Господствующая высота

Новая профессия

— …Напишите, или, как говорят наши газетчики, «дайте кусок» о пастухе. Да, да… о простом коровьем пастухе. Ведь это совершенно новая фигура в нашей деревне, не имеющая ничего общего с прежним пастухом. Вы же знаете по литературе, что в старой деревне пастух считался последним человеком. Только горчайшая нужда заставляла крестьянина итти в пастухи. Дряхлые старики, подростки — большей частью сироты, погорельцы — вот армия дореволюционных пастухов. Даже стихи есть: «Тому, кому некуда деться, дорога одна — в пастухи»… Скажу больше, в нашем районе до самой войны колхозы нанимали пастухов со стороны. Слишком недобрую память сохранил народ о пастушеской доле.

Павел Иванович Злотников, секретарь райкома, круто замолчал. Это была его обычная манера. Он терпеть не мог разговаривать с корреспондентами до того, как они побывают на местах. И то сегодня, желая заинтересовать меня темой, он позволил себе непривычно длинную речь.

Пока он говорил, у меня перед глазами блуждал образ друга моего детства, внуковского пастуха Яши. Когда я думал о Яше, мне почему-то всегда вспоминалась картина Нестерова «Видение отроку св. Варфоломея». В Яше сочеталась дряхлость святого Варфоломея с прозрачной, наивной чистотой отрока. Да и видеть его мне приходилось на фоне нестеровского светлого, грустного и до слез милого среднерусского простора.

Яша и сам толком не знал своих лет; по его пуганым воспоминаниям выходило, что он жил еще во времена нашествия Наполеона. Сказания и быль так переплелись в его старой голове, что он уже не различал, что было слышано им от людей, а что самим пережито. На заросшем по самые скулы лице Яши лучились ровным светом приязни и благожелательности ко всему сущему голубые младенческие глаза. Этот ровный свет, излучаемый Яшей и на нас, детей, и на пожженную июльскую траву, и на коров, и на тучи небесные, и на ворону, усевшуюся подле его шалашика, и на дождик, насквозь пробивавший его плащ из мешковины, и на лапоть, просящий каши, словом, на всё, на всё, и казавшийся нам добротой, был проявлением крайнего равнодушия его окостеневшей в долгом и бесцельном существовании души.

Вся пастушеская забота Яши состояла в том, чтобы пригнать коров на выгон — тощий, в плешинах лужок, затем отвести их на полувысохшую грязную речушку с берегами в коровьих блинах. Коровы входили в речку, долго пили мутную воду, затем ложились на отдых в собственный помет. Внуковское стадо было худым, шелудивым, но это не мешало Яше пользоваться репутацией надежного и опытного пастуха — соседние деревни наперебой пытались сманить его к себе, но он оставался верен внуковцам, не из особой к ним приязни, а по безразличию…

— Ну, что же, — сказал я в ответ на рассуждение Злотникова. — Скажите мне, где лучший пастух, я поеду…

— Непременно вам лучшего подавай! Ну, да уж ладно, берите лучшего: Василия Ивановича Хлопина, пастуха колхоза имени Горького, что в Залетине.

— А чем он знаменит?

— В пастбищный период коровы залетинского стада дают в среднем по двадцать три литра молока в сутки.

— А как он этого добился?

— Поезжайте — узнаете. До Залетина всего семнадцать километров.

На другой день, после полудня, попутная машина оставила меня неподалеку от Залетина.

Деревня лежала по правую руку, к ней вело булыжное шоссе, впереди был лес, куда, словно в тоннель, уходила главная асфальтированная магистраль; слева ослепительно сверкало колено реки. Очевидно, где-то в пойме реки и находилось стадо. Ухабистым большаком, тянущимся вдоль опушки, зашагал я к реке.

Навстречу мне медленно двигался открытый «Москвич». Колеи, наезженные грузовиками, были слишком широки для «Москвича». Левая пара его колес с пробуксовкой чухала в глубоком желобе, правая — шла по горбине между колеями.

