Господин Ветер

Глава восьмая Сны сказки и телеги

Они вышли на трассу поздним утром после ночевки под брезентовым навесом у горевшего до рассвета костра, после курения ритуальной трубки и чаепития — хозяйственный Волос смог так неспешно и капитально организовать быт, что поляну покидать не хотелось.

Волос и Махмуд намеренно отстали, чтобы быть первыми на стопе — двум парням, какими бы прикольными они ни были, труднее поймать машину, чем парню и герле.

— Смотри, как забавно, — сказала Галка, глядя на друзей, ставших уже точками, дорожными знаками на обочине, — сначала о них драйвер рассказывал, потом мы говорили, и вдруг встретили. Вот уж действительно, легки на помине.

— Здесь неясно, что первично… Вспоминая, мы вызываем фигуры воспоминаний, или приближение реальных фигур вызывает воспоминания. Видения… — Легкий озноб пробежал по спине Криса: его мысли в очередной раз вернулись к странной колонне грузовиков и «пастуху», которого Галка почему-то не увидела.

«Весенняя кислота, уважаемый суфий, — сказал он сам себе, — теперь расплачивайся».

«Но на Алтае не было ничего такого».

«Ты возвращаешься в места, где сдвинул крышу… На Алтае ты был более цельным. Тебе хватало того что вокруг. Ты даже снов не видел».

«Но „то, что вокруг“ — такая же иллюзия как и сны».

«Однако ты называешь: вот это — сон, видение, а это — реальность. Значит, разделяешь. И после этого ты смеешь говорить, что знаешь истинный путь…»

«Не знаю, чувствую».

«Может, хватит?»

«Ладно, хватит».

— У меня это часто бывает, — сказала Галка.

— Тоже видишь?

— Крис, ты о чем? Я говорю, часто бывает, подумаешь о человеке, которого не видела Бог-знает-сколько, а он вдруг и проявляется.

— У меня тоже. — Крис окончательно освободился от внутреннего диалога. — Это все неслучайно. Иногда не человек, а образ. Как-то на одном московском сейшене заговорили о Сиде Баррете. Об одном из основателей «Pink Floyd».

— Ну да.

— Знаешь, что он был очень толстым и повсюду ходил с мамой, потому что чего-то боялся, одним словом, у него серьезно ехала крыша.

— Да, я даже вроде видела его вместе с мамой в каком-то журнале.

— Ну вот, он все время с ней ходил. А после этого сейшена, меня туда пригласили песенки попеть, я пошел на другой. И там, это собственно не сэйшен был, там поэты стихи читали, я встретил одного поэта, который тоже был довольно толст и пришел вместе с мамой. И даже вроде в дурдоме лежал. Как Сид Баррет. И я подумал: надо же, ведь только что вспоминали Баррета.

— Я и говорю, часто бывает.

— Но это еще не все.

Галка внимательно посмотрела на Кристофера.

— У этого поэта, а я скажу, стихи у него классные, — продолжил он, — было посвящение Сиду Баррету. Поэта, кажется, Щербина зовут.

— Да… А что с ним сейчас? Он вообще жив?

— Щербина? Наверное. Он молодой совсем.

— Нет, Сид Баррет.

— А кто его знает. Кто говорит — умер, кто говорит, что недавно альбом выпустил.

— А я вроде слышала, он живет где-то в деревне, картинки рисует.

— Может. Дай Бог.

— Очень часто гениальность совпадает со странностями.

— Я видел схему. — Крис нарисовал на песке обочины круг. — Вот такую. Это… — Он ткнул ногой в линию. — То, что психиаторы называют нормой. Идеальный гармонично развитый человек. Теперь…

Крис стер часть окружности и нарисовал вмятину. А с другой стороны добавил горб. Получилось что-то вроде перца в разрезе.

— Впуклость — ущерб, выпуклость, — пояснил Кристофер, — продвинутость в той или иной области. А объем этой амебы — он указал на бывший круг, скажем, постоянен. И если в одну сторону слишком большой плюс, то есть гениальность, то с какой-нибудь другой стороны — минус.

— Туфта, — сказала Галка, — ведь может быть вот так.

Она восстановила окружность там, где была вмятина.

— Нет, объем круга сохраняется… И тогда при наличии выпуклости обязательно должна быть впуклость.

— То есть, любой гений ущербен?

— Я так не говорю. Посмотри на меня. — Крис выпятил грудь.

— Ну да, — сказала Галка, — одни выпуклости.

— А если серьезно, ты права. Это всего лишь глупая схема.

Он переместил взгляд и увидел, как похожее на осу насекомое тащит через дорогу мертвого кузнечика. И хотя поклажа по размерам намного превосходила носильщика, он передвигался довольно быстро.

— Смотри.

— У какая! — Галка догнала насекомое, когда оно было уже посреди дороги, и сосредоточенно-методично, словно выполняя важное задание, принялась топать ногой.

