Гражданская поэзия Франции

Пой и смейся, смейся, пой,

Сдвинув шляпу на затылок,

И кружись по свету, пылок, —

Твой Париж всегда с тобой,

Парижанин, твой Париж с тобой!

В архивах вычитал историк:

Готов ты взяться за тесак,

Когда насчет Парижа спорит

Неуважительный гусак.

Силен в стихах и прозе,

Трубил ты до сих пор, —

Лишь бы, подобно розе,

Сиял святой собор.

Пой и смейся, смейся, пой,

Сдвинув шляпу на затылок,

И кружись по свету, пылок, —

Твой Париж всегда с тобой,

Парижанин, твой Париж с тобой!

Миль за две тысячи к Пекину

Перемахнешь ты в некий час,

Рога наставишь мандарину

И, длинным странствием кичась,

Горишь мечтой — со смаком

В каморке у портье

Расписывать зевакам

О дьявольском житье.

Пой и смейся, смейся, пой,

Сдвинув шляпу на затылок,

Колеси по свету, пылок, —

Твой Париж всегда с тобой,

Парижанин, твой Париж с тобой!

— Добыть бы золота! — и в Перу

На берег ступишь без гроша.

— Как! Здесь остаться? Прочь химеру!

— Меня сочтут за торгаша.

— Тьфу, золото! Мне ближе

Любовница моя!

— Хоть госпиталь в Париже,

— Хоть койка — да своя!

Пой и смейся, смейся, пой,

Сдвинув шляпу на затылок,

Колеси по свету, пылок, —

Твой Париж всегда с тобой,

Парижанин, твой Париж с тобой!

В различных войнах с равной силой

За полумесяц и за крест

Божись и грабь, бей и насилуй,

И нам пиши из многих мест:

«От Лувра до бульваров

Молва парижских уст, —

Среди других товаров

Расхваливай мой бюст!»

Пой и смейся, смейся, пой,

Сдвинув шляпу на затылок,

Колеси по свету, пылок, —

Твой Париж всегда с тобой,

Парижанин, твой Париж с тобой!

Раз меж прелестных персиянок

Тебе шепнули: «Мой король!» —

«Что ж! Но со мною спозаранок

Бежать во Францию изволь!»

Дней восемь длился праздник.

Всем видеть довелось:

Чернь оперную дразнит

Чудак, задравши нос.

Пой и смейся, смейся, пой,

Сдвинув шляпу на затылок,

Колеси по свету, пылок, —

Твой Париж всегда с тобой,

Парижанин, твой Париж с тобой!

Жан-парижанин! Ты зерцало

Для всех зевак, всех парижан.

Чем только слава не бряцала,

Как ни рвался из дома Жан, —

А все не умирая,

Навеки нам дана

Любовь к модели рая,

Что строит Сатана!

Пой и смейся, смейся, пой,

Сдвинув шляпу на затылок,

Колеси па свету, пылок, —

Твой Париж всегда с тобой.

Парижанин, твой Париж с тобой!

Король! пошли господь вам счастья,

Хотя, по милости судьи

И гнева вашего отчасти,

В цепях влачу я дни свои

И карнавальную неделю

Теряю в чертовой тюрьме.

Так обо мне вы порадели!

Король, заплатите вы мне!

Но в бесподобной речи тронной

Слегка меня задели вы.

Сей отповеди разъяренной

Не смею возражать, — увы!

Столь одинок в парижском мире,

В день праздника несчастен столь,

Нуждаюсь я опять в сатире, —

Вы мне заплатите, король!

А где-то ряженым обжорам,

Забывшим друга в карнавал,

Осталось грянуть песни хором

Те самые, что я певал.

Под вопли их веселых глоток

Я утопил бы злость в вине,

Я был бы пьян, как все, и кроток,

Король, заплатите вы мне!

Пусть Лиза-ветренница бредит,

Мое отсутствие кляня.

А все-таки на бал поедет

И лихом помянет меня.

Я б ублажал ее капризы,

Забыл бы, что мы оба голь,

А нынче за измену Лизы

Вы мне заплатите, король!

Разобран весь колчан мой ветхий,

Так ваши кляузники мстят.

Но все ж одной стрелою меткой,

О Карл Десятый, я богат.

Пускай не гнется, не сдается

Решетка частая в окне.

Лук наведен. Стрела взовьется.

Король, заплатите вы мне!

Как ты мила мне, память, в заточенье!

Ребенком я услышал над собой:

— К оружью! На Бастилию! Отмщенье!

— В бой, буржуа! Ремесленники, в бой!

Покрыла бледность щеки многих женщин.

Треск барабанов. Пушек воркотня.

Бессмертной славой навсегда увенчан

Рассвет того торжественного дня, —

Торжественного дня.

Богач и бедный карманьолу пляшут,

Все за одно, все об одном твердят.

И дружелюбно треуголкой машет

Примкнувший к делу парижан солдат.

Признанье Лафайета[4] всенародно.

Дрожит король и вся его родня.

Светает разум. Франция свободна.

Таков итог торжественного дня, —

Торжественного дня.

На следующий день учитель рано

Привел меня к развалинам тюрьмы:

«Смотри, дитя! Тут капище тирана.

Еще вчера тут задыхались мы.

Но столько рвов прорыто было к башням,

Что крепость, равновесья не храня,

Сдалась при первом натиске вчерашнем.

Вот в чем урок торжественного дня, —

Торжественного дня.

Мятежная Свобода оглашает

Европу звоном дедовской брони.

И на триумф Равенство приглашает.

Сих двух сестер мы знаем искони.

О будущем грома оповестили.

То Мирабо, версальский двор дразня,

Витийствует: „Есть множество бастилий,

Не кончен труд торжественного дня, —

Торжественного дня“.

Что мы посеяли, пожнут народы.

Вот короли, осанку потеряв,

Трясутся, слыша грозный шаг Свободы

И декларацию Священных Прав.

Да! Ибо здесь — начало новой эры, —

Как в первый день творенья, из огня

Бог создает кружащиеся сферы,

Чье солнце — свет торжественного дня, —

Торжественного дня».

Сей голос старческий не узнаю ли?

Его речей не стерся давний след.

Но вот четырнадцатого июля

Я сам в темнице — через сорок лет.

Свобода! Голос мой не будет изгнан!

Он и в цепях не отнят у меня!

Пою тебя! Да обретет отчизна

Зарю того торжественного дня, —

Торжественного дня!

Цветов из детских рук, цветов охапки,

Цепь факелов, сень пальмовых ветвей

На этот прах! Друзья, снимите шапки!

Дороже он, чем мощи королей!

Король мечтал, что отомстит в июле

За шаткий трон, за лилии герба.

Тогда трехцветное мы развернули, —

Мы, дети якобинцев, голытьба.

Кричали нам. Мы глохли от обиды, —

Как бы под чарой, непонятно чьей.

А вы чуть не воздвигли пирамиды, —

Вы, правнуки бесчисленных мощей!

А! Хартию швырнув нам Христа ради,

Пытались вы согнуть нас под ярмо.

И вот свалился обойденный сзади

Еще один помазанник-дерьмо.

Есть некий клич, внушенный нам от бога.

«Равенство» — это всех сердец пароль.

Но в дальний край ведущую дорогу

Нам заградил рогатками король.

Марш-марш вперед, вперед! Все будет нашим.

Нам — набережные, Лувр, Отель де Виль.[5]

Войдем мы к вам, подразним вас, попляшем

Там, где сияла в позолотах гниль.

Народ — хозяин. Есть у нищих право,

Что взято в голодовках и в крови,

Ничтожных принцев разогнать ораву

И диктовать решения свои.

