Господствующая высота

Партийное поручение

Август пришел душными грозами, слепящим светом зарниц, глухими, медленными раскатами грома, точно кто-то неутомимо колотил в гигантскую бочку. Затем грозы ушли на север. С безоблачного, подернутого дымкой неба солнце изливало всю скопленную в ненастье силу. Несколько дней земля парилась, горячий, банный пар стоял над полями, словно неурочный туман, затем марево рассеялось и потекли сухо-жаркие августовские дни.

Колосья рано налились густым золотом, затем побронзовели, достигли полной спелости. Рожь была такая густая, что казалось — руки не просунешь между колосьями. С ней соперничали усатые ячмени, клонящаяся долу от тяжести зерна пшеница. Земля не была разборчива в своей щедрости; все, что росло из нее, достигало невиданных размеров. Розовым шиповником, голубыми колокольцами, снежным белоголовником пенились яруги и овражки, и нельзя было узнать их действительной глубины — дно исчезло под рослыми травами и цветами. Придорожные кюветы скрылись под лопухами — каждый лист со слоновое ухо; бурьян и чертополох переросли можжевельник и уж мерились ростом с бузиной.

И вот однажды, выйдя ранним утром на крыльцо, Кретов обнаружил, что его небольшой дворик зарос сорняком, как заброшенный погост. От маленького колодца остался виден лишь один вороток, плетень сгинул под лопухами, длинные, жадные травы тянулись по стенам крытого двора, стремясь поглотить и его…

«Эх, житье бобылье! — усмехнулся про себя Кретов. — Не заметишь, как и вовсе потонешь в бурьяне!»

Кретов поплевал на ладони, испытывая тот приятный азарт, который всегда вызывала в нем ручная работа, но тут вспомнил, что у него нет косы. Косу можно было занять у соседей, но Кретов любил каждое дело делать основательно, поэтому он справил себе собственную косу. Достав у кузнеца хороший нож, он старательно отбил его оселком, наточил до бритвенной остроты и вместе с грабками приделал к гладкой, удобной ручке.

На следующий день Кретов вышел по утренней росе. Примерившись взглядом к могучей поросли в серебристом бисере, он пошел выписывать ровные полукружья. Он брал низко, по самый корень, но ни разу не смазал, не зарыл косу и с удовольствием обнаружил, что не забыл старую науку.

Бурьян был тугим и крепким, как дерево. Коса со свистом перерезала неподатливые, словно резиновые, стебли, ложившиеся широким веером у ног косаря; капли росы сверкали на голубоватом ноже. Кретов напористо врубался в чащу, ступая по трубчатым упругим остям.

Он так вошел во вкус косьбы, что не заметил, как к его дому подошел парторг колхоза Марк Иванович Ожигов и, опершись о плетень, стал внимательно следить за его работой. Вывел Кретова из забытья ровный, но звучный голос парторга:

— Здорово у тебя получается!

Кретов поднял голову, утер струящийся по лицу горячий пот.

— Ты ко мне?

— Н-нет, мимо шел да вот загляделся.

— Косьбы, что ль, сроду не видел?

— Косьба косьбе рознь, — отозвался Ожигов. Да ты продолжай, не стесняйся…

Кретов пожал плечами. За недолгое время своего знакомства с Ожиговым он успел убедиться, что всякое проявление праздного любопытства было в корне чуждо сухинскому парторгу. Обтерев косу пучком травы, Кретов с выжидательным видом обернулся.

Несколько секунд длилось молчание, затем Ожигов сказал:

— Почему это у тебя в анкете сказано, что ты маленько немецким владеешь, а вот насчет того, что ты мастер косить, — ни слова?..

— Ну вот, теперь тебе мой немецкий поперек горла встал…

— Неверно это. Немецкий в колхозном деле тоже сгодиться может.

Кретов захохотал.

— Чего зубы скалишь? — сердито, но с теплой усмешкой в маленьких серо-зеленых глазах, продолжал Ожигов. — Может, немцы чего дельное про землю или про коней напишут, а ты прочтешь и нам расскажешь. Я ведь не на тебя, на себя злюсь. Лучше я должен своих коммунистов знать, про каждый их талант знать должен. А то, смотри, я уж два дня мозги ломаю, и вот, можно сказать, случай помог. А случай — друг коварный, на нем расчет строить нельзя.