— Что ты делаешь?

— Подгоняю.

— Может, оно не хочет. Своими действиями ты нарушаешь гармонию.

— А если его раздавит машина?

— Водитель не видит насекомое… В этом отношении он слеп как судьба. А насекомое не знает о том, что здесь может проехать машина. Твои же действия осознаны. Ты спасаешь того, кто возможно, спасаться не желает.

— Но я… топ… так… топ… хочу.

— Тогда другое дело.

Галка продолжала играть с насекомым, а Крис вдруг вспомнил слова Вити Банджо, причем, воспоминание смешалось с выдуманным образом — Банджо сидел на каком-то старом каменном мосту с гитарой в руках, и говорил: «…Вот, посмотри на жуков, как интересно они устроены. Хитин, он твердый, это защита, но он и хрупкий одновременно… И я такой же…»

В итоге, когда появилась попутка, Кристофер и Галка были по разные стороны трассы. Легковуха, старенькая иномарка неопределенной модели не остановилась и даже не притормозила.

— А может, если бы мы стояли вместе, она остановилась бы, — сказал Крис, — и с нами по жизни произошли бы совсем другие приключения.

— А если без «Если» и без «Бы»! Сам говоришь Бы не Бы-бывает.

Галка вернулась на сторону Криса.

Не остановилась и следующая машина. Затем прошла плотная колонна, из которой лишь первая или последняя машина пригодна для стопа, остальные зажаты между и подчиняются правилам потока. Не остановилась ни первая, ни последняя. Затем — машина, в которой Крис увидел улыбающуюся рожу Махмуда: «Смотри, Галка, шаманы уже застопили!». Крис помахал шаманам рукой. Затем зеленый микроавтобус, который уже издали стал притормаживать и мигать поворотником. В кабине сидели два крепких, бородатых мужика, в энцефалитках и фуражках. «Лесники, однако. Или геологи», — после общения с шаманами некоторые мысли Криса обретали соответствующую словесную форму. Оказалось, ни то ни другое — пасечники. И в салоне не было ничего, кроме двух алюминиевых бидонов, запасного колеса, троса и чудесного, упоительного запаха цветов, воска и меда. Крис положил рюкзак возле стены на ребристый металлический пол. Неплохое сиденье на двоих — можно ехать и смотреть в маленькое окошко напротив как в телевизор, где показывают бесконечный абстрактный мультик — мелькание веток на фоне белого неба.

Через три часа сюжет мультика изменился — небо лишь иногда появлялось на экране, остальное время — верхние этажи домов.

— Мы едем в центр, — сказал водитель, — где вас высадить?

— Давайте в центре.

— Давай зайдем к Андрею, — предложил Крис Галке. — Он на Белинского живет. А от него уже разъедемся — ты к Сэнди, я… А я не знаю, но Сэнди видеть мне не хочется.

— Шаманы, кстати, у Сэнди вписываться будут.

— Шаманов я еще увижу. Меня еще К.А.Кашкин в мастерскую приглашал. На каких-то космонавтов.

— Кто-кто?

— Есть такой поэт. Олдовый-преолдовый. Ему уже лет шестьдесят наверно. Когда я его знал, он был К.А.Кашкиным. А теперь вроде Б.У. Кашкин.

— Б.У. — бывший в употреблении?

— Может быть. А может, приятней быть милым Букашкиным, чем злобным Какашкиным.

Они затормозили возле светофора и в телевизоре застыла картинка — небо, расчерченное проводами.

— Отсюда до Белинского два квартала, — сказал водитель, — а дальше мы чуть в сторону.

— До Белинского два квартала, до Некрасова подальше, а до Достоевского? — спросил Крис, оглядывая перекресток, на котором их высадили пасечники. — Место мне знакомо.

Галка улыбнулась.

— Достоевский в каждом из нас.

— Ну, что ты решила?

— Пошли, что ли к твоему Андрею на флэт. Душ у него есть?

— А как же. У него, сударыня, не флэт, а квартира.

Квартира, флэт и сквот — вещи различные: понятие квартиры не требует пояснений, в квартире есть хозяева с пропиской и со своим устроенным бытом, и вписывают, как правило, они только тех, кого хорошо знают и хотят видеть. В квартире могут жить и дети, и родители и все нормы жизни определяются не гостями, а хозяевами.

А вот флэт — это уже некоторым образом коммуна, где часто гости становятся хозяевами, где, помимо гостей, есть вписчики (люди случайные, безразличные или даже неприятные формальным, т. е. прописанным на данной жилплощади хозяевам) и одни раз я был свидетелем, когда хозяйка флэта, вернувшись к себе домой, не увидела ни одного знакомого лица, и мало того, была встречена словами: «Найди себе другое место, здесь и так много народа».

На сквоту (сквоте) же никто не прописан. Это чаще всего большая квартира (или несколько квартир) в расселенном доме, где из прежних хозяев уже никто не живет, но отопление, газ, а порой даже и телефон еще не отключили.