Цветов из детских рук, цветов охапки,

Цепь факелов, сень пальмовых ветвей

На этот прах! Друзья, снимите шапки!

Дороже он, чем мощи королей.

Рабочих и солдат, сынов Луары,

Теснившихся у пушки школяров —

Вот их тела! Вот королевской кары

Немые жертвы — безыменный ров.

Им Франция, конечно, храм воздвигнет,

В священном трепете склоняясь ниц.

Любой король, узнав о них, поникнет,

Поймет тщету кордонов и границ.

И перед нашим знаменем трехцветным

Затрепетав, вздохнет он тяжело.

И ляжет неким сумраком предсмертным

Тень знамени на бледное чело.

Но сонных царств не нарушая мира,

К Святой Елене знамя воспарит,

Где мощь Наполеонова кумира

Над бурей века все еще царит.

На миг от спячки гробовой разбужен,

«Я ждал тебя, — промолвит скорбно он, —

Привет! А этот меч уже не нужен!» —

И в бездну бросит меч Наполеон.

Суров и чист его посмертный голос.

Отвергнув все, чем раньше он владел,

То вдохновенье, что за власть боролось,

Одну лишь вольность выбрало в удел.

Цветов из детских рук, цветов охапки,

Цепь факелов, сень пальмовых ветвей

На этот прах! Друзья, снимите шапки!

Дороже он, чем мощи королей!

А титулованная чернь небрежно

Воротит от смиренных жертв носы.

Она клеймит их сволочью мятежной, —

Их, полных благородства и красы!

Когда во сне вы с ангелами, дети,

Лепечете нежнейшие слова,

Подслушайте из будущих столетий

Незнаемые нами торжества!

О, лишь бы знать, что подвиги не сгинут!

Где мы блуждали, будет прям ваш путь.

Удар, которым наш порыв низринут,

Не даст надолго городам уснуть.

Из этих стен вновь над Европой всею,

Земных народов опьянив умы,

Галопом конницы свободу сея,

Восторженные, пронесемся мы!

Равенство во вселенной загорится.

Законов дряхлых рухнет частокол,

Вот новый мир, где Франция — царица,

Чей вечный Лувр — Париж мансард и школ.

И это плод работы их трехдневной —

Тех, кто в земле, кто проложил вам путь.

Богаты парижане кровью гневной,

На баррикадах бьются грудью в грудь.

Цветов из детских рук, цветов охапки.

Цепь факелов, сень пальмовых ветвей

На этот прах! Друзья, снимите шапки!

Дороже он, чем мощи королей!

Тьфу, болтун, не дури!

Я старуха, конечно, простая,

Во дворце Тюильри

Сорок лет уже пыль подметаю.

Видно, богу грешна, —

Просыпаюсь от сна,

Посмотрела, а в пламени свечек

Этот красный стоит человечек.

Боже правый, молю,

Помоги королю!

А случалось не раз,

Только ночь подойдет, тут как тут он,

Рыж, горбат, косоглаз,

В плащ кровавый, как дьявол, закутан,

Нос загнулся крючком,

Пляшет, скачет бочком,

Хриплым голосом воет, хохочет,

Во дворцах перемены пророчит…

Боже правый, молю,

Помоги королю!

В девяносто втором

Появлялся он часто не зря нам,

Приказал из хором

Убираться попам и дворянам,

Поднял красный колпак,

Об пол стукнул вот так,

Что дыханье в груди моей сперло,

Марсельезу орет во все горло.

Боже правый, молю,

Помоги королю!

Подметала я — глядь,

Он по желобу лезет на крышу,

Чтоб меня испугать,

Говорит — Робеспьера услышу,

Весь напудрен, завит,

Принял набожный вид,

Сам смеется над саном духовным,

Существом заклинает Верховным.

Боже правый, молю,

Помоги королю!

Но террор отшумел,

Поминальные свечи померкли.

Он вернуться посмел,

Закричал: «Императора свергли!» —

И султан казака

Вдел в дыру козырька,

И солдатскую песню лихую

Затянул под волынку лихую.

Боже правый, молю,

Помоги королю!

Так запомни и верь,

Что дождешься ты гостя ночного!

В ту же самую дверь

Третью ночь он является снова,

Продолжает игру,

Словно певчий в хору,

И к земле пригибается низко,

В черной шляпе своей иезуитской.

Боже правый, молю,

Помоги королю!

В дни Генриха Четвертого придворный

Великий Нострадамус-звездочет

Год предсказал, — но суть не в дате спорной, —

Когда звезда монархов упадет.

В двухтысячном году изгнанник некий

Решеткам Лувра в горести своей

Так возопит: «Подайте грош калеке,

Последнему из ваших королей!»

И узрят парижане: он из Рима

Шел босиком, весь в струпьях и в парше.

И жалкие отрепья пилигрима

Одним мальчишкам будут по душе.

Тут подойдет сенатор: «Тише, дети!

Войди, бедняк, напрасно слез не лей!» —

«О сударь, как я одинок на свете, —

Последний я из ваших королей!»

«Но верно ли, что крови ты монаршей?» —

«Да». И гордясь, продолжит он мольбу:

«Спит в Ватикане мой прапрадед старший.

Ни скипетра, ни злата нет в гробу.

Он продал все, чтоб подкормить, сколь можно,

Своих писак и сделать их наглей.

И скипетром стал посох сей дорожный

Последнему из ваших королей.

Отец мой умер в долговой темнице.

Не завещал он сыну ремесла.

И на хлебах у толстосумов, мнится,

Довольно срама честь моя снесла.

Вот, наконец, я здесь, в обильном граде,

Изгнавшем стольких из семьи моей.

Из жалости впустите Христа ради

Последнего из ваших королей!»

«Ступай за мной! — сенатор добрый скажет, —

Вот наш дворец, будь счастлив между нас.

Поступков наших ненависть не свяжет.

Благодари свободу, преклонясь.

Сенат решит, как дальше мы поступим.

Мы все тираноборцы, но милей

Мечтать, что сей чувствительностью купим

Последнего из наших королей».

Здесь добавленье в духе старых басен:

Республика решает старцу дать

Сто луидоров ренты. Он согласен.

И вот на всех почила благодать.

И Франция, горда своим примером,

Сияет в славе безмятежных дней.

И граждане Сен-Клу избрали мэром

Последнего из наших королей.

Красавица, ясно тебя узнаю:

Ты в шествии гордом прошла перед нами.

Народ окружал колесницу твою,

В руках твоих билось бессмертное знамя.

Во славу твою, в честь твоей красоты

Кричали мы здравицу в юные годы.

Ты юность моя! Это ты, это ты,

Богиня Свободы!

Защитники наши теснились вокруг.

Ты шла по развалинам средневековья.

Сплетались цветы наших чистых подруг

С воинственным гимном, написанным кровью.

Я, бедный ребенок, до этого дня

Сиротство знававший одно да невзгоды,

Кричал тебе: «Матерью будь для меня,

Богиня Свободы!»

Но грозное время поблекло для нас.

По юности я не судил о нем здраво:

Пред именем родины милой склонясь,

Страшился одной чужеземной оравы.

Мы вооружились и встали в строю,

Гордясь даже бедностью в час непогоды.

Верни же мне детство и юность мою,

Богиня Свободы!

Вулкан, извергающий лаву, погас.

Народ двадцать лет уже дремлет, недвижен.

Пришел чужестранец и требует с нас:

«Плати чистоганом за то, что унижен!»

Прошло опьяненье, увяла весна,

Рассыпались храмов возвышенных своды.

