Гостинец из будущего

Глава 7. Корнелий всё предусмотрел

По каменному полу затопали башмаки, появились Люпис с Тяпусом. Ну и хари же у них были. Широкая физиономия Люписа стала еще шире, ибо левая его щека налилась, превратившись в сплошной синяк, а у Тяпуса подбородок стал вдвое больше и этак асимметрично перекосился.

Язвить Марьяж не стал, негоже было реализатору изгаляться над сапиенсами.

Честно говоря, давненько у хорошо сработавшейся троицы не было таких проколов. Чтобы по харе получить, часть плоти потерять и при этом в главном не продвинуться вперед ни на йоту, такого еще не бывало. Помощь виртуалам и победы над бершонцами не в счет. Не за этим их посылал сюда Его Высочество Фраст.

— В общем, так, — гнусаво сказал Люпис. — Нечего тут цацкаться. Шарахнем по Попову из космоса. Чтоб брызги полетели.

— Шарахнуть-то шарахнем, дело нехитрое, — гундосо пробубнил Тяпус, — да как бы боком не вышло. Там, в доме-то, еще народ есть. Обоего полу, плюс пацан. Я почуял. А что говорит закон Мулюк-Кефаля? Не наследи. Не разорви цепь.

— Вот это-то и останавливает, — произнес Люпис и со стоном возлег на диван.

Осторожно пощупав вздувшуюся щеку, он засопел и, раздувая ноздри, сказал, как отрезал:

— Шарахнем! Окончательно и бесповоротно.

Тяпус, вздохнув, сел на свой диван и заметил:

— Это в тебе злость говорит. Потому что не привык по харе получать.

— Больно ты привык, — огрызнулся Люпис, глядя в высокий потолок, по которому ходили размытые тени.

Тени, разумеется, отбрасывало освещенное прожектором дерево, но вполне возможно, что это были какие-то древние мыслеформы, подпитываемые энергией ныне живущих людей, которые днем так и шастали по площади, так и шастали. Люпис не помнил — было ли рядом с храмом дерево или не было. А вставать не хотелось. Но тем не менее сомнение в собственной правоте возникло, ибо даже тут, в храме, имела место связь поколений. Не разорви цепь. Мулюк-Кефаль чертов. Или их было двое? Один Мулюк, другой Кефаль?

— Ладно, не будем испытывать судьбу, — сказал Люпис. — Ты как думаешь, Марьяж?

— Я думаю, что влетит нам от Его Высочества, — меланхолично отозвался Марьяж. — Но это лучше, чем вернуться в чужое будущее. Представляете, коллеги? Возвращаешься, а там ни о каком Марьяже знать не знают. И о вас, коллеги, знать не знают. И нету никакого частного сыскного агентства, и самого господина Фрас…

— Цыц, — в один голос рявкнули Люпис с Тяпусом. — Ты ничего не говорил.

— Я ничего не говорил, — немедленно согласился Марьяж, вспомнив, что Его Высочество всё видит, всё слышит…

Транспортировщик ждал в подпространстве. Всё здесь было белесо-серое, расплывчатое, звуки были ни на что не похожи — так, какие-то обрывки, внезапно сказанные буквы, слоги, перемежающиеся с невнятным бульканьем, писком, треском. Сплошной туман — вот на что это было похоже. Сплошной, покрывший всё вокруг туман, приглушивший звуки, остановивший всякое движение, являющийся сам по себе источником белесого света.

Под ногами пружинило, но совсем не так, как должно было бы пружинить — Игорь чувствовал, что в нем нет и сотой части его обычного веса. Сущность его как бы разделилась надвое: одна часть сидела в теле, другая наблюдала это тело, вернее контуры, ибо плоти как таковой не было, со стороны. Эта вторая часть постоянно рыскала туда-сюда и могла убежать вперед с сумасшедшей скоростью. Именно она быстро и безошибочно нашла освещенный оранжевой мигалкой транспортировщик, который к тому же издавал непрерывные назойливые звуки: «Пи-пи-пи-пи…» Транспортировщик, кстати, тоже имел весьма трансцендентальный вид, напоминая какую-нибудь суперсовременную гоночную машину.

Игорь произнес кодовую фразу, перед ним распахнулся люк, который, как только он вошел, автоматически закрылся. Ожила массивная панель перед креслом пилота, само кресло предупредительно повернулось на своей толстой ноге, как бы приглашая сесть. Игорь сел, и кресло возвратилось в исходную позицию. Панель перемигивалась разноцветными огоньками, потом все они застыли, свет их стал приглушенным, ровным, зато рядом с утопленной овальной кнопкой (очень умно — ненароком не заденешь) зажегся рубиновый шарик. Игорь нажал кнопку.