Меня заинтересовал непривычный облик водителя. Огромный мужчина, с трудом уместившийся между сидением и баранкой, до глаз заросший короткой угольно-черной бородой, с заметным и несколько наивным удовольствием вел борьбу с дорогой. Вначале он показался мне довольно пожилым, но пятнышки розовой молодой кожи над скулами и синие блестящие глаза обличали в нем человека лет сорока, не более. Хотя я стоял обочь дороги, он со вкусом посигналил и, осветившись радостной улыбкой, ловко миновал полуметровую пропасть колдобины, чтобы тут же забуксовать на ржавом обнажении глины. Фонтан грязи вылетел из-под бешено вращающихся задних колес, и только это помешало мне прийти ему на помощь. Он приоткрыл дверцу и, не выходя из машины, ногой оттолкнулся от земли. Машина рванулась вперед с такой силой, что ему пришлось немедля притормозить, я видел, как сзади зажегся красный фонарик.

Проводив взглядом великана в игрушечной машине, я пошел дальше. Большак отклонялся от опушки, прорезал люцерновое поле и спускался к приречной луговине. Он привел меня к загону, но никаких признаков стада я здесь не обнаружил.

Рядом с загоном находился небольшой деревянный домик, покрашенный в веселый, светлозеленый цвет. Я вошел в крохотный коридорчик; впереди была дверь с надписью «лаборатория», справа — «комната отдыха».

У стола, завяленного журналами, брошюрами и газетами хозяйничала старая женщина в узком шерстяном платье, плотно обтягивающем ее сухую, детскую фигурку. Я спросил у нее, где сейчас Хлопин.

— Вы от Кармановки шли? — спросила старушка.

— Нет, от Залетина.

— Так как же он вам не встретился? — глянула она на меня большими, удивительно черными глазами. — Василий Иванович с полчаса как отсюда выехал…

— На «Москвиче»? — осенила меня догадка.

— Ну, да!.. Наши мужики совсем с ума спятили, — громко и раздраженно заговорила старушка. — Как Митька-монтер купил мотоциклет, так и пошло. Добро бы молодежь, так нет, солидные мужики только и знают моду — баранку крутить!

Я не понимал, почему увлечение сухинцев автомобилизмом вызывает такой гнев у старушки, и благоразумно молчал.

— Гонки устраивают! — продолжала она. — А надо бы, прежде чем машины заводить, о дорогах подумать. Ведь чуть в сторону от шоссейки ступишь, так сразу грязь невылазная. Видали большак? Такой же и к МТС ведет, и в Хлебникове, и в поля. Может, возьмутся за ум, пока шеи не переломали!..

Я спросил, скоро ли вернется Хлопин.

— Куда скоро! Он же на правление поехал. А там такой вопрос, что зараз не решится.

— Какой вопрос?

— Да насчет объединения скота, нешто не слыхали?

— Не слыхал.

Старушка, видимо, удивилась, что столь животрепещущий для залетинцев вопрос может быть кому-то неизвестен. Укоризненно покачав головой, она пояснила:

— Объединять ли наш скот с хлебниковским и кармановским или порознь держать. Завфермой опасается в смысле болезней. Наш-то скот сроду не болел, а в Хлебникове бывали случаи. А Хлопин считает: можно объединить.

— Ну, а зоотехник как полагает?

— Он-то сейчас в городе, на совещании. Но он тоже — за. Почему болел хлебниковский скот? Потому что не имели они настоящих условий. Артель-то была слабая, у них и ветеринара своего не было, ну и содержание скота не на высоте, значит. А теперь хлебниковский скот будет в такой же холе, что и залетинский. Так с какой же печали болезням быть? Тут ведь в чем загвоздка: у иных людей на укрупненный колхоз гайка слабовата! Все еще не отвыкли от «ихнего» и «нашего». Ну, да Василий Иваныч им мозги просветит.

Выспросив у старушки, где сейчас находится стадо, я вышел из комнаты отдыха.

Я нашел стадо на опушке леса, вплотную подходящего к реке. Тень леса прикрывала стадо от лучей солнца, с реки тянуло прохладой. Коровы подремывали, не переставая сонно двигать челюстями.

