Господин следователь

Глава вторая Вина студента Чернавского

Дядька уже не причитал, а просто сидел на стуле и раскачивался туда-сюда. Видимо, нервы у человека сдали. А я колебался — не выскочить и не удрать ли куда-нибудь?

Но тут я понял, что мне самому может понадобиться медицинская помощь.

Рядом со мной, на стене, к которой я прижимался (И сразу вспомнился классик: «Вы помните, вы все конечно помните, как я стоял, приблизившись к стене» и так далее) висело огромное зеркало в резной раме. Вначале я просто бросил взгляд сбоку — обалдел, не поверив увиденному. А потом, уже не колеблясь, подошел и уставился.

Ё-мое! Это кто там, в Застеколье? Что за парнишка отражается? Нет, не парнишка, а целый парнишище. А себя ли я вижу?

Отображение не радовало. Выше меня примерно на полголовы, (а мой рост метр семьдесят), шире в плечах. И вес, судя по всему, не мои семьдесят килограмм, а добрых восемьдесят, если не восемьдесят пять. И все это было облачено в темно-зеленый пиджак с многочисленными пуговицами, воротник-стойка, как у нынешних парадных мундиров. А по воротнику зачем-то идут две золотые полоски. Как их правильно называют? Кажется, галуны.

Не знаю почему, но принялся пересчитывать пуговицы. Насчитав девять штук, забеспокоился — зачем столько?

И только рассмотрев фигуру и мундир (это не пиджак и не китель, а сюртук), начал всматриваться в свое лицо.

Ну не я это! Вот, точно, не я! И морда ширше, и скулы обозначены. На подбородке жидкая поросль, обозначающая намечавшуюся бороденку.

Странно, что спокойно отнесся к перемене в фигуре и внешности (как бы спокойно!), но вот эта поросль меня убила. Да я отродясь не носил ни бороды, ни усов. Чтобы растительность на лице выглядела прилично, надо за ней ухаживать. А иначе борода превратится в лопату. Нет уж, лучше все сбривать на фиг. И Ленка говорит, что с небритыми целоваться не любит.

Ленка⁈

Кажется, я издал какой-то звук. Не то грудное рычание, не то всхлип, напоминающий храп. Не знаю, откуда этот звук пошел, не то из горла, не то из самого желудка.

— Ванюша, что с тобой? — подскочил ко мне дядька, сразу же позабывший про свои стенания и рыдания.

— Я в зеркало на себя посмотрел, — ответил я, не узнавая своего голоса.

Дядька посмотрел на мое отражение в зеркале, перевел взгляд на меня и с недоумением спросил:

— И что не так?

— А все не так, — хрипло ответил я. — Морда не та, бороденка какая-то дурацкая, как у козла.

— И чего это тебе морда не нравится? — удивленно переспросил дядька. Встав рядом со мной, приобнял за плечи и кивнул с толикой гордости: — Вон, погляди — у меня тоже морда такая же, только постарше. Кровь Чернавских!

Елы-палы, а ведь мы с этим дядькой и на самом деле похожи, словно отец и сын. Правда, он меня пониже. Словно бы отвечая на мой вопрос, Чернавский сказал:

— Вымахал ты, Иван, словно верста коломенская. Но это ты в мамку пошел! — Не потрудившись спросить разрешения, дядька потрогал мой подбородок и хмыкнул: — А бороденка дурацкая, я согласен. Так ее сбрить, и делу конец. Я тебе еще в прошлый раз говорил — не нужна она тебе. А ты заладил — мол, принято так. Студенты, мать вашу! Все-то у вас не как у людей.

— А чего я сделал-то? — беспомощно спросил я, начиная чувствовать себя учеником, класса… пятого.

Ну, это как раз на Камчатке было, когда мы с ребятами отправились ловить крабов. Надыбали старую лодку, запаслись ловушками, закупили мяса. Вот только лодка вдруг принялась течь, кружка, которой мы отчерпывали воду, себя не оправдала. Хорошо, что неподалеку оказались рыбаки, спасшие малолетних лоботрясов. Шуму было! Но я тогда искренне не понимал, отчего на меня орет отец, и почему плачет мама? Ведь я не утонул, чего расстраиваться?