И ты — отраженье забытого сна,

Богиня Свободы!

Я вижу тебя, — но от прожитых лет

И зоркое зренье твое потускнело.

Я вижу тебя, — и на песню в ответ

Смутилась ты, кажется, и покраснела.

Смотри же, очнись! И алтарь, и цветы,

И слава, и прелесть весенней природы —

Все гибнет. Не будешь богинею ты,

Богиня Свободы!

Да здравствует король!.. Порою лживый

Вопит пророк, восторгом опьянясь.

Он раб Тщеславья, Страха и Наживы.

Он на пирах кривляется у нас.

Но в разношерстной клике, среди сброда,

Теснящегося к золотой мошне,

Мне хочется шепнуть по старине:

«Да здравствует свобода!»

Да здравствует король! Земным владыкам

Лукавый жрец осанну завопил.

Омрачена осанна мощным кликом,

Что долетел сюда из Фермопил, —

То голос средиземного народа,

То эхо славы многовековой,

То Греция подъемлет лозунг свой:

«Да здравствует свобода!»

Да здравствует король! Над старой башней

Зловещий вопль проносится подчас,

Когда дворяне в распре бесшабашной

На бедняков идут, разгорячась.

На выступе крошащегося свода,

В поместье мертвом, в городе чужом

Лишь путник нацарапает ножом:

«Да здравствует свобода!»

Да здравствует король!.. И голос мщенья

Припевом этим заглушен давно.

Монарх впивает лесть со дня рожденья.

Как в детстве, в голове его темно.

Но молния ударит с небосвода,

Один проснется он, глядит во тьму.

И гром небесный уши рвет ему:

«Да здравствует свобода!»

Ни кротостью, ни негой ясной

Черты любимых муз не привлекают нас.

Их голоса звучат сурово и пристрастно,

Их хор разладился, у каждой свой рассказ

Одна, угрюмая, как плакальщица, бродит

В ущельях диких гор, у брега волн морских.

С гробницы короля другая глаз не сводит,

Владыкам сверженным свой посвящает стих.

Поет на тризнах роковых.

А третья, наконец, простая дочь народа,

Влюбилась в город наш, в его тревожный ад,

И ей дороже год от года

Волненье площадей и залпы с баррикад,

Когда, грозней, чем непогода,

Шлет Марсельеза свой рыдающий раскат.

Читатель-властелин, я с гордой музой этой

Недаром встретился в крутые времена,

Недаром с той поры мерещится мне где-то

На людной улице она.

Другие музы есть, конечно,

Прекрасней, и нежней, и ближе к дали вечной,

Но между всех сестер я предпочел ее,

Ту, что склоняется к сердцам мятежным близко,

Ту, что не брезгует любой работой низкой,

Ту, что находит жизнь в любой грязи парижской,

Чтоб сердце вылечить мое.

Я тяжкий выбрал труд и не знавался с ленью.

На горе голосам, звучащим все грозней.

Хотел я отвратить младое поколенье

От черной славы наших дней.

Быть может, дерзкое я выбрал направленье,

Махины, может быть, такой

Не сдвину и на пядь слабеющей рукой.

Но если жизнь пройдем мы розно,

Мы оба, дети городов, —

Пусть муза позовет, ответить я готов,

Откликнуться готов на этот голос грозный!

Читатель-властелин, пусть я замедлю шаг,

Но праведные изреченья

Вот этих медных губ звучат в моих ушах.

Пусть наши партии, постыдно оплошав,

Греховны все без исключенья, —

Но пред лицом вседневных зол

Поэт узнал свое гражданское значенье:

Он — человечества посол.

Когда тяжелый зной накаливал громады

Мостов и площадей пустых,

И завывал набат, и грохот канонады

В парижском воздухе не стих,

Когда по городу, как штормовое море,

Людская поднялась гряда,

И, красноречию мортир угрюмых вторя,

Шла Марсельеза, — о, тогда

Мундиры синие, конечно, не торчали,

Какие нынче развелись.

Там под лохмотьями сердца мужчин стучали,

Там пальцы грязные впились

В ружейные курки. Прицел был дальнозорок,

Когда, патрон перегрызя,

Рот, полный пороха и крепких поговорок,

Кричал: «Стоять на смерть, друзья!»

А вам, молодчикам с большим трехцветным бантом,

Во фраках, с белой грудью, вам,

Затянутым в корсет женоподобным франтам,

Бульварным модникам и львам, —

Как вам спалось, когда, под саблями не тая,

Наперерез ночной стрельбе,

Шла рвань великая, шла голытьба святая

Добыть бессмертие себе?

Был полон весь Париж чудес. Но в малодушье

Сиятельные господа,

От ужаса вспотев и затыкая уши,

За шторой прятались тогда!

В гостиных Сен-Жермен Свобода не блистала,

У ней не княжеская масть.

Ей падать в обморок от криков не пристало.

Ей незачем румяна класть.

Свобода — женщина с высокой грудью, грубо

Сердца влекущая к себе.

Ей широко шагать среди народа любо,

Служить на совесть голытьбе.

Ей любо-дорого народное наречье.

Дробь барабана ей сладка,

Пороховой дымок и где-то за картечью

Ночной набат издалека.

Она любовника в народе выбирает

И бедра отдает свои

Таким же силачам и сладко замирает,

Когда объятья их в крови.

Дитя Бастилии, она была в те годы

Еще невинней и страстней.

Народ сходил с ума от девочки Свободы,

Пять лет он изнывал по ней.

Но скоро, затянув походный марш в дорогу,

Швырнув колпак фригийский свой,

Она с полковником двадцатилетним в ногу

Шла маркитанткой войсковой.

И, наконец, сейчас, за дымкой предрассветной

Достаточно ей промелькнуть

В проломе черных стен косынкою трехцветной,

Чтоб слезы с наших глаз смахнуть, —

Трех дней достаточно, и ветхая корона

Восставшим в руки отдана,

Двух-трех булыжников — и пыль на месте трона,

И армия отражена.

О стыд! Вот он, Париж! От гнева хорошея,

Как был отважен он, боец,

Когда народный вихрь свернул Капету шею

И выкорчевывал дворец;

Как был он сумрачен в мгновенья роковые,

Во дни гражданских похорон:

Зияли бреши стен, чернели мостовые

В лохмотьях боевых знамен…

Париж, увенчанный так щедро, так недавно,

Вольнолюбивых стран кумир,

Колени преклонив перед святыней славной,

Его недаром любит мир.

Сегодняшний Париж — в промозглых водостоках

Смешался с гнилью нечистот,

Кипит бурдой страстей, стоустых и стооких, —

Волна спадает, вновь растет.

Трущоба грязная, где выходы и входы

Салонной шатией кишат,

Где старые шуты, львы прошлогодней моды,

Ливрею выклянчить спешат.

Толкучка зазывал, божащихся бесстыдно,

Где надо каждому украсть

Лоскут могущества, обломок незавидный,

Смертельно раненную власть!

Так, если выгнанный из заповедной чащи,

Кабан пропорот на лету

И, наземь падая, дрожит, кровоточащий,

В слепящем солнечном свету.

И, захлебнувшийся в пузырящейся пене,

Стихает, высунув язык;

И рог заливистый, хрипя от нетерпенья,

Скликает на поле борзых;

И свора, как хребет одной волны громадной,

Хребтами выгнулась, рыча,

И чует пиршество, оскаленная жадно

На приглашенье трубача;

И стая собрана, — и прокатился в парке

И по полям свирепый лай,

И воют гончие, борзые и овчарки,

Остервеневшие: валяй!

Валяй! Кабан издох, — псы королями стали!