Мое появление вспугнуло белую в черных очках коровку. Она резко вскочила на ноги и, кокетливо изогнув шею, отбежала в сторону. По ее шелковистому белому боку стекали темные кровавые струйки: сок раздавленных ягод земляники, в изобилии росшей на опушке.

Лохматый пес с влажным розовым языком подбежал ко мне и деловито обнюхал мои ботинки. Затем он поглядел на меня светлокарими глазами и вопросительно тявкнул.

— Хорошая, славная собачка!.

Уловив интонацию и успокоившись на мои счет, пес затрусил восвояси.

Мальчик-подпасок, с кнутом через плечо, защитив глаза ладонью, всматривался в чистое, без единого облачка небо. Я проследил за его взглядом и увидел в страшной высоте крошечный блестящий крестик самолета.

Старые ветлы склоняли над водой свои густо облиственные ветви. В одном месте ветлы расступались, освобождая зеленый пляжик. Я шагнул туда.

Под раскидистой ветлой, согнувшись над маленькими дорожными шахматами, сидел паренек лет семнадцати-восемнадцати, в голубой футболке и черных, в полоску, брюках. Рядом с ним лежали крытый шахматный бюллетень с задачами, стопка книг и тетрадей.

— Не помешаю? — спросил я, присаживаясь на вросший в землю большой белый камень. Паренек рассеянно кивнул головой и вновь погрузился в раздумье. Я пригляделся к корешкам книг: учебники и руководства по зоотехнике.

От нечего делать я стал смотреть на воду, над которой кружились стрекозы со стеклянными крыльями. Они носились среди камышинок и длинных тощих хвощей, то исчезая, то появляясь вновь; а затем я понял, что они вовсе никуда не исчезают, а, складывая крылышки, прилепляются к хвощам и камышинкам в виде волосяно-тонких стручочков.

Спугнув стрекоз, из невидимой за срезом берега норки вышла водяная крыса и поплыла на ту сторону, держа над водой остренькую мордочку. Ей вдогонку припустили на суставчатых ножках два водяных паука.

Громкий стук фигурки о шахматную доску оповестил о найденном решении задачи. Паренек откинулся с довольным видом и, словно только что приметив мое присутствие, вежливо поздоровался.

У него была круглая, крепкая, как грецкий орех, голова, чуть припухлые веки, зеленоватые глаза с миленькими, острыми зрачками.

— К экзаменам готовитесь? — кивнул я на стопку книг.

— Не-ет, пока только почитываю, книжки не мои — Хлопина, здешнего пастуха. Он заочником зоотехникум кончает…

— Так вы знаете Хлопина? — обрадовался я.

— Как же мне его не знать, — усмехнулся паренек. — А вы что — к нему? От газеты? Я так сразу и решил. Не повезло вам — он с час назад в деревню уехал.

— Да мы с ним встретились на дороге. Только мне в голову не пришло, что это Хлопин. Больно уж не похож он на пастуха.

— Это почему же?

— Да как вам сказать? Во-первых — на своей машине, и затем…

Он иронически глянул на меня из-под своих припухлых век.

— А, знаю, вот — вы как о пастухе понимаете! — Проворно вскочив на ноги, паренек по-стариковски сгорбился, как-то осел телом и, опершись на воображаемый посох, прошамкал: — Пастуху вот таким полагается быть, да?

Я засмеялся: мой собеседник словно угадал мои недавние раздумья.

— Но согласитесь, что и Хлопины — далеко не общее явление в колхозной деревне.

— Да, но Хлопиных по колхозам становится все больше и больше. И правильно о нем писали в нашей районной газете, что он показатель процесса, который идет в деревне…

— Ну вот и расскажите мне о Хлопине! Что же он сделал такого, чтобы стать «показателем процесса»?

— Что сделал… — паренек задумался. — Как вам сказать? Он совсем по-новому подошел к стаду. Да и самое-то слово «стадо» он терпеть не может. «Для постороннего взгляда, — говорит он, — это, может, и стадо — что-то общее, безличное, а для меня не бывает двух одинаковых коров, каждая чем-либо да разнится от другой, и, значит, требует особого подхода. Вот эти-то различия пастух и должен угадывать, знать, понимать…»

— Что же тут нового? Всякий хороший пастух должен знать своих коров.