— Марк Иванович! — взмолился Кретов. — Ты что, подрядился надо мной воду лить? Скажи толком!

— Постой! Ты часом не зайдешь в правление?

— Значит, дело есть?

— Так… разговор… — И, приподняв фуражку с помятым козырьком, Ожигов зашагал прочь.

Кретов был взволнован. Он понял, что Ожигов намеревается дать ему какое-то партийное поручение, и хотя не догадывался о его сути, но чувствовал, что оно должно существенным образом отразиться на его жизни в колхозе.

Кретов был местный уроженец и уже более двух месяцев работал заведующим конефермой, но до сих пор он ощущал себя в колхозе пришельцем, посторонним на сухинской земле человеком.

Еще в гражданскую войну шестнадцатилетнего Кретова потянуло из отцовского дома. Он скитался, батрачил, без малого год походил с конницей Буденного и навек заразился любовью к коням. Позже он окончил зоотехникум и работал сперва старшим конюхом, затем помдиректора и главным объездчиком на одном из орловских конезаводов. За все эти годы он ни разу не выбрался в родное село, лежащее близ Суджи, на берегу реки Псел.

Кретов и сам не мог понять, почему спустя несколько лет после окончания войны его неудержимо потянуло в родные места. Кретова не ждала там никакая близкая душа, родители его умерли во время оккупации, и все же он бросил свое место на большом орловском заводе и поехал в Сухую, управлять разрушенной гитлеровцами конефермой.

Он поселился в пустынном, утратившем жилой дух родительском доме и начал приводить в порядок разрушенное и запущенное хозяйство фермы. Работа была не по масштабам одного из опытнейших лошадников Орловщины, а его должность заведующего — не более чем вывеской, потому что Кретову приходилось совмещать обязанности конюха и объездчика, плотника и строителя. Но Кретов не раскаивался в своем решении.

Его мучило сожаление, что вся судьба Сухой, упрямо борющейся за свое счастье, прошла мимо него. Кретов не давал себе спуску, силясь превратить разоренную конеферму в действующую статью колхозного хозяйства.

Но случилось так, что Кретов оказался как-то в стороне от большой колхозной жизни, от своих односельчан. Этому способствовала прежде всего обособленность его работы, а также и его несколько застенчивая сдержанность.

Сейчас Кретов думал, что партийное поручение будет его проверкой в глазах односельчан как человека, коммуниста и члена коллектива. Или же рухнут все преграды, отделяющие его от односельчан, или же он надолго останется в своем теперешнем положении.

Выслушав рапорт дежурного, младшего конюха Никифора, и отдав все необходимые распоряжение, Кретов поспешил в правление.

Разговор с парторгом оказался серьезным, гораздо более серьезным, чем предполагал Кретов.

— Я думал, в колхоз пришла большая партийная и организующая сила, — говорил Ожигов, — а пришел хороший конюх. Не перебивай, знаю, что скажешь! «Конеферма — большое дело…» — и так далее… Знаю. Только не поверю, чтобы она всего тебя поглощала. Может, в будущем когда развернешься… И все равно — ты же старый коммунист, ты командир роты, шутка сказать!.. А что ты, кроме конюшен, увидел здесь?! Ты влез, что ли, в жизнь колхоза? Ты болеешь нашими нуждами? Сердцем болеешь за колхоз?

— Конеферма — не колхоз?

— Молчи, после скажешь. А сейчас скажи мне одно: задел я тебя или нет?

Не все было справедливым в словах парторга. Ожигов отлично знал, что лишь в последние дни Кретов чуть высвободился, а до того не имел и минуты свободной. Словом, возражения можно было найти. Но Кретову не хотелось возражать. Он пристально смотрел на сухощавое, бледное лицо Ожигова в мелкой красноватой насечке оспинок. Ожигов потерял на войне единственного сына, талантливого юношу-авиамоделиста, он живет с больной женой, которая так и не оправилась от этой потери. А он ничего не утратил в своем человеческом достоинстве, ни одной створки сердца не закрыл от людей, не спрятался в свое горе, был зорким и внимательным к людям. И как точно он угадал Кретова, угадал то смутное недовольство собой и своим местом среди людей, которое сам Кретов до сегодняшнего дня едва сознавал!

