Гражданская поэзия Франции

Командованью не добиться

Поступка подлого от вас.

Не превратит в братоубийцу

Француза никакой приказ.

Что чище совести солдатской!

Ее закон таков:

Французской кровью, кровью братской,

Не обагрим штыков!

Честь и хвала солдатам

Семнадцатого полка!

Честь и хвала ребятам!

Их связь с народом крепка.

Честь и хвала солдатам!

Их подвиг ярко горит.

«Спасибо», — своим солдатам

Республика говорит.

Мы знаем, что пылает в каждом

Любовь к полям родной земли.

Недаром званье честных граждан

Мы под мундиром сберегли.

И мы воскликнем, погибая,

Всю армию уча:

«Уж лучше каторга любая,

Чем служба палача!»

Честь и хвала солдатам

Семнадцатого полка…

Та старуха полола пырей,

Исколола ладони, бродила одна средь полей,

С воспаленными веками, в робкой печали своей,

Будто кошка, которую из дому гонят усердно,

И кряхтела, сгибаясь, как будто бы ей

Разогнуться мешала охапка камней,

И шептала: «Пречистая, будь милосердна…»

И устала, наверно.

Обратился я к ней:

— Здравствуй, матушка! — Смотрит слезящийся взгляд:

— Ты откуда? — Из края, где людям не спится.

Издалека. — Иначе у нас говорят,

Я по говору чую залетную птицу. —

Я смолчал, возражать не годится.

Я действительно ей не земляк, не собрат,

Не лоза, чтобы тут привился виноград,

Не зерно, чтобы тут уродилась пшеница.

— Я писатель, ученый. — И снова она,

Ничего не поняв, добивается: — Кто же отец твой?

— Был писателем тоже. — А я сиротинушка с детства.

Брат меня приютил, да у брата жена

Меня бьет, потому что душою черна,

Даже в церковь не ходит… А ты? — А куда мне там деться?

Я рабочий. — И женщина оскорблена,

В три погибели тощая гнется спина:

— Ходят в церковь у нас земледельцы.

— До свиданья, старуха. — Пошел я смущенно назад.

Я хотел бы на доброй земле потрудиться,

Простотою своей я похож на ребят,

Что работают тут, и не стану лениться.

Я лоза, чтобы тут привился виноград,

Я зерно, чтобы тут уродилась пшеница.

Раз-два… Солдат в строю в железной каске.

«Р-рота, пли!» — ради острастки

Революционной пляски.

По улицам, по мостовым

Внезапный залп из сотен ружей

Бичами хлещет по живым.

Страх вырывается наружу.

Кровопусканье у витрин,

Стен и дверей. Все под замками.

О, сколько рук, плечей и спин.

Но хоть бы втиснулся один

В глухой кирпич, асфальт иль камень.

Прикрытья нет.

Везде засада.

Бьют пули по деревьям сада,

По выступам фасада.

Пощады нет. Падите ниц,

Всем животом к земле приклейтесь.

Бесплатно кровь стекает вниз.

Потоки красные слились,

Потоки новые пролейтесь.

Не сыщется под вечер пляшущих пар.

Над черным каналом кровавый угар.

Расстреляны Роза и Карл.

Нас несколько сборщиков винограда.

Мы в дороге, мы в поезде красном.

Мы бросаем тяжелые гроздья в давильню

И вином их делаем красным.

От угрюмых и кротких вершин,

От речушек, где плещут форели,

От убежищ уединенных

В хвойных чащах на мшистых взгорьях

Нас в дорогу погнал ураган.

И у каждого в крепких руках

Есть дубинушка волжских бродяг.

Эй, дубинушку крепче сжимай,

Если мимо тебя ненароком

Пронесется штабная машина.

Всеми ребрами мы изучили,

Как сырая земля обнимает.

Всеми порами смертного страха

Знаем толк в военных увечьях.

Неразумно весьма поступили

Те, которые нас

Научили,

Как препятствия надо сметать.

Мы шагаем под ритм мирозданья,

Мы раскачиваем основанья,

На которых покоится все.

На широких дорогах России

Босоногие красноармейцы

Топчут черные гроздья империи.

Неплохие мы сборщики,

Неплохие давильщики сбора.

Приготовьте кривые ножи,

Чтобы срезать тяжелые гроздья.

Приготовьте большие корзины,

И помощников, и тележки.

И позвольте ребятам своим

Замарать себе губы и руки

В золотой виноградной крови, —

Пусть играют, отмечены знаком

Великого Сбора!

От Пантеона до Батиньоля,

От Люксембурга до Бельвиля

Забаррикадировалась Коммуна,

Весь май сраженье, весь май резня.

Все улицы полны цветов.

Не счесть людских голов и рук.

Не счесть расстрелянных патронов.

Все улицы, все тротуары

Покрыты мертвыми телами.

К стене вставайте, коммунары!

— Привет безоружным бойцам!

— Срывай с офицеров кокарды!

— Дружок, одолжи мне патроны!

— Я ранен. Возьми карабин!

— Стреляйте! Версальцы подходят!

— К стене! Приканчивай красных!

Версальцы наступают. Страшный час.

Расстреляна Парижская Коммуна.

Вот тридцать тысяч мертвых. Тридцать тысяч.

Великодушная, без руководства,

Без регулярных войск, без дисциплины,

Был ослепителен твой славный подвиг.

Коммуна продолжает бой,

Не признает себя разбитой.

Кровь коммунаров — знак того,

Что завещала нам Коммуна.

Кровь коммунаров смыла прочь

И синий цвет и белый цвет

Со знамени трехцветного.

От сна шестидесятилетнего

Нас новый разбудил рассвет.

Слышишь гром? Слышишь гром? [37]

То Аврора, крейсер боевой,

Поворачивает дула над Невой.

Грянул залп по Зимнему дворцу.

Петербург уже в руках у красных.

То русские рабочие, крестьяне и солдаты

Восстановили красный цвет Коммуны.

Под мерный шаг тяжелых их сапог

Октябрь в годину гнева и расплаты

Хоронит прошлое на грани двух эпох.

То знамя красное взвилось, как пламя,

Над кораблями!

Ленин!

То знамя красное летит, как вьюга,

И гонит белых с севера и с юга.

Ленин!

То знамя красное в полнебосвода

Горит за трубами завода!

Ленин!

То знамя красное! Его пыланье

Поет о пятилетнем плане!

Ленин!

Бойцы Коммуны нашей славной,

Зарытые на Пер-Ляшез!

Мы принесли вам свежие венки

В дар от Коммуны вашей новой, —

Вот тракторы из Сталинграда,

Вот самолеты из Москвы,

Вот руды из Магнитогорска,

Вот ливень спелой ржи колхозной.

Мы принесли к прославленной стене

Оружье и орудия победы

Коммуны мировой.

В день окончания войны

Мы все надеялись беспечно

Попасть во Францию, конечно,

С которой вновь разлучены.

Довольно мерзнуть на биваке!

Уж двадцать месяцев прошло,

Что мы бездомные бродяги.

Нам это, право, тяжело!

Как придет вечерок,

Соберемся в кружок

И толкуем.

Кто о дальней стране,

Кто о милой жене,

Мы тоскуем.

Кто подумать бы смел,

Что еще не доел

Всей закуски,

Что какой-то бандит

Нас послать поспешит

К этим русским.

Но на заре был дан приказ,

Примкнули трапы к пароходам,

Опять построили по взводам

И в трюмы погрузили нас.

Трехцветный флаг висит на мачте.

Мужайтесь, черт возьми, друзья!

Сжимайте кулаки, не плачьте!

На море бунтовать нельзя.

Как придет вечерок,

Соберемся в кружок

И толкуем.

Но о дальней стране,

О друзьях, о жене

Не тоскуем.

Только шепот идет:

Где, мол, тот идиот,

Тот достойный

Депутат иль префект,

Кто им подал проект

Новой бойни?

Когда же мы в Одесский порт

Причалили дней через восемь,

Нам русские сказали: «Просим!» —

И дали залпы, — что за черт!

И офицерской белой рати

Велели нас прибрать к рукам,

Чтобы стреляли мы по братьям,

Рабочим и большевикам.

Господа торгаши,

Собирайте гроши

И валюту!

Убирайтесь, пока

Не намнут вам бока!

Будет люто!

Кто под Марной дрожал,

Кто в траншеях лежал,

В красных лужах,

Если жив он и цел,

Не возьмет на прицел

Безоружных!

Но запасем терпенья впрок!

Настанет день свободы нашей!

Придем домой, заварим кашу, —

Лишь дайте срок, ах, дайте срок!

Перед отплытием обратно,

Когда на службе кончим всё,

Пошлем подарочек приятный

Пуанкаре и Клемансо!

Вам в лицо прохрипев

Этот милый припев,

Мы расскажем,

Что в России давно

Вас пустили на дно

С такелажем.

Ото всех, кого нет,

Мы везем вам привет

И находку, —

Мы забьем, наконец,

Этот грязный свинец

В вашу глотку!

О мой Париж, в огне, в крови!

Твой голос жив, твой разум ясен,

Сыны не сломлены твои

И гнев мужающий прекрасен.

Как ты прекрасен, мой Париж!

В холодном мраке этих улиц

Молчащим толпам, что согнулись,

Ты о презренье говоришь.

Ты слышишь: там в ночной глуши

Внезапный шорох, окрик тени,

Зов человеческой души

Под черным небом угнетенья.

Ты слышишь смутный темный гул

Камней, сигнала только ждущих,

Людей, плечом к плечу встающих,

В которых силу ты вдохнул.

Ты слышишь грохот поездов,

Летящих бешено к востоку,

На рынок каторги жестокой

Среднегерманских городов.

Ты слышишь, как грузовики

Везут на смерть приговоренных.

Во рвах, их кровью обагренных,

Ты слышишь голос их тоски.

Святая кровь сынов твоих!

Они в грядущее смотрели

И умереть они сумели,

«Свобода», — крикнув для живых.

О мой Париж, в огне, в крови!

Твой голос жив, твой разум ясен,

Сыны не сломлены твои

И гнев мужающий прекрасен.

Ты атом, двигавший вселенной.

Сегодня ты в цепях, Париж.

Со всей, со всей красой нетленной

Соборов, фабрик, труб и крыш.

Но в каждом сердце, в камне каждом

Клокочет, бьет ключом огонь.

И руки многих тысяч граждан

К оружью рвутся, — только тронь.

Для новой битвы закаленный,

Ты быстр и скользок, как клинок.

В поруке десятимильонной

Сегодня ты не одинок.

Нет, это не Париж предместий,

Не баррикадный сорванец.

Готов он к битве, к лютой мести,

Припас и бомбу и свинец.

Он тут же рядом партизанит

С людьми деревни заодно.

Он благородным делом занят,

Как ни душите, — все равно.

О мой Париж, в огне, в крови!

Твой голос жив, твой разум ясен,

Сыны не сломлены твои

И гнев мужающий прекрасен.

Встают, встают октябрьские даты,

Дни гнева, дни тревог, дни торжества.

Натянут каждый нерв и зубы сжаты,

Как в девятнадцатом стальном году.

Кинжалом врезан в горную породу,

Поставил все на карту тот Октябрь.

Он дал не только право быть народу,

Но право никогда не умирать.

Сплошная тьма над городом бессонным.

Так входит в сорок первый год октябрь, —

Как будто мир рождается сначала

И все победы надо вновь добыть.

Из мужества мильонов, из напора

Несметных воль куется этот миг,

Чтобы когда-нибудь, в иную пору,

Стать равным среди старших Октябрей.

Удар направлен в сердце огневое.

Но сердце крепче, нежели удар.