Псам эта падаль отдана!

За гонку дикую, за то, что мы устали,

Заплатим мертвому сполна!

Валяй! Псари ушли, ошейники не душат,

Арапники не просвистят.

Кровь горяча еще! Клыки нам честно служат,

Клыки за голод отомстят, —

И, как поденщики, кончающие к сроку,

Разделывают тушу вмиг,

Зарылись мордами, когтями рвут глубоко,

И свалка между псов самих, —

Ведь есть у них закон, чтобы кобель обратно

Принес обкусанный мосол,

И перед сукою, ревнующей и жадной,

Надменным щеголем прошел,

И суке доказал, как предан ей и жарок,

И, страсть собачью утоля,

Залаял весело, бросая кость в подарок:

«Я вырвал ляжку короля!»

Я был свидетелем той ярости трехдневной,

Когда, как мощный лев, народ метался гневный

По гулким площадям Парижа своего,

И в миг, когда картечь ошпарила его,

Как мощно он завыл, как развевалась грива,

Как морщился гигант, как скалился строптиво…

Кровавым отблеском расширились зрачки.

Он когти выпустил и показал клыки.

И тут я увидал, как в самом сердце боя,

В пороховом дыму, под бешеной пальбою,

Боролся он в крови, ломая и круша,

На луврской лестнице… И там, едва дыша,

Едва живой, привстал и, насмерть разъяренный,

Прочь опрокинул трон, срывая бархат тронный,

И лег на бархате, вздохнул, отяжелев, —

Его Величество Народ, могучий лев!

Вот тут и началось, и карлики всей кликой

На брюхах поползли в его тени великой.

От львиной поступи одной лишь побледнев,

Старалась мелюзга ослабить этот гнев,

И гриву гладила, и за ухом чесала,

И лапу мощную усердно лобызала,

И каждый звал его, от страха недвижим,

Своим любимым львом, спасителем своим.

Но только что он встал и отвернулся, сытый

Всей этой мерзостью и лестью их открытой,

Но только что зевнул, и, весь — благой порыв,

Горящие глаза на белый день открыв,

Он гривою тряхнул, и, зарычав протяжно,

Готовился к прыжку, и собирался важно

Парижу объявить, что он — король и власть, —

Намордник тотчас же ему защелкнул пасть.

Был день, когда, кренясь в народном урагане,

Корабль Республики в смертельном содроганье.

Ничем не защищен, без мачт и без ветрил,

В раздранных парусах, средь черноты беззвездной,

Когда крепчал Террор в лохмотьях пены грозной,

Свободу юную едва не утопил.

Толпились короли Европы, наблюдая,

Как с бурей борется Республика младая, —

Угроза явная для королей других!

Корсары кинулись к добыче, торжествуя,

Чтоб взять на абордаж, чтоб взять ее живую, —

И слышал великан уже злорадный гик.

Но весь исхлестанный ударами ненастья,

Он гордо поднялся, красуясь рваной снастью,

И, смуглых моряков набрав по всем портам,

Не пушечный огонь на королей низринул,

Но все четырнадцать народных армий двинул, —

И тут же встало все в Европе по местам!

Жестокая пора, Год Девяносто Третий,

Не поднимайся к нам из тех десятилетий,

Венчанный лаврами и кровью, страшный год!

Не поднимайся к нам, забудь про наши смуты:

В сравнении с тобой мы только лилипуты,

И для тебя смешон визг наших непогод.

Нет жгучей жалости к народам побежденным,

Нет силы в кулаках, нет в сердце охлажденном

Былого мужества и прежнего огня, —

А если страстный гнев порою вырастает,

Мы задыхаемся, нам пороху хватает

Не более, чем на три дня!

Сейчас во Франции нам дома не сидится,

Остыл заброшенный очаг.

Тщеславье — как прыщи на истощенных лицах,

Его огонь во всех очах.

Повсюду суета и давка людных сборищ,

Повсюду пустота сердец.

Ты о политике горланишь, бредишь, споришь,

Ты в ней купаешься, делец!

А там — бегут, спешат солдат, поэт, оратор,

Чтобы сыграть хоть как-нибудь,

Хоть выходную роль, хоть проскользнуть в театр,

Пред государством промелькнуть.

Там люди всех чинов и состояний разных,

Едва протиснувшись вперед,

К народу тянутся на этих стогнах грязных,

Чтобы заметил их народ.

Конечно, он велик, особенно сегодня,

Когда работу завершил,

И, цепи разорвав, передохнул свободней,

И руки мощные сложил.

Как он хорош и добр, недавний наш союзник,

Рвань-голытьба, мастеровой,

Чернорабочий наш, широкоплечий блузник,

Покрытый кровью боевой, —

Веселый каменщик, что разрушает троны

И, если небо в тучах все,

По гулкой мостовой пускает вскачь короны,

Как дети гонят колесо.

Но тягостно глядеть, что бродят подхалимы

Вкруг полуголой бедноты.

Что хоть низвержены, а всё неодолимы

Дворцовой пошлости черты.

Да, тягостно глядеть, как расплодилась стая

Людишек маленьких вокруг,

Своими кличками назойливо блистая,

Его не выпустив из рук;

Как, оскверняя честь и гражданина званье,

Поют медовые уста,

Что злоба лютая сильней негодованья,

Что кровь красива и чиста;

Что пусть падет закон для прихоти кровавой,

А справедливость рухнет ниц…

И не страшит их мысль, что превратилось право

В оружье низменных убийц!

Так, значит, и пошло от сотворенья мира:

Опять живое существо

Гнет спину истово и слепо чтит кумира

В лице народа своего.

Едва лишь поднялись — и сгорбились в унынье!

Иль вправду мы забудем впредь,

Что в очи Вольности, единственной богини,

Должны, не кланяясь, смотреть?

Увы! Мы родились во времена позора,

В постыднейшее из времен,

Когда весь белый свет, куда ни кинешь взора,

Продажной дрянью заклеймен;

Когда в людских сердцах лишь себялюбье живо,

Забвеньем доблести кичась,

И правда скована, и царствует нажива,

И наш герой — герой на час;

Когда присяги честь и верность убежденью

Посмешище для большинства,

И наша нравственность кренится, и в паденье

Не рассыпается едва;

Столетье нечистот, которые мы топчем,

В которых издавна живем.

И целый мир лежит в презрении всеобщем,

Как в одеянье гробовом.

Но если все-таки из тяжкого удушья,

Куда мы валимся с тоски,

Из этой пропасти, где пламенные души

Так одиноки, так редки,

Внезапно выросла б и объявилась где-то

Душа трибуна и борца,

Железною броней бесстрашия одета,

Во всем прямая до конца,

И поражая чернь и расточая дар свой,

Все озаряющий вокруг,

Взялся бы этот вождь за дело государства,

Поддержан тысячами рук, —

Я крикнул бы ему, как я кричать умею,

Как гражданин и как поэт:

«Ты, вставший высоко! Вперед! Держись прямее,

Не слушай лести и клевет.

Пусть рукоплещущий делам твоим и речи

Твоею славой упоен,

Клянется весь народ тебе подставить плечи,

Тебе открыть свой Пантеон!

Забудь про памятник! Народ, творящий славу, —

Изменчивое существо.

Твой прах когда-нибудь он выметет в канаву

Из Пантеона своего.

Трудись для родины. Тяжка твоя работа.

Суров, бесстрашен, одинок,

Ты завтра, может быть, на доски эшафота

Шагнешь, не подгибая ног,

Пусть обезглавленный, пусть жертвенною тенью

Ты рухнешь на землю в крови,

Добейся от толпы безмолвного почтенья, —

Страшись одной ее любви».