В Москве, например, в середине девяностых, были в основном известны два сквота — на Бисах — это в булгаковском доме недалеко от станции метро Маяковская, и на Остоженке. Это были настоящие поселения, полные всякой-разной «жизни». Мастерская, творческая лаборатория, художественная галерея, храм, — любое из этих определений подходило к обоим. Но у каждого было свое, совершенно неповторимое лицо. На Бисах — мастерские художников, музыкальная студия, киносъемочная площадка… Некоторое время там существовал даже Университет Хиппи, весьма интересное учебное заведение, где реальные и совершенно нереальные преподаватели (от великих странников до докторов наук) читали лекции и проводили семинары для всех желающих. Остоженка больше походила на музыкальную лабораторию и (в конце своего существования) на ашрам.

Сквотам, как и всяким живым образованиям, свойственно болеть, излечиваться, умирать и рождаться. И Остоженка, и Бисы не являлись исключением. Оба болели и излечивались от пожаров, бандитских наездов, злокачественных коммуналок с настоящими коммунальными разборками (типа не играй в мои игрушки и не писай в мой горшок), ибо некоторые бездомные хипаки, обретая даже временный дом (а что в нашей временной жизни здесь не временно?) не выдерживали испытания непривязанностью к материальным благам.

Добавлю, что обитатели этих сквотов не употребляли тяжелых наркотиков, и старались быть лояльными к представителям власти.

Умерли оба сквота почти одновременно: Бисы были вытеснены коммерческими структурами (несмотря на акции в защиту дома, на попытки превращения его в комплекс мастерских по типу питерской Пушкинской-10), а гибель Остоженки наступила после гибели Димы Царевского, одного из людей Радуги. Яркий и неординарный человек, он объединял вокруг себя многих и вместе с Сурьей и Врежем был сердцем сквота.

После его убийства журналисты из «Времечка» показали какой-то невнятный сюжет, совершенно незаслуженно обозвав Диму «известным наркодельцом». Откуда они это взяли, объяснить довольно легко. Он пытался официально выступать за легализацию марихуаны. Но это была лишь одна из многих граней его жизни. «Он просто уехал в далекое путешествие», — однажды сказал Волос. Мне тоже хочется так думать.

Квартира Андрея и в самом деле не была флэтом — это была настоящая двухкомнатная уютная квартира с настоящим хозяином — писателем, философом и преподавателем местного художественного училища, с долгими чаепитиями на кухне, с чтением книг в комнате, с весьма интеллектуальными разговорами обо всем на свете, с гостями, которые могли остаться и на ночь, но от этого не становились вписчиками, ибо были желанными гостями.

Крис решил зайти без звонка — благо уже середина дня и Андрей вряд ли спит. Тем более, что некогда было получено приглашение типа: «заходи не стесняясь в любое время дня и ночи».

Андрей, большой, бородатый и волосатый человек, сам открыл им дверь.

— Здравствуй, — сказал Крис.

И маленькое пространство коридора стало еще меньше. Бэг Криса и бэг Галки легли на пол рядом с другими рюкзаками и сумками.

— У тебя гости? Мы не вовремя?

— Как раз вовремя! Крис, ты же знаешь. Здорово, что ты приехал. Кваритирник сделаем. Тут твоя пленка многих сильно вставила. Я тебе даже звонил.

— Я тоже рад. Это Галка. Просто Галка. — Крис представил спутницу.

— А я Андрей. Просто Андрей. Проходите, проходите. — Андрей распахнул дверь в комнату.

Старый диван, пипл на нем, низенький круглый столик, заставленный чашками чая. Все как и раньше. Только пипл другой. Не совсем…

Крис узнал Федора. Тот выглядел весьма странно — в белой рубашке, галстуке и костюме. Костюм, правда, был немного маловат. Того самого Федора, что приехал на Рэйнбоу в Кафтино за месяц до начала и поселился в железной будке, стоявшей на берегу озера. Тогда он был подобен настоящему лесному отшельнику — ватник, драный свитер, земляного цвета штаны, бритая голова, на которой то ли чуб, то ли ирокез. А теперь…

— Ты ли это, Федор?

— Крис! Галка!

— Вы пока усаживайтесь. — Андрей поднял и покачал большой, литров на пять, эмалированный чайник. В нем звонко перекатились остатки воды. — Пустой. А я пока чай поставлю.

— Это армия, но сидим мы за школьными партами, — Федор, продолжил прерванный появлением Криса и Галки рассказ, — вся рота. И что то пишем. И вдруг с моим соседом что-то вроде эпилептического припадка случилось. Ну, он задергался, вспотел весь, и все такое, а затем лицом на парту упал. К нему командир роты подошел, лицо приподнял, посмотрел, а затем траву из нашей парты вытащил. Ну, тут всеобщий шмон начался. А ведь у всех в партах трава. Понабежало всяких полковников, стали накидываться на всех, дескать, вы ее на продажу готовили. А все оправдываются: нет, только для себя. В этот момент встреваю я и вдруг говорю, что если хлеб продают, почему травку нельзя.