За крабами мы потом все-таки сходили. Правда, со взрослыми. И мне эта ловля совсем не понравилась. Да и не ловля это была, а проверка ловушек, в которые забираются крабы. Я знаю, что крабы хищники, но все равно, они живые существа. А мы их в кипящую воду! Бр-р.

— Так… батюшка, в чем я таком провинился-то? — недоумевал я.

Вот, отчего-то вырвалось слово «батюшка». А отчего оно вырвалось — сам не понял. Ведь не похож этот дядька на моего отца, ни капли, ни капелиночки. Наверное, у меня все-таки крыша съехала. Или я сейчас лежу в реанимации, а моя душа путешествует по иным мирам.

— А что, сам не знаешь? — недоуменно спросил «батюшка».

Я сам выпяливал глаза с еще большим недоумением и нисколечко при этом не врал. Как можно знать то, чего я не помнил? А раз не помнил, так значит, не совершал. Ну, пусть даже что-то и совершал, но это тело, а не мой разум. В общем, как-то так.

— Н-ну… — забормотал я, не зная как обращаться к «батюшке» — на ты или на вы? К родному отцу обращался на ты, а как тут принято? Решив, что сейчас подойдет и вы, проблеял: — Так вы хотя бы намекните, что ли.

Интересно, что мне бы в этот момент положено думать — куда девалось мое прежнее тело, мозг уже начал прокручивать возможные провинности студента, но ничего толкового в голову не пришло. Допустим, завалил все экзамены и теперь меня исключают из универа. Еще вариант напился и явился пьяным на лекцию. Естественно, что после такого тоже исключают. А больше ничего в голову не лезло. Слабовата у меня фантазия. Наверное, потому что сам учился более-менее аккуратно. И стипендию получал, и прогуливал лекции и семинары только тогда, когда слишком спать хотелось. А спать хотелось после ночной разгрузки-погрузки вагонов, после гулянки. Ну, бывало такое, когда подруга оказывалась на другом конце города, а возвращаться домой было влом. Но это еще до встречи с Ленкой было, так что, не считается.

— Эх, ну почему у всех дети, как дети, — горестно вздохнул батюшка. — Вон, у моего товарища князя Голицына сынок векселя подделал. Кажется, и сумма большая — две тысячи рублей, но тут все понятно. Или там, у столоначальника Берестова сынок горничную обрюхатил. Нехорошо конечно, жалко девку, но дело-то житейское.

Боже ты мой! Да что же я такое сотворил, если подделка ценных бумаг и обрюхачивание девок кажутся батюшке ерундой?

А Чернавский-старший продолжал причитать.

— Вексель поддельный — ерунда, мелочь собачья. Заплатит князюшка деньги, сыночка-оболтуса на пару годков куда-нибудь отправит. И с девкой тоже все разрешится. Даст Берестов ей приданое, так ее и с пузом замуж возьмут. А коли не возьмут, так родит и ребетенка в добрые руки пристроит.

— Я что, зарезал кого? — спросил я с обмиранием в сердце.

— Так лучше бы ты уж кого-то зарезал, — хмыкнул батюшка. — Я бы тебе адвоката хорошего нанял, а тот бы тебя перед господами присяжными заседателями как картинку представил — дескать, зарезал супостата в силу умственного расстройства. Сейчас ведь главное, чтобы человек не виновным или невиновным был, а как присяжный поверенный его подаст. Уж я бы ради такого дела не поскупился, адвокатишка бы соловьем пел, присяжные бы слезы утерли, да тебя подчистую бы оправдали.

Я обалдело потряс головой, изумляясь отцовским словам. Заодно прикинул, что эпоха, в которую меня занесло, соответствует пореформенному периоду, когда в России появился суд присяжных. А там и на самом деле творилось черт-те что. Вон, суд присяжных, поддавшись красноречию адвоката, оправдал террористку Веру Засулич за покушение на генерала Трепова. Конечно, Трепов и сам хорош — приказал выпороть политзаключенного, хотя пороть арестантов строжайше запрещено, но стрелять в градоначальников и выйти после этого на свободу, тоже неправильно.

Значит, у нас нынче не то шестидесятые — вторая половина, не то семидесятые годы позапрошлого века. Тогда понятно, почему на мне мундир, да еще и бороденка.

— А ты, сынок, сотворил такое, от чего ни я, ни деньги, ни связи в обществе тебя не спасут, — грустно сказал батюшка.

