Господствующая высота

Покупка коня

Зоотехник поднялся с колен, отряхнул брюки и носовым платком вытер пальцы.

Ворон, пожилой орловский жеребец крупной стати, словно почувствовав, что докучный осмотр кончился, коротко отфыркнулся.

Кретов крикнул:

— Никифор, заводи!

Из денника с совком и скребком в руках показался стройный подросток. Он был одет в рубашку-ковбойку и опоясан фартуком из мешковины.

— Есть заводить! — ответил он весело и, причмокивая губами, поманил Ворона за собой.

Районный зоотехник Панков и заведующий конефермой Кретов вышли из конюшни и присели у входа на сыроватое бревно. Только что прошел дождь, и простор голубел множеством луж, отражавших небо. Дождь оставил за собой чуть студеную свежесть — предвестник осени.

— Едва ли бы услышите от меня что-либо новое, Алексей Федорович, — сказал Панков, разминая папиросу. — Ворон, конечно, еще в силе, но, сами знаете, сустав сыроват, есть изъяны в экстерьере. Для метисного поколения это еще туда-сюда, но для высокопородного нужна замена…

— Элита, — твердо сказал Кретов. — Иначе к чему было огород городить!

— Понимаю. Значит, вы действительно намерены создать племенную ферму в полном смысле слова?

— А то зачем же я здесь? Вы видели Зорьку? Настоящая элитная кобыла. А ее дочь Стрелка? Это же совершенная чистота крови! Да и другие хоть уступают им, но тоже первых статей. Через два-три года мы бы так развернулись!

— Но позвольте, за чем же дело стало? На конезаводах можно подыскать все, что вам нужно. Не у нас, так в Орловщине.

— Подыскать-то можно, — с досадой воскликнул Кретов, — да вот только жаль, что коней за красивые глаза не дают!

— Простите, не понимаю! — все еще недоумевал зоотехник. — Ваш колхоз в нынешнем году большущий доход взял. Так неужто правление не может отпустить каких-нибудь тридцать тысяч?

— А вы вот со Стругановым поговорите — он за колхозный карман обеими руками держится! — И, не замечая, что впадает в противоречие, Кретов продолжал раздраженно: — Он ведь, как пень, упрямый. То из него полушки не вытянешь, а то и вовсе цену деньгам забывает. Вон какой клуб отгрохал — за кровельным железом в Харьков посылал, рояль из Москвы выписал! А теперь вот его кто-то насчет ранних овощей надоумил. Ну, заложил бы тепличку, так нет, целый завод на семь тысяч рам затеял. Возьмите электричество. Движок у нас только клуб да правление обслуживает. Сколько раз требовали от Струганова, чтобы хоть какую-нибудь станцию поставил, — ни с места. Оказалось, он с соседними колхозами сговаривался — сообща на Пселе целый Днепрогэс возвести.

— Молодец! — вырвалось у зоотехника.

— Что молодец? — сердито отозвался Кретов. — Конечно, молодец, только не в наш конец.

— Но ведь то миллионные дела, а тут о каких-то десятках тысяч речь.

— И копейка, знаете, дорога, когда ее до рубля не хватает. Беда в том, что конеферма у нас в пятилетнем плане не была предусмотрена. Тут и знающего человека не было, а в полуразрушенных конюшнях одна-единственная Зорька стояла. Ведь остальных уже я собрал, предшественник Струганова их по частным рукам роздал…

— Н-да… — сочувственно протянул зоотехник. Так что же от меня требуется?

— Что от вас требуется? Дайте мне письменное заключение насчет Ворона и заверните покрепче.

— Думаете, поможет?

— Буду бороться.

— Хорошо, напишу. Но вот вам мой совет, Алексей Федорович. В декабре открывается зимний беговой сезон, и колхозы-победители получат право приобретать по облегченным ценам племенных коней на девятом конезаводе. Рискните, у вас есть материал: Стрелка, Снежная королева…

— Мне уже говорил об этом парторг…

— Странно! Откуда Ожигов узнал? Это, так сказать, неофициальные сведения.

— А он такой — неопределенно заметил Кретов. — Что же, давайте заключение…

С теперешним председателем сухинского колхоза Стругановым Кретов был дружен чуть не с самого детства. Тогда Струганов был чернобровым, стройным пареньком, говоруном, баянистом, зачинщиком всяких проказ, которого нередко бивали на вечерках менее удачливые кавалеры. Сейчас он превратился в здоровенного мужика саженного роста, с красным, словно с мороза, лицом, обрамленным угольно-черной бородой. Струганов хорошо знал хозяйство, умел зажечь людей, не боялся нововведений, но была ему свойственна какая-то ограниченность, заставлявшая его отстранять от себя многое, что не было связано с ближайшими интересами хозяйства. Если этот недостаток председателя не сказывался сколько-нибудь заметно на жизни сухинского колхоза, то лишь потому, что рядом со Стругановым стоял такой человек, как Ожигов, колхозный бухгалтер и парторг. Было что-то трогательное в том, с какой доверчивостью Струганов, этот самолюбивый и властный человек, слушался Ожигова…

Кретов был очень доволен, что Ожигов оказался в правлении, когда он зашел туда для решительного разговора с председателем.

Струганов с подчеркнутым вниманием прочитал заключение районного зоотехника.

— Красиво пишет, — заметил он, — ну прямо тебе Шолохов! Да только разговор этот сейчас лишний, фондов свободных нет.

— Та-ак… Это твое последнее слово?

Вопрос Кретова, таивший в себе угрозу, дал Струганову лишь повод для одной из тех звонких фраз, до которых он был большой охотник:

— Ты же знаешь: мое слово — кремень. Сказано — точка!

— Ну что ж, — серьезно и печально сказал Кретов, — придется нам расстаться.

— Артист! — усмехнулся Ожигов, оторвавшись от бумаг. — Да тебя гони — не уйдешь. Ты, брат, у нас что Святогор — в землю врос!

— Нет, Марк Иванович, ошибаешься, у меня свои правила, своя совесть есть. Разводить недоделков не стану.

Подобные разговоры случались у них и прежде, но было на этот раз в голосе Кретова нечто, убеждавшее, что он от своих слов не откажется. Струганов испугался: при всей его амбиции, колхозный интерес стоял для него на первом месте.

— Да ты никак, Алексей, с шариков съехал? — заговорил он грубо, но с искательной ноткой в голосе. — Зачем же было за дело браться? Мы уже привыкли, что у нас конеферма.

— Ошибаешься, — холодно перебил Кретов, — нет у нас конефермы.

Ожигов поднялся из-за стола и подошел к спорящим.