«Бред какой-то». Крис недоуменно посмотрел на Федора. Тот поймал взгляд Кристофера и пояснил:

— Это мы сны рассказываем. У нас конкурс на лучший сон. Ну, они все тогда на меня набросились. И приходят вообще невообразимые генералы, маршалы, прикиды, каких и в жизни-то не увидишь. А потом говорят, сейчас главного приведем. И приходит главный, представляете кто? Дэн питерский. Ну, вы его все знаете.

Все рассмеялись.

— Дэн наезжать не стал, — продолжил Федор, — а просто взял пакет. И мы вдвоем пошли куда-нибудь покурить. Выходим, главное, на стадион. Огромный шиваитский стадион, по краю которого множество всякой лепнины. Там, где обычно бортик с рекламой. Изображения Шивы, Парвати, Ганеши. А рядом рельсы, тоже по бордюру, на которых тележки такие странные — четыре колеса на высоких стойках. Само место, где можно сидеть, на высоте метра три.

И вот я сел на эту тележку и поехал по кругу разглядывать эту лепнину. И вдруг моя тележка сошла с рельсов. И так съехала, что откололся кусок лепнины то ли с Шивой, то ли с Ганешей.

И раздался громовой голос, как бы с неба. «Вы разрушили часть наших украшений! За это обычно полагается серьезное наказание, но в данном случае… — Федор сделал паузу, — вы выиграли приз. Вы выиграли луну». И вот появляется приз…

— Откуда?

— А я сам не врубился, вроде из центра стадиона. А приз — это луна на веревочке, а под ней котел. А веревочка — на удочке. Получается такая подвешенная на удочке рыба луна.

— Какая луна? То есть, из чего сделала?

— Погоди. Она как настоящая. Вот, беру я эту удочку и собираюсь идти, как тот же голос мне говорит: «Прежде чем нести луну, вы должны опустить ее в воду». То есть, в котел. Ну, я опускаю, а там не вода, а пар, раскаленные камни, раз-другой, и луна как бы отпаривается. Почему-то я тогда подумал — отпариваю луну. Я поднимаю очередной раз и вдруг врубаюсь, что эта луна сделана из капрона, и отпарившись, начинает расползаться разматываться в светящуюся нить: я пошел, а за мной нить тянется-тянется и так вся размоталась. А тут вдруг ниоткуда появляется Мишка и Оска. И Миша кричит: «Где, где? А что, уже все кончилось?» Я говорю: «Да». А он: «Жалко, мы тут брусок таскали, думали посмотреть». А я понял, что смысл этого приза и состоял в том, чтобы отпарить и размотать луну. И вот я просыпаюсь, и врубаюсь, к чему этот сон. Но пока его переваривал, забыл. И сейчас опять не врубаюсь.

— Ничего, врубишься, — рассмеялся кто-то.

— Вот у вас конкурс, а кто жюри? — спросил Крис.

— А у нас конкурс без жюри. Побеждают все, — сказал Андрей. — Вы будете участвовать?

— Крис, вообще, сновидец. — Галка посмотрела на Кристофера. — И сказочник. Расскажи что-нибудь.

— Большинство моих снов только для меня. Другим они неинтересны.

— Давай тогда ты, — предложил Андрей.

— Я его сны рассказать не могу. А мои тоже неинтересны. Разве что про кошек. — Она снова повернулась к Крису. — Ты его знаешь.

— Хороший сон, — сказал Крис.

— Он очень простой. Я была как бы в темноте и видела луч света, — начала Галка, — типа лунной дорожки на воде. Такой белый, но не слепящий. Причем, обычный свет луны, знаете так, прерывается рябью, а этот — нет. Он плавно расходился во тьме. Это еще было похоже на полосу света из полуприкрытой двери в темное помещение. Только здесь луч выявлял не поверхность, а объем. А потом я увидела стаю кошек. Во тьме, конечно, только силуэты. Грациозные, как маленькие пантеры. Они вошли в этот свет. Первая была черной. Бархатной. Она плавно… — Галка показала рукой волнистое движение, — плавно-плавно, как волна пересекла полосу и снова — в темноту. А за ней пошли остальные. Целое радужное шествие. Причем, окраска самая разная — от светло-голубой до темно-красной. И все они переходили этот световой поток. И я вдруг поняла, какой это полный мир. Причем, он был совершенно реальным. А последняя была просто — улет. Белая, ослепительная. Такая яркая, что весь этот свет словно назад ушел. Она так… остановилась посреди полосы, села и повернула морду в мою сторону. Она единственная посмотрела на меня. И тут самое прикольное — глаз у кошки не было. Просто два отверстия. Такие две дыры, не только в самой кошке, но и в этом световом потоке, в самом мире. Такое жуткое ощущение бесконечности. На этом я проснулась.