— Ну, чего молчишь? — нетерпеливо спросил Ожигов.

Кретов улыбнулся:

— Задел, Марк Иванович.

— Стоп! Больше мне ничего не нужно. Теперь у нас дело пойдет. На, читай!

Он протянул Кретову листок бумаги, на котором стояли какие-то фамилии и цифры.

«Подрезков — 0,5 га, Селезнев — 0,6 га, Алферьев — 0,3 га, Свистунов — 0,3 га, Шумилов — 0,4 га…» — дальше Кретов читать не стал.

— Это что?

— Последняя рапортичка по косовице, данные первой стрешневской бригады. Ты знаешь норму — сорок соток за рабочий день. Большинство выполняет — и только. Да и норма низкая, мы должны за другую норму бороться, понимаешь? Я глядел, как ты косишь, — картина. В общем надо это дело поднять, чтобы хоть по две нормы давали. Договорились?

Кретов кивнул. Ожигов испытующе посмотрел на него, порылся в столе и вытащил от руки сделанную карту. Кретов увидел голубую ленту реки с надписью «Псёл», зеленые квадраты полей и группу прямоугольничков — деревня Сухая, темнозеленое пятно гиблого стрешневского болота и еще прямоугольнички — Стрешнево, небольшая деревенька; колхозы этих двух деревень недавно слились в один.

— Карту читать умеешь? — улыбнулся Ожигов. — Это вот сухинские поля, а здесь, за болотом, где холмы, и дальше — стрешневские. Из-за этого болота проклятого стрешневцы сроду свой хлеб комбайном не убирали — подъездного пути не было. Осушить же болото у мелкой артели силенок не хватало, так конными лотками и обходились. А нынче, после дождей, даже жатка через болото не пройдет. Приходится брать хлеб вручную. Ну, а народ отвык от ручного действия. При таких темпах, того гляди, хлеб осыплется, да и рабочие руки нужны. Мы должны осушить болото нынешней осенью, чтоб с будущего года по-настоящему освоить всю площадь. Смекаешь теперь, что к чему?..

Да, дело было нешуточное, и Кретов это прекрасно понимал. От косовицы стрешневских хлебов во многом зависела судьба укрупненного колхоза. Но Кретова не слишком изумили те масштабы, до каких выросло порученное ему скромное задание: научить людей лучше косить. Старый член партии, он по опыту знал, что за каждым партийным поручением, каким бы скромным оно ни казалось с первого взгляда, если продумать его до конца, неизменно окажется дело государственного значения и смысла.

На прощание Ожигов сказал:

— Ты боевой офицер и знаешь, какова сила личного примера. Мы на тебя крепко надеемся.

Мысль о завтрашнем деле весь день неотступно преследовала Кретова. То личное, чем волновала она его вначале, отступило на задний план. Оно не исчезло, но как бы слилось с большим и трудным чувством ответственности, завладевшим Кретовым. В партийном поручении всегда так: свое, душевное и общественное образуют единый сплав.

Объезжая Стрелку — вороного жеребенка чистейшей орловской крови, Кретов нарочно махнул на стрешневские поля.

В пору его детства эта земля была пустошью, куда мужики иной раз выгоняли скотину. Делалось это с опаской — земля принадлежала господам, и хоть пропадала безо всякого смысла, все-таки неведомо было, как посмотрят владельцы на такое своевольство мужиков.

Сейчас тут золотилась густая, плотная рожь, с хорошо наполненным колосом. Ржаное поле сбегало в низину, затем довольно круто карабкалось по склону. Стана косарей не было видно, наверное он расположился на верхушке холма.

Кретов сорвал колосок и растер его в ладонях. Когда отлетели хоботья и вышелушилось зерно, на ладонях остался легкий вощаный следок. Это хорошо: значит, зерно не переспело, и опасения Ожигова покамест лишены оснований. Только уж больно густа тут рожь. Верно, косари не так уж плохи. Такую рожь впору серпом жать! Кретов усмехнулся: к новому году как раз бы управились!.

Поднявшись на верхушку крутого взлобка, на котором стояла Сухая, Кретов придержал коня. Отсюда широко окрест открывался простор.