— Не годится так, Алексей Федорович; чуть запинка — в кусты. Да и на тебя не похоже, право. Давай обдумаем дело, вместе выход поищем…

— Ей-богу, обидно даже! — сказал Струганов. — Можно подумать, я против конефермы. Уж на что, кажется, с финансами туговато было, а я тебе поначалу на ремонт конюшен какие деньги отвалил! Да еще на варки и левады особо, и конюха лишнего сверх штата утвердил!

— Без хорошего производителя все ни к чему.

— Пойми же ты…

— Я — понимаю. Вот тепличные заводы пускать — это мы можем…

— Да помысли же ты экономически, Алексей Федорович! Ранние овощи в госпоставку килограмм взачет трех берут, а на рынке им, сам знаешь, цена какая! Мы этот завод в первый же год оправдаем. А с конефермы когда еще доходу дождешься?

— Ну, друг сердечный, тут ты не прав, — вмешался Ожигов. — Развивать хозяйство надо по всем статьям, коневодство же — в первую голову, раз у нас на то предпосылки есть. Конь государству нужен. А уж доход, не сомневайся, придет. Пусть не сразу, но это дело лучше всякого другого окупится.

— Стало быть, опять вы умные, а я дурак? Ну, и соображайте сами, а меня увольте!

— Эх ты, дите с бородой! — усмехнулся Ожигов.

Долго шел разговор, и в конце концов порешили на том, что Кретов выставит коней на зимних бегах в городе, и если посчастливится взять приз, то Струганов отпустит из колхозной казны нужные тысячи на приобретение заводского жеребца.

Кретов сознавал, что, принимая предложение Ожигова, он идет на большой риск. Но уже с самого своего прихода на конеферму он подумывал о том, чтобы выставить коней на зимних бегах. Этим он рассчитывал утвердить значение конефермы не только в самом сухинском хозяйстве, но и в области.

Его намерение было бы весьма дерзостным, если бы среди сухинских коней, испорченных дурным уходом, не было кобылы Стрелки — дочери знаменитого орловца Смельчака. В этой неоформившейся трехлетке поражало исключительное равновесие всех частей на бегу — то, что служит верным залогом резвости и характеризует настоящего орловца. Веретенообразное, удлиненное туловище, плоский, чуть приспущенный зад, суховатые колени, широкая развилка передних ног, сильные грудные мышцы позволяли угадывать в Стрелке будущего рекордсмена.

И с первых же дней начал Кретов работать со Стрелкой, развивать ее природные данные — большую мышечную энергию, почти исключающую сбой, широкий, плавный мах, благодаря которому бег чистокровного орловца не для красного словца уподобляют полету. Эти качества сочетались у Стрелки с врожденным чувством повода, умной подчиненностью руке.

Но Стрелка была молода, и в характере ее еще осталось немало детских, капризных черт. У нее не прошел страх перед упряжкой, — очевидно, приучали ее к упряжке чересчур грубо и неумело. А страх коня надо победить, иначе он перейдет в норов. Ведь многие проявления дикости, норовистости коня, которые подчас кажутся признаком горячей крови, — не что иное, как застарелые страхи. Кретову пришлось немало побиться, прежде чем Стрелка перестала пугаться упряжки. После этого ученье пошло значительно успешнее, хотя настоящая зрелость пришла к лошади позже. Кретов упорно и терпеливо продолжал «открывать» лошадь, добираться до ее настоящих возможностей. И он крепко запомнил день, когда впервые ему удалось вызвать Стрелку на настоящую резвость. Это произошло вскоре после достопамятного разговора со Стругановым.

Однажды во время тренировки, когда Стрелка, подгоняемая легкими касаниями хлыста, резво неслась вперед, Кретов ощутил, что воздух стал как бы плотнее. Ощущение все вырастало, становилось отчетливее, и уже барабанные перепонки явственно испытывали возросшее давление воздушных струй. Кретов ослабил вожжи и поглядел на землю: трава стлалась под качалкой, как под крылом самолета, когда запускают пропеллер.

Он миновал конеферму, не в силах сдержать Стрелку, которая, словно почуяв о себе неведомый дар, хотела до конца насладиться этим открытием. Наконец он справился с лошадью и, поворотив ее, подъехал к конюшням. Его подручный, младший конюх Никифор, встретил его восторженным удивлением.

— Вот это да! — сказал Никифор и почтительно потрепал Стрелку по чуть взмокшей спине.

— Что, хороню?

— Сроду такого бега не видывал!

— Важное замечание, если учесть твой преклонный возраст. Кстати, сколько тебе лет? Шестнадцать?

— Уже три месяца как стукнуло…

— Жаль, зелен ты для наездника! А впрочем… Ну ладно, поводи ее, чтобы хорошенько остыла!

Вот тут-то и пришла Кретову мысль, что не худо бы иметь своего, сухинского наездника. Но обучить наездника — едва ли не больший труд, чем объездить коня, а времени до бегов оставалось не так-то много. И все же надо, чтобы сухинских коней вывел на беговую дорожку свой наездник, человек, до глубины сердца чувствующий, что означает для сухинцев победа. Нельзя такое дело вверять в чужие руки.

На ком же остановить выбор? У Кретова было двое подручных — Никифор и Санька. Они во всем являли полную противоположность друг другу: кургузый, спокойный увалень Санька и стройный, гибкий, впечатлительный и горячий Никифор.

Роднила их увлеченность делом, хотя любовь к коням выражалась у них по-разному.

Санька ценил лошадей по-крестьянски: за ту пользу, какую они приносят хозяйству. Красоту коней он как-то даже не замечал, а насчет резвости придерживался того взгляда, что вскачь ни пахать, ни бороновать не станешь, важны в коне сила и выносливость.

Никифор же вносил в свое отношение к лошадям, пожалуй, что-то возвышенное, что не мешало ему с величайшим тщанием заниматься уборкой конюшен и вывозом навоза.

И вот сейчас Кретов должен был решить, кому же из них доверить честь конефермы в испытаниях на ипподроме.

Когда Никифор завел Стрелку в денник, Кретов подозвал к себе своих помощников и сказал им:

— Наездник должен чувствовать лошадь, мгновенно понимать каждое ее движение. Это чувство у наездника в руке. Давайте-ка с вами потягаемся, я погляжу, что у вас за руки!

— Как это тягаться? — спросил Санька.

— А вот как. Ставь локоть сюда, на доску, упрись покрепче. Так. Сцепляй свои пальцы с моими. А теперь кто кого положит. Только локоть от доски не отрывать! Понятно? Ну, раз, два, три, — начали!

Кретов надавил на руку мальчика. Санька, покраснев от натуги, противопоставлял ему свою силу. Сначала рука его подалась, затем медленно выпрямилась. Это был настоящий крепыш, и Кретову стоило немалого труда одолеть Саньку. Рука мальчика стала медленно клониться к столу, но, прежде чем она коснулась доски, Санька прекратил сопротивление.