Известность! Вот она, бесстыдница нагая,

В объятьях целый мир держа

И чресла юные всем встречным предлагая,

Так ослепительно свежа!

Она — морская ширь в сверканье мирной глади,

Едва лишь утро занялось,

Смеется и поет, расчесывая пряди

Златисто-солнечных волос.

И зацелован весь и опьянен прибрежный

Туман полуденных песков.

И убаюканы ее качелью нежной

Ватаги смуглых моряков.

Но море фурией становится и, воя,

С постели рвется бредовой, —

И выпрямляется, косматой головою

Касаясь тучи грозовой;

И мечется в бреду, горланя о добыче,

В пороховом шипенье брызг;

И топчется мыча, бодает с силой бычьей,

Заляпанная грязью вдрызг;

И в белом бешенстве, вся покрываясь пеной,

Перекосив голодный рот,

Рвет землю и хрипит, слабея постепенно,

Пока в отливах не замрет;

И никнет, наконец, вакханка, и теряет

Приметы страшные свои,

И на сырой песок, ленивая, швыряет

Людские головы в крови.

За дело, истопник! Раздуй утробу горна!

А ты, хромой Вулкан, кузнец,

Сгребай лопатою, мешай, шуруй проворно

Медь, и железо, и свинец!

Дай этой прорве жрать, чтобы огонь был весел,

Чтоб он клыками заблистал

И, как бы ни был тверд и сколько бы ни весил,

Чтоб сразу скорчился металл.

Вот пламя выросло и хлещет, цвета крови,

Неумолимое, и вот

Штурм начинается все злее, все багровей,

И каждый слиток в бой идет;

И все — беспамятство, метанье, дикий бормот…

Свинец, железо, медь в бреду

Текут, сминаются, кричат, теряют форму,

Кипят, как грешники в аду.

Работа кончена. Огонь сникает, тлея.

В плавильне дымно. Жидкий сплав

Уже кипит ключом. За дело, веселее,

На волю эту мощь послав!

О, как стремительно прокладывает русло,

Как рвется в путь, как горяча, —

Внезапно прядает, и вновь мерцает тускло,

Вулканом пламенным урча.

Земля расступится, и ты легко и грозно

Всей массой хлынешь в эту дверь.

Рабыней ты была в огне плавильни, бронза, —

Будь императором теперь!

Опять Наполеон! Опять твой лик могучий!

Вчера солдатчине твоей

Недаром родина платила кровью жгучей

За связку лавровых ветвей.

Над всею Францией ненастье тень простерло,

Когда, на привязи гудя,

Как мерзкий мародер, повешена за горло,

Качнулась статуя твоя.

И мы увидели, что у колонны славной

Какой-то интервент с утра

Скрипит канатами, качает бронзу плавно

Под монотонное «ура».

Когда же после всех усилий с пьедестала,

Раскачанный, вниз головой

Сорвался медный труп и все затрепетало

На охладевшей мостовой,

И торжествующий вонючий триумфатор

По грязи потащил его,

И в землю Франции был втоптан император, —

О, тем, чье сердце не мертво,

Да будет памятен, да будет не просрочен

Счет отвратительного дня!

Но с лиц пылающих не смоем мы пощечин,

Обиду до смерти храня.

Я видел скопище повозок орудийных,

Громоздких фур бивачный строй,

Я видел, как черны от седел лошадиных

Сады с ободранной корой.

Я видел северян дивизии и роты.

Нас избивали в кровь они,

Съедали весь наш хлеб, ломились к нам в ворота.

Дышали запахом резни.

И мальчиком еще я увидал прожженных,

Бесстыдных ласковых блудниц,

Влюбленных в эту грязь и полуобнаженных,

Перед врагами павших ниц.

Так вот, за столько дней обиды и бесславья,

За весь их гнет и всю их власть

Одну лишь ненависть я чувствую — и вправе

Тебя, Наполеон, проклясть!

Ты помнишь Францию под солнцем Мессидора,

Ты, корсиканец молодой,

Неукрощенную и полную задора

И не знакомую с уздой?

Кобыла дикая, с шершавым крупом, в мыле,

Дымясь от крови короля,

Как гордо шла она, как звонко ноги били

В освобожденные поля!

Еще ничья рука чужая не простерла

Над ней господского бича,

Еще ничье седло боков ей не натерло,

Господской прихоти уча.

Всей статью девственной дрожала и, напружась,

Зрачками умными кося,

Веселым ржанием она внушала ужас,

И слушала Европа вся.

Но загляделся ты на тот аллюр игривый,

Смельчак наездник, и пока

Она не чуяла, схватил ее за гриву

И шпоры ей вонзил в бока.

Ты знал, что любо ей под барабанным громом

Услышать воинский рожок,

И целый материк ей сделал ипподромом,

Не полигон — весь мир поджег.

Ни сна, ни отдыха! Все мчалось, все летело.

Всегда поход, всегда в пути,

Всегда, как пыль дорог, топтать за телом тело,

По грудь в людской крови идти.

Пятнадцать лет она, не зная утомленья,

Во весь опор, дымясь, дрожа,

Топча копытами земные поколенья,

Неслась по следу грабежа.

И, наконец, устав от гонки невозможной,

Устав не разбирать путей,

Месить вселенную и, словно прах дорожный,

Вздымать сухую пыль костей,

Храпя, не чуя ног, — военных лет исчадье, —

Сдавая что ни шаг, хоть плачь,

У всадника она взмолилась о пощаде.

Но ты не вслушался, палач!

Ты ей сдавил бока, ее хлестнул ты грубо,

Глуша безжалостно мольбы,

Ты втиснул ей мундштук сквозь сцепленные зубы,

Ее ты поднял на дыбы.

В день битвы прянула, колени искалечив,

Рванулась, как в года побед,

И глухо рухнула на ложе из картечи,

Ломая всаднику хребет.

И снова ты встаешь из глубины паденья,

Паришь над нами, как орел,

В посмертном облике, бесплотное виденье,

Ты над вселенной власть обрел.

Наполеон уже не вор с чужой короной,

Не узурпатор мировой,

Душивший некогда своей подушкой тронной

Дыханье Вольности живой;

Не грустный каторжник Священного союза,

На диком острове вдали,

Под палкой англичан влачивший вместо груза

Дар Франции — щепоть земли.

О нет! Наполеон той грязью не запятнан.

Гремит похвал стоустый гам.

Поэты лживые и подхалимы внятно

Его причислили к богам.

Опять на всех углах его изображенье.

Вновь имя произнесено,

И перекрестками, как некогда в сраженье,

Под барабан разглашено.

И от окраинных и скученных кварталов

Париж, как пилигрим седой,

Склониться, что ни день, к подножью пьедестала

Проходит длинной чередой.

Вся в пальмах призрачных, в живом цветочном море

Та бронза, что была страшна

Для бедных матерей, та тень людского горя, —

Как будто выросла она.

В одежде блузника, и пьяный и веселый,

Париж, восторгом распален,

Под звуки труб и флейт танцует карманьолу

Вокруг тебя, Наполеон.

Так проходите же вы, мудрые владыки,

Благие пастыри страны!

Не вспыхнут отблеском бессмертья ваши лики:

Вы с нами участью равны.

Вы тщились облегчить цепей народных тягость,

Но снова мирные стада

Паслись на выгонах, вкушая лень и благость,

И к смерти шла их череда.

И только что звезда, бросая луч прощальный,

Погаснет ваша на земле, —

Вы тут же сгинете бесследно и печально

Падучим отблеском во мгле.

Так проходите же, не заслуживши статуй

И прозвищ миру не швырнув.