Транспортировщик как стоял, так и остался стоять, только в секторе с подписью «Местонахождение» сначала лениво, как бы нехотя, потом все быстрее начали меняться цифры. Игорь несколько опешил от такой прыти, этак занесет черт-те куда, потом не выберешься, но Восходящий Вектор, хмыкнув, подсказал: «Нажми рубиновый шарик». Игорь последовал совету, цифры остановились на отметке «2056 год, 9 месяц, 3 число, 14 часов, 11 минут по Гринвичу».

В толстое лобовое стекло, если уж продолжать сравнение с гоночной машиной, по-прежнему был виден сплошной белесо-серый туман. Как-то даже не верилось, что 57 лет позади. Свете уже, с ума сойти, 82, а Кольке 62.

В голову полезли совершенно ненужные, отвлекающие мысли, и Игорь вновь нажал кнопку. Вновь замелькали цифры.

«А как назад?» — спросил Игорь мысленно.

«Дважды нажми шарик, — ответил Вектор. — Не суетись. Транспортировщик доставит тебя точно куда нужно — всё заранее запрограммировано».

«Мог бы и раньше сказать», — подумал Игорь.

«Так ты не спрашивал», — отозвался Вектор.

Вредный такой, ехидный. «Не спрашивал». Мало ли что не спрашивал? Должен был догадаться. Есть такие вещи, которые и не знаешь, как назвать. Как же тут спрашивать-то? Издеваться ведь начнет, что не так сформулировал вопрос.

«Не боись, не начну», — откликнулся Восходящий Вектор.

Прошло совсем немного времени, и цифры в секторе перестали прыгать, остановившись, наконец, на отметке «2303 год, 5 месяц, 24 число, 12 часов 00 минут по Гринвичу». Из щели на панель выполз лист белой бумаги, на котором было напечатано: «г. Егоров (бывш. Первомайский). Следующий транспортировщик: г. Москва, ул. Первонепечатников, д.13, подъезд 1, подвал». Одновременно та же самая информация высветилась на экране дисплея.

«И тут подвал, — подумал Игорь. — А что же трещали про многоярусные вертикали?»

«Уже есть экспериментальные проекты, — откликнулся Восходящий Вектор. — Как всегда не хватает капвложений».

«Эх, Россия-матушка, — подумал Игорь и спохватился: — Что же так далеко от белокаменной-то? Нельзя было поближе подкинуть?»

«Прецессия, уважаемый, — ответил Вектор. — Турбулентность и вследствие этого параллакс. Могло и в Индию занести, и на Аляску. Да и что возмущаться-то? Тут на монорельсе до центра пятнадцать минут езды. Развеешься, бесценный ты наш, порнушку посмотришь».

«Докатились, — подумал Игорь. В общественном транспорте порнушку гоняют. Там же дети».

«А дети что — не люди? — возразил Вектор. — Сейчас они дети, а завтра взрослые, которым нужно плодиться и размножаться. Сделали, видишь ли, из любви тайну. Чуть не вымерли».

Игорь махнул рукой и полез в открывшийся перед ним люк — в белесо-серую муть.

Выйдя на физический план, он обрел плоть.

Будучи еще клопом, Игорь провел в Первомайском целое лето. Здесь у него жил дедушка, который тогда еще был жив. Вскоре после того лета дедушка помер, но не надо приплетать к этому Игоря, хотя клопом он был достаточно вредным. Просто дедушка был стар и любил залить шары. Вот это последнее и подстегнуло кончину.

Первомайский было не узнать. Куда девались его знаменитые овраг и церковь? Куда девался барский дом с яблоневым садом? Егоров был городом высотным и сплошь заасфальтированным. Асфальта сюда за этот исторический период вбухали не одну тысячу тонн. С растительностью было туго — во дворах пылилась худосочная трава да на газонах торчали чахлые деревца. А всё почему? А всё потому, что у нас так всегда строили: поначалу сносили лишнее, все эти частные дома, огороды, сады, рощи, делали ровную площадку и на ней уже возводили микрорайоны с положенными по генплану газонами, клумбами и кусто-деревьевыми посадками.

Корнелий всё предусмотрел. Из подпространства Игорь вышел в одежде, соответствующей данной стране, данной эпохе и данному сезону. Это нетрудно было сделать, введя в «мозг» транспортировщика надлежащую программу. Экипировку Игоря совершенно ненавязчиво осуществило многофункциональное кресло, в котором тот сидел.