Пускай враги под самою Москвою,

Но там, на Красной площади, в Москве,

Не примет Гитлер гнусного парада!

И через много лет когда-нибудь

Октябрь двадцать четвертый будет назван

Славнейшим и прекраснейшим из всех.

Так будет. Это скажут наши внуки.

Для нас же праздник — пламя и зола,

Кровь сыновей и младших братьев муки

И городских бомбоубежищ мгла.

И все-таки во глубине сознанья

Упорная и жгучая живет

Сама себя кормящая надежда

На этот праздник в этот грозный год.

Враг в Новгороде, в Киеве и в Пскове,

В Париже враг и под Москвой бои.

Враг одурел от жаркой нашей крови,

Он топчет обе родины мои.

И все-таки я верю в два народа,

В народ Парижа и в народ Москвы, —

Всей ясностью, всем точным знаньем правды,

Возникшими в тревоге этих дней.

Привет тебе, Октябрь двадцать четвертый,

В час жесточайший, в трудный час земли.

Ты — родина, которой угрожают,

Ты — родина, которую спасли.

Смотри, старик Гюго, тебя ошельмовали.

Перевернись в гробу, оставь свой Пантеон,

Найди виновника, и кто бы ни был он —

Сам Гитлер с Геббельсом, — он скроется едва ли.

Перед тобой пройдут Петены и Лавали,

Все, кто предательством навеки заклеймен,

Все, кто нас в розницу и оптом продавали, —

Мы знаем список их запятнанных имен!

Безмозглое жулье с мечтой однообразной:

Как выйти чистыми из передряги грязной,

Они сочли тебя, наверно, простаком.

Душеприказчик твой мудрее год от года.

Он издавна с твоим наследием знаком.

Приказчик — Франция. Наследие — Свобода.

Рождество у нас не состоится:

Беженка — Пречистая с младенцем;

Заключен в концлагере Иосиф;

Реквизированы даже ясли;

В Англию бежали короли,

В Рим — ослица, а в Берлин — корова;

Ангелы подстрелены зениткой,

Звезды арестованы Лавалем.

Годен для ветра, для грязи, для тьмы.

Годен под пули. Годен для марша.

Годен легендой бродить меж людьми.

Без вести годен пропасть. И как старший,

Спляшешь ты, маленький, — только всмотрись

В ритм партитуры нечеловечьей.

Годен для страха, для раны, для крыс.

Годен, как хлеб, извергаемый печью.

Солнце, ты для обреченных горишь.

Двадцатилетними полон Париж.

Годен для крепкой сивухи с утра.

Годен в патруль под раскат канонады.

Слушай сигнальных рожков тра-ра-ра.

Кончена молодость. Но, если надо,

Годен любить, умирать, забывать,

В саване сивых дождей истлевая.

Мальчик-солдат, у тебя есть кровать —

Ров трехметровый, тишь полевая.

Двадцатилетние призывники

Медленно кружатся в вальсе тоски.

Где-то пятнадцать-, шестнадцать- и сем —

Надцатилетние. Кто-то мурлыкал

Песенку, осточертевшую всем

Призывникам в опьяненье каникул.

Только минуту веселья найти, —

Только одну из всего мирозданья.

Может быть, жизнь это, как ни верти:

«Мама! Я скоро умру, до свиданья!»

Годен по-всякому, годен вполне,

Годен, годен быть на войне.

Так начинается вальс. И опять

Кружатся пары в безумном Париже.

Завтра не петь и с любимой не спать.

Сорок мне било. Но эти мне ближе.

Кружится в вальсе бульвар Сен-Жермен.

Крупным курсивом легло на столетье:

Годен — и баста — и без перемен.

Нет. Как они, не хочу околеть я.

Все позабыть, позабыть, позабыть.

В медленном вальсе навеки забыть

Сорокалетье столетья.

Долго перекликались с шаланд на Эско.

Ночь металась в бессоннице разгоряченной.

Напевал репродуктор с такою тоской,

Что подействует разве на пылких девчонок.

Выходила одна помечтать на корме

Рядом с милым. А я-то, — с чего я разнежусь?

Этим снится еще «до свиданья» во тьме,

Тем мерещится разве что павший норвежец.

Пограничники! Сны ваши мирно текут

На чужбину — каналами медленной влаги.

Превращается Франция в Бельгию тут, —

Не меняется небо, меняются флаги.

Слишком долго прождали мы весь этот год

Развеселых анютиных глазок апреля.

В вялых венах бродило вино непогод.

Белым пламенем яблони перегорели.

Слишком долго прождали мы. Маленький бог,

Может статься, умрет от любви до Июля.

Слишком долго прождали мы. Слишком глубок

Сон на койке казарменной. На карауле

В комьях грязи мы глохли под противогазом,

Запирали солдатское сердце замком.

А весенние праздники хлынули разом,

И опять: «Смирно! Ружья к ноге! Марш кругом!»

Нам смешно, что на улице дети гурьбой

Пронеслись и, раздевшись, уснут на кроватях.

Это вроде как Эйлер, астроном слепой,

Помнил пляску планет и мечтал открывать их.

Мы без глаз, без любви, без кровинки в мозгу,

Ждем-пождем, не случится ли с нами новинки.

Мы — как призраки. Об остальном ни гугу,

Чертыхаемся разве — и то по старинке.

Погребенные заживо. Но погоди!

Если все-таки дверь открывается, если

Золотым опылением пахнут дожди,

В ласке ветра названья любимых воскресли.

Но зачем, для кого расцветают цветы

Без тебя, моя милая? — не понимаю.

Без тебя это ад. Если это не ты,

То немыслимо дело Апреля и Мая.

О, верните, верните мне музыку, небо

И жену. А иначе ничем не помочь.

А иначе и Май для меня еще не был, —

Оскорбление — солнце, отчаянье — ночь.

Услыхали «назад!» у рогаток

И вернулись, едва рассвело.

О, как путь утомительный гадок!

И вернулись, едва рассвело.

Гнутся жены под ношей суровой,

А мужья чертыхаются зло.

Гнутся жены под ношей суровой.

Рядом с ними детишки в слезах.

Нет у них ни игрушек, ни крова.

Рядом с ними детишки в слезах.

Непонятно им, что там такое —

В беззащитных плывет небесах.

Непонятно им, что там такое:

Пушки на перекрестках с утра,

Рынок, полный золы и покоя.

Пушки на перекрестке с утра,

Да солдаты о чем-то бормочут,

Да полковник ушел со двора.

Да солдаты о чем-то бормочут:

«Сколько ран, сколько мертвых, гляди!

Мертвых в школу пустую волочат.

Сколько ран, сколько мертвых, гляди!

Что-то скажут невесты, — не знаю.

О любимая, горько в груди».

Что-то скажут невесты, — не знаю.

Спят бойцы, фотографии сжав.

Вьется ласточек стайка сквозная.

Спят бойцы, фотографии сжав,

На носилках, под бурой рогожей,

Их зароют в пустых блиндажах.

На носилках, под бурой рогожей,

Мертвых юношей в школу несут.

В красной марле, с обугленной кожей.

Мертвых юношей в школу несут,

Тут, видать, ничего не поможет!

Брось, сержант, — их врачи не спасут!

Тут, видать, ничего не поможет.

В Сент-Омер доберутся, а там

Кто их в госпиталь завтра положит?

В Сент-Омер доберутся, а там

Враг отрезал нас от океана,

Его танки идут по пятам.

Враг отрезал нас от океана.

Говорят, и Абвиль уже взят.

Да простится нам грех окаянный!

Говорят, и Абвиль уже взят.

Так болтают у пушек стрелки

И бедой горожанам грозят.

Так болтают у пушек стрелки.

Они сами на призрак похожи:

Поглядят, — а глаза далеки.

Они сами на призрак похожи.

И, наверно, сошел он с ума,

Засмеявшийся этот прохожий.

И, наверно, сошел он с ума, —

Черный, черный, как уголь в забое,

Черный, черный, как правда сама.

Черный, черный, как уголь в забое,

Вырастает за ним великан

И кричит: «Выбирайте любое!»

Вырастает за ним великан

И кричит: «Выбирай, что подарят, —

Хоть свинец, хоть шрапнельный стакан!»

И кричит: «Выбирай, что подарят!

Лучше сто раз башку оторвут

Или с воздуха бомбой ошпарят!»

Лучше сто раз башку оторвут, —

Не пойдем на чужбину с мешками!

Всех несчастнее те, что живут.

Не пойдем на чужбину с мешками.

Мы вернулись. Вернулись сюда!

С тяжким сердцем. С пустыми кишками.

Мы вернулись. Вернулись сюда

Без надежд, без оружья, без жалоб.

Мы хотели уйти, но беда:

Без надежд, без оружья, без жалоб.

Миротворцы старались и тут,

Чтоб полиция нас задержала б.

Миротворцы старались и тут

И послали опять под бомбежку:

Мол, не бойтесь, сюда не дойдут!

И послали опять под бомбежку.

Сколько рваных воронок — сочти!

Ляжем в братские все понемножку.

Сколько рваных воронок — сочти!

Ребятишек и жен разбазарив,

Позабудь все, что любишь, в пути.

Ребятишек и жен разбазарив,

Шел святой Христофор в облаках

По следам полыхающих зарев.

Шел святой Христофор в облаках,

Шел и канул, — как будто бы не был.

Даже посох истаял в руках.

Шел и канул, как будто бы не был,

В раскаленное, гневное небо.

Загадка тем, кто должен умереть. Египет.

Прострись во прах! Не слышит жалоб фараон.

Ужасное лицо войны. Со всех сторон,

Как пирамиды, шлак. Всю память он засыплет.

А в Монтиньи Гоэль или в Курьер ля Мор,

От Нуаэль Годэ вплоть до Генен Льетара

Ползет рудничный газ. Слабеет звук удара

По сердцу вдов. Обвал породы. Общий мор.

Молчит аккордеон. Шахтеры все сыграли.

Пей кофе. Водки нет. Набей хоть гневом рот.

У гнева дикий вкус обугленных пород.

У гнева оченьки твоей голодной крали.

«Прощай!» — кричат они бездомным землякам.

«Прощай!» — кричат они. И где-то в сердце ночи

«Прощай, прощай!» — платком им машет огонечек.

Продулся в пух и прах железный великан.

Здесь выросли они. Жилища опустели.

Ушла с мешком нужда. Работа не слышна.

Снов не баюкает жилая тишина.

Нельзя любить жену, — не постланы постели.

Они уйдут. Их гонят прочь. Они уйдут.

Детишкам не велят плескаться у фонтана.

Меж тем в леса антенн вплетаясь неустанно,

Чужие наглецы поют, и лгут, и лгут.

В харчевне танцев нет. В харчевне ничего нет.

Навеки в кожу въелся тусклый антрацит.

Привязанный ко лбу, фонарь не заблестит.

Они уйдут. Они уйдут, куда их гонят.

С проклятьем беженцы последний дом минуют.

Кто заплутался там, среди упавших звезд?

Вся жизнь разорена. Ракеты белый хвост

Еще вытягивает песенку немую.

Мне помнится напев. Едва его услышат,

Сердца стучат сильней, и кровь горит огнем,

И горячей сердец огонь под пеплом пышет,

И ясно, почему синеет небо в нем.

Мне помнится напев необозримой дали,

Где с криком тянутся на север журавли,

Как будто бы его пространства прорыдали

И вся морская соль пошла на штурм земли,

Как будто в черный день, насвистывая, прячет

Кольчугу рваную последний Дон Кихот, —

А там, в подземной мгле, чужой ребенок плачет,

Там проклял деспота измученный народ.