— Сильно! — сказал он, дуя на пальцы, нисколько не огорчившись.

— Ну, Никифор, твой черед!

Длинные, сухощавые пальцы Никифора цепко обвили пальцы Кретова. Никифор сразу бросился в атаку.

Кретов чувствовал, что рука Никифора слабее Санькиной, локоть его дрожал от напряжения, — но одолеть его оказалось труднее. Санька отвечал на усилие Кретова только своей мышечной силой, а этот — как бы всем своим нервным аппаратом. Да и сопротивлялся Никифор до последней возможности: он отогнул кисть параллельно доске, и сила Кретова как бы разложилась по двум секторам. И Кретов понял: эта нервная, чуткая рука больше годится для задуманного им дела. Потом сказал:

— С завтрашнего дня начнем тренировку.

Вспыхнувший радостью Никифор и не подозревал, что эти слова несут ему длительные и тяжелые мучения.

Да и мог ли бедный парень предполагать, что сделаться наездником — такое трудное дело! Оказалось, помимо мышечной силы, необходимой, чтобы удерживать коня от сбоя, наезднику требуется еще множество других качеств, самое таинственное и недоступное из которых Кретов называл «чувством посыла».

Никифор был уверен, что никогда не сможет овладеть этим загадочным чувством. То он посылал Стрелку слишком рано, когда она еще не успела набрать разбег, то слишком поздно, когда большая часть ее силы была уже израсходована на борьбу с наездником. Ему никак не удавалось вызвать ее на ту скорость, какую открыл в ней однажды Кретов.

— Ты должен чувствовать коня, как часть своего тела, — с невозмутимым хладнокровием и терпением поучал его Кретов. — Вот он борется с тобой, своевольничает, рвется в галоп. Ты его сдерживаешь, борешь, подчиняешь себе. Вот он пошел ровнее, начинает набирать скорость, а ты его придерживай, чтобы скорость в нем накопилась. Как почувствуешь, что он весь зарядился как бы электрическим током, — давай посыл! Вверяйся коню! Но хлыста избегай, хороший наездник с хлыстом не дружит…

Никифор понимал все, что говорил Кретов, но это не помогало ему.

— Зря вы на меня время тратите, — сказал он однажды в полном отчаянии. — Взяли бы Саньку, право! Я совсем неспособный…

Со своей обычной серьезной манерой Кретов несколько секунд поразмыслил над тем, что сказал Никифор.

— Нет, я бы этого не сказал…

Он посмотрел на опечаленное лицо мальчика и покачал головой:

— К тебе придет это чувство, наверняка придет. Ты парень музыкальный…

Никифор не понял, при чем тут музыкальность, но уже больше не жаловался, а, закусив губы, терпеливо сносил все муки учения.

Кроме Стрелки, Никифору приходилось объезжать Маргаритку и Снежную королеву — довольно выносливых, но не слишком резвых лошадей: колхоз не мог выйти на бега с одним конем. С завистью поглядывал Никифор на Саньку, который чистил коней, засыпал кормушки, вывозил навоз и отправлялся спать в спокойном сознании выполненного долга. А Никифор и ночью не знал покоя: он прислушивался к себе, словно надеясь угадать приход долгожданного «чувства посыла», без которого он оставался тяжелым и неуклюжим наездником…

Но когда это неуловимое, наконец, пришло к нему, Никифор даже не осознал в первый момент обретенного им богатства. Ему казалось, что причина не в нем, а в Стрелке: отчего в каждой пробежке стало возникать у него ощущение крылатости? И, выслушивая кретовское «молодцом!», с удивлением думал: «За что это он меня хвалит?»

Когда безотчетное, вошедшее в Никифора «чувство посыла» стало сознательным, управляемым чувством, он с гордостью ощутил в себе новую силу.

— Главное — не волнуйся, — говорил Кретов, — думай, что ты на тренировке.

Никифор кивнул головой, губы его судорожно шевельнулись в тщетной попытке изобразить улыбку. Он был очень бледен, худощавое лицо его казалось еще острее и тоньше. В лыжном костюме, поверх которого была накинута малиновая рубашка, Никифор выглядел маленьким и тонким рядом с солидными дядьками — наездниками других колхозов.

Один из них подошел к Кретову прикурить. Кретов протянул горящую папиросу. Весело щурясь, наездник кивнул на Никифора:

— Неужто покрупнее не нашлось?

— Мал золотник, да дорог, — отозвался Кретов.

В глазах Никифора мелькнули огоньки, он побледнел, но сдержал резкое слово.

Кретов решил, что насмешка наездника окажется Никифору полезнее его советов. Он перевел взгляд на коней, которых Санька проваживал в небольшом парке вблизи конюшен ипподрома. Их спины были покрыты мохнатыми попонами. Стрелке попона была великовата; бахрома волочилась по снегу. Кретову, никогда не сомневавшемуся в ее элитных качествах, Стрелка показалась что-то уж слишком мелкой для трехлетки. Маргаритка, крупная кобыла, ходила с ленивой, немного тяжеловесной грацией, но Кретов видел ее недостаточно суховатую ногу и слишком присадистый для орловского рысака круп. Снежная королева понуро стояла в стороне.

Болельщики и мальчишки, проникшие сюда с трибун, несмотря на кордон милиционеров, обходили вниманием сухинских коней. Больше всего народу толпилось вокруг Смельчака — статного красавца, производителя девятого конезавода, и не уступавшей ему в резвости четырехлетней кобылы Фиалки, в белых чулочках на всех четырех ногах и с белой звездочкой на лбу. Другие болельщики тесно обступили коней колхоза «Первомай». Монументальные фигуры знаменитых тренеров и наездников братьев Камневых вызывали всеобщее почтение. Первомайская конеферма славилась на всю область, ее питомцам принадлежало большинство областных рекордов. Не отвечая на робкие приставания болельщиков, братья Камневы единственные оставались невозмутимыми посреди этого моря страстей.

— Когда объявят заезд, — сказал Кретов, — сразу выезжай на дорожку и промни хорошенько Маргаритку. Не бойся фальстарта, пусть хоть десять раз отменяют; знай свое дело — ближе к бровке.

Никифор согласно кивнул и облизал пересохшие губы.

«Пожалуй, ему лучше остаться одному», — сказал себе Кретов, пожал горячую руку Никифора и пошел на трибуны.

Он миновал большой зал, вдоль стен которого располагались кассы, поднялся на трибуну и стал отыскивать взглядом своих.

Голос диктора монотонно и чуть нарастав бубнил:

— По двум заездам победа присуждена Шалфею, колхоз «Заря», тренер-наездник Сорокин.