Желтоватый у берегов и голубой по стрелке Псел, словно старинная орденская лента, перехватывал грудь земли. Во все концы просматривались колхозные поля в золоте разных проб — от грубого, «самоварного» золота недозрелых овсов до благородно-бледного, лучшей пробы, золота озимой пшеницы.

Далеко внизу, в облаке реющих хоботьев, медленно плыл по тихому морю пшеницы самоходный комбайн. За ним, точно на привязи, двигался большой трехтонный грузовик. Ветер, дующий с холма, относил звуки, и комбайн казался бесшумным и легким. Он работал всего третий день, но огромное поле было начисто обрито по окружности, словно казацкая голова. Эх, если бы весь хлеб можно было взять комбайном! Но за паутинно-тонкой цепочкой телеграфных столбов разворачивалась гибкая хлябь болота, поросшего густозелеными осотами. От последних дождей на болоте образовались озерца, уже начавшие затягиваться желтоватой ряской. И так до самых стрешневских холмов…

В этот день Кретов постарался скорей управиться с делами, чтобы пораньше лечь спать и накопить силы к завтрашнему утру. Но, придя домой и поев холодной каши, стывшей со вчерашнего дня в печи, он почувствовал, что не уснет.

Было без четверти одиннадцать. К этому времени читальня уже закрывалась, а в клубе оставалась только молодежь. Кретов распахнул окошко и, облокотившись на подоконник, стал слушать плывущую из окон клуба тихую музыку вальса.

Несмотря на поздний час, где-то на самом краю неба, как уголечки после пожара, багряно дотлевали клочья августовского заката. Воздух был пронзительно свеж и вместе с тем чуть тяжел от избытка росной влаги, исторгнутой из всех растений.

Вскоре музыка замерла, словно истаяла в просторе, и темнота стала еще гуще — то погасли большие лампочки над подъездом клуба. Затем простор снова высветился, и отступившая тьма стала искать прибежища у подножий домов, заборов, деревьев, — из-за леса выплыл золотой полумесяц.

Не зная, чем бы унять свое не ко времени расходившееся сердце, Кретов вытащил семейный альбом — единственную оставшуюся по родителям память — и стал просматривать пожелтевшие, точно выгоревшие на солнце, фотографии.

В тусклом свете лампы почти ничего нельзя было разобрать на старых карточках. Лишь одна, сделанная, очевидно, незадолго перед войной, сохранилась лучше других. Старики сидели рядом, держась за руки, с такими напряженными лицами, точно готовились расстаться навек. И хотя Кретов не в первый раз рассматривал эту карточку, он вдруг с удивлением обнаружил, что очень похож на мать. Такая же круглая голова, скуластое лицо, узковатые глаза; только губы у него были мягкие, отцовские. У матери линия губ была резче и тоньше.

«Наверное, батька был у матери под каблуком», — подумал Кретов и пожалел, что так мало знал родителей и свои сыновние чувства выражал лишь тем, что каждого пятнадцатого числа присылал им сто пятьдесят рублей из своего жалованья.

Каково-то им было умирать в неволе, видя порушенной и поруганной ту жизнь, которую они сами закладывали в числе первых сухинских колхозников? Наверное, весь мрак, весь ужас прошлого обрушился на стариков, когда выходцем с того света явилась в деревню прежняя хозяйка сухинских и стрешневских земель.

Что бы им было протянуть еще годок-другой, дождаться прихода наших, хоть одним глазком взглянуть, как расправилось их порушенное родное гнездо! Вот бы удивился батька, проведав, что стрешневцы и сухинцы слились в один колхоз!..

Кретов вздохнул, поднялся и, нахлобучив фуражку, вышел из дому.

Туман медленно наползал на луговину перед домом, растекался темномолочной рекой; месяц, подымаясь все выше, утрачивал золотистость, светлел.

Подул холодноватый ветер; подсолнечники в лад кивнули смуглыми головками.

Деревня спала, лишь в нескольких окнах еще горел свет. И в одном из них, на колеблемой ветром занавеске, Кретов заметил острую тень Ожигова. Занавеска то округло прогибалась внутрь, и тогда профиль Ожигова полнел, смягчался, то выпячивалась наружу, и тогда черты его вытягивались, заострялись еще больше. Он или читал, или работал, и Кретов, ощутивший внезапную нежность к парторгу, не стал его тревожить, прошел мимо.