— Кошки вообще-то к врагам снятся, — сказал кто-то.

— Но я их только видела. С ними никак не общалась.

— Ну, теперь ты, Крис. — Андрей наполнил его чашку. — Ты последний остался.

— А может, лучше конкурс телег устроим, — предложил Крис, — это интереснее.

— Этот конкурс у нас все время происходит.

— Новые люди тащат новые телеги. А иногда старая бывает к месту. А я вот, например, давно вопрос хочу задать. Что это Федор, с тобой произошло?

— А чего?

— Долой канотье, вместо тросточки стек… — пропел Крис голосом Высоцкого, — и шепчутся дамы, да это просто другой человек.

— А я тот же самый, — продолжил Федор. — Это ты про костюм? Я же теперь работать стал.

— Дважды потрясающе. Во-первых, я не думал, что кто нибудь кроме меня знает эту песню. А во-вторых, какая же у тебя работа?

— Я теперь торговец. Тут кришнаиты бланки для ценников делают. А я езжу, продаю. — Он вытащил из кармана пачку и протянул одну карточку Крису.

Она была похожа на пустую, из твердой кремовой бумаги, визитку, по периметру которой был нарисован витиеватый орнамент.

— Все ясно, — сказал Крис, — стадион в твоем сне — это карточка, а лепнина — кришнаитский орнамент. Приз, луна — соответственно работа, деньги, монеты одним словом, которые ты размотаешь, то есть промотаешь, то есть потратишь еще до встречи с Мишкой.

— Поэт, одним словом. — Андрей улыбнулся. — Провидец.

— И кому же ты их продаешь? — спросил Крис.

— В магазины, — пояснил сосед Федора, — по всей Руси,

— Крис, а может споешь?

— Не сейчас. Вечером. Я в душ хочу.

— И я, — сказала Галка.

И здесь, как и в Алма-Ате, не было горячей воды, и они поливали друг друга из тазиков, Крис учил Галку экономному мытью: сначала голову — мыльная вода, стекающая с волос, моет остальное тело, затем горячая, обжигающая вода, так, чтобы холодный душ был приятным, и пока они совершали друг над другом подобные пытки, пока Крис стоя под ледяной водой, превращался в Карбышева: «ничего от меня вы не узнаете, да и сказать-то мне вам нечего», пока они возились в ванной, ибо игра в Карбышева вдруг сама собой переросла в другие игры, и, чтобы никого не смущать пришлось даже пустить воду, пока они одевались и стирали грязное белье, в комнате появились новые люди. «Какие-то молодые пионеры», — тихо сказала Галка в ухо Крису. «А сама-то». «Обижаешь начальник, я давно уже олдовая-преолдовая».

— Это мои ученики, — сказал Андрей. — Из училища. А Слон из Питера.

Слон, большой, круглолицый румяный и безбородый, вполне соответствовал своему прозвищу.

— Много лет в Питере живу, а Слона так и не видел. — Крис пожал руку. — Я знаю другого Слона, московского. Это ты, что ли, на басу играешь.

— Я на басу не играю. Слонов много. В Питере несколько.

— Питерский Слон лучший друг свердловского Слона.

— Не мешай, Слон сказку сказывает.

— И стал печальным царь Опиан, — медленно проговорил Слон, — и издал указ: дескать, собирайтесь богатыри со всего свету, и кто Змея Героиныча покорит, тому полцарства и невесту в придачу.

— Теперь у вас, что ли, конкурс сказок? — спросил Крис Андрея.

— Типа того. — Андрей улыбнулся.

А Слон тем временем продолжил:

— И прискакали к нему всяки разны витязи заморские…

Сказка, которую рассказывает Слон, да не обидятся на меня Слоны Руси Великой, коих много, один из них мне известен по стихам о братьях наших меньших: клопах, червях, медведях, и прочей живности, вошла в фольклорное собрание Степана Маркелыча Печкина, лидера группы «Рождество», откуда, практически без искажений, я ее и цитирую. Слон, замечу, рассказывает куда хуже и неинтересней. Один из вариантов этой сказки я слышал более десяти лет тому назад.

Итак…

«В некотором царстве, некотором государстве правил некогда некий такой царь Опиан с царицей своей Морфиной Маков Цвет. И была у них единственная дочка — принцесса Кайюшка Плановая. И любили они ее, ясный пень, и берегли пуще глаза. Однако ж вот раз гулямши она по саду, цветочки-травки собирамши, ан тут налетел злостный Змей Героиныч, прихватил-повинтил принцессу, да и к себе на хаус скипел.