Вдоль трибун вразвалку шел коренастый наездник в темномалиновом камзоле, в малиново-белом картузе козырьком назад, ведя на поводу жеребца. В ответ на крики и рукоплескания, несущиеся с трибун, Сорокин равнодушно потрясал рукой с видом человека, привыкшего к почестям. Кретов не мог налюбоваться на жеребца. Вот бы такого сухинцам!

Не дойдя до конца трибуны, жеребец тряхнул головой и повернул назад; казалось, и он, подобно своему наезднику, пресыщен славой.

Среди сотен ушанок, шапок, кепок и шляп Кретов разглядел серебряную кубанку Струганова и зеленый верх военной фуражки Ожигова. Окликнув, он поманил их к себе.

— Ну, как наш герой? Не дрейфит? — с беспокойством осведомился быстро подошедший Струганов.

Видно было, что сам Струганов дрейфит посильнее Никифора: щеки его горели, он широко распахнул полы тулупа, расстегнул ворот гимнастерки.

— Больно сильный сегодня состав…

— Ну? Может, и соваться не стоит?

— Лиха беда — начало…

Струганов глядел на Кретова, ожидая каких-то ободряющих слов, но Кретов молчал, и Струганов со вздохом отвернулся.

Огромное поле ипподрома, покрытое тончайшим слоем снега, розовело в лучах идущего на ущерб солнца; бледноголубое небо медленно вбирало в себя обведенные золотом дымки окрестных фабрик.

Заиграла музыка; казалось, еще шире раздвинулся простор.

Струганов вздохнул:

— И нервное же это дело!

— И тщеславен же ты, Николка! — в тон ему отозвался Ожигов.

— Верно! — с готовностью подтвердил Струганов. — У нас в семействе все тщеславные были, потому — хорошая кровь. Мой папаня…

— Тише! — сердитым шепотом прервал его стоявший рядом болельщик.

Музыка оборвалась, и в наступившей тишине голос диктора возвестил о заезде на приз имени Советской Армии.

— Первым номером идет Дарьял, наездник Фокин, камзол и картуз синие; вторым номером — Добрый путь, наездник Силичев, камзол оранжевый, картуз белый; третьим номером — Громовой, наездник Леонтий Камнев, камзол фиолетовый, картуз красный; четвертым номером — Маргаритка, наездник Колосков, камзол малиновый, картуз голубой…

— Да ведь это же наш Никифор! — нетерпеливо воскликнул Струганов.

Кретов натянуто улыбнулся. Уж себя-то он считал застрахованным от волнений подобного рода, но какое-то подозрительное колотье под ложечкой показало, что это не совсем так…

Появление на беговой дорожке статного Громобоя вызвало бурные приветствия. До начала заезда аплодировали обычно лишь Смельчаку и Фиалке, постоянным фаворитам. Но уж больно хороши были и Громовой и наездник — оба рослые, статные, щеголеватые. Старший Камнев сидел на качалке, широко расставив ноги; его фиолетовый камзол в лучах солнца казался рыжим, как и его великолепные усы.

За ним появился Фокин на Дарьяле, тоже неплохой лошадке, Никифор на Маргаритке; второй номер что-то замешкался, — среди зрителей прошел слух, что Добрый путь захромал и на старт не выйдет.

Кретов впился глазами в Никифора, который в этот момент с одеревенелым лицом поворачивал Маргаритку в сторону стартовой вышки.

Кретов хорошо знал это состояние одеревенелости, овладевающее молодыми наездниками на виду у огромной толпы, но он ничем не мог помочь Никифору. Тот пустил Маргаритку рысью, проехал с полкруга, поворотил назад и остановился метрах в пятнадцати от старта.

«Опасается насчет старта, — решил Кретов, — совсем не промял коня». Он невольно приподнялся, желая подать Никифору знак, но тут же опустился на место, поняв бессмысленность своей попытки.

В это время Камнев и Фокин понеслись вдоль трибун. Не доезжая до конца прямой, они ловко, с ходу, повернули, так что спицы качалок пустили под солнцем золотые стрелы. Кони в их руках казались совершенными механизмами — так безошибочно выполняли они любое требование наездников.

Никифор тронулся к старту. Навстречу ему пронеслись Фокин и Камнев. Они круто повернули и устремились к стартовой черте. Короткий взмах флажка отметил, что старт принят. Проиграв в разгоне, Никифор выиграл бровку. Он первым прошел поворот, но на короткой прямой его настигли Фокин и Камнев. Под косым углом зрения трудно было определить, кто идет первым, но когда лошади вышли на противоположную длинную прямую, стало ясно, что судьба заезда решена.

Увидев, что ее обходят другие лошади, и не чувствуя посыла, Маргаритка пошла галопом. Тщетно пытался Никифор сдержать ее. Откинувшись назад, он почти лежал параллельно земле, и поскольку на таком расстоянии вожжи не были видны, казалось — он проделывает какой-то сложный трюк.

— Силен козел! — гоготали болельщики.

Впереди, выбрасывая длинные ноги, мчался Громовой, пушились по ветру рыжие усы Камнева.

— Что с Маргариткой? — хрипло спросил Струганов.

— А вот это и есть классический сбой, — с бесстрастием, скрывавшим боль, ответил Кретов.

— Значит, проиграл!

— Еще как!

Ожигов ласково обнял Струганова за плечи.

На последнем повороте Никифору удалось, наконец, перевести Маргаритку на нормальную рысь. В этот момент раздались аплодисменты: Камнев блестяще финишировал, выиграв у Фокина с десяток метров.

Когда сильно отставший Никифор проходил мимо трибуны, кто-то из мальчишек свистнул в пальцы. Обычно красное лицо Струганова побледнело.

— Вот что, Алеша, — сказал он тихо, — уж как-нибудь подожмемся, выкроим тебе тыщонок двадцать — двадцать пять. Только, знаешь, ну их в болото, эти бега!

— Что, заело? — засмеялся Ожигов. — А как бы ты, брат, запел, если бы мы призы брали?

— Кабы брали! А так со сраму помереть можно!.. Мой тебе совет, Алеша: сними ты за ради бога Снежную королеву с заезда!

— Это зачем же? Пусть Никифор приучается.

— Нашел для учебы время! — едко бросил Струганов.

— Не в этом дело, — вмешался Ожигов, — а только у Снежной королевы шансов нет, и Никишка с двух поражений может духом ослабнуть.

— Вот это, пожалуй, верно, — согласился Кретов и пошел к Никифору.

Вопреки ожиданию, юный сухинский наездник не казался подавленным; напротив, в нем ощущалось какое-то собранное, напряженное спокойствие.