Что, неужели я вляпался в политику? Тогда не семидесятые, а восьмидесятые годы. В это время ужесточилась уголовная ответственность за политические преступления. У Софьи Перовской, которая махала платочком, давая знак «бомбистам», кидавшим самодельные бомбы в императора Александра 2, папа был членом совета Министра МВД. По нашему — замминистра. Шишка немалая, но он не смог спасти дочь от петли. А могло так статься, что и не захотел! А мой папаша, скорее всего, занимает должность поменьше. Кстати, какую, интересно бы знать? Спросить бы, но неудобно. Чтобы сын да не знал, какой чин у его отца и какой пост он занимает — нонсенс. Жаль, что батюшка сейчас не в мундире, тогда я бы по петлицам постарался вычислить его чин. Зато сумел-таки определить — в какую эпоху я попал, и вычислил город, в который меня занесло. На столе моего так называемого отца лежала газета «Новгородскiя губернскiя вѣдомости» от 2 июля 1883 года.

И куда это я вляпался? Неужели в кружок, основанный старшим братом товарища Ленина? Теоретически, если я студент Санкт-Петербургского университета, то мог. Кто носил мундиры темно-зеленого цвета с золотыми галунами на воротнике? Нет, в униформологии я не силен. Я даже пехотного офицера от кавалериста не отличу, куда уж различать форменную одежду Российской империи.

Правильнее назвать не кружком — кружок нечто мирное. Ну да, именовалось это «Террористическая фракция», во главе которой стояли Александр Ульянов и Александр Шевырев. Не упомню среди революционеров фамилии Чернавского, но эта фамилия могла и затеряться. Скажем — повесили меня вместе с остальными, а вот фамилию позабыли. Что-то мне такая биография не слишком нравится. Едва успел умереть в одном месте, так теперь стану помирать в другом? Не хочу.

А этот, который мой тутошний батюшка, зачем он мне жилы тянет? Сказал бы прямо — в чем я виновен? Поэтому, пока меня не прижмут, ни за что ни в чем не признаюсь. А даже если и прижмут — все равно уйду в полный отказ. Я сам ничего такого не совершал, а за поступки моего тела не отвечаю.

— Батюшка, чем угодно могу поклясться, что ни к каким противоправных деяниям против государя не причастен, — твердо заявил я, удивляясь собственным словам. Как это я так витиевато-то завернул! Нет бы сказать попроще.

— А прокламацию кто читал? — сурово спросил Чернавский-старший.

— Не упомню такого, — честно ответил я. Слегка оттопырив губу, пожал плечами: — А может, даже и читал что-то этакое, если в руки попалось. Но ведь за чтение какой спрос? — Решив пошутить, усмехнулся. — Может, мне какая бумажка в сортире попалась, так что тогда?

— В сортире, — фыркнул Чернавский-старший. — Я и говорю, что у вас все не как у людей. Нет бы по-русски сказать — в нужнике.

Батюшка замолк, разглядывая своего отпрыска, а я уже начал мяться, потому что стоять было тяжеловато. Тело немного не то, к которому привык. Отчего-то подумалось, что при таком росте и при моем нынешнем весе, обувь выходит из строя гораздо быстрее, нежели раньше.

— Ладно, садись, в ногах правды нет, — фыркнул Чернавский-старший, уступая мне место на стуле, а сам прошел за свой письменный стол.

А отец, между тем, тянул паузу. Взяв со стола серебряный колокольчик, позвонил, а когда на звон явился пожилой дяденька в долгополом пиджаке (ливрея, что ли?), приказал:

— Степан, сделай мне водочки. Ну, как обычно. — Посмотрев на меня, хитро сощурился: — Студент, выпьешь?

Я, чуть было не брякнул — дескать, всенепременно выпью, чтобы поставить башку на место, в стрессовой ситуации сто грамм — это лучшее лекарство, но малость подумав, отрицательно покачал головой. Кто знает, как поведет себя новое тело после водки? Нет, лучше не рисковать.

— Я бы стаканчик чая, а еще лучше — кофе.

Кажется, отец остался доволен моим решением. И правильно. Какой родитель обрадуется, если сыночек будет сидеть рядом с ним и пить водку?

— Степан, мне, как я сказал, а господину студенту сообрази чая, — кивнул отец слуге, а мне сказал: — Кофий надо с утра пить, а нынче у нас вечер. Ужинать скоро, так что ты чаем особо не надувайся.