Так что когда он вышагивал по широким гладким улицам, никто из местных не пялился на него и не показывал пальцем, что вот, мол, экое чучело прёт.

У одного из прохожих, пожилого мужчины с ослепительно-белыми вставными зубами, он узнал, что к монорельсовой остановке можно доехать на седьмом каре либо на велорикше, но можно и пешком — тут всего-то три квартала.

Мужчина оказался словоохотливым, и Игорь точил с ним лясы минут десять. Надо сказать, что за 303 года русский язык изменился мало. Были в нем, конечно, и новые жаргонные словечки, и некоторые матерные выражения перестали быть матерными, что несколько резало слух, но в основном это был он — великий и могучий. Потом, правда, старикан признался, что он профессор филологии, и ему доставляет большое наслаждение общаться с Игорем, как с носителем не замусоренного языка. А то нынешнюю молодежь слушать — уши вянут, сказал он. Живого слова нет. Вы ведь из Резервации, молодой человек? — уточнил он. Только там еще что-то настоящее сохранилось. На всякий случай Игорь утвердительно кивнул.

На вопрос, почему город называется Егоров, профессор ответил, что существует несколько версий. Первая, что так он назывался изначально. Вторая, что на самом деле это не Егоров, а Егорово. В корне «гор», «гора». Город на горе. Хотя, какая там к черту гора. Третья версия, что в эпоху Перелома, то бишь в конце 20 — начале 21 века, город был переименован в честь первого демократа Гайдара Егорова. И, наконец, версия номер четыре — что такую фамилию носил отец-основатель города, начальник передвижной колонны СМУ-1.

В пользу версии номер четыре говорил единственно сохранившийся документ середины 20 века. Документ имел непонятное наименование «Смета». В графах его под первым и единственным номером значилось: «Сваи. 40 ед.» И подпись: А.А.Егоров 05.08.54. И сбоку от подписи: начальник передвижной колонны СМУ-1. Ясно, что сваи предназначались для основания города.

К сожалению, Великий Бунт Бюрократов в двадцатых годах 21 века уничтожил всю имеющуюся документацию, как таковую, все архивы, все машинные носители, в общем, всё-всё-всё.

Мда. От такого винегрета Игорю оставалось только хлопать глазами.

Наконец, они с профессором распрощались, и Игорь направился к остановке, глядя на город совершенно иными глазами. Вот ведь оно как. Ни бумажки не сохранилось. Лишь эта, с подписью отца-основателя, который, поди, со своей колонной привез сваи, воздвиг сваи, обмыл воздвижение свай так, что Первомайский встал на уши, потом уехал восвояси, оставив где-то в канцелярии след в виде этой самой сметы. А она, смета эта, дожила аж до 2303 года. Ничего больше не осталось, а ведь как плодили эти бумажки, как плодили. Как будто ничего главнее их не было. Месячные отчеты, квартальные отчеты, годовые отчеты, декларации, акты проверок, акты инвентаризации, справки, анализы, пояснительные записки, справки к пояснительным запискам, пояснительные записки к справкам и отчетам, и т. д., и т. п. Обычный расчетный счет в банке умудрились раздуть на поллиста. Как только у нашей тихой безропотной бюрократии хватило смелости пойти на бунт? Даже их, бумажных червей, канцелярских крыс заело. Честь им и слава…

Среди ночи Тяпус разбудил коллег и возвестил, что только что во сне ему было видение. Будто бы Его Высочество готовит для экзекуции огромный коровий кнут, а когда некто громовым голосом вопрошает: «Кого собираетесь сечь?», — Его Высочество отвечает не менее громовым голосом: «Слуг своих нерадивых».

Стало быть, подытожил Тяпус, надо шарахнуть по даче Попова из космоса и черт с ним, с законом Мулюк-Кефаля. Своя шкура ближе к телу.

Коллеги согласились, что после такого сна, после такого грозного предупреждения и сомневаться нечего — шарахнуть надобно. Только где-нибудь утречком, а то сейчас больно спать охота.