— Знать-то можно по-разному, в этом вся диалектика и состоит. Одно дело знать «норов» коровы, выбивать из нее кнутом «блажь», как это делал прежний пастух, а другое дело — знать по-хлопински, по-научному. Нужно изучить физиологические особенности каждой коровы, ее характер, привычки, и создавать для нее на пастбище особые условия…

— Выходит, к каждой корове надо приставлять особого пастуха.

Ом коротко усмехнулся.

— Нет, этого, конечно, не требуется. Давайте, я вам лучше на примере покажу. Вот есть в залетинском стаде коровы: Буянка и Ветка. В стойловый период они дают по двадцать два литра молока в сутки, а в пастбищный — надой временами резко снижался. Ведь, такое дело — позор для пастуха! Хлопин понаблюдал их и заметил, что при пастьбе на искусственных выпасах их тянет к траве с естественных пастбищ. И вот, по предписанию Хлопина, их стали подкармливать луговой травою. И надой сразу же поднялся!

— Приведите еще пример…

— Такой был случай. Говоруха, мировая рекордистка, в отдельные дни стала терять удой. Долго не могли понять, в чем тут загвоздка. Всей фермой думали, и бестолку. Один Хлопин понял, что она не переносит запаха мяты, а у нас есть такие участки, где попадается мята. На эти дни он стал ее выделять, и дело сразу же поправилось… Вы, может быть, думаете, что все это от какой-то там особой наблюдательности Хлопина? Ну, а сам он другого мнения: «Наблюдательность, — говорит он, — можно развить в себе, но цену ей дают наука и опыт…»

— Что же, это правильная мысль. Но вот что меня интересует: способен ли Хлопин только выправлять недостатки, изъяны в стаде, или содействовать также общему увеличению надоя в пастбищный период?

— А как же! — Паренек даже привстал от волнения. — Ведь это главная, творческая задача пастуха. В летнем содержании животных скрыты такие возможности, что только знай шевели мозгами. Возьмите хоть Кокетку — сильная, хорошая корова с ровным суточным надоем в двадцать литров. А Хлопин задумался: что, если это не предел? Он долго присматривался к ней, понял ее физиологию, и сократил ей время дневного отдыха вдвое против других коров. И что же вы думаете — она прибавила около трех литров в день! А ведь и это еще грубый, простой пример. А есть такие, что прямо диву даешься… Да все равно, всего не перескажешь, — заключил он вдруг с широкой мальчишеской улыбкой, — давайте лучше сгоняем партию в шахматы!..

Я бы предпочел продолжить разговор, но не хотелось обидеть паренька отказом. К тому же, я рассчитывал, что партия быстро кончится: в школьные годы у меня была вторая категория.

Мы сделали несколько быстрых ходов, и мой партнер с важностью заметил:

— Сицилианская.

Я сдержал улыбку и нарочно сделал ход, не полагающийся в классическом сицилианском дебюте. Он азартно дернул козырек кепки и погрузился в раздумье. Я тоже задумался, но не о шахматах. Я снова вспомнил своего друга Яшу, и мне показалось, что я живу на свете несколько столетий: ведь не могло же мое знакомство с ним происходить всего два с половиной десятка лет назад?..

— Гардэ, — сказал паренек.

Я отвел ферзя, не заметив примитивной «вилки». С алчным видом и затаенным торжеством партнер съел моего коня. Разозлившись, я ринулся в атаку, принесшую мне потерю качества и двух пешек. Тогда, примирившись с неизбежным поражением и желая сделать для своего партнера выигрыш более ценным, я сказал:

— А знаете, — у меня вторая категория.

Он недоверчиво посмотрел на меня, перевел взгляд на доску и погрузился в длительное раздумье. Затем лицо его затекло густым румянцем, он резко, почти грубо смешал фигуры.

— И я ведь не совсем мазила, — проговорил он хриплым, мужским голосом. — Ловко же вы подвели: мат в четыре хода!

Он был прав: серия моих «жертв» действительно приводила к этой эффектной концовке. Беда в том, что сам я этого не заметил. Надо же было мне соваться со своим признанием!..