Как будто тот напев еще хранит отчасти,

Хотя бы в имени, колючий терн венца,

И золотую плоть, и кровь глотка причастья,

И умерщвляемых он будит без конца.

Не подберешь слова. Любое слишком тленно.

Едва процеженный, он все слова отверг,

Чтобы и в ссадинах дряхлеющей вселенной

И после дождика не сбыться и в четверг.

Напрасно я ищу в руладах теноровых,

В рыданьях оперных тот рвущий сердце стон,

Вникаю в шепот волн, ничем не поборов их:

Все смыто в памяти, в ее краю пустом.

О Сант Эспина, грянь, как некогда звучащий,

Чтоб стоя все бойцы прослушали тебя!

Но сколько вырубили в человечьей чаще,

Живые голоса под корень истребя…

А все мне верится, что вновь тебя затянет

Таинственная глубь поверженной страны,

Заговорит немой, и параличный встанет

И двинется в поход под звон твоей струны.

И вновь, не дорожа отребьем атрибута,

Сын человеческий уронит терн венца

И громко запоет на этот раз, — как будто

Боярышник в цвету и радость без конца.

Слушай, Франция! В недрах весеннего леса

Чья там песня вплетается в шелест ветвей,

Чья любовь совершенно подобна твоей?

Слушай, слушай! Откройся доверчиво ей.

Слушай, Франция! Есть на земле Марсельеза!

О, далекая, — как она нас отыскала?

Еле слышимый еле забрезжил мотив.

Так Роланд погибает, за нас отомстив.

Мавры мечутся. Но, Ронсеваль захватив,

Он швыряет вдогонку им горные скалы.

Бьется сердце. С биеньем его совпадая,

Откликается полная слез старина.

Жанна д’Арк сновиденьями потрясена.

А в глазах у нее вся родная страна —

Вся седая история, вся молодая.

Чей язык это? Кто его переиначит?

Не по школе я знаю грамматику ту.

Так стучит барабан на Аркольском мосту.

Так Бара и Клебер исступленно кричат в темноту.

«Боевая тревога!» — вот что это значит!

Слушай, Франция! Ты не одна. Так запомни:

Не безвыходно горе, ненадолго ночь.

Просыпайся, крестьянская мать или дочь!

Выйди засветло, чтоб партизанам помочь!

Спрячь их на сеновале иль в каменоломне!

До рассвета Вальми остаются часы.

Просыпайся, кто спит! Не сгибайся, кто тужит!

Пусть нас горе не гложет, веселье не кружит.

Пусть примером нам русское мужество служит.

Слушай, Франция! На зиму нож припаси!

Человек? Человека сломили,

Сбили с ног, в порошок истолкли.

Чтоб не помнил французской земли,

Как скотину, тавром заклеймили

И на бойню гуртом повели.

Где любовь? Что с любимою сталось

После стольких и стольких разлук,

После стольких несчитанных мук?

Вновь она, несмотря на усталость,

Из предательских вырвалась рук.

Черных трапез дымится гангрена.

Вьется стая голодных ворон.

Тихо шляпу снимает шпион.

Шире круг! Очищайся, арена!

Новой кровью Париж обагрен.

Розы ран запылали навеки.

Жалость к павшим горька навсегда.

Обложила все двери орда.

Зорче взгляд. Шире жадные веки.

Но когда же, французы, когда?

На востоке означилась ясно

Тень победы из волжской пурги,

Тень победы — и дальше ни зги.

Но боятся зари этой красной,

Сбиты с толку, теснятся враги.

Все смертельней для них с каждой ночью

Пуля меткая в каждом окне,

Грохот взрыва в любой тишине.

Так пускай же, разорваны в клочья,

Они мечутся в нашей стране!

В наших спальнях пускай им не спится,

Не живется в безлюдном дому.

Пусть глядит чужестранец во тьму.

Мы заставим убраться убийцу,

А предателя — жаться к нему!

Слишком долго прождали мы молча.

Об опасностях кончена речь.

Небо в зареве. Что нам беречь?

Так сотрите же след этот волчий

С ваших комнат, и улиц, и встреч.

Вас зовут ваши братья из тюрем!

Встаньте, вольные наши стрелки,

Батальонами стройтесь, полки,

И промчитесь, подобные бурям,

Так же неистребимо легки!

Грозным негодованьем пылая,

Очистительным ветром дыша,

Все размалывая и круша,

Встань, народная сила былая,

Пой, народная наша душа!

Где оружье? Найдем его сами.

У врага заберем ни за грош.

К черту рабская вялая дрожь!

Хлеб достаточно смочен слезами.

Каждый день для восстанья хорош.

Им мало, Франция, тебя

Сдать на постой солдатам грязным,

Твоим вином поить их красным,

Бойцов достойных истребя.

Тебя гноят в концлагерях

Под маской вежливости липкой

И дальше продают с улыбкой

Дельцам зловещих передряг.

Потом угодливо склонясь,

Тобой клянутся шутки ради.

Но ты и в шутовском наряде

Все та же Франция для нас.

Что снится, мать, тебе? Скажи!

Что взоры глаз твоих усталых

Там, в средиземноморских скалах,

Увидели сквозь рубежи?

«Мне снится, — говорит она, —

Побед минувших вереница.

Пустыня Африки мне снится

И благодатная весна…

Когда ж воротятся ко мне

В бурнусах красных бедуины…»

Не жди их! Мы с тобой едины —

Здесь, в нашей собственной стране.

Твои сыны обручены

Лишь со свободою мятежной

И справят свадьбу неизбежно, —

Недаром ружья им верны.

Мое ружье в шкафу пока,

Но и оно стреляет метко,

Как аркебуз в руках у предка,

И помнит славу старика.

И мы, как прадеды, просты.

Так пожелай же нам успеха!

Где я стреляю, — мчится эхо.

Где гибну, — там воскреснешь ты.

Враги подымут, чтобы мы молчали,

Леса знамен со сломанным крестом.

Ты — та же, что при дедах, что вначале, —

Песнь волонтеров, — та же и в печали,

И в трауре, — ты наш предсмертный стон.

Бывало, что Европа вся пьянела

От слов твоих, весь мир пускался в пляс.

И тирания медленно бледнела

И шла искать тебя остервенело

В тот старый порт, где песня родилась.

Когда в квартиры чужестранцы влезут,

Пускай найдут лишь пепел да золу!

Пускай им вьюга свищет Марсельезу,

Пусть в окна бьет им рваное железо,

Вальсирует вся мебель на полу!

В бараках сорок тысяч наших граждан.

Чужой конвой. Чужбина. Тишина.

Что мучит их? — Безумье. Голод. Жажда.

Но южный ветер Африки над каждым,

И каторжанам песнь его слышна.

Та песня, что боролась с тиранией,

Взяла сегодня в Африке редут.

Она вернется в стены, ей родные,

У нас в Марселе граждане верны ей.

Их сыновья во Францию придут.

Пришли предательские дни

Дневной грызни, ночной резни.

Когда вода мутнеет мрачно

И только влага слез прозрачна.

И сволочь столько налгала,

И только мгла кругом легла.

И тень орды зеленолицей

Нам застит небо над столицей.

Они сказали: «Голодай!

Хлеб нам отдай, а кость глодай!»

Они сказали: «Книги бросьте!

Послушен пес хозяйской трости».

Сказали: «Не вставать с колен!

Кто посильней, ступайте в плен!»

И заперли одних в бараки,

Других оставили во мраке.

Но не попались Пьер и Жан

И сотни юных парижан,

И кто не пойман и не забран,

На жизнь и смерть решились храбро.

Как ветер, веющий в кудрях,

Как пламя в синих фонарях.

Не ради приключений пошлых,

Не ради памятников прошлых,

Но ради родины самой

Деремся мы с немецкой тьмой.

Гнать в шею, гнать без разговора

Шпиона, хищника и вора!

Зерно очистить от зерна,

Чтобы очистилась страна.

С любой гряды и огорода

Полоть проклятую породу.

Все погреба и все сады

Отнять у вражеской орды,

Холмы, долины, и жилища,

И кладбища, и пепелища,

Рыбешку мелкую в прудах,

Орехи в рощах и в садах,

Вершины гор, глубины моря,

Где столько крови, столько горя,

И небо, чей благой покров

Без немцев ясен и багров, —

Все, что мы чтим под небесами,

Должны освободить мы сами.

На старом кладбище в Иври,

В могиле братской, безымянной,

В ночи безлунной и туманной

Остался Габриэль Пери.

Но, видно, мученик тревожит

И под землей своих убийц.

Там, где народ простерся ниц,

Любое чудо сбыться может.

Спокойны немцы за Иври:

Там трупы свалены на трупах,

Там в тесноте, в объятьях грубых

Задушен Габриэль Пери.

Но палачам не спится что-то!

Недаром злая солдатня,

Французов с кладбища тесня,

К ограде нагнана без счета.

И вот на кладбище в Иври

Никто венка принесть не вправе.

Один убийца топчет гравий,

Напуган призраком Пери.

Но обвиненьем служит чудо:

Прах и в земле не одинок.

Гортензий голубой венок

Расцвел над ним, бог весть откуда.

Пускай на кладбище в Иври

Забиты наглухо ворота.

Но в час ночной приносит кто-то

Цветы на бедный прах Пери.

Их столько раз сюда носили!

Осколок неба иль слеза,

Легенды синие глаза

Глядят на черное насилье.

И вот на кладбище в Иври

Тяжелые венки печали

Легчайшим звоном прозвучали,

Чтобы порадовать Пери.

В тех лепестках синеет лоно

Родимых средиземных волн,

Когда он, молодости полн,

Бродил по гавани Тулона.

И дышит кладбище в Иври

Влюбляющим благоуханьем,

Как будто только что с дыханьем

Простился Габриэль Пери.

Да! Мертвецы такого рода

Тиранам смерть сулят давно.

Их гибель — грозное вино

Для разъяренного народа.

Пускай на кладбище Иври

Толпа редеет, гул слабеет, —

Но ветер веет, пламя рдеет

Во имя нашего Пери!

Стрелки, вы помните, когда

Он пел нам песню в час рассвета.

Он здесь давно истлел, но где-то

Еще горит его звезда.

На старом кладбище Иври

Еще поет, еще поет он.

День разгорается. Встает он, —

Все тот же Габриэль Пери.

День — это жертвенная смена

Тех, кто в земле, и тех, кто жив.

Сегодня честно отслужив,

День завтра вспыхнет непременно.

На старом кладбище Иври,

В бездушной мгле, в могиле узкой,

Всей кровью жаркою французской

Нам верен Габриэль Пери.

«Нет, колебанье бесполезно.

Все ясно для меня.

Я говорю из тьмы железной

Для завтрашнего дня».

В одной из черных одиночек

Шел разговор всю ночь:

«Согласен, — шепчет переводчик, —

Нам кое в чем помочь?

Жить, как мы все. Пусть на коленях.

Но жить. Согласен жить?

Шепни нам только слово, пленник,

Чтоб слово заслужить.

Шепни хоть на ухо, — и тотчас

Дверь настежь из тюрьмы.

Взвесь и прикинь, сосредоточась:

Не так уж скупы мы.

Смахнуть с земли тебя легко мне.

Легка любая ложь.

Но вспомни, вспомни, только вспомни,

Как белый день хорош».

И тот ответил: «Бесполезно.

Все ясно для меня». —

Так он сказал из тьмы железной

Для завтрашнего дня.

И довод прозвучал последний:

«Как люди ни чисты,

Но платят за Париж обедней, —

Плати за жизнь и ты».

Шпион ушел с достойным видом,

Скрывая торжество.