Опечалился царь Опиан круто:

— Ах ты, чудище злостремное! Не в лом же тебе мое царство клевое доставать! Чтоб ты умер смертью лютой за день до последнего мента; да чтоб могила твоя поросла дикими приками, да чтоб они расцветали все в полнолуние, да чтоб на ней Нупогодяй с Миксом хором „Битлз“ пели!..

Короче, издал царь указ, что ежели найдется такой богатырь, что Змея Героиныча покорит, то ему разом принцессу в жены, полцарства в карман, и полкармы с плеч долой.

Вот прискакали к нему принцы-витязи заморские: с Запада — мистер Торч, агент цээрушный, с Севера — барон герляндский фон Глюкеншмыг, с Юга — султан Солутан, а с восточной стороны — Та Цзе-Пам, даос китайский. Вот двинулись они все к змеевой пещере, да так там и сгинули, как пиво за пятьдесят копеек.

Горько обломался царь Опиан, совсем в депресняк впал:

— Чтоб ты сдох, проклятый Змей! Чтоб ты колесом подавился, чтоб вчерняк удолбился! Чтоб пещера твоя Княжновским лагерем накрылась! Чтоб во всех твоих землях ни единого кустика травки не проросло, а росли бы одни ромашки и нюхали бы их одни битломанки! Почто ж мне ломота такая?!.

Однако ж, как у Ницше сказано, всяк да не приколется к облому своему. И пошли гонцы царские к Бабе-Яге, что олдовей самого БеГе. И говорит она им:

— И-и, светики, знаю, как замороке вашей помочь. Идите вы все прямо, прямо, в пятницу налево, и дойдете до Сайгона. Там вычислите Ивана-Наркомана, а уж он придумает, что делать.

Раскумарили гонцы Бабу-Ягу, дала она им машину-самоход. Треснулись они, открывают глаза — глядь, уж они в Сайгоне кофе пьют, а тут же и Иван-Наркоман на подоконничке отрывается. Поимели они его, как был, не жравшего, и мигом к царю Опиану обратно. Глянул на Ивана царь — и обхохотался, хоть вроде и не подкурен был:

— Ты, что ли, в натуре, на Змея собрался? Когда тебя колесом придавить, да сквозь штакет протянуть?!

— Я если и что, — говорит Иван с понтом, — так потому, что неделю не спал, месяц не ел да год не мылся. А насчет змеев ваших — это мы еще приколемся.

И пошел Иван-Наркоман к пещере Змея Героиныча. Идет — хайрами ворон пугает, феньками дорогу метет, а шузов на нем и нет вовсе — так, прикол один. Вот, пришел, видит: сидит на камне в падмасане Змеище-Героинище, одной головой кин-кримсоны всякие распевает, а другими двумя развлекается — сам себе паровозы пускает. Увидел Ивана, и говорит:

— А это что за глюк такой к нам пожаловал? С каких краев будешь, молодец, какого роду-семени, какой тусовки-племени?

Говорит ему Иван:

— Я — Иван-Наркоман, олдовый хиппан, родом с Петрограду, с Эльфовского Саду, на вписке зачат, на трассе рожден, в Сайгоне выращен, в Гастрите выкормлен, я от ментов ушел, я от урлов ушел, я от нациков ушел, а уж тебя-то, змеюка бесхайрая, прихватчик левый, глюковина непрошенная, ежели принцессы не отдашь, кильну в момент к Катриновской бабушке!

— Ты, молодец добрый, прихваты эти брось, — Змей говорит. — Попусту не наезжай, крыши не двигай. Ты, может, и интеллигент, да и мы не лыком шиты. Нешто, приколемся-ка мы на косяках биться?

— А прик ли нам? Давай!

И стали они на косяках биться. День бьются, ночь бьются — только дым столбом. Наконец, упыхалась голова у Змея Героиныча. Говорит он:

— Эвона! Неслабо ты, Иван, по теме приколот. Перекумарил ты меня!

А Иван-Наркоман так только повеселел с виду.

— А, — говорит, — урел трехголовый, вот обломись тебе в первый раз!

— Нешто, — Змей говорит, — давай колесы катать?

Стали они колесы катать. День катают, ночь катают — только пласты горой. Глядь — удолбилась вторая голова у Змея Героиныча, аж язык высунула — совсем ей невумат. А Иван так только посвежел с лица.

— Ништяк, — говорит. — Тут тебе и второй обломись!

— Hе кажи гоп, Ваня! — Змей говорит. — Давай-ка теперь на машинах сражаться!

— Hу, давай, — говорит Иван. — Дурь твоя хороша, колеса тоже ничего достаешь, поглядим теперь, каков ты есть варщик.