— А знаете, Алексей Федорович, не так-то уж это трудно, — говорил он Кретову, — я знаю, где подгадил.

— Когда тебя обходить стали?

Никифор закивал с радостным видом. Кретова несколько удивила его бодрость, но затем он понял, что Никифор одержал какую-то свою маленькую победу, быть может, когда ему удалось выправить Маргаритку, и что эта маленькая победа, известная лишь ему одному, очень важна для Никифора.

Очередной двухкруговой заезд с участием Смельчака сухинцы наблюдали без всякого интереса: их слишком волновал следующий заезд, в котором принимала участие Стрелка…

Наконец диктор объявил заезд для трехлеток, и в наступившей тишине вторично прозвучало имя Никифора.

На дорожку выехали участники заезда. Среди них наездник Родионов — тот, что приходил прикуривать у Кретова, Сорокин, младший Камнев, такой же крепыш, как и его брат, но с более светлыми и менее разлетистыми усами. Кони у всех были молодые, поджарые, они менее разнились между собой, чем кони старших возрастов, когда резче определяется индивидуальность. Все же Дарьял Камнева и Молодец Родионова заметно выделялись крепостью форм и ростом.

Кретову было интересно, как оценят коней знатоки, но те, вопреки обыкновению, молчали. Кони были молодые, почти все участвовали в бегах впервые, и завсегдатаи ипподрома, наученные горьким опытом, остерегались делать прогнозы…

Дан был старт, кони промчались мимо вышки старта, но взмаха флажка не последовало, — фальстарт.

У двух наездников сцепились качалки, они кричали друг на друга, размахивая хлыстиками. Волнение наездников и коней сообщалось публике. Диктор что-то говорил, но голос его тонул в гуле толпы. Наконец один из наездников свернул с дорожки, — видно, его сняли с заезда.

— Чего-то в горле першит, — неестественно улыбнувшись, проговорил Струганов и встал с места, — пойду кружечку пивца пропущу…

— Так ведь опоздаешь!

— А вы мне потом расскажете.

— Ну, нет, шалишь! — Ожигов потянул его за рукав и усадил на место.

В этот момент кони снова вынеслись вперед — три в ряд, один позади, и взмах флажка отметил, чти старт принят.

Ближе всех к бровке шел Камнев, посередке Сорокин, Никифор — с края, Родионов — позади. Но на повороте кони, словно по команде, перестроились. Родионов поменялся местом с Никифором, Сорокин тоже оказался позади; теперь кони шли по два в ряд.

На следующем повороте кони снова перестроились, как бы выполняя заранее намеченные фигуры. Но каждая такая фигура была этапом борьбы, результатом усилий и искусства. Вскоре Сорокин без видимых усилий вышел вперед и повел бег.

— Сорока возьмет! — сказал кто-то над ухом Кретова.

С трибун казалось, что кони бегут медленно, расстояние скрадывало быстроту, и непонятно было, почему задний наездник, Никифор, не нагонит передних. Но они все шли на огромной скорости, колеса качалок стали паутинно-тонкими, а затем и вовсе исчезли; похоже было, что наездники висят на концах вожжей.

Три передние лошади, шедшие в ряд, слились в одну, о двенадцати ногах, и Никифор тщетно пытался нагнать эту фантастическую, многоногую лошадь. Затем тело Никифора стало все более и более отваливаться назад. Кретов прекрасно понимал, что это значит.

— Не сбой! — шептал он. — Только не сбой, милая!

Несмотря на свое волнение, он краешком глаза подметил странную позу Струганова: могучий сухинский председатель сидел, зажав уши и опустив вниз глаза, словно изучая что-то на полу трибуны.

Вперед вышел Камнев, за ним Родионов, Сорокин на Амулете начал сдавать.

— Дарьял возьмет! — снова крикнули над ухом Кретона. — Силен Камнев!..

Сидящие впереди зрители вскарабкались на скамейки.

— Сядьте! — закричал Кретов и в этот миг в узком прозоре между двух спин увидел отрезок дорожки, на котором разыгрывалось нечто странное: Молодец нагнал Дарьяла и начал выходить вперед.

— Я говорил, Молодец возьмет! — произнес все тот же голос. — Башка Родионов!

Зрители снова загородили дорожку. Тогда Ожигов, недолго думая, перескочил через спинку передней скамейки вниз. Кретов собирался было последовать его примеру, но тут послышались крики, пронзительный свист мальчишек, дробь аплодисментов. Толпа качнулась, охнула. Кретов вскочил на скамейку и сразу увидел Стрелку. Грива ее билась по ветру, между ушей трепыхалась чолка, обнажая лоб с белой метинкой; она неслась так легко и весело, словно почуяла наконец-то свою свободу и силу. Никифор сидел, подавшись вперед, отпустив вожжи. Это был очень дальний и очень рискованный посыл, но, видимо, на Стрелку можно было сейчас положиться. Повинуясь верному чутью, Никифор вел бег, как очень опытный наездник. Почти весь круг шел он позади своих соперников, предоставляя им одолевать сопротивление воздуха, и к последней прямой привел Стрелку более свежей, чем другие кони. Вот тут-то и пригодилась скопленная ею энергия…

Первым почувствовал опасность Камнев, — в руке его замелькал тонкий хлыстик. Но было поздно, их качалки сровнялись, некоторое время они шли рядом, словно сцепленные; затем Никифор резко вырвался вперед и в следующее мгновение настиг Родионова.

Они прошли финиш одновременно, но голова Стрелки оказалась на несколько сантиметров впереди головы Молодца.

Видимо, реакция зрителей, уверенных в победе Молодца, не смогла поспеть за событиями: трибуны безмолвствовали. Затем послышались редкие, неуверенные хлопки.

«Неужели я ошибся?» — мелькнуло у Кретова, когда он поймал обращенный к нему вопрошающий взгляд Ожигова.

И вдруг кто-то звонко выкрикнул с веселым изумлением:

— Вот-те и Родионов! Продул на самом финише!

Разом забурлили голоса вокруг, обвалом грохнули аплодисменты. Кретов тронул за плечо Струганова:

— Очнись, браток! Наша взяла!

Струганов поднял чуть примятое ладонями лицо, несколько секунд тупо глядел на Кретова, шумно вобрал воздух, ударил себя кулаком в грудь и на выдохе сказал:

— На то ж мы сухинцы!

Голос диктора уже не казался таким унылым, когда из черной трубы репродуктора до сухинцев донеслось:

— Первое место и приз для трехлеток присуждается кобыле Стрелка, сухинский колхоз, наездник Колосков, тренер Кретов…

Держа под уздцы Стрелку, Никифор вяло брел вдоль трибун. Вид у него был осунувшийся, он поминутно зевал, прикрывая ладонью рот. Стрелка выглядела куда свежее своего наездника. С такой же веселой охотцей, с какой обошла своих соперников, двинулась она сейчас в почетный путь победителя. Словно вознаграждая и коня и наездника за свою первоначальную холодность, зрители не щадили ладоней.