Он сам не заметил, как вышел за околицу. По правую руку от него, в долине, мутился под наволочью тумана Псел, слева шумел молодой фруктовый сад; прямо перед ним расстилался обширный выгон, тянувшийся до самого стрешневского болота. Темнели высокие стога сена, но выгон снова оброс пышной травой; впору было косить его вторично.

Крепкий юго-западный ветер, дувший с небольшими перерывами целую неделю, твердой и ласковой рукой поглаживал зеленый ворс земли. Трава наклонялась в сторону его полета, затем выпрямлялась, словно противясь ласке, и снова гнулась ряд за рядом; длинные изумрудно-атласные волны пробегали по полю из края в край.

Кретову вспомнилось, как в детстве он вытряхивал вместе с матерью зеленую плюшевую дорожку — самую драгоценную вещь в доме, которая хранилась и кованом сундучке. Верно, дорожка эта стала добычей гитлеровцев вместе с остальным скромным крестьянским богатством, накопленным за многие годы. И вот, когда он встряхивал свой конец коврика, по зеленому плюшу прямо в руки матери катилась такая же упругая светлая волна, а над дорожкой подымалась серая пыль, заставлявшая его чихать.

Только ковер, расстилавшийся сейчас перед ним, был куда пышнее и богаче, и это богатство не удалось унести в заплечном мешке жадным до чужого добра захватчикам.

Если б Кретов не был занят своей неотвязной думой, то, надо полагать, зрелище залитых месяцем, колышимых ветром трав дало бы ему лишь ощущение извечно милой русской красоты. А сейчас взгляд Кретова вдруг посуровел, глаза сузились холодно, пристально, остро. Захлопнулись створки, впускавшие и его сердце всю эту безмятежную, бескорыстную прелесть. Оценивающий, прикидывающий, чего-то ищущий и что-то решающий взгляд хозяина неторопливо бежал по полю путем ветра и, очевидно, нашел то, чего искал.

— «Ветер, ветер, ты могуч!..» — проговорил Кретов, повернулся на каблуках и зашагал к дому.

Слегка запыхавшись, Кретов вскарабкался на вершину холма.

Вокруг небольшого шалашика, в котором, наполовину врытая в землю, стояла бочка с водой, расположились косари и вязальщицы первой бригады.

Мужчины спешно докуривали папиросы, женщины в сторонке вели оживленный разговор. Кретов увидел много знакомых лиц. Были здесь и «колхозная газета» — Нефедьева со своей неизменной лениво-праздничной улыбкой, и Свистунов, по прозвищу «пятый туз», и демобилизованный сержант Шумилов, который лихо отплясывал на открытии клуба, и его приятель Селезнев, тоже бывший фронтовик. Других Кретов, хотя и знал в лицо, не помнил по фамилии.

Его появление с косой на плече вызвало оживление.

— Здравствуйте, товарищи! — крикнул Кретов.

Отозвались нестройно.

— Как же это вы, Алексей Федорыч, коней бросили? — спросила любопытная Нефедьева.

— Это я временно, подсобить вам пришел.

— А мы вроде и не просили, а, Селезень? — не глядя на Кретова, вполголоса сказал Шумилов.

Светлые огоньки мелькнули в глазам Кретова, но так мимолетно, что никто не заметил.

— А я и не стал дожидаться, когда попросите. Знаю: народ вы деликатный, застенчивый, так и будете маяться через пень-колоду.

— Мы, знаете, от груди давно отученные, — развязно заговорил Шумилов. — Нам няньки не требуются…

Кретов подошел вплотную к Шумилову — и в упор:

— Сколько даешь?

— Норму, — машинально ответил тот.

— А еще бывший фронтовик! Ты фашистов тоже по норме бил, а?

Все засмеялись. Круглолицый, с детскими яблоками щек, Селезнев хлопнул приятеля по плечу.

— Подбрили тебя, Андрейка!

Шумилов было смешался, но затем нашел новую тактику:

— Значит, по-вашему, нормы занижены? Так, что ли? — спросил он с подчеркнутой вежливостью.

— Норма старая, а колхозник после войны покрепче стал. Верно, Селезнев?

— Точно, — отозвался тот, поведя плечом.

— Что точно? — огрызнулся Шумилов. — А сам-то ты сколько даешь?