И стали сражаться. Первый день сражаются — показалась им земля с колесо фенное. Второй день сражаются — показалась им земля с конопельное зернышко. Третий день сражаются — с маковое зернышко земля стала, во как улетели. И вот, долго ли, коротко ли бились — вконец Змей Героиныч оприходовался. А Иван-Наркоман цветет в полный рост. И взбормотал ему Змей слабым голосом:

— Иван!.. Уморил ты меня, вчерняк задолбил… За то вот тебе ключи от всех палат, куда хошь, ходи, чего хошь, бери, только последней маленькой дверцы не открывай, не надо…

И с этими словами кризанулся Змей Героиныч. Сказал Иван:

— Вот тебе и в третий раз обломись. Будет впредь наука, кайфолом дурной. А мне на халяву и уксус — портвейн.

И пошел Иван в пещеру. Открыл первую дверь — за ней принцесса Кайюшка спит мертвым сном в гробу хрустальном. Наклонился тут Иван над ней, да как запел „Лет ит би“ — гроб разбился, принцесса ожила. Долго ли, коротко ли, открыл Иван вторую палату. Там все принцы-витязи заморские обдолбанные валяются. Разбудил их Иван той же методой. Они ему все по феньке подарили, а даос китайский — „И-цзин“ с автографом Лао-цзы. Открыл Иван третью палату — а там у Змея изба-торчальня оборудована. Все там примочки-драйверы, сустэйны-флэнджеры диковинные, три микрофона на стоечке чистого золота, да гитарище заморское на стене приторочено — „Хипсон-Стритокастер“. Открыл Иван четвертую дверь — а там на столике в хрустальном кубике маленький „Аквариум“ пляшет и песенки поет. Прикололся Иван к штуковине хитрой, однако, в пятую палату ломанулся. А там чего только нет! Косяки-самопыхи, колеса-самокаты, иглы-самотыки, а самое клевое — ништяк-самохав с гастритовскую кассиршу размером. Но только стал Иван ко всему этому прикалываться, как напали вдруг на него ломы-самокрюки. И не пошел он в шестую палату. А на двери у нее было написано: „Выход в Астрал, познание самое себя, вечный кайф и круть немеряная“. И вот, подошел Иван к седьмой маленькой железной дверце. Думает — куда столько-то добра денется? Успею еще туда заглянуть. Ан только ключик в дверцу всунул, как тот сам как повернется, да дверь как откроется, да как выскочит оттуда мент-кладенец — И ВСЕХ ПОВИНТИЛ!

Тут и сказке конец, а кто под нее обсадился, тот молодец. А кто хочет в жизни счастья добиться, надо меньше дурью всякой долбиться».

Все переменилось: нет ныне Гастрита, Сайгон стал сначала понтовым магазином сантехники, а затем — таким же понтовым магазином пластинок, Аквариум с Б.Г. популярен лишь у небольшой групки пионеров, да и сказки такие в основном пионеры-то и рассказывают, а в отступление она включена из-за слэнга, коим изобилует, причем употребляется он в ней весьма уместно, так что смысл некоторых слов даже для цивильных читателей ясен безо всяких комментариев.

— Я на эту же тему анекдот слышала, — сказала Галка. — Тоже старый.

Она сделала паузу, и, поняв, что пипл слушает, продолжила.

— Поймал Змей Горыныч алкоголика, чернушника и Ивана-растамана, марихуанщика, значит: «Кто больший кайф доставит, того жить оставлю, а кто обломает, схаваю». Начал с алкоголика. Ну, водки закупили, надринчались по страшному, а наутро — голова болит, тошнит, в общем, похмелье. Съел Горыныч алкоголика.

Под вечер оклемался, позвал чернушника, ну, говорит, давай, вмазывай. Обдолбились они с чернушником. А потом ломки, само собой. И чернушника сожрал.

Через неделю зовет растамана. Начали траву курить. Один косяк забили, другой. С третьего хорошо стало Змею, сидит благостный. Ночь прошла: ни ломок, ни похмелья. Отпускаю тебя, говорит, на все четыре стороны.

Идет растаман довольный, и вдруг сзади Горыныч догоняет, хватает и в рот.

«Ты чего, — спрашивает Иван, — ты же меня отпустил?»

«Извини, брат, все в кайф, но так на хавку пробило».

Все рассмеялись.

Для людей, незнакомых с г. Канабисом, смысл анекдота может быть неясен. Дело в том, что один из симптомов легкого отравления канабиотидами — немеряный аппетит, появляющийся через несколько часов после «курения». Вот еще один анекдот, описывающий состояние укурившегося человека:

«Сидит на ветке возле реки ворона, укуренная в хлам. Подходит к ней корова.

— Ворона-ворона не знаешь, где здесь брод?

— А пойдешь вот так, вот так и вот так. Там и будет.

Пошла корова по ворониной указке. И чуть не утонула. Пузырей напускала, воды нахлебалась, еле назад выбралась.

— Ты что, ворона… Я чуть не утонула!

— Странно… — говорит ворона, — здесь утки вчера шли, так им по пояс было»

Может быть, созерцательный образ жизни провоцирует употребление не алкоголя, а канабиса, а может, частое употребление канабиса отбивает всякую охоту к какому-либо действию. Следующий, достаточно известный анекдот взят мной из коллекции Печкина:

«Маленький оазис в большой пустыне. В тени пальмы сидит хиппи и курит траву. Мимо проходит караван.