И шепчет узник: «Нет, не выдам,

Не выдам никого.

Пусть гибну. Франции известен

Мой лозунг боевой.

За столько слов ее и песен

Плачу я головой».

Опять вошли, ведут под стражей

На немощеный двор.

И рядом вьется скользкий, вражий,

Немецкий разговор.

Но что ни скажут — бесполезно.

Молчал он, честь храня,

Под пулями, во мгле железной

Для завтрашнего дня.

Под пулями успел он фразу

Пропеть: «К оружью, граж…»

И грянул залп. И рухнул сразу

Товарищ славный наш.

Но Марсельеза стала скоро

Той песнею другой,

Той самой лучшею, с которой

Воспрянет род людской.

Где шире дышишь ветром непогоды,

Где зорче видишь в самом сердце тьмы.

Где мужество — как алкоголь свободы,

Где песня — разбомбленных стен углы,

Надежда — горсть нестынущей золы?

Не гаснет жар в твоей печи огромной.

Твой огонек всегда курчав и рыж.

От Пер-Ляшез до колыбели скромной

Ты розами осенними горишь.

На всех дорогах — кровь твоя, Париж.

Что в мире чище твоего восстанья,

Что в мире крепче стен твоих в дыму?

Чьей легендарной молнии блистанье

Способно озарить такую тьму?

Чей жар под стать Парижу моему?

Смеюсь и плачу. О, как сердце бьется,

Когда народ, во все рога трубя,

На площадях твоих с врагами бьется!

Велик и грозен, мертвых погребя,

Париж, освободивший сам себя!

Мне партия дала глаза и память снова.

Я начал забывать, как детский сумрак сна,

Что сердцем я француз, что кровь моя красна.

Я помнил только ночь и цвет всего ночного.

Мне партия дала глаза и память снова.

Мне партия дала родной легенды благо.

Вот скачет Жанна д’Арк, Роландов рог поет.

Там, в Альпах, есть плато, где наш герой встает.

Простейшее из слов опять звенит, как шпага.

Мне партия дала родной легенды благо.

Мне партия дала живую суть отчизны.

Спасибо, партия, за грозный твой урок.

Все песней быть должно. Мир для нее широк.

И это — боль и гнев, любовь и радость жизни.

Мне партия дала живую суть отчизны.

Мне странно бродить по Москве, мне странно,

Что все изменилось и все сохранно:

Не явственен двадцатилетья след, —

Все тот же город в полуночи снежной,

И звезды башен, и корпус манежный.

А полночь светла, а я уже сед.

Я сбился с пути, я спутался, право!

Был Пушкин слева, теперь он справа.

Рисунок черных решеток в снегу

Бежит, как строки его черновые.

Мерещится, что бульвары впервые

Зовут на прогулку, бегут в пургу.

Чайковский улицу видит далече.

Декабрь порошит ему руки и плечи.

И только взмах этих бронзовых рук

Седую темень слегка колышет,

И только одно изваянье слышит

Рожденье струнных глиссандо вокруг.

Дома исчерчены вспышками света.

Скользящие тени скрестились где-то.

Не дремлет огромный город в ночи.

Над скопищем улиц, над вьюжною пряжей

Высотные зданья стоят на страже,

В пространство звездные шлют лучи.

Вон дом деревянный с крышей зеленой.

Подходит путник, глядит удивленно:

Все тот же дворник колет дрова,

Как будто внешний вид сохранился,

И только масштаб во всем изменился,

Не тот человек, другая Москва.

Все выросло вверх, все в отменном здравье.

Мосты, саженные плечи расправив,

Простерлись над водною быстриной.

И набережных гранитные плиты

И волны реки естественно слиты

С далекою Волгой, со всей страной.

А там, где стропила до туч взлетели,

Москва потягивается, как в постели,

Как женщина в томных грезах любви,

Как будто сквозь сон улыбнулась жадно,

Как будто видит простор неоглядный

И там размещает стройки свои.

И сильные руки вдаль устремила

К возлюбленному — Грядущему мира.

А с гор Воробьевых, с Ленинских гор,

Откуда ее Бонапарт заметил,

Университет ей смеется, светел,

Грядущий сын ей руки простер.

К счастливой жене возвращается муж,

Как солнце встающее вновь,

Так много несет он тепла,

Смеется и «здравствуй» ей ласково шепчет,

Потом обнимает счастливое чудо.

Великолепная, с высокой крепкой грудью,

Жена моя, святыня, лучше, чем когда-то,

Когда я с тем, и с тем, и с тем, и с тем

Несли винтовку и манерку — нашу жизнь.

Как долго мне было лицо ни к чему,

И вот, наконец,

Лицо пригодилось для нашей любви,

Лицо пригодилось для нашего счастья.

На школьных своих тетрадках

И на древесной коре,

На зыбких холмах песчаных

Я имя твое пишу.

На всех страницах прочтенных.

На всех страницах пустых,

На крови, камне и пепле

Я имя твое пишу.

На золоченых картинах,

На королевских венцах,

На воинском вооруженье

Я имя твое пишу.

На пустырях и в дебрях,

На птичьих гнездах в кустах,

На всех отголосках детства

Я имя твое пишу.

На очарованьях ночи,

На белом хлебе дневном,

На первых днях обрученья

Я имя твое пишу.

На всех осколках лазури,

На глади лунных озер,

На солнечных водоемах

Я имя твое пишу.

На беспредельных равнинах,

На крыльях летящих птиц,

На мельничных сонных крыльях

Я имя твое пишу.

На каждом луче рассветном,

На море, на кораблях,

На горных безумных высях

Я имя твое пишу.

На облачных испареньях,

На струях косых дождей,

На ураганных ливнях

Я имя твое пишу.

На всех мерцающих формах,

На бубенцах цветов,

На явно видимой правде

Я имя твое пишу.

На торной прямой дороге,

На опустевшей тропе,

На площади многолюдной

Я имя твое пишу.

На лампе, в ночи зажженной,

На лампе, погасшей к утру,

На всех домах, где бы ни жил,

Я имя твое пишу.

На зеркале, отразившем

Пустое мое жилье,

На теплой пустой постели

Я имя твое пишу.

На шерстке доброй собаки,

На острых ее ушах,

На лапах ее неуклюжих

Я имя твое пишу.

На каждой близкой мне плоти,

На лбу любимых друзей,

На каждой раскрытой ладони

Я имя твое пишу.

На окнах, раскрытых настежь.

На полуоткрытых губах,

Внимательно молчаливых,

Я имя твое пишу.

На брошенных укрепленьях,

На сломанных фонарях,

На стенах тоски вседневной

Я имя твое пишу.

На гибели без возврата,

На голом сиротстве своем,

На шествиях погребальных

Я имя твое пишу.

На возвращенном здоровье.

На дерзости, что прошла,

На беспричинных надеждах

Я имя твое пишу.

Могуществом этого слова

Я возвращаюсь к жизни,

Рожденный дружить с тобою.

Рожденный тебя назвать —

Свобода!

Довольны вы? Дверь прочно заперта.

Довольны вы? Мы втиснуты сюда.

Довольны вы? Вся улица пуста.

Довольны вы? Наш город ждет конца.

Довольны вы? В нем голод и нужда.

Довольны вы? Нет ружей, нет свинца,

Довольны вы? Вокруг ночная тьма.

Довольны вы? Мы с вами братья, да.

Бедняки подбирали объедки из сточных канав.

Их глаза постепенно померкли.

Больше ночь не внушала им страха.

Ослабев, усмехались на слабость свою

И непрочно скользили в непрочной тени,

Друг на друга смотрели сквозь дымку несчастья,

Помогали друг другу беседой своей задушевной.

В рассудительном кротком их говоре

Угадал я надежды протянутой руки.

Угадал нарастанье

Бесчисленных листьев осенних,

Нарастанье волны из глубин неподвижного моря.

Угадал нарастанье

Бесчисленных будущих сил.

Папочка в щелях Развалин,

Тень в продырявленной шляпе,

Тень с пустыми глазницами,

Отблеск черного пламени

Под сиротливым небом,

Ворон, живущий долго,

Ты ведь мечтал о счастье.

Папочка в щелях Развалин,

Сын твой погиб,

Он убит.

Папочка — Ненависть,

Жертва отчаянья,

В двух войнах сражались мы рядом.

Жизнь наша искромсана,

Окровавлена и жалка.

Поклянемся же,

Что завтра возьмем ножи.

Папочка ранней надежды,

Надежды всех остальных,

Ты всюду.

Я строила себе три замка в наших клятвах,

Два замка — жизнь и смерть, а третий для любви,

Я спрятала, как клад,

Бесхитростные беды

Своей хорошей жизни.

По доброте души три соткала плаща,

Один для нас двоих, а два для малыша,

У нас похожи руки,

Мы помним друг о друге.

Мы украшаем землю.

Во тьме полуночной три света сосчитала.

Пришла пора уснуть, и спутались они, —

Надежда — сын — цветок — глаз — зеркало — луна.

Вне ощущений муж, он только в речи ясен.

Без отблеска жена, лишь в пальцах слабый ток,

И сразу — пустота.

И я погибла в ней.

А где-то враг встает.

И я одна, как перст,

Одна, чтобы любить.

Ребенок мог бы солгать

И мог бы спастись.

В непроходимом болоте

Ребенок солгать не смог,

Кричал: «Я сам виноват».

Он правдою защищался,

Всей правдой,

Как шпагой, от палачей,

Как шпагой, высшим законом.

И палачи отомстили,

Заставили смерть пройти

Сквозь пытку «надежда — смерть».

Помиловали и прикончили,

И руки сломали и ноги, —

Сказал кладбищенский сторож.

Одна лишь мысль, одна лишь страсть —

Оружье горя.

Бойцы несут огонь и кровь,

Мир утверждая на земле,

Рабочие, крестьяне.

Бойцы затеряны в толпе,

Так остроумны, так ловки

В ударах по врагу.

Бойцы бегут, как ручейки

По высохшим полям,

Остервенелым бьют крылом

По небу грязному, стирая

Закон конца, тупой закон

Насильника-врага.

Их ненависть равна любви.

Надежда их равна всему,

Чем жизнь для них красна.

И равен общий их пароль

Желанью победить

И отплатить за зло,

Что враг нам причинил.

О, как мне по сердцу бойцы.

Вот этот думает о смерти,

А тот не думает о ней,

Один уснул, другой не спит,

Но все мечтают об одном

Освобожденье.

Одни угрюмы, другие голы,

Поют о хорошем, скулят о плохом,

Скулят о тяжести жизни своей,

Поют, как будто хотят улететь.

И сотней людских мечтаний,

И сотней желаний простых

Проходят они по стране,

Которая в них существует,

Как их дыханье и кровь.

И эта страна могла бы сиять

Страной поистине сказочной,

Страною невинных и добрых.

Быть непокорным — дело человека

Под небом, созданным для человека,

На всей земле богатой и единой.

Есть в сердцевине зрелого плода

Живое солнце, свет и чистота.

Любое солнце ради человека.

Все люди только ради человека,

И вся земля, и времени полет,

И счастье в каждом из живых существ.

Я говорю о том, что вижу,

О том, что знаю,

И это правда.

Я перед сильными кротка,

А перед кроткими слаба,

Я знаю, что и как сказать,

Чтобы внушить забвенье.

Я дочь неведомых озер,

Что простирались без границ

От неба влажно голубого

Вплоть до моих спокойных ног.

Я дочь неведомой весны,

Которой тоже нет конца.

Я над насильником смеюсь.

Я навсегда в цвету.

Чтоб выдержать, как подобает,

Свою загадочную роль,

В тюрьме сжимался он в комок

И стал подобьем стен глухих.