Затем победителю, сухинскому колхозу, был вручен приз — бронзовые часы, тяжелые и неуклюжие. Пожимая руки членам судейской коллегии, Кретов задержал руку директора девятого конезавода. Состоялось знакомство. Кретов тут же поведал ему о великой нужде сухинцев.

— Будем думать, будем думать, — многообещающе сказал директор.

Большие призовые часы, стоявшие на особой подставке в клубе, ежедневно отбивали положенные удары. Струганов отсчитал Кретову пятнадцать тысяч; в кармане Кретова лежала адресованная в девятый конезавод бумага, скрепленная подписями и печатями. Но большой денник в центре конюшни пустовал по-прежнему: Кретов никак не мог выбрать на конезаводе подходящего коня среди назначенных к продаже жеребцов…

Его опередили «Заря» и «Первомай». Конефермы этих колхозов пользовались давней и прочной славой, и, несмотря на победу Стрелки, предпочтение было оказано этим старым, заслуженным коллективам. Впрочем, на конезаводе и сейчас оставались для продажи неплохие жеребцы. Один из них, Урожай, тянул на целых восемь баллов и являлся неоднократным победителем состязаний. Но Кретову хотелось подыскать жеребца, безупречного не только по резвости, но и по экстерьеру, а у заводского коня имелись изъяны.

Желая помочь сухинцам, девятый конезавод списался с соседними хозяйствами, но все, что Кретову предлагали, не удовлетворяло его. В конце концов он уже решил было остановиться на Урожае, но случайная встреча с наездником Родионовым изменила его намерение. Тот оказался человеком весьма доброжелательным, не затаил обиды за поражение, понесенное от Никифора, и посоветовал обождать с покупкой Урожая.

— Я тут к одному генералу должен на днях съездить — может, что и получше наклюнется…

— К генералу? — удивился Кретов.

— Ну да, к Басалаеву. Неужели не слыхали? Генерал-лейтенант в отставке, директор Осташковского конезавода.

Услышав название завода, Кретов помрачнел:

— Эк, куда вы хватили! Нам до осташковцев — как до небес! Они ведь только первоклассные хозяйства обслуживают.

— Верно. Но надо знать Басалаева. Коли он почует родственную душу, коли угадает в человеке большую мечту, он всегда навстречу пойдет. Это же артист в нашем деле! — улыбнулся Родионов. — А мне он верит, я у них не первый год коней объезжаю. Есть у них жеребчик… — мечтательно продолжал наездник. — Чистейших кровей… Не конь — сказка, хотя и норовист маленько. Многие к нему присватывались — не отдает Басалаев, хочет сперва нрав его укротить. «Если, говорит, я его не — воспитаю, то у кого же силы хватит?»

— Силы хватит, — просто и серьезно сказал Кретов, достанься он только нам. А верно ли, так хорош жеребец?

— Хорош ли? — обиделся Родионов. Если уж элитный жеребец десяти баллов вас не устраивает, то… простите!

У Кретова мурашки забегали по спине. Воображение мгновенно нарисовало ему орловца, в котором с первозданной чистотой запечатлены все качества породы. Но нет, все это и впрямь похоже на сказку.

— Паспорт, конечно, утерян? — спросил он не без едкости.

Родионов презрительно сплюнул.

— Стал бы я тогда говорить! Вся родословная налицо: прямой потомок Улова…

— Так, так… — пробормотал Кретов, все еще упорствуя в своем неверии.

Но тут Родионов разобиделся не на шутку:

— Мне-то какая корысть? Я на одной любви к делу ввязался: вижу — наш, лошадный человек. А не хотите — не надо! Мое дело — сторона.

— В том-то и дело, что слишком хотим! — Кретов обнял Родионова за плечи. — Даже и сказать трудно, как хотим!

— Ладно, — смягчился Родионов. — Еще он, может, и не захочет его отдать.

Порешили на том, что Родионов на обратном пути от генерала завернет в Сухую.

В последующие дни на сухинской конеферме только и разговору было, что об осташковском коне. Никифор ходил сам не свой, он уже страстно влюбился в этого сказочного коня, а Кретов, в котором тренерские навыки выработали склонность к морализированию, назидал своих — подручных:

— Видите, что значит любить свое дело! Вот Родионов человек нам чужой, можно сказать, соперник, да еще побежденный соперник, а старается для нас, как родной. Почему бы это? А потому, что все мы, колхозные лошадники, общее, государственное дело делаем.

Но прошло два дня и еще два, а о Родионове ни слуху ни духу. Кретов, избегая взглядов своих подручных, с досадой и горечью думал: «Эк же ошибся я в человеке!» Наконец по прошествии недели, когда Кретов, отчаявшись, уже собирался ехать за Урожаем, Родионов внезапно появился на ферме. Не поздоровавшись толком, какой-то неприязненный, он, не вдаваясь в объяснения причин своего опоздания, заговорил с хмурой усмешкой:

— Характерный генерал! «А как же я им продам, говорит, раз я их вовсе не знаю?» Ну, я ему расписал, как вы тут, сухинские, на пустыре орудовали. Он вроде проникся. В общем, теперь ваше дело, сами добивайтесь, — заключил он почти грубо.

— А коня-то видели? — подозрительно спросил Кретов, по-своему истолковавший происшедшую с Родионовым перемену.

— Видел, — неохотно отозвался Родионов, и вдруг ясная, добрая улыбка вмиг согнала всю хмурь с его лица. — Знаете ли, как подумаю, что не про меня этот конь, — будто ножом по сердцу! — Он махнул рукой. — Ну, да раз обещал… ваше счастье!

Кретов всердцах захлопнул дверь конторы; он был так разгневан, что Ожигов счел нужным выйти вслед за ним.

— Будет тебе, — примирительно говорил парторг. — Пошумели — и хватит! Струганов сделал больше, чем мог.

Кретов нервными движениями крутил папиросу.

— Посмотрим еще, что правление скажет!

— Правление может взять сторону Струганова. Пойми ты: с одной стороны — электростанция, с другой — желание товарища Кретова иметь в колхозной конюшне сказочного жеребца, чудо из чудес! А ведь как же это здорово, Алеша, если подумать! Давно ли войну кончили, за войной засуха пришла, а мы о чем теперь спор ведем? Не о лошаденке какой, а о чудо-жеребце, да о тепличном заводе, да об электростанции!..