Несколько минут мы сидели молча, слушая, как вода со сверлящим звуком подтачивает обнажившийся корень старой ветлы. Затем со стороны стада послышался глухой шум. Подпасок ходил среди коров и, трогая то одну, то другую кнутом, заставлял их подниматься на ноги.

— Мертвый час кончился? — спросил я.

Он медленно повернулся на локте.

— Нет, только для некоторых…

Мы еще помолчали, потом я сказал пареньку с профессиональным упорством:

— Мне все же хотелось бы вернуться к нашему разговору. По-вашему выходит так, что пастух как бы подменяет собой зоотехника. Раз Хлопин…

— Нет, зачем же! — вскинулся он в защиту Хлопина с такой горячностью, какой я, по правде сказать, не ждал от него после происшедшего между нами маленького недоразумения. — Зоотехник ведает всем животноводством колхоза, а по коровьему стаду пастух — его самый близкий и незаменимый помощник и товарищ! Да разве зоотехник имеет возможность так пристально наблюдать коров, как пастух, который с ними и днем, и ночью, и в вёдро, и в непогодь? Я знаю, у многих даже больших специалистов есть еще недоверие к пастуху: они полагают, что пастух не в силах вести зоотехнического наблюдения над стадом, — это, мол, дело зоотехника. А вот Хлопин утверждает, что пастух может и должен вести такое наблюдение. И не только утверждает, но и доказывает делом. Да и почему бы пастуху, имеющему зоотехнические знания, не вести такого наблюдения и не делать из него выводов?

— Да, но человек, получивший хотя бы и неполное зоотехническое образование, едва ли пойдет в пастухи.

— Это почему же?

— Да потому, что ему захочется другой доли. Вот окончит ваш Хлопин зоотехникум — сколько ему осталось? Год? — и поминай, как звали!

— Так говорят люди, не понимающие ни Хлопина, ни происходящего… процесса, — нахмурился паренек. — Вы же опять разумеете прежнего пастуха, а теперь это совершенно новая профессия. Да взять и с материальной стороны: Хлопин зарабатывает до полутора тысяч в месяц. Он награжден орденом Ленина. Значит, и в смысле почета пастух поставлен в условия ничуть не худшие, чем всякий другой колхозник-опытник. Эх, поговорили бы вы с самим Хлопиным!..

В продолжение нашей беседы паренек рассеянно передвигал шахматные фигурки по доске. И сейчас белая и черная армии выстроились в полном боевом порядке по обеим сторонам ратного поля. Он выправил шеренгу пешек и вдруг сказал с задорной решимостью:

— Реванш?

На этот раз мне хотелось выиграть, и выиграть по-настоящему. Это был мой долг перед ним. Но, видно, я давно уже не играл в силу второй категории, а мой противник боролся цепко, упрямо, с какой-то неожиданной дерзкой выдумкой. С каждым ходом партия становилась для меня все более трудной. У нас сохранялось полное материальное равенство, но его слоны, кони, ладьи свободно перемещались по всему полю, моему же войску было тесно, как персам в Фермопилах. Меня спас цейтнот: он дал о себе знать тоненьким, как звук флейты, гудком, нивесть откуда прилетевшим на берег реки.

Мой противник вздрогнул, с обидой глянул на ручные часы, с сожалением — на доску.

— А красивая партия получалась! — вздохнул он и поднялся.

Я не заметил, как очутился у него в руке длинный пастушеский кнут. Раскрутив его над головой, он резким, привычным движением отвел руку назад — короткий, сухой выстрел расшевелил отдыхавшее стадо. Шумное дыхание, тяжелый переступ копыт заполнили простор.

Подошел подпасок и, став на колени, стал заворачивать в клеенку блокноты, книжки и шахматную доску с фигурами.

А длинный кнут в руках моего знакомца свистел, взрывался и шипел, выравнивая стадо, и наконец, раскатившись дробным треском, похожим на весенний гром, дал стаду приказ выступать в поход.

Второй пастух залетинской фермы помахал мне рукой и двинулся вслед за стадом…