ваших и наших, человек под сто?.. — вопросительно сказал он. И, не услышав никакого ответа, замолк.

— Нельзя, ведь. Счастья не будет молодым, — робко сказала одна из женщин, но на нее так посмотрели, что она забормотала, оправдываясь: — Считается так, раньше так думали…

Опять повисло молчание, которое никто не решался нарушить.

— Отгулы взяли, подарков навезли, на дорогу потратились, — почти сердито выступила одна из пришедших с Гуртовыми баб. — Сват со сватьей тыщи на свадьбу вбухали. И вот погорели, без вины виноватые. Разве ж хорошо?..

Копысов неодобрительно слегка покосился на нее, вздохнул, по-прежнему барабаня пальцами:

— Да, дилемма, как говорится, не из легких…

Калинкиных родственники молчали. Все были потрясены и обескуражены случившимся, ни у кого никогда не бывало, чтобы вот так разом: и свадьба, и смерть. Не было никаких ясных правил, обычаев, на которые можно было бы опереться, никаких сходных случаев, которые можно было бы взять в пример. Оттого была тревожная подавленность, боязнь впасть в ошибку, никто не решался взять ответственность на себя.

— А что, Геннадий приедет на свадьбу? — спросила одна из Калинкиных женщин. Геннадий был кандидат наук из Москвы, самый образованный в их родне, к тому же столичный житель. Понятно, что она имела в виду: неплохо бы его сейчас послушать, что он бы в этой ситуации посоветовал.

— Обещал вроде, — отозвался Кирилл. — Писал, что в эти дни в отпуск собирается вместе с женой. Да неизвестно, дадут ему отпуск или нет.

Опять молча посидели, никто не торопился заговорить.

— Надо бы невесту спросить, — неуверенно предложил кто-то.

— А-а, — отмахнулся Копысов. — Зачем девку тревожить? Ей и так несладко. Да и что они, молодые, понимают?.. Да-а, — протянул он опять горестно. — Фортуна!.. Сам-то Иван разве б пожелал дочери такого зла. Вот если бы его спросить, что бы он нам посоветовал?.. Его уж не вернешь, а свадьба расстроится — это уж двойное несчастье считай… По мне, так надо ехать регистрироваться. Конечно, настоящей свадьбы уже не получится, но люди хоть посидят, отметят. А потом проводим Ивана в последний путь, как положено — все как один на похороны придем…

Все это звучало разумно, основательно, здесь намечался, по крайней мере, какой-то выход из положения, из тягостной неизвестности. Пусть не совсем гладко, хорошо, но все более или менее слаживалось как-то, выправлялось. Никто не спешил присоединиться к этим словам, но никто и не нашелся, что возразить. Все молчали пока, но это молчание было как согласие, как признание какой-то копысовской правоты.