— Шестьдесят соток, — неуверенно отозвался тот.

— Оговариваешь ты себя, — заметил Кретов. — Чтоб такой орел да шестьдесят соток давал! Да ты, наверное, по гектару берешь!

— До гектара у Мишки нос не дорос, — ввернул Свистунов.

— Поговори еще! — обозлился Шумилов. — Сам небось и норму не вытягиваешь.

— Я что… Я старой… — смешался Свистунов.

— Тут, товарищ Кретов, такая петрушка, — серьезно, с сердцем заговорил Селезнев, — эти руки, — он выбросил вперед большие ладони, — к машинам прикипели, как-то нейдет коса к руке.

— Милый ты мой друг, — душевно сказал Кретов, которому нравился добродушный парень, — так ведь у кого руки к машинам привычны, тому коса — игрушка!

— Чем говорить-то, — встряла быстроглазая Амосова, — взяли б да показали!

— Это верно, — пробурчал Шумилов, — говорить мы все мастера.

— А я затем и пришел. Ну-ка, кто у вас главный? Отмерь мне участочек. А вязальщиц дай быстрых и хватких, чтобы не отстали. Вот хоть бы ее, — указал он на Амосову, — и Нефедьеву. Справитесь?

— Как бы пятки не оттоптали! — захорохорилась Амосова.

— Смотрите, не потеряйтесь. — Кретов перевел взгляд на рожь, по которой седыми шелковистыми волнами пробегал ветер. — Ну, да как-нибудь две нормы возьмем…

— Сколько? — недоверчиво переспросил кто-то из колхозников.

— Две, говорю, поначалу. Я ведь тоже маленько отвык, практики не было, — сообщил он доверительно. — Селезнев, хочешь соревноваться?

— Можно. Только две-то вам никак не взять, это я предупреждаю.

— Посмотрим, — ответил Кретов и в сопровождении женщин двинулся на отведенный ему участок.

Отмерив шагами площадь в восемьдесят соток. Кретов увидел, что задача, взятая им на себя, не из легких. В прежнее время он справился бы без труда, но что ни говори, а отвык, да и сила не прежняя. Но, взявшись за гуж, не говори, что не дюж.

Ветер, дувший на пригорке сильнее, чем в низине, гнул колосья в его сторону.

— Айда на тот конец участка! — поманил он за собой вязальщиц.

Кретов осмотрел косу, постучал оселком по лезвию, послушал звук, отрегулировал грабки.

— Ну, сударушки, готовы?

Те в ответ помахали соломенными жгутами.

— Пошли!.

Он широким взмахом отвел косу и повалил первый вилок срезанного хлеба, второй, третий. Коса хорошо шла по росе, но колосья ложились не так ровно, как хотелось бы. Кретов остановился и подтянул дужку повыше.

— Заело? — ехидно спросила Амосова. — Ой, отдавим тебе пятки!

— А ну, догоняйте!

Ветер, поводя колосья навстречу режущей части ножа, помогал Кретову. Дойдя до конца участка, он обнаружил, что вязальщицы чуть поотстали.

По лицу Нефедьевой катились бусинки пота.

— Ух, здоровенный! — восхищенно крикнула Амосова. — Ну, чего стал? Крой дальше!

— Дальше не пойдем, — сказал Кретов, — поворачивай. — И, не вдаваясь в объяснения, направился к исходному месту.

Вязальщицы насмешливо перемигнулись — чудит дядя! — но молча последовали за ним.

Кретов решил итти не в круговую, как то обычно делали косны, а придерживаться одного направления, чтобы ветер помогал ему. Эта мысль и пришла ему прошлой ночью, когда он любовался, как ветер колышет травы на выгоне.

Нефедьева и Амосова работали весело и споро, с шутками и пересмешками, но чем дальше, тем все реже слышались их голоса; закусила губы чуть не до крови черноглазая Амосова, тяжело ходит высокая грудь Нефедьевой. Они были приучены часто отдыхать, так завели косари, ярые курильщики. А этот уже который час машет и машет косой, неустанный, а спина у него хоть бы чуть взмокла.

Между тем Кретов едва с ног не валился. Но прервать нельзя — с малых передышек измотаешься. Он решил отработать половину и тогда уж отдохнуть как следует.