Я посмотрел в окно. Солнышко еще не село, но заметно, что и на самом деле вечер. Кажется, на дворе стоит лето.

Степан, в лучших традициях театральных лакеев поклонился, пробормотал: «Слушаю-с» и вышел.

Вернулся слуга минуты через две, а может и три. Оперативно. Или у него уже был заготовлен подносик, на котором стояла рюмочка водки, а на блюдечке сиротливо лежал соленый огурчик? И ему оставалось только налить стакан чая.

Батюшка, опрокинув рюмку, сочно захрустел огурцом (я тоже хочу!) и с неким благодушием сказал:

— Ты, голубчик, прежде чем прокламации читать и о политике государя нашего императора рассуждать, поинтересовался бы — с кем дело имеешь.

— Провокатор? — наобум поинтересовался я, и судя по тому, как отец сморщился, я понял, что угадал.

Но Чернавский-старший не стал вдаваться в подробности, как-то витиевато ответил:

— Все мы порой болтаем о чем ни попадя, но только болтаем с теми, кто языком не мелет, и доносить на тебя не побежит. А лучше — вообще лишнего не болтать и свои взгляды не излагать. Понял?

— Ага, — кивнул я, отхлебывая чай.

А чай был хорош! Пожалуй, даже получше тех, что я пил на своей «исторической родине». Или правильнее сказать — в своей реальности? А отец, между тем, продолжал:

— Радуйся, что в полицейском департаменте у меня друзья есть. К тому же — люди они неглупые. Рассудили, что Иван Чернавский пока до государственного преступника не дорос, нужно ему время дать, чтобы дурь из головы вышла. Вот, потому и отправили тебя ко мне, как бы под домашний арест.

Ну да, помню такое. Политически неблагонадежных учащихся высылали из столицы по месту жительства, под надзор родителей. Так, насколько помню, с Питиримом Сорокиным поступили. Или, как Владимира Ильича Ульянова, будущего Ленина, под надзор тетушки. Потом прощали, позволяли восстанавливаться в университетах и прочее.

— Так и что мне с тобой делать-то, а, Ваня? — спросил отец. Спросил как-то устало, словно уже все мне простил, а теперь не знает, как разговаривать с непутевым сыночком.

— Может, на работу… то есть, на службу куда? — предложил я, прикидывая — куда я могу пойти работать? В лавку приказчиком? Нет, если мой батюшка такая шишка, то не по чину. На завод какой-нибудь? Тоже самое, даже и хуже. Канцеляристом? Вариант, но я не знаю — сумею ли писать? Почерк у меня разборчивый, но не более.

— На службу, — фыркнул батюшка. — Если ты из университета уйдешь — а тебе придется уйти, в армии станешь лямку тянуть. Тебе же двадцать годочков, а скоро и двадцать один. Ладно, если ты б выпустился кандидатом, тогда бы служить поменьше, да и служба где-нибудь в столице. А теперь?

Я попытался напрячь память. Вроде бы, после реформы 1874 года выпускник университета должен был отслужить три месяца, а если мне в зачет пойдет только гимназия, то полгода. Опять в армию? Но с другой стороны, полгода как-нибудь отслужу. А заодно адаптируюсь к нынешней реальности.

Полгода если записывался вольноопределяющимся. А так, придется мне пахать полтора года. Не хочу. Вслух же сказал:

— Если призовут, пойду служить.

— Конечно пойдешь, куда ты денешься? — усмехнулся отец. Посмотрев на пустую рюмку, уже взялся за колокольчик, но передумал: — Авось, ефрейтора через полгода получишь, в запас унтер-офицером выйдешь. Куда ты потом из унтеров-то подашься?

— Так можно экзамен на офицерский чин сдать.

— На прапора военного времени? Можно, конечно. И даже на службе остаться можно, если командир полка возражать не станет. Но коли экзамен на прапорщика выдержишь, то что потом? Без военного училища и до полковника не дослужишься. Да что там, до полковника — и капитан не светит. Войны у нас — тьфу-тьфу-тьфу — слава Богу нет, подвижек не будет. До самых седых волос просидишь в штабс-капитанах. А куда годится, чтобы Чернавские в отставку выходили ниже восьмого класса?