Ведь черни памятен, кто плетью бьет хвостатой,

На площадь пушки повернув.

Ей дорог только тот, кто причинял обиды,

Кто тысячью истлевших тел

Покрыл вселенную, кто строить пирамиды,

Ворочать камни повелел.

Да! Ибо наша чернь — как девка из таверны:

Вино зеленое глуша,

Когда ей нравится ее любовник верный,

Она кротка и хороша.

И на соломенной подстилке в их каморке

Она с ним тешится всю ночь,

И вся избитая, дрожит она от порки,

Чтоб на рассвете изнемочь.

Вы, следопыты тайн, хранимых божеством,

Господствующие над косным веществом,

Создатели машин, потомки Прометея,

Стихии укротив и недрами владея,

Вы подчинили их владычеству ума.

И славит деспота природа-мать сама.

И дочь ее земля так жертвенно-бесстрастно

Все клады вам вручить заранее согласна

И позволяет рыть, дробить и мять себя.

Свои бесценные сокровища губя.

Ну что ж! Титанам честь. Я славлю ваше племя!

Но и сообщников я вижу в то же время,

И Гордость среди вас я вижу и Корысть.

Они готовятся вам горло перегрызть.

У них есть мощные и бешеные слуги —

До срока под ярмом, до времени в испуге.

Но к мятежу зовут их злые голоса.

Но грозный их огонь ударит вам в глаза.

И вырвутся они, как хищники из клеток,

И прыгнут на своих хозяев напоследок.

Слепые чудища накинутся на вас,

От ваших мук еще жесточе становясь.

Какой же вы лихвой заплатите за недра,

Что раскрывала вам сама природа щедро!

Каким тягчайшим злом иль хитростью какой

Искупите вы нож в ее груди нагой!

Настанет черный день, он мертвых не разбудит!

Так ни одна из войн убийственных не кутит.

Народы целые сойдут живыми в ад.

Обломки туловищ под облака взлетят.

Тела раздавленных, попавших под колеса,

Под шестерни машин низвергнутся с откоса.

Все пытки, наконец, что Дант изобретал,

Воскреснув, двинутся на городской квартал,

Наполнят каждый дом и двор рекою слезной!

Тогда поймете вы, поймете слишком поздно:

Ты хочешь царствовать среди огня и волн, —

Будь мудрым, словно бог, будь благодати полн.

Божественный огонь, что знанием назвали,

Употреблен во зло, раздуешь ты едва ли.

Враг низменных страстей, он не позволит впредь

Вам деньги загребать и в чванстве ожиреть.

Нет! Знанье на земле дается человеку

Для целей праведных, для чистых дел от века, —

Чтоб уменьшались тьмы несчетных бед и зол,

Вершащих над людьми свой черный произвол,

Чтоб исцелился ум от грубых суеверий,

Чтоб человек открыл все тайники и двери,

Чтоб язвы нищеты исчезли без следа,

Чтоб радовался тот, кто не жалел труда, —

Вот в чем могущество и существо познанья!

Смиренно чтите их! Иначе в наказанье

Орудье выскользнет из неумелых рук

И сразу в мстителя преобразится друг.

Машина, смертные, в работе человечьей —

Есть богатырь Геракл, боец широкоплечий,

Геракл, на высях гор и в глубине лесов

Разящий подлых змей и кровожадных львов,

Друг, осушающий туман болот прибрежных

И укрощающий волненье рек мятежных.

С дубинкою в руках, с колчаном за спиной

Он облегчает нам тяжелый труд земной.

Но этот же Геракл оглох от пенья фурий,

По всей Фессалии прошел он дикой бурей.

Шла кровь из мощных жил, раздувшихся на лбу.

С природой-матерью он затевал борьбу.

Напрягши мускулы, согнувши бычью выю,

Он за волосы влек громады вековые,

Расшатывал дубы и сосны корчевал.

И сына милого Геракл не узнавал,

Схватил он мальчика ручищею железной;

Страх, жалобы и плач — все было бесполезно.

Ребенка трижды он взметнул над головой

И в пропасть черную швырнул подарок свой!

Какая надобность в картинах, что широко

История рисует нам?

В чем смысл ее страниц, крутых ее уроков,

Навеки памятных сынам,

Когда воскрешены все крайности, все беды,

Все заблуждения времен

И путь, которым шли на гибель наши деды,

Так рабски нами повторен?

О жалкие глупцы! Июльский день был ярок.

И, увенчав чело листвой,

Мы пели, полные воспоминаний ярых,

Мотив свободы огневой.

Ее священный хмель звучал в раскатах хора,

Но мы не знали, что таит

Вторая встреча с ней. Не знали мы, как скоро

За все расплата предстоит.

Нам снился светлый день, безоблачно прозрачный,

Густая летняя лазурь.

А время хмурилось, оно дышало мрачно

Дыханием грядущих бурь.

История отцов нам заново предстала, —

Кровь жертвенная потекла.

Дрожали матери. Всю ночь свинцом хлестало.

Тревога грозная росла.

Мы увидали все: и пошлость, и распутство,

И низменнейшую корысть,

И грязь предательства, и грубое искусство

Любому горло перегрызть,

И мщенье черное, и подлое бесчестье,

И усмиренье мятежа,

И штык, пронзивший мать, пронзивший с нею вместе

Дитя, прильнувшее дрожа.

И поднялась тогда над веком вероломным

Злодейства прежнего рука

Как доказательство, что мир в пути огромном

Не сдвинулся на полвершка.

Свирепое море гудит в непогоду

И, голову тяжко подняв к небосводу,

То падает, то, накалясь добела,

Бросает на скалы людские тела.

Пожар завывает грозней и жесточе,

Когда в безнадежности пасмурной ночи

Он топчет, как дикий табун, города.

Но злые стихии — огонь и вода,

В их похоти грубой, с их яростью краткой, —

Ничто по сравненью с иной лихорадкой.

Она леденит наше сердце навек.

Смотрите: душевнобольной человек —

Лишь тень человека — томится годами

Под мрачными сводами в страшном Бедламе.

Плачевное зрелище! Вот он бредет,

Низвергнутый в дикую тьму идиот,

До пояса голый, согбенный тупица,

Бредет он, шатаясь, боясь оступиться,

С опущенным взглядом, с бескостной спиной,

С руками, повисшими мертвой лозой,

С глазами, что смотрят бессмысленно тускло.

И рот, и глаза, и любой его мускул,

И низкий, изрытый морщинами лоб —

Все, кажется, быть стариковским могло б.

Он молод годами. Но, взявши за горло,

Безумье к земле человека приперло.

И черепом лысым увенчан скелет.

И мнится: бедняге под семьдесят лет.

Машина оглохшей души бесполезна,

Но все-таки вертится в сцепке железной.

И днем его небо окутано тьмой,

И летом он темен и мрачен зимой,

Уснет, и во сне ничего не приснится,

И, дня не заметив, откроет ресницы,

Живет он, бесчувственный к бою часов,

Он брошен во Время, как в чащу лесов.

Слюна набегает, пузырится пеной.

Он никнет на ложе свое постепенно.

Навеки вокруг темнота, тишина.

Когда же он ляжет для вечного сна

И в землю вернется, не вызвав участья, —

Материя вновь распадется на части.

Смотрите: другой за решеткой не спит,

Постель его смята. Он скачет, вопит.

Молчания нет в одиночной палате.

Он роет солому и рвет свое платье,

Как будто в ожогах вся кожа его.

Глядит, и белки стекленеют мертво,

Зубами скрипит, кулаком потрясает,

Кровавая оргия в нем воскресает…

Не будь он в цепях, — берегитесь тогда!