Ранним утром Люпис выглянул в оконце — так и есть, внизу стояло дерево. Именно оно вчера отбрасывало тень, но это, однако же, вовсе не означало отсутствия древних мыслеформ. Мыслеформы были, ночью Люпис в этом убедился. После того, как Тяпус разбудил всех, торопясь свалить с себя тяжелую ношу сна-предупреждения, Люпис долго лежал с открытыми глазами, видел на потолке кривляющиеся рожи (нужно было сосредоточиться, чтобы их разглядеть) и слышал тихое, как шелест: «Вон отсюда, нечисть поганая. Ужо приидет по вашу душу витязь в златом шеломе с пылающим мечом. Тё-омное, тё-омное нынче время. Страшно, страшно жить. А не жить еще страшнее». От последних слов становилось зябко и неуютно. Им, древним, было прекрасно известно, что такое быть нежитью, а эта жизнь под Фрастом в постоянном ожидании окрика, по его указке, без собственных крыльев — она была, как чужая. Он как в зеркало смотрелся в этот потолок. Он, некогда живой человек, стал марионеткой, маской, которой такая же маска вправе была сказать: «Вон отсюда, нечисть поганая».

Впрочем, ночные мысли всегда отличались тяжестью и безысходностью. Утром они исчезали, оставляя после себя царапающий осадок, который также быстро исчезал. Вот и сейчас их как не бывало.

Но недаром, ох, недаром Тяпусу снился нехороший сон, а Люписа одолевали мрачные мысли.

Вскоре припожаловали пахнущие подземельем неразлучные Шурфейс с Джадфайлом и огорошили крайне неприятным известием.

Отыгрались бершонцы, облапошили, гады.

За ночь ситуация в корне изменилась. Чистящие файлы, коротышки поганые, усиленно поработав, уничтожили основную массу виртуалов. Развернулась было виртуальная система во всю ширь — с захватом Интернета, локальных сетей, управляющих вычислительных центров, серверов, очутились в руках оружие, связь и управление техпроцессами, но вдруг в одночасье система эта, не успев сказать ни бе, ни ме, приказала долго жить. Кстати, Интернет оказался самым уязвимым. Коротышки вычистили его весьма быстро, наводнив особо вредными удушающими псевдожизнь программами.

Пошли прахом надежды на легализацию виртуального мира, в корне поменявшего бы нынешнюю глупую реальность. Да что там говорить.

— Кроме вас двоих кто еще остался? — кисло спросил Люпис.

— Тридцать три единицы, ваша честь, — по-военному отрапортовал Джадфайл. — Скрывались в подземке, куда чистильщики сунуть нос побоялись.

— Прямо уж побоялись, — проворчал Шурфейс. — Скажешь тоже. Не учуяли, вот и всё объяснение.

— В подземке, значит, отсиживались, — сказал Люпис, а сам подумал, что этак можно всё окончательно прошляпить.

Нужно действовать. Но как?

Из космоса уже не шарахнешь, накрылся космос. Можно, конечно, натравить на Попова ФСБ, у этих сыскарей хватка, как у бультерьеров, и они бы рады были узнать адресок, но где гарантия, что они его немедленно застрелят? А Попова нужно именно что застрелить, причем в определенную точку, которую еще требовалось найти. Ибо он, внешне оставаясь человеком, человеком в обычном смысле слова уже не был, а был некой информационной сущностью, ощущающей себя Игорем Поповым, одетой в энергетический каркас. В этом каркасе пока еще имелись несколько точек, являющихся своего рода пуповинами, связывающими сущность с внешним миром. Как только точки эти закроются, Попов станет монолитом, замкнутой на себя системой. Точки эти обычно находились в районе темени, третьего глаза и солнечного сплетения.

Когда Марьяж бил Попова по голове, каркас не был еще сформирован полностью, однако уже и тогда он был весьма крепок.

Надо стрелять в маковку, в лоб, либо в подвздошье, но как объяснишь это сыскарям из ФСБ? Как объяснишь в письме или в телефонном звонке, что Попов — не человек? Люди неглупые и опытные, они сразу заинтересуются, а кто ты сам есть такой, господин аноним, такой начитанный, такой осведомленный? И, взяв Попова, вместо того, чтобы уничтожить его, начнут раскидывать свои сети, имея в виду анонима. А тем временем Попов созреет и спокойненько себе исчезнет.

Нет, ФСБ отпадала. Рассчитывать можно было только на собственные силы.

Два здоровяка, один помоложе, по-спортивному одетый, другой чуть пониже ростом и постарше, в светлом костюме и при галстуке, постучали в дверь дома, на который выводила тропинка, ведущая от автобусной остановки к Лыково.

Открыл, само собой разумеется, Кузьмич, ибо это был его дом. Открыл с твердым убеждением, что скалымит на бутылку, поскольку все новенькие, кто еще ни разу не бывал в Лыково, от остановки послушно топали по этой тропинке, выходя прямиком на дом Кузьмича.