— Чудак ты, Марк Иваныч! — пожал плечами Кретов. — Тут конкретное дело…

— Опять за свое! Вот тебе мой совет: поезжай ты к этому генералу, может и сладишься. А нет — тогда и поговорим на правлении.

Распрощавшись с парторгом, Кретов медленно побрел по мартовской ростепельной улице. Легкий весенний ветер морщил голубые лужи. Каждый порыв ветра приносил свой запах: то слышался свежий дух березовой почки, то прель прошлогодних листьев.

Кто-то тронул его за рукав. Кретов обернулся и коротко бросил в ответ на безмолвный вопрос Никифора:

— Четвертак!

— А разве он дороже стоит? — робко спросил Никифор, приглядевшись к лицу своего шефа.

— Такому на заводе не меньше тридцати цена…

— Может, уступит?

— Так ведь не он же цены устанавливает!

— Так что же будет, Алексей Федорыч?

— Что будет? Конец света… Завтра к семи утра подавай.

— Не рановато ли? Ведь генерал…

— Ладно, давай к девяти. Только не позже. Может, еще на дому застанем.

Ясное весеннее утро, полное хлопотливого гомона скворцов, спорящих из-за своих квартир с зимними жильцами — воробьями и чечетками, — преисполнило Кретова надеждой. Когда небо такое голубое, когда звенят ручьи, не так-то уж трудно поверить в чудо.

Кретов стал одеваться. Он считал, что к генералу приличнее явиться в военной форме, при всех регалиях. Форма оказалась ему несколько тесновата, но все же он не без удовольствия оглядел в зеркале свою плотную фигуру, ничуть не утратившую военной выправки. Наценив колодку с орденскими ленточками и планки «за ранение» — впервые за все свое пребывание в колхозе, — Кретов испытал странную неловкость, словно присвоил отличия, ему не принадлежащие.

«Видать, к старым-то надо новую ленточку заслужить», — усмехнулся он про себя, выходя на крыльцо.

Небывалый случай: его аккуратнейший, исполнительный подручный опаздывал. Кретов походил по двору, обнаружил, что одна пуговица на шинели неплотно держится, вернулся в дом и покрепче пришил ее, а Никифора все не было.

«Где его нелегкая носит?» — с раздражением думал Кретов, и эта первая ничтожная неполадка будто смахнула его бодрость. Стало казаться, что поездка окончится провалом.

…А тем временем в колхозном клубе шло оживленное совещание. Никифор в расстегнутом полушубке, стоя посреди комнаты, взволнованно кричал рыжему, веснушчатому пареньку:

— Так ведь это же элита! Понимаешь ты или нет? Э-ли-та! Сколько раз тебе объяснять?

— Ты полегче кричи, — хладнокровно отвечал веснушчатый паренек. Кожаный, прожженный в нескольких местах фартук и заткнутые за пояс кожаные рукавицы обличали в нем подручного кузнеца. — Должен я толком знать, во что деньги вкладываю?

— Эх ты, скупой рыцарь! Да ведь мы же в долг колхозу даем! Кто сколько может…

— Опять же ты не прав, — спокойно, с сознанием своего общественного веса и житейской мудрости, возразил парнишка и обвел взглядом сидящих в комнате ребят. — У вас пяти тысяч не хватает, так? По трешницам или по пятеркам этой суммы не собрать. А сколько у нас таких, кто помногу дать может? Ты да я, ну, Санька, конечно, Валька-монтер, братья Жерновы, Маша Кривошеина: она по свекле опять рекорд поставила…

— А Тоська чем хуже? — сказал кто-то из ребят.

— Тоська Хижняк отпадает, — авторитетно заявил подручный кузнеца. — У нее семья большая, она матери все до копейки отдает. Идем дальше. Молчанов Алеша из садоводческой вполне может: они на саженцах много взяли. Конечно, Нетребенко-ветеринар. Вот почти что и все киты. Полагаю, каждый на двести рублей раскошелиться должен.

— Тю! — воскликнул младший из Жерновых. — Плакала моя скрипка!

На какие-то секунды в комнате стало совсем тихо. Испарялись ребячьи мечты. Первой исчезла скрипка Жернова, за ней последовал велосипед его брата, «фэд» Алеши Молчанова…

Что же касается Никифора и Саньки, то они без всякого сожаления еще накануне распрощались: один — с мечтой о баяне, другой — о кожаной куртке.

— Так вот, — прервал молчание подручный кузнеца, — пиши, Никифор: я вношу четыреста рублей.

Подручный кузнеца издавна пользовался славой самого бережливого парня на деревне, ребята заглаза называли его «скопидомок».

— Братцы! — вскочил Алеша Молчанов. — Держите меня! Чтоб рыжик своей охотой да целых четыре сотни!..

— Дура ты, Алешка! — с презрительным сожалением отозвался подручный кузнеца. — Нет в тебе никакого понимания…

— Братцы, бегите скорей за деньгами, а то мне Кретов голову оторвет! — взмолился Никифор и вдруг осекся.

В дверях, касаясь головой притолоки, стоял Струганов. Обычно красное, словно разожженное морозом, лицо сухинского председателя побелело, его большие с темными ногтями пальцы теребили наборный поясок гимнастерки.

— Погодите, ребята… — хрипло сказал Струганов и вдруг разозлился: — Ишь, богатеи какие! Небось колхоз побогаче будет! Зайдем-ка на минуту в правление, товарищ Колосков, — добавил он, смягчившись.

Когда через полчаса Никифор лихо осадил у дома Кретова, он нашел своего шефа в сильнейшем гневе.

Но громы и молнии, обрушившиеся на его голову, поразили Никифора куда меньше, чем блистательный вид его начальника и кумира.

— Где тебя нечистая носит?! — гремел Кретов.

Ничего не ответив, Никифор вытащил из внутреннего кармана полушубка толстую пачку денег.

Мартовской текучей дорогой тронулись они в путь. Почерневшие снега сползли в балки и овраги, благоухала обнажившаяся земля, в воздухе слышался тонкий звон ручьев. Дорога лежала через березовый перелесок; в сквозных, еще голых купах деревьев висели мохнатые кули вороньих гнезд. Мокрые, взъерошенные вороны с гортанным криком перелетали от гнезда к гнезду, словно обмениваясь сплетнями. Среди кустов мелькнул заяц в рваной шубке — серая шерстка проглядывала из-под его оползающей хлопьями зимней одежи.

Никифор, необычайно тихий и сосредоточенный, подхлестывал Маргаритку; жирные комья земли наворачивались на блестящие ободья колес и с силой отлетали назад, словно выпущенные из пращи.

Впереди показались голые по весне осташковские сады и за ними невысокая деревянная ограда генеральского жилища.

На стук вышел к воротцам бородатый старик.