В полдень Кретов обтер травой косу и крикнул вязальщицам:

— Закуривай! Перерыв на полтора часа!

— И домой сходить можно?

— Можно! Только чтобы точно быть на месте!

Кретов достал из кармана завтрак и расположился под кустом бузины полдничать. Покончив с завтраком, выкурил две папиросы и, прикрыв голову курткой, заснул.

К шести часам вечера, когда солнце еще ложилось тяжелым жаром на плечи, а от земли потянуло прохладой, вязальщицы поставили последний сноп.

— Поздравляю! — сказал Кретов. — Сегодня вы заработали четыре трудодня.

— За вами, правда, легко вязать, грядок ровным, — сказала Амосова, — а за другими весь хребет изломаешь. Кидают как попало…

— Вот и надо, чтоб все так косили, — сказала Нефедьева. — Ужо я женщин навострю!..

Кретов промолчал, но было ясно, что день не пропал даром. Когда он проходил мимо косарей, его окликнул Селезнев:

— Что скучный, товарищ капитан?

— А ты что такой веселый?

— Мы с Шумиловым по семь соток дошибли. А у вас, поди, целых две нормы?

Заметив, что другие косари и вязальщицы прислушиваются к разговору, Кретов ответил равнодушно:

— Да, больше не натянул!.. Отвычка, знаешь!..

— Шутки! — крикнул Шумилов.

— А ты, милый друг, пойди и проверь, — небрежно бросил Кретов и, повернувшись к Селезневу, сказал: — Завтра думаю гектар с лишним дать.

Махнул картузом и двинулся своей дорогой.

На следующий день он снова вышел в поле. Приближаясь к стану косарей, он еще издали услышал громкие голоса, среди которых выделялся пронзительным серебром голос Амосовой:

— Ну, и заварили вы нам кашу, Алексей Федорыч! — дружески улыбнулся Селезнев. — Вязальщицы бунтуют. Говорят: «Почему мы хуже вас косим? За вами, говорят, и пятьсот снопов связать не трудно!..»

— Факт, не трудно! — вмешалась Амосова. — Алексей Федорыч ровно кладет, колосок к колоску. А вы кидаете как попало. За вами сноп свяжешь — спины не разогнешь!

— Да и не курит он то и дело, один даст перерыв, зато долгий, — добавила Нефедьева.

«Правильных я себе помощниц избрал, — подумал Кретов, — и руками и языком мастерицы работать…»

— Проверили мы вас вчера, — выступил вперед Шумилов, — точно: восемьдесят две сотки. И женщины правду говорят: всем так косить надо. — Шумилов немного рисовался откровенностью, с какой он признавал правоту Кретова и собственную неправоту. — Спасибо за урок, товарищ капитан.

— Не в «спасибо» дело, — прервал Селезнев. — Вы нам лучше растолкуйте, как надо работать.

— Точно! Дело! — заговорили вокруг.

Кретов улыбнулся.

— Секрету тут особого нет. Перво-наперво — коса должна быть настроена, как хорошая гитара, наточена, как бритва; грабки отрегулированы, дуга на месте, чтоб колос не переваливался. Если чувствуешь неполадки, остановись, исправь. Дальше. Замах делай широкий, плавный, чтоб стерня ровной была, а не буграми. Это одно дело. А вот и второе. В нашем труде надо с умом действовать. Тут место возвышенное, ветряное, глядите, как ветер колосья клонит. Значит, здесь их способнее по ветру брать, а не в круговую. Ты лишний кусок поля задаром пройдешь, зато в силе и быстроте выиграешь. У вас тут стерня низкая, а там бугрится, и даже колоски остались. А почему? Потому что колосок навстречу косарю гнулся, коса скользила, плохо брала. От этого и колосья теряются. Вот и вся наука. Остальное от человека зависит. От его рук и сердца…

Кретов замолчал, утомленный длинной речью, отер пот со лба.

— Понятно, — сказал Селезнев. — Выходит, сметка и здесь нужна.

— А ты что думал? — с вновь обретенным, хотя и не совсем уверенным, апломбом воскликнул Шумилов.

— Я вызов делаю, — неожиданно заявил Свистунов. — Давай, Андрей, поспоримся, кто из нас больше даст.

— Интерес мне с тобою спориться! — ответил Шумилов. — Я Селезнева вызываю.