С одной стороны, это было удобно, с другой стороны надоедало бегать открывать, так как иные ходоки жлобились давать на бутылку, норовя получить информацию задаром. Такие вместо информации получали комбинацию из трех пальцев.

Сегодняшних Кузьмич предварительно увидел в окно, а увидев, сразу понял — верняк.

Расклад, правда, получился несколько иной, чем думал Кузьмич. Эти двое, у одного из которых во рту матово поблескивал золотой зуб, попросили узнать, дома ли Игорь Попов. Только лишь узнать, больше ничего не надо.

Вот тебе, мужик, два червонца, сказали они. Еще два получишь после того, как сделаешь дело. Чтобы ясно было, что не забиваешь нам баки, лучше вызови Попова во двор. За нас не беспокойся, что нам надо, увидим.

Трубы горели, поэтому Кузьмич не заставил себя упрашивать. Как был в шлепанцах на босу ногу, небритый-нестриженный, с могучим вчерашним выхлопом, так и поскакал, задрав штаны.

С вечера еще он заметил свет в доме Поповых, значит перебрались от Евдокии-то. Похоже, и хозяин прибыл.

Открыл мордатый парнюга ростом под притолоку, который, смерив взглядом неказистого расхристанного Кузьмича с седыми волосенками на груди, лениво пробасил:

— Кого надо?

— Игоря, — тут же ответил Кузьмич и, стараясь быть убедительным, добавил: — Мне б его на минутку, мил человек. По хозяйственной части. Скажи, мол Кузьмич вызывает, но упаси Боже не по поводу пузырного дела.

— На пузырь, что ли, надо? — спросил Толян и понес руку к карману.

— Ага, — непроизвольно сказал Кузьмич. А что бы вы сказали на его месте?

Толян вынул сотню и, держа за уголок, как морковку, перед носом Кузьмича, осведомился:

— Кто послал?

— Убей Бог, по хозяйству, — Кузьмич истово перекрестился. — Кликни, мил человек. А?

А сам так и косил на висящую перед носом сотню, так и косил.

— На, — Толян небрежно сунул сотню в нагрудный карман кузьмичевской рубахи, чуть не оторвав его, и, закрывая дверь, буркнул: — Нету Игоря. Уехал.

Нету, так нету, зато сотня в кармане. Кузьмич перепрятал деньги в штаны, где карман был глубже, и, ликуя, помчал назад.

— Эй, — окликнули его из кустов. Эти двое, оказывается, были рядом.

— Нету Игоря, — выпалил Кузьмич. — Уехал.

— Куда? — осведомился тот, что с золотым зубом, и прищурился.

Плохой у него был прищур, не обещающий ничего хорошего.

— Просили же только узнать, — замирающим голосом сказал Кузьмич.

— И то правда, — произнес амбал помоложе. — Ладно, дядя, вот тебе еще два червонца, как обещано. Чтоб не думал, что все сплошь жулики. А сам, смотрю я, жу-улик.

Он щелкнул Кузьмичу по носу пальцем, и оба они, переговариваясь, направились к автобусной остановке.

Нос болел минуты две, потом прошел. Если бы он не был постоянно красен и раздражен, глянцев на конце, прошел бы раньше, а так зудел, паразит. Но это всё было дело десятое. Главное, что на халяву удалось сшибить сто сорок целковых…

Сообщение, которое привезли из Лыкова Шурфейс и Джадфайл, повергло суперсыщиков в шок. Выходит, Попов уже ушел. Прохлопали ушами, проворонили, прошляпили. Надо было сразу, прочухавшись после сокрушительных ударов лабазника Толяна, уничтожить дом. Тогда еще спутниковая система была под контролем виртуалов.

Какая тяжелая ночь, какая неблагодарная тяжелая ночь. Уже из будущего грозил пальцем Его Высочество Фраст.

Оставалась месть. Может, хоть это как-то умилостивит Его Высочество. Может, почуяв нависшую над семьей опасность, Попов досрочно вернется из командировки? И тогда Его Высочество успеет разрубить узел. Он без всякого сомнения и так успеет, но без лишних потерь, лишней спешки, лишней траты сил, а главное — не торопясь и с достоинством…

В одиннадцать часов доступ к телу был открыт.