— Доложи генералу, что прибыли из сухинского колхоза насчет коня, — сказал старику Кретов.

Тот отомкнул воротца, открыл сборки и сделал знак, чтобы въезжали.

— Товарищ генерал-лейтенант вас ждет.

— Пошли! — вылезая из коляски на чисто прибранный двор, сказал Кретов Никифору, который с замиранием сердца ждал, возьмет ли его Кретов с собой.

Аллеей молодых, низкорослых дубков прошли они к сверкающей стеклами террасе. Дом был небольшой, обвитый по фасаду диким виноградом.

Около террасы девочка лет пяти кормила кашей куклу. Рядом вертелся большелапый и вислоухий борзой щенок. При виде гостей он припал на лапы и, пятясь задом, оглушительно залаял.

На террасе появился невысокий, плотный старик в папахе. Взгляд его с невольным удивлением скользнул по фигуре Кретова.

— Офицер? — сказал он, и его умное рыхловатое лицо тронулось довольной улыбкой.

— Кретов Алексей Федорович, капитан в запасе, товарищ генерал-лейтенант!

— Басалаев Александр Иванович, — ответил генерал, крепко пожимая руку Кретова. — А этого товарища как величают?

— Мой помощник, образцовый конюх и наездник Никифор Сергеевич Колосков.

— Ну, здравствуй, Никифор Сергеевич, рад познакомиться, — сказал Басалаев, и маленькая рука Никифора потонула в широкой генеральской ладони.

Они вошли в небольшую комнату; посреди стоял круглый стол с закуской, графином и рюмками.

— Прошу!

— Спасибо, товарищ генерал-лейтенант, мы уже завтракали.

— Давайте-ка без субординации, товарищ Кретов. Мы с вами вояки на покое…

— Есть без субординации, Александр Иванович, — сказал Кретов, присаживаясь к столу и давая знак Никифору.

— Вы в какой части служили, товарищ Кретов?

— Начал у Кириченки, а затем в шестой гвардейской.

— Да вы же у нас под Варшавой с левого фланга были!

— Так точно!

Рука Басалаева, разливавшего по рюмкам коньяк, чуть дрогнула.

— Ну, за незабываемые дни, капитан!

Генерал с Кретовым встали, чокнулись и одним духом осушили объемистые рюмки. Никифор тоже встал.

Крепкий коньяк ожег ему рот, и, закрыв глаза, он с усилием тянул огненную жидкость.

Он слушал, вбирал в себя каждое слово, произносимое собеседниками. Генерал с Кретовым вдосталь поговорили о войне, вспомнили атаки, штурмы, места великих битв.

Затем заговорили о лошадях. Сокрушались о шестом конезаводе, разграбленном гитлеровцами.

Наконец генерал подошел ближе к делу.

— Колхозные конефермы, — сказал он, — несомненно, возместят к концу пятилетки свои потери, надо только, чтобы этим занимались люди, по-настоящему знающие, любящие коня. Коня надо знать и любить до самозабвения, больше, чем лесковский Голован любил. Тогда и будет толк. Вы читали. «Очарованного странника», а?

— Нет, — признался Кретов. — Я Лескова про мастеров, что блоху подковали, читал, а это не попадалось.

— Прочтите, голубчик, обязательно прочтите. Дивная вещь! Там жеребенок один описан — ну, лучше некуда! Как это… Ага! «Если вы когда-нибудь видели, как по меже в хлебах птичка-коростель бежит — крыла он растопырит, а зад у него не как у прочих птиц, не распространяется по воздуху, а вниз висит, и ноги книзу пустит, точно они ему не надобны, настоящее выходит, будто он едет по воздуху». До чего верно, а?

— Точно! Настоящий конь так бежит, будто земля сама из-под него уходит, а ноги ему без надобности.

— Вот, вот! Обязательно прочтите, там много интересного про коней. Ну, а сейчас, — генерал поднялся из-за стола, — вы, правда, не лесковского жеребца увидите, но скажу, не хвалясь…

Угодья конезавода начинались сразу за оградой басалаевского участка.

Они подошли к конюшням, и генерал отомкнул дверь большого, стоящего особняком денника. Из стойла на вошедших глянул горячий зрачок в кровавой радужке; благородная узкая голова, в которой было что-то змеиное, нервно и часто вскидывалась на мускулистой, гибкой шее; жеребец всхрапнул, обнажая желтоватые, крепкие, без единой зазубрины резцы.

Да, это был конь! Словно выточенный из цельной черной кости, гладкий, будто полированный, безукоризненной стали. Когда Кретов, к изумлению Басалаева, смело вошел в стойло и, запрокинув голову коня, обнажил его зубы, он увидел, что коню не более шести-семи лет. Из ноздрей коня рвался сухой жар, конь чуть подрагивал и пятился назад, оседая, словно прикосновение человека доставляло ему жгучую боль. Но, чувствуя твердую, уверенную руку, не пытался вырваться, лишь скашивал на Кретова окрашенный кровью умоляющий и ненавидящий зрак.

— Ого! Он чужих сроду не подпускал, — с уважением сказал Басалаев. — Прав был Родионов: вы лошадник высокой марки…

— Да, теперь мы станем!.. — отвечая на свои мысли, тихо, но с силой произнес Кретов.

Сдержанное волнение, прозвучавшее в его голосе, вызвало понимающую, довольную улыбку на лице Басалаева.

Никифор не спускал глаз с прекрасного коня; это был конь-герой, конь его мечты. И сердце его бешено забилось, когда он услышал:

— Так за сколько же вы его нам уступите, Александр Иванович?

— Вы же лошадник, Алексеи Федорович, сами знаете, сколько стоит элитный жеребец таких статей. Тридцать тысяч. Но, — поспешно добавил Басалаев, — по-своему истолковавший движение Кретова, — если вы сейчас не располагаете такой суммой, мы можем попридержать коня..

— Простите, Александр Иванович, — мягко перебил Кретов, — деньги при мне.

— Ну, тогда и говорить нечего! — вдруг рассердился Басалаев. — Идемте в контору, оформим документы и забирайте коня. Слышите, сейчас же забирайте! — Он сердито закашлялся, платком утер усы — и уже совсем иным тоном, доверительно, с милой стариковской застенчивостью: — Думал, не придется мне с этим конем расстаться, а, выходит, сам же и навязал его. Но я к вам приеду, так и знайте, приеду!.. — грозно сверкнул очами Басалаев, махнул рукой и быстро зашагал по дорожке к конторе.

— Ну, чего ж ты ждешь? — спокойно сказал Кретов своему подручному. — Выводи…

Словно не веря его словам, Никифор странно, исподлобья, глянул на Кретова, отвернулся, вытер рукавом глаза и опрометью кинулся в денник.