— Эй, хиппи, вставай, банан срывай!

— И что?

— Глупый! Банан в город неси, продай, верблюда купи!

— И что?

— Верблюда сюда веди, бананы рви, на верблюда грузи!

— И что?

— Верблюда в город веди, бананы продавай, людей нанимай!

— И что?

— Люди будут бананы рвать, на верблюдов грузить, в город возить!

— И что?

— А ты будешь под пальмой сидеть, траву курить!

— А я и так под пальмой сижу, траву курю».

Можно убрать слова «курить траву», а слово «хиппи» заменить на «мудрец», ибо смыл не в траве и не в «хиппи».

В этой книге трава и вино часто становятся чуть ли не главными героями. И вот появляются возражения какого-нибудь «папы»: «Где тут воспитательная цель? Русские классики учили, что литература должна воспитывать!»

А другой «папа» возражает: «Никто никому ничего не должен!»

А Булат Окуджава: «Каждый пишет, как он слышит, каждый слышит как он дышит. Как он дышит, так и пишет, не стараясь угодить…»

И вот я почувствовал, что пора на несколько строк стать «папой» и сказать о своем отношении к происходящему:

Я давно не курил травы. В данное время мне это не нужно. Зато я не против выпить с друзьями красного вина. Завтра все может быть по другому.

Я видел людей, разрушенных алкоголем. Я видел людей, тормозящих от неумеренного употребления марихуаны и гашиша. Многие мои знакомые деградировали и умерли от «тяжелых» наркотиков. Ничего хорошего в этом нет!

Но милые мои читатели-воспитатели. Мой небольшой жизненный опыт говорит, что душевные качества человека не зависит от того, что он употребляет.

— Один раз Иван-дурак, заметьте, не растаман и не наркоман, — сказал Крис, — шел по пустыне. Вымотался, от жажды чуть не умер, и вот, наконец, добрался до оазиса. Еда всякая, озеро с холодной водой. Напился, наелся Иван и заснул на берегу. Открывает глаза — над ним Змей Горыныч. Ну, Иван меч-кладенец достает, давай ему головы рубить. Одну рубит, две вырастают, а Иван не сдается, уже силы иссякли, так он через силу рубит. Запарился совсем, упал. А Змей так смотрит на него… — Крис изобразил вялого меланхоличного Горыныча, — и говорит: «Ты чего, братушка, я ж воды попить хочу».

— А я еще слышал, — продолжил Слон, — приходит Иван…

Крис не дослушал анекдот Слона. Он выскользнул в коридор, затем на кухню. И засел за телефон. Аппарат еще с диском, старенький, черный, почти живой. Взяв теплую трубку, видимо, кто-то недавно разговаривал, Крис почувствовал, что за месяц с лишним соскучился по телефонному общению, и даже проговорил в микрофон нечто вроде приветствия: «Телефона, телефона, оцень кусать хочется». Затем он набрал номер Кашкина. Нет ответа. Боба. Нет ответа.

На кухню протиснулся хозяин.

— Вы, наверное, есть хотите?

— Не отказался бы.

— У меня есть прасат с салом.

— Что-что? — Сочетание чистой вегетарианской еды и продукта совсем из иной сферы даже звучало необычно.

— Не бойся, прасат — отдельно, сало — отдельно. Федор от кришнаитов прасат принес, а сало Машка из деревни привезла.

— Давай, и того и другого. А Галка только прасат есть будет. Хочу друзьям дозвониться.

— Давай квартирник устроим.

— Можно. Но где?

— Хотя бы и здесь.

— Здесь. — Крис окинул взглядом маленькую кухню. — Тесновато.

— Человек двадцать позвать можно. А можно с Сэнди поговорить. Ты здесь надолго?

— Дня два. По Сэнди Галка стонет. Я чего-то с ним встречаться не хочу…

«Боишься потерять, суфий. Она и ехала к Сэнди. А ты всего лишь хороший друг, добрый попутчик. Но чего же она ему не позвонит? Не хочет?» — Крису вдруг захотелось, чтобы Галка быстрее позвонила Сэнди. Ибо стоило заговорить о Сэнди всерьез, Галка оказывалась далеко, так далеко, что вернуть ее было почти невозможно.

Галка вошла на кухню, как раз когда Андрей разогрел прасат.

— Андрей предлагает у Сэнди квартирник устроить.

— Клубник. У Сэнди площадка есть, — сказала Галка. — Я с ним побеседовала, пока вы сказки рассказывали. И о тебе.

— Когда?

— Как договоритесь. Я сегодня туда поеду.

Галка становилась все дальше. Крис посмотрел в окно. Деревья, мокрые, блестящие от дождя, листья. Грустно.