Коричневый полированный гроб утопал в цветах, крышка над изголовьем была распахнута, открывая до пояса наряженного в новую форму Валерия Михайловича Скоробогатова. Вторая крышка была не просто закрыта, а искусно, без следов на полировке, заколочена гвоздями. Ноги Скоробогатова под нею были туго стянуты плотной кордовой лентой и намертво соединены с гробом пятью наложенными сверху стальными скобами, которые были привинчены ко дну гроба могучими ботами.

Руки Валерия Михайловича были прибинтованы к торсу, а бинт пропитан гипсом. Получился своего рода каркас, из которого выглядывали лишь кисти со сплетенными пальцами. Кстати, пальцы были склеены специальным клеем, так что не раздерешь.

Конечно, пришлось повозиться с формой, распарывая, подгоняя по месту, а потом прихватывая её на нитки и булавки так, чтобы и сомнений не возникало в целостности. Портниха, которой было хорошо заплачено за работу, а главное — за молчание, старалась не дотрагиваться до твердого, как камень, мерзлого тела, но когда случайно дотрагивалась — вздрагивала, ощущая могильный холод.

Тело было обложено льдом, сам же гроб поставлен на спецплиту, охлаждаемую фреоном. По жаркой погоде, а опять с утра была жара, находиться рядом с гробом было даже приятно, от него веяло прохладой, пропитанной густым ароматом хвои.

Народу в зале было на удивление много. Часть из них несомненно влекло любопытство — как же, такой молодой, обласканный судьбой, и вдруг на тебе, помер, может кто из публики шепнет — от чего помер-то, другая часть пришла и толклась сейчас в зале с единственной целью — прорваться на поминки, но основная масса Скоробогатова знала и пришла затем лишь, чтобы попрощаться.

Вера с Костей сидели на стульях в двух метрах от гроба. Вера ничего не знала и слава Богу, что не знала. Ларин настрого предупредил всех своих — Вере ни полсловечка. То, что с похоронами спешка, увы, так надо. С телом происходит крайне редкий, неприятный и скоротечный процесс, так что сразу после прощания тело повезут на кремацию.

Валерий Михайлович лежал в гробу, как живой. Казалось, вот сейчас он глубоко вздохнет, откроет глаза и скажет: «Какого черта? Я категорически возражаю». Как-то не верилось, что с телом происходит какой-то непонятный процесс. Не хотелось верить. Впрочем, Вера понимала, что Ларин врать не будет.

На исходе второго часа, когда уже все засобирались, а сзади подошли забрать стул, Вера, которая непрерывно смотрела на лицо мужа, понимая, что больше уже никогда его не увидит, заметила вдруг, что правый глаз у Валерия приоткрылся и из него поползла слеза. «Живой», — подумала она, обмирая, но Нелюбин, который оказался рядом, шепнул: «Жарко. Размораживается», — после чего самолично закрыл крышку и дал знак дюжим одетым в форму операм выносить гроб.

Грянул траурный марш, у Веры подкосились ноги. Кто-то подхватил её сзади, кто-то сунул под нос пузырек с нашатырем, кто-то набулькал в стакан что-то коричневое и заставил выпить. Она выпила, не почувствовав вкуса, и всё отодвинулось на задний план, стало нереальным. Именно так — первого плана не было, а был лишь задний, и тот нереальный.

Куда-то их с Костей везли, потом вывели из машины, и она вновь увидела знакомый гроб, который держали за ручки шестеро ражих фээсбешников. Они пошли ко входу какого-то серого здания, Вера с Костей направились за ними. Кто-то из офицеров, несущих гроб на опущенных руках, постоянно сбивался с ноги, поэтому шестерка шла неровно, забирая то вправо, то влево. «Что они — пьяные?» — отрешенно подумала Вера.

Вошли в здание, очутились в высоком длинном холле с черными шторами, прошли половину его.

— Дальше не надо, — сказал сбоку Ларин и попридержал Веру за локоть, ибо она, действуя, как автомат, продолжала идти вслед за раскачивающимся гробом.

Офицеры ускорили шаг, почти побежали. Вот они вместе с гробом скрылись за широкой двустворчатой дверью. Спустя две секунды из-за этой двери донёсся приглушенный рев, похожий на рев какого-нибудь большого животного.

— Что это? — спросила Вера безучастно.

Ларин не ответил, а Нелюбин сказал:

— Пойдемте, Верочка, в машину. И ты, Костя, пойдем. Подождем там. Уже скоро.

Она дала отвести себя в черный «Кадиллак», где Нелюбин, наглухо закрыв все окна, включил кондиционер и «Реквием» Моцарта.