Попасться в могучие лапы — беда.

Двойная дана сумасшедшему сила!

Дай только ей волю, — рвала бы, крушила

Могильные плиты в столетней пыли,

Прошла бы по дальным дорогам земли,

Неслась бы в горах грохотаньем обвала,

Овраги бы рыла, дубы корчевала.

И вот он простерт на земле, и, хоть плачь,

Бессилен и наг этот дикий силач.

И вертит его колесо вихревое,

Сверкая нагими ножами и воя.

Парит разрушенье над бешеным лбом,

Как в небе стервятник парит голубом.

И только рычанье да смех беспричинный

Внезапно, как молнии, спорят с пучиной.

И если он крикнет, то здесь глубина

Нечленораздельного, страшного сна:

Горячка справляет победу лихую,

Сквозь бедную глотку трубя и ликуя.

А смерть не добила страдальца еще

И сзади стоит и трясет за плечо.

Вот так и стоишь пред столбами Геракла:

Отвага слабеет, и воля иссякла,

Но наглухо вбиты, не дрогнут столбы.

И снова о них расшибаются лбы.

Загадка для всех мудрецов это зданье.

Здесь гибель назначила многим свиданье:

Тот явится после утраты души,

Внезапно лишенный покоя в глуши,

Другой — заглядевшийся слишком упорно

В сознанье бездонное, в ад его черный.

И грязный преступник и честный герой

Подвержены общей болезни порой.

Любого гнетет одинаковой властью

Проклятый недуг, роковое несчастье.

И лорд, и король, и священник, и нищий —

Все легче соломинки в бренном жилище.

Постой у широко распахнутых врат.

Здесь гордость и алчность незримо царят.

Да, гордость и алчность одни! Их призыву

Послушны все твари, кто мыслят, кто живы.

Во тьму слабоумья влечет их поток…

Прощай же, Бедлам, безутешный чертог!

Я глубже проникнуть в тебя не рискую,

Я только смотрю на толпу городскую

И вижу, что яростный гомон и гам

Звучат как молитва безумным богам,

А небо английское в тучах косматых

Похоже на сумрак в больничных палатах.

Бог несчастных, мрачный дух у стойки,

Родич можжевелевой настойки,

Ядовитый северный наш Вакх!

Вот в невразумительных словах

В честь твою составлена кантата.

Эту песню жалобно когда-то

Черт луженой глоткой подпевал,

Затевая адский карнавал.

Это память о веселых гимнах,

Что во славу ураганов зимних

Пел нормандец, пенной брагой пьян,

Слушая, как воет океан.

Этот вой еще грубей, пожалуй,

Чем когда кентавров рать бежала

И раскатом страшных голосов

Оглашала глубину лесов.

Площадной божок! Тебе людское

Прозябанье в бедах и в покое.

Все тебе — все скверы, все мосты,

Все задворки черной нищеты,

Вся земля в плаще туманной ночи.

И когда, воспламеняя очи,

Веселишься ты, людей губя,

Сам спаситель не святей тебя.

Каждый душу на прилавок кинет,

Мигом детство розовое сгинет,

Осквернят седины старики,

Мигом бросят вахту моряки,

Женщина зимой во тьме кромешной

Все продаст, вплоть до рубашки грешной.

Джина, джина! Наливай полней,

Чтобы волны золотых огней

Дивное несли самозабвенье,

Сладострастный трепет на мгновенье.

Это двери в рай, а не питье,

Горемык бездомных забытье!

К черту шерри-бренди и малагу,

Все, что старой Англии на благо

Бродит в погребах материка!

Дорогая влага нам горька,

И в сравненье с джином та водица

Согревать расслабленных годится,

Взбадривать, рассеивать недуг,

Разжигать тщедушный, вялый дух.

Для других — веселье пьяных ночек,

Хороводы вкруг тяжелых бочек,

Буйный хохот, пляску там найдешь.

Жар любви, живую молодежь!

Нет! От джина мы уж не пылаем,

Женской ласки больше не желаем.

Это пойло мы в себя вольем,

Чтобы отыскать забвенье в нем.

Здравствуй, джин! В грязи ночной таверны

Встань, безумье, как хозяин скверный,

Расставляй нам кружки, идиот!

Смерть накатит, — часу не пройдет.

Смерть не дремлет. У нее обычай:

Костяной ладонью с силой бычьей

Сеять плюхи, не жалеть пинков

Беднякам английских кабаков.

Тиф или чума на всех кладбищах

Не уложит в землю столько нищих,

Лихорадка по размывам рек

Стольких не наделает калек.

Кожа пожелтеет, как булыжник,

Потускнеет пламя глаз недвижных,

Ошалеет мозг, трезвон в ушах, —

Только тяжелее станет шаг.

И как пулей скошенная кляча,

Пьяный рухнет, ноги раскоряча,

Стукнется о камень головой

И уже не встанет с мостовой.

Так, не расставаясь с тяжким бредом,

Будет он и погребенью предан.

Впавших в этот роковой недуг

Мнет телега или бьет битюг.

Тот, в дупло пихнувши все наследство,

Вешает на черный сук скелет свой.

Глядь, — шагнул на шаткий мост иной.

Прыгнул спьяну в омут ледяной.

Всюду джин глушит, калечит, валит.

Всюду смерть на жертву зубы скалит…

Мать — и та, квартала не пройдя,

Выпустит из глупых рук дитя.

На глазах у женщин забубенных

Разбивает голову ребенок.

Только детям италийской

И германской стороны

Песни лириков слышны,

Трепетанье струн им близко,

А Британии сыны

Позабыли песен звуки:

Если струн коснутся руки,

Им в ответ начнет греметь

Только сумрачная медь.

Мать гармонии всемирной,

Полигимния, не лирный

Звон, а грубый лязг и вой

Породила в наши годы.

И гудят, гудят заводы

В устрашение природы

Гимн могучий, мировой.

Так обратитесь в слух, внимайте песне ветра

Вы, дети стран других, и ты, Европа вся!

Фабричных городов клокочущие недра

Вздымают пыль столбом и расточают щедро

Кричащие людские голоса.

Рыданья долгие и вздохи к вам неся,

Гуляет по свету, бродяжничает ветер.

Так вот услышьте, все народы, и ответьте,

Найдется ль музыка на свете

Мрачнее этой и страшней?

Тысячеустая, — все молкнет рядом с ней.

Так мощен этот гул и так инструментован,

Что чуется в нем медь, мерещится чугун.

Как будто шпорами язвимый, неподкован,

Храпит и фыркает бесчисленный табун.

Как будто бык мычит на привязи тоскуя,

В котлах бушует пар. Пустив струю густую,

Выталкивает он два поршня. И вослед

Колеса вертятся, и перебоев нет.

В невидимом для глаз, отчаянном круженье

Снует бесчисленных катушек хоровод.

Смертельный посвист их, змеиное их жженье

Все те же день и ночь, — никто их не прервет.

Визг блоков сцепленных, железных лап объятья,

Зубчатых передач скрипенье в перекате,

Шум поршней, свист ремней и вечный гул окрест —

Вот эта музыка, вот дьявольский оркестр,

В чьих звуках потонул стон чернолицых братьев,

Существ едва живых и видимых едва,

Глухие, вялые, чуть слышные слова:

Хозяин! Видишь, как я бледен,

Как после стольких лет труда

Спина согнулась, мозг изъеден, —

Мне нужен сон хоть иногда.

Измучен я дешевой платой.

За кружку пива, за рагу,

За блузу новую могу

На всякий труд пойти проклятый.