Не кружка — грязные ладони,

Не голод — черствый хлеб в зубах.

И ни одной надежды рядом.

И молча смотрит в дверь ничто.

В ушах гудела кровь огнем.

Покрытый тернием колючим,

Дышал он тяжко, раздирая

Грудную клетку догола.

А утром и стихи уйдут

Из отработанного сердца,

И опустеет это место

В последней пустоте.

От мученика и святой

Ребенок славный родился,

Предел их тайного рассвета.

Еще ни легок, ни тяжел,

Принес ребенок в мир доверье

К дневному солнцу и к ночам.

Он руки моет в ручейках,

Губами легкими целует,

С щенячьей преданностью смотрит.

Для сумерек он мал еще.

Его прикрыли сны от взрослых.

Для счастья вырастит любовь.

Не спрашивай, кого я ненавижу.

Есть область, где мужчины онемели.

Есть небо в рыхлых тучах. Есть презренье

Со стороны погибших. Есть слова

Присяги ложной, лепета глухого.

Есть лесть растленная и тихий голос,

Смиреньем опозоренный.

Но есть

Огонь кровавый, жажда быть свободным,

Мильон людей со сжатыми зубами,

Кровь, что по капле медленно сочится.

Есть ненависть — и, значит, есть надежда.

Раз мертвые сюда не возвратятся —

Что делать нам, что предпринять живым?

Раз мертвые не жалуются даже —

Что жаловаться попусту живым?

Но если мертвые молчать не в силах —

Живым молчанье незачем хранить.

Париж продрог. Париж не ел три дня

Ни корки, ни печеного каштана.

Плетется он в лохмотьях стариковских

И стоя спит, задохшийся, в метро.

Но беднякам остались, кроме горя,

Вся мудрость, все безумие Парижа,

Его огонь, его священный разум,

И доброта его, и красота.

Так не зови на помощь!

Ты сущность, не сравнимая ни с чем.

В твоих глазах нет смертной наготы,

Нет тусклости, — одно возникновенье

Живого человеческого света.

Как угорь — скользкий и тугой — как шпага,

Изобретательный и мудрый город,

Не терпишь ты несправедливой власти.

В ней беспорядок злейший для тебя.

И ты освободишься!

Трепещущая юная звезда,

Надежда, пережившая невзгоды,

Освободишься ты от лжи и грязи.

Мы нашим братьям мужества желаем.

Ни шпаг у нас, ни касок, ни сапог.

Есть только пламя в напряженных жилах.

Все лучшие меж нами — мертвецы.

Но кровь их перельется в наше сердце.

Подходит час парижского рассвета.

Подходит миг освобожденья.

Раскрыта площадь настежь для весны.

У идиотской силы есть низы,

Рабы, которых мы зовем врагами, —

Едва поняв,

Едва достигнув пониманья,

Они восстанут сами.

Я видел этот мир бесчеловечный,

Венец и рабство под проклятым игом.

Я знаю драму, с автором знаком.

Ночь-заговорщица шла впереди меня.

Спесь и убожество ползли по тротуарам.

Вело меня к истокам преступленье.

Я видел борозды, что проводило

На лицах раскаленное железо.

Я видел слабых, сбитых кулаком.

Кровь на животных, кровь на людях видел —

Сбор винограда гаже и подлей,

Чем палачи изящные в перчатках.

Но я меж пыток выбираю скуку

И одиночество в траве осенней.

Я не сообщник даже побежденным,

Я не войду и с палачами в сделку,

Останусь совершенно одинок на свете.

Ни жизнь, ни смерть моя не будут унижением.

Я лгу. На мне вина. Я чей-то брат и должен

Все испытать. Я понял, что солгал.

Товарищи, я ваш. Я протянул вам руки.

Погиб человек, протянувший в защиту

Одни только руки, раскрытые жизни.

Погиб человек, что стоял на дороге,

Ведущей к нацеленным ружьям врага.

Погиб человек, продолжавший бороться

Со смертью, с забвеньем самим.

Все то, чего хотел он,

Хотели также мы,

Хотим еще сейчас,

Чтоб счастье было светом

Глаз и сердец людских, —

Хотим на свете правды.

Ведь есть слова, есть имена такие,

Которые всегда животворят.

Слова «Любовь», «Доверье», «Теплота»,

«Свобода», «Справедливость», «Честь», «Ребенок»,

Названия цветов или плодов,

Есть слово «Храбрость», слово «Открывать»,

Есть слово «Брат» и рядом с ним «Товарищ».

К названьям деревень в родной стране

И к именам друзей и милых женщин

Прибавим имя «Габриэль Пери».

Пери погиб за то, чтобы мы жили.

Он брат наш. Грудь его пробита пулей.

Благодаря ему мы стали ближе.

Мы братья. В нас живет его надежда.

Последняя пред смертью ночь

Короче всех ночей была.

Одну лишь мысль не гнал он прочь,

Всю кровь она ему сожгла.

Он задыхался и стонал,

Что так здоров, что так силен.

И вот на самом дне тоски

Внезапно улыбнулся он.

Из близких не пришел никто.

Но миллионы, миллионы

Отмстят за все, — он это знал.

Так для него пришел рассвет.

Пугающие испугались.

Пришла пора их сосчитать.

Конец их царства недалек.

Они кичились палачами,

По мелочам творили зло,

Слова их были неспроста.

Прекрасные слова о дружбе

Они загадить ухитрились

И вновь голосовали смерть.

И, наконец, пришла пора

Объединиться для любви,

Чтоб победить и наказать их.

На весь Париж в такую ночь

Спустился странный мир,

Мир ослепленных глаз,

Бесцветных смутных бредов,

Ушибленных о стены,

Мир бесполезных рук,

Склоненных низко лбов.

Исчезнувших мужей,

Давно ушедших жен,

Не плачущих, холодных.

На весь Париж в такую ночь

Нисходит странный свет.

В парижском добром сердце

Забрезжил свет убийства

Обдуманного, чистого, —

Встают на палачей,

На смерть.

Я существую в бесчисленных образах времени,

Дней и годов.

Я существую в бесчисленных образах жизни,

В кружеве

Цвета и формы и слов и движенья,

В красоте неожиданной,

В безобразье всеобщем,

В ясности, в мысли горячей, в желаньях.

Я существую в несчастьях и снова

Жизнью своей возражаю на смерть.

Я существую в реке, беспредельно пылающей,

В темной и влажной

Реке немигающих глаз,

И в удушливых дебрях и в блаженных долинах,

Вливаюсь в моря, что повенчаны с небом пустым,

Существую в пустыне средь каменных статуй,

В одиночестве гибнущего человека,

В многих братьях, опять обретенных.

Я живу в изобилье и в голоде сразу,

В замешательстве света, в порядке ночном.

Я в ответе за жизнь, за любое сегодня

И завтра, —

Всем пределом и всей протяженностью мира,

Всем огнем и всем дымом,

Всем рассудком своим и безумьем, —

Вопреки этой смерти, вопреки всей земле, не такой уж реальной,

Как реальны несчетные образы смерти.

Я живу на земле. Все земное со мной.

Пляшут звезды в глазах у меня. Я рождаю все тайны,

Сколько может земля сотворить.

Ни надежде, ни памяти тайна пределом не служит.

А сегодня — основа для завтра.

Народ в отчаянье, народ владыка,

Все потерявший, только не свободу,

Не жажду справедливости и воли,

Не уваженье к самому себе.

Тебе уничтоженье не грозит.

Под стать своей любви ты сердцем чист.

Душой и телом вечности взыскуя,

Уверен ты, что хлеб получишь даром.

Что хлеб тебе дадут охотно руки,

И честь спасут, и утвердят закон.

Верь только в них, в свои большие руки.

В них милосердье, в них твоя надежда.

Надежда — вопреки господству тьмы

И смерти, отступающей внезапно.

Народ в отчаянье, народ героев

Голодных, но объевшихся отчизной.

Велик иль мал, об этом знает время.

Народ — хозяин всех своих желаний,

Плоть, совершенство плотского объятья,

Живая жажда хлеба и свободы.

Свобода — как морская гладь под солнцем.

А хлеб — как боги, хлеб-соединитель,

Сверкает он сильней всего на свете,

Сильней, чем наше горе, чем враги.

Когда я говорил, что солнышко в лесу

Подобно женщине, отдавшейся в постели,

Вы мне поверили, вы подчинились мне.

Когда я говорил, что этот день дождливый

Струится и звенит в любовной нашей лени,

Вы мне поверили, чтобы продлить любовь.

Когда я говорил, что на плетеном ложе

Свил гнездышко птенец, не говорящий «да»,

Вы мне поверили, деля мою тревогу.

Когда я говорил, что в родниковой влаге

Ключ от большой реки, несущей людям зелень,

Вы мне поверили еще сильней и глубже.

Но если я пою об улице моей,

О всей моей стране, об улице без края,

Вы мне не верите, вы прячетесь в пустыню.

Бесцельна ваша жизнь. Забыли вы, что людям

Необходима связь, надежда и борьба,

Чтоб этот мир познать и переделать мир.

Всем сердцем бьющимся хочу я вас увлечь,

Я слаб. Но я расту, и я живу еще.

Мне странно говорить о вашем пробужденье,

Когда хочу вам дать единство и свободу

Не только в тростниках свирели заревой,

Но рядом с братьями, построившими правду.

Позволь судить о том, что мне поможет в жизни!

Я возвращу надежду многим людям

Не только в их супружеских утехах.

Любовь для них венец желаний.

Они работают ради своих любимых,

Но это тяжкое объятье.

Они работают и ради вас!

Все исступленье их любви

Не уничтожит утомленья

От непосильного труда

За вас, не двинувших и пальцем!

Я обличал несправедливость,

Я вырвал тернии

И стер морщины.

Я говорю, и дверь открыта.

Позволь судить о том, что мне поможет в жизни.

Желанье свежести прогонит лихорадку.

Снег, тающий весной, — я женщиной рожден.

Есть доблесть женская и у меня порой.

В глубинах женских недр освобожденье людям.

Жить — это значит поделиться всем.

Я только одиночеством привязан к смерти

И никого еще не обнимал, как прежде.

Но добрый хлеб свидетельство блаженства,

От хлеба жарче наши поцелуи.

Одно прибежище возможно — целый мир.

Жить для меня — разгадывать загадки

И отрицать слепое бедствие рожденья,

Слепое угасанье бледных звезд.

Жить — это значит гибнуть, чтоб найти людей.

Чтоб тихая река вбирала все ручьи,

Чтоб зоркие глаза увидели порядок,

Уничтоженье бед, все на своих местах,

Порядок, крепнущий от зернышка к расцвету,

Строительство живой и крепнущей вселенной,

Дитя, смеющееся в смене поколений.

Как будто мы листва одной дубравы,

Всех разметал удушливый тот вихрь.

Беда — как ночь. Война — как наводненье.

Нет зеркала, — один слепой свинец.

Но не вчера, — сейчас они посмели

Предречь уничтоженье нам, живым,

Нам, воскресавшим с каждою весною,

Из будущего черпающим свет.

Над ними небо дряблое нависло.

А наша мощь отныне и навек

Едина, первозданна, человечна.

Одно лишь счастье тяготит ее,

Одно цветенье легкое и зрелость.

Не тени по земле кружатся,

Не дочери дневного солнца,

Плясуньи отдыха и света,

Подруженьки живых существ.

Не тени на земле полночной.

Предшествующие заре,

В легчайшем блеске лунной влаги

Покорно служат всем, кто спит.

Нет, под землей они столпились.

