Говори и ты

Ты можешь меня, не стесняясь,

угощать снегом:

сколько раз я, плечом к плечу,

шагал с тутовым деревом через лето,

столько раз кричал его самый юный

листок.

Разъедена тем, что не снилось,

страна хлеба, исхоженная без сна, насыпает

гору-жизнь.

Из её крошек

ты заново лепишь нам имена,

которые я — на каждом

пальце глаз,

похожий на твой —

ощупываю

в поиске места, сквозь которое смог бы

дополуночничать до тебя,

яркая

голод-свеча во рту.

В реках на север от будущего

я закидываю сеть, а ты её,

мешкая, наполняешь

тенью, которую написали

камни.

Твой бодливый от бдения сон.

С двенадцать раз винто-

образно в его

рог врезанным

следом от слова.

Последний удар, наносимый рогом.

В от —

весной, узкой

расщелине дня вверх

на баграх идёт переправа:

она — проводник

тому, что прочитано раной.

Вытравлено твоей

речи лучевым ветром

пёстрое пустословие на-

житков — сто-

языкий само-

стих, исстих.

Вы —

момина — просверлен,

свободен

путь между человеко-

подобными

кающимися снегами^{19}, к

гостеприимным

ледниковым столам^{20} и пещерам.

Глубоко

во времени трещине,

рядом

с сотами льда

ждёт, кристалл дыхания,

твоё непреложное

свидетельство.

Годный для пения остаток — очертания

того, кто сквозь

серповидные письмена пробился беззвучно,

в стороне, на снежном месте.

Вихрится

под бровями —

кометами

толща взгляда, к

ней устремляется сердце, спутник,

затемнённый и крохотный,

с вовне

уловленной искрой.

— Без права голоса, сообщи, губа,

о том, что нечто ещё происходит

неподалёку.

Под кожу рук мне вшито:

руками утешенное,

твоё имя.

Когда я замешиваю комок

воздуха, нашу пищу,

его заквашивает

слабое тление букв из

безумно-раскрытой

пóры.

Глория^{21} пепла позади

твоих сотрясённо-сплетённых

рук у развилки на три стороны.

Понтийское Однажды: здесь,

капля,

на

утонувшей лопасти от весла,

глубоко

в окаменевшей присяге,

оно зашелестит.

(На отвесном

тросе дыхания, тогда,

выше, чем сверху,

между двух узлов боли, пока

белая

татарская луна карабкалась к нам,

я зарывался в тебя и в тебя.)

Глория

пепла позади

вас, на три стороны,

руки.

То, что перед вами, с востока, вы-

пало жребием, страшно.

Никто

не свидетельствует

за свидетеля.

Целая нота:

из-под боли вступает виолончель:

силы тяги, ступенчато восходящие в противо-

небеса,

катят невнятицу перед

линией схода на посадку и к выезду,

вечер,

подъём по которому позади,

полон лёгочных разветвлений,

два

дыхательных облака дыма

роют яму в книге,

раскрытой шумом в висках,

что-то становится правдой,

двенадцатикратно накаляется

то, во что метко попали по ту сторону стрелы,

черно-

кровная пьёт

чернокровного семя,

всё — меньше, чем

оно есть,

всё — больше.

Большой, раскалённый свод

с вовне —

и долой —

рвущимся роем чёрных светил:

в окремневшем лбу овна

я выжигаю этот рисунок между

рогов, там,

где в пении извивов

срединная мякоть сгустившихся

сердце-морей набухает.

В

лоб чему бы

он не смог броситься?

Мир сгинул, я должен тебя нести.