Пускай чахотка впереди,

Пускай огонь горит в груди,

Пускай хоть сотня лихорадок

В мозгу пылает ярче радуг,

Пускай умру, пускай жена

С детьми на смерть обречена,

Но в землю лечь со мной нельзя им,

Возьми же их себе, хозяин!

О Мать, до чего наша жизнь тяжела!

Нам фабрика легкие с детства сожгла.

Мы вспомним деревню свою, умирая.

Ах, если б добраться до горного края,

До поля, где пахарь в сторонке глухой

Проходит по пашне со ржавой сохой.

Ах, если б пасти у холмистого склона

На травке зеленой овечьи стада!

Ах, как бы согрело нас солнце тогда,

И вольно дыша у ложбины зеленой,

Сбежав от машины тупой, раскаленной,

Уснем, надышавшись душистой травой,

Уйдем мы, как овцы, в траву с головой.

Кричите, дети, плачьте! Долей черной

Униженные с самых малых лет,

Кричите, плачьте! На земле просторной

От века нам животные покорны,

Но и для них такого ига нет.

Придет ли срок родить корове стельной,

Ее ведут в сухой и теплый хлев,

Дают покой полнейший, безраздельный.

Корова мирно ждет, отяжелев.

А я… Пускай набухнет грудь тугая.

Пускай ребенок, лоно раздвигая,

Рвет плоть мою! И часа не дадут!

Тобой навек машины завладели, —

Гляди, их пасти пышут там и тут,

Следи, чтоб их ручищи не задели

Созданье божье в материнском теле!

Всем, кто не хочет знать труда,

Плохим работникам — беда!

Всем, кто не поспевает к сроку,

Всем, от кого мне мало проку,

Лентяям, лодырям, больным —

Беда! Не будет хлеба им.

Ни слез, ни жалоб, ни упрека!

Колеса в ход и руки в ход!

Пускай работает завод,

Всех конкурентов разгоняя,

Все рынки мира наводняя. —

Хочу, чтоб ткань моя дрянная

Одела бы весь род людской,

А золото лилось рекой!

И снова этот гул крепчает миг от мига.

Котлы кипят и ждут, чтоб поршнями задвигать,

Как будто великан отплясывает джигу,

Вколачивая в мир два крепких каблука.

Раскачанный рычаг коснулся рычага —

И тысячи колес от гонки центробежной

Визжат пронзительно. И гибнут безнадежно

Людские голоса средь этой тьмы безбрежной,

Слабеют жалкие биения сердец,

Как с бурей бьющийся и тонущий пловец.

О, ни глухой раскат прибоев беспокойных,

Ни мощный вой собачьих свор,

Ни вздохи тяжкие седых верхушек хвойных,

Когда под бурей гнется бор,

Ни жалкий крик солдат, что в беспощадных войнах

Не встанут на последний сбор,

Ни в яви, ни в бреду нет голосов, достойных

В ужасный этот влиться хор.

Да! Ибо в этом трубном хоре,

В скрипичных голосах, настроенных не в лад,

Не оратория звучит, а черный ад.

Тут алчность черная и нищенское горе

Не могут спеться и кричат.

А вы, счастливые сыны благого края!

Вам музыка цветет, как роза, обагряя

Ярчайшим блеском утренние сны,

И дышит свежестью и сладостью весны.

Вас многие сочтут в сей жизни быстротечной

Толпой изнеженной, ленивой и беспечной

За то, что так легко, без скуки и невзгод,

Дыша амврозией и опьяняясь вечно,

Вы празднуете жизнь уже который год.

Вы, граждане Италии счастливой,

Красавцы кроткие, как мир ваш негой полн,

Как безмятежны очертанья волн!

Вам мир завидует ревнивый.

А северян одна гордыня леденит.

Пускай же целый мир бушует и звенит,

Пускай свои дары швыряет благосклонно

Ему Промышленность из урны златодонной!

Вас, дети бедности, она не соблазнит.

Зачем же вам менять богиню дорогую,

Возлюбленную вашу, — на другую,

На ту, что утешать пытается торгуя,

Но чаще бедами вселенную дарит,

Повсюду войнами гражданскими горит,

Где ради пятака, под вой титанов злобных,

Один использует мильон себе подобных.

Пускай другие пьют среди природы горной

Метелей снеговых напиток животворный

Иль нежный ветерок, ласкающий глаза.

Пускай другие мчат по безмятежным волнам,

Доверясь синеве и острогрудым челнам,

Поставив наискось тугие паруса.

Им подарила жизнь улыбку снисхожденья,

Счастливая звезда встречала их рожденье

В счастливом месяце, в полуденной стране.

И руки божества, — что из одной колоды

Тасуют жизнь и смерть, удачи и невзгоды, —

Дарят их жребием, не тягостным вдвойне.

А мы невольники, мы узники позора.

Мы заперты в тюрьму не в силу приговора,

Лишающего прав, а только потому,

Что в час, когда на свет явились, или раньше,

Кормилица нужда — глухая великанша —

Нас обрекла на труд и ввергнула во тьму.

Мы дети Англии богатой, углекопы,

Вползаем, как кроты, во глубь земной утробы.

Шесть сотен футов спуск. И тяжкие кирки

Рвут уголь каменный, земную плоть ломая.

Вокруг сырой туман. И смерть глухонемая,

Как дряхлая сова, глядится нам в зрачки.

Беда молодчику, что поутру с похмелья,

Шатаясь, побредет по ходам подземелья, —

Один неверный шаг — и рухнешь в эту ночь,

Беда и старику, чьи ноги не проворны!

Когда лихой поток взыграет в штольне черной,

Никто несчастному не кинется помочь.

Беда беспечному, когда, уйдя глубоко,

Очутится на миг без лампы желтоокой,

Без дружелюбного подспорья впереди.

Сейчас же злой угар в сквозную шахту хлынет,

Дымком закутает, и наземь опрокинет,

И сердце оборвет у смельчака в груди.

Там, в этой темноте, все жутко и тревожно:

Круша по выступу, кирка неосторожно

Ударила, — и вот ползет могучий пласт.

И не один из нас в слепых проходах этих

За мысль, за помысел о женщине иль детях,

За нерадивый миг дыхание отдаст.

И в то же время мы, — мы, призрачные тени,

Даем тепло и свет в ста тысячах сплетений,

Вращаем поверху весь ваш круговорот

И рвем сокровище, рискуя ежечасно,

Растим промышленность громадою ужасной,

Пихаем топливо в ее свирепый рот.

Всех паровых котлов мгновенный вдох и выдох,

Меднобагровый жар всех домен ядовитых,

Верченье всех колес вагонных — это он,

Наш уголь каменный! Во всех краях вселенной

Раскачивает он суда на глади пенной,

Которыми богат державный Альбион.

И если дивный блеск в британской диадеме

Никем не превзойден и признан перед всеми, —

Был углем тот алмаз, он — наших рук удар.

Мы роскошь создали богатым джентльменам,

Мы лордам Англии четыремстам надменным

Вручаем жизнь и смерть голодную, как дар.

О боже праведный! Мы ничего не взыщем.

Порядка нарушать не надо смирным нищим.

Да не прорвется днесь покойный сон ничей.

Не тщимся мы занять места высокородных,

Ученых, доблестных. Не жаждем для голодных

Ни сытного стола, ни денег богачей.

Но просим одного мы, нищенские рати:

Смягчи сердца господ, погрязшие в разврате,

Дай опереться нам на праведный закон.

И день и ночь опять напоминай им строго,

Что стоит расшатать ступени их чертога, —

Колонны сдвинутся, и разом рухнет он.