Тревожно бьются их сердца, —

Добытчики тепла и тока,

Бастующие горняки.

Сгустилась их обида

В глухую глыбу мглы,

В раскат негодованья

И в ярости раскат.

Трудиться без надежды!

Рыть для себя могилу!

Те, кто зажечь могли бы

Глаза мильонам ближних.

Они сказали «нет»

Нетлению и праху.

Они хотят дарить.

Дарить? Но кто возьмет?

Сердцам их нет границ.

Но есть предел терпенью.

Довольно голодать,

Когда другие сыты.

Другие лгут, что, дескать,

Отыдешь в землю с миром.

Так, братья горняки, я с вами говорю.

Мои стихи ничто без вашей правоты.

А если человек до срока должен гибнуть,

Пусть первыми умрут среди людей поэты!

Есть горячий закон у людей:

Из лозы виноградной делать вино,

Из угля делать огонь,

Из объятий делать людей.

Есть суровый закон у людей:

Уберечь свою суть, несмотря

На войну и на горе,

Несмотря на грозящую гибель.

Есть спокойный закон у людей,

Превращающий воду в свет.

Сновиденье — в реальность,

А врагов своих — в братьев.

Это древний закон и новый.

Он растет, совершенствуясь,

От самого сердца ребенка

Вплоть до высшего разума.

Мы двое крепко за руки взялись.

Нам кажется, что мы повсюду дома,

Под тихим деревом, под черным небом,

Под каждой крышей, где горит очаг,

На улице, безлюдной в жаркий полдень,

В рассеянных глазах людской толпы,

Бок о бок с мудрецами и глупцами.

Таинственного нет у нас в любви.

Мы очевидны сами по себе,

Источник веры для других влюбленных.

Я верил, что смогу разбить громаду глубины

Без всякой помощи, одной тревогой голой.

Я был простерт в тюрьме с недвижными вратами,

Как смерть поющая, умеющая гибнуть,

Одним небытием увенчанная смерть.

Я был простерт на гребнях волн абсурдных,

Отравлен был одной любовью к тленью.

Мне одиночество казалось ближе крови.

Хотел я жизнь разъединить,

Смерть поделить хотел с одною только смертью,

Стереть оконное стекло и пар на нем,

И все, что за стеклом, и все, что перед ним.

Я разом устранил и лед рукопожатья,

И замороженный скелет своих желаний,

И жизнь, которая себя же отменяет.

Явилась ты. И вот огонь одушевлен.

Тьма уступила изморози звездной.

И вся земля опять покрыта

Твоею светлой плотью. Мне легко.

Вошла — и одиночество поникло.

Есть проводник со мной. Я научился

И направлять и размерять себя.

Ко мне вернулись время и пространство.

Я шел к тебе. Шел бесконечно к свету.

Жизнь получила плоть, надежда — одеянье.

В снах заструились образы, и ночь

Доверчиво глядит в глаза рассвета,

Лучами рук твоих раздвинут мой туман.

Уста твои влажны от утренней росы.

Взамен усталости пришел слепящий отдых.

Как в ранней юности, я восхищен любовью.

Возделаны поля. Освещены заводы.

Посеяно зерно в земной открытой зыби.

У хлеба и вина есть сотни очевидцев.

Ничто не просто и не странно.

В глазах ночных небес волнуются моря.

Свои деревья защищает лес.

И стены всех домов соприкоснулись.

И все пути скрещаются всегда.

И люди сделаны, чтоб понимать друг друга,

Чтобы любить и узнавать.

Их дети станут некогда отцами.

У их детей нет ни кола и ни двора.

Но дети заново изобретут людей,

Природу и свою отчизну,

Единую для всех людей,

Единую для всех времен.

Большие господа, укрывшись в пасти зверя,

Весну отпраздновали вновь.

Война и нищета средь бела дня гуляют,

Яд отравляет нашу кровь.

Бал Двухнедельных Роз в Ночном Очарованье,

Гримасы масок и тоска.

А на земле весна цветущая ярка

И зреют наши упованья.

А для господ весна — свой брат, самоубийца,

Верней, убийца всех других.

Настало время для насильников лихих,

Изнеможенье, догниванье…

Чтоб оторвать людей от их самосознанья,

Настало время для темниц,

Для избиенья всех ни в чем не виноватых,

Для их бессудного изгнанья.

Большие господа так устремились к войнам,

Так обезумели от страха,

Что каждый человек становится достойным

Быть горстью пепла, горстью праха.

А горе между тем в отважном ликованье

Рождает юных сыновей.

Ничто их не страшит, ни господа, ни гибель.

Они верны стране своей.

Им ясно, что Вьетнам, Корея и Тунис,

Подобно им, встают на битву.

Для них живой пример товарищ Белояннис.

Они для счастья родились.

Как согласиться жить без веры, без надежд,

Не видя и не понимая,

Чтоб мертвечина, ложь и грязь глухонемая

Тащили их куда-то вниз!..

Сквозь пестрый занавес, в движенье бесконечном

Видна дорога им прямая.

Сомненья нет у них, сомненья нет у нас

В победе завтрашнего утра.

Весна сражается! Полмира ярким светом

Мир подарило остальной.

Мы дышим вечностью на пажити земной,

Мы лета ждем вслед за весной,

Уже обласканы глубоким жарким летом.

Все — это все сказать. И мне не хватит слов,

Не хватит времени и дерзости не хватит.

Я брежу, наугад перебирая память.

Я нищ и неучен, чтоб ясно говорить.

Все рассказать — скалу, дорогу, мостовую,

Прохожих, улицу, поля и пастухов,

Зеленый пух весны и ржавчину зимы,

И холод и жару, их совокупный труд.

Я покажу толпу и в каждом первом встречном

Его отчаянье, его одушевленье,

И в каждом возрасте мужского поколенья

Его надежду, кровь, историю и горе.

Я покажу толпу в раздоре исполинском,

Всю разгороженную, как могилы кладбищ,

Но ставшую сильней своей нечистой тени,

Разбившую тюрьму, свалившую господ,

Семью рабочих рук, семью листвы зеленой,

Безликого скота, бредущего к скоту,

И реку и росу в их плодотворной силе,

И правду начеку, и счастие в цвету.

Смогу ли я судить о счастии ребенка

По кукле, мячику и солнышку над ним?

Посмею ли сказать о счастии мужчины,

Узнав его жену и крохотных детей?

Смогу ли объяснить любовь, ее причины,

Трагедию свинца, комедию соломы,

Сквозь машинальный ход ее вседневных дел,

Сквозь вечный жар ее неугасимых ласк?

Смогу ли я связать в единство эту жатву

И жирный чернозем — добро и красоту,

И приравнять нужду к желаниям моим,

Сцепленье шестерен — к тому, чем я томим.

Найду ли столько слов, чтоб ненависть прикончить,

Чтоб стихла ненависть в широких крыльях гнева,

Чтоб жертва поднялась на палачей своих?

Для революции найду ли я слова?

Есть золото зари в глазах, открытых смело, —

Все любо-дорого для них, все новизна.

Мельчайшие слова пословицами стали,

Превыше бед и мук простое пониманье.

Смогу ли возразить, достаточно ли твердо,

Всем одиночествам, всем маниям нелепым?

Я чуть что не погиб, не смогши защититься,

Как связанный боец с забитым кляпом ртом.

Я чуть не растворил себя, свой ум и сердце

В бесформенной игре, во всех летучих формах,

Что облекали гниль, распад и униженье,

Притворство и войну, позор и равнодушье.

Еще немного — и меня б изгнали братья.

На веру я примкнул к их боевым делам.

От настоящего я больше взял, чем можно,

И лишь о будущем подумать не умел.

Обязан я своим существованьем людям,

Живущим вопреки всеобщему концу.

Я у восставших взял и взвесил их оружье,

И взвесил их сердца, и руки им пожал.

Так человечным стал нехитрый человек.

Песнь говорит о том, что на устах у всех,

Кто за грядущее идет войной на смерть,

На подземельный мрак беспутной мелюзги.

Скажу ли, наконец, что в погребе прокисшем,

Где бочки спрятаны, открыта настежь дверь,

Нацежен летний зной в сон виноградных лоз, —

Я виноградаря слова употребляю.

Похожи женщины на воду иль на камень,

Суровы иль нежны, легки иль недотроги.

Вот птицы странствуют наперерез пространству,

Домашний пес урчит, тревожится за кость.

Ночь откликается лишь чудаку седому,

Истратившему жар в банальных перепевах.

Нет, даже эта ночь не сгинет понапрасну.

Сон для меня придет, когда других оставит.

Скажу ли, что над всем владычествует юность,

Морщины на лице усталом замечая.

Над всем владычествует отсветов поток,

Лишь только вытянется из зерна цветок.

Лишь только искренность о жизни возникает —

Доверчивый не ждет доверья от других.

Пускай ответят мне до всякого вопроса,

Пускай не говорят на языке чужом.

Никто не посягнет дырявить мирный кров,

Жечь эти города и мертвых громоздить.

Я знаю все слова строителей вселенной,

А время для таких — живой первоисточник.

Потребуется смех, но это смех здоровья.

То будет братское веселье навсегда.

То будет доброта такая же простая,

Как к самому себе, когда ты стал любим.

Легчайшим трепетом ответит зыбь морская,

Когда веселье жить свежей соленых волн.

Не сомневайтесь же в стихотворенье этом.

Я написал его, чтоб вычеркнуть вчера.

Нет, жизнь не сновиденье, милый брат мой!

Тебе расскажет каждый перекресток

Про горизонт, загроможденный тьмой,

Про тяжкие дубинки полисменов,

Про губернаторов и комендантов,

Хотящих сделать Африку тюрьмой

Иль кладбищем огромным — на потеху

Воронам и лисицам.

Расскажет о стяжательницах наглых,

О голоде твоем, грызущем руки,

О торгаше, припрятавшем за стенкой

Своей лавчонки затхлую муку

И мухами засиженные сласти.

Все нам велит бороться, милый брат мой!

Вода, в угрюмых запертая скалах.

Клокочущая, рвущаяся бурно,

Велит тебе идти вперед и вдаль,

К родному океанскому простору.

Пчела, оспаривающая сладкий сок

У мотылька, звенит тебе о том,

Что жизнь не сновиденье, милый брат мой.

Звезда в круговращенье бесконечном,

Пробившая полуночный туман,

Велит тебе пробить завесу мрака,

Лжи, себялюбья, низости и злобы.

Как солнце светом заливает небо,

Как громом оглашает мир гроза,

Наполни землю голосом своим,

Но не молчи ни в ссылке, ни в оковах

И утверждай везде и всюду право

Свое на жизнь! Ты человек! Держись!

И если даже голову ты сложишь

На плаху, — плюнь в глаза своим убийцам,

Которых завтра мощные титаны

Сметут с лица земли одним щелчком.

Ты вправе счастлив быть.

Ты презираешь смерть.

Ты ненавидишь войны и жестокость.

Пусть капли крови брызнувшей твоей

Не смогут смыть до смерти палачи.

Вот ласточка зовет тебя в полет.

Ввысь, — только там соратников ты встретишь.

Ввысь, — только на вершинах дружно бьются

В могучем ритме все сердца людские.

Ввысь, — рядом с ласточкой споешь ты гимн

В честь Человека, Мира и Свободы.

Ввысь, — чтоб низринуть ураган на кривду!

Ввысь, — чтоб раздвинуть дымную завесу!

Чтоб на земле грядущий день сиял,

Чтоб лилиям вернуть их белизну,

Вернуть ребенку детскую улыбку,

А матери вернуть любовь и нежность.

Нет, жизнь не сновиденье, милый брат мой!