— Идет! — отозвался Селезнев. — А ты, Фома, с Надеждой соревнуйся.

Надежда Шубина, плоскогрудая, сильная женщина с гладким, иконописным лицом, считалась не послед ним косарем в бригаде.

— Спасибо тебе! — обиделся Свистунов. — Нешто я бабы слабей? Я Алексея Федорыча вызываю.

Все захохотали. Узкие, плотно сжатые губы Шубиной разжались, в глазах возник сухой блеск.

— Я тебя пополам сложу да в карман суну.

— Правильно, Надя, — поддержали ее женщины, — постой за нашу честь!

— Вот что, товарищи, — сказал Кретов, — чтобы все точно было, составим «боевой листок», кто с кем соревнуется, и вывесим в правлении. Каждый день после работы будем проставлять показатели. Пусть весь колхоз знает, как у кого дело идет.

— Правильно! Пиши нас, Алексей Федорыч, — сказал Селезнев.

Кретов достал из планшета листок бумаги, подложил картуз, и чернильным карандашом вывел жирно: «Боевой листок стрешневской бригады № 1».

— Так значит: «Селезнев — Шумилов, Шубина — Свистунов», — не возражаешь, Фома Ильич? «Творожников — Семичасный»…

Когда листок был заполнен, Свистунов спросил у Кретова:

— А вы-то сами, Алексей Федорыч, с кем соревнуетесь?

— Он со всеми…

— Нет, друзья, меня вызвал Прошин из второй бригады.

— Ого! Прошин, — что вол добрый, зачнет — не остановишь. Смотрите, Алексей Федорыч!

— А что твой Прошин? Он на легком хлебе вчера семьдесят пять соток дал!

— Так то раньше было!.. — сказал кто-то, и Кретов отметил про себя эти слова. Значит, у людей появилось чувство, что теперь все должно измениться на косовице.

Вечером в правлении собралось чуть не полколхоза. На доске объявлений висели «боевые листки» бригад с показателями первого дня соревнований.

— Селезнев-то две нормы дал!..

— А Надежда Свистунову доказала!..

— На то он и пятый туз!..

Но более всего занимала народ борьба Кретова с Прошиным. В первый день верх был за Кретовым: он выкосил 1,2 гектара против 0,95 гектара Прошина. Следующие два дня он сохранял свое преимущество, обгоняя Прошина на несколько соток. И радостной музыкой прозвучали в ушах Кретова слова кого-то из членов первой бригады: «Наш-то, видали?!»

В коротком словечке «наш» были признание и дружба.

К исходу недели прошел по колхозу слух, что Прошин решил взять над Кретовым верх. Он что-то долго возился со своей косой в кузне, и облик его, и без того не слишком веселый, сделался еще более сумрачным. В субботний вечер чернобородый, грузный Прошин прибыл в правление на плечах второй бригады. Его бережно опустили на землю, и Прошин, осветившись наивной улыбкой, вывел против своей фамилии: «1,52 гектара». Это был выдающийся результат. Ожигов немедленно передал телефонограмму в редакцию районной газеты.

— Как же так получилось, Алексей Федорыч? — разводил руками Свистунов. — Прошин-то вкруговую шел, а взял больше вашего?

— И правильно делал. У них поле в логу лежит, от ветра укрытое, значит его сподручнее вкруговую брать…

Кретов был единственным из первой бригады, кого не смутила победа Прошина. Триумф Прошина был его триумфом, так же как и две нормы Селезнева и Шумилова, и пятьдесят три сотки Свистунова, замыкавшего таблицу соревнования. Да, теперь он мог пойти и доложить Ожигову, что партийное поручение выполнено…

Так он и сделал в тот самый вечер, когда Прошин, надев новый пиджак и повязав толстую шею галстуком, пошел показывать себя в клуб.

Парторг сидел у окна над книжками. Он крепко пожал Кретову руку, но взгляд его был каким-то рассеянным, словно мысли его витали далеко. Кретову стало даже немного обидно, но это чувство едва коснулось его сердца.

— Знаешь, Алексей Федорыч, — сказал Ожигов, — есть одно интереснейшее дело. На осушение болот мы можем выделить… Впрочем, наскоро, не расскажешь. Ты приходи в палисадник, я сейчас стулья вынесу…