Бороться — право всех, кто жив.

Построим вместе, брат мой, новый город,

Ты — углубившись в книги и реторты,

Я — с заступом в руках, в болоте вязком,

Ты — в чистой блузе тонкого сукна,

Я — босоногий, в продранной дерюге.

Не забывай, что Африка нас ждет,

Что столько задолжали мы другим.

Встань на борьбу, без промедленья, брат мой.

Жизнь для тебя не сновиденье!

Они назвали Берегом Слоновой Кости

Милитаристскую газету.

Я здесь живу, на Берегу Слоновой Кости,

Где чаровницы легкие танцуют,

Где плещут реки в белом оперенье радуг,

Где свищут птицы

Черные, как смоль,

Багряные, как угольки,

И синие, как небо, —

На берегах, в листве и на холмах.

Они назвали Берегом Слоновой Кости

Милитаристскую газету.

А я живу на Берегу Слоновой Кости,

Где свет разбросан в заросли лесной,

Где мох зеленый стелется коврами,

Где лани вольно мчатся по саваннам,

Где благодетельницы-феи

Хранят источники и села наши,

Где столько рисовых плантаций и кофейных рощ,

Где черные дрозды болтают и качаются

На пальмовых густых ветвях, взметенных ветром,

Где кружево коралловых лиан на изгородях завилось,

На Берегу Слоновой Кости, где прозрачные стрекозы и бабочки

Ленивые, и петухи на пагодах, и голуби, воркующие вечером

О том, что надо спать, что все изнурены жарой.

Они назвали Берегом Слоновой Кости

Милитаристский свой листок.

А я живу на Берегу Слоновой Кости,

Где белые орлы и водяные утки,

Рыбацкие флотилии выходят в море,

Качаются пироги в праздничное утро,

Колибри в пестром оперенье

И попугаи цвета пламени

На берегу Слоновой Кости.

Они назвали Берегом Слоновой Кости

Милитаристскую газету.

Там речь идет о дивидендах,

Об экспорте продуктов,

О миллиардах чистой прибыли, —

Не о тебе, моя родная мать.

Не о тебе, мой брат,

Не о таких, как мы,

Не о единственной нам данной жизни.

На Берегу Слоновой Кости, где на перекрестках

Средь бела дня нас убивают, потому что

Так приказал проконсул, потому что

Мы им мешаем разжигать войну.

На Берегу Слоновой Кости

Садовник борется за свой цветущий сад,

Рабочий борется за новый мир,

Ребенок, грамоты лишенный, борется за школу,

А загнанная женщина — за лучшую судьбу.

Они назвали Берегом Слоновой Кости

Милитаристскую газету.

На Берегу Слоновой Кости

По вечерам поют там-тамы,

По мирным вечерам

На бедрах шелк намотан.

Тут много бархатных сандалий

И золотых чеканных украшений.

Я вижу нимф, смеющихся тепло и ясно,

С тропическим тревожным ароматом.

Со звездами в эбеновых кудрях

На Берегу Слоновой Кости,

Который борется.

Пабло Пикассо… Вот мы в самом сердце

Неисчислимых опытов и поисков.

Куда ни поглядишь,

Среди камней, угольников, отвесов,

Среди вещей, загромождающих столы,

Внезапно вырастают

Невиданные розы.

В свирепой этой мастерской

Неистовая жизнь мобилизована

Для радости

И для работы.

Она освобождает

От принудительных определений

Безмерных трансформаций благодать.

Вулкан рыдает в умиленье,

Едва ты вслушался в его рычанье.

Цветок кричит от гнева,

Едва вдохнул ты нежный аромат.

Но на стальных стамесках,

На пыточных клещах

Трепещут иногда и вьются перья,

Ласкающие голубей.

Канон недвижной формы

Казался вечным.

И вот расколот мрамор

Давленьем кровяным

И выпирающей наружу костью.

И жизнь освобожденная кричит

И запевает о своем волшебном сумасбродстве!

Свет не нуждается в определеньях.

Наоборот, он сам

Дает изображенья

Предметов и существ.

Пикассо это знает.

Ибо с детства

Глаз остается глазом,

Расширенным безмерно,

Глазом самой вселенной.

И пляшущий хрусталик объектива

Ежесекундно пробуждает в нас

Младенческие впечатленья молний.

Пускай великолепны и полезны

Захламленные ветхие постройки,

А он над ними громоздит леса

И ловит свет

В просторах неба,

На звездных перекрестках.

Пикассо, герой риска,

Работает на глазомер.

Его спокойное простое мужество

Невольно восхищает

Поэтов и рабочих.

Моя любовь беспредельно богата.

Люблю я родину жарко и жадно.

Люблю я мать и глаза ненаглядной,

Как жемчуг, с раннего детства люблю.

Моя любовь беспредельно богата.

Люблю я брата, — мальчишка подрос.

Люблю и отца с померкшим взглядом.

В жару я метался, но чувствовал рядом

Пряди седых отцовских волос.

Другой я не видел мирной долины,

Как эта, где яблоки наши цвели.

Но я люблю все земные долины

И смех ребятишек земли.

Не знаю, не видел и в сновиденьях

Таких океанов, как наш океан.

Но все океаны в моих владеньях,

Все реки, все волны далеких стран.

Люблю я жизнь и девушек лица,

Хоть мельком блеснувшие мне в глаза.

Они за углом исчезли, но длится

Их юность в моей, незримо скользя.

Один из толпы миллионной, каждый

Безвестный, как вы, простой человек,

Я полон надежды и полон жажды

И пью взахлёб из прохладных рек.

Мы вышли из темных пещер, из мрака,

Мы праледниковых чудовищ бьем,

Мы видим солнце, предчувствуем завтра,

Кричим о будущем царстве своем.

Мы — жизнь во всей справедливой силе.

Мы встретились там на ранней заре.

Мы, юноши, правду свою возгласили,

Царапали ее на древесной коре.

Молодость — парус, не ждущий крушенья.

Молодость — мотыга, дробящая прах.

Мы подняли мертвых силой внушенья, —

Пускай обвиняют подземный мрак!

Молодость пришла и срывает затворы,

Раскрывает полный костяками склеп

И голодным ссыльным в отребьях черных

Отдает без остатка свой белый хлеб.

Молодость пришла. Мы клянемся расцветом

Твоим, возлюбленная наша земля,

Что глаза слепого насытим светом,

Что детей и женщин уведем в поля.

Клянемся — в творческой работе нашей

Перекинуть к потомкам прочный мост,

Переделать природу еще богаче и краше,

Прожить как надо, прожить в полный рост.

Ударь в набат,

Но мертвых не зови.

Ударь в набат

В знак мира и любви!

Недаром всюду на земле зеленой,

Где луч рассветный потревожил совесть, —

Проснулись наших братьев миллионы.

Встают они от Нила вплоть до Ганга,

В Париже их зовет Анри Мартен.

В Брюсселе — перекличка всех антенн:

— Солдат, вернись домой!

— Пора разжечь очаг и хлеб собрать!

— Мы не хотим за янки умирать!

В Италии сраженье с той же тьмой.

Там, что ни утро, вновь

Ведет войну любовь:

— Крестьянам землю, детям дать здоровье!

В Испании, во мгле ее темниц,

И в Греции в потоках юной крови

Не захлебнулась слава партизан,

И в Африке, где весь народ восставший

Ждет завтрашних невиданных денниц,

Таких же ярких зорь, как над Москвой,

Над Прагой, Будапештом и Софией,

Над Бухарестом и Тираной,

И над Варшавой, вставшей из развалин,

И над Пекином, где ликует весь Восток,

Ударь в набат, ударь в набат!

Позолоти, свободная заря,

Всю землю в миллионах рук простертых!

Услышьте нас, друзья!

Двадцатилетние, поем мы песни в Вене,

Как будто вся земля пустилась в пляс.

Есть слово «мир».

И слово есть «народ».

Мир и народ обручены навеки.

Мы в плещущих знаменах

Не прячем голубей, —

Мы пустим окрыленных

На радость всех людей!

А за Атлантикой соленой,

В стране, чье имя Ю Эс Эй,

В темницах, знавших столько горя,

Борцы за мир планеты всей

Отпразднуют победу вскоре.

Рассчитывают палачи,

Что страх заставит их склониться,

Что погребенные в темнице

Так и погибнут там в ночи.

Но братья из-за океана

Сегодня встали рядом с нами, —

Вот, вот они

Плечом к плечу с Анри Мартеном,

Плечом к плечу с Раймондой Дьен.

Но тут же и Раймундо Лопец

И воскрешенный Белояннис.

Они открыли нам дорогу,

Они велели нам

Пройти сквозь всю Корею,

Сквозь Бирму и Вьетнам.

И чащей наших рук простертых

Вся заросла земля

Над чашей, над простертыми руками,

Над грохотом заводов, над гудками

Рабочий пишет слово «мир»

И Сталина рисует на плакатах.

Сегодня праздник. Париж танцует

Остановила земля полет.

Она ликует и торжествует,

Когда ей город улыбку шлет.

Мы круг за кругом с любимой рядом

Пройдем по улицам и садам,

Веселой песней, влюбленным взглядом

Я свое сердце тебе отдам.

Сегодня четырнадцатое июля, —

Париж на праздник тебя зовет.

И вот к Бастилии мы свернули,

И сладкий запах цветов плывет.

Париж танцует — гроза грохочет.

И к нам народы спешат на пир.

В парижском вальсе кружиться хочет

Огромный вихорь, несущий мир.

Так присмотритесь же к хороводу,

К разгару праздника подоспев.

Вам надо жарче любить свободу,

Чтобы почувствовать наш напев.

Помолодело старье недаром

И оживает, развеселясь,

В Сэнт-Антуанском предместье старом

Сегодня камни пустились в пляс.

Наш юный возраст будет длиться

Во все века и времена.

Пусть отчеканит наши лица

История, она одна.

На темных уличках, в подвалах

У нас глаза небес синей

Мы память всех побед бывалых.

Вино чем старше, тем пьяней.

У нас так много, много дела…

Жизнь навсегда, мир навсегда.

Чтобы земля не охладела,

Не пожалеем мы труда!

Рвань-голытьба, простонародье,

Орда девчонок и парней, —

Есть храбрость в нашем знатном роде,

И эта храбрость все прочней!

Куем, растим, чеканим, строим

Рукой державной создаем,

Своей мотыгой верной роем

Грядущей нови чернозем,

У нас так много, много дела…

Огромны и неисчислимы,

Со всех сторон, от всех границ,

Ручьями светлыми текли мы

Сильней насилья и темниц.

Мы армии разоружаем,

Мы зажигаем страсть в крови,

Мы смертной муке возражаем

Словами братства и любви.

У нас так много, много дела —

Жизнь навсегда, мир навсегда.

Чтобы земля не охладела,

Не пожалеем мы труда!

Они раздулись, как лягухи.

Они кичатся, но не в духе.

У них дубинки и шпики, —

Да, их дела не так легки.

Им стыд и честь внушают ужас,

Но малыши растут, натужась.

Как плети руки, пуст карман.

Кто им поверит в их обман?

Есть пакт у них и сталь для пушек.

Весь балаган есть у петрушек.

Кричит бесстыжий идиот,

Что все народы он ведет!

И вдруг — какой нежданный случай!

Летит он к бездне неминучей.

В один прекрасный день — гляди! —

Висит он с бляхой на груди.

Как воду в ступе ни толчете,

Ошиблись вы в своем расчете.

Настанет суд для вас. И тут

Вам даже слова не дадут.

Моя песня для отзвуков дальних раскрыта,

В ней присутствует все, что казалось забыто,

В ней подобная аэролитам проносится

Мертвецов безыменная разноголосица,

Голоса бедняков поднимают восстанье.

Пусть же плещется родина в рифмах случайных,

Чтобы, взявшая в почве родимой начало,

Моя песня звучала бы непобедимо,

Чтобы силой единой помчал ее гнев.

Расцвечу ее флагами дрожи влюбленной,

Прошепчу ей признанье свое исступленно —

Всей стране, всей земле, золотой и зеленой,

Всей разрытой и вытканной долгим трудом,

Всей пропитанной потом и политой кровью, —

Сколько их, утверждавших свободу на ней,

Чтобы небо сияло светлей и синей,

Наполнявших ее обнаженное лоно

Славным будущим. Сколькие гибли за то,

Чтобы вновь зацветали холмы и долины,

Чтобы счастье их было зарей залито!

Моя Франция, ты не простой виноградник,

Не нацеженный в ягоды солнечный зной,

Не цветенье лозы горделивой, не гроздья,

Что беременны жаром желаний земных.

Ты не утро растительной низменной жизни,

Захотевшей любить, и кричать, и цвести

В ослепительном великолепье веселья.

Ты не только стараешься ветер догнать

И завить виноград по холмистому склону.

Ты работа людей. Ты добротный металл.

Ты горнило, где плавятся мощные сплавы.

Моя родина! Вся полифония славы!

Бурных рек и страстей человеческих шквал,

Непрестанный прилив и отлив сновидений,

Непрестанный обмен узловатых корней

Меж землей и народом!

Но как же сплелись

Человек на земле и глубинная почва?

Может быть, существует система сосудов,

Где сокрыта алхимия этой любви?

Ты ведь знаешь, что вьется незримая нить

Между прошлыми каждым дичком твоим новым.

Ты сама на подземных основана недрах.

Там лесами шумит твое раннее детство.

Сколько там деревень, сколько верфей и кузниц,

Сколько, Франция, их, — попытайся вглядеться!

Как пьянит это благоухание пахот

Под трепещущим тентом сырого тумана,

Как пьянит ликование пены весенней,

Как пьянит полусон этой лиственной сени,

Когда кажется, что прорастает из сна

Великанский цветок — твое сердце, весна!

Как пьянит сенокос, как пьянит появленье

Яркой радуги после грозы, как свежа

И пуглива омела в колючках ежа.

Как запятнана роща смолой своей терпкой.

Побежим, задохнемся и врежемся в ливень,

Дай мне руку, любимая! Я осчастливлен

Не сияньем небес, а пожатьем руки.

Посмотри, под ногами у нас светляки, —

Это завтрашний день, это смятые жнивья,

Они скоро в косматые встанут стога.

Посмотри же на родину, верь ее силе.

Верь бесчисленным крохотным буквам былинок.

Даже лес, даже тень это тоже суглинок,

Это мелких букашек полуденный рынок.

О, послушай, как бьется цветочная пыль,

О, всмотрись в пестротканное это цветенье.

Сколько слабых стеблей в эту ночь всколосились,

Как луна омывала их влагою синей.

Как сигают стрекозы в росистой низине.

Посмотри на страну свою в щебне развалин,

За колючею проволкой, в ранах земли.

Ее мучили, и продавали, и жгли,

Расхищали нещадно ее достоянье,

Расстреляли и почву и неба сиянье.

Твоя родина, может быть, узник поющий.

Он в наручниках крикнул, что сдаться не хочет.

Стал он рыцарем нашей всеобщей судьбы.

Он писал на стене свой пылающий лозунг.

Он зарю превратил в изверженье вулкана.

Это неугасимый огонь из-под пепла.

Ибо сила народа, душа великана

В черных тюрьмах от пыток и казней окрепла!

Моя Франция,

Край мой, где путь моей памяти начат!

Разреши мне еще раз продумать, что значат

Стаи птиц твоих, славных смертей череда,

Очертанья легенд, твоих стен письмена,

Пониманье твое в шепотах всех влюбленных,

Путь героев, не знавших покоя и сна,

Берега твоих дней и ночей отдаленных.

В день Бастилии песня твоя родилась.

Каждый возраст отмечен крушеньем темницы,

Императорских слав, феодальных управ.

Мы не все еще стерли глухие границы,

Не снесли частоколы божественных прав.

Не напрасно в одних мятежах ты прекрасна!

Сокрушая господ, поднимая крестьян,

И рабочих и каменщиков поднимая,

Твои дети пьянели в пыланье знамен,

Для грядущего общества сеяли хлеб

И в мозолистых пальцах ласкали колосья

Всенародного счастья!

Они создали лозунги праведных весен,

Наложили эмбарго на гниль и старье.

Стала кровь их горючим для мощных моторов

И приводит в движенье подземные недра.

Здесь созревшая истина Маркса живет.

Здесь Коммуна Республику делает выше

В рост грядущему. Здесь человек обновлен,

Обращенье «товарищ» становится бурей.

Это ты, моя Франция, — слабость и сила

В поучительной смене событий и бед, —

Доброта на всю жизнь, — большей ценности нет

Для богатых сердец. Это ты просквозила

Под случайной корой, непомерная пажить!

Ты в ручьях отражаешься, словно ребенок,

Во все горло смеешься меж гроздьев лозы.

Я услышал, как корни сплетенные вяжет,

Как поит их подземная сила фосфатов.

В огнедышащий сумрак я верую свято.

В старшинство водоемов, в глухие низы.

Это ты, это ты — в освещенье грозы,

В брызгах пламени, полная дивной красы.

Мы как тесто, а дрожжи для нас — это ты,

Глубина и начало любого сознанья!

Я услышал: скрипят у возделанных пашен

Твои тяжкие фуры, и нежен и влажен

По утрам аромат молока ледяного.

Это ты, это ты, моя родина, снова

В сортировке оттенков и сумерек синих.

В поздний час фонари словно блеклые птицы,

Поезда красноглазы, на рынках теснится

Разноцветная уличная толчея,

Горны пышут багрянцем, а люди шагают, —

Города напоили их терпким горючим.

Они помнят зеленую свежесть по кручам.

Есть у них вековые орудья труда.

В этом зеркале ты навсегда молода, —

Первозданная мощь, золотая страда,

Ключ от музыки нашей, защита свободы!

Это ты! Это сплав доброты и работы

В каждом новом пейзаже твоем. Это люди

Добывают могучее счастье свое!

Все, что создал народ, что сплели его руки,

Что моторов твоих разнесли провода,

Это ты, моя Франция, в общей поруке.

Мои вены бегут по зеленым проселкам,

Словно ящерицы, извиваясь в люцерне.

И любую кровинку легко очищает

Твой растительный жизненный круговорот.

Льется жизнь через край, но в звенящей цистерне

Вечно плещет и бродит бродило — народ!

Ведь любовь наша к родине глубже морей.

Она словно корабль, утонувший в тумане.

Нам казалось, погибла она в баснословье,

На кремнистых уступах чужого рассказа.

Но мы вновь обретаем снаряд водолаза,

Мы спустились на дно, в преисподнюю ночь,

Мы нашли ее спящей в подводных растеньях.

Мы знамена из рук ее скрещенных взяли.

Предстает она нам еще ближе и краше.

Вышла спавшая в сказках красавица к нам,

И с оружьем в руках понеслась по волнам,

И, как знамя, любовь сыновей подняла.

Из какого ты пепла встаешь, прозревая,

Саламандра любви нашей, память живая?

Как ожоги на коже, следы от цепей

Превратились в страницы твоих эпопей?

Кровь по жилам бежит, завивается плющ

В направлении взгляда, в стремлении к свету.

Все дороги вмешались в симфонию эту.

И обвенчанный с ветром гудит телеграф,

И трава зеленеет под снегом непрочным.

Солнце вечной надежды, рожденье и рост!

Прямо к сердцу приросшие почки весны!

Горизонт необъятной дневной ширины!

Люди встали, едва лишь забрезжило утро.

Вся вселенная в кровь просочилась как будто.

Люди встали, — один уже трактор ведет,

Тот наладил станок, этот двинул турбину.

Скалы сломаны, дышат земные глубины,

Ямы вырыты, блещет в прожилках руда.

День воскресный подходит на смену труда.

Здесь рождается жизнь. Здесь закон тяготенья

Утверждается в неисчислимом сплетенье

Шестерен и колесиков. Крутится фильм.

Загудел пароход, задымился завод.

Даже мрак — это скопище крохотных телец.

Человек, ратоборец свободы, владелец

Всей материи, слушает тайны миров,

Раздвигает полуночный мрачный покров.

Он владеет энергией животворящей,

Он сознанье и знанье удвоил свое,

В превращеньях энергии властно царящий,

Он осмыслил и заново создал ее!

С жизнью связана жизнь, — кружевное плетенье,

Непрестанное ткачество крови и руд,

Каждодневная алгебра, отдых и труд, —

Это вы, вдохновенье, и память, и плоть, —

Только мы вашу тайну смогли побороть.

Вековой оборот, соответствие между

Зорким зреньем и небом, дыханьем и ветром.

В гуще старого парка влюбленная пара —

Ты и там, моя родина, — счастье для всех.

Старый памятник, дерево, путник ночной,

Беспечальный романс в городах раскаленных,

Блеск росы, что горит электрическим светом,

Мчанье тока, молчанье неясной мечты.

Мой Париж, отворяющий шлюзы столетий,

Превращающий жизни в гирлянды созвездий,

Мощный город, бродило живой красоты!

Разве это старо, — твоим сыном назваться,

Моя Франция? Пепел пожарищ целуя,

Не позволить тебе раньше нас умереть?

И воздвигнуть тебя светлым знаменем правды?

Правый довод любви, равновесье решенья,

Правый разум, решивший, чью сторону взять, —

Наш народ, разрушитель всех новых Бастилий, —

Разве он не само единение сил,

И рассудков, и поприщ? Не слава французов

Оживает в руках у рабочего класса?

Не наивно любить ту страну, где ты выучил слово «любить»!

Есть такие слова, что нельзя произнесть

Пред лицом твоим, Франция! Есть и такие,

Что хотели бы ввергнуть в несчастье тебя.

Слово «родина» жжет их и рвет их на части,

Как ошибка, сорвавшая тайный расчет.

Слово «родина» жжет их, как шрам незаживший.

Им ничто не поможет его залечить.

Я пою о тебе. Ты богатство людское.

Ты богатство истории, полное гула:

В створках раковин время гудит и шумит.

Детородное пламя горнило раздуло, —

Там обвенчаны с правдой людские мечты.

Ты считаешь по зернам, по злакам, по пальцам

Все, что помнишь и чтишь, что решила обдумать.

Ты срываешь покровы с божественных таинств.

Я пою о тебе — в серебре водометов

И в прожилках нехоженых новых дорог.

Ты начало движенья, ты зов урагана,

Увлекающий жизнь в проливное ненастье.

Ты прекрасней, чем ясное небо твое,

Так прекрасна, что жизнь без тебя не мила, —

Крутизна красоты, оправданье страданья,

Моя Франция, сердце в руках мирозданья.

Ты трудящимся людям надежду дала!

Ты не только равнина, река или тополь,

Ты не только пространство земли, — ты народ!

Нежность солнца нежнее, чем женская ласка,

Память свежеразрытых сырых мостовых!

Я пою о тебе, возрожденной и юной,

Раздувающей вечной свободы огонь,

О тебе, поднимающей братские толпы!

И когда созревает надежда для них,

И когда ты рыдаешь в громах животворных, —

Это значит, что общество плавится в горнах,

И бессмертная жатва